В колыбели с голодной крысой

Глава 13

— Не подумайте, что я пришла по собственному желанию, — заявила она. Она была настроена угрюмо, но было в ней что-то еще. Это — холодная, горькая, злобная, горестная решимость древнегреческой царицы, решившей убить своих родных. Она сверкнула глазами в сторону Гара и спросила:

— Кто это, черт подери?

Встревоженный Гар с виноватым видом направился к двери со словами:

— Думаю, мне лучше...

Я поднял руку, шепотом попросив его остаться:

— Не уходите.

— Не волнуйся, — сказала она мне ледяным от презрения голосом. — Я пришла не для того, чтобы тебя бить.

— Увидимся утром, Пол, — сказал Гар.

— Скажите ей, чтобы она убиралась.

— Мне никто не может приказывать. — Она опустилась с размаху в кресло. — Я могу подождать, — произнесла она.

Гар удивленно переводил взгляд с меня на нее. Я думаю, вначале он решил, что она моя подружка или что-то в этом духе, но теперь он в этом не был уверен.

— Вы хотите, чтобы я остался. Пол? Она была оскорблена и зла. Но если она не хотела сюда приходить, то зачем все-таки пришла?

— Нет, — сказал я. — Все в порядке. Ее оружие в борьбе — одно из местных перьев, а это не так страшно, как меч.

Гар продолжал смотреть с удивлением, поэтому я добавил:

— Это Сондра Флейш. Это она написала статью в газету.

— Ох...

— Все в порядке, — прошептал я. — Увидимся утром.

— Отлично. — Он снова с опаской посмотрел на Сондру, а затем ушел.

Лежа на спине, я чувствовал, что нахожусь в невыгодной позиции, поэтому заставил себя подтянуться и занять полусидячее положение, опираясь на подушку и спинку кровати. Это причинило боль моему желудку, но не очень сильную, и я почувствовал себя в психологически лучшем состоянии.

— Ну хорошо, — прошептал я. — Чего ты хочешь? Она сморщилась.

— Оставь это, — сказала она.

— Что “это”?

— Этот идиотский шепот. И все эти гримасы и вздохи, когда ты устраивался поудобнее.

— Виноват, — ответил я ей, — но я вынужден говорить шепотом. У меня пропал голос. И мой живот весь заклеен пластырем; когда я шевелюсь, мне больно. Извини, если это действует тебе на нервы, но ведь я тебя сюда не приглашал.

— Кто заклеил тебе живот? Этот старый идиот?

— Врач.

На ее лице мелькнула тень сомнения.

— Они действительно тебя так сильно избили?

— Сильно.

Она покраснела и приподнялась с кресла, но затем снова села.

— На самом деле я их не осуждаю, — сказала она. — Если кто и напрашивается, чтобы его побили, так это ты. Я закрыл глаза.

— Почему ты не уходишь?

— Я пришла сюда по просьбе отца, — сказала она. — Он прислал тебе послание.

Я не открывал глаз. Я ненавидел этих людей, всех до одного. Даже Чарлза Гамильтона, из-за письма которого я очутился здесь, ведь он оказался дешевым донжуаном, если судить по словам его жены и капитана Уиллика. А миссис Гамильтон оказалась слабоумной напуганной дурой. Капитан Уиллик и его молодчики, Леонард Флейш со своей дочкой — что за подлая коллекция обманщиков! Мне от Сондры Флейш нужно было только одно — чтобы она ушла. Я не открывал глаз и ждал, когда она уйдет.

Но она не ушла. А напротив, заговорила:

— Мой отец хочет, чтобы ты знал, что он не приказывал тебя бить и не потворствовал этому. Через некоторое время после твоего ухода позвонил Джерри Моска, он искал тебя, и мы сказали, что ты у нас был. Он взял тех двух с собой и поехал к тебе по собственной инициативе. Он не выполнял ничьих приказов. Мой отец очень рассердился, и капитан Уиллик тоже.

— И было бы хорошо, чтобы я обо всем забыл к тому времени, когда снова вернусь в колледж. Не так ли?

— Мне все равно, — сказала она. — Я же сказала, что меня послал отец. И я хочу тебе сказать еще кое-что. Вчера, когда вас арестовывали, в “линкольне” был не отец, а я. Мне хотелось посмотреть, как выглядят крепкие парни из профсоюза. Ты не показался мне таким уж крепким.

При этих словах я открыл глаза и посмотрел на нее. Она старалась изображать презрение, но ей это не удавалось. Наверное, впервые в жизни она испытала потрясение.

— Я не крепкий парень и никогда этого не утверждал.

— Почему ты не убрался отсюда? — спросила она, как будто ей было важно это знать. — Почему бы тебе не упаковать вещи и не уехать? Здесь ты только нарываешься на неприятности.

— Из того, что ты написала в газете, следует, что я как раз не должен пытаться уехать из города. Она нетерпеливо тряхнула головой:

— Это не имеет значения. Если ты хочешь, то можешь ехать. Я полагаю, капитан Уиллик стыдится того, что с тобой произошло. Я знаю, что мой отец тоже.

— А ты?

— Я не знаю, — сказала она, по-видимому впервые покривив душой. — Ты только и знаешь, что злить меня, по не думаю, что ты и правда такой вредный. Наверное, у тебя просто не выдерживаю г нервы — Разумеется.

— Почему тогда ты не уезжаешь? Так было бы лучше для тебя, Пол.

— А как насчет Уолтера?

— Кого? А, этого, другого.

— Да, другого.

— Как насчет него? Он может сам о себе позаботиться.

— Он мой друг.

Она покачала головой:

— Ты находишь себе странных друзей.

— Не тебе об этом судить.

— Хорошо, Стендиш, — сказала она, снова ощетинившись. — Давай кое-что выясним. Дело в том, что я должна делать свою работу. Что, если бы я пришла к тебе и сказала: “Послушай, братишка, я член лояльной оппозиции, и я хочу написать о тебе порочащую статью. Дай мне что-нибудь, что бы я смогла процитировать, ладно?” Что было бы, если бы я сказала тебе что-нибудь в этом духе?

— Зачем тебе вообще писать порочащие статьи?

— Это моя работа.

— Хорошенькая работа!

— Говори, говори. А как насчет людей, с которыми ты работаешь?

— Не верь всему, что прочитал твой отец. Она начала что-то говорить, потом передумала и сказала:

— Тебе и в самом деле кажется, что ты безупречен?

— Это преувеличение. Но я не вижу себя пишущим порочащие статейки, если ты это имеешь в виду.

— Ты бы прекрасно опорочил моего отца вместе с его служащим, не так ли?

— Только правдой.

— Тебе бы не удалось много сказать, не так ли?

— Что это должно означать?

— Это должно означать, что ты вообразил себя поборником правды, сэр Галахад.

— Ты ничего не поняла. Мы сюда приехали не для того, чтобы объявлять войну. Мы получили письмо. Некоторые рабочие хотят организовать здесь местное отделение профсоюза АСИТПКР, и мы приехали, чтобы изучить положение на месте. Если большинство пожелает открыть местное отделение, прекрасно. Но если большинство предпочтет оставаться в профсоюзе компании, это тоже прекрасно.

— А большинство всегда право.

— Разве это не так?

— Ты просто дебил! — Она вскочила с места. — Почему я о тебе беспокоюсь? Я сказала то, что просил передать тебе мой отец, вот и все. Он не приказывал тебя избивать и не желал этого. И если у тебя осталось хоть немного здравого смысла, ты уберешься отсюда. Но он отсутствует у тебя, не так ли? Дебил, — добавила она сердито.

Подошла к двери и открыла ее, затем оглянулась на меня:

— Говори что хочешь доктору Ридмену, — сказала она. — Для меня это не имеет значения. Если я и пытаюсь тебе помочь, то не потому, что испугалась того, что ты можешь обо мне наговорить.

— Тогда почему же?

— Потому что ты дебил, вот почему. Потому что всем жаль молокососов. — И она со злостью захлопнула за собой дверь.

Как только она ушла, я снова попытался принять более удобную для моего живота позу. Даже говоря шепотом, я перенапряг горло и теперь испытывал нестерпимую боль. Я осторожно дышал носом и смотрел в потолок, пытаясь понять, зачем она в действительности приходила. Она сказала, что ее послал отец. Так ли это? Поразмыслив, я пришел к выводу, что так оно и есть: поначалу она была угрюмой и недовольной, и я поверил в то, что она пришла не по своему желанию.

Но позже? Совет, раздражение и это ее сожаление по поводу того, что я дебил и молокосос. Хорошенький портретец, хотелось бы верить, что он не особенно правдив.

Хотя у меня все болело и я не спал уже много ночей, а в последний раз ложем мне служила металлическая сетка, я внезапно осознал, что у меня бессонница. Нет, бессонница — это слишком слабо сказано. Я ощущал себя как лошадь, тревожно переступающая с ноги на ногу в стойле, когда снаружи бушует буря. Мне хотелось подняться, встать на ноги и оказаться снаружи, на свежем воздухе, и бежать.

В конце концов я не смог больше терпеть. Я скатился с кровати, морщась при каждой судороге в животе, и заковылял, пошатываясь, как пьяный или паралитик, к двери. Я сначала зачем-то выключил свет, а затем открыл дверь. У меня не было причин для такой осторожности, я не боялся, что мой силуэт будет четко вырисовываться на фоне дверного проема, я просто не хотел портить ночь, царящую снаружи, избытком желтого света.

Снаружи все представлялось четким и ясным и почему-то было легче передвигаться, хотя я так и не смог полностью выпрямить спину. Было прохладно, черное небо усыпано мириадами звезд, а тишина казалась еще глубже из-за голосов, доносившихся из кустов позади мотеля. Все вокруг было залито бледным лунным светом. Либо мои чувства обострились, либо в воздухе разлилось таинственное излучение. Когда я вышел из тени здания на залитую луной дорожку, тихое поскрипывание гравия у меня под ногами показалось чистейшим звуком, который мне когда-либо доводилось слышать. Я вышел на шоссе, у дорожного знака, указывающего на поворот к мотелю, и стоял там, глядя на бледный цемент шоссе.

Мимо проехала машина, направлявшаяся в город. Я отступил к дорожному знаку и ждал, пока огни автомобиля исчезнут за поворотом. А потом побрел вдоль грязной обочины прочь от Уиттберга.

Я все шел и шел, и только всего две машины обогнали меня. Все остальное время дорога принадлежала одному мне. Слева от себя я увидел купы деревьев, и мне захотелось вдруг побежать, но мой живот решительно воспротивился этому. И я опять просто шел, сосредоточившись только на своих ощущениях, вдыхая запахи ночи.

Через некоторое время я вынужден был остановиться из-за дрожи в ногах. И только тогда я вспомнил об Уолтере и осознал, что со мной происходит. Оказывается, я пытался убежать прочь. Но даже самому себе я не хотел в этом признаться; я отвлекал себя впечатлениями от своих ощущений.

В этом месте на обочине дороги были белые бетонные столбики. Я сел на один из них и закурил сигарету, первую после того, как я покинул мотель. А точнее, первую после того, как Бен избил меня. Я сделал одну затяжку и бросил сигарету.

Ты трус. Пол. Да, ты молокосос и к тому же дебил, но не это главное. Главное, Пол, в том, что ты трус. Ты пытаешься убежать от Уолтера Килли. Ты желаешь убежать от ответственности и не пытаешься хотя бы отплатить за причиненные тебе унижения. Ты пытаешься бежать прочь от жизни, которая оказалась сложнее, чем она тебе представлялась. Ты трус, Пол.

Поняв это, я также осознал, что обречен выдержать все до конца. Да, я трус, и к тому же редкостный, потому что не способен даже бежать прочь. Но моя трусость перед грубостью Бена и Джерри, лицемерием капитана Уиллика, властью Леонарда Флейша и вкрадчивой аморальностью Сондры Флейш не шла ни в какое сравнение с отвращением, которое я испытывал к себе. Я осознал, что больше всего на свете боялся поколебать свое собственное мнение о себе. Поэтому я встал и пошел обратно.

Обратный путь показался намного длиннее. В конце концов в темноте показались огни мотеля и его приземистый силуэт, похожий на длинный индейский глиняный барак. Я вошел в свой номер, не зажигая света. Медленно разделся, потому что боли стали мучительнее, чем прежде, и заполз в постель. Мимо по шоссе промчалась машина. Свет ее фар скользнул по моим окнам и исчез.

Было совсем тихо, если не считать шум изредка проезжающих по шоссе автомобилей да чуть слышное жужжание насекомого. Горло жгло от сильной боли, а белые пластыри сильно сжимали живот. Я закрыл глаза, и вскоре сон сморил меня.