В огне повенчанные. Рассказы

ГЛАВА XXX

До леса Богров-старший доползти так и не смог — не хватило сил. Сказалась большая потеря крови. Он лежал и ждал своего конца. А каким будет этот конец — уже все предрешено. Медленно истекает кровью на родной земле, занятой врагом.

В десятом часу утра к равнине, покрытой пеленой раннего снега и усеянной трупами, со стороны сожженной деревни подъехали две грузовые машины с немецкими солдатами. «Зачем они приехали?.. Что им здесь нужно?» — думал Богров, вглядываясь в фигурки рассеявшихся по равнине солдат с автоматами. Он сосчитал их — десять человек. Судя по высоким околышам фуражек и длинным шинелям, среди них было два офицера. «Похоронно-трофейная команда», — обожгло вдруг Богрова. За трофейной командой, то и дело останавливаясь, ползли два грузовика, в которые солдаты бросали трофейные автоматы, винтовки, пистолеты, снятые с убитых красноармейцев и командиров.

Одного пока не мог понять Богров: почему над каждым убитым и раненым немцы вначале склонялись по двое, по трое, что-то делали с лицом и только потом раздавался одиночный выстрел из автомата.

«Добивают раненых», — подумал Богров и в который уже раз, с трудом превозмогая боль в руке и ноге, обшарил карманы шинели и брюк: может, на счастье, найдется завалявшийся патрон. Винтовка лежала рядом. Но, кроме подмоченной махорки с хлебными крошками, в карманах ничего не было. А так все можно было бы кончить одним выстрелом.

Немцы работали парами и по трое. Швырнув через борт грузовика трофейное оружие, они стремительно бросались к следующему, распростертому на окровавленном снегу телу. В то время как один из трофейщиков обшаривал карманы, другой что-то делал с лицом.

Метрах в двадцати от Богрова, ближе к трофейной команде, лежал раненный в ноги молоденький красноармеец. Часа два назад, когда над окровавленной снежной равниной только занимался рассвет, этот красноармеец, глотая посеревшими губами грязный снег, прополз мимо Богрова на локтях. Волоча за собой перебитые ноги, он оставлял на снегу кровавый след. В лице бойца не было ни кровинки. Движимый инстинктом самосохранения, как раненый олененок, он полз к лесу, словно там, в лесу, до которого было не более трехсот метров, можно было найти спасение. Но сил его хватило ненадолго. Двадцать шагов, которые отделяли красноармейца от Богрова, он полз, казалось, целую вечность. Он и сейчас из последних сил пытался ползти.

Вглядываясь в снующие фигуры солдат трофейной команды, и красноармеец, как понял Богров, уразумел страшный смысл работы трофейщиков.

Взгляд Богрова на какое-то мгновение встретился со взглядом высокого офицера. Прежде чем склониться к трепыхавшемуся молоденькому красноармейцу, умолявшему не убивать его, офицер окинул взглядом равнину. Богров успел разглядеть его хищноватую улыбку и ровные белые зубы.

То, что сделали два склонившихся трофейщика с лицом молоденького красноармейца, исторгло из груди его душераздирающий, нечеловеческий крик, который тут же был оборван выстрелом в грудь.

«Ищут золотые зубы и коронки… — пронеслась в голове Богрова мысль. — И у кого ищут!..»

Дальний темный лес в глазах Богрова заволокло туманом. Трофейщик снял с убитого красноармейца шинель и пилотку, бросил их в кузов медленно плывущей машины и направился следом за высоким офицером в сторону Богрова.

Непонятно, какие силы всколыхнули Богрова. Но они откуда-то появились. Опираясь на здоровую руку, он, превозмогая боль в ноге, стиснул зубы и сел, вытянув ноги. Одна нога — раненная, без сапога, выше колена была перебинтована набухшей кровью нательной рубашкой и перевязана брючным ремнем.

— О!.. А ты, Иван, я вижу — храбрец! — еще издали, направляясь к Богрову, по-немецки воскликнул лейтенант и неприятно улыбнулся.

— Я это делаю для того, чтобы совесть ваша была чиста!.. — собравшись с духом, на немецком языке ответил Богров и тяжело, надсадно задышал. Голова кружилась. Перед глазами плыли оранжевые круги.

— Что ты сказал, повтори?! — Лейтенант оживился и дал знак солдату, чтобы тот повременил со своей работой.

— Я сказал… Вернее, я хотел сказать, что тевтонские рыцари лежачих не расстреливали. А сейчас… видите… я уже не лежу… Торопитесь… — Богров напрягал память, чтобы эти последние слова сказать по-немецки. — Только с лицом моим, прошу вас, до выстрела не безобразничайте.

— Покажи зубы!.. — по-немецки пролаял розовощекий здоровенный солдат и поднес к подбородку Богрова пистолет, норовя при этом засунуть в рот дуло. И эти слова Богров без труда понял. Ответил по-немецки, свободно:

— Не трудитесь… В свои пятьдесят лет пока не был у зубного врача. Ем своими. — С этими словами он широко открыл рот и показал склонившемуся над ним солдату зубы.

— У этого старика зубы, как у молодого льва! — сказал солдат и принялся обшаривать пустые карманы Богрова. Не найдя в них ничего, кроме красноармейской книжки и семейной фотографии, на которой Богров был сфотографирован с женой и с Егором, солдат отдал жалкий трофей офицеру, поставил автомат на боевой взвод и вскинул его для выстрела. Нажать на спусковой крючок солдат не успел: лейтенант рукой нагнул к земле дуло автомата.

— Что там у вас за консилиум, Отто? — раздался голос другого офицера, который в паре с солдатом маленького роста только что пристрелил раненого старшину, лежавшего от Богрова шагах в пятидесяти. — Уж не нашел ли твой Курт в карманах этого солдата бриллиант в платиновой оправе?

— Иди сюда, Франц! Я встретил стопроцентного баварца! Он не желает позорить потомков немецких рыцарей, а потому, жалеючи нас, хочет, чтобы мы не брали грех на душу и не расстреливали его лежачего, Видишь, даже привстал.

Богров чувствовал, что силы оставляют его. Рука, на которую он оперся, одеревенела в запястье. Стоит ее немного ослабить — и он рухнет на спину.

И снова темный лес заволокло туманом.

— Кончайте скорее!.. Иначе я упаду. У меня уже нет сил держаться.

Подошел обер-лейтенант по имени Франц. За ним, размахивая автоматом, семенил маленького роста солдат с прыщавым лицом и заплывшими серыми глазками.

— Спроси его что-нибудь, Франц, — сказал высокий лейтенант по имени Отто и, глядя на сидящего на снегу раненого русского солдата, улыбнулся такой улыбкой, в которой было больше удивления, чем радости.

Обер-лейтенант по имени Франц был, как понял Богров, старшим по положению офицером и поэтому, несколько важничая, с вопросом не торопился. Достав из нагрудного кармана шинели плоскую фляжку, Франц неторопливо отвинтил колпачок, отпил несколько глотков и протянул ее Отто. Дождавшись, когда тот сделает ровно столько же глотков, сколько сделал он, обер-лейтенант взял у него фляжку, завинтил ее колпачком и сунул в карман.

— Что прикажешь делать с тобой, Иван? — по-немецки задал вопрос Франц, разглядывая красноармейскую книжку Богрова.

— По международному закону о военнопленных вы должны отправить меня в госпиталь и вылечить. А после войны, когда придет пора обмена военнопленными, определяйте мне цену, — наклонившись вперед, по-немецки проговорил Богров и слегка ослабил затекшую руку.

— А если обмена не будет? — спросил Франц. — Если пленные будут только с одной стороны? Если идет последняя война на земле?.. Тогда что?

— Тогда?.. — Богров изо всех сил крепился, чтобы не упасть. Кружилась голова. — Тогда еще посмотрим, кому выпадет орел, а кому решка. — Последние слова Богров сказал по-русски. Он не нашел в своем не таком уж богатом лексиконе немецких выражений тех слов, которые могли бы стать синонимами для «орла» и «решки».

Франц и Отто захохотали. Оскалились и солдаты. Дав знак, чтобы трофейная команда продолжала заниматься своим делом, Франц закурил и спросил:

— Где ты научился так хорошо говорить по-немецки?

— В Баварии.

— О!.. Земляк!.. Нежданная встреча! — пошутил Отто и сделал знак шоферу, чтобы тот двигался туда, где собирают трофеи другие солдаты команды.

До слуха Богрова, который на пределе нервного напряжения вел весь этот разговор, время от времени доносились душераздирающие крики, заглушаемые одиночными выстрелами или короткими очередями из автоматов.

Видя, что солдаты воровато косятся туда, где делают свое дело трофейщики, Франц погрозил им пальцем.

— Не торопитесь. Свою долю получите. — И, повернувшись к Богрову, спросил: — Каким образом и когда ты очутился в Баварии, Иван?

Богров поднял голову, глубоко вздохнул и обвел взглядом офицеров.

— В первую мировую войну ваши отцы не убивали лежачих раненых солдат. Вот поэтому я и попал в Баварию.

Франц и Отто переглянулись. Во взглядах обоих скользнуло что-то неуловимо жестокое, словно их уличили в мерзости, которую они возвели в доблесть.

Франц отвел в сторону Отто и тихо, чтобы не слышал Богров, сказал ему, что в штабе полка на днях убит переводчик и полковник Крамер за хорошего переводчика обещал три бутылки выдержанного французского коньяка.

Идея Франца лейтенанту понравилась, но тут же он решил: прежде чем сообщить Богрову о том, что его не будут расстреливать, надо испытать нервы и стойкость русского солдата, о храбрости и выдержке которого ему много рассказывал отец, теперь генерал в отставке, кавалер Железного креста — высшей имперской награды.

— Иван, ты нас унизил. Недостойными словами ты оскорбил потомков тевтонских рыцарей. Вначале мы хотели оборвать твои муки пулей, а сейчас передумали. Мы решили подвергнуть тебя мучительной казни. Мы сожжем тебя живого. — Отто со злым прищуром посмотрел на розовощекого солдата-верзилу. — Фриц, принеси канистру бензина! Да поживей!.. Сделаем небольшой костер во славу немецкого оружия и в память наших доблестных предков — тевтонских рыцарей!

Солдат-верзила кинулся со всех ног к грузовику, до верху заваленному трофейным оружием.

Темный лес снова утонул в белесом мареве. Колыхнулись в глазах Богрова три стоявшие над ним фигуры.

— Что же ты молчишь, Иван?! — раздраженно крикнул Отто. — Даже не думаешь просить прощения?! Ты же оскорбил нас!..

Затекшая рука Богрова ослабла так, что он уже не мог сидеть прямо. Опершись на локоть, он теперь полулежал, уставившись невидящими глазами на дальний лес.

Прибежал с канистрой запыхавшийся солдат-верзила. Отвинтив пробку, он нетерпеливо ждал команды облить бензином раненого, а поэтому не спускал глаз с Франца.

— Так ты не будешь просить прощения, Иван? — с нескрываемым озлоблением спросил Франц. Он уже пожалел, что так поспешно предложил лейтенанту променять пленного русского на три бутылки выдержанного французского коньяка.

Отто заметил, как по лицу Франца разлилась бледность, ноздри его вздрогнули. Это бывало лишь тогда, когда Франц начинал не на шутку сердиться.

— Ты не передумал, Франц? — спросил Отто, видя, как на щеках обер-лейтенанта забегали желваки и как он впился глазами в полулежавшего Богрова.

— Ты угадал, Отто. Обойдемся ромом. Я не хочу терять сон.

— Я тоже. Только… — Видя, что Богров уже лежит с закрытыми глазами, он взглядом показал на канистру. — Без этого. От этого тоже бывает бессонница. Лучше — это. — И он расстегнул кобуру.

Франц, уязвленный упоминанием о тевтонских рыцарях, никак не мог успокоиться.

— Иван, открой глаза! — скомандовал он и носком сапога ткнул Богрова в раненую ногу.

Богров застонал от боли и открыл глаза. На лице его было такое страдание, что Отто не выдержал и отвернулся.

А Франц уже неистовствовал:

— Иван, правду говорят, что русские перед смертью иногда поют «Интернационал»?

— Правда… — еле слышно ответил Богров.

— Мы с лейтенантом доставим тебе это удовольствие. Разрешаем тебе спеть «Интернационал».

Богров оглядел окруживших его офицеров и солдат, которые смотрели на него как на какое-то ископаемое.

— Русские «Интернационал»… поют стоя, — надсадно дыша, с трудом проговорил Богров.

— Что?! — вскричал Франц, положив руку на расстегнутую кобуру пистолета.

— Я говорю: русские «Интернационал» поют стоя.

— Тебя поднимут солдаты… Будешь петь?!

— Звери вы, а не люди!..

Нервным кивком головы Франц дал знак, чтобы солдаты подняли раненого. Те сделали это неторопливо.

Место, где нашла свой упор здоровая нога Богрова, было повыше, чем то, на котором стояли Франц и Отто, а поэтому, когда Богров, поддерживаемый под руки солдатами, распрямился в полный рост, он увидел усеянную трупами равнину. Немцы же только теперь увидели, какой богатырь лежал на земле.

Из ложбинки, ближе к опушке леса, раздались три короткие автоматные очереди.

— Здорово работают ваши тевтонские рыцари! — Богров кивнул в сторону, откуда донеслись выстрелы, и губы его искривились в горькой улыбке.

Сказав это, Богров вдруг всем телом подался вперед, словно пытался вырваться из цепких рук солдат и на одной ноге убежать от неминуемой смерти. Вытянув голову, он пристально всматривался в лицо Франца. Тот под его пронизывающим взглядом даже отступил на шаг.

— Что ты так смотришь на меня?! — словно уличенный в чем-то нехорошем, спросил Франц. — Почему ты не поешь «Интернационал»? Тебя же подняли!.. Или ты трусишь? Отто, когда он будет петь, сфотографируй его. Останется память о вяземском котле.

Богров, словно потеряв рассудок, немигающими глазами продолжал пристально всматриваться в лицо Франца.

— Что ты уставился на меня как идиот? Или с ума сошел? — брезгливо бросил Франц и потянулся рукой к кобуре. — Ну, пой же!.. Отто, приготовь камеру!

И вдруг улыбка, как вспышка яркого света, озарила обросшее седой щетиной лицо Богрова.

— Франц?! Неужели это ты?!

— Уж не узнаешь ли ты меня, Иван? — осклабился Франц, переводя взгляд с пленного на Отто.

— Я узнал тебя, Франц!.. Я узнал тебя по твоим родинкам на правой щеке. Это созвездие из семи звезд у нас в России называют Большой Медведицей. Когда я сказал об этом твоей матери, она с тех пор стала называть тебя медвежонком.

Рука Франца, в которой был зажат пистолет, расслабленно опустилась. Он весь как-то съежился, словно ожидая удара в лицо, от которого ему не устоять на ногах.

К лицу Богрова прилила кровь. Голос его окреп. Развернув плечи, он стоял, на маленьком пригорке, поддерживаемый опешившими солдатами.

— А ну, сними фуражку, Франц!.. Хочу взглянуть, сохранились ли у тебя две седые прядки на макушке. Чего ты так побледнел? Не узнаешь того пленного работника, который вытащил тебя из огня и чуть не сгорел сам?..

Франц стоял перед Богровым и не мог вымолвить слова. Он узнал его. Перед Францем промелькнули картины его далекого детства. Богатырь Иван несет его на плечах… Иван учит его плавать… Иван вытаскивает его из огня, когда занялась пожаром конюшня, на чердаке которой от страха спрятался он, двухлетний Франц, вздумавший развести костер на сеновале…

— Кому говорят — сними фуражку!.. — потребовал глухим голосом Богров.

Франц подносил руку к фуражке медленно, толчками, будто в первую же секунду, как только он ее снимет, с его плеч скатится голова.

Все отчетливо увидели на макушке у Франца две серебряные пряди.

Отто и раньше видел эти пряди, знал их происхождение.

— Маленькая отметинка от огня… Цела… Я хорошо помню ее. У тебя на этом месте черные волосы так и не выросли… А у меня… — Здоровой рукой Богров рванул борта шинели так, что отлетели два верхних крючка. Сжав в кулаке ворот гимнастерки, он с силой потянул его на разрыв. В следующую минуту все увидели грудь пленного — она была в розовых рубцах от ожогов и в шрамах. — Видишь, у меня тоже осталась память… — Судорожно глотнув воздух, Богров облизал спекшиеся губы и хрипло проговорил: — Франц, ты не забыл, как после пожара, когда я вышел из больницы, где меня чудом спасли военные врачи, твоя мать отслужила в кирхе молебен за мое здоровье? Ты был рядом со мной, когда она на коленях при твоем отце поцеловала мне руку… Ты это должен помнить, Франц.

Засунув пистолет в кобуру, одной рукой он держал фуражку, прижав ее к груди. Он был повержен. Не знал, что делать дальше. Он брал Париж..: В Киеве на его глазах падали во рвы расстрелянные старики, дети и женщины… В Белоруссии он своими руками поджигал детский дом, в котором были заперты дети и воспитатели…

— Ну так что? Как ты будешь расстреливать меня, Франц, — с «Интернационалом» или без него?

— Вас… зовут… Иван? — дрогнувшим голосом спросил Франц, забыв в эту минуту, что рядом с ним подчиненные ему солдаты, что показывать перед ними свою слабость не подобает офицеру.

— Как и всех пленных русских, меня, когда я был у вас работником, звали Иваном… Хотя в церкви я окрещен не Иваном. А моего сына… зовут Егором. Он вырвался сегодня ночью из вяземского котла. Если он доживет до того светлого дня, когда мы войдем в Берлин… и если твой сын очутится в огне — он спасет его.

Слова Богрова, который из последних сил старался удержаться на одной ноге, чтобы не упасть, падали на душу Франца как удары ременного хлыста.

Словно очнувшись от тяжелого сна, Франц выхватил из сумки низкорослого солдата ракетницу и одну за другой пустил в небо три красные ракеты. Тут же отдал приказание:

— Немедленно прекратить работу!.. Все, что погрузили на машины, доставить на пункт сдачи! Так и передайте шоферам! Всем в землянки и ждать моей команды!

— А что с пленным, обер-лейтенант?.. Он упадет, если мы бросим его, — спросил розовощекий солдат-верзила.

— Аккуратно положите на землю и марш за носилками!

— На них унесли раненого полковника, а больше носилок нет, — прогудел солдат-верзила.

— Я что сказал?! — Франц посмотрел в глаза верзиле так, что оба солдата поняли: если они немедленно не доставят раненого пленного в медсанбат, им несдобровать.

Боязливо косясь на обер-лейтенанта, солдаты бережно положили Богрова на снег и побежали в сторону автомашин, где по сигналу ракет сборщики трофеев уже залезли в кузов.

Богров лежал на спине, широко разбросав руки и закрыв глаза. Лицо его опахнула мертвенная бледность. Казалось, он был мертв.

Франц встал на колени. Нащупав у Богрова пульс, он угрюмо взглянул на Отто.

— Ну что?.. — спросил Отто.

— Потерял сознание.

А когда Франц встал и стряхнул с рук грязный снег, то посмотрел на Отто так, что тот на шаг отступил.