В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI-XX веках

В 1000 г. почти все население западной части европейского континента, известное под именем Латинского христианства, жило в деревне. Общественные роли определялись тонким сочетанием или балансом традиции и индивидуальных качеств носителя каждой данной роли. В случае опасности каждый взрослый и здоровый член общины был обязан внести свой вклад в местную самооборону— от транспортировки ценностей в укрепленный пункт до более агрессивных действий против вторгшихся чужаков. С зарождением института рыцарства в районе между Сеной и Рейном и последующим расширением его географических границ обязанность гораздо более эффективной обороны от потенциальных грабителей была возложена на узкую касту рыцарей, обладавших дорогими боевыми конями и с детства обучавшихся обращению с оружием. Мало что известно о рыцарском оружии и доспехах, хотя очевидно, что они производились узкоспециализированными ремесленниками[102]. Размер и характер платежей простых крестьян новоявленным военным специалистам довольно скоро установился, стабилизировав общественные взаимоотношения сословного различия между рыцарями и простым людом. Священники, монахи, певцы и музыканты без труда вписывались в эту простую иерархию, однако горстка купцов и торговцев, также обитавших в сельской среде, являлась потенциальным возмутителем спокойствия. Рыночная психология была глубоко чужда логике сельской жизни, и купцы в столь малогостеприимной среде должны были сами заботиться о своей безопасности. Таким образом, в обществе образовалась вторая, относительно хорошо вооруженная прослойка, связанная с сельским институтом рыцарства только рядом шатких перемирий.

Иными словами ситуацию в IX–XII вв. можно обрисовать как необходимость частого уточнения купцами условий «налога на защиту» ввиду слабости больших государственных образований Латинской Европы. Передвигаясь среди воинственного и склонного к насилию общества[103], европейские торговцы могли выбирать между наймом и вооружением достаточного для защиты числа людей или предложением местным правителям части товара в уплату за безопасный транзит. В других цивилизованных обществах (возможно, за исключением Японии), купцы были менее готовы применить оружие для самозащиты и более надеялись получить защиту от властей.

Свойственное европейским купцам слияние военного духа с коммерческим уходило корнями в варварское прошлое. Прямыми предками торговцев XI в. в Северной Европе были викинги, которые должны были находить рынки для сбыта награбленного. В Средиземноморье неразрывность набега и торговли можно проследить, по крайней мере, до микенской эпохи. Точнее, торговля сменила набег в I в. до н. э. когда Рим успешно монополизировал организованное насилие, однако старые привычки возродились в V в. н. э. — с установлением вандалами контроля над морем. Далее, в VII–XIX вв., культурная антипатия между христианами и мусульманами оправдывала и подогревала постоянную войну на южных морях Европы.

Рыцарское общество Латинского христианства появилось за столетие до 1000 г. и продемонстрировало свою способность к дальним завоеваниям и колонизации. Завоевание Англии норманнами является наиболее известным примером, однако основная географическая экспансия проходила на землях восточнее Эльбы, где германские рыцари и поселенцы к середине XIII в. взяли под свой контроль равнинные земли Северной Европы вплоть до Пруссии. К концу века германские рыцари продвинулись далее на север и восток, покорив крестьянские общины на пространстве вплоть до Финского залива. Латиняне продемонстрировали завидную агрессивность и на других направлениях: в Испании и южной Италии против соответственно мусульман и византийцев; однако основным и самым красочным примером был Левант, где в ходе первого крестового похода (1096–1099 гг.) армия рыцарей овладела Иерусалимом.

К 1300 г. эта экспансия исчерпала себя. Климатические условия остановили бесконечное расширение полей, обрабатываемых отвальным плугом. Поля эти являлись основным источником пищи для Западной Европы, и когда засуха в Испании или заморозки в Северной и Восточной Европе снизили урожайность, тяжелый плуг и приводивший его в движение тягловой скот уступили место более простым и дешевым способам хозяйствования. На этих географических границах относительно многочисленные поселения отвального плуга Латинского христианства сменялись малонаселенными пространствами, обитатели которых жили в основном животноводством, охотой, собирательством и рыболовством. Там, где рыцарские завоевания вышли за область хозяйствования на основе вспашки отвальным плугом, общественный уклад отличался от западноевропейского. Возникшие политические образования были в основном неустойчивыми и краткосрочными — государства крестоносцев исчезли с карты Леванта в 1291 г., основанная четвертым крестовым походом (1204 г.) власть латинян на Балканах к 1261 г. перешла к местным правителям. В Испании, Ирландии и на восточном побережье Балтики завоеватели сумели удержаться и стать пограничьем ареала Латинского христианства. А в это же время в Польше, Богемии и Венгрии идея отражения германского натиска вызвала к жизни королевства, в основе своей имевшие модель рыцарско-крестьянского устройства Западной Европы[104].

Возникновение военного предпринимательства в Северной Италии

Военная экспансия латинян в XI в. сопровождалась расширением масштабов рыночного поведения. Разумеется, как и в случае с Китаем, в наиболее выигрышном положении оказались области с хорошо развитыми путями сообщения и транспортом. Коммерческое развитие Европы в Средиземноморье также определялось возможностью восприятия новшеств от более развитых соседей — Византии и исламского востока — расклад, благоприятствовавший Италии. Второй центр торговли возник в Нидерландах, где сливались судоходные реки Рейн, Маас и Шельда. Эти два торговых и ремесленных центра сообщались по внутренним водным путям и устраивали масштабные ярмарки в Шампани. Постепенно начала расти доля продуктов, производимых специально для продажи на рынке; специализация привела к возрастанию благосостояния и сместила стрелку равновесия в пользу купцов-капиталистов. В самых процветающих экономических центрах к концу XII в. они стали оспаривать доминирующие позиции рыцарей и социальной иерархии, основанной на сельских взаимоотношениях.

Эти общественные и экономические перемены сопровождались ослаблением превосходства рыцарства на поле боя. В XI в. несколько сотен норманнов смогли завоевать южную Италию и Сицилию и основать там свое правление; немногим позже несколько тысяч крестоносцев сумели взять штурмом и удержать Иерусалим. Однако уже в XII в. германские рыцари потерпели неожиданное поражение при Леньяно (1176 г.), тщетно пытаясь пробиться сквозь строй пикинеров городов Северной Италии. Эта победа, подобно крепостным стенам, которые вырастали везде, где число купцов и ремесленников становилось достаточным для финансирования подобного предприятия, продемонстрировала оборонительный характер военной мощи Лом-бардской лиги.

Результатом (по крайней мере, в Италии) была патовая ситуация между старой и новой организацией войны и формами общественного правления. Вооруженные горожане пытались контролировать прилегающие земли, чтобы обеспечить безопасный провоз товаров и доставку продовольствия в город. Иногда им удавалось достичь соглашения с землевладельцами, а иногда сами знатные латифундисты переезжали на жительство в город, чтобы оспорить власть купцов-капиталистов. Над всем этим разворачивалось расколовшее страну противостояние императора и папы — оба одинаково тщетно пытались установить свое господство над лоскутной картой владений и уделов.

Военное равновесие в Италии было столь же неопределенным, сколь и политическое. Дисциплина, достаточная для защиты крепостных стен или поддержания строя пикинеров в поле, наделяла торговцев, ремесленников и других обитателей больших городов способностью отразить нападение рыцарей. Однако это становилось все более и более трудным в условиях, когда прежние общественные связи уступали место рыночно обусловленному поведению, которое оказывало влияние на людей и события за сотни миль, само определялось ими. Гражданские смуты ослабляли оборону городов. Напряжение конфликта между двумя противоборствующими сторонами усиливалось частыми столкновениями интересов богатых и бедных, капиталистов и наемных работников. В подобных условиях особое значение приобрела практика найма чужаков, которые должны были заменить граждан на войне. На практике это означало распространение непростых взаимоотношений между работодателем и работником (уже нарушивших уклад жизни богатых городов Италии) в область военных дел.

Как только торговля и специализация ремесел стала обуславливать жизнь все большего числа людей, прежние внутриобщинные отношения в Европе перестали выполнять роль эффективного регулятора повседневной жизни-что повлекло возникновение множества новых проблем в области социального и военного управления. Нескольким городам Северной Италии удалось прийти к верному решению, поскольку именно в их стенах надличностные рыночные взаимоотношения впервые стали определять поведение десятков тысяч людей.

Новым фактором между XI и XIII вв., стало увеличение Барселоной и Генуей производства арбалетов в такой мере, что те стали определять исход сражений. Вначале арбалеты использовались для защиты судов— горстка стрелков в «вороньем гнезде» на мачте могла серьезно осложнить захват даже слабозащищенного торгового судна. Наступательная мощь арбалетчиков была доказана в ходе Каталонской кампании 1282–1311 гг., в столкновениях с лучшей конницей эпохи. Вначале каталонцы разбили войско рыцарей (преимущественно французских) на Сицилии (1282 г.), а в последующие десятилетия наносили поражение за поражением турецкой легкой коннице на полях Балкан и Анатолии. Как и в Китае, крупномасштабное производство мощных арбалетов требовало наличия специалистов-металлургов, однако сложность в изготовлении искупалась простотой применения и мощью на поле боя. Всадник в доспехах более не мог единолично определять успех в бою, поскольку любой крепкий мужчина мог сбить рыцаря с коня на расстоянии ста и более метров. Неудивительно, что Второй Латеранский Собор (1139 г.) посчитал арбалет слишком смертоносным для войн между христианами и запретил его применение в сражениях с единоверцами!

Для защиты флангов и преследования разбитого противника строй пикинеров и арбалетчиков нуждался в кавалерии. Времена безоглядного натиска кучки рыцарей остались в прошлом; война становилась все более сложным делом. Одной лишь передаваемой из поколения в поколение доблести оказалось недостаточно, чтобы выигрывать битвы или сохранить господствующую роль в обществе. Пришло время искусства войны— необходимы были полководцы, умеющие управлять согласованными действиями пикинеров, арбалетчиков и кавалеристов. Пехота нуждалась в тщательной отработке поддержания строя, поскольку стоило последнему рассыпаться, как пикинеры становились легкой добычей рыцарей. После каждого выстрела арбалетчики также становились беззащитными и нуждались в защите пикинеров для того, чтобы успеть вновь взвести оружие.

Неудивительно, что граждане итальянских городов не могли сразу достичь столь высокой степени согласованности, необходимой в новых условиях боя. Города остальной Европы находились в еще более неутешительном состоянии и могли рассчитывать лишь на пассивную оборону за крепостными стенами. Тем не менее значительные изменения вследствие преобразований, которые горожане и торговля принесли в сельское общество в XI–XIV вв., значительным образом повлияли и на состояние военных дел в Европе. Сложность нового искусства войны явилась усиливающим фактором для роста местничества. Новая технология оказалась труднопостижимой даже наиболее развитым городам — и вдвойне более сложной для восприятия старыми территориальными образованиями — княжествами, королевствами, и более всего — таким гигантом, как Священная Римская империя. Потому-то возникнувшие в Латинской Европе XI–XII вв. формы экономической и военной мощи привели к развалу имперских структур в XIII в. В следующем поколении, к 1305 г., стал очевидным провал курса Святого престола на возрождение новой вселенской монархии на руинах Священной Римской империи.

Папство, как и империя, было пережитком римской старины. Память о славном прошлом живуча— во всяком случае, в среде теоретиков политики, нехотя пришедших к принятию политического плюрализма лишь в XVII в. Сумей Иннокентий III (1198–1216) и Бонифаций VIII (1294–1303) осуществить план по установлению папского господства над всем христианским миром, сделав военных, горожан и крестьян подданными теократии, Западная Европа уподобилась бы Китаю, где Сын Неба властвовал над обществом посредством преданного конфуцианским идеалам аппарата служащих.

Конечно, христианство не идентично конфуцианству — и тем не менее, правление римской церкви XIII в. странным образом уподоблялось китайским бюрократическим процедурам. Для рукоположения епископов и других высокопоставленных клириков требовались, по меньшей мере, начатки образования. Назначения рассматривались (по крайней мере, в принципе) папой. Должности не передавались по наследству и были открыты одаренным и честолюбивым служителям церкви. В этом христианский прелат XIII в. напоминал конфуцианского чиновника в Китае эпохи Сунь.

Более того, христианство было столь же враждебно духу рынка, сколь и конфуцианство. Осуждение ростовщичества в христианском богословии было гораздо более явным и непримиримым, нежели любой из конфуцианских текстов. Взаимное же недоверие между церковниками и военными в христианском обществе не было столь глубоким, сколь пропасть, разделявшая китайских мандаринов и военачальников. Если папская монархия состоялась бы, то история Западной Европы не стала бы зеркальным отражением китайской — однако различий было бы куда меньше. В реальности, потуги Святого Престола на господство над Латинским христианством имели столь же плачевный конец, сколь предшествовавшие им усилия германских императоров. Христианство осталось разделенным границами политических образований, постоянно раздираемых территориальными и правовыми притязаниями.

Подобная политическая ситуация сделала возможным становление и даже процветание единого — рыночно-военного — поведения в наиболее процветающих экономических центрах Западной Европы. Когда же наемные армии стали в Италии обыденным явлением, коммерциализация организованного применения насилия стала отличительной чертой xiv в., а влияние рыночных факторов и подходов на военные действия — беспрецедентным[105]. Искусство войны стало распространяться в европейской среде с быстротой, которая вознесла его до недосягаемых прежде высот. Всемирная история 1500–1900 гг. подтверждает уникальность Европы в этой сфере, а продолжающаяся поныне гонка вооружений обязана своим рождением активному взаимодействию европейских государств и частных предпринимателей в военных делах еще в XIV в. Что происходило и каким именно образом, заслуживает тщательного анализа.

Вначале об обстановке в общих чертах. На закате XIII в. многие страны Европы переживали тяжелые времена. В Италии и Нидерландах не хватало ресурсов, чтобы прокормить население. Начался период похолодания и широкого распространения эпидемий; лесов оставалось все меньше. Противостояние интересов богатых и бедных, работодателей и работников всколыхнуло Европу. Восстания горожан и крестьянские бунты, хоть и значительные, померкли перед лицом демографической катастрофы, когда в 1346 г. началось шествие Черной Смерти по городам Западной Европы. За одно поколение бубонная чума выкосила от четверти до трети всего населения Европы, а прежний уровень был восстановлен лишь к 1480 г.

Подобные хроники свидетельствуют, что XIV в. был не лучшим временем для большинства европейцев, хотя он ознаменован также событиями, более значимыми, нежели длинный список бедствий. Между 1280 и 1330 гг.[106] произошел рывок в кораблестроении, сделавший возможным постройку более крупных, прочных и маневренных кораблей, которые впервые могли выходить в открытое море зимой и летом. Эти всепогодные корабли вскоре сплели вокруг побережья Европы торговую сеть более плотную, чем было возможно когда-либо ранее. Цены на шерсть в Саутхемптоне, ткани в Брюге, квасцы в Хиосе, рабов в Кафе, пряности в Венеции и на металл в Аугсбурге стали взаимодействовать в пределах общеевропейского рынка. Векселя облегчили процесс платежей при дальней торговле; кредит стал смазочным материалом механизмов торговли и специализированного, крупносерийного ремесленного производства. Более сложная и многообразная, потенциально более богатая, и соответственно, более уязвимая экономика стала определять жизнь гораздо большего числа людей, нежели в предшествовавшие столетия. Города Северной Италии и, в меньшей мере, Нидерландов остались организационными центрами для всей системы торгового обмена.

Водные бассейны — Черное и Северное море на противоположных концах континента — впервые стали частью единого морского пространства. Итальянские корабли связали между собой ранее разделенные зимними штормами и политическими препонами Гибралтар и Дарданеллы. Таким же образом германские купцы ганзейских портов соединили Балтику с побережьем Северного моря и далее — с южными морями, на которых господствовали итальянцы. В XIV в. прибалтийские земли вошли в полосу пограничного взлета, тогда как остальная Европа прошла через испытания перенаселенности и затем — общественных потрясений и губительных эпидемий. Импорт соли с юга позволил заготавливать сельдь и капусту на зиму. Улучшенное питание означало большее количество рабочих рук для заготовки леса и выращивания зерновых для снабжения нуждающихся в продовольствии и топливе Нидерландов и прилегающих областей.

Другой важный в экономическом отношении прорыв произошел в области горнорудного дела. В XI в. германские рудокопы в горах Гарца разработали метод прохождения твердых пород на значительную глубину. Дробление камня и его вывоз были лишь частью проблемы. Не менее важными были вентиляция и дренаж, не говоря уже о знаниях, необходимых для того, чтобы найти и затем переработать руду. Развитие каждого из этих методов влекло за собой совершенствование остальных, и вскоре рудное дело распространилось на восток — до Эрцгебирга в Богемии в XIII в. до Трансильвании и Боснии в XIV и XV вв. Германские рудокопы в основном искали серебро, однако разработанные ими методы помогли добывать медь, олово, уголь и железо в большем количестве и по значительно меньшей себестоимости[107].

Все же общая картина европейского экономического развития XIV в. была не столь мрачной. Какими бы жестокими ни были реалии местных кризисов и губительными эпидемии, рынок товаров широкого потребления (зерна, шерсти, сельди, соли, металла, леса и др.) стал гораздо более объемным, вовлекая возрастающее число рабочих рук и делая богаче континент в целом. Тем не менее новое богатство оставалось делом ненадежным. Колебания цен, изменения спроса и предложения иногда могли стать причиной лишений для многих тысяч людей, пропитание которых определялось не зависящими от них процессами на отдаленных рынках.

Основными управляющими торговой экономики Европы были итальянцы — жители Венеции, Генуи, Флоренции, Сиены и Милана. Они контролировали оптовую торговлю, распространяли новые технологии в отсталых районах (организовывали и реорганизовывали соляные копи в Польше и рудники олова в Корнуолле) — а главное — предоставляли кредит (или отказывали в нем) князьям, духовенству и простонародью.

Клирикальная и светская власть, как и дальняя торговля, рудное дело, судоходство и другие широкомасштабные формы экономической деятельности, стали зависеть от займов, предоставляемых итальянскими банкирами. Взаимоотношения были далеко не безоблачными, поскольку каноническое осуждение ростовщичества делало кредитные операции в глазах общества делом неблагопристойным. Обедневшие монархи могли использовать этот аргумент в качестве основания для отказа от уплаты долгов — со всеми (и зачастую тяжкими) последствиями. Так, например, банкротство короля Англии Эдуарда III в 1339 г. стало причиной общего финансового кризиса в Италии и началом первого четко отслеживаемого предпринимательского цикла в европейской истории.

Личное участие в обороне родных городов вряд ли казалось стоящим делом международным купцам и банкирам, которым легче и удобнее было нанять кого-нибудь защищать городские стены либо скакать в атаку вместо себя. К тому же наемный профессионал был куда лучшим солдатом, нежели прикованный к рабочему столу банкир или робкий торговец. Понятия эффективности и желаний совпали; в результате городское ополчение XI–XII вв. уступило дело обороны итальянских центров группам профессиональных бойцов.

Этот сдвиг не был обусловлен желанием одной лишь богатой прослойки — бедные также находили военную обязанность все более обременительной. Взяв в XI–XII вв. под контроль прилегающие земли, города вступили в полосу пограничных конфликтов и торговых междоусобиц. Кампании становились все дольше— почти что круглогодичными; гражданское же ополчение не могло сидеть в гарнизонах за сотню километров от своего города вечно.

Появление профессиональных подразделений подчеркнуло несостоятельность ополчения в бою, требовавшем сложного взаимодействия пехоты и кавалерии. Кроме того, растущее отчуждение между богатыми и бедными в самих городах делало искреннее сотрудничество как в военных, так и в гражданских делах сомнительным, если не невозможным. К середине XIV в. городское ополчение в Италии было сомнительным в плане боеспособности пережитком древней простоты, крайне редко созываемым для настоящего дела. Организованное применение насилия стало осуществляться профессиональными подразделениями, командиры — или капитаны — которых обговаривали с городскими властями контракты на оказание определенных услуг в определенные промежутки времени[108].

Угасание чувства групповой общности (и являвшегося ее военным воплощением ополчения) в главных городах Италии на начальном этапе привело к хаосу. Вооруженные авантюристы (многие из которых пришли с севера Альп) собирались под предводительством неформально избранных командиров и жили путем вымогательства у местных властей. Когда же, по их мнению, плата была недостаточной или же запаздывала, округа подвергалась разграблению. К началу XIV в. отряды таких «вольных стрелков» стали значительной силой. Так, в 1354 г. самый крупный из них, численностью в 10000 человек, сопровождаемый вдвое большим обозом, прошел по самым плодородным землям Италии, занимаясь продажей и перепродажей непотребленной доли из награбленного. Такой табор был, фактически, передвижным городом, поскольку города жили изъятием ресурсов у села путем сочетания применения силы либо угрозы ее применения (подати и пошлины) и более-менее добровольного договорного обмена (ремесленные товары в обмен на сырье).

Разграбление богатых земель рыскающими вооруженными шайками— явление столь же древнее, сколь организованные боевые действия. Новым в итальянской ситуации был факт обращения в наиболее богатых городах средств достаточных, чтобы граждане могли платить налоги и на определенную часть их приобретать услуги вооруженных чужаков. Наемники тратили полученные деньги, снова пуская их в обращение— активизируя, таким образом, рыночный обмен и давая этим городам возможность еще глубже коммерционализировать вооруженное насилие. Система постепенно приобретала характер самоподдерживающейся; единственной проблемой было достичь взаимоприемлемых обязующих договоренностей и подобрать практические средства для их соблюдения.

С точки зрения налогоплательщика желательность замены непредсказуемых грабежей предсказуемой уплатой налогов зависела от того, как много он боялся потерять и как часто ожидалось появление банд мародеров в данной местности. В XIV в. количество граждан, предпочетших налоги, позволило коммерциализации организованного насилия состояться в наиболее богатых и хорошо управляемых городах северной Италии. Специализировавшиеся в предоставлении военных услуг люди руководствовались теми же мотивами, отдавая предпочтение регулярному жалованью, а не постоянному риску грабежа. Более того, развитие военных контрактов (condotta по-итальянски, отсюда кондотьер — наемник) привело к появлению правил относительно ситуаций, дозволявших грабеж. Таким образом, даже став оплачиваемым, профессия солдата не вполне утратила свой спекулятивный характер.

Включение военного предпринимательства в рыночную систему Италии прошло через две характерные стадии. К 1380 г. стихийно возникавшие «вольные компании» исчезли— города стали заключать контракты с капитанами, обязывавшимися за определенную плату нанимать и командовать подразделением. Подобный подход позволял городам подбирать конкретно специализированное для определенных боевых действий подразделение. Магистраты, представлявшие налогоплательщиков, осуществляли тщательный отбор кандидатов, в надежде получить именно то, за что и предстояло платить. Контракты вначале заключались на одну кампанию (и даже меньший промежуток времени); войска нанимались для конкретных действий— штурма пограничной крепости или чего-то подобного. Отношения были простыми и воспринимались как предоставление чрезвычайных услуг.

Однако краткосрочные контракты обходились сравнительно дорого. Каждый раз, когда контракт подходил к завершению, наемники оказывались перед критическим выбором: если нового контракта не предвиделось, они могли перейти либо к грабежу, либо к более мирным занятиям. Разойтись или остаться было не менее важным выбором, и степень успешности капитана зависела от его способности найти новых работодателей. Частая смена хозяев и тщательный контроль над ресурсами-людьми, лошадьми, оружием и доспехами — являлись неотъемлемой частью краткосрочных контрактов.

Трения и недоверие между нанимателем и наемниками были очень характерны, поскольку обе стороны находились в постоянном ожидании завершения срока контракта. Свободный рынок в области организованного применения насилия означал, что сегодняшний наемный солдат мог стать врагом завтра. Осознание подобного варианта развития событий мало способствовало сердечности в отношениях между наемниками и их работодателями.

Однако подобная неопределенность была неудобна обеим сторонам, и постепенно, с ростом осознания магистратом и налогоплательщиками постоянного (если не круглогодичного) характера военных угроз, преимущества долгосрочных договоров стали очевидны всем. Уже в первые десятилетия XV в. долгосрочные контракты между капитанами и городскими властями стали обычным явлением. Более того, пожизненная служба у работодателя также стала обычной-даже если она выражалась в форме постоянно возобновляемых двух-пятигодичных контрактов.

Постоянное трудоустройство капитана шло рука об руку со стандартизацией личного состава под его командой. Нанимаемые на долгий срок профессиональные солдаты составляли подразделения в 50 или 100 «копий» (в первоначальном значении «копье» означало рыцаря в полном доспехе и тех, кого он выводил с собой на поле боя). Однако коммерциализация вскоре потребовала стандартизации личного состава и снаряжения. «Копье» стало боевой группой в 3–6 человек, имевших различное вооружение, взаимно поддерживавших друг друга в бою и связанных тесными дружескими отношениями. Посредством постоянных смотров и проверок магистрат мог убедиться в реальном наличии того, за что платил. Таким образом, условия службы достигли уровня оговоренных контрактом определений, и в наиболее развитых городах Северной Италии в первой половине XV в. возникла постоянная армия определенного количества и качества.

Венеция, приступившая к захвату земель на материке, первой стала руководствоваться этим принципом при подписании военных condotta— в немалой степени и потому, что подобная практика достаточно долго существовала на флоте. Еще до первого крестового похода наемные солдаты, за годом год нанимавшиеся в роты на корабли республики, обеспечили ее успех на море. Управление полупостоянными сухопутными силами требовало лишь незначительных изменений в сложившейся практике[109]. Отставание Флоренции в области военного новаторства в значительной степени объясняется подверженностью подобных Макиавелли сановников-гуманистов очарованию институтам республиканского Рима. Они считали недопустимым развал городского ополчения и опасались военных переворотов и расходов на профессиональную армию настолько, что принесли боеспособность в жертву экономии и верности традициям гражданской самообороны античности.

Страх перед военными переворотами был в достаточной степени оправданным — слишком многим амбициозным condotierri удавалось силой прийти к власти. Перед глазами стоял пример Милана, где Франческо Сфорца установил военную деспотию, выколачивая из города средства на поддержание своего режима. Венеция усвоила урок — за возможными узурпаторами был установлен надзор, контракты заключались с несколькими (и ревниво относившимися друг другу) капитанами, а наиболее отличившихся удостаивали наград, милостей и даже вводили путем заключения браков в круг венецианской знати.

Путем узурпации или ассимиляции, самые выдающиеся кондотьеры все равно достаточно быстро пробивались в ряды правящего класса — что означало первый этап в институционном слиянии старого политического порядка и новых форм военного предпринимательства. Денежные отношения подкреплялись множеством чувств, связывавших профессиональных управленцев военной силой с новообразованными государствами на политической карте Италии. Капитан и его люди могли поменять работодателя, но уже в редких случаях, когда подворачивалась особо выгодная возможность, или когда честь подразделения оказалась оскорбленной предпочтением другого подразделения.

Наличие подобных разногласий и затруднительность их урегулирования представляли собой основную слабость военных систем Венеции и Милана. Ни один капитан не мог быть назначен командующим всей венецианской армией без того, чтобы зависть или другое иррациональное чувство не заставило бы подчиненных уступить соблазну неподчинения— даже на поле боя. Подобные трения возможно было урегулировать путем назначения соперничающих капитанов на разные фронта— что однозначно снижало боеспособность армии в целом. Сфорца сам столкнулся с проблемой налаживания взаимоотношений между подчиненными после прихода в 1450 г. к власти в Милане.

Гражданские власти (особенно Венеции и Милана в 1480-х) нашли выход в заключении контрактов со все меньшими подразделениями, пока не дошли до уровня одного «копья». Контроль над вооруженными силами стал гораздо эффективнее, поскольку власти могли назначать нужного человека командовать приданным ему соответствующим количеством «копий». Кроме того, подобным образом поощрялось создание офицерского корпуса, в котором карьера зависела в большей степени от гражданских властей, чем от солдат, которые в определенный промежуток времени могли оказаться под командованием определенного офицера. Подобная модель подчиненности гарантировала действенность политического контроля над армией; военные перевороты перестали являть серьезную угрозу.

Таким образом, в долине реки По к концу XV в. возникла гибкая и эффективная военная система, поддержанная финансовыми и политическими расчетами. Это ознаменовало второй этап подстройки государственных институтов итальянских городов к реалиям коммерциализации военных действий.

Поскольку городов было сравнительно мало, а «копий» — много, то и условия при переговорах были явно в пользу работодателей. Эволюция может быть рассмотрена как развитие от первоначального свободного рынка (где шантаж и грабеж определяли затраты на защиту путем бесчисленных местных «рыночных» взаимодействий) к олигополии (в которой несколько крупных военачальников и градоначальников заключали и расторгали контракты) и затем к квазимонополии в рамках каждого большого процветающего государства в Италии. С другой стороны, можно утверждать, что неискренние денежные отношения постепенно уступили место более сложным связям между вооруженными людьми и их работодателями. Эти связи сочетали корпоративный дух с бюрократической субординацией, верностью командиру и государству (по крайней мере, в Венеции).

Какими бы сложными и изменчивыми ни были эти связи, конечным результатом была возросшая устойчивость в отношениях между гражданским и военным элементами общества, что позволило ведущим итальянским городам вести политику на уровне великих держав времени. Так, в 1508 г. венецианцы отразили наступление так называемой Камбрейской лиги, в которую входили папа Юлий II, император Максимилиан, короли Франции и Испании. Единственным противником, которому Венеция уступала на поле боя, были турки.

Позднее, когда итальянские города стали переходить из рук в руки в войнах между Францией и Испанией, такие обозреватели, как Макиавелли (умер в 1527 г.), стали с пренебрежением отзываться о виртуозности, с которой Венеция и Милан применили свой управленческий механизм к требованиям эпохи. В это время человеческие взаимоотношения и военные отношения в частности не могли более регулироваться на основе личных отношений в соответствии с обычаем и положением, а должны были руководствоваться надличностными рыночными отношениями. До самого недавнего времени нападки Макиавелли на наемную солдатчину могли показаться убедительными историкам XIX–XX вв., чей собственный военный опыт однозначно был на стороне идей гражданина-воина и патриотизма. Однако в наш век, когда военный профессионализм может вновь обратить граждан-воинов в пережиток эпохи, исследователи начинают принимать метод, который богатейшие города Италии применили в XIV в. и который стал стандартом для государств севернее Альп двумя веками позже[110].

Остается фактом то, что сбор налогов для оплаты солдат, которые тратили полученное жалованье и тем самым поддерживали налогоплательщиков, продемонстрировал, как коммерчески выраженное общество могло эффективно защитить себя. Внедрение административных методов контроля солдат, и все более длительные сроки службы у одного и того же нанимателя позволили этим городам уравновесить присущий рыночным отношениям фактор неустойчивости.

Иначе говоря, эффективные налогообложение и обслуживание кредитов совместно с профессиональным военным управлением поддерживали мир дома и экспортировали неопределенность рисков в область внешней политики, дипломатии и войны. Государства, запоздавшие с развитием эффективного внутреннего управления вооруженных сил (например, Генуя и Флоренция), продолжали проходить через повторяющиеся вспышки внутренних смут и насилий. Наиболее умело претворявшая нововведения в области управления вооруженными силами Венеция полностью избежала внутренних волнений, хотя с трудом защитилась от внешних угроз, спровоцированных чередой военных и дипломатических успехов республики в Италии.

«Пороховая революция» и восхождение Атлантической Европы

Итальянская государственная система (включая экономические отношения, сосредоточившие финансовые ресурсы в нескольких городах) была уязвима двумя разными, однако взаимосвязанными, процессами изменений. Первое было наиболее очевидным: политическое соперничество и дипломатические союзы не ограничивались пределами Аппенинского полуострова. Когда новообразованные на обширных территориях монархии решили вмешаться в итальянские дела, суверенитет городов-государств (даже столь искусно поддерживаемый) не мог продержаться долго. Первым сигналом стало вторжение мощных экспедиционных армий — турецкой в 1480 г. и французской в 1494 г. Хотя обе вскоре отступили, неспособность политически раздробленной Италии устоять перед массивным вторжением стала очевидной всем. В XVI в. полуостров стал ареной борьбы иностранных держав за обладание передовыми итальянскими технологиями и богатством.

Второй источник нестабильности был технологическим. Коммерциализация военной службы зависела от коммерциализации оружейной промышленности и в то же время поддерживала ее. В конце концов, солдат без оружия было малоценен, тогда как вооруженный человек мог предложить свои услуги по цене, соответствующей стоимости своего оружия и умению обращаться с ним. Легкий и открытый доступ к оружию, таким образом, становился sine qua non наемной войны.

Обыкновенная дальняя торговля также зависела от открытого доступа к оружию, поскольку невооруженный корабль или караван не дошел бы до цели. В то же время успешная международная торговля требовала столь же тонкого сочетания дипломатических переговоров, боеготовности и финансовой проницательности, необходимых для успешной организации защиты города и прилегающих территорий. Вероятно, эту идею можно сформулировать и следующим образом: технологии и навыки, разработанные для обеспечившей богатство и мощь великих городов Италии успешной дальней торговли, стали моделью и тканью для разработки итальянцами новых, однозначно европейских принципов дипломатии и войны.

Эта система поддерживала высокий уровень новаторства в области совершенствования вооружений. Многочисленные ремесленные мастерские производили широкий спектр оружия и доспехов для постоянно растущего потока самых различных покупателей. В подобных условиях любое новшество, приводившее к снижению стоимости либо улучшению технических данных продукта, быстро становились востребованным. Таким образом в XIV в. было положено начало гонке вооружений, ставшей привычной составной более поздней европейской истории. В первоначальный период лидировала Италия и ее вооруженные силы; не прошло и века, как новые виды оружия стали инструментами ведущих держав и могущественных монархов.

Итальянские оружейники были лучшими, пока спор шел между все более мощным арбалетом и совершенствовавшейся броней. В XIV в. было внедрено арбалетное «стремя» (1301 г., в Китае оно появилось в XI в.), позволившее стрелкам быстрее взводить более мощное оружие; деревянные крылья уступили место стальным (после 1350 г.); был изобретен заводной механизм для взведения тетивы (1370 г.)[111]. Далее совершенствование арбалета остановилось — новаторские идеи стали внедряться в производстве порохового оружия. Однако до этого каждый шаг вперед в повышении мощности арбалетов парировался совершенствованием защитных доспехов. Лидером производства лат был Милан, а единственным сравнимым с ним по уровню центром производства арбалетов была Генуя, где многие правители европейских государств нанимали арбалетчиков, и которой даже могло принадлежать первенство в производстве арбалетов.

Следующим эпизодом в технологической гонке между наступательным и оборонительным оружием стало задействование артиллерии. По видимому, идея использования энергии расширения пороховых газов для метания снарядов с недостижимой прежде силой к европейским и китайским изобретателям пришла одновременно. Самые ранние рисунки, однозначно подтверждающие существование орудий, относятся к 1326 и 1332 гг. для Европы и Китая соответственно. Оба рисунка изображают орудие в форме вазы, из жерла которого вылетает огромная стрела; это, вне зависимости от места производства, предполагает единую родину данного изобретения[112].

Однако даже если артиллерия (как и порох) были заимствованы у Китая, остается фактом, что европейцы очень быстро обогнали весь остальной мир во всем, что касалось пушек, и обладали полным превосходством в этой области до Первой мировой войны. Определявшие развитие арбалета и лат итальянцы так и не сказали своего слова в области артиллерии — быть может потому, что первые европейские орудия представляли собой гигантские трубы, весившие больше тонны. Итальянцы оказались в проигрышном положении, поскольку им приходилось ввозить металл с севера, а перевозка по суше обходилась дорого. За исключением нетранспортабельных изделий— например, пушек, обстреливавших стены Константинополя в 1453 г. — выгоднее было выплавлять руду и производить металлические изделия непосредственно близ рудников. Таким образом, итальянские оружейники оказались в заведомо невыгодном положении по сравнению с мастерами по ту (более богатую металлами) сторону Альп; стоило пушкам стать главным инструментом войны, как технологическое лидерство Италии растаяло.

Прежде, чем рассмотреть период становления пороховых вооружений, стоит взглянуть на то, что происходило на континентальном пространстве к северу от Альп — где феодальная система (предполагавшая предоставление рыцарю на службе сюзерену доходного земельного удела) укоренилась прочнее, чем когда-либо в Италии. В начале Столетней войны (1337–1453 гг.) король Франции все еще связывал планы изгнания английских захватчиков почти исключительно с рыцарской конницей[113] хотя уже в битве при Креси (1346 г.) он также задействовал генуэзских арбалетчиков, нанятых в надежде нейтрализовать английских лучников-йоменов.

Английским войскам во Франции обещали жалованье — впрочем, редко выплачиваемое — так что солдатам приходилось отбирать провиант и фураж у местных жителей и жить надеждами на внезапно свалившееся богатство — клад серебра или выкуп за знатного пленника. Оборот товаров и денег во Франции не достиг достаточного уровня, чтобы стать подобно службе наемников в Италии, финансово стабильной (самоподдерживающейся) системой. Тем не менее процесс передачи значительных средств, образовывавшихся при прохождении живущих грабежом войск (например, от переплавленной в слитки драгоценных металлов церковной утвари), должен был стимулировать рыночный обмен. Орды маркитанток и приживал, сопровождавших английские и французские войска, постоянно продавали и покупали— то же самое делали солдаты, чтобы приобрести необходимые им товары в обмен на награбленное или украденное. Как ранее в Италии, армии в походе, нуждавшиеся в постоянном снабжении, напоминали кочевые города. Их краткосрочное воздействие на французскую глубинку было катастрофическим, тогда как в долгосрочном плане армии и грабежи повысили значение торговли в повседневной жизни[114].

В итоге, когда французская монархия стала оправляться от шока поражений первых лет и недовольства собственной знати, увеличившиеся налоговые поступления позволили королю создать гораздо более боеспособную армию, которая в ходе успешных кампаний окончательно изгнала англичан к 1453 г. Та же армия позволила Людовику XI (правил в 1461–1483 гг.) получить большую часть наследства герцога Бургундии Карла Смелого после гибели последнего в битве со швейцарцами (1477 г.). Таким образом на карте Европы в 1450–1478 гг. возникло королевство Франции, централизованное как никогда прежде и обладающее постоянной профессиональной армией в 25 тыс. солдат. При чрезвычайных обстоятельствах численность армии могла быть доведена до 80 тыс[115].

Однако сухие цифры не раскрывают полной картины произошедшего. Французской армии понадобились тяжелые артиллерийские орудия, чтобы одно за другим за считанные часы обратить неприступные прежде укрепления в груду камней. Полное изгнание англичан из Нормандии и Гиени в 1450–1453 гг., столь красочным образом продемонстрировавшее возможности порохового оружия, имело в своей основе столетие интенсивного развития пушек.

С самого начала громоподобность, сопровождавшая выстрел орудия, очаровала европейских правителей и мастеровых. Вложенные в разработку и изготовление первых пушек средства и усилия однозначно не окупались. Для наглядности упомянем, что более ста лет после появления пушек в 1326 г. они по всем показателям уступали катапультам. Единственным, чего стенобитные орудия античности делать не могли — издавать грохот. Однако экспериментаторов это не останавливало[116].

Эти четыре рисунка показывают, каким образом европейские ремесленники и правители сотрудничали в деле преобразования игрушки 1326 г. (рис. а) в грозное орудие. Две гигантские камнеметные бомбарды— из сварного кованого железа (б) и бронзовая литая (в) — во второй половине XIV в. уступили место мобильной осадной артиллерии (г), использовавшей более плотные железные ядра и метавшей их с большей скоростью благодаря использованию «зернистого» пороха. Результатом было создание оружия, способного разрушить любое укрепление за считанные часы.

а. Berhard Rathgen, Das Geschutz im Mittelalter (Berlin: vdi, 1928), Tafel 4, Abbildung 12. Миниатюра из рукописи Уолтера де Милимета, Оксфорд, 1326 г.

б. Там же, Tafel 7, Abbildung 22. Камнеметная бомбарда, Вена, изготовлена ок. 1425 г.

в. A. Essenwein, Quellen zur Geschichte der Feuerwaffen (Leipzig: F. A. Brockhaus, 1877), vol. 2, pl. XXI–XXII. Бомбарда Брунсвика, отлитая в 1411 г. и изображенная на медной гравюре 1728 г.

г. Там же, pl. LXXII–LXXIII. Пушка, отлитая для императора Максимиллиана между 1500 и 1510 гг., воспроизведена с Codex icon. 222, Munich Koniglichen Hof- und Staatsbibliothek.

Первым важным нововведением в орудийном деле явилась замена ранних стреловидных снарядов сферическими (обычно каменными) ядрами. Это повлекло переход от ранней вазообразной формы орудия к собственно пушечной— трубообразной форме. Увеличение длины ствола позволило более эффективно использовать энергию расширения пороховых газов и повысило начальную скорость ядра.

Высокая начальная скорость, в свою очередь, позволила оружейникам увеличивать калибр в надежде, что более тяжелые ядра будут, соответственно, более разрушительными. Тяжелые ядра и возросший пороховой заряд требовали увеличения толщины стенок орудия. Ранние большие орудия, изготовленные из сваренных полос кованого железа, были неустойчивы на разрыв. Естественным решением проблемы было использование технологии колокольных дел мастеров, достигших совершенства в литье крупных изделий. Таким образом, намного более мощные и надежные пушки, отлитые из бронзы или латуни, сравнительно быстро сменили ранние неуклюжие и ненадежные модели.

К середине XV в. поставки меди и олова для изготовления бронзы, а также меди и цинка для изготовления латуни стали жизненно важными для европейских правителей. Когда новые пушки дошли до Азии, начался второй бронзовый век, длившийся около столетия — пока прибывшие в Англию с континента мастера не открыли в 1453 г. метод изготовления сносных пушек из железа. Стоимость больших орудий упала в двадцать раз— точно так же, как в XII в. до н. э. когда кузнецы Железного века обрушили цены на мечи и шлемы.[117]

Чтобы быть максимально точными, упомянем, что второй бронзовый век длился менее столетия (1453–1543 гг.). Однако английские мастера не могли обеспечить всех монархов Европы — даже когда шведы и голландцы развернули в 1620-х международную торговлю железными пушками, предпочтение по-прежнему отдавалось бронзовым и латунным орудиям. Например, только в 1660-х, когда Кольберу понадобились тысячи пушек для строящегося флота и береговых укреплений, Франция перешла на орудия из железа[118]. До этого времени, как мы уже указывали, доступ к меди и олову оставался задачей стратегической важности.

Экономика отреагировала соответственно — резко возросло значение медных и серебряных копей Центральной Европы. Взлет благосостояния в южной Германии, Богемии и прилегающих областях в конце XV в. явился отражением рудного бума, так же, как и становление финансовых империй Фуггеров и других южногерманских банковских домов, которые даже сумели бросить вызов (правда, непродолжительный) итальянским центрам финансирования межрегиональных экономических предприятий[119]. Подобный период экономического подъема в западных областях Англии связан с активизацией разработки оловянных рудников Корнуолла. Точно так же, когда в XVI–XVII вв. монархам Индии и Дальнего Востока открылась царственная ценность бронзовой артиллерии, японская медь и малайское олово стали товаром стратегической важности.

Замена бронзы и латуни железом в деле изготовления пушек положила конец рудному благоденствию Центральной Европы. В то же время поток дешевого серебра, хлынувший из Нового Света, поставил под вопрос рентабельность европейских серебряных рудников. Однако потери в одном регионе компенсировались приобретениями в других. Англия в XVI в. и Швеция в XVI в. более всех выиграли от применения железа в производстве пушек — что в определенной степени повлияло на ход военной и политической истории Европы.

Задолго до заката второго бронзового века конструирование пушек пережило еще один скачок. Бомбарды середины XV в. были столь громоздкими (тридцати и более дюймов в диаметре, длиной в 3,5–4,5 метров) и массивными, что их транспортировка была сопряжена с чрезвычайными усилиями. Как уже указывалось на примере осады Константинополя, зачастую было выгоднее подвозить сырье, строить плавильни и отливать пушки на месте боевых действий. Несмотря на мощность орудий, их нетранспортабельность была серьезной проблемой и вызовом мастерам пушечных дел.

Гонка вооружений между Францией и Бургундией[120] в 1465–1477 гг. позволила ремесленникам и правителям найти практическое решение проблемы. Оружейники Нидерландов и Франции открыли, что оружие меньшего калибра может наносить тот же ущерб, при условии, что стенки пушек будут достаточно прочными для стрельбы более плотными железными ядрами вместо каменных. Железные снаряды были дешевле, просты в изготовлении и могли быть использованы повторно, тогда как каменные ядра разлетались в осколки при ударе.

Вторым техническим нововведением того же периода стал метод формирования «зерен» из порохового порошка, что обеспечивало более высокую скорость горения ввиду большей внешней поверхности. Соответственно, импульс стал мощнее, поскольку быстрота расширения газов сокращала просачивание газов при движении ядра в стволе орудия[121]. Возросшее давление на стенки пушки голландские пушкари-бронзолитейщики компенсировали утолщением стенок в зоне порохового заряда, постепенно утоньшая их к стволу в соответствии с падением давления газов, следующих за ядром. Соответствующий лафет и упряжка сильных лошадей позволяла сравнительно легко перевозить по пересеченной местности осадное орудие длиной в два с половиной метра, приспособленное на метание ядер весом 25–50 фунтов. Это требовало специально сконструированного орудийного лафета с прочными осью, колесами и длинными станинами. Установка орудия на оси у центра тяжести позволяла изменять дальность стрельбы путем изменения угла возвышения, не снимая его с лафета. Тот же лафет поглощал отдачу, откатываясь на метр-полтора назад. Для очередного выстрела следовало выкатить орудие на первоначальную огневую позицию, что могло быть проделано без лошадей с помощью рычагов. При необходимости сменить позицию требовалось несколько минут, чтобы приподнять станины, поставить орудие на передок и тронуться.

Такие орудия могли передвигаться везде, где проходили тяжелогруженые телеги. В целом, разработанная в 1465–1477 гг. во Франции и Бургундии схема осадных орудий продержалась до 1840-х, лишь с одним незначительным усовершенствованием[122]. Пушки этой радикально новой конструкции сопровождали французскую армию в итальянском походе 1494 г., имевшем целью обеспечить притязания Карла VIII на неополитанский престол. Итальянцам эффективность нового оружия внушила благоговейный страх — вначале Флоренция, а вслед за ней и папа сдались, оказав лишь символическое сопротивление. На границе Неаполитанского королевства крепость, которая незадолго до этого успешно выстояла семилетнюю осаду, отказалась сдаться. Урок был наглядным — за восемь часов французские пушкари обратили крепостные стены в груду камня[123].

Громоздкие бомбарды 1453 года уже наделили осаждающих преимуществом над осажденными, которое несказанно возросло в результате создания в 1465–1477 гг. французами и бургундцами буксируемых осадных орудий. Везде, где последние появлялись, существующие укрепления становились бесполезными. Таким образом, власть правителей, которые имели возможность заплатить за дорогостоящую новинку, стала расширяться за счет соседей, средствами на новые технологии не располагавших.

Основным эффектом нового оружия в Европе стало низведение независимости итальянских городов и других малых государств до ничтожного уровня. Разумеется, французы и бургундцы не смогли долго удерживать монополию, и соседние державы, включая Священную Римскую и Османскую империи, быстро взяли осадные орудия новой конструкции на вооружение своих армий[124]. На протяжении почти всего XVI в. в борьбе между европейскими сверхдержавами итальянским городам досталась роль разменных пешек.

Однако высокая культура производства и технологий Северной Италии — даже с появлением новых осадных пушек — еще долгое время оставалась несомненной. Так, например, еще до первого контакта с французскими пушками итальянские военные инженеры полвека (хотя и достаточно непоследовательно) искали способ сделать старые укрепления устойчивыми под артогнем. Нечего и говорить, что после 1494 г. эта проблема стала ключевой для всех правителей Италии — на ее решение были брошены самые выдающиеся умы того времени, включая Леонардо да Винчи и Микеланджело[125].

Отчасти случайно — хотя, возможно, и в результате поспешных импровизаций — итальянцы обнаружили, что слегка утрамбованная земля в состоянии гарантированно защищать от пушечных ядер. Пизанцы, осажденные в 1500 г. флорентинцами, сделали это открытие, возведя земляную насыпь за разрушенным участком каменных укреплений города. В результате, даже потеряв каменные крепостные стены, осажденные были способны держать оборону за нечувствительными к артогню укреплениями. Возведение земляного вала означало также необходимость выкопать требуемый объем грунта; сделав последнее непосредственно перед насыпью и придав фронтальной стенке образовавшегося углубления уклон, близкий к вертикальному, обороняющаяся сторона ставила нападавших перед труднопреодолимым препятствием, неуязвимым для пушек[126].

Эта идея, которая впоследствии обрела более долговременные воплощения (например, каменную кладку стенок рва), стала эффективным средством против осадной артиллерии. Прикрытые рвами бастионы с артиллерией стали выноситься за пределы крепостных стен. Умелое применение этих новых укреплений к местности позволило вести перекрестный огонь по противнику, пытавшемуся перейти ров и достичь крепостных стен. Второй задачей этих укреплений являлась контрбатарейная борьба с осадной артиллерией, резко снижавшая действенность огня последней[127].

К 1520 г. фортификационные сооружения нового итальянского образца вновь обрели способность противостоять даже обладавшему самым современным вооружением противнику. Однако стоимость trace italienne, как их называли по ту сторону Альп, была неимоверной. Только самые богатые государства и города обладали ресурсами достаточными для проведения столь объемных работ и приобретения такого количества крепостной артиллерии.

Рисунки французского архитектора XIX в. Е. Виолетт-де-Люка показывают срочные меры по перекрытию брешей, образующихся при артобстреле. Показанный вверху новый метод вновь сделал осады продолжительным и трудным делом. За разрушенным участком стены вырывался ров и оборудовалась земляная насыпь с орудийными позициями, что ставило осаждающую сторону перед необходимостью вновь преодолевать достаточно мощную преграду. Внизу приведен поперечный разрез наиболее совершенных trace italienne, показывающий сочетание рва и стен для защиты города от артогня.

Уклон на левой стороне рва позволял расположить орудия лишь на самом его краю — как показано на рисунке ниже. Ясно видно, что даже после разрушения стены и засыпки рва обломками, правильно спроектированный бастион делал штурм весьма дорогостоящим предприятием.

E. Viollet-le Duc, Dictionnaire raisonne de l’architecture francaise du ixe au xvie siecle (paris, 1858), vol. 1:420 (? g. 57), 452 (? g. 75), and 441 (? g. 72).

Тем не менее, оказавшись в состоянии ограничить прежде безраздельное господство осадной артиллерии, trace italienne сыграли значительную роль в истории Европы. В 1530-х началось их распространение в остальных регионах Европы. Технологическое нововведение вновь склонило стрелку весов в пользу обороняющейся стороны — по крайней мере там, где власти обладали достаточными средствами. Это стало серьезным препятствием на пути политического объединения Европы под единой имперской властью, причем как раз тогда, когда подобный вариант развития стал вполне возможным. В 1516–1521 гг. наследник Габсбургов Карл V Гентский стал властителем самых обширных территорий в Европе. Как император Священной Римской империи германской нации, Карл претендовал на первенство в христианском мире; как правитель Испании, Нидерландов и земель в Германии, он, казалось, обладал всеми необходимыми средствами для того, чтобы вернуть величие старой имперской идее.

После подавления восстания в Испании его первым предприятием стало изгнание французов из Италии. К 1525 г. эта задача была выполнена, и его войска, состоявшие в основном из испанцев, укрепили свой контроль над Неаполем и Миланом. Остальные итальянские государства были приведены к повиновению, изредка нарушавшемуся безрезультатными попытками итальянцев свергнуть то, что они считали испанским игом. Однако успехи в Италии заставили французов пойти на союз с османами на средиземноморском театре боевых действий; германские князья также воспротивились идее под-падания под власть императора и при необходимости с готовностью воевали против него.

Таким образом, укрепления, способные противостоять осаде со стороны превосходящих сил, становились наиболее действенным средством в ограничении имперских амбиций. В результате развернувшегося строительства таких крепостей (вначале в Италии, а затем по всей Европе), после 1525 г. осады почти полностью заменили крупные сражения, бывшие отличительной чертой первых двадцати пяти лет Итальянских войн. Имперская экспансия застопорилась; неустойчивую власть Габсбургов в Италии поддерживали испанские гарнизоны в Неаполе и Милане. К 1560 г. османская экспансия забуксовала перед аналогичными препятствиями на Мальте (неудачная осада 1565 г.) и вдоль венгерской границы.

До того как Италия оказалась усыпанной новыми укреплениями, первые десятилетия Итальянских войн (1499–1559 гг.) стали ускорителем процесса усовершенствования оружия пехоты и внедрения тактики и полевых укреплений с целью максимально полного задействования возможностей мушкетов и аркебуз. Неудачи французов в Италии в основном можно отнести на счет чрезмерной приверженности швейцарским пикинерам, тяжелой кавалерии и знаменитым осадным орудиям. Испанцы оказались более готовыми экспериментировать с взаимодействием между подразделениями мушкетеров и пикинеров, и особенно, в возведении полевых укреплений для защиты от конницы.

В итоге возникшие в ходе Итальянских войн так называемые испанские tercios стали грозой полей битв в Европе. Они состояли из каре пикинеров, прикрывавшего подразделения мушкетеров по флангам. Это построение было способно отбить атаку кавалерии в открытом поле и могло атаковать противника при помощи щетины пик с эффективностью швейцарцев, первыми применившими эту тактику. Артиллерия лишь изредка могла вмешиваться в ход сражения, поскольку вовремя доставить тяжелые орудия к месту применения было слишком затруднительно.

Испанская тактика tercios вернула пехоте решающую роль на поле боя, причем не только в обороне, но и в наступлении. Понятия престижа задержали отмирание тактики рыцарской конницы до XVI в.; особенно глубоко рыцарство укоренилось в ткань сельского общества во Франции и Германии. Однако после 1525 г. идея, что человеку благородного происхождения не только пристойно, но и пристало воевать пешком, стала основополагающей (даже во Франции и Германии). Кавалерия не играла почти никакой роли в осадных войнах, ставших основным видом боевых действий с середины XVI в.

Несмотря на все мастерство, с которым испанцы использовали свое преимущество в организации взаимодействия различных видов оружия на поле боя, их победы так и не смогли обеспечить Габсбургам претворения имперских планов в жизнь. Пока остатки сил побежденных могли отойти за очередные, заранее подготовленные укрепления, перевести дух и собраться с силами для следующей многомесячной осады, даже непрекращающейся серии побед было недостаточно для установления единоличного господства.

Вид с высоты птичьего полета показывает как европейское военное искусство сочетало различные рода войск и вооружение. Кавалерия, легкая и тяжелая артиллерия, пикинеры и аркебузеры сопровождаются обозом на телегах (которые при необходимости легко выстраиваются в своеобразные полевые укрепления по периметру. Флаги, развевающиеся над щетиной пик служили для передачи команд и управления подразделениями на поле боя. Разумеется, это идеализированная картина: на практике артиллерия едва ли поспела бы за войском на марше; а столь ровная местность, позволяющая продвижение в столь развернутом порядке, была исключением из правила.

Leonhardt Fronsperger, Von Wagenburgs und die Feldlager (Frankfurt am Main, 1573; facsimile reproduction, Stutgart, Verlag Wilh. C. Rubsamen, 1968).

Таким образом, хотя высокие боевые качества испанских солдат и дали Карлу v возможность вытеснить французов из Италии, однако не позволили поколебать французскую монархию, оспорить автономию германских княжеств или привилегии нидерландских городов (даже когда последние стали приютом протестантской ереси). В итоге непрекращающееся соперничество между европейскими державами продолжало провоцировать гонку вооружений, в которой новая технология сулила обладателю значительное военное преимущество.

В остальных уголках земли ничего подобного итальянскому ответу на пушечный огонь не намечалось. Наоборот, мощь обладания мобильной осадной артиллерией позволила состояться целому ряду внушительных «пороховых» империй от восточной Европы и далее на восток, почти на всем пространстве Азии. Португальская и испанская заморские империи также входят в эту категорию, поскольку они были защищены (а в случае с Португалией — и созданы) корабельной артиллерией, которая отличалась от сухопутной разве что большей мобильностью. Китай в эпоху правления династии Мин зависел от пушек в меньшей степени, нежели Моголы в Индии (осн. в 1526 г.), Московская Русь (осн. в 1480 г.) и Османская империя (осн. в 1453 г.). Сефевидская империя Ирана также в меньшей мере основывалась на пороховом оружии, нежели ее соседи, хотя при шахе Аббасе (1587–1629 гг.) центростремительный эффект новой военной технологии проявил себя и здесь. Подобным же образом установление единой центральной власти после 1590 г. было обязано тому, как ружья и даже незначительное количество пушек доказали свое превосходство над, по крайней мере, частично устаревшими методами ведения боя и фортификационного искусства.

Размер владений моголов, московитов и османов на практике определялся мобильностью имперского артиллерийского парка. В России московские цари устанавливали свою власть повсюду, куда судоходные реки позволяли доставить тяжелые пушки. В срединной части Индии, где подобной возможности не было, установление имперского правления было затруднительным — приходилось отливать пушки на месте, как делал Бабур (1526 — 30 гг.), либо тащить их волоком, как при его внуке Акбаре (1566–1605 гг.). Однако во всех этих (даже непосредственно граничащих с Западной Европой) странах установление монопольного обладания тяжелыми орудиями привело к прекращению дальнейшего совершенствования артиллерии. Правители получили оружие, которое им виделось абсолютным, насколько ни трудно было доставлять его к месту очередного применения. Эксперименты не поощрялись — более того, все, что могло сделать существующие орудия устаревшими, считалось не только ненужным расточительством, но воспринималось как возможная угроза существующей власти.

Напротив, в Западной Европе шло активное совершенствование оружия. Любое заслуживающее внимания нововведение с неимоверной быстротой распространялось по дворам правителей, оружейным мастерским и, наконец, по полевым квартирам действующих армий. Неудивительно, что очень скоро европейские образцы оружия в качественном отношении намного обогнали арсенал правителей остальных стран цивилизованного мира. Превосходство европейских армий в вооружении и выучке на поле боя в войне 1593–1606 гг. стало неприятным открытием для турок-османов, чья конница впервые столкнулась с организованным ружейным огнем[128]. Русским этот отрыв западных соседей открылся в ходе Ливонской войны 1557–1582 гг.[129] Азиатским странам не повезло — они столкнулись с технологическим превосходством Запада не в начале XVII в., а позже, когда разрыв мог быть преодолен после прохождения почти неизбежной фазы поражения и завоевания каким-либо европейским государством. В результате исключительный по масштабу европейский империализм XVIII–XIX вв. стал реальностью.

В этой связи стоит отметить, что второй бронзовый век в Азии (так же, как и первый) наделил военной мощью малое число пришельцев, которые властвовали над покоренным населением благодаря монопольному обладанию царственным вооружением — колесницами, опиравшимися на укрепления в древности; артиллерией при поддержке конницы во втором случае. Китай в эпоху династии Мин и Япония при сегунах Токугава были исключением— однако Китаем после завоевания маньчжурами также правила маленькая группа чужеземных завоевателей. Одна Япония осталась этнически однородной — потому и неудивительно, что только здесь осталась возможность воззвать к необходимости общенациональных усилий с целью осуществления решительных политических, технологических и общественных реформ для противостояния угрозе европейской экспансии. Более нигде в Азии недоверие и неприязнь между правителями и подданными не позволили отреагировать подобным образом.

В XV и XVI вв. могущественные азиатские властители не могли распознать этой угрозы, поскольку тогда европейцы выступали в привычных ролях купцов и миссионеров, а буйства иностранных матросов были обычным явлением для портовых властей. Даже превосходство европейских кораблей в водоизмещении, мореходности и вооружении не насторожило местных жителей — ведь эти суда вначале были столь редкими гостями…

Необходимо упомянуть, что сразу по знакомстве с морской мощью пришельцев малые торговые государства забили тревогу. Некоторые из них обратились к могущественнейшему из мусульманских владык— османскому султану. Турецкие власти отреагировали строительством флота на Красном море — в первую очередь, для защиты святых мест, а при необходимости-для действий в Индийском океане. Турки послали артиллерийских инструкторов на отдаленную Суматру, где те усилили оборонительные возможности местных мусульманских правителей. Однако эти шаги имели в Индийском океане лишь местный и ограниченный успех, поскольку являвшиеся мастерами средиземноморского стиля морского боя османы мало что могли противопоставить современной тактике пушечного боя.

Последнее утверждение нуждается в кратком разъяснении. Средиземноморский стиль морского боя с античных времен предполагал таран и абордаж, что, в свою очередь, требовало легких, быстрых и маневренных галер с большим экипажем из гребцов и морских пехотинцев. Подобный флот также представлял собой сухопутную армию, стоило кораблям причалить к берегу, а их командам — приступить к осаде крепости или мирному поиску питьевой воды. Позднее, в XIII в., появление всепогодных парусных судов внесло усовершенствования в тактику средиземноморского стиля. Новые суда задействовали арбалет в невиданном прежде количестве и могли уверенно держать противника на расстоянии. Торговые суда ни в чем ином и не нуждались.

Еще более резкие изменения произошли в результате появления усовершенствованных пушек в конце XV в. — европейские мореходы быстро поняли, что революционизировавшие ведение войн на суше пушки могут с равным успехом сделать это и на море. Прочные парусники, которые уже ходили по Атлантике, могли быть переоборудованы в пушечные корабли, сравнимые по огневой мощи с бастионами, разработанными в тот же период военными инженерами для защиты крепостных стен. Обладавшие необходимой маневренностью подобные плавучие бастионы были одинаково пригодны и для наступления, и для обороны. Как и в случае с обстрелом крепостных стен пушками несколько ранее, огонь по легким судам имел катастрофические последствия — с той разницей, что до появления самолетов и подлодок в XX в. кораблям с тяжелой артиллерией на море противопоставить было нечего.

Результатом стали крупномасштабные изменения во флотских делах. Скоростные средиземноморские галеры оказались легкой добычей корабельной артиллерии. Столь же беззащитными оказались и торговые суда Индийского океана; их легкая конструкция была оптимально приспособлена к муссонным ветрам, однако делала невозможным размещение мощных пушек (отдача которых для легких судов имела те же последствия, что и попадание выпущенного ими ядра).

Пушки, разработанные французами и бургундцами в 1465–1477 гг. превосходно подходили для размещения на прочных тяжелых кораблях. Единственным усовершенствованием был лафет, поглощавший отдачу при выстреле откатом назад: таким образом, орудие оказывалось в удобной позиции для перезаряжания (возвращение орудия при помощи рычагов на огневую позицию требовало от расчета точности и слаженности). Новые орудия оказались столь тяжелыми, что для сохранения остойчивости судна потребовалось расположить их возможно ниже. Для этого пришлось прорубать орудийные порты почти на уровне ватерлинии и снабжать их прочными герметичными крышками на время переходов. Корабль, построенный в 1514 г. для короля Англии Генриха VIII, определил основные характеристики класса судов, для которого мощность бортового залпа стала столь же значимой, сколь собственно мореходные качества. Семьдесят лет спустя сэр Джон Хокинс снизил высоту носовой и кормовой надстроек, чтобы улучшить мореходность боевых кораблей королевы Елизаветы. Благодаря этим нововведениям «артиллерийская революция» XV в. состоялась и на европейских океанских судах — теперь они обрели подавляющее превосходство над любым флотом любого другого континента.

Тяжелые пушки, которые являлись почти обязательными и для торговых кораблей, способствовали поразительно быстрому установлению европейского владычества над Америкой и Азией (началось соответственно в 1492 и 1497 гг.). Легкая победа португальской эскадры над многократно превосходящими силами мусульманского флота у порта Диу в Индии (1509 г.) наглядно продемонстрировала превосходство дальнобойного (до 200 метров) вооружения европейцев над традиционной тактикой абордажа южных морей. Старые приемы оказывались бесполезными против ядер; несмотря на кажущуюся неприцельность дальнего огня, пушечным судам следовало лишь сохранять дистанцию.

В Средиземном море закат старой абордажной тактики и восход атлантического стиля морского боя запоздали. Вплоть до заключения в 1581 г. перемирия, прервавшего на столетие боевые действия испанского и османского флотов, галеры оставались основной ударной силой на Средиземноморье[130]. Именно то обстоятельство, что основным морским противником были турки, и не позволило испанцам посвятить себя идее пушечных судов столь же всецело, сколь это сделали голландские и английские контрабандисты и пираты, ставшие грозой Иберийских колониальных империй. Когда сын Карла V Филипп II Испанский (правил в 1556–1598 гг.) потерял терпение и решил вторгнуться в Англию, флот, собранный для этой цели, был приспособлен скорее для ближнего боя, нежели пушечной дуэли. Да, основу Великой Армады составляли построенные для трансатлантических переходов галеоны, несшие достаточное количество орудий — однако недостаточная маневренность не позволяла им успешно бороться со сравнительно малыми и проворными английскими судами. В свою очередь англичане не могли уничтожить прочные галеоны одним пушечным огнем, так что основной причиной постигшей испанцев катастрофы был шторм у берегов Шотландии на обратном пути.

Тем не менее поражение Армады было вполне естественным и продемонстрировало непригодность средиземноморской тактики в открытых морях. Мыслившие старыми шаблонами испанцы и турки не имели ни малейшего шанса противостоять океанской морской мощи Голландии, Англии и столетием позже — Франции. Последующий переход морского превосходства к державам северо-западной Европы во многом способствовал упадку средиземноморских земель, ставшему очевидным в первой четверти XVII в. Корабельные пушки голландцев и англичан перекрыли средиземноморским народам последний выход из угрожавшего им экологического и экономического тупика — тупика, так искусно исследованного Фернаном Броделем[131].

Рынок утверждает свой контроль

Важной особенностью европейской морской мощи XVI в. был ее квазичастный характер. В Англии, например, Королевский флот только начал отделяться от торгового; большинство встретивших в 1588 г. испанскую Армаду кораблей было торговыми судами, обычным источником дохода которых являлось сочетание торговли с набегами. В самой Армаде насчитывалось 40 вооруженных купеческих судов и только 28 специализированных боевых кораблей[132].

Голландские, английские и французские купцы, заходившие в объявленные исключительными заморские владения Испании и Португалии, обладали всеми преимуществами и недостатками контрабандистов. Они могли вести законную торговлю в любом из европейских портов или совершать набеги на побережье собственно Испании, ввязываться в торговлю рабами на других берегах, словом, делать то, что капитан и владельцы корабля находили наиболее прибыльным. Год за годом оснащенные и вооруженные суда возвращались в свои порты с грузом награбленного и наторгованного, содержание которого зависело от возможностей, предоставлявшихся во время плавания.

Несомненно, это был опасный бизнес, в котором успех или провал зачастую предопределялся соотношением сил при контакте. Грабитель всегда рисковал быть ограбленным еще более сильным коллегой, а постоянная готовность к применению оружия была столь же опасна для жизни и здоровья моряков, сколь и для солдат на суше. Вкладчики, чьи средства делали возможным оснащение судна и наем команды, также рисковали — ведь корабль мог вернуться с пустыми трюмами или не вернуться вообще. Однако триумфальное возвращение сэра Френсиса Дрейка и астрономические прибыли от его кругосветного похода (1577–1580) заставляли забыть о возможных неудачах[133].

Даже скупые правители вроде Мануэля Португальского (1495–1521) и Елизаветы Английской (1558–1603) сочли выгодным поощрение подобного рода путешествий. Оба эти монарха вкладывали личные средства в заморские проекты: таким образом, королевский авторитет обозначал значимость предприятия, в то же время не рискуя государственными фондами. Амбициозный Мануэль даже попытался стать единоличным обладателем прибыли от торговли пряностями, однако для этого был вынужден взять в партнеры генуэзских банкиров — единственных, кто мог предоставить наличность, достаточную для снаряжения монарших судов. Проценты по кредиту и казнокрадство королевских служащих урезали доходы португальского монарха настолько, что тот в дальнейшем перестал вкладывать личные средства (хотя для всех остальных дело оказалось весьма прибыльным).

Елизавета Английская проявила большую скромность и никогда не пыталась монополизировать заморские предприятия своей державы. Выбор достойных вложения проектов проводился на основе тщательных финансовых и политических расчетов, что и обеспечило значительные прибыли[134].

Голландская модель была иной, поскольку в Голландии и Зеландии власть после 1570 г. оказалась в руках торговых олигархов, для которых понятия личной и общественной выгоды были тесно связаны и почти не ограничены понятиями престижа и доблести, доминирующими в обществах, где существовали королевские дворы. Испанская монархия являла собой другую крайность, и во владениях Филиппа государство играло определяющую роль как в военных, так и торговых делах. Причиной этому был успех английских, голландских и французских капитанов-одиночек, которые в 1568–1603 гг. перехватили почти все частные суда Иберийского полуострова. Эти потери — хотя и не в полной мере — возместили галеоны королевского флота[135]. Но в то же время Испания могла содержать корабли и войска лишь благодаря ссудам, полученным от банкиров и спекулянтов (многие из которых были иностранцами).

Таким образом, невзирая на разницу в процентном соотношении, каждый заморский проект европейцев представлял собой сочетание государственного, квазигосударственного или чисто частного предприятия, позволявшее гибко реагировать на новые экономические возможности. Каждое путешествие было начинанием, требовавшим принятия новых решений от всех участников. Инвесторы почти всегда могли отказаться от сомнительного проекта или в любой момент перенаправить субсидии в обещавшее стать еще более прибыльным предприятие.

Пока европейские заморские проекты осуществлялись подобным образом, вооруженные силы на океанах также должны были достаточно четко следовать требованиям финансовых рынков. Усилия отдельных капитанов и их экипажей напоминали расширяющееся действие молекул газа, проникающих всюду, где можно было ожидать выгодных сделок— и стоило одному вернуться с достаточно большой прибылью, как по его пути устремлялись другие.

Поэтому вторжение португальцев в Индийский океан (1497 г.) не стало мимолетным явлением мировой истории, как предшествовавшие им гораздо более крупные экспедиции китайских флотов. Напротив, европейские суда шли к берегам Азии для грабежа или торговли непрерывным потоком.

С возрастанием числа европейских кораблей росли и их возможности по оказанию экономического и политического влияния. Через три столетия, за которые характер сочетания военного и торгового предпринимательства претерпел заметные изменения, ни одна сухопутная империя Азии не могла противостоять мощи Старого Света. Однако до XIX в. морская торговля и разбой оставались тесно связанными; даже после организации постоянных военных флотов во второй половине XVII в. денежный приз за захват вражеского судна оставался для офицеров и матросов важным источником дохода.

На суше сочетание наемнических и военных побуждений не было столь гладким, как на море. В европейских армиях командование принадлежало выходцам из знати, принципиально (да и практически) отвергавших низменную корысть денежной расчетливости. Их идеи отваги и личной чести были попросту несовместимы с финансовыми, тыловыми и ежедневными управленческими аспектами военной жизни. В морских делах доблесть находилась в подчинении у финансов, поскольку до выхода в море корабль необходимо было оснастить сложным набором снаряжения и продовольствия— задача, невыполнимая без соответствующих денег. На суше снабжение также требовало денег, однако они не были столь наглядно разделены для оснащения отдельных подразделений с целью выполнения определенных задач. В результате, финансовые ограничения на суше носили более общий характер сокращения численности армий и военных расходов в целом.

Частью проблемы был тот факт, что лица, принимавшие решения по созданию армий и ведению кампаний, открыто презирали низменные расчеты. Война считалась делом чести, престижа, героического самопожертвования. Большинство монархов и их министров считали совершенно недопустимым вести ее в соответствии с корыстными мотивами банкиров и ростовщиков. С другой стороны, лица, ссужавшие королей деньгами, мало что смыслили в военных делах. Предполагалось, что ростовщика должно было мало заботить то, как король потратит ссуженные средства. Таким образом, на суше никто и не проводил тщательный подсчет затрат и возможных доходов от военного предприятия — тогда как при снаряжении морских экспедиций инвесторы пытались учесть все до последних мелочей.

Путем уступки представлявших ценность прав (чаще всего — права взимать налоги в будущем), правители могли получить сумму, позволявшую создание армии большей, чем то позволили бы обычные доходы от налогов. При отсутствии соответствующих налоговых поступлений подобные армии снабжали себя посредством грабежей — т. е. жили непосредственно за счет ресурсов области боевых действий, вместо того чтобы более равномерно распределить ношу гражданского населения методом взимания налогов. В то же время правители, неспособные платить своим солдатам, не могли рассчитывать на их готовность повиноваться (особенно, если война шла на большом удалении от метрополии).

Вполне ожидаемым решением проблемы было увеличение налоговых поступлений; и впрямь, в первые годы после «пороховой революции» монархи добились удивительных результатов[136]. Однако после того как король приводил под свою руку местных соперников, и их доходы (частично или полностью) перенаправлялись в сундуки государственной казны, дальнейшее увеличение налогообложения становилось трудноосуществимым. До середины XVII в. даже в наиболее умело управляемых государствах западной Европы подданные зачастую отвечали на повышение налогов вооруженным мятежом и вполне могли рассчитывать на успех, если мятежников набиралось достаточно много.

Разумеется, королевские войска могли быть задействованы для усмирения взбунтовавшихся налогоплательщиков — именно так начались Голландские войны (1568–1609). Однако подобные меры могли подорвать способность населения платить налоги, что было продемонстрировано в ходе вышеуказанных войн. Банкротство Филиппа II в 1576 г. стало сигналом для его армии, что на получение задолженного жалованья рассчитывать не приходится. Взбунтовавшиеся солдаты разграбили Антверпен— самый богатый город Северной Европы, который так никогда и не оправился от «испанской ярости». Роль финансово-коммерческой метрополии перешла к находившемуся в руках у повстанцев Амстердаму.

Столь быстрое перемещение финансовой активности было результатом действий бесчисленных предпринимателей, которые посчитали, что товары и деньги будут в большей безопасности в голландском Амстердаме, где правили бюргеры, нежели в контролируемом испанцами Антверпене. Частные решения подобного рода означали, что капитал мог быстро уходить в географические области, где расходы на его защиту оценивались как минимальные. Капиталисты, которым не удавалось вовремя покинуть зоны тяжелого налогообложения, становились очевидцами неуклонного таяния своих богатств. Эта участь постигла Фуггеров — как и в случае с Антверпеном, удача отвернулась от них в год банкротства Филиппа II (однако, в отличие от города, банкирский дом так никогда и не смог встать на ноги). Другие удачливые предприниматели (или их сыновья) поддались соблазнам и причудам аристократического образа жизни, либо вообще отошли от дел. Только атмосфера общества, основанного на рыночной деятельности, и могла обеспечить постоянное процветание накопления капитала и увеличения прибылей. Определенный уровень политической независимости, позволявший обезопасить предпринимательство от грабительского налогообложения, был жизненно важен для подобных общин — хотя, как в случае с Лондоном, это могли быть лишь анклавы в масштабном политическом пространстве[137].

С другой стороны, правители и подданные имели общий интерес в замене случайных грабежей постоянным налогообложением, что и позволило мало-помалу повысить налогообложение в ведущих европейских державах. Однако как бы ни росли налоги, все равно их всегда было недостаточно для покрытия военных и других расходов. Время от времени правители отказывались возвращать ссуды, что приводило к банкротствам, перераставшим в финансовые кризисы (последние длились до тех пор, пока кредиторам и безденежным правителям не удавалось прийти к соглашению).

Подобным образом в раннее Новое время финансовые ограничения тормозили развитие европейских государств (и иногда даже парализовывали их действия — однако без рокового воздействия на повседневное функционирование органов управления. Военное управление предпринимало конвульсивные попытки выжить — опрометчиво уничтожая доступные ресурсы, затем разваливаясь (частично или полностью), только для того, чтобы процесс возобновился через несколько месяцев или лет.

Вышеуказанное также наглядно демонстрируется примерами Голландских войн. Так называемое Гентское Замирение 1576 г. предписывало вывод всех испанских войск из Нидерландов в качестве составной части политико-финансового соглашения, на которое Филипп был вынужден пойти. Испанцы, действительно, полностью ушли в 1577 г., и война возобновилась лишь в 1583 г., когда перемирие с турками и аннексия Португалии (1580–1581 гг.) заставили Филиппа поверить в наличие ресурсов, достаточных для достижения решительной победы на севере[138].

На тактическом уровне управление подразделениями в период от Столетней войны до середины XVII в. напоминало модель морской коммерции. Капитан (человек с определенным влиянием или военным опытом), получал от командования полномочия по найму солдат роты в каком-либо районе. Такой капитан был полунезависимым предпринимателем— таким же, как другие государственные контракторы. Новоназначенный капитан мог, например, получить определенную сумму на наем рекрутов — или же выплатить аванс рекрутов из своего кармана в надежде на возмещение расходов. Он отвечал также за соответствующее вооружение и экипировку солдат — первые могли быть собственностью рекрутов, или приобретались капитаном и раздавались (либо предоставлялись в оплату с рассрочкой).

Затраты на содержание войск осуществлялись подобным же методом — с той разницей, что государство с легкостью шло на задержку жалованья уже нанятым солдатам. Бывалые солдаты, разумеется, переходили на самообеспечение за счет местности, в которой они находились. Иногда их командиры сами организовывали грабеж, налагая на местное население контрибуции. В крайних случаях, когда не помогал и грабеж, солдаты поднимали мятежи (принявшие обыденный характер в период итальянских войн 1520-х гг. и прочно укоренившиеся среди испанских войск в Голландских войнах 1567–1609 гг.). Мятежи XVI в. напоминали промышленные забастовки более поздней эпохи и доказали эффективность воздействия на периодически страдавший от безденежья испанский двор, поскольку единственным способом положить конец бунту была выдача жалованья. «Верные» войска попросту не выступили бы против своих собратьев — а поскольку почти все подразделения в действующей армии испытывали задержки с получением жалованья, то не могло быть и речи о попытке двинуть одни войска на усмирение других[139].

Обучение подразделения и командование им также вменялось в обязанность капитану. Он мог по своему усмотрению назначать подчиненных офицеров и был обязан следить за тем, чтобы каждый получил причитающуюся ему долю жалованья (когда — и если — таковое выдавалось командованием). В промежутках между поступлением денег он мог выдавать аванс солдатам из своих личных средств, а ссуженные деньги получить позже. Все это сильно напоминало отношения между командиром и командой корабля.

Таким образом, разница между военными предприятиями на море и на суше была частичной. В конечном счете ограничения рынка капитала заставляли считаться с собой и на суше: разумеется, монарх мог убедить банкиров пойти против собственной воли и выдать ему кредит — по крайней мере, единожды. Довод, что еще одна кампания позволит, наконец, добыть решительную победу (и средства, достаточные для покрытия займов), также мог оказаться убедительным — в краткосрочном плане. Однако денежный дефицит также имеет свои правила, и королевские банкротства возвращали военные расходы в берега бюджетных возможностей.

Надежда на то, что, приведя под руку победоносного монарха новых подданных-налогоплательщиков, армия сможет сама обеспечить свои нужды, почти никогда не оправдывалась. Приблизительно равный уровень армий Старого Света не позволял надеяться на легкие победы и сопутствующий им золотой дождь. Лишь в редких случаях, на периферии, где войскам европейских государств противостояли гораздо слабейшие в военном отношении сообщества, применение силы имело реальные шансы на успех. Русские (благодаря сибирской пушнине) и испанцы (благодаря американскому серебру) стали строителями империй, удивительным образом выигравшими от своего пограничного географического расположения в XVI–XVII вв.

Самоподдерживающий характер европейской морской экспансии был в значительной мере наглядным примером доходности столкновения сильнейших войск со значительно уступающим противником. К сухопутным империям Сибири и Америки следует, таким образом, присовокупить и морскую империю азиатского побережья, над которым властвовали сперва португальские корабли, а затем суда голландцев и англичан. Не только финансовая организация морских предприятий, но и их «пограничный» характер сделали их самоокупаемыми и прибыльными. Ближе к центру европейской цивилизации военные действия одного правителя почти неизменно вызывали ответные шаги со стороны остальных; лишь в крайне редких случаях монарху удавалось захватить области, значительно увеличивавшие приток налоговых поступлений.

Вышесказанное ясно демонстрируется примером успеха имперских колоний испанцев в Америке и провалом попыток установления контроля над Нидерландами. Испанские военные предприятия в Новом Свете были исключительно прибыльными. Именно возрастающий поток серебра из американских копей заставил Филиппа II поверить в возможность успеха в войне на два фронта: средиземноморском против турок и северном — против голландцев. Примечательно, что первые шаги испанцев по расширению империи на европейском континенте были вполне обнадеживающими. Испанские войска, покорившие в 1520–1525 гг. Неаполь и Милан и упрочившие власть Габсбургов над Италией в последующие годы, были близки к тому, чтобы сделать войну самоокупаемым делом. Задолго до испанского вторжения Неаполитанское королевство и Герцогство Миланское создали налоговую систему, позволявшую на постоянной основе содержать крупные армии. Простая замена итальянских кондотьеров испанскими солдатами позволила бы осуществить защиту этих государств без возложения дополнительного бремени на кастильских налогоплательщиков. Эта возможность была потеряна в 1568 г., когда главный театр боевых действий переместился на север — в Нидерланды.

Причина этих экономических неудач была технологической. Распространение trace italienne означало необходимость резкого увеличения испанской армии для ведения осадной войны. Даже достигнув победы, испанцы должны были восстанавливать укрепления захваченного города и оставлять там гарнизон. Ведение осад и несение гарнизонной службы требовало все больше пороха и ядер, а поток американского серебра, хлынувший в Европу в это же время, взвинтил цены на все товары. Потому неудивительно, что даже утроив в 1556–1577 гг. налоговое бремя в Кастилии, Филипп II четырежды отказывался от уплаты займов (1557, 1560, 1575, 1596 гг.) и так никогда и не смог вовремя выдать жалованье своим войскам.

Нижеприведенные цифры показывают рост военных расходов Испании (в миллионах дукатов в год):

и облигаций (задолженностей по жалованью военнослужащим)[140]:

Столь внушительные расходы Филиппа II давали свои результаты. От отца он в 1550-х унаследовал армию в 150 тыс., к 1590-м ее численность возросла до 200 тыс., а на пике военных усилий Испании в 1630-х в армия насчитывала около 300 тысяч[141].

Чтобы вынести растущую ношу военных расходов, Филипп ii попробовал применить в своих обширных владениях метод налогообложения, столь хорошо зарекомендовавший себя в итальянских городах. Так, например, в Испании была скопирована венецианская практика выпуска обязательств (часто продаваемых и иностранцам) с целью покрытия военных и иных чрезвычайных расходов. Однако пунктуальность, веками обязывавшая городские власти Венеции вовремя оплачивать проценты, на высшем правительственном уровне в Испании (да и в большинстве других стран) отсутствовала. Следствием этого стали следующие чередой банкротства, которые взвинтили процентные ставки последующих займов до небес. К 1600 г. не менее 40 % дохода Испании направлялось на обслуживание старых долгов[142].

Обложение кастильских крестьян налогами достигло такого уровня, что дальнейшее его увеличение было практически невозможным; более того, непосильное бремя привело к экономическому регрессу. Снижение уровня доходов означало уменьшение численности вооруженных сил и их ослабление. В итоге во второй половине XVII в. Испания оказалась далеко позади Франции, где интенданты Людовика XIV сумели обеспечить приток средств на создание несоизмеримо более мощной армии[143].

В конечном итоге, финансовые ограничения доказали свою власть даже над могущественнейшим из европейских владык. Как же могло подобное произойти? Как воля Филиппа II и его министров могла уступить воле отказавшихся предоставить займы банкиров? В гораздо меньших по размеру государствах Азии никакая сеть кредитов, сплетенная банкирами, не могла бы стать препятствием воле правителей, либо ограничить размах их военных предприятий. Причина заключается в том, что в Азии приказ правителя мобилизовать все наличные или возможные средства для обеспечения выступающей в поход армии выполнялся неукоснительно. Если искомое не могло быть обеспечено путем поступления налогов или приобретения на свободном рынке, то чиновники попросту отбирали у подданных все необходимое (средства и товары) для военного или любого иного государственного начинания.

Как показывает пример Китая, возможно было применение другого, чуть более утонченного способа— на искомый товар устанавливалась так называемая справедливая цена (значительно ниже той, на которую мог надеяться производитель), что позволяло (по крайней мере, по мнению властей) соблюсти необходимые приличия. Определяемая свыше «справедливая цена» эффективным образом лишала бессовестных купцов и предпринимателей «нечестных» барышей. Таким образом государственные служащие эффективно сдерживали развитие крупномасштабной финансово-торговой деятельности. Однако в подобных условиях маломасштабные ремесленное производство и торговля могли быть прибыльными, поскольку скупка по заниженным ценам или конфискация товаров у большого числа мелких предпринимателей было неосуществимым с административной точки зрения.

Разумеется, за подобную грубую, но эффективную систему командной мобилизации приходилось платить. Воспрепятствовав крупномасштабному накоплению частного капитала, государство низвело темп экономического развития и рамки технологического новаторства до уровня малого предпринимательства. Крупное предпринимательство могло существовать лишь в рамках государственного управления — а чиновники всегда предпочитали старые испытанные способы, позволявшие свести риск к минимуму. Как мы увидели, в военных технологиях XVI в. азиатские правители отдали предпочтение гигантским осадным орудиям— инструментам монаршей воли против стен городов и замков. Никто из них не имел причин развивать новые виды порохового оружия, и только японцы внесли изменения в конструкцию своих укреплений для снижения ущерба от артогня[144]. В итоге государства Азии значительно отстали от уровня военного и технического развития Европы, что крайне дорого обошлось им в долгосрочном плане.

Почему командная мобилизация не победила в Европе? — ведь Филиппу II и его министрам так было бы гораздо удобнее. Пример Кастилии, где ограничения налоговой политике королевского двора были минимальными, свидетельствует, что в Эскориале не хуже китайских и мусульманских правителей знали, как взимать налоги и конфисковывать. Однако, к сожалению Филиппа, большая часть того, в чем его армия нуждалась, находилась за пределами Иберийского полуострова. Попытки короля основать пушечные и другие мануфактуры неизменно проваливались; к негодованию властей, они самым вызывающим образом процветали именно там, где воля монарха не являлась законом. Частный капитал неуклонно стремился к осуществлению крупномасштабных предприятий в регионах с меньшими налогами и большими возможностями для гибкой ценовой политики на рынке. Подобным образом граничащее с испанскими владениями в Нидерландах Льежское епископство стало основным производителем и поставщиком вооружения как для испанцев, так и голландцев[145]. Подобный консерватизм или невнимание отрицательным образом сказались и в областях горнорудного дела и судостроения, где превосходство европейцев стало явным уже в XIV в. Своим успехом эти отрасли обязаны частному капиталу, финансировавшему достаточно крупномасштабные начинания в Европе. В условиях, когда получение прибыли являлось явным движущим мотивом, любые технические нововведения, снижавшие затраты либо увеличивавшие доходы, приветствовались и активно внедрялись, являя разительный контраст консерватизму и безразличию правящих режимов Азии.

В других областях экономики контраст между европейскими и азиатскими институциональными моделями не был столь резким— во всяком случае, до XVIII в., когда задействование механических движителей в промышленном производстве стало новым прорывом, оставившим кустарное производство далеко позади. Тем не менее благодаря отсутствию действенных тормозящих факторов частному накоплению крупного капитала в Западной Европе, коренная разница между нею и остальным цивилизованным миром стала безошибочно распознаваемой начиная с XIV в.

Льеж стал важным центром оружейного производства после 1492 г., когда епископство разоружилось и официально провозгласило нейтралитет. Каждый раз, когда очередной иностранный правитель захватывал Льеж, производство огнестрельного оружия прекращалось; таким образом, единственным способом возобновить доступ к продукции льежских мастеров (ставшей к этому времени самой качественной и дешевой в Европе) был вывод войск из епископства. Только свободный рынок мог обеспечить обращение товаров и услуг, необходимых для производства тысяч единиц огнестрельного оружия в год. Правители могли получить оружие в любом количестве лишь при условии, что мастера Льежа и других центров производства вооружений могли устанавливать цены независимо от предписаний испанских или любых иных властей. Собственная беззащитность Льежа позволила ему диктовать цены — самые могущественные правители либо платили, либо оставались ни с чем. Льеж вовсе не был единственным — благодаря причудливой политической раздробленности Европы, на континенте насчитывалось несколько десятков подобных благоприятствовавших предпринимательству районов.

В подобных условиях командная система более не могла управлять рынком, так как приказы не были обязательными ни для людей, ни для товаров. Регион Латинского христианства не имел единой управленческой структуры, чьи решения были бы обязывающими на всем западноевропейском пространстве и могли бы удержать накопление частного капитала на уровне зародышевого минимума. Власть рынка даже над могущественнейшим из властителей стала реальностью; и ее не мог изменить даже тот факт, что лица, определявшие каждодневную жизнь целых держав, всячески отрицали даже намек на возможность каких-либо отношений с корыстными заимодавцами.

Вряд ли смог Филипп II поверить, что в долгосрочном плане европейские страны только выиграют от своей вовлеченности в международную финансовую сеть, сплетенную банкирами и поставщиками товаров и услуг. Налоговые поступления также возросли, поскольку в результате накопления у частных предпринимателей средств, достаточных для основания крупномасштабных торговли и промышленных предприятий, уровень производства в Европе также в целом вырос. Региональная специализация выразилась в становлении ряда обладающих межгосударственным размахом экономик; технологический прогресс обеспечивался наличием множества производителей и покупателей. Займы, предоставляемые частным сектором для финансирования чрезвычайных государственных предприятий (подобных военным кампаниям Филиппа II), также упрочняли контроль государства над людьми и ресурсами — и это несмотря на факт, что выплата старых долгов была делом почти невозможным. Насколько парадоксальным не могло бы это показаться, смешение противоположных управленческих подходов — одновременных борьбы и сотрудничества правящей аристократии с банкирами и купцами-лишь ускорило процесс проникновения рыночных отношений вглубь социально-политической ткани Европы. Каждое последующее увеличение налогов вводило в оборот все новые средства, поскольку государства расходовали все поступавшие средства без остатка. Модели домашнего и узкоместного хозяйств постоянно размывались сочетанием принуждения (налоги) и привлечения (более дешевые или качественные продукты, большая прибыль), тогда как война и рост заработной платы ускоряли этот процесс. Мобилизация людей и материалов посредством рынка мало-помалу расчищала себе путь, раз за разом доказывая свою способность более эффективно, нежели командная система, задействовать ресурсы и усилия.

Вероятно, основополагающим различием между европейским и азиатским опытом на заре нового времени было усиление командного принципа мобилизации и сохранение простейших моделей взаимоотношений в Азии. Подчинение, основанное на долголетнем правлении династии; отношения, основанные на положении в обществе; традиционные общественные структуры, местные иерархии старшинства и почета — все это становилось кирпичиками командной политической структуры. Несмотря на самые разнообразные проявления личного соперничества между правителями, принцип подчиненности общественного поведения заранее определенным иерархическим ролям являлся осевым для всей системы. Помимо всего прочего, он предполагал привлечение лишь незначительной части общества для участия в военных действиях — азиатские правители не могли допустить, чтобы оружие попало в руки лиц или классов, считавшихся источником возможной угрозы существующим иерархической лестнице и методам правления.

Напротив, рыночные отношения способствовали ослаблению и разрушению традиционных, местных и простейших моделей человеческих взаимоотношений; между незнакомыми людьми на значительном удалении друг от друга возникали связи сотрудничества. Мобилизация материалов и людей во всевозрастающем количестве стало возможным благодаря поддержке рынком экономической специализации и технологического новаторства. Выражаясь кратко, власть и богатство могли быть увеличены путем применения рыночных принципов в деятельности общества — невзирая на то, что правители и большинство их подданных не переставали осуждать овладевшие миром безнравственность и алчность.

Разрушение устоявшихся моделей поведения всегда вызывает негодование большинства очевидцев процесса. И народы, и правители Европы на заре нового времени с неприязнью и недоверием относились к кучке богачей, заставивших общество следовать в заданных рынком пределах; однако поделать с этим ничего не могли. В Азии подобные чувства были более действенными, поскольку рынок товаров и услуг был сравнительно слабым, оставаясь на уровне мелкоремесленного производства. Напротив, стоило нескольким городам в Италии и Нидерландах продемонстрировать возможности рынка в деле приумножения богатства и мощи, как рыночное воплощение человеческих усилий в Европе одержало верх. К XVI в. даже самые могущественные командные структуры Старого Света при организации военных и других масштабных начинаний стали зависимыми от международного денежно-кредитного рынка. Неутешительная хроника финансовой деятельности Филиппа II является наглядным тому подтверждением. Экспансия рыночных отношений и их постепенное проникновение во все более отдаленные регионы, а также в нижние классы социальной пирамиды стали непременным явлением последующих столетий. Согласившись, хоть и скрепя сердце, с принципом индивидуальной погони за прибылью, западноевропейские страны обеспечили себе господство над остальным миром.

Думается, что нам удастся более непредвзято увидеть панораму развития рискованного европейского предприятия по установлению господства рынка над военными и другими сферами управления, если мы воспримем ее как эксцентричное отклонение от человеческих норм командного управления. Последнее определяло жизнь человеческого сообщества с древнейших времен и было достаточно сильным еще в 1880-х. Остальные главы этой книги представляют собой переосмысление доставшихся нам в наследство оценок и взглядов — с целью восполнить разрыв между военной историей с одной стороны и экономической историей и историографией— с другой.