В краю саванн

Сельский учитель

Мне давно хотелось побывать в деревне. Именно здесь можно познакомиться с жизнью и бытом малийцев. Бывая в саванне, я проезжал через селения, но, как, вероятно, и многие европейцы, поначалу чувствовал себя чужим в африканской деревне. Здесь шла своя жизнь, были свои веками сложившиеся обычай и порядки. Однако в одной из деревень у меня появились знакомые, и с тех пор я стал бывать в ней часто. Это была деревня Сананкороба, расположенная в пятнадцати километрах от Бамако по дороге на Сикасо.

Впервые я попал сюда в конце сезона дождей, когда на крестьянских полях стоит трехметровая труднопроходимая стена проса. В это время все крестьяне от мала до велика выходят в поле на уборку арахиса. Я остановился у развесистого карите, под которым работали женщины и дети. Они обрывали орехи арахиса и бросали их в широкие калебасы. Девушка веяла арахис, пересыпая его из одной калебасы в другую. На соседнем поле мужчины с помощью мотыг выдергивали арахис и подносили охапки стеблей женщинам.

Я мог сколько угодно любоваться этой идиллией, пока не поднял фотоаппарат. Тотчас же женщины заволновались, стали отворачиваться и закрываться платками. Ко мне решительным шагом направился один из мужчин. Настроен он был явно агрессивно. Я остался на месте и стал с улыбкой поджидать подходящего человека. Это подействовало на него успокаивающе. Он перестал кричать и милостиво разрешил сфотографировать работающее семейство, не потребовав даже платы.

Подъехав к деревне, я слез с мотоцикла и направился к группе мужчин, сидевших в тени под навесом. Любой разговор в Мали начинается с нескольких стереотипных фраз, которые поначалу чрезвычайно удивляли меня. В самом деле, с кем бы я ни начал разговор, меня всегда спрашивали, как у меня идут дела, как себя чувствует моя жена, дети, мать, отец, как я спал и т. п. Это лишь общепринятая условная вежливость. Собеседнику вовсе не обязательно рассказывать о своих делах. На стереотипный вопрос существует такой же ответ. А сейчас я обращаюсь к малийцам по всем правилам местного этикета. На мои вопросы они отвечают, что дела у них идут очень хорошо, что деревня называется Сананкороба.

Молодой симпатичный парень лет двадцати двух, одетый в белое бубу, хорошо говорит по-французски. Для малийской деревни это редкость. Парень оказывается учителем, зовут его Драман Траоре.

После взаимных приветствий Драман ведет меня в длинный глинобитный дом. В комнате стоят простая железная кровать, железный стул, маленький деревянный столик со стопкой книг. Коллега рассказывает о себе. Два года назад он окончил лицей в Бамако. Школа, где он учительствует, небольшая. Ее недавно построили сами крестьяне. Классов всего три. Ходят в школу дети из пяти окрестных деревень. Учеников немного: не все крестьяне еще пускают детей в школу. Восьми-десятилетние помощники нужны дома. Не хватает книг, тетрадей, наглядных пособий. Только недавно появился глобус. Жалованье сельского учителя — 30 тысяч малийских франков. Для деревни это деньги немалые, так как годовой доход крестьянской семьи составляет примерно 12–15 тысяч. Драман не женат. Что думает о будущем? Хочет стать хорошим учителем, а потом поступить в педагогический институт. Один раз Драман был в Советском Союзе, правда недолго. Он восхищен постановкой народного образования в нашей стране.

Я прошу Драмана показать мне деревню. Но мы не сделали и двадцати шагов, как к нам стремительно подошел пожилой малиец в темном бубу и начал что-то резко и быстро говорить на бамбара. При этом он смотрит на меня явно недоброжелательно. Что ему не нравится: мой фотоаппарат или еще что-нибудь?

Драман, кажется, немного смущен, но слушает молча. Наконец он говорит мне, кивая на незнакомца, что это Умар Кулибали, староста деревни. Он хотел бы посмотреть мои документы. Я протягиваю удостоверение и разрешение на съемку. Староста вертит их в руках, не поднимая глаз. Ясно, что читать он не умеет и по-французски не говорит.

Я спрашиваю Драмана, чем вызван гнев старосты. Оказывается, все иностранцы, прибывающие в деревню, должны прежде всего явиться к нему. Я прошу Драмана передать мои извинения старосте. На этом недоразумения с местным начальством кончаются.

Драман согласовывает со старостой план осмотра деревни: сначала мечеть, затем дом старосты, потом хозяйства других жителей. Когда мы трогаемся в путь, я спрашиваю Драмана, зачем нам надо наносить визит старосте.

— Староста самый богатый человек в деревне, у него три жены. Наконец, сам староста этого хочет.

По деревне нас сопровождают человек шесть подростков, видимо учеников Драмана. Встречные жители почтительно здороваются с Драманом. Он пользуется здесь уважением.

Быт крестьян

В деревнях вокруг Бамако строят круглые или четырехугольные хижины с конической крышей из травы тэкаля или из стеблей миля. Стены делают из саманного кирпича. Окон нет. Вместо них оставляют небольшие круглые дырочки, служащие скорее для вентиляции, чем для освещения. Пол глинобитный. В четырехугольных хижинах крыши делают плоские. На стены кладется ряд жердей, затем хворост, и все это сверху обмазывается толстым слоем глины. Для прочности ставят одну-две подпорки. На крышах иногда сушат кукурузу, хлопок. Чтобы забраться на такую крышу, надо обладать определенной ловкостью, ибо лестница для подъема на нее необычна. Она представляет собой цельный ствол дерева с насечками и развилкой на том конце, который упирается в край крыши.

Жилище малийского крестьянина непрочно, его может размыть ливень. По оно и восстанавливается легко. На помощь крестьянину приходят сородичи, односельчане. Несколько дней работы — и можно снова праздновать новоселье.

Хижины не запираются, по существу нет и дверей. Проем закрывается приставным соломенным матом. Этого достаточно, чтобы никто не зашел.

В большинстве хижин нет мебели. Малийцы едят, сидя на земле или циновке; спят на циновке, которую днем убирают. Лишь у зажиточных хозяев можно увидеть бамбуковые топчаны, над которыми висят противомоскитные сетки.

Малийские деревни — в большинстве случаев застраиваются без плана. Земли много, и каждый ставит хижину там, где ему вздумается. По мере того как деревня разрастается, между стенами, окружающими дворы, образуются улицы, узкие и кривые. Ходить по таким улочкам постороннему человеку — сущее наказание. Во всяком случае, заблудиться здесь ничего не стоит. Глинобитные стены бывают настолько высоки, что скрывают внешние ориентиры и перспективу. От улочки то вправо, то влево отходят переулочки-тупички, ведущие во дворы.

Улица неожиданно расширяется, и мы выходим на площадку, где в тени манговых деревьев женщины толкут в ступах зерно. День малийской деревни, да и африканских кварталов Бамако начинается с глухого стука пестов. Это женщины толкут миль к завтраку.

Колодцы в малийской деревне без журавля. Воду черпают калебасами, привязанными на веревке, или резиновыми ведрами. Возле колодцев по утрам и вечерам всегда людно. Невдалеке стирают белье. Сюда же приходит на водопой скот.

Подходим к дому старосты, обнесенному глинобитной стеной. Чтобы войти внутрь двора, надо пройти своеобразный вестибюль. Это особая хижина. Внутри таких хижин часто стоят ступы и работают женщины. По краям довольно большого внутреннего двора шесть глинобитных хижин. Драман говорит, что каждая из жен старосты с детьми занимает особую хижину. В глубине двора стоит хижина хозяина. Две хижины принадлежат женатым сыновьям старосты.

Малийцы живут большими семьями: родственники объединяются вокруг самого старшего в роде — главы большой семьи. Средний состав деревенской семьи 15–20 человек. В Службе статистики в Бамако, проводившей сельскохозяйственное обследование в 1965 году, мне говорили, что есть отдельные семьи, насчитывающие до ста человек. Вместе с отцом живут женатые сыновья, племянники, образуя внутри большой семьи малые семьи. Патриарх безраздельно руководит своим маленьким мирком: собирает семейный совет, выслушивает все жалобы, восстанавливает справедливость, особенно в спорах между мужем и женой. Большая семья занимает обычно несколько хижин, обнесенных глинобитным или соломенным забором.

Посреди двора расположен семейный очаг. Он очень-прост: несколько закопченных камней, на них стоят кастрюли. Вокруг очага на земле разложены калебасы разных размеров, эмалированные блюда, тазы. Возле очага на скамеечке в окружении внуков сидит первая жена старосты — Фатумата. Ей около шестидесяти лет, и она считается старшей среди женщин семьи.

Невдалеке два круглых соломенных амбара. Хочется посмотреть, что в них, но не вижу ни дверей, ни окошек. Драман говорит, что надо сдвинуть вбок конусообразную соломенную крышу. Внутри стоят корзины с неочищенным рисом и метелками проса. Чтобы вода не подмочила зерно во время ливней, амбары строят на камнях. Сверху на них укладывают ряд толстых жердей.

Пока мы осматриваем хозяйство и беседуем с Фатуматой, во двор входит староста. Теперь он уже не кажется сердитым и предлагает зайти в хижины, где живут его жены. Здесь он обращает мое внимание на марлевые накомарники, висящие над топчанами, где спят женщины. Заметив жест старосты, Драман поясняет, что тропическая малярия — бич крестьян. Особенно она свирепствует в период дождей, который совпадает с полевыми работами. Больные слабеют, не могут работать в эти драгоценные для посева дни. Чтобы уберечь себя от болезни, зажиточные крестьяне покупают накомарники.

Я весьма доволен тем, что староста сменил гнев на милость, и предлагаю ему орехи кола. Такой подарок считается знаком внимания и уважения. Недаром все старинные церемонии сватовства начинались с подношения кола родителям невесты. Кола хорошо восстанавливают силы. Старики жуют их с удовольствием; если нет зубов, трут на терках. Отправляясь по деревням, я теперь всегда запасаюсь магическими орешками, иногда жую их и сам. После подношения орехов главе большой семьи и его женам я получаю право на участие в разговоре и на фотографирование.

Прошу разрешения войти в жилище старосты. Пол хижины чисто выметен, на самом видном месте стоит бамбуковый топчан. У стены сложено пять-шесть мешков с просом, с крыши свешиваются пучки высушенных трав. В соломенную крышу воткнуто несколько серпов, мотыг на короткой ручке, африканских топориков с узким, как долото, лезвием, всаженным поперек рукоятки. На стене замечаю пару широких деревянных рогулек с насаженными на один из сучков неровными-осколками калебасы. Драман объясняет, что это вас-самба, ритуальный музыкальный инструмент, который применяется при обряде обрезания. Перед входом в хижину висит какой-то серый матерчатый узелок. Драман предупреждает, что трогать его мне нельзя. В нем находятся священные вещи, которые унаследовал глава большой семьи от своих предков.

Я спрашиваю у старосты, сколько человек в его семье. Вместо ответа он достает из стоящей на полу калебасы со сложенной в ней одеждой какую-то книжечку и протягивает мне. В ней я вижу фамилии, имена, годы рождения и степень родства всех членов семьи. Здесь есть даже и племянники. Всего в списке 28 человек. Первым записан сам Умар Кулибали. Ему 70 лет. Спрашиваю старосту, все ли дети живут с ним.

— Нет, не все. Из восьми сыновей со мной живут четверо. Двое уехали в Бамако, остальные — в Берег Слоновой Кости. Дочери повыходили замуж. Сейчас в семье шестнадцать человек.

История деревни

Как-то раз во время одной из воскресных прогулок — это было накануне сезона дождей — я ехал возле участка, где крестьяне жгли выгоревшую на солнце высокую траву и кустарник. Я остановился на шоссе недалеко от очага пожара. Вдруг в двухстах метрах от меня из высокой травы выскочила напуганная пожаром антилопа. Тут я заметил группу крестьян, стоявших за кустами. Антилопа бежала прямо на них. Может быть, это была засада. Когда животное приблизилось к людям, за кустами раздался выстрел и вслед за ним отчаянный человеческий крик. Антилопа метнулась в сторону и пропала.

Крики за кустами повторились. Почувствовав неладное, я поспешил к месту происшествия. Возле кустов, размахивая руками, прыгал молодой парень. Рубаха и лицо его были забрызганы кровью. На земле валялось ружье с разорванной казенной частью. Я сразу все понял. Самопал, изготовленный местными кузнецами, разорвался в руках незадачливого охотника. Его товарищи помоложе разбежались и стояли поодаль, не смея приблизиться.

Надо было быстрее перевязать руки пострадавшего и доставить его в больницу. Но чем перевязать? До ближайшей деревни километра три. Да и есть ли там медицинский пункт? Действовать надо было быстро. Я снял майку, разорвал ее на полосы и стал бинтовать руки парня. Он полностью мне подчинился. Через десять минут я вез его в Бамако в больницу. Во время происшествия я не спросил ни имени охотника, ни названия его деревни.

Недели через три, захватив несколько книг, которые просил Драман, я вновь посетил Сананкороба. Каково же было мое удивление, когда на базарной площади, где жарят огромные шашлыки для проезжающих на Сикасо пассажиров, ко мне подошел потерпевший несчастье охотник. Одна рука его забинтована. Он улыбается, всячески выказывая свое расположение, что-то говорит односельчанам. Но объясниться непосредственно с ним мне не удается, так как по-французски он не говорит, а мои познания в языке бамбара очень скудные.

Наконец появляется Драман, от которого я узнаю, что парень, которому я оказал помощь, младший сын старосты. Зовут его Бубакар. Пока мы беседуем с Драманом, Бубакар куда-то исчезает. Возвращается он вместе с Умаром Кулибали, на лице которого я замечаю на этот раз больше простых человеческих чувств, чем официальности. Он приглашает меня и Драмана к себе обедать.

Часа через два мы сидим в хижине старосты. Для меня поставлена деревянная скамеечка, все остальные сидят на разостланных циновках. Кроме Умара и его сыновей здесь присутствуют еще несколько пожилых крестьян. Женщины вносят большое блюдо с жареными курами и рисом. Умар засучивает рукава своего бубу и деловито перемешивает руками мясо и рис. Затем, показывая мне пример, берет кусок мяса в одну руку и горсть риса в другую. Следующим должен выбрать кусок я. Рис сильно наперчен, так что, несмотря на поскрипывание песчинок на зубах, я не жалуюсь на отсутствие аппетита. Обед заканчивается процедурой омовения рук в тазу, которая начинается с главы семьи.

Так благодаря случаю я стал чаще бывать в доме Умара Кулибали и узнал от него немало интересного об истории и жизни деревни. Умар рассказал, что деревня Сананкороба была основана в конце XVII века охотником Дау Кулибали. Дау поставил в этих местах хижину, потому что здесь было много дичи. Затем к нему пришел младший брат, чтобы помочь в охоте, но основным его занятием было земледелие. Постепенно к Дау пришли и другие родственники, появился здесь и кузнец. Так возникла деревня, в которую заходили бродячие торговцы диула, продававшие соль, ткани, орехи кола.

Со временем в деревне поселились представители других родов. Теперь в Сананкороба более шестисот жителей. Здесь есть базар, куда каждую среду собираются крестьяне пяти окрестных деревень. Для каждой деревни отведено особое место. Рынок играет большую роль в хозяйственной жизни деревни. Крестьяне продают здесь излишки своей продукции, чтобы иметь деньги, необходимые для уплаты налога и брачного подарка, родителям невесты в случае женитьбы сына.

Умар рассказывает историю возникновения этого рынка, которая относится к 1880 году. Божества, покровители деревни, назвали жертвы, которые должны были обеспечить процветание и постоянство торговли. Кроме того, надо было положить небольшое количество золота в четыре угла будущего рынка. До прихода колонизаторов платежным средством были раковины каури, большинство сделок совершалось путем прямого товарообмена.

— Правда, — вздыхает Умар, — с появлением асфальтовой дороги и автомашин деревенский рынок теряет свое былое значение. Торговля все больше начинает тяготеть к базарам Бамако.

Главная тема моих разговоров с Умаром — это деревенское хозяйство и уклад быта сельского населения.

Сельское хозяйство страны сохраняет в основном все черты, которые были характерны для него до появления европейцев. Деревня Мали по существу не знает частной собственности на землю. Ее делами управляет деревенский совет во главе со старостой. Староста обычно — самый пожилой мужчина из рода основателя деревни. Мне приходилось встречать больных и почти слепых старост, но этот пост сохраняется за ними до конца жизни. Деревенский совет состоит из глав больших семей и отдельных кварталов. Правда, в последнее время в него стали выбирать и молодых наиболее толковых мужчин. Драман познакомил меня с несколькими молодыми крестьянами, которые окончили сельскохозяйственные школы, называемые «центрами модернизации», где осваивали пахоту плугом, применение удобрений и средств борьбы с вредителями. Полученные знания они должны были на общественных началах передавать другим.

И все же беспрекословное повиновение старшим как в своей семье, так и во всей деревне — закон большой семьи. К кому бы из членов семьи вы ни пришли, приветствия всегда надо начинать с главы семьи сначала по мужской, а потом по женской линии. Таков обычай.

Чувство коллективизма и взаимопомощи, прививаемое с детства, очень развито у малийцев, наемный труд в деревне — явление редкое. Раз я был свидетелем коллективной молотьбы. Человек двадцать молодых ребят, выстроившись в ряд, длинными кривыми палками молотили разложенные на ровном участке земли метелки проса. Еще издали, подходя к ним, я услышал азартные, подбадривающие крики. Сзади в тени дерева сидели трое стариков и наблюдали за работавшими. Возле них на земле стоял большой балафон с калебасными тыквами-резонаторами, на котором наигрывали двое крестьян. Молотьба шла под музыку. Никому не хотелось отставать, и дело спорилось, несмотря на полуденный зной и тучу пыли, висевшую над работавшими.

В Сананкороба я познакомился с основными орудиями труда малийских крестьян. В сезон дождей — период интенсивных сельскохозяйственных работ — основной фигурой на поле был крестьянин с мотыгой, изготовленной деревенским кузнецом. Форма и вес мотыги различались в зависимости от типа обрабатываемых земель и характера выполняемых работ. Для вскапывания мягких земель применялась так называемая большая даба весом 2–4 килограмма. Это мотыга со слегка загнутыми внутрь краями, насаженная под углом на короткую рукоятку. Взмахивая большой дабой над головой, крестьянин вскапывал свое поле. Работа дабой требует много сил и очень изнурительна. Для подготовки лунок при посадке, при прополке и повторном вскапывании применялась легкая даба. Урожай проса крестьяне срезают ножом, серпы используют при сборе урожая фонио. Коса в Сананкороба неизвестна.

У каждой деревни есть ближние и дальние поля. Возле деревень расположены небольшие поля, на которых выращивают арахис, кукурузу, гомбо, баклажаны, сажают папайю, манговые деревья. Здесь ведется интенсивное земледелие, применяются естественные удобрения. Эти поля никогда не бывают под паром. На них работают в основном престарелые члены больших семей, которые не могут ходить на дальние поля, расположенные иногда в трех-пяти километрах от деревни.

Земледелие в Мали примитивное — подсечно-огневое. Однако крестьяне не ведут кочевого образа жизни. Вновь осваиваемые участки чаще всего бывают не целиной, а залежью, которую легче расчистить.

На возделываемых участках крестьяне применяют чередование культур. В первый год на поле возделывают просо или хлопчатник, во второй — высевают арахис и просо в смеси, в третий — смесь сорго и кукурузы.

Не имея возможности возделывать большие площади, крестьяне добиваются максимальной плотности посевов на одном и том же участке. При этом они так подбирают растения, чтобы те не мешали росту друг друга, а по возможности и помогали. На мой вопрос об удобрениях староста отрицательно качает головой.

— Скота у крестьян мало, и он круглый год в саванне, а привозные удобрения крестьянам не по карману. Если у них и появляются деньги, то они их тратят на что-нибудь другое. Сейчас все хотят иметь побольше денег. Именно деньги породили непокорность старшим, нежелание молодежи работать в деревне, ее стремление уйти от большой дабы в город.

Вопрос о внутренних противоречиях в большой семье был для меня не новым. Об этом я слышал и на студенческих дискуссиях и от Драмана. Эти противоречия связаны с усилением экономической самостоятельности младших членов семьи и стремлением их к личной свободе.

Внутри большой семьи уже давно существуют малые семьи, состоящие из женатых сыновей и младших братьев патриарха. Малые семьи получают от главы семьи участки, которые обрабатывают в свободное время, когда нет работы на коллективном поле.

— Чтобы не подрывать единство большой семьи, вначале на полях малых семей запрещалось сеять арахис, хлопчатник и другие основные культуры, которые возделывала большая семья, — рассказывает староста. — Но жизнь оказалась сильнее. Колониальные власти требовали подушный налог деньгами, а не натурой. Брачный выкуп за невесту также стали платить деньгами. Появились велосипеды, фабричная обувь и одежда. Так на полях малых семей тоже появились арахис и зерновые. Малые семьи стали выступать конкурентами больших семей.

Теперь в дни работ на коллективном поле пища готовится из запасов большой семьи. В дни, когда малые семьи работают на своих полях или приглашают гостей, они питаются из своих собственных запасов.

Второй удар по устоям большой семьи нанесло отходничество. Чтобы добыть деньги, необходимые для хозяйства, патриархи разрешали молодым крестьянам уходить на работу в города. Когда эти крестьяне возвращались в деревню, они начинали тяготиться властью патриарха, стремились завести свое хозяйство, не хотели отдавать патриарху всех заработанных денег, уходили на заработки без его позволения.

— Вот так и мои сыновья, — говорит Умар, — ходили-ходили на заработки, да так и не вернулись.

После разговора с Умаром Кулибали я вспомнил беседу со старостой другой деревни. Это был 72-летний старик со слезящимися глазами. Он одиноко жил в своей хижине, и все его имущество, по его словам, состояло из одной козы. Жена умерла, а большинство детей разъехалось по городам. Бывший патриарх ж, ил в страшной бедности.

Я не раз слышал о «конфликте сознания» между молодым и старым поколением. Суть конфликта в разном понимании задач, стоящих перед сельским хозяйством. Старики стоят за следование традициям предков, неизменность методов производства, сохранение коллективного начала и общинного хозяйства большой семьи. Всякие новшества они считают идущими извне, чуждыми африканскому обществу.

Молодежь же стремится к коренным экономическим переменам, скорейшей модернизации деревни. В этом она видит единственный путь преодоления отсталости страны, однако задачу преобразования деревни молодежь намерена решать путем убеждения стариков в необходимости перемен.

— Главный метод убеждения стариков — практический показ преимуществ нового, — говорят выпускники сельскохозяйственных школ, получившие в кредит по плугу и паре волов. — Для этого надо много плугов, волов, тележек для перевозки зерна. А у нас в деревне нет даже ослов. Доходы крестьян слишком малы для нового инвентаря.

Речь заходит о механизации сельского хозяйства. В условиях Мали вопрос этот сложен. Дорого горючее, покупаемое у капиталистических нефтяных монополий, слаба ремонтная база. Да, решение задач, стоящих перед малийской деревней, — дело не простое.

Кус-кус

После трапезы у старосты я стал проявлять больший интерес к малийской кухне. Мне хотелось знать не только названия блюд, но и способы их приготовления. При очередном посещении Сананкороба я высказываю Драману свое пожелание.

— Ты хочешь попробовать малийскую еду?

— Да.

— Но ведь ты воду редко пьешь в деревне.

— Я привык к кипяченой воде.

— Что ты хочешь пробовать: кус-кус или то?

— Оба блюда.

Драман задумывается.

— Я холостяк, столуюсь у хозяев. Но погоди.

Он встает и направляется в другую половину дома. Там живут хозяева. Через несколько минут вслед за Драманом входит худой малиец лет пятидесяти. Это Иса Конате, хозяин дома. С ним мы уже знакомы.

— Иса во французской армии был поваром у офицера, даже в Алжире был. Теперь работает поваром у француза в Бамако. Может быть, он тебе поможет.

Однако, узнав, в чем дело, Иса отказывается.

— В шесть утра я уезжаю в Бамако. Туда полтора часа езды на велосипеде. В половине восьмого хозяину надо подать завтрак. Вечером, пока не накормишь ужином, тоже не уйдешь. Кроме того, здесь я на кухню не заглядываю. Когда мужчин женят, им говорят в напутствие, чтобы они не совали нос на кухню.

— Хорошо, — говорит Драман, — тогда попросим хозяйку.

Через четверть часа вопрос согласован с Хауой, хозяйкой дома. Она обещает завтра покормить нас кускусом. В тот же день я вижу, как дочери Исы — Фанта и Даме — несколько раз промывают в калебасах просо, высыпают его на циновку, сушат, выбирают камешки. На следующий день Фанта и Даме с утра толкут просо, поочередно опуская песты в ступу. Для кус-куса просо надо толочь три раза: первый раз для того, чтобы отделить зерно от несъедобной шелухи. Отруби удаляют путем провеивания. После второго раза через сито отсеивают мелкую крупу. Остальную крупу толкут в третий раз. Кус-кус будет тем лучше, чем мельче крупа. В Бамако я видел несколько мельниц с электрическим приводом, принадлежащих частным лицам. Но большинство хозяек предпочитает толочь просо вручную. Так дешевле и не надо никуда ходить.

Затем Хауа разожгла огонь под большим глиняным горшком с водой. Когда вода закипает, она ставит на горшок кастрюлю с крупой. Кус-кус варится на пару. Хауа добавляет коровье масло и сыплет из узелка темный порошок.

— Что это?

— Толченые листья баобаба, — говорит Драман. — Они придают крупе клейкость. Иначе она будет рассыпаться, как песок.

Тут я узнаю, что малийская кухня использует сушеные и зеленые листья баобаба, маниоки, фасоли, гомбо, батата. Они применяются для приправ, соусов и употребляются в свежем виде.

Рядом на огне стоит кастрюля, из которой идет пар с приятным запахом. В ней варится соус, с которым едят кус-кус. Драман рассказывает, что соус делают либо из мяса, либо из сушеной или копченой рыбы. Если их нет, то соус приготовляют из сумбала — горошин из стручков дерева нере. Они придают соусу остроту и содержат много протеина. Существует много способов приготовления соуса. В него добавляют лук, красный и зеленый перец, баклажаны, помидоры, масло карите, пасту из арахиса, капусту.

Драман говорит, что сегодня будем есть кус-кус с мясным соусом. Он купил баранью ногу, так как при варке соуса должно быть много костей. Хозяйка положила в соус для запаха кусок рыбы-собаки.

В половине пятого начинается обед. Хауа расстилает циновки в тени навеса, устроенного на высоких шестах. На крыше такого навеса крестьяне обычно сушат хлопок, арахис, кукурузу. Днем в его тени отдыхают мужчины. Драман приглашает к трапезе двух сыновей хозяина и его племянника. Хозяйка ставит на циновку расписанную яркими цветами миску, наполненную сероватой кашей. Посредине миски в каше сделано углубление, в которое налит ароматный соус.

Мужчины ложатся на бок, так, чтобы правая рука у них была свободна. Драман следует их примеру и предлагает мне начать трапезу. Ложек нет, вилок малийцы не употребляют. Хауа что-то слышала о том, как едят европейцы, и положила возле меня галама вместимостью стакана в полтора. Для кус-куса галама непригодна. Буду обходиться без ложки. Беру рукой кашу, макаю ее в соус и отправляю в рот.

Кус-кус без соуса был бы, конечно, суховат, а соус великолепен. Такого аппетита у меня еще не бывало. Драман посмеивается, глядя, как я быстро двигаю рукой. Вероятно, я не отстаю от братьев Конате, хотя и неудобно есть без ложки. Вскоре младший брат Конате тщательно вычищает согнутым пальцем остатки пищи в миске. Драман говорит, что кус-кус с мясом бывает только по праздникам. Едят кус-кус также с молоком и сладкой водой. Иногда кус-кус сушат. В высушенном виде он сохраняется месяцами, и его берут с собой, когда отправляются в дорогу.

Еду малийцы-мусульмане обычно запивают несколькими глотками воды. Но сегодня в семье Конате как бы внеочередной праздник. Хауа протягивает мне полную калебасу праздничного розового напитка из имбиря. Напиток приготовлен для всех, но первым должен пить гость. Я видел, как Фанта очищала корни имбиря от кожуры, резала на мелкие куски, толкла их, клала в воду, затем процеживала сок через материю. В напиток добавляют сок лимона и сахар. На базарах в Бамако девушки продают этот напиток со льдом.

Когда трапеза мужчин подходит к концу, начинают усаживаться женщины семьи Конате. Отдельно обедает Хауа с внуками — детьми женатых сыновей. Я спрашиваю Драмана, почему женщины едят после мужчин.

— Они должны обслужить мужчин, потом есть сами. Таков обычай. Кроме того, женщины могут стесняться есть в присутствии мужчин. Когда в семье одна жена, она обедает одновременно с мужем, только она располагается рядом с дочерьми, а муж — с сыновьями.

В следующую субботу я пробую второе национальное блюдо, называемое то. Оно заменяет малийцам хлеб. То приготавливается из проса и имеет вид густой плотной каши. Вместо листьев баобаба Хауа добавляет в кастрюлю немного соды. Благодаря соде то становится вязким и лучше сохраняется.

То, как и кус-кус, едят с соусом. На этот раз в соус положено очень много перца.

Я мог приезжать к Драману только по субботам во второй половине дня, потому что с утра мы оба были заняты. Но однажды мне неожиданно пришлось заночевать в деревне. Было начало июня, и к вечеру разыгралась тропическая гроза. Мы сидим с Драманом при свете керосинового фонаря и слушаем, как гром старается раздробить небо на тысячи кусков. Порывы ветра и дождевые потоки неумолимо хлещут по глиняным стенам. Возле дверей по стене расползаются темные пятна от проникшей воды.

Я несколько раз выглядываю на улицу. Не видно ни зги. Отблески молний вырывают из тьмы согнутые ветром деревья, силуэты хижин. Дождь продолжается почти всю ночь. Драман приносит для меня бамбуковый топчан и одеяло от хозяина, который уж все равно не вернется из Бамако. Мы укладываемся и вскоре засыпаем под шум дождя и грома.

В воскресенье встаем довольно поздно. Земля успела немного просохнуть, хотя глина еще не затвердела. Мужчины Конате уже в поле. Хауа приветствует нас, ставит на стол эмалированную миску с жидкой кашей и кладет галеты. У каши кисловатый вкус.

— Это мони, — говорит Драман. — Ее готовят из проса или сорго. При варке в воду добавляют сок лимона, сахар или молоко. Сегодняшнее мони с лимоном. Мони едят на завтрак, а также дают детям и выздоравливающим.

Без ложки мони есть нельзя. Хозяйка приносит нам две галамы, из которых горячую кашу приходится отпивать.

От Драмана узнаю, что малийцы едят три раза в день. Завтракают на рассвете и едят мони, галеты, но очень часто разогревают остаток ужина. Обед бывает в два часа дня и состоит, как правило, из то, а в городской среде в зажиточных семьях — из риса. На ужин, который начинается поздно, готовят кус-кус. Основу питания составляют зерновые: просо, сорго, фонио, кукуруза, рис. Рис больше распространен в средней дельте Нигера.

— Ну а мясо? Ведь в стране много скота.

— Мяса малийцы едят мало, особенно в деревне. Оно дорогое. Исключения бывают в праздники и при ритуальных церемониях. Даже в сахеле, основной скотоводческой зоне, потребление мяса невелико.

— Почему?

— Кочевники испытывают отвращение к убою своих животных. Они продают их только в особых случаях, таких, как уплата налога, праздник, женитьба. Поэтому кочевник может иметь много скота, но мало денег.

Эти слова мне напомнили недавнюю дискуссию в Административной школе. Выступал видный общественный деятель Мамаду Сарр. Говорил он о животноводстве:

— Нам надо развивать товарное животноводство — мясное, молочное. И надо преодолеть старое представление о скоте. Как смотрит фульбе на своего быка? Как на брата. Он не хочет с ним расставаться.

Слова оратора потонули в возгласах одобрения и аплодисментах. Но смысл их стал ясен для меня только сейчас.

— Кроме того, — говорит Драман, — у отдельных этнических групп и религиозных общин есть временные-запреты на некоторые виды пищи при беременности или болезни. Так, беременные женщины остерегаются есть мясо зайца и кролика, чтобы уберечь детей от истерии и припадков. В ряде мест осуждается употребление свежего молока и рыбы сома, которые, считаются переносчиками проказы. В некоторых районах не рекомендуется давать яйца детям немых, слабоумных, воров. Мусульмане не едят свинину.

По пути в Сананкороба я заезжаю иногда к Усени Кунаре, живущему в четырех километрах от Бамако. Познакомился я с этим крестьянином в один из жарких дней при возвращении из дальней поездки. Мучила жажда. Недалеко от дороги в поле работал пожилой мужчина, и я направился к нему, с надеждой поглядывая на жестяной чайник, какие крестьяне обычно берут в поле. Но в чайнике ничего не оказалось. Был уже полдень, и Усени собирался домой. Жил он недалеко, и я пошел к нему, чтобы напиться. Узнав, что я из Советского Союза, Усени обрадовался. Он рассказал мне, что в Ниоро, где раньше жила его семья, он лечился у советского доктора Жоржа. Я сразу понял, что речь идет о Георгии Александровиче Леонове.

Теперь Усени перебрался поближе к столице, надеясь подыскать работу, но до сих пор не удалось найти ничего подходящего. Пока что родственник, богатый торговец из Бамако, пустил его на свою землю, где с помощью наемных батраков выращивал манго, просо и картофель на продажу.

Около хижины я увидел жену Усени, его двух дочерей и трехлетнего сына. Всего у Усени было восемнадцать детей, но теперь осталось только трое. Мальчик, по-видимому, тоже болел. Он был невесел, часто клал голову на колени матери, начинал беспричинно плакать.

Кунаре принадлежали к народности хасонке. Я обратил внимание на три поперечные полосы татуировки под глазами женщин. Это был знак рода. Усени хотел устроить старшую дочь на работу, но это было трудно. Кроме того, никто из женщин не знал французского языка. Семья Усени была проста, симпатична, и я искренне сочувствовал ей.

Однажды Хауа, жена Исы Конате, угостила нас запеченной в золе замечательной сладкой маниокой. Корнеплоды — батат, иньям, таро и особенно маниоку — едят либо в вареном, либо в жареном виде. Печеная маниока оказалась не хуже свежей. Свежую маниоку я впервые попробовал на территории государственного сельскохозяйственного предприятия «Оффис дю Нижер», расположенного в средней дельте Нигера.

Дорога шла по берегу неширокого и неглубокого канала с крутыми песчаными берегами. Возле деревень женщины стирали белье. Мужчины бросали в воду наметку, пытаясь поймать дремлющую в иле рыбу. За машиной тянулся тяжелый шлейф пыли. Очень много песка. Я читал официальные малийские документы, в которых говорилось, что в этих песках белеют кости тысяч малийцев, согнанных сюда колониальной администрацией для освоения этого в прошлом дикого края. Люди погибли от чрезмерного труда, плохого питания, болезней, побоев.

На дороге было много людей. Мы все время обгоняли навьюченных ослов, волов, тянувших легкие двухколесные тележки. Но большинство людей несли свой багаж на голове. За поворотом открылся обширный базар, куда, вероятно, сошлись крестьяне из многих деревень. Видны верблюды — здесь недалеко Сахара.

Мы вышли из машины и направились в торговые ряды в надежде найти бутылку фруктовой или газированной воды. Не тут-то было. Никто не повезет этот товар из Бамако в сахель. На земле лежали веретенообразные шершавые розовые корни маниоки длиной 20–40 сантиметров. Ими торгуют женщины. Я знал, что столовые сорта молодой маниоки можно есть в свежем виде.

Выбираю несколько корней маниоки и протягиваю женщине деньги. Она сама берет, сколько ей нужно. Теперь мы снова в машине. Счищаем ножом кожуру и утоляем жажду сладковатым соком хрустящего корня.

Второй раз я увидел маниоку на сельскохозяйственной выставке, которые каждой весной устраивают в Бамако. На земле широким снопом были выложены крупные корни этого растения, а поверх них поставлен огромный корень маниоки с многочисленными отростками, отходившими вниз от центрального ствола. В нем было не меньше 20 килограммов. Чтобы корень не упал, его придерживали мужчина и женщина.

В условиях Мали маниока дает 160 центнеров с гектара и не требует специального ухода. Маниоку отличает высокое содержание крахмала, спирта, ацетона. Тапиока — крупа из маниоки — пользуется большим спросом, но пока ее привозят из соседних стран.

Проходя по базарам Бамако, я круглый год вижу сложенные на земле темные, очень похожие на артиллерийские снаряды корнеплоды. Длина их около полуметра, вес 2–5 килограммов. Это иньям, нечто вроде картофеля.

С иньямом у меня связано несколько комических историй. Я захотел сфотографировать этот огромный корнеплод так, чтобы его держал африканец. Но мне долго не удавалось этого сделать из-за привередливости торговок.

Поскольку иньямом торгуют только женщины, то, естественно, я обращаюсь к одной из них с вежливой просьбой сфотографировать ее с плодами. Торговка некоторое время раздумывает и как-то нехотя соглашается. Она встает и берет по моей просьбе самый крупный корень иньяма. Но только я поднимаю фотоаппарат, как торговка садится. Я недоумеваю и опять начинаю ее уговаривать. Торговка слушает и кивает. Снова поднимаю фотоаппарат — и все повторяется сначала.

В следующий раз я подхожу к торговкам с дежурящим на рынке полицейским, который начинает их уговаривать. Поначалу дело вроде налаживается. Но как только я беру фотоаппарат, согласие торговок превращается в решительное «но».

Отчаявшись получить фотографию на овощном рынке, я стал ездить на другие базары. Иньям на них был мельче, но и там я не добился успеха. Я уже стал терять надежду получить жившую в моем воображении фотографию, как вдруг однажды во время моего разговора с торговками ко мне подошел один из моих студентов — Эмиль Даку. Я рассказал ему о своих неудачах. Даку говорит несколько фраз на бамбара торговке и на время становится хозяином иньяма. Теперь можно сделать любую фотографию: у. большой кучи иньяма, у весов, стоя, сидя, как угодно. Так я и запечатлел Эмиля Даку в качестве продавца корнеплодов. В это время хозяйка иньяма с безразличным видом смотрит куда-то мимо нас и с особой тщательностью полирует свои зубы разжеванной на конце палочкой лофиры.

Манго, или «спор» по политэкономии

Освоившись в Мали, я все чаще вспоминаю важного администратора мотеля, который в первый же день моего приезда хотел поспорить со мной по вопросам политэкономии. И вот я еду в мотель. Сиси Геди сидит за столом и смотрит иллюстрированный щурнал. Я напоминаю ему январский разговор. Сиси Геди не забыл его. Правда, тон его сегодня лишен той воинственности, которая удивила меня в первый раз.

Я ставлю ему маленькое условие: сначала он должен сказать, где изучал политэкономию. Сиси Геди говорит, что один советский преподаватель подарил ему учебник профессора Никитина на французском языке. Потом он ходил в местный кружок.

— По каким же вопросам вы хотите дискутировать?

— У меня есть несколько возражений. Никитин говорит, что человек должен работать, чтобы одеваться, обуваться, иметь жилище и пищу. Я согласен со всем, кроме пищи.

— Почему?

— Никитин не учитывает географическую среду. Вот вы, например, знаете манго?

Сиси показывает на высокие деревья с густой листвой, растущие во дворе мотеля.

— Да, знаю. Плоды его очень вкусные.

Разговор наш происходит в апреле, когда манговое дерево сплошь увешано слегка сплюснутыми темно-зелеными плодами, бока которых начинают желтеть.

— Кому принадлежат манговые деревья? Никому. Подходи, рви, ешь. Разве для этого надо работать?

— Эти деревья все же кто-то сажал, поливал. Вероятно, они числятся за мотелем.

— А те, что растут в саванне, по берегам рек, на улицах города? У них нет хозяина. Они плодоносят много месяцев.

— Допустим, что это дар природы. Но человек не может питаться лишь плодами манго.

— Есть и другие фрукты.

— От собирательства люди не случайно перешли к земледелию и промышленности.

С этим Сиси Геди согласен.

Я знал, что малийцы очень любят манго и на бесхозных деревьях начинают их обрывать еще зелеными. К этому их толкают и высокие базарные цены. В саванне, особенно по берегам речушек в окрестностях Бамако, действительно встречаются небольшие рощи могучих манговых деревьев, которые щедро одаряют желающих золотистыми плодами. Вероятно, они были посажены жителями существовавших здесь некогда деревень. В окрестностях Бамако имеются частные плантации манговых деревьев, созданные для коммерческих целей.

В Мали растет несколько сортов манговых деревьев. В феврале начинают плодоносить так называемые дикие манго, дающие небольшие плоды, приторные на вкус. В марте появляются более крупные манго другого сорта. По величине они равны большой картофелине. Если очистить плотную кожуру, то под ней окажется светло-оранжевая мякоть, пропитанная ароматным соком. Внутри плода имеется крупная косточка.

С начала апреля на базарах становится тесно от тяжелых, величиной с небольшую дыню, буро-зеленых и золотистых плодов. Это созрели королевские манго — так называют культурный сорт манго, выращиваемый на плантациях. Вес плодов королевского манго 300–400 граммов. У королевского манго кожица настолько тонка, что плоды можно есть, не срезая ее. Косточка очень маленькая, а мякоть необычайно толстая.

Манго никогда не надоедает. Вкус манго очень своеобразен. Это целый букет — вы ощущаете и сладость, и кислоту, и что-то острое, и в то же время нежное, приятное, освежающее. Л1анго быстро портятся, и в свежем виде их можно вывозить только на самолетах.

После постройки с помощью Югославии консервного завода в Багинеде из плодов манго стали делать сок и компоты. Таким образом, плоды манго приобрели промышленное значение, что потребовало создания плантаций этих полезных и неприхотливых деревьев. Возле Багипеды созданы также плантации ананасов и бананов.

В споре Сиси Геди упоминает и дынное дерево папайю. Папайя — невысокое деревце, встречающееся на крестьянских огородах, — настоящий конвейер свежих плодов. Почти круглый год они лежат на базаре. Зрелые плоды папайи по виду и вкусу напоминают дыню. Они сладковаты, ароматны, в жаркую погоду хорошо освежают.

Бананы также не переводятся на базарах круглый год. Правда, для них климат Мали суховат. Их выращивают вдоль рек, но основные производители бананов — южные районы Мали и соседние с Мали страны с более влажным климатом.

Случайно я наткнулся в Бамако на банановый оптовый рынок. В конце одной из улиц близ Нигера я заметил островерхие крыши деревенских хижин. Деревня в столице? Еду туда и вскоре оказываюсь среди рядов примыкающих друг к другу четырехугольных хижин, стены которых сделаны из плетеных матов. В каждой из них лежат большие кучи дозревающих бананов, слегка закиданные сухой травой и листьями. Перед хижинами стоят весы и сидят степенные торговцы. На краю рынка молодые подручные разгружают огромный грузовик с тяжелыми зелеными кистями бананов. Каждая кисть весит килограммов 8–10. Бананы укладывают на большие весы, взвешивают и уносят в плетеные склады, где они дозревают за 3–4 дня.

Ежедневно с утра к оптовому базару тянутся вереницы торговок с широкими плоскими тазами на голове. Здесь они закупают бананы на вес, а перепродают поштучно. Разница составляет их доход.

В столицу бананы, апельсины и ананасы привозят из Сикасо. Торговцы, имеющие машины, скупают их там оптом. Во время одной из поездок по Мали мне пришлось побывать в этом самом южном городе Мали. Сколько же здесь фруктов! Сезон ананасов начинается в мае. В базарные дни ананасами завалена вся земля. Бананы, по существу, ничего не стоят. Вы берете себе понравившуюся кисть килограммов на семь-восемь, а хозяин бежит следом и тащит вторую, говоря, что вы заплатили за две. В Бамако цены на бананы и ананасы во много раз выше. Все дело в транспорте. Железной дороги между Бамако и Сикасо нет, хотя их разделяет всего 350 километров.