В «игру» вступает дублер

Новогодняя ночь

Фишер не торопился с выводами, хотя шёл уже третий день, как в гестапо доставили Анну Вагнер. Ему, бывшему сотруднику посольства Германии в Москве, пришлись по душе многие русские пословицы, из которых он извлекал полезные сентенции, помогавшие познать такой необычный народ столь необычной страны. И когда он, распрощавшись с дипломатической службой, поступил в гестапо и снова объявился в России, то построил систему допроса преступников, которых сами русские называют патриотами, по принципу: сначала разгадать суть человека, на какой он замешан закваске, а потом, как говорится, «брать быка за рога».

Анну Вагнер он видел раза три в городской управе, слышал о её австрийском происхождении, скромности, деловитости. Однако отметил в ней излишнюю сосредоточенность, не свойственную её возрасту. Удивляло, что она никуда не ходила. Потом её стал навещать этот Ларский. По донесениям Коха, помощник художника, обладавший внешностью, которая всегда притягивает к себе женщин, а также уживчивым и весёлым нравом, держался в коллективе просто, никому не навязывался в друзья, но никого и не сторонился. Известная доля легкомыслия, надо думать, делала его ещё более притягательным для дам. Победами у них он не хвастал, но иной раз в общежитии не ночевал. И было неясно, как совместить это с острым умом, некоторой склонностью к иронии и наблюдательностью, которые отмечал в Ларском Кох.

Когда ни директор, ни тайный агент, ни открытая слежка ничего не дали, Фишер решил подключить фрау Антонину, ибо чутьё опытного разведчика подсказывало ему, что таким людям, как Ларский и Анна Вагнер, доверять нельзя. Его тем более беспокоили их занятия немецким языком, что подпольная рация чаще всего действовала где-то в том же районе. Немного обескураживало, что рация то работала на линии фронта, то продолжала работать, когда Ларский подолгу не ходил на занятия. И всё-таки Фишер был уверен, что нащупал нужные ниточки и тянет их с двух сторон. Осталось найти обстоятельство, которое связало бы их вместе крепким узлом. Он очень рассчитывал в этом деле на фрау Антонину, и вот она мертва. Убила её Анна Вагнер, которая и без того у него на подозрении. Версию о ревности Фишер сразу же отмёл.

Прежде чем вызвать ещё раз Вагнер, оберлейтенант прокрутил в памяти все подробности первого допроса. Он хорошо рассмотрел её тогда. Белокурая, синеглазая, очень миловидная, будь эта девушка в Германии, она являла бы прекрасный образец арийской женщины. Не нравилось только выражение глаз, холодно-спокойное, с оттенком превосходства. Этого взгляда заместитель начальника эйнзатцкоманды простить ей не мог. Он резко спросил:

— Фамилия?

— Меня привезли сюда, чтобы спросить фамилию?

Она была горда. Слишком горда. Он пытался вразумить её, напомнить, где она находится:

— В такой ситуации другая бы на вашем месте…

— Каждый на своём месте, господин Фишер…

Она посмела прервать! Эта девица просто злила его.

— Не хватало мне ещё философии!

Нет, он не даст ей возможности «пофилософствовать», разыгрывая из себя героиню.

— Когда последний раз виделись?

— С кем?

— Не прикидывайтесь! Бесполезно! Молчите? Сколько вам лет?

Она молчала.

— Ну, вы не в том возрасте, когда его скрывают… Почему не отвечаете?! — Фишер сорвался на крик.

— Жду, когда вы станете говорить со мной подобающим образом.

— О, не спешите, фрёйлейн Анна. С вами ещё будут говорить «подобающим» образом.

В голосе его звучала насмешливая угроза. Он обратился к присутствовавшему на допросе Гуку:

— Не правда ли, красивая девушка?

— Да, очень.

— Вот видите, Вагнер, а выйти отсюда вы можете… уродливой.

Она продолжала молчать. Поняв, что сейчас от неё ничего не добиться, Фишер приказал увести её — незачем тянуть волынку, надо браться покруче.

Теперь Фишер ждал только Гука, чтобы начать очередной допрос Анны Вагнер. Этот тип, конечно, ничтожный человек, но хороший помощник, аккуратный, исполнительный, и за эти качества Фишер терпел его возле себя. Однако, что он себе позволяет, этот Гук! Сейчас приведут Вагнер, а он не явился на службу! Такого с ним ещё не бывало.

В кабинет ввели Анну. Фишер сразу заметил в ней перемену: под глазами легли тёмные тени, лицо осунулось, рот плотно сжат. Он усмехнулся — три дня, проведенные в гестапо, женщину не украшают.

— Ну, — решил брать быка за рога Фишер, — вопрос первый: кто дал вам оружие?

— Никто.

— Откуда же оно у вас?

Анна молча отвернулась.

— Смотреть на меня! Вопрос второй: от кого вы получали задания?

— Никаких заданий я не получала.

— Почему же убили Иванько?

Анна, не поворачивая головы, отвела глаза в сторону.

— Ах, не придумали подходящего объяснения! Вопрос третий: что за человек ходит к вам домой?

— Ко мне разные люди ходят.

— Зачем?

— Берут уроки немецкого языка или просят перевести какую-нибудь бумагу.

— А теперь вопрос последний: вы будете говорить правду?

— Я говорю правду.

— Тогда объясните, где и зачем взяли пистолет?

Анна молчала. Фишер с едкой любезностью напомнил:

— Вы же сами переводили для населения распоряжение немецкого командования, направленное в городскую управу: за хранение оружия — расстрел!

Анна опять отвела глаза.

— Нет, вы на меня смотрите! — Фишер встал, подошёл к ней, взял за подбородок пальцам и резко повернул к себе.

Он искал, чем поразить эту гордячку, и вдруг медленно, отчётливо спросил:

— Хотели разыграть фарс около театрального подъезда? Разве господин Ларский не объяснил вам, что оружие не бутафорское, а настоящее?

При упоминании этой фамилии что-то на миг дрогнуло в глазах Анны, всего на миг, но Фишеру было достаточно, чтобы заметить и обрушить на неё следующий вопрос:

— Кто он, этот Ларский?

Анна стояла с самым независимым видом.

— Отвечайте, кто он?!

— Вы не хуже меня знаете: помощник художника театра.

— Не морочьте мне голову!

— О нём я больше ничего не знаю и ни на какие вопросы отвечать не буду! — твёрдо заявила Анна.

— Ну, это мы ещё посмотрим! Нам достаточно расстрелять вас за хранение оружия… Но мы можем сохранить вам жизнь, если вы проявите благоразумие и правдиво ответите на все вопросы.

Анна чуть-чуть приподняла голову, и Фишер прочитал в её глазах такую твёрдость, что крикнул конвойному в раздражении:

— Увести!

Анну увели. В этот момент вошёл младший офицер и доложил:

— Господин оберлейтенант, Гук обнаружен в своей квартире с простреленной головой!

— Что-о-о?! — заорал Фишер.

— Похоже на самоубийство, — закончил сообщение офицер.

Петрович с недовольным видом то вертел в руках листок, который дал почитать Зигфрид, то снова прочитывал странные фразы: «Лёгкая смерть — это тоже удовольствие. Я прыгнул в колодец». Наконец снял очки и пробурчал:

— Туда ему и дорога… А всё-таки проняло его, мерзавца, письмо матери.

Зигфрид, не отвечая, смотрел в одну точку. «Тяжело ему», — подумал Петрович и как можно мягче спросил:

— Чего молчишь-то?

Зигфрид вздохнул.

— От него всё равно не было никакого толку, — пытался утешить его Петрович.

— Как быть, отец? — заговорил, наконец, Зигфрид. — Гука нет, теперь и совсем ничего об Анне не узнаешь.

Петрович встал к закипевшему чайнику, налил в кружки кипятка, добавил отвара липы с чабрецом, придвинул одну Зигфриду:

— Ты попей, попей, погрей душу.

Зигфрид отрицательно покачал головой.

— Не изводись так… Думаешь, мне Анну не жалко?

— Дело не только в ней, Петрович… Мне кажется иногда, что я зря просидел здесь пять месяцев.

— Как это зря? — недовольно засопел Петрович. — Столько сведений передал. Сам же говорил: из мелочей ваша работа складывается. Чудесные подвиги только в книжках описывают. Вон Морозов и вовсе ничего не успел, а всё равно герой.

— Анна… Анна… Что же делать? Что делать, Петрович?

— Я постараюсь разузнать… А ты куда опять засобирался? Да тебе теперь и шагу нельзя ступить на улицу.

— Не могу же я сидеть сложа руки!

— Да гестапо сейчас всё перероет, чтобы про смерть Гука выведать. Небось, не верят, что сам застрелился.

— Я в город не пойду, не беспокойся.

— Опять на свидание, что ли?

— Надо узнать, какая обстановка в театре… И мысль у меня есть одна…

— Секретная, что ли?

— Какие от тебя секреты? Думаю, рацию всё-таки не нашли, иначе бы Гук сказал.

— Забрать «Юрку» невозможно, — сказал Петрович. — Там дверь опечатана и солдат стоит.

— Уничтожить надо, пока не обнаружили. Рация — самая серьёзная улика против Анны.

— Что предлагаешь?

— Сжечь дом. Зайти со стороны сада, где нет охраны…

— Новогодний фейерверк устроить! — обрадовался Петрович.

— С Василием и сделаете.

Василий ждал Зигфрида в условленном месте, сразу предупредил:

— Нельзя вам теперь в театр вернуться, Сергей Иванович. Кох уже два дня вас спрашивает, нервничает. А вчера в общежитие тип какой-то приходил, вами интересовался. По глазам видать: из гестапо. Как узнал, что вы третий день отсутствуете, тоже занервничал. Я его к директору проводил. Он что-то директору сказал, так из кабинета только и слышалось, что тот «умирает».

— Спасибо, Василий, без твоей помощи мне было бы худо.

— Я вот всё хотел признаться вам, Сергей Иванович, как на духу… Виноват я, руку сам повредил, чтобы с передовой уйти. В первые же дни в такие переделки попал… В общем, испугался. Ну, не боец. С передовой отправили, потом списали, я в театр пристроился. Кажется, радоваться бы надо, а я всё мучился, мучился… Прямо до чёрной тоски… Пока вас не встретил. Теперь, что хотите, сделаю. Жизни своей не пожалею, а вину искуплю.

— Ну, брат… — Зигфрид помолчал. — Я не судья. Время и народ рассудят… Но ты всё равно молодец. Сказать о себе такое — надо мужество иметь. Я тебе доверяю, Василий, и потому поручаю ответственное дело: сжечь дом Вагнеров. С Петровичем пойдёте.

Фишер был в бешенстве. Он не кричал, не топал ногами, не брызгал слюной, он просто испепелял взглядом незадачливого агента, упустившего Ларского, и шипел:

— Вы ничтожество, ничтожество! Понадеялись на Коха… Кто такой Кох? Ещё большее ничтожество, чем вы! Хоть из-под земли достаньте, но найдите мне Ларского! Вон отсюда!

Когда перепуганный агент вылетел из кабинета, Фишер приказал привести Анну. Он учинит ей допрос! Эта белокурая красотка не вывернется! Не захочет ни в чём признаться, получит то, что получают все упрямцы.

На допрос арестованных водят через двор, вымощенный крупными булыжниками. Двор огорожен прочной каменной стеной высотой более двух метров — ни влезть, ни перепрыгнуть. В нескольких местах — сторожевые посты. Усиленная охрана около тяжёлых железных ворот. Узники прозвали их воротами смерти. Когда в камеры доносится скрежет петель и гул машины, все знают: привезли новых арестованных или увозят тех, кто уже получил приговор.

Анна шла медленно, чтобы побольше вдохнуть свежего морозного воздуха. После нескольких часов в душной камере это было своего рода удовольствием. Но конвойный подгонял, и ей пришлось ускорить шаг. Она понимала, что шансов на оправдание нет никаких, и потерявший терпение Фишер наверняка прибегнет к пыткам. Способна ли она выдержать чудовищную боль? Нет, потеряет сознание, как это бывало, когда случалось сильно ударить локоть или колено. Отец тогда говорил: «Ах, ты, барышня кисейная. Чуть что — в обморок». Пусть будет обморок, по крайней мере, не сможет ничего сказать.

Папа, бедный папа… Она бы так и не узнала, что с ним, если бы Фишер не устроил для неё маленькое представление, рассчитывая на потрясение. Когда её вели на допрос, дорогу ей и конвойному преградил солдат, отошедший от стоявшего неподалёку фургона. Он дал знак подождать. Открылась боковая дверь, ведущая в один из подвалов тюрьмы, и двое гестаповцев выволокли оттуда человека в потрёпанных брюках и старом вязаном жакете. Они положили его вверх лицом чуть ли не к ногам Анны и принялись медленно открывать дверцы фургона.

Анна хотела отвернуться, но её взгляд приковал жакет: она узнала бы его среди тысячи вещей, потому что сама вязала для отца. Переведя взгляд с жакета на лицо, чуть не вскрикнула — отец лежал с выпученными глазами и широко открытым ртом, жёлто-синее лицо уже пошло трупными пятнами. С трудом Анна осознала, что это её отец и что он уже мёртв.

Анну словно по ногам ударили, она упала на обледеневшие булыжники, и слёзы брызнули из глаз. Фашисты, наверное, замучили его. Это из-за неё, из-за неё! Конвойный с силой подталкивал её винтовкой, заставляя подняться. Анна, поражённая смертью отца, плохо осознавала, где она, что с ней. Только услышав резкие окрики конвойного, опомнилась. Простая и ясная мысль пронизала сознание: не сломиться! Интуитивно она вдруг поняла, что фашисты специально показали ей мёртвого отца, чтобы лишить сил к сопротивлению. Анна чувствовала, как в ней нарастает ярость. Если бы только знать, что Зигфрид на свободе, она бы вынесла всё.

Фишер не сидел, как обычно, за столом, а стоял у окна — наверное, наблюдал оттуда за ней. Увидев вошедшую Анну, резко спросил:

— Ну что, фрёйлейн Вагнер, одумались? Будете рассказывать?

— О чём?

— Кто дал вам оружие?

— Выменяла на рынке у какого-то пьянчуги.

— Такой пистолет? И вы думаете, что я вам поверил?

— Дело ваше.

— Ну, хорошо, выменяли. А зачем? Неужели только для того, чтобы застрелить фрау Антонину?

Анна молча отвернулась.

— Смотреть на меня! — заорал Фишер. — С кем вы связаны? Какие задания выполняли?

— На эти вопросы отвечать не буду.

— А на какие будете? — с иронией спросил Фишер. — Может, расскажете, зачем к вам ходил Ларский?

— Я уже говорила, учил немецкий язык. Можете сами у него спросить, он подтвердит.

Анна пошла на маленькую хитрость и ждала, как прореагирует Фишер. Он скользнул по её лицу быстрым взглядом и сказал:

— Спросим, когда сочтём нужным. Напрасно вы его выгораживаете. Вы в тюрьме, а он спокойно развлекается с другими женщинами.

Искра радости мгновенно промелькнула в глазах Анны, и она поспешила отвести их в сторону: Зигфрид скрылся! Если бы Фишер не рассчитывал узнать от неё, где его искать, он говорил бы по-другому. Вспышка ликования была тотчас замечена Фишером, и он сказал с яростью:

— Говорите, какие задания вы получали от Ларского?

— Никаких!

— А от этого? — Фишер сунул ей в лицо фотографию Игнатова.

— Впервые его вижу.

— Врёте! Мы схватили его, и он всё рассказал.

Анна с презрением отвернулась: уж это-то наглое враньё.

— Будете говорить?

— Нет! Мне нечего больше сказать.

— Сейчас заговорите!

Фишер молча кивнул конвойному, и тот втолкнул её в соседнюю комнату…

В камеру Анну втащили двое охранников. Они кинули её прямо на цементный пол. Когда лязгнул железный засов на двери, женщины бросились к Анне.

— Какой ужас… — прошептала девятнадцатилетняя Глаша.

Молодая учительница, мать трёхлетних девочек-близнецов, заплакала.

— Замолчи ты! — прикрикнула на неё староста камеры Мария Максимовна. — Помогите ей лучше.

В углу сидели ещё две женщины, издали наблюдая за происходящим. Услышав слова старосты, подошли. Одна из них произнесла:

— Уж разукрасили… А какая красивая была.

— Была! — сердито сказала Мария Максимовна. — Дышит она, живая ещё. Подсобите на нары перенести.

Женщины подняли Анну. Положили на возвышение из неоструганных досок. Мария Максимовна укрыла её своим тёплым пальто, сняла с головы ситцевый платочек, смочила краешек водой из кружки, протёрла Анне лицо. Та застонала, открыла глаза.

Анне казалось, что она слышит шум водопада, а его брызги летят в лицо, опалённое зноем. Открыв глаза, увидела склонившихся над ней женщин. Староста поднесла ко рту кружку с водой:

— Попей, лучше станет.

После нескольких глотков Анна окончательно пришла в себя и подумала: Фишер на этом не остановится, будет мучить её методично и изобретательно. Только бы хватило сил не закричать, как сегодня. Хоть она и была готова к пыткам, первая острая боль вырвала крик из её груди. Потом она только стонала. Пока не потеряла сознание. Анне было не по себе от мысли, что она обнаружила перед Фишером физическую слабость. Теперь надо призвать на помощь все силы и молчать.

— Ну, слава богу, оклемалась, — сказала Мария Максимовна, снова прикрывая Анну своим пальто.

От жидкого матраца исходил запах чужого пота. «Сколько уже людей здесь перебывало», — подумала Анна. Она глянула на маленькое окошко в противоположной стене и увидела крохотный кусочек неба. Из него больше ничего не увидишь, так как оно наполовину закрыто ржавым железным козырьком. Над дверью едва светилась тусклая лампочка, и Анна догадалась, что наступает вечер.

— А ведь сегодня тридцать первое декабря, — сказала Мария Максимовна. — Вот где встречаем сорок третий…

Учительница снова начала плакать, вспомнив своих девочек.

— Ну, чего ты, — укорила её староста.

— Доченьки мои… доченьки… Где они?

— Сама же говорила: соседи спрятали. И тебя скоро отпустят. Вся вина, что муж — красный командир. А у кого муж не воюет?

— Ваш же не воюет, — всё ещё всхлипывала учительница.

— Сравнила! Мой ещё в гражданскую погиб. Был бы жив, воевал бы, как все. Ох, короткое счастье мне выпало. Вот, девчата, расскажу вам.

Все поближе придвинулись к старосте, понимая, что она собирается рассказать о своём былом счастье.

— Мне тогда двадцатый год шёл, вот как Глаше, — начала Мария Максимовна. — Жила я в монастыре, и выкрал меня, послушницу, лихой парень. Пристроил меня Андрей к эскадрону, стала я сестрой милосердия. Одна среди сотен ребят! Посмотрел Андрей, как они вокруг меня вьются, и говорит: «Жениться на тебе хочу». А я ему в ответ: «Венчаться в церкви». Он мне: «Пойми же, я красный командир». Поломалась я, а потом говорю: «Достань хоть подвенечное платье и фату». «Ладно, — пообещал он. — Возьмём у белых городок — всё будет». Бились за тот городок два дня. Когда одолели, притащил мой Андрюшка узелок: завтра, мол, свадьба. Развернула я узелок и ахнула: туфли там и парчовое платье, да такое красивое, что и передать не могу! «Отвернись», — говорю Андрею. Сбросила с себя всё солдатское, вырядилась в парчу, в туфли на каблуках влезла. Андрюшка смеётся: «Рада?» Ещё бы не радоваться!

Послышались всхлипывания учительницы.

— Ну, чего ты, дай дослушать, — зашикали на неё женщины.

— И мы с Алёшей… Я тоже… в красивом платье… — еле выговорила учительница, однако плакать скоро перестала.

— Ну, вот, — продолжала Мария Максимовна. — Вдруг как шибанёт мне в нос запах, да такой приятный, аж голова закружилась. Только что-то во мне оборвалось: чужой запах, и всё! Мигом скинула я платье, туфли и говорю Андрею: «Снеси туда, откуда принёс». Он вскочил с лавки: «Дура! Я у буржуйки реквизировал, командир разрешил!» А я заупрямилась: не пойду замуж в чужом, и всё! Андрюшка аж побелел: «А свадьба как же?» «Будет свадьба, милый», — отвечаю. Пошла к начхозу. Выпросила у него две бязевые простыни, за ночь сшила на хозяйской машинке подвенечное платье, а за фату сошла моя сестринская косынка с красным крестом. Расписались мы. Ох, и счастлива же я была! Да недолго, всего несколько месяцев. Погиб мой Андрюшка, я уж замуж больше не пошла… А платье «подвенечное» до сих пор в сундуке храню.

— Вот это любовь! — восхитилась Глаша.

— Правильно раньше говорили: любовь до гроба. Она, если настоящая, к другому перейти не может.

Загремел засов, дверь распахнулась, в камере загорелась резервная лампочка. Вошёл надзиратель в сопровождении двух гестаповцев.

— Встать! — скомандовал надзиратель.

Женщины выстроились вдоль нар. Анна тоже встала, поддерживаемая с двух сторон старостой и Глашей. Все настороженно молчали: за кем? Ещё день назад их было в камере восемь, а вчера двоих уже увезли в душегубке. Надзиратель сделал знак одному из гестаповцев. Тот, изобразив на лице улыбку, сказал на русском языке с сильным акцентом:

— Немецкое командование желает русским женщинам счастливого Нового года.

Он поставил на табурет коробку, и все трое вышли, снова накрепко заперев дверь. Мария Максимовна облегчённо вздохнула:

— Что ж, бабоньки, похоже, сегодня беда миновала. Интересно, что тут?

Она сорвала с коробки ленту, сняла крышку, и все увидели… торт.

— О-о-ой, — восхитилась Глаша.

— Нечего ахать! — резко оборвала староста. — Купить нас хотят, гады! Неужто мы станем это есть? В парашу его!

— В парашу! В парашу! — поддержали женщины.

Все сели на нары, прижимаясь друг к другу, только Анна снова легла.

— Подумаешь, радость — торт! — говорила Мария Максимовна. — Лучше пусть каждая про своё счастье расскажет, вот и будет радость. Я уже рассказала, давай ты, Глаша.

— А у меня ещё ничего не было, — смущённо сказала Глаша.

— Девятнадцать лет и ещё не влюблялась? — удивилась староста.

— Нравился один, когда я в десятом училась. Только он не знал. В армию ушёл служить, а тут война…

— Значит, всё у тебя впереди, — сказала Мария Максимовна. — А за что тебя взяли-то?

— Офицера укусила за руку, — смущаясь, ответила девушка.

Женщины так и ахнули.

— Это как же ты его? — удивилась Мария Максимовна.

— Он приставал, — ещё более смущаясь, объясняла Глаша, — на постель тянул. Так я изо всей силы кусанула, а он швырнул меня солдатам и велел отвести в гестапо.

Анна прислушивалась к разговору, чувствуя страшную усталость, и вдруг словно провалилась в пустоту. Короткие видения сплетались в причудливый сон.

Она идёт по берегу озера к домику под красной черепичной крышей, а над водой кричат чайки. Она подходит к зеркальной поверхности озера и смотрит на своё отражение. На ней длинное белое платье, чёрные туфли и фата из чёрной кисеи. «Разве кисея бывает чёрной?» — удивлённо думает Анна. Вдруг в воду упал маленький камешек, и отражение расплылось в зарябившей воде. Анна обернулась и увидела Зигфрида. Он, улыбаясь, стал кружить её в вальсе, потом внезапно остановился и спросил строго: «Зачем ты надела чёрную фату?» Анна хотела что-то ответить, но Зигфрид неожиданно исчез. Вместо него стоял Фишер и злобно кричал: «Вы у меня заговорите!»

Анна вздрогнула и проснулась. Услышала, что женщины всё ещё говорят о счастье, таком несбыточном теперь для неё. Но разве не была она счастлива эти несколько месяцев рядом с Зигфридом? И сейчас любовь переполняет её, помогает выстоять. Она благодарна Зигфриду за то, что он сумел вызвать в ней такое огромное чувство. И счастлива не только любовью к нему, но и тем, что вместе с ним принимала участие в борьбе с фашистами. Она не была готова к тому, чтобы не попасть в хитрые ловушки, расставленные ими. Наверное, можно было подстеречь Антонину в укромном месте, а не у подъезда театра. Можно было разыгрывать перед Фишером наивную девушку или ревнивую женщину. Но она не умеет хитрить, ловчить, изворачиваться. Она умеет молчать и будет молчать до последнего.

— Что это у нас такой невесёлый Новый год? — грустно сказала Глаша.

— Давайте споём, — тихо предложила Анна.

— А, проснулась? — повернулась к ней Мария Максимовна.

Не отвечая, Анна вполголоса запела:

— Широка страна моя родная…

— Много в ней лесов, полей и рек, — подхватила Глаша.

Скоро уже пели все. В дверь застучал надзиратель. Женщины смолкли на несколько секунд и вдруг услышали выстрелы. В городе началась беспорядочная стрельба.

— Наши! — радостно закричала Глаша. — Наши!

Тюрьма ожила, из многих камер послышались крики, и женщины снова запели.

— Да тише вы, тише! — вдруг сказала Мария Максимовна. — Это немцы из ракетниц пуляют, Новый год встречают.

Но на шум и песню в камеру уже ворвалась разъярённая надзирательница с охранниками. За чрезмерную лютость узницы прозвали её змеёй.

«Змея» сразу взялась за дело, приказав всем раздеться. Когда Мария Максимовна осталась в одной сорочке, «Змея» резким движением крутанула её оголённую грудь, потом другую. Женщина вскрикнула от боли, присела на нары. «Змея» толкнула её изо всей силы и подступила к Глаше. Девушка в страхе кинулась в угол, будто там могла найти спасение, но охранники с гоготом выволокли её оттуда на середину камеры, стали срывать одежду. «Змея» выжидала, расставив ноги. И тут произошло неожиданное: с силой, которой даже не подозревала в себе, Анна вцепилась «Змее» в горло и стала душить. Охранники, бросив Глашу, еле оттащили Анну от «Змеи».

Очнулась Анна нескоро. Болело всё тело, колотил озноб. Над ней хлопотали соседки по камере. Глаша промакивала кровоточащую ссадину у неё на затылке. Мария Максимовна укрывала своим пальто и всё говорила:

— Ну девка так девка… Ну это ж надо… Чего бы не перетерпеть? Думаешь, мне-то слаще? А разделась, коль велели. Зато, может, и выйду отсюда. Я следователю сказала: дескать, плюнула не в полковника, а в чёрную кошку, случайно, мол, получилось. Меня же вот за такую малость и взяли, что плюнула в того аспида, который у соседки квартировал.

Губы Анны едва тронула усмешка.

— А что, думаешь, не поверил? Ну, так за дуру посчитал. Если мы их дурачить не будем, они же нас всех прикончат. А у меня внуки скоро в школу пойдут. Дочка-то с ними сейчас в Сибири. Эх, звала меня к себе, да я, дура старая, всё с домом не хотела расстаться, с садиком. Ну, вот выйду…

Анна что-то еле слышно прошептала. Мария Максимовна наклонилась и услышала:

— Пусть отойдут.

— Идите, девчата, идите, дайте ей покой, — сказала староста и снова наклонилась над Анной.

Анна еле прошептала ей на ухо:

— Придут наши — найдите в НКВД майора Игнатова, передайте, что я ничего не сказала… А ему передайте: люблю… до конца…

— Кому, кому?

— Игнатов знает.

— Всё скажу, — тоже шёпотом заверила Мария Максимовна.

Она села рядом, жалеючи глядя на Анну. Вот и поди узнай, кто на что горазд. Когда эту красивую девчонку привели в камеру, подумала, что, может, на мелочи какой попалась или не угодила какому-либо офицеру. А оно вон как… Видать, дело серьёзное. И теперь ей самой надо отсюда во что бы то ни стало выйти, чтобы найти какого-то Игнатова и ещё того, кого Анна любит.

У Анны больше не было сил ни на что. Она лежала неподвижно с закрытыми глазами и думала, не напрасно ли доверилась Марии Максимовне? И убедила себя: нет. Эти несколько слов уже не могут никому повредить. Об Игнатове в гестапо знают — не зря там его фотография. Зигфрида она нигде не назвала, связь Ларского с ней не доказана. Рация не найдена, иначе её предъявили бы в качестве обвинения. Всё остальное умрёт вместе с ней. В том, что жить ей осталось немного, Анна не сомневалась.

Зигфрид впервые сам грел чайник в «берлоге» у Петровича. Он с нетерпением ждал старика и готовил к его приходу новогодний стол: сало, нарезанное ломтями, варёную картошку, несколько кусочков сахара и даже краюху белого хлеба, добытого стариком всё на той же «барахолке».

Петрович явился не один, вслед за ним бочком втиснулся Василий и, сморгнув птичьим глазом при виде удивлённого лица Зигфрида, сказал:

— Такое дело, Сергей Иванович, новости срочно обсудить надо.

— Ты погоди со своими новостями, — отстранил его Петрович. — Скажи лучше, какой костёр мы устроили.

— Иллюминация похлеще, чем в театре! — доложил довольный Василий.

— Подожгли-таки?! — обрадовано уточнил Зигфрид.

— А зачем же ходили? — с деланной обидой сказал Петрович. — За это не грех и выпить бы, да бог не дал.

— Молодцы! — радостно похвалил Зигфрид. — Теперь будет легче помочь Анне.

Василий деликатно покашлял, Петрович молча пошёл к печке.

— Что? — тревожно спросил Зигфрид. — Что вы скрываете?

— Так не скрываем, Сергей Иванович, — сказал Василий. — Вот я и говорю, новости надо обсудить. Я через своего знакомого узнал у охранника: женщины в камере такое устроили… Песни советские пели. А блондинка, которую Фишер сам допрашивает, кинулась душить надзирательницу. Ей, дескать, хоть так, хоть эдак, не жить, потому что у неё пистолет нашли.

Зигфрид со стоном опустился на топчан. Василий поморгал глазами и продолжал:

— Её, скорее всего, к расстрелу приговорят. Вот группу таких насобирают и повезут… Они к каменному карьеру возят. Охранник сказал, как поедет в тюрьму тёмно-серый фургон, значит, за ними.

Зигфрид поднял на него страдальческие глаза:

— Василий, что бы я без тебя делал…

Потом тряхнул головой, будто сбросил с себя накопившуюся тяжесть, и стал с виду твёрд и спокоен. Он принял решение:

— Будем отбивать!

— А ещё немцы дома заминировали. Хотят взорвать, когда отступать будут.

— Петрович, надо предупредить жителей.

— Не беспокойся, я своих предупрежу, они проследят. Сейчас помощников много найдётся, ждут не дождутся наших.

Автомат и обрез, припрятанные ещё Игнатовым, достали из тайника Петровича. Зигфрид проверил свой пистолет. Василий четыре дня следил за тюрьмой. Когда тёмно-серый фургон покатил к тюремным воротам, Василий кинулся к «берлоге».

Первым ушёл Петрович, пристроив на детских санках автомат и обрез, закутанные в байковое одеяло, сразу и не поймёшь, что и куда везёт хромой старик. Этим же одеялом думали прикрыть Анну, усадив на санки. Через несколько минут следом за Петровичем вышел Василий, потом и Зигфрид. Они собрались в условленном месте и стали поджидать фургон.

Вечерние сумерки с каждой минутой становили всё гуще, лишь от снега исходил свет, при котором можно было различить контуры предметов. Петрович, Василий и Зигфрид притаились за кустами, засыпанными снегом, мимо которых должен был проследовать фургон. Зигфрид — с автоматом и своим пистолетом, Петрович — с обрезом, а «безрукий» Василий держал старые детские санки, раздобытые где-то стариком для Анны, чтобы можно было скорее докатить её до сторожки. Зигфрид тщательно разработал план нападения и очень верил в успех. Он был возбуждён, как никогда, и Петрович только покрякивал, поглядывая на него.

Наконец послышался шум машины. «Около поворота», — мысленно отметил Зигфрид. Шум начал постепенно стихать, и скоро его почти не стало слышно. Зигфрид прислушался, нетерпеливо приподнялся, выглянул. Может, это какая-то другая машина? Он осторожно выдвинулся на дорогу и всмотрелся: вправо от поворота уходил едва различимый фургон, и он был уже далеко.

— Куда их повезли? — крикнул Зигфрид.

Петрович и Василий уже вышли из своих укрытий и тоже смотрели на едва различимое пятно фургона.

— Никак, к окопам пошли? — предположил Петрович.

— Что делать, отец?!

— Догонять. Прямо через овраг, потом через поле и туда.

— Бежим, Василий! И ты, отец, догоняй!

— Догонишь тут… — буркнул Петрович, но так, чтобы Зигфрид не слышал.

Зигфрид и Василий скатились по склону небольшого оврага, побежали через поле и бросились через заснеженные кусты к окопам, которые остались с лета, когда нашим частям пришлось уходить отсюда. Петрович глянул на дорогу — она была уже пуста. «Догонишь их», — опять недовольно буркнул он и стал спускаться в овраг, опираясь на палку и таща за собой санки.