В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI-XX веках

В 1840—х годах прусская армия и флоты Франции и Великобритании отказались от традиционных вооружений, столь хорошо служивших европейским государствам Старого Режима. Эти перемены обозначили индустриализацию войны; однако преобразование оружейного производства набрало темп лишь в следующем десятилетии, когда Крымская война (1854–1856) высветила недостатки традиционных методов снабжения. Она также предоставила британским и французским изобретателям возможность приложить возможности гражданского инженерного дела практически во всех военных областях. Темп перемен в вооружении и методов управления вооруженными силами продолжал расти, так что к 1880-м военное машиностроение обогнало гражданское, зеркальным образом изменив соотношение тридцатилетней давности.

Разумеется, новые вооружения изменили характер военных действий, однако на начальной фазе индустриализации войны перемены были менее значимыми, чем подвижки на транспорте, вызванные применением твердого топлива для разрешения извечной проблемы снабжения и развертывания вооруженных сил. Пароходы и паровозы доказали свою способность перевозить людей, вооружение и припасы в невиданных ранее объемах. В свою очередь, это означало, что большая часть мужского населения европейских стран могла быть обучена военному делу и доставлена на поле боя. Характерный лишь для варварских обществ далекого прошлого идеал «каждый мужчина — воин» вновь стал возможным в самых технологически продвинутых странах мира. Соответственно, армии стали исчислять своих солдат миллионами.

Одновременно более дешевый транспорт и сократившееся время сообщения позволило европейцам объединить мир путем вовлечения более слабых азиатских и африканских государственных образований в рыночную систему. Последняя имела центром Старый Свет и управлялась оттуда же. Сравнительно скромное применение военной силы позволило открыть двери Китая, Японии, глубинных регионов Азии и Африки для европейской (особенно британской) торговли. Оставалась препятствием (особенно в Африке) низкая сопротивляемость организма европейцев тропическим заболеваниям; однако даже эта преграда на пути экспансии мировых рыночных отношений пала в 1850-х, когда европейские медики разработали эффективную профилактику малярии.

До 1870-х триумф мирового рынка, имевшего центром наивысшей активности Лондон, казался бесспорным. Однако начавшаяся в 1873 г. депрессия ознаменовала поворотный момент; страны, укрывшиеся за защитными тарифами на импорт, стали оспаривать британское промышленное первенство. Подобная демонстрация эффективности административных методов в области экономики повлекла настоящую лавину вмешательств со стороны управленцев, ставивших целью путем проведения определенной политики изменение моделей спроса и предложения. Первопроходцы этого подхода иногда действовали в целях личного обогащения[297], временами— за лучшую жизнь для бедных, и временами — для более эффективного ведения войны. Однако все три вышеуказанных подхода были равнонаправленными и оказывали всевозрастающее воздействие на людское поведение.

Это стало причиной значительных перемен в организации общества. Глядя назад, можно увидеть, что индустриализация войны, столь непреднамеренно начавшаяся в 1840-х, стала играть ведущую роль в переходе к управляемым экономикам. Однако подобная развязка оставалась скрытой от действующих лиц того времени тем обстоятельством, что до 1880-х инициатива в области технических перемен почти всегда принадлежала изобретателям в частном секторе. Они рассчитывали сделать деньги, пытаясь убедить власти осуществить изменения либо в арсенале вооружения, либо в методе производства. Разумеется, наряду с подлинными изобретателями зачастую встречались люди со странностями или просто ненормальные, и в результате до 1880-х в среде ответственных за принятие решений по техническим нововведениям офицеров отношение к предлагаемым напористыми продавцами устройствам было крайне скептическим.

Соперничество между коммерческим и государственным вооружением

Сложившаяся за столетия ритуальная рутина армейской и флотской жизни противилась нововведениям любого рода. Лишь только когда гражданские технологии однозначно превзошли уровень вооруженных сил, стало возможным преодолеть официальную инерцию и консерватизм. В середине века подобное развитие было более драматичным на флоте, нежели в сухопутных войсках. Причиной в 1830-х была гонка многочисленных частных предприятий в создании паровых судов, способных пересечь Атлантику. Надежда на прибыль и соперничество между различными группами финансовых предпринимателей ускоряли процесс создания все более крупных, надежных, быстрых и красивых кораблей. Государственные субсидии на перевозку почты, которые британское правительство начало выделять с 1839 г., помогли снизить расходы на создание новых конструкций, совершенно не вовлекая флотское начальство в процесс развития технологий пара и железа[298].

Развитие шло очень быстрыми темпами. В 1807 г. Роберт Фултон продемонстрировал на реке Гудзон один из первых удачных пароходов. Тридцатью годами позже колесный пароход «Сириус» пересек Атлантику под постоянными парами (и, разумеется, при помощи парусов) за 18 дней. Через два года срок перехода сократился до 14 дней и 8 часов. В 1840-х гребные винты начали сменять более ранние колеса, а большие океанские корабли— переходить с деревянных на железные корпуса. За 21 год мощность двигателей возросла с 320 л. с. у «Сириуса» до 1600 л. с. у парохода «Грейт Истерн», имевшего 210 метров в длину[299].

Развитие паровых судов не изменило методов управления флотами в одночасье. Новая паровая технология в основном сосредоточивалась в Великобритании, однако доказанное при Трафальгаре (1805 г.) превосходство королевского флота на морях имело основой паруса и соответствующие навыки сражений на кораблях, конструкция которых в основном оставалась прежней с 1670-х. Подобные обстоятельства давали британскому Адмиралтейству прекрасный довод в пользу сохранения существующего положения дел. Снабжение мачтовым лесом, верфи для постройки и ремонта кораблей, предприятия для отливки пушек, склады провианта — словом, все, что требовалось для господства Британии на морях, наличествовало и исправно функционировало. Какая же могла быть нужда в неопробованных устройствах? Чего ради? Часто цитируемый Меморандум Адмиралтейства 1828 г. предлагает совершенно рациональное (и совершенно ошибочное в видении будущего) восприятие ситуации британским флотским начальством. Вот что говорится в Меморандуме:

Эти иллюстрации показывают зарождение эры пара и железа на море.

Вверху: британский линейный корабль «Сент Джордж» с дымовой трубой, виднеющейся между мачтами. Однако паровая машина предполагала минимальные изменения в конструкции корабля, и этот компромисс старого и нового устарел к 1861 г., когда французский флот получил «Ла Глуар», (внизу). Корпус, защищенный железными броневыми листами, защищал от огня всех орудий того времени, однако и «Ла Глуар» вскоре устарел, поскольку соперники не замедлили с разработкой еще более тяжелобронированных и тяжеловооруженных кораблей.

Illustrated London News 38 (January-June, 1861): 78, 227.

Консерватизм королевского флота отдавал инициативу любому сопернику, который мог строить технологически современные корабли — и французы быстро разглядели эту возможность. Так, в 1822 г. генерал Анри-Жозеф Пексан опубликовал книгу Nouvelle force maritime, в которой утверждал, что защищенные броней корабли, вооруженные крупнокалиберными орудиями, способны уничтожить посредством снарядов со взрывчатым веществом деревянные корабли противника — сами при этом оставаясь неуязвимыми. При написании этой книги Пексан сконструировал бомбическое орудие, стрелявшее 80-фунтовой разрывной гранатой. Испытания воздействия последней на блокшив в 1824 г. продемонстрировали основательность его утверждений, и в 1837 г. французский флот официально принял на вооружение пушки Пексана. В следующем году они были приняты на вооружение британского флота, а вскоре за ним и других европейских флотов. С этого момента все отдавали себе отчет в том, что старым деревянным судам не устоять перед новыми снарядами[301]. Наглядной демонстрацией явился Синопский бой 1853 г., когда русские бризантные бомбы быстро уничтожили турецкий флот. Победа русских обусловила вступление Великобритании в Крымскую войну (1854–1856 гг.), поскольку в Лондоне считали, что для предотвращения захвата Константинополя необходимо выдвинуть британские (и французские) суда в Черное море.

Опыт Крымской войны поставил перед британскими и французскими флотскими конструкторами новую задачу — путем бронирования обеспечить защиту от всевозрастающей мощи новых орудий. В свою очередь, эти усилия потребовали создания еще более мощных паровых двигателей для кораблей, вскоре ставших настоящими плавучими крепостями.

На боевые корабли паровые двигатели стали ставить десятилетием ранее. Французы пошли на эту технологическую авантюру после унижения, которому подверглись в ходе Ближневосточного кризиса 1839 — 41 гг. Тогда британская эскадра заставила французский флот отказаться от поддержки правителя Египта (Мухаммеда) Али в его конфликте с османским султаном. Влиятельная фракция в руководстве французского флота начала поиск новых технологических средств, призванных оспорить владычество Британии на морях; особенно многообещающими показались паровые суда, способные пересекать Ла-Манш независимо от направления ветра. Шаги, предпринятые французами, и растущее опасение перед возможностью вторжения, ускорили процесс установки вспомогательных паровых двигателей на линейные корабли британского флота[302].

Следующие двадцать лет французы удерживали лидерство в техническом развитии. Французские конструкторы и политики все еще лелеяли мечту низвергнуть британское морское господство путем создания новых эпохальных кораблей. Дважды они могли превзойти королевский флот: первый раз в 1850 г., когда стал в строй «Наполеон», благодаря 950-сильному двигателю делавший 13 узлов в час, и второй — в 1858 г., когда 4,5-дюймовая железная броня сделала «Ла Глуар» неуязвимым для любых орудий того времени[303].

Каждый прорыв французов вызывал принятие немедленных контрмер в Великобритании, сопровождаемое пропагандой необходимости увеличения ассигнований на флот и мрачными предсказаниями катастрофы в случае, если французы решат переправиться через Ла-Манш. Однако несоизмеримо более объемная промышленная база Великобритании позволяла каждый раз сравнительно быстро ликвидировать технологический отрыв соперника и превзойти его в количественном отношении.

В дни наибольшего расцвета европейского либерализма финансовые ограничения всегда играли большую роль. Как и в XVIII в., британское общественное мнение с достаточной степенью готовности откликалось на необходимость новых расходов на поддержание морского превосходства. Напротив, во Франции периоды строительства флота сменялись тяжелыми временами, когда правительство отказывалось от видевшихся непрактичными попыток превзойти Великобританию на море— и, соответственно, урезало ассигнования на нужды флота[304].

Взлеты и падения объема расходов на французский флот отчасти отражали мнение Луи Наполеона о глубокой ошибочности враждебной по отношению к Великобритании политике своего дяди. Став в 1851 г. императором Франции, он стал искать не только возможности покрыть себя славой на поле брани и в качестве наследника великого Наполеона отменить положения договора 1815 г., но и сотрудничества с Великобританией— или, по крайней мере, избежания открытой ссоры. При Наполеоне III в 1850 — 1860-х гг. напряженность и соперничество во взаимоотношениях Парижа и Лондона отнюдь не исчезли полностью. Однако даже непостоянное и несовершенное сотрудничество Франции и Великобритании смогло изменить установленное в 1815 г. равновесие сил в Европе.

Крымская война продемонстрировала очевидность этого факта. В 1815 г. Россия стала величайшей сухопутной державой Европы, и ее армия в последующие годы оставалась самой многочисленной[305]. Ее боеспособность постоянно подвергалась проверке в ходе многочисленных войн на разных фронтах: русско-турецкой и русско-персидской (1826–1829 гг.), в Центральной Азии (1839–1843 и 1847–1853 гг.), на Кавказе (1829–1864 гг.), а также при подавлении польских (1830–1831 гг.) и венгерских (1849 г.) повстанцев. Технические изменения были незначительными— но и другие европейские армии оставались при вооружении и организации, доведенных до совершенства в ходе наполеоновских войн. Русский флот был третьим в мире, ненамного (что наглядно продемонстрировало уничтожение турецкого флота при Синопе в 1853 г.) уступая британцам и французам в отношении технических перемен.

Мериться силами с подобным монстром и вдобавок победить было подвигом для французских и британских экспедиционных сил, успех которых в Крыму зависел от лучшего, чем у противника, снабжения. Русские испытывали большие затруднения в доставке пороха и других необходимых грузов в Севастополь. Блокада союзного флота лишила их возможности осуществления перевозок морем, а снабжение морской базы через крымские степи было крайне сложным. Несмотря на мобилизацию около 125 тыс. крестьянских телег, поставки так и не приблизились к удовлетворительному уровню. После того как запасы фуража на пути следования иссякли, прокорм для тягловых животных приходилось возить с собой— а это означало, что собственно полезный груз сокращался до ничтожных объемов. В то же время объем снабжения французских и британских экспедиционных сил морским путем был огромным. Точности ради необходимо упомянуть о провалах и неудовлетворительном управлении в начальный период и времени, потребовавшемся для соответствующей организации. Однако в конце осады союзники были в состоянии выпустить 52 тыс. снарядов по укреплениям Севастополя в течение одного дня — тогда как русским, ввиду нехватки пороха и снарядов, приходилось ограничивать огонь своей артиллерии[306].

Иными словами, снабжение в Крымскую войну с точностью до наоборот повторило ситуацию 1812 г., в которой русские войска воспользовались преимуществами водных артерий, а армия вторжения полагалась лишь на сухопутные обозы. В итоге большое количество тяжелых корабельных орудий и мастерское их применение защитниками Севастополя оказались недостаточными для того, чтобы уравновесить превосходство союзников в снабжении. Отступление гарнизона после героической обороны означало конец активных боевых действий, поскольку союзники были не в состоянии преследовать русских. Более того, взятие Севастополя и уничтожение Черноморского флота означали выполнение поставленной ими задачи— обезопасить Константинополь от нападения морских сил северного соседа.

Осада Севастополя в миниатюре явила образец Западного фронта в Первой мировой войне. Система траншей, полевые укрепления и артобстрелы приобрели определяющий характер; не хватало лишь пулеметов. С другой стороны, три сражения в начале войны (на Альме, при Балаклаве и Инкермане), позволившие запереть русских в Севастополе, были генеральной репетицией прусских побед над австрийцами при Кенигреце в 1866 г. Полученные французскими и британскими войсками новые нарезные ружья позволили одержать победу над вооруженными устаревшими мушкетами русскими. Разница была ужасающей— винтовки позволяли вести эффективный огонь на дальность тысячи ярдов, тогда как мушкеты— лишь двухсот.

Преимущества винтовок давно были известны европейским оружейникам, которые еще в конце XV в. открыли, что придающий вращение пуле нарезной ствол обеспечивает ей устойчивость в полете, а следовательно, повышает дальность и точность стрельбы. Однако изготовление винтовок обходилось дороже, и темп их стрельбы был ниже, так как для плотного прилегания к нарезам мягкую пулю необходимо было забить в ствол. Это требовало времени и аккуратности — условий, совершенно несовместимых с горячкой боя. С XVI в. нескольких особо метких стрелков, вооруженных винтовками, стали выделять в застрельщики. Однако, поскольку исход сражения зависел от темпа стрельбы, основная часть пехоты не могла воспользоваться преимуществами винтовок.

Подобное положение дел, длившееся достаточно долго, изменилось в 1849 г., когда офицер французской армии капитан Клод Этьенн Минье запатентовал продолговатую пулю с выемкой в донной части. Ее, как и сферические мушкетные пули на протяжении веков, достаточно было опустить в ствол — а при выстреле силой расширявшихся газов донная часть расширялась, плотно прилегая к нарезам. За исключением того, что новую пулю следовало опускать в ствол носиком вверх, приемы заряжания и стрельбы оставались теми же, что и у гладкоствольных ружей. Минимальные изменения в привычных приемах обеспечили легкое внедрение, и после испытаний (и успешного применения в Крымской войне) винтовка в 1857 г. была принята на вооружение. Британцы приобрели патентные права в 1851 г. и, вооружив винтовками свои полки в Крыму, обеспечили им победу даже над хвалеными русскими войсками[307].

Остальные европейские армии усвоили урок. Пруссаки, еще с 1840 г. втайне накапливавшие арсеналы казнозарядных ружей, в 1854–1856 гг.[308] приняли меры по их переделке в винтовки; за океаном армия утвердила в 1855 г. пулю Минье и нарезные ружья.

Таким образом, остававшиеся с XVII в. почти неизменными модели армейских и флотских вооружений в середине XIX в. стали рассыпаться. Генералы, адмиралы и государственные мужи остались лицом к лицу с пренеприятнейшей перспективой воевать на новых условиях и новым оружием при отсутствии непосредственного опыта. Подобное положение поощряло воображение и интеллектуальные качества армейских и флотских командиров, жестоко наказывая за прежнее пренебрежение ко всему, связанному с умственной работой. Последствия были особенно значительными в сухопутных войсках — новые технологии стали грозой самых вымуштрованных и беспрекословно следующих приказам (т. е. лучших в Европе) армий. И наоборот, самая слабая среди армий великих держав — прусская, смогла максимально полно воспользоваться тем, что ранее считалось крайней слабостью.

Прежде чем обратиться к изучению процесса обретения Пруссией превосходства на суше, стоит уделить внимание двум другим побочным продуктам опыта применения нового вооружения в Крымской войне. Первым было применение способов массового производства огнестрельного оружия, ставшего реакцией на неспособность старых ремесленных мануфактур Бирмингема и Лондона удовлетворить внезапно возникший ввиду войны с Россией спрос. Изготовление стрелкового оружия долго считалось гильдийным ремеслом многочисленных специалистов. Каждый оружейник выступал в качестве субподрядчика для предпринимателей, в свою очередь, получавших у государства контракт на поставку определенного количества готовых ружей. Правительственные инспектора проверяли соответствие каждой детали определенным параметрам, а арсенал в Вулвиче иногда за свой счет проводил сборку оружия. Эта система достаточно успешно вынесла напряжение периода наполеоновских войн, хотя британским оружейникам (как и французским) понадобилось два десятилетия спроса военных лет, чтобы достичь наивысших показателей производительности.

В 1854–1856 гг. никто уже не желал ждать, пока тысячи ремесленников приспособятся к новому уровню спроса. Проблема в Великобритании обострялась проходившим в то время мучительным переходом к новой системе Минье. Старые методы и традиции железообработки, приспособленные для производства практически не изменившейся со времен герцога Мальборо «Смуглянки Бесс» не могли достичь уровня точности, необходимой при производстве новых винтовок. Однако когда инспектора попытались ужесточить контроль, забраковывая плохо изготовленные детали, это привело к серьезным конфликтам с ремесленниками. Кроме того, внезапно возросший благодаря началу Крымской войны спрос в глазах производителей виделся золотой возможностью обогатиться, повысив расценки. В результате радикальных изменений в устоявшейся рутине и ожиданиях оружейный бизнес претерпевал бесчисленные задержки практически на каждой стадии производства. В период, когда страна нуждалась в возросшем количестве более качественных ружей, их производство напротив, снизилось.

Возмущение как в правительственных кругах, так и за их пределами убедило власти в необходимости принятия решительных мер, способствующих увеличению объема выпуска ружей и повышению их качества. Благодаря знанию альтернативной модели руководство Вулвичского арсенала было готово к подобному повороту. Она называлась «Американской системой производства», поскольку была разработана в 1820–1850 гг. на Спрингфилдском арсенале (Массачусетс,) и среди частных производителей стрелкового оружия в долине р. Коннектикут. Основным принципом было использование автоматических или полуавтоматических фрезерных станков для производства деталей заданных размеров[309]. Эти машины производили взаимозаменяемые части, так что винтовка могла быть собрана без дополнительных шлифовки и пригонки, необходимых при менее точном ручном производстве. Разумеется, фрезерные машины стоили дорого и производили куда больше отходов, нежели опытный мастер с молотком и напильником. Однако в условиях объемного спроса на ружья и экономики массового производства автоматические устройства окупались многократно.

Методы американцев стали известны англичанам благодаря Великой выставке 1851 г., на которой Сэмюэль Кольт продемонстрировал свои револьверы и взаимозаменяемость их частей путем разборки нескольких экземпляров, перемешивания частей и затем сборки боеготовых образцов.

Таким образом, когда в первые месяцы Крымской войны возросло число задержек и срывов, многие в Великобритании уже знали о достижениях американцев; и специальный Комитет по стрелковому оружию рекомендовал создание нового завода в Энфилде на основе американской системы производства. Работы начались в 1855 г., однако выписанное из Соединенных Штатов необходимое оборудование не было полностью установлено до 1859 г. — т. е. через три года после окончания Крымской войны[310].

Автоматизация не ограничилась лишь ввозом американских станков для изготовления винтовок. Специально разработанные машины стали производить на Вулвичском арсенале по 250 тыс. пуль Минье в день; еще одно устройство производило в день 200 тыс. патронов, объединяя в целое пулю и пороховой заряд[311]. Массовое производство также не могло оставаться монополией государственных арсеналов — частное производство огнестрельного оружия последовало их примеру. Чтобы оплатить дорогостоящее новое оборудование, прежде независимые подрядчики в 1861 г. объединились в Бирмингемскую компанию стрелкового оружия. Шестью годами позже подобное слияние привело к созданию Лондонской компании стрелкового оружия. Таким образом, государственный заказ распределялся между Энфилдом и двумя новосозданными современными частными оружейными предприятиями в соотношении, в некоторой степени определяемом политическим лоббированием и отчасти — желанием чиновников создать необходимые резервные мощности на случай, если новая война внезапно потребует быстрого увеличения объема производства винтовок. Эти две частные фирмы в основном существовали за счет продажи спортивного оружия частным покупателям в Великобритании и за рубежом, но в то же время принимали заказы и от иностранных правительств.[312]

Правительства других стран Европы также осознали возможности новых машин в массовом производстве необходимого стрелкового оружия. К 1870 г. Россия, Испания, Турция, Швеция, Дания и Египет последовали британскому примеру, закупив американское оборудование для производства винтовок[313]. Льежские оружейники в Бельгии основали новую компанию для того, чтобы импортировать американские станки. В 1854 г. это виделось единственным способом выполнить британский заказ на 150 тыс. винтовок, так как производство в самой Великобритании запаздывало[314].

Итогом стали значительные перемены в европейском оружейном предпринимательстве. Кустарные способы отмерли, а установка новых машин в государственных арсеналах сократила веками основывавшийся на льежском производстве оружейный бизнес до сравнительно незначительных объемов[315].

Еще одним последствием было нижеследующее. До 1850-х изменения в конструкции выдаваемого сотням тысяч солдат стрелкового оружия были затяжным и однозначно затруднительным предприятием (почему европейские мушкеты и оставались почти неизменными 150 лет). В автоматизированном производстве для выпуска сотен тысяч винтовок нового образца в год достаточно было изготовить новые шаблоны. Быстрота перехода целой армии на новый вид ружья стала зависеть от времени, необходимого для обучения солдат обращению с ним. Таким образом, перед дальнейшим совершенствованием стрелкового оружия распахнулись двери — что предполагало пересмотр всех тактических правил и наставлений по обучению пехоты.

Трудности внесения изменений в конструкцию огнестрельного оружия при сохранении ремесленного способа производства стали болезненно ощутимыми для пруссаков после 1840 г., когда король Фридрих-Вильгельм решил начать перевооружение армии казнозарядными винтовками. Первоначальный заказ предполагал поставку 60 тыс. ружей; семью годами позже разработчик этого оружия Иоганн Николас фон Дрейзе смог достичь на своих заводах общей производительности всего в 10 тыс. единиц в год, а контроль за качеством не поспевал обеспечить их надлежащую проверку. Поскольку прусская армия вместе с резервами насчитывала 320 тыс. чел., на переход с мушкетов на казнозарядные ружья при подобных темпах производства потребовалось бы более 30 лет. Неудивительно, что в 1854 г. пруссаки решили вложить деньги в переделку имеющихся мушкетов в нарезные ружья и производство пуль Минье— переход, потребовавший всего двух лет!

В то же время и король Пруссии, и его военные советники были достаточно твердо убеждены в превосходстве казнозарядных ружей, чтобы продолжать их производство. Путем перевода трех государственных арсеналов на производство ружей новой конструкции удалось достичь уровня 22 тыс. винтовок в год. В результате «игольчатые ружья» Дрейзе (как их зачастую называли) еле успели поступить на вооружение всей прусской армии, чтобы пройти первое и зрелищное испытание в сражении против австрийцев. Для завершения перехода с дульнозарядных на казнозарядные ружья потребовалось 26 лет— неудивительно, что в подобных условиях государства с XVII в. предпочитали не вносить изменений (кроме самых незначительных) в конструкцию огнестрельного оружия[316]. Для сравнения— в 1863 г., (через четыре года после начала производства) арсенал Энфилда произвел 100370 винтовок — и это в условиях мирного времени без принятия чрезвычайных мер по увеличению объема производства[317]. Когда Франция в 1866 г. и Пруссия— в 1869 г. решили перевооружить свои войска новыми винтовками, каждой из них понадобилось всего четыре года (включая долгие месяцы на разработку и установку необходимого оборудования) для выполнения намеченного[318].

Таким образом, массовое производство стрелкового оружия в Европе в 1855–1870 гг. является побочным продуктом Крымской войны. В основном, новое оборудование надежно оставалось за стенами арсеналов. В то же время управление конструированием и производством стрелкового оружия со стороны государства стало намного более точным и всеобъемлющим, нежели несовершенная проверка инспекторами качества продукции ремесленников-кустарей. В орудийном производстве произошло обратное — отчасти ввиду жестокой конкуренции между потенциальными производителями артиллерии. Однако новый фактор подтвердил и закрепил зародившееся в качестве случайного результата частного соперничества появление нового материала для изготовления пушек— стали. Производство последней требовало ресурсов, запредельных для всех существовавших государственных арсеналов.

Как и в случае со стрелковым оружием, решающим толчком к новым развитиям в артиллерийском деле стала Крымская война. Благодаря газетам затруднения британских и французских войск в Крыму стали известны беспрецедентно широкой аудитории. Подробные описания боевых действий, отсылаемые корреспондентами в Париж и Лондон, помимо всего прочего, вызвали вспышку изобретательства в связанных с войной областях[319]. Лишь немногим из предложенных идей удалось сойти с чертежной доски, а воплощенные в жизнь зачастую оказывались мертворожденными. Таковыми, например, были чересчур массивные и запоздавшие с появлением сорокадвухтонные мортиры, производство которых было завершено через год после окончания Крымской войны, и впоследствии обращенные в геральдическую стражу главных ворот Вулвичского арсенала. Они стали весьма удачным символом роли арсенала в разработке и производстве артиллерии[320].

Однако некоторые из новых идей имели долгосрочные последствия. Наиболее значимым, вероятно, было открытие бессемеровского процесса выплавки стали, названного по имени одного из самых настойчивых британских изобретателей Генри Бессемера. Его эксперименты с новыми образцами артиллерии привели к открытию способа получения стали путем продувки воздуха через расплавленное сырье — и сделали возможным крупномасштабное производство стали, а также более точное, нежели прежде, следование заданным химической формуле и структуре. Соответственно, выданные Бессемеру в 1857 г. патенты ознаменовали наступление новой эры в металлургии. За 20 лет старые методы производства артиллерийских орудий безнадежно устарели, хотя безуспешные попытки чиновников из арсеналов вернуться к «традиционным» орудийным металлам не прекращались до 1890 г[321].

Недостаточный уровень знаний по молекулярной структуре стали лишал возможности отливки отвечающих единому стандарту и бездефектных орудий. Первым предпринявший попытки в этом направлении германский сталелитейный промышленник Альфред Крупп Эссенский прошел через множество препятствий и разочарований, прежде чем Франко-прусская война 1870–1871 гг. доказала качество его орудий. До этого крупнейшим производителем артиллерийских орудий в Европе был Уильям Армстронг. До Крымской войны он владел производством по выпуску гидравлического оборудования в Ньюкасле и был вовлечен в оружейное производство таким же случайным образом, каким Бессемер открыл способ выплавки стали.

В одном из лондонских клубов Армстронг прочитал о том, как британским войскам удалось благодаря двум пушкам одержать победу в Инкерманском бою, и то, с какими трудностями эти громоздкие орудия были доставлены на огневую позицию. По словам свидетелей, Армстронг заметил, что «пришло время поднять военное конструирование на уровень современной инженерной практики»[322]. Он набросал конструкцию казнозарядного орудия и изготовил опытный образец, испытания которого показали превосходство в точности над гладкоствольными дульнозарядными пушками[323].

К этому времени Крымская война уже закончилась, однако Индийское восстание 1857–1858 гг. стало предметом пристального внимания британского общества и способствовало поддержанию ощущения необходимости дальнейшего технологического совершенствования вооружений. Соответственно, пушка Армстронга была принята на вооружение. По условиям заключенной в 1859 г. сделки, он передавал патент государству в обмен на должность «Конструктора по нарезным орудиям» с жалованьем 2 тыс. фунтов стерлингов в год и пожалование в рыцари. Уже находясь на государственной службе, Армстронг организовал Элсуикскую орудийную компанию близ Ньюкасла. Эта частная компания заключила с Военным департаментом контракт, согласно которому обязывалась поставлять только что сконструированную Армстронгом пушку исключительно британским вооруженным силам. К 1861 г. количество изготовленных в Элсуике орудий разного калибра достигло 1600. Однако затвор часто заедало, а на крупнокалиберных орудиях обслуживание замков требовало приложения усилий, превосходивших возможности обычного человека.

По утверждению критиков, сэр Уильям использовал свое официальное положение для передачи контрактов Элсуикской орудийной компании и предотвращения возможности проведения объективных испытаний других конструкций — довод крайне неудобный. Промышленник из Манчестера и личный соперник Армстронга Джозеф Уитуорт выставил дульнозарядные орудия, которые, согласно его утверждению и приводимым доказательствам, превосходили пушки Армстронга как по точности, так и по бронепробиваемости[324]. Еще полдюжины других изобретателей громогласно расхваливали свои конструкции, однако лишь Армстронг и Уитуорт обладали возможностями изготовления и испытания опытных образцов без поддержки государства.

Неприязнь флота к пушкам Армстронга вскоре придала вес критике со стороны частных лиц. В 1859 г. на вооружение французского флота поступил «Ла Глуар», броня которого обеспечивала защиту от всех снарядов, которые мог выпустить британский флот. Таким образом, от британских оружейников срочно требовалось новое оружие, способное пробивать броню «Ла Глуар». Самые большие казнозарядные пушки Армстронга оказались бессильны, а результаты проведенных в 1863–1864 гг. тщательных испытаний убедили комитет в том, что дульнозарядные пушки были проще, надежнее и действеннее против брони, нежели казнозарядные. Орудия Уитуорта были признаны слишком сложными, поскольку требовали более плотного прилегания снаряда к стволу орудия, нежели могли предложить существующие методы производства[325]. Не доверяя правдивости движимых наживательским интересом частных производителей оружия, и в условиях развернутой ими шумной кампании рекламы своих достижений, комитет рекомендовал расторгнуть контракт с Элсуиком и вновь (как до 1859 г.) разместить заказ исключительно в Вулвичском арсенале. Арсеналу было поручено разработать новые образцы орудий, используя все лучшее от участвовавших в испытаниях дюжины пушек[326].

Вулвичские специалисты высказались за применение французской конструкции, предполагавшей одновременное применение преимуществ нарезного и казнозарядного орудий. Простое добавление приливов на корпус снаряда обеспечивало придание последнему вращения при движении в канале ствола. Для обращения старых гладкоствольных пушек в новые нарезные требовалось лишь высверливание соответствующих приливам снаряда нарезов в орудийном канале. В итоге французская и британская армии еще целое десятилетие после перехода прусских войск на стальные казнозарядные пушки полагались на дульнозарядные орудия. Взамен Лондон и Париж предприняли самые энергичные усилия по производству еще более крупных и мощных корабельных орудий. Государственная монополия на производство в интересах вооруженных сил во Франции и Великобритании не привела к стабильности в тяжелых вооружениях, что подтверждается их соперничеством на море и неустанным спором между снарядом и броней боевых кораблей.

Тогда как во Франции частное производство артиллерийских орудий на экспорт было запрещено до 1885 г.[327] в Великобритании Армстронг, после своего ухода с государственной должности в 1863 г. был (как и Уитуорт) совершенно свободен в предложении продукции Элсуикской компании всем платежеспособным покупателям. С этими британскими производителями соперничал Крупп, представивший восхищенной публике на Великой Выставке 1851 г. в Лондоне стальную казнозарядную конструкцию орудий. Первые пушки Крупп продал Египту (1855 г.), за этим в 1858 г. последовал заказ Военного министерства Пруссии на 300 пушек; однако настоящие прибыли пришли после получения крупных заказов из России в 1863 г. В свою очередь, Армстронг и Уитуорт изрядно разбогатели на поставках оружия американцам в ходе Гражданской войны. Победа Севера не слишком отразилась на их благосостоянии — малые государства в Европе и других уголках света, включая Японию и Китай, Чили и Аргентину, обладали и способностью, и желанием закупать произведенные частными фирмами большие пушки. Вскоре эти страны начали приобретать и боевые корабли.

Таким образом, в 1860-х возникло глобальное, индустриализованное оружейное предпринимательство. Оно затмило нацеленное на международный рынок кустарное производство вооружения, центром которого с XV в. являлись Нидерланды. Даже состоятельные в техническом плане государственные арсеналы Франции, Великобритании и Пруссии находились в состоянии жесткого соперничества с частными предпринимателями, не упускавшими малейшей возможности продемонстрировать преимущества своей продукции над изготовленным на государственных предприятиях оружием. Коммерческая конкуренция сообщила новую энергию в конструировании артиллерийских орудий в этих странах.

В первую очередь и самым радикальным образом результаты стали ощущаться в корабельной артиллерии. Гигантские пушки, необходимые для поражения броневой защиты, утолщавшейся с каждым новым броненосцем, лишали смысла прежний способ размещения рядов орудий вдоль бортов судна. Новые пушки были столь громоздки, что обеспечение устойчивости судна требовало их размещения в центральной части. В свою очередь, необходимость в беспрепятственном ведении огня в разных направлениях установленных на палубе орудий предполагала отсутствие мачт и такелажа. Радикальное совершенствование в 1880-х мощности и коэффициента полезного действия паровых двигателей сделало осуществимым вышеперечисленное. Защита от огня противника потребовала создания бронированных башен для размещения крупнокалиберных орудий; излишне говорить, что башни должны были быть вращающимися, чтобы наводить пушки. Тяжелые гидравлические механизмы поворота башен требовали дополнительной мощности парового двигателя — а в 1868 г., как будто этих усложнений было недостаточно, был внедрен способ электрического зажигания. Искусство наводки корабельных орудий и ведения огня стало еще более взыскательным. В то же время, в ходе единственного на европейских морях боя, артогонь как итальянских, так и австрийских кораблей (1866 г., Адриатическое море) не смог решить исход сражения, а единственное потопленное судно погибло вследствие тарана. Для целого последующего поколения флотских офицеров таран оспаривал у артогня роль ключа к достижению победы. Все сходились во мнении, что морские сражения будут вестись как в эпоху Нельсона— на параллельных курсах и малой дистанции. Конструкторы кораблей ставили целью достижение максимально возможной огневой мощи для поражения броневой защиты на дистанции выстрела в упор.[328]

Новая парадигма: прусский метод ведения войны

Напротив, сухопутные войска оставались изолированными от первичного воздействия мутационного толчка в развитии конструирования пушек середины XIX в. Полевая артиллерия просто отказывалась от всего, слишком тяжелого для перевозки конной упряжкой по равнинной местности. Однако после Франко-прусской войны 1870–1871 гг. армии также оказались затянуты в круговорот быстроразвивающихся артиллерийских технологий. В этой войне прусские стальные казнозарядные орудия доказали свое полное превосходство над бронзовыми дульнозарядными пушками, с которыми французы вступили в войну. После 1871 г. все европейские армии поспешили перейти на орудия нового образца; более того— нормой стали прусские модели командования и мобилизации войск. Воздерживалась от перемен лишь обособленная островная Великобритания. Чтобы уяснить происшедшее, нам необходимо обратиться к рассмотрению европейского и американского опыта ведения войн во второй половине XIX в.

Величайшее вооруженное противостояние того времени — Американская гражданская война — оказала крайне слабое воздействие по ту сторону океана. Европейские военные были мало впечатлены размахом и интенсивностью мобилизации, достигнутыми американцами. На первый взгляд, она была небрежной и непрофессиональной; не было ни блеска, ни отточенности. В сражениях недоставало натиска и решительности; целые кампании пробуксовывали; офицеры европейских армий отказывали в общности даже командирам-южанам. Все вышеперечисленное, а также убежденность в собственном профессиональном превосходстве над американцами позволили европейским военным специалистам пренебречь опытом ведения войны в Соединенных Штатах. Лишь позже, в 1920-х, стало возможным разглядеть в жестокой схватке между Севером и Югом своеобразное вступление к Первой мировой войне. Очевидной стала значимость Американской гражданской войны как первого примера индустриализованной войны, в которой произведенные машинами вооружения навязали новую, оборонительную тактику, а железные дороги стали соперничать с водными путями в деле снабжения милионов людей под ружьем.

После неудач начального периода генералы Севера, не сумевшие преодолеть преимущество, которым нарезное оружие наделяло обороняющуюся сторону, перешли к войне на изнурение. Решающий успех на поле боя стал зависеть от способности нарушить поток снабжения войск противника. Окончательная победа требовала нарушения транспортной и управленческой систем, благодаря которым Конфедерация сумела организовать снабжение из отдаленных тыловых районов.

При осаде Севастополя менее чем десятью годами ранее, крестьянские телеги тщетно пытались хоть ненамного приблизиться к уровню снабжения по морю. Однако и Север, и Юг обладали железными дорогами, и неудивительно, что война, в отличие от Крымской, пошла более или менее на равных. Фактором, в решающей степени склонившим часу весов на сторону северян, была слабость южан на море и внутренних водных путях. Блокировав Конфедерацию, флот Соединенных Штатов лишил ее возможности восполнить недостающее вооружение и снаряжение путем закупок в Европе. Вдобавок, стратегическая мобильность на океанском побережье и судоходных реках была ключевой для многих наступательных кампаний северян. В критической значимости водного транспорта на войне не было ничего нового. Тот факт, что некоторые корабли уже были паровыми и даже броненосными (как, например сошедшиеся в знаменитом бою 1862 г. «Монитор» и «Мерримак»), придал характеру действий противоборствующих сторон новизну и подчеркнул значимость новоявленных производственных мощностей, которые одни и могли изготавливать столь сложные инструменты войны.

Железные дороги были еще более значимым новшеством. Механическая мощность локомотивов вышла далеко за рамки ограничений дотоле существовавших наземных транспортных средств. Стало легче преодолеть сто миль на поезде, нежели десять — на телеге; в то же время один состав мог перевезти груз тысяч фургонов, влекомых лошадиной упряжкой. В действительности, железные дороги позволили стотысячным (и даже более многочисленным) армиям воевать годами, получая все необходимое за сотни миль. Недостижимые в прежние времена, подобные достижения вновь высветили необходимость промышленных мощностей для ведения нового вида войны.

К 1865 г. президент США, подобно Кромвелю двумя столетиями ранее, оказался во главе мощных вооруженных сил. Однако, в отличие от попыток лорда-протектора сохранить и поддержать новоприобретенную военную мощь, Соединенные Штаты оценивая войну как отклонение от нормального порядка вещей, решительно демонтировали военные структуры. Это и позволило европейцам рассматривать события в Северной Виргинии, а также при Виксбурге и Чаттануге не в качестве разумной реакции на изменение технологий, а неуклюжего провала в достижении профессионального и действенного управления боевыми действиями.

Это суждение поддерживалось быстрым темпом вспыхивавших в Европе войн (не говоря уже о колониальных кампаниях) в 1859–1870 гг. Основным возмутителем спокойствия выступал Наполеон III, своим историческим предназначением считавший восстановление величия Франции путем поддержки национально-освободительных движений. Успех в Крыму лишь разжег его аппетит, и, рассчитывая на благодарность итальянцев в виде патронажа Франции, он посвятил себя планам изгнания австрийцев из Италии. Результатом была короткая жестокая война 1859 г., в которой французы разбили противника в двух напряженных сражениях (хотя и ценой значительных потерь). В результате последовавшей политической реорганизации было образовано королевство, объединявшее всю Италию за исключением Венеции и Папских государств.

Сама по себе война 1859 г. была менее значительной, нежели почерпнутые из ее опыта уроки. Часть австрийских войск была вооружена новыми, заряжавшимися с дула нарезными ружьями, однако наступавшие в колоннах французы сумели прорваться сквозь винтовочный огонь и одержать победу в стиле старых добрых наполеоновских времен[329].

Разбив вначале русских, а затем австрийцев, французская армия, казалось, доказала (как во времена великого Наполеона) свое первенство в Европе. В своем убеждении, что ключом к победе скорее является порыв и отвага, а не штабная работа или иная форма умственной деятельности, она была близка модели бонапартовских войск. Производство в офицеры из нижних чинов было в ней гораздо более распространенным, нежели в других европейских армиях. Оно придало французскому офицерскому корпусу характер стойкого профессионализма, которого зачастую недоставало аристократическим офицерам армий других стран[330]. Рядовой состав и нижние чины набирались с самых низов французского общества, поскольку вытянувший «несчастливый» билет всегда мог нанять кого-нибудь взамен себя. Закаленные ветераны являлись лучшей заменой, так что система призыва французской армии не прервала практики опоры на войска с длительным сроком службы, профессионализм которых дополнял высокие качества офицерского корпуса.

Дульнозарядные нарезные ружья и полевые пушки, которым Наполеон лично уделял внимание, показывали небезразличие французской армии к совершенствованию материальной части. Задействование новопроложенных железных дорог в итальянской кампании 1859 г. показывало аналогичную степень технической предприимчивости. Однако опыт боев против плохо вооруженного противника в Алжире, Мексике и Азии, а также славные традиции наполеоновских сражений не позволяли французской тактике учесть возросшую поражающую мощь новых вооружений, которыми стали оснащаться армии европейских государств. Как бы то ни было, подобная тактика позволила одержать верх над австрийцами, политическая решимость которых в противодействии новым идеям национализма, либерализма и прогресса (от лица которых выступала Франция) была достаточно непрочной.

Слияние мощной, «прогрессивной» идеологии Наполеона с полностью профессиональной армией и инновационными военными технологиями дало в результате достаточно сильное сочетание. Ввиду всего вышесказанного французская армия 1860-х рассматривалась как местными, так и зарубежными экспертами в качестве сильнейшей на континенте[331].

В свою очередь, австрийцы сделали из своего поражения вывод о необходимости подражания тактике французской пехоты и перенятия нарезных полевых пушек. Хотя в 1866 г. последние действительно предоставили определенное превосходство над пруссаками,[332] однако возврат к практике наступления в плотном колонном порядке стоил австрийцам поражения в битве при Кенигреце.

Причиной этому было то, что прусская армия пошла иным путем технологических перемен, нежели ее соперники. Как указывалось ранее, выбор был сделан в пользу нарезного казнозарядного ружья как основного оружия пехоты. Значительным преимуществом казнозарядных винтовок была возможность стрельбы из положения лежа, позволявшая солдату использовать все имевшиеся укрытия. Подобная тактика делала солдат значительно менее уязвимыми для огня противника, поскольку для заряжания с дула следовало встать, чтобы опустить пулю в ствол. Вторым преимуществом казнозарядных винтовок была значительно более высокая скорострельность[333].

В то же время наличествовали недостатки, заставлявшие другие европейские армии с недоверием относиться к возможностям прусской армии и ее вооружению. Затвор ружей Дрейзе не обеспечивал достаточно плотного прилегания, игла ударника часто ломалась, а сама винтовка уступала ружьям Минье в дальнобойности и точности. Эти технические недостатки сопровождались проблемами контроля и тактической мобильности, в неявной форме сопровождавшими любое отклонение от старых моделей муштры, которые зижделись на приемах заряжания оружия с дула. Построение солдат в ряд и обучение их заряжанию, прицеливанию и стрельбе доказало свою состоятельность со времен Мориса Оранского. Что могло предупредить возбужденного или испуганного солдата от быстрой и нерациональной траты боеприпасов при применении казнозарядных винтовок? С другой стороны, что могло убедить залегших под огнем противника людей встать и продолжать продвигаться по полю боя?

Подобные вопросы казались более чем уместными в отношении именно прусской армии, нижние чины которой являлись призывниками с коротким сроком службы, и чьи резервные части (необходимые для того, чтобы в количественном отношении соответствовать численности армии европейской державы) являлись не более, чем объединениями гражданских в военной форме. Однако степень подготовки и дисциплины резервистов, вероятно, не могла сравниться с уровнем армий с длительным сроком службы — французской, австрийской и русской.

Более того, прусская армия 1840-х и 1850-х страдала от крайне сложных взаимоотношений с гражданским обществом. Офицерский корпус в основном пополнялся уроженцами знатных родов из областей восточнее Эльбы. Придерживавшиеся реакционных политических взглядов, эти офицеры с неприязнью и недоверием относились к предпринимателям средних классов, начавших превращение Рейнской области, а также Берлина и Гамбурга в оплоты машинного производства и технического новаторства. Особенно горький осадок оставила революция 1848 г.: первоначальный успех уличных толп в Берлине был унизительной угрозой для прусского офицерства. В свою очередь, нежелание правительства воспользоваться открывшейся возможностью объединения Германии оттолкнуло тех, кто рассматривал национальное единение в качестве панацеи от проблем и разочарований повседневной жизни. Прусский офицерский корпус опасался повторения революции и пытался сделать армию эффективным бастионом иерархического устройства государства, от чего зависело сохранение и привычного ему уклада, и, как ему представлялось, величия Пруссии. В свою очередь, сторонники политических реформ были уверены, что прусская армия скорее была готова к подавлению революции внутри страны, нежели к созданию великой Германии их грез.

Память о Befreiungskrieg 1813–1814 г. была жива как в стане реформаторов, так и реакционеров. Патриоты Германии вспоминали, как их отцы и деды встали под знамена прусского короля, чтобы сражаться против французов. Прусские офицеры также хорошо понимали жизненно важное значение действенного гражданского резерва для поддержания Пруссией статуса великой державы в случае войны.

В 1858 г. началось правление Вильгельма I, ставшего регентом при своем слабоумном брате. Объединение Италии в следующем году всколыхнуло националистическое брожение в германских государствах. Ставший королем (1861–1888 гг.) Вильгельм I ответил увеличением ассигнований на армию, однако заседавшие в ландтаге выборные представители отказались провести закон. Обе стороны взывали к прецеденту из истории Англии XVII в., поскольку противостояние Стюартов и парламента виделось аналогом происходившим событиям. Однако в Пруссии развязка оказалась иной. В 1862 г. Вильгельм обрел в Отто фон Бисмарке министра и политика, чья жажда власти, ее умелое применение и готовность развязать войну для достижения преследуемых политических целей оставила всех соперников далеко позади.

Для начала Бисмарк и король просто приступили к реформированию армии, продолжив взимать прежние налоги. Право утверждать государственные расходы ландтаг получил в 1848 г.; оно было закреплено в конституции, утвержденной королем в качестве части соглашения, позволившего преодолеть революционные возмущения того года. Однако дарованное одним королем могло быть отнято другим (во всяком случае, так казалось многим пруссакам), а привычка повиноваться была глубоко укоренена даже среди самых ярых противников Бисмарка и короля.

Помимо таких дорогостоящих шагов как завершение производства «игольчатых ружей» для оснащения всей армии и приобретения 300 стальных казнозарядных пушек у Круппа, основным направлением реформ Вильгельма I было увеличение численности армии за счет большего числа призывников. Он также постарался повысить боеспособность резерва, поставив предназначенные для участия в боевых действиях части под командование кадровых офицеров[334].

Военная реформа получила новый толчок в 1864 г., когда Пруссия выступила на стороне Австрии в войне против Дании. Вначале австрийские войска действовали значительно лучше прусских солдат, с 1815 г. не имевших опыта боев против чужеземного противника. Однако в ходе самого значительного события войны пруссаки успешно штурмовали укрепленную позицию у Дюппеля в апреле 1865 г. Победа вызвала волну патриотического подъема в германских государствах. Датчане запросили мира и уступили Шлезвиг-Гольштейн победителям. В свою очередь, это позволило Бисмарку пойти на ссору с Австрией относительно способа дележа приобретенного и передела германской конституции.

Важным аспектом Датской войны был тот факт, что Генеральный штаб и его начальник генерал Гельмут фон Мольтке стали пользоваться беспрецедентным авторитетом и уважением. Стоит вспомнить, что Генштаб был создан Шарнхорстом в качестве составной части реформ после уничтожения прусской армии в 1806 г. В последующие годы профессиональная подготовка штабных офицеров продолжалась, и в результате маленькая группа планировщиков прусской армии, способная тщательно рассчитать все факторы, влияющие на мобильность армии, поддерживала профессиональный уровень, с которым другие армии вряд ли могли сравниться. Однако следование рекомендациям приданных штабистов (либо полное пренебрежение ими) зависело от каждого конкретного генерала и менялось от случая к случаю. Должность начальника Генштаба в Берлине оставалась сравнительно скромной. Он даже не имел права доклада военному министру, а подчинялся Главному военному департаменту.

Вскоре после принятия регентства Вильгельм, испытывавший живейший интерес к военным делам, назначил Мольтке начальником Генерального штаба. Престиж последнего окончательно утвердился в ходе Датской войны, во время которой он был вызван из Берлина в качестве главного штабного офицера при кронпринце Фридрихе. Будучи назначенным командовать прусскими силами при Дюппеле, кронпринц полностью следовал советам Мольтке. После этого король поставил Мольтке во главе группы советников по военным вопросам. В условиях надвигавшегося военного столкновения с Австрией Вильгельм решил не передавать, как обычно, всех полномочий командующим армиями, а возродить славные традиции Фридриха Великого и лично осуществлять руководство (на сей раз, на основе планов и рекомендаций Генштаба). Чтобы придать вес новым правам Мольтке, король уполномочил начальника Генерального штаба издавать в ходе боевых действий приказы, обязательные без утверждения Военным министерством или другим посредствующим органом. Таким образом, суверенная власть Вильгельма в военной области практически перешла к Мольтке, поскольку король должен был получать его советы по всем важным шагам и утверждать их до отдачи соответствующих приказов.

Эффективное централизованное управление зависело от новых средств сообщения и транспорта. Разработанный в 1840-х электромагнитный телеграф позволил наступающей армии путем проведения обычного провода поддерживать связь с отдаленным штабом. Подобным способом Мольтке и король могли осуществлять четкий контроль над всеми стратегическими передвижениями. Инструкции могли быть немедленно направлены в любой подчиненный штаб, соединенный проводной связью. Следует отметить, что поддерживать многокилометровые провода в рабочем состоянии было нелегким делом, особенно во времена, когда немногие понимали тайны электричества. Периодически случались поломки и сбои[335]. Однако в принципе (и в значительной степени на практике) развитие действенной телеграфной связи означало, что Мольтке и король получили возможность каждодневного и даже ежечасного управления стратегическим развертыванием прусской армии.

Другим великим орудием Генерального штаба стали железные дороги. Их задействование для переброски значительных сил к полю боя не было новинкой, однако заблаговременное подробное планирование никогда прежде не имело того характера, как при разработке Мольтке и его подчиненными вторжения в Богемию в 1866 г. Заранее составленные детальные графики передвижений войск позволили увеличить скорость и объем перевозок. Точный подсчет необходимого количества локомотивов и вагонов означал максимально полное задействование возможностей железных дорог[336].

Тем не менее Прусская кампания 1866 г. содержала высокую степень риска. Однако итогом стала победа и скорое заключение мира, позволившего Пруссии приступить к политическому переустройству германских государств. Бисмарк и Мольтке разделили славу с королем, а австрийцы приписали свое поражение винтовкам Дрейзе и (совершенно несправедливо) некомпетентности своего главнокомандующего.

Подобная быстрая и решительная кампания явила разительный контраст нерешительным и затяжным действиям Американской гражданской войны и казалась убедительным подтверждением превосходства военного профессионализма европейцев (или, по крайней мере, пруссаков). Однако, оглядываясь в прошлое, становится ясным, что успех Пруссии в значительной мере был обусловлен политическими традициями Габсбургской империи, убедившими австрийское правительство в необходимости заключения мира после одного или двух проигранных сражений. Габсбурги пережили и Наполеона, и многих до него, заключая после поражения мир и откладывая возобновление войны до лучших времен. Воспринимаемая в качестве спорта королей и дела профессиональных армий война наилучшим образом управлялась именно в подобной манере. Величайшим несчастьем Австрии после 1848 г. был тот факт, что монархия и традиции государственности Габсбургов становились все более архаичными — и неспособными задействовать глубинные пружины человеческих действий и переживаний, которыми могли управлять более популярные правительства.

Разумеется, чувство национальной гордости и стремление к достижению общенародного величия, которые пруссаки выпустили на свободу в ходе реорганизации германских государств в 1866 г., не укладывались в рамки габсбургских представлений. Однако, как и предсказывали Шарнхорст и его последователи-реформисты в начале века, Бисмарк умело организовал сотрудничество государства и народа. Поистине, талант сумевшего сопрячь реакционность и революционность в рамках прусского государства Бисмарка к политическому манипулированию был столь же насущным в деле достижения побед, сколь и профессионализм Мольтке.

Следует отметить тот факт, что вступление прусских войск в Богемию в значительной мере нарушило действенность системы их снабжения. Грузоподъемность железнодорожных эшелонов значительно превосходила возможности телег и фургонов на конной силе, и, несмотря на все усилия Мольтке, на путях продвижения пруссаков царила невообразимая путаница. Для сосредоточения на поле битвы при Кенигреце пруссакам пришлось идти маршем на пределе возможностей людей и лошадей, оставив тыловые обозы и испытывая жестокую нехватку фуража и продовольствия. От подобных затруднений страдали и передвигавшиеся медленными темпами австрийские войска. Однако, продлись война дольше и не пойди режим Габсбургов на заключение мира после первых поражений, трудности со снабжением вполне могли бы прервать череду быстрых и зрелищных успехов прусской армии[337].

Первые недели Франко-прусской войны 1870–1871 гг. также не выявили подобные ограничения возможностей прусской военной машины — наоборот, война началась с побед, по зрелищности превосходивших успехи 1866 г. Более того, пруссаки разгромили армию, считавшуюся лучшей в Европе и отреагировавшей на уроки 1866 г. введением казнозарядных винтовок, превосходивших «игольчатые ружья» Дрейзе. Личное вмешательство Наполеона III позволило ускорить выпуск ружья, сконструированного еще в 1858 г. лейтенантом Шаспо и названного именем создателя. Французы также возлагали большие надежды на пулемет — митральезу, однако к началу войны их имелось лишь 144 единиц[338]. Более того, не предпринималось усилий по обучению солдат грамотному применению нового оружия. В действительности, французское военное руководство не верило в необходимость внесения изменений в тактику: митральезы задействовались как артиллерийские орудия, т. е. неэффективно. Как и в 1859 г., генералитет предполагал, что наивысшее напряжение боя наступит при ударе пехотных колонн в штыки.

В скорости снабжения и развертывания французская армия также намного уступала прусской и эта слабость оказалась невосполнимой. Прусское планирование превзошло французский натиск и, к изумлению всего мира, в результате граждане-солдаты легко разгромили лучших профессионалов Европы. Вместо ожидаемых всеми (включая Мольтке) наступления и боев на территории противника, французы были вынуждены вести неподготовленные оборонительные бои на собственной земле. Наполеон III и его армия вскоре оказалась запертой в Седане, и при виде ужасающего уничтожения своих войск огнем прусских пушек император сдался — всего через шесть недель после начала военных действий. Еще восемью неделями позже капитулировали осажденные в Меце основные силы французской армии.

Важным фактором этой удивительной победы были выводы, сделанные прусскими штабными офицерами из опыта войны против Австрии. Например, прусская полевая артиллерия значительно уступала уровню, продемонстрированному австрийцами в 1866 г. Конструирование и производство новых пушек требовало времени, и к 1870 г. в этом направлении удалось достичь немногого. Зато коренным образом изменилось задействование артиллерии на поле боя, и в результате, попытки французских войск построиться в колонный порядок для наступления пресекались огнем пушек на предельной дистанции. Разумеется, подобное построение представляло прекрасную мишень, тогда как более рассредоточенный порядок прусской пехоты значительно осложнял задачу французских артиллеристов. Более того, превосходство в дальности огня позволило пруссакам подвергать противника самому жестокому артобстрелу — зачастую без ответа с французской стороны.

Способность пруссаков извлекать уроки из проблем и трудностей прошлого была, возможно, основным ключом к изумительной череде их побед. Расчет и рассудительность при ведении военных действий не были чем-то новым для Европы XIX в. — однако нигде, кроме Пруссии, они не применялись столь систематично кругом лиц, обладавших полномочиями без задержки внедрять на практике задуманные ими перемены. Престиж, приобретенный Мольтке и Генеральным штабом в 1865 г., и полномочия, которыми наделил его начальника король Вильгельм в 1866 г., — вот что придало подобную быстроту, рациональность и тщательность реакции пруссаков на опыт войн, и чего не смогли достичь другие армии Европы.

Этот вывод подтверждается еще одним примером. С момента перехода на казнозарядное «игольчатое ружье» прусские штабные офицеры поняли, что переход на новое оружие требует изменения в выучке солдат — а следовательно, и в обучении сержантского и младшего офицерского составов. Это было предприятием грандиозных масштабов: был введен специальный шестимесячный курс для обучения новой тактике. Каждый полк был обязан направить для прохождения курса определенное число сержантов и младших офицеров, которые затем отвечали за переподготовку всего полка. Результат был поистине замечательным: непреодолимая для других армий двойная проблема экономии боеприпасов и поддержания тактической мобильности под огнем противника (даже когда каждый отдельный солдат мог выбрать укрытие и стрелять с колена или лежа) была преодолена триумфальным образом. Распространение радикальной рациональности до самого низа командной цепи было столь же важным в достижении побед, сколь и стратегический контроль, осуществляемый Мольтке, Бисмарком и королем при помощи телеграфа и железных дорог.

Однако у заблаговременного планирования и рационального управления также были свои ограничения. Они стали явными после прусских побед при Седане и Меце — сопротивление французов не прекратилось. Правительство возрождения, созданное по получении в Париже вести о сдаче императора в плен, попыталось вызвать к жизни дух 1793 г. и путем партизанской войны на растянутых путях сообщения значительно затруднило продвижение германских армий. Осада Парижа завершилась сдачей города в январе 1871 г. — че-рез десять дней после формального провозглашения Второй германской империи в Зеркальном зале Версальского дворца. После непродолжительной, но кровавой гражданской войны, в которой новоизбранное французское правительство сумело подавить революцию Парижской Коммуны, в мае был подписан мирный договор, передававший Германской империи Эльзас и большую часть Лотарингии. Вряд ли возможно представить более бесславное начало для Третьей республики[339].

Как бы то ни было, в 1871 г. пруссаки дважды продемонстрировали как можно за незначительный срок выиграть войну против великой державы. Им потребовалось всего три недели, чтобы разбить австрийцев, и шесть— чтобы взять в плен Наполеона III. Невозможно было не предпочесть подобную модель вялой агонии Американской гражданской войны или годичному стоянию под Севастополем. Соответственно, взмыл ввысь и военный престиж Пруссии. Из страны, замыкавшей список великих держав Европы, Пруссия превратилась в эталон военных дел для всего мира.

Ясно, что основой успеха Мольтке была массовая мобилизация. Его победы достигались путем приведения прусских войск в действие прежде, чем противник успевал подготовиться. Скорость, массовость и ударная мощь зависели от умелого задействования железных дорог для сбора и развертывания войск и их снаряжения. Численность означала армию из солдат срочной службы, в военное время усиленную резервистами. Поскольку призывники получали самое скромное денежное довольствие, то набранная по принципу призыва армия была для европейских государств единственно доступной возможностью содержания войск достаточно многочисленных для первых решающих схваток в новой манере ведения войн. В то же время машины для массового производства стрелкового оружия сделали доступными объем затрат на оснащение огромных армий из граждан-солдат. В последующие годы каждая армия континентальной Европы пыталась подражать пруссакам. Британцы были единственными, кто не последовал их примеру.

Искусство войны, которое с 1870-х начало формироваться в Европе, хорошо сочеталось как с наполеоновскими, так и с более ранними рыцарскими понятиями. Для призываемых на несколько недель или месяцев резервистов возможность временного избавления от монотонной жизненной рутины была крайне вдохновляющей. Они обретали возможность пройти через огонь, воду и медные трубы, испытать свою отвагу в деле — а также одержать победы и вписать еще несколько славных строк на скрижали национальной истории, столь вдохновенно доносимой до сердца каждого школьника патриотически настроенными учителями. В ретроспективе, войны 1866 и 1870–1871 гг. были «Frisch und Frolich» («бодрящими и веселыми») для всех пруссаков, принимавших в них участие. Соответственно, для последующих поколений (особенно в Германии) понятие войны лишилось большей части отрицательного смысла.

Победы Пруссии в 1866 и 1870–1871 гг. сделали армейских офицеров Германии и других ведущих государств континента носителями двойственной роли. Подобно Янусу, они, с одной стороны, были духовными (и зачастую физическими) наследниками сельских землевладельцев, привыкших отдавать приказы трудившихся на их землях работникам. С другой стороны, для ведения успешной войны эти землевладельцы в военной форме нуждались в современной машинной индустрии. Более тридцати лет это слияние противоположностей казалось вполне успешным. Во всей Центральной и Восточной Европе (и в некоторой степени также во Франции) военная иерархия и командная цепь сохранила модель беспрекословного подчинения человека вышестоящему. Эта модель достаточно быстро улетучивалась из гражданского общества по мере расширения рыночных отношений и свободы в выборе как работы, так и товаров все ниже и ниже по социальной лестнице, из больших городов в малые и далее в деревни. И так по всей Европе — даже Россия в 1861 г. отменила крепостное право!

Таким образом армии приобрели оттенок архаичности. Это было особенно верным в отношении задававшей темп нововведениям Пруссии, поскольку ее офицерский корпус в основном состоял из юнкеров восточных земель. Среди них пережитки старых отношений феодала и крепостного продержались значительно дольше, нежели в остальных областях Германии, где сельская простота двуполярного общественного устройства стала делом прошлого. Однако эффективность европейских армий в целом и германской армии в частности отчасти основывалась именно на этом архаизме. Призванные на воинскую службу оказывались в обществе более простом, нежели то, в котором они проживали свою «гражданскую» жизнь. Рядовой утрачивал почти всю личную ответственность — ритуал и рутина расписывали и занимали каждый час бодрствования. Простое подчинение приказам, время от времени проходившим через эту рутину и указывавшим деятельности солдата новое направление, позволяло избавиться от беспокойства, сопровождающего принятие личностных решений. Это беспокойство неуклонно возрастало в городском обществе, где соперничающие вожди, партии и практические возможности для выбора по крайней мере части свободного времени индивидуума находились в состоянии постоянной борьбы. Как ни парадоксально, избавление от свободы зачастую на деле означало подлинное освобождение — особенно для молодых людей, живших в условиях быстротечных перемен и пока еще не готовых к полноценному выполнению роли взрослых.

Приблизительно с середины XIX в. даже в случае буржуазного происхождения придерживавшийся аристократических манер класс офицерства в большинстве европейских армий сосуществовал с молодыми призывниками рядового состава, которые находили в подчинении привлекательное разрешение многих проблем, требовавших выбора в урбанизирующемся обществе. Подобный побег от тревожной неопределенности, наложенный на вызываемые строевой муштрой атавистические отголоски общности охотничьих коллективов, в период после 1870 г. определил самобытный характер армий. Последний в значительной мере носил отпечаток характерных черт, присущих армиям с длительным сроком службы, господствовавшим до тех пор, пока германцы не продемонстрировали подлинный потенциал граждан-солдат, возглавляемых профессиональными офицерами[340].

Все это странным образом сочеталось с изменчивостью и растущей механической сложностью индустриального общества. Рутинная простота армейской жизни требовала стандартизированного вооружения и ритуализированной муштры. Даже умудренный Генеральный штаб, который в 1864–1871 гг. привел пруссаков к стольким громким победам, после триумфа над Францией стал выказывать неприятие технологических перемен. Другие европейские армии были столь же (а британцы— гораздо более) неприветливы к изменениям в технической области. Хотя частные производители оружия и делали все, что было в их силах, для продвижения тяжелой артиллерии и пулеметов, оказываемый им прием был неспешным и уклончивым. Какая нужда в пушках, слишком тяжелых для конной упряжки? Какая экономия боеприпасов на поле боя возможна при применении пулеметов, выпускающих сотни пуль в минуту? Системы транспортировки от железнодорожных станций далее к войскам не соответствовали выдвигаемым требованиям— и Франко-прусская война вновь подтвердила это. Дополнительное увеличение напряжения виделось бессмысленным и служило оправданием упорному сопротивлению проискам алчных торговцев, пытавшихся навязать новые дорогие вооружения, невостребованные офицерами и чиновниками.

Сердечная неприязнь между частными производителями оружия и официальными покупателями их товаров была очевидной во всех европейских странах, хотя после 1870 г. обе стороны нуждались друг в друге. Государственные арсеналы просто не обладали оборудованием для производства стальных пушек, а затраты на их переоснащение были политически неприемлемыми. Таким образом, даже в странах с наиболее технически продвинутыми государственными арсеналами, изготовленные из стали вооружения закупались у частных промышленников. Полагавшиеся на изготовленные на арсеналах бронзовые пушки французы сполна поплатились за это в 1870 г. Британцы также чувствовали, что огромные дульнозарядные пушки вулвичского арсенала явно уступали казнозарядным моделям, которые можно было приобрести у Круппа и Армстронга. В 1880-х этот технический разрыв стал вопиющим, и когда в 1886 королевский флот избавился от опеки Совета по вооружениям, офицеры-вооруженцы достигли гораздо более высокого уровня сотрудничества с частными производителями, нежели любой другой европейский флот или армия. Однако, до того как приступить к рассмотрению вызванных этим прорывом моделей военно-промышленной взаимозависимости, стоит на минуту прерваться и бросить взгляд на глобальное воздействие европейского искусства войны в его развитии в XIX в.

Глобальные отклики

Стоит перейти от рассмотрения положения дел в Европе к государствам и народам Африки и Азии 1840-х-1880-х, как в глаза бросается очевидное противоречие. Все более массовые армии, построенные на основе системы краткосрочной призывной службы, за которой следовал период нахождения в резерве, стали господствовать на европейском пространстве. Подобные армии не могли быть «импортированы»— азиатские и африканские правители не могли создавать массовых армий из призывников. Не было необходимой административной структуры — не говоря уже об офицерском корпусе, системе тылового обеспечения. Во многих случаях просто не наличествовало граждан, которым можно было доверить оружие без опаски стать их жертвой. Только в Японии европейская модель призывной армии доказала свою жизнестойкость-да и то после того, как вызвала краткую вспышку жестокой гражданской войны в 1877 г.

В свою очередь, правительства стран Европы не могли свободно посылать военнослужащих краткосрочной службы за океан, поскольку доставка их к месту прохождения службы и возвращение домой заняли бы значительную часть срока службы. Для службы в заморских владениях требовались войска с длительным сроком несения службы. До 1947 г. Великобритания содержала в Индии такую армию, и большинство сражений XIX в. велись войсками Индийской армии[341]. Другие великие империи того времени— Франция и Россия, не обладали столь выдающимся инструментом, каким являлась для правительства Великобритании Индийская армия (однако французы, даже после перехода в 1889 г. на краткосрочную призывную службу для службы в африканских и азиатских колониях, создали добровольческие подразделения, включающие знаменитый Иностранный легион).

Поразительным фактом мировой истории в XIX в. является способность оснащенных по современным европейским стандартам сравнительно малых подразделений с легкостью покорять страны Африки и Азии. Стоило пароходам и железным дорогам заменить караваны, как расстояние и географические препятствия стали незначительными. Европейские армии и флоты обрели способность перебрасывать ресурсы в любую заданную точку— пусть даже отдаленную и недосягаемую прежде.

Важнейшей демонстрацией новоприобретенного уровня превосходства европейцев над другими народами был разгром малым подразделением британских войск армии китайской империи в Опиумной войне 1839–1842 гг. В долгий период правления королевы Виктории (1837–1901 гг.) британские войска были почти непрерывно задействованы в череде подобных войн, а некоторые из них прошли едва замеченными обществом страны[342]. Ставшее последствием формальное и неформальное расширение Британской Империи сопровождалось более прерывистыми, но не менее успешными военными действиями Франции и России в Африке и Азии.

Все три имперские державы обнаружили, что военные предприятия на своих окраинах почти ничего не стоят. Например, судьбоносная для Китая и Японии Опиумная война длилась с ноября 1839 г. до августа 1842, однако военные расходы британской стороны в 1841 г. упали ниже показателей предвоенного времени (см. таблицу ниже)[343].

Фактом было то, что армейские и флотские подразделения при выполнении боевых задач обходились ненамного дороже, чем при несении спокойной службы в гарнизонах. Жалованье оставалось неизменным, и при развертывании сравнительно небольших контингентов затраты на их снабжение возрастали незначительно. Восполнение расходуемых боеприпасов не представляло особой проблемы, однако порох плохо переносил длительное хранение и ввиду потери первоначальных химических свойств спустя несколько лет подлежал списанию. В век быстрорастущего населения и редкой возможности проявления героизма в гражданском обществе гибели нескольких европейцев также не придавали особого значения. Таким образом, с 1840-х новый и беспрецедентный уровень монопольного обладания европейцами стратегическими средствами связи и транспорта, вкупе с быстро совершенствующимся вооружением, превосходившим все доступное войскам других континентов, сделали имперское расширение делом минимальных затрат. Эта экспансия обошлась так дешево, что знаменитая фраза об обретении Британией империи в период кратковременной потери сознания является скорее гротеском, нежели ложью[344].

В то же время существовали подлинные пределы власти европейских держав. Открытая политика и потенциальная военная мощь Соединенных Штатов, подмеченные в ходе и при развязке Американской гражданской войны, заставили европейские державы отказаться от военных авантюр в Новом Свете. Уход французов из Мексики (1867 г.), признание Великобританией американских интересов, продемонстрированное в случае с капером «Алабама» (1872 г.), а также венесуэльского (1895–1899 гг.) и аляскинского (1903 г.) пограничных споров, подтвердили этот основополагающий факт. Не обременяя себя необходимостью содержания армии или флота европейского масштаба, Соединенные Штаты были в состоянии остановить европейскую имперскую экспансию в Карибском море и Латинской Америке. Подобным же образом Япония, сумевшая организовать армию и флот европейского типа, также провела границы собственной области влияния в регионе, где державы Европы более не могли превалировать. Последнее, однако, не было явным до самого конца XIX в., когда Японии пришлось показать свою силу в войне с Россией (1904–1904 гг.), чтобы этот второй предел европейского военного превосходства стал признан во всем мире.

Россия после Крымской войны обособилась в своих обширных границах и стала еще одним своего рода отдельным миром, недоступным промышленному и военному превосходству Европы. Военные неудачи в войне с Западом были возмещены на востоке, где русским экспедиционным силам с легкостью удавалось покорять мусульманские племена и государства. Старомодный героизм царских солдат нашел свое применение в этих кампаниях— точно так же, как и одновременный подвиг французских войск в Африке и Индокитае. Успехи подобного рода позволяли скрыть от обеих армий неспособность достичь уровня организации и планирования германских вооруженных сил.

Как бы то ни было, русские не могли забыть об унижении в Крымской войне. Однако попытки преодолеть отставание, позволившее франко-британским экспедиционным силам разбить русских на их собственной территории, лишь вскрывали болячки общественного устройства. Не менялось положение крестьянства, являвшегося основой армии, не удавалось вернуть утерянное первенство российской армии 1815–1853 гг. Однако мощь Российского государства оставалась значительной, и правительство не жалело усилий для оснащения армии и флота самым новым и эффективным оружием. С 1860-х Россия значилась в первых строчках списка покупателей как Круппа, так и Армстронга[345].

В России остатки прежних командных структур общества сохраняли свое влияние даже после того, как была отменена обязательная государственная служба — для знати еще в XVIII в., а для крестьян — в 1861 г. Японское общество также перенесло в век достаточно прочные связи с прежними, «феодальными», общественными отношениями. Эти аспекты русского и японского обществ были глубоко чужды либеральным, индивидуалистическим и регулируемым рынком моделям поведения, столь широко распространенным в Британии и Франции XIX в. До самого окончания Второй мировой войны это наследие прошлого виделось не сильной стороной, а обреченной на неминуемое вымирание помехой. Успех Великобритании и Франции и их уверенность в собственной правоте были настолько велики, что притягательной для Европы и всего мира оказалась также марка либерализма (во всяком случае, до экономической депрессии 1873 г., потребовавшей более активного государственного вмешательства в экономические дела).

И Франция, и Британия оказались в состоянии разрешить проблемы, с которыми столкнулись в конце XVIII в., когда быстрый рост численности населения оказался непомерным для возможностей почти не обладавшей свободными землями сельской местности.

Французы добились этого путем снижения уровня рождаемости и задействования возросшего числа людей на открывающимся благодаря уверенному развитию промышленности и торговли новым рабочим местам. Великобритания, напротив, поддерживала высокий уровень роста числа населения, однако с 1850-х открыла возможность отправки тех, кто не мог найти работу на родине, в дальние заморские колонии[346]. Германские государства также расценили британский рецепт в отношении роста числа населения — т. е. быструю индустриализацию, сопровождаемую эмиграцией — как в основном эффективный. Уже в 1880-х подобным же образом на перенаселенность сельских районов стали реагировать и государства далее на восток[347].

В 1850-х удалось (по крайней мере, в Западной Европе) взять под удовлетворительный контроль фактор, столь разрушительный для учреждений и правительств Старого Режима столетием ранее. Бури войн Французской революции и первая волна промышленной революции стали уходить в прошлое. Последующие два десятилетия либеральные идеи мира, процветания, свободной торговли и частной собственности упрочились как никогда прежде.

По прошествии более чем ста лет легко разглядеть ошибочность узких привязанностей и этноцентрических взглядов либералов Великобритании, Франции, Германии или Соединенных Штатов XIX в. Хотя с 1870-х волна общественных изменений и пошла в сторону коллективных действий, подтвердив первичность командного принципа в человеческих отношениях, было бы уместным подчеркнуть поистине необычный характер краткого периода превосходства Великобритании и Франции 1840-х-1880-х на мировой арене. Произведенные машинным способом дешевые товары и основанное на машинном производстве малозатратное превосходство вооруженных сил могли быть — и были — экспортированы. В результате мир оказался спаян в единое взаимодействующее целое. Всемирный рынок перешагнул через все политические границы, хотя пошлины на ввоз в Соединенных Штатах и России, а также естественные препятствия на пути ввоза товаров в глубинные области Африки и Азии замедляли глобализацию экономических отношений.

Достигнутая в 1870-х межконтинентальная интеграция человеческого труда означала новую веху в истории развития человечества, сравнимую с коммерческой интеграцией Китая эпохи Сун девятью веками ранее. Как указывалось во второй главе, достижения китайцев XI в., возможно, сыграли определяющую роль в запуске всемирного процесса распространения рыночных отношений, достигших наивысшей отметки в модели глобальной торговли XIX в. Коммерциализация различных ландшафтов в Китае эпохи Сун позволила выжить значительно большему числу людей и подняла на новый уровень производительность труда. Подобным же образом всемирная интеграция определяемого рынком человеческого труда в XIX в. дала возможность прокормить быстрорастущее население за счет резкого повышения производительности. Вот уже более века мы являемся наследниками этого достижения, несмотря на все препятствия свободному перемещению товаров и услуг. Последнее было введено во всемирную рыночную систему благодаря двойственным соображениям требований благосостояния и ведения войн.