В капкане

Глава 17

Петрович сидел на кухне с поникшей головой. Напротив стоял Полынцев, заложив руки за спину, сверля его лысину строгим, пасмурным взглядом.

— Ну что, закончилась ваша игра?

Старик кивнул.

— Вроде бы.

— Ну и как результат? Устраивает?!

— Зря вы стали машину задерживать. Мы бы их потом всех взяли.

— Почему вы этого хачика выпустили, черт бы вас подрал?! Почему сами сработали не по плану?!

— Это моя вина. Но я бы ее исправил. Кто ж знал, что такое совпадение выйдет. Во сне не приснится.

— Я жду объяснений.

— Это длинная история.

— Постарайтесь изложить короче.

— Короче не выйдет, она с войны начало берет.

— Хоть с Рождества Христова. Я жду.

— Ну, что ж, рассказывать, так рассказывать, — тяжело вздохнул Петрович и поднял голову, — слушайте… В детстве я какое-то время жил на Кавказе…

— Вот так новость? — с удивленьем присвистнул Полынцев. — Интересные связи выплывают.

— Да нет. Совсем не то, что ты думаешь. Мать мою перевели туда работать. Она была врачом, малышей лечила. Послали ее в детский санаторий — у них там педиатров не хватало. Это было, аккурат, в июне 41-го. Там и застала нас война… Однажды мать поехала на склад, получать медикаменты. Машина взорвалась на мине… Я остался сиротой…

Через неделю, или полторы отправили меня в детский дом, в город Ейск. Правильно сделали, что отправили: там тоже были дети-сироты, с ними легче горе забывалось. Отошел, вроде бы, немного оттаял, улыбаться начал, с ребятами играть. А вскорости на Кавказ пришли немцы. Стали, как водится, помещения под свои комендатуры подыскивать. Заглянули и к нам. Видно, понравилось им тут. Погавкали меж собой, походили, посмотрели, уехали.

На следующий день во двор десятка полтора машин набилось. Выходит переводчик и говорит: «Дети, мы отвезем вас в другое место, там вам будет тепло и сытно, будете кушать шоколад и конфеты». Тут бы надо сказать, что на Кавказе к немцам относились не так, как во всей России.

— А как? — не понял Полынцев.

— Здесь Советскую власть не очень-то любили и фашистов принимали благосклонно. Не все, конечно, но многие. В общем, обещания переводчика показались и воспитателям и детям вполне правдивыми. А я к тому времени уже умел читать по глазам. Я видел, что взгляд переводчика говорит совсем другое, что-то очень нехорошее, страшное.

— Что значит: «умел читать по глазам»? — заинтересовался Полынцев.

— Потом объясню, — отмахнулся Петрович. — Слушай дальше.

В общем, погрузили нас на машины и тронулись мы в путь. Я предложил ребятам убежать по дороге. Сказал, что это обман и ничего нам не дадут, а совсем даже наоборот, заберут. Но детям пообещали шоколад и конфеты — взрослому дяде они верили больше, чем своему сверстнику. Я решил бежать один.

Наш грузовик шел в колонне последним. На одном из затяжных подъемов мне удалось откинуть тент и незаметно выскочить. Лес был рядом, туда я и шмыгнул, как мышка. Колонна поехала дальше. Куда было идти, в какую сторону — не понимал. Брел наугад, куда глаза глядели. Гулял, гулял, петлял, кружил и в скором времени вышел… Аккурат, к большому оврагу, у которого стояли те самые машины, что увозили наших ребят. Я спрятался за деревьями, наблюдая, что они там делают. Какое-то время немцы бегали, копошились, что-то кричали. А потом, друг ты мой, я увидел то, от чего до сих пор сердце стынет…

Машины одна за другой стали подъезжать к краю оврага и сбрасывать туда детей. Немцы залезали в кузова и сапогами сталкивали их в яму. Но это было еще не все.

Следом подошли машины с землей и стали засыпать ее в канаву. Фрицы работали шустро, лопаты мелькали без остановок. Из оврага слышался крик, плач, стоны. А фашисты гоготали и закапывали малышей заживо.

Полынцев сглотнул слюну.

— Жуть какая, даже не верится.

— Я наблюдал за этим из-за деревьев, — продолжал Петрович, — слышал их мольбы: «Дяденьки, не надо, отпустите!» и закрывал себе рот, чтоб не кричать вместе с ними.

Не вынеся зрелища, я бросился прочь от этого места. Бежал по лесу и умывался слезами, в ушах стоял детский плач. До этого я думал, что плохие люди — это только жулики и воры, но тут увидел, что есть такие, которые во сто крат хуже бандитов. Вот тогда я и решил — буду мстить плохим людям — всем: фашистам, ворам, убийцам — всем. Просто за то, что они плохие.

И служба в милиции дала мне эту возможность. Раньше таких, как я, было много, поэтому и преступность мы задавили, как вонючую гидру. Это вы ее назад выпустили.

Полынцев принял упрек беспрекословно.

— И хотел бы вам возразить, да, к сожалению, нечем.

А Петрович продолжал.

— Я бежал по лесу и плакал. Долго бежал, потом шел, потом плелся. Уж наступили сумерки, стало холодать (дело было осенью 42-го). У меня ни спичек, ни еды. Куда податься? Брел, не зная, что делать.

Вдруг впереди хрустнула ветка.

— Ты кто? — спросил невидимый голос.

— Коля, — отвечаю. — Из Ейского детдома.

Из кустов вышел паренек лет четырнадцати с горбатым носом и бородавкой под глазом.

— Сбежал? — спрашивает.

— Нет, — говорю, — фашисты увезли. — И рассказал ему свою историю.

Выслушал он меня внимательно и отвел в партизанский отряд.

Там были одни кавказцы: бородатые, с кинжалами, лица суровые, недобрые. Поговорили со мной, оставили у себя. Я думал, они побегут детей спасать, фашистов бить, ан нет, не побежали. Отряд оказался не наш, не Красный. Я уже говорил, что кавказцы к Советской власти без симпатий относились. Воевать с немцами они не хотели, от призыва на фронт уклонялись, приказы Ставки саботировали. Вместо этого собирались в шайки-лейки, да промышляли по лесам.

В общем, оставили меня в отряде и охранника заодно приладили, того самого крючконосого паренька. Русланом его звали. День живу… два… пять… неделю — тот от меня не отходит. Я его русскому языку учу, рассказываю, как чужой взгляд читать, а он мне показывает, как с ножом обращаться.

— А как чужой взгляд читать? — не удержался Полынцев.

— Потом расскажу, — поморщился Петрович. — Слушай дальше, не перебивай.

Однажды, значит, я спрашиваю у Руслана: почему, мол, в город меня не отправляете? Зачем при себе держите? А он отвечает: мол, нужен ты нам, как защита от красных. В те времена ведь не только «лесные братья» по чащобам скитались, но и истребительные отряды НКВД. Лютые были мужики, нещадные. Боялись их дезертиры. Потому живой щит при себе и держали. Как зажмет шайку Красная гвардия, выставят эти русского паренька на бруствер и заставят орать: «Дяденьки, не стреляйте!». Наши-то солдаты к детям сердобольные — само собой, остановятся. А те под эту дудку смоются, иль с фланга нападут. По словам Руслана — военная хитрость. А я говорю, что тогда вы ничем от фашистов не отличаетесь, такие же изверги. И ведь странно, но не стал он оправдываться, промолчал, задумался. А через денек-другой взял, да и отвел меня на горку, за которой истребительный отряд недавно видел, а там отпустил. Сказал: «Не хочу быть, как фашист». Вот такая вот моя история.

Полынцев, под впечатлением от рассказа, немного помолчал, но быстро очнулся.

— Подождите, а какое отношение это имеет к нашему делу? При чем здесь Кавказ?

Петрович кашлянул в седые усы.

— Неужто, не понял?

— Нет, конечно.

— Да Руслан и есть тот кавказец, которого я сегодня выпустил. Узнал я его по бородавке под глазом. Хоть режь меня, хоть стреляй… не мог я его не выпустить, не мог! Вот такая вот вышла оказия.

Полынцев почесал макушку.

— Ни судить вас, ни оправдывать не имею права. Война для меня — дело святое. Но как, черт возьми, он здесь-то оказался?

— Репрессировали их в 44-м за лесные подвиги. Руслана с семьей в наши края отправили, так тут и остался.

— Даже не знаю, что и сказать — война и немцы.

Петрович встряхнул руки, будто сбросив какую-то тяжесть.

— Ну, а теперь о нынешней истории.

Началась она с того, что решил я прицениться к своему домику. Внук все в город звал. Говорил, продай свой теремок, купи нормальную квартиру. Ну, думаю, ехать — не ехать, еще посмотрим, а оценку провести не помешает. Послал, в общем, объявление в газету. Через какое-то время звонят. Говорят, мол, желаем посмотреть вариант. Об чем речь, отвечаю, милости просим. Жду день, другой. По утру приезжают. Два огромных бугая: один лысый, как пятка, у второго морда в ворота не лезет — говорят, мы риэлторы. А я по глазам, как по газете читаю. Вижу — жулики. Причем, не абы какие — с биографией. В общем, угостил их чайком из бабкиных травок, усыпил. Потом вызвал внука, опустил в погреб.

Вечером говорю: мол, рассказывайте, мерзавцы, сколько душ загубили, сколько людей по миру пустили. А они на меня, как бешеные собаки — рычат и гавкают. Ну, правильно, думаю, какой же дурак станет правду рассказывать, да еще дедушке-крестьянину. Мучаюсь в сомненьях, как с ними поступить. Тем временем через вентиляционную трубу потихоньку подслушиваю. Промелькнуло меж ними названье «Капкан». А я знаю, что это такое, у меня внук, аккурат, в тех краях живет. Говорю ему, ну-ка сплавай туда, милый, глянь, что там деется, мож, чего интересного найдешь.

Он глянул. Нашел… первую могилу. Вот так, думаю, улов. Кричу им в погреб: пишите, мол, явку с повинной. А они меня к чертовой матери шлют и еще вдогонку стращают: мол, стукнешь куда, старый хрен, мы тебя живого в землю зароем. Понятное дело — кто ж пенсионера испугается. Только последнюю угрозу они зря сказали. Не знали ведь, что у меня с этим больные воспоминанья связаны. И понимаешь ты, увидел я в них тех самых немцев у оврага. И почувствовал, что сейчас могу с ними за все поквитаться. Отомстить им за все фашистские зверства. Понимаю, что не прав, понимаю, что жесток. Но у меня душа-то тоже побитая. Такими же вот выродками.

— Так что вы с ними сделали?! — не утерпел Полынцев. — Живьем, что ли, закопали?

— Да.

У Полынцева отвисла челюсть…

Опергруппа мчалась в село на милицейском уазике.

Мошкин ерзал на переднем сиденье, указывая дорогу. Ночной бой, двое убитых, двое задержанных — крутились в его голове слова дежурного. Пропустил, все самое главное пропустил.

— Где поворот? — крутя головой, спросил водитель.

— Где-то здесь, — отмахнулся Мошкин.

— Не знаешь, что ли? Говорил же, вместе были.

— Естественно, вместе. Я и говорю, сворачивай… где-нибудь.

— Где?

— В гнезде! Вот здесь и сворачивай.

Уазик, притормозив, съехал с трассы на грунтовку.

— А там куда? — не отставал водитель.

— Прямо.

— Здесь и так ясно, что прямо — поле кругом. Я спрашиваю, куда на развилке сворачивать?

Мошкин, вздыхая, достал из кармана мобильный телефон.

— Какой ты нудный. В двух соснах разобраться не можешь.

— Какой ты опер, если вчерашний день найти не можешь.

— Поумничай мне здесь, комбайнер.

Петрович поднялся с табуретки и вышел на крыльцо.

— Внучок! — крикнул он длинноволосому пареньку, стоявшему у сарая. — Бери лопаты, пошли урожай выкапывать.

Челюсть Полынцева отвисла еще ниже.

Зайдя в огород, они направились к двум грядкам, из которых торчали толстые гофрированные шланги. Петрович, вытащив один из них, посмотрел на внука.

— Приступай.

Тот сноровисто замахал лопатой.

Земля полетела в стороны черными брызгами.

Через пару минут штык лопаты уткнулся во что-то твердое, судя по звуку, деревянное.

— Слабонервных прошу не смотреть, — сказал паренек без всякой иронии.

У Полынцева в кармане зазвонил телефон.

— Да, — вытащил он трубку.

— Андрюха, на развилке куда сворачивать? — гаркнул в ухо Мошкин.

— Налево и сразу на центральную улицу. Здесь в доме ворота открыты, увидите.

— Как там дела?

— Звиздец.

— Полный?

— Нет, тебе еще осталось.

— Все, лечу! Мы уже подъезжаем.

Чем больше паренек раскапывал землю, тем четче выступали контуры гроба.

Вот уже показалась дощатая крышка… оголились и боковины.

На улице послышался шум уазовского мотора. Звонко скрипнули тормоза, хлопнули дверцы.

Мошкин зашел в огород в тот момент, года гроб уже стоял разрытым.

— Это у кого здесь такие фантазии? — спросил он, пытаясь бодриться, но при этом нервно покашливая.

Паренек поддел крышку лопатой.

Полынцев достал из заднего кармана носовой платок, приготовившись закрыться от смрада.

Петрович склонился к яме, помогая внуку руками.

У калитки застыла в ожидании оперативная группа.

Крышка медленно, будто нехотя, отделилась от гроба и с хрустом отвалилась в сторону.

Полынцев округлил глаза.

Внутри лежал тощий, как узник концлагеря, человек с бескровным щетинистым лицом, впадинами вместо щек, черными веками, торчащей, словно после разряда в тысячу вольт, седой шевелюрой. Тонкие, мертвенно-бледные губы его едва заметно дрогнули и… глаза вдруг резко распахнулись.

Мошкин, не издав ни звука, пал в обморок.

Полынцев в испуге отшатнулся.

— Труп живой, что ли!? — просипел он, глухо кашляя.

— Живой, конечно, — с некоторым сожалением произнес Николай Петрович. — Что я вам, фашист какой? Свои понятия имею.

— Дед, следующего освобождаем? — спросил внук, выдергивая шланг из второй грядки.

— Давай, — вздохнул старик.