В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI-XX веках

Эффективность коммерциализированной войны, становление и развитие которой в средиземноморской Европе состоялось в 1300–1600 гг., нашла подтверждение в последующем распространении того, что можно назвать «военно-коммерческим комплексом». Одна за другой страны европейского континента присоединялись к практике сбора налогов для содержания постоянных армий, осуществляемой на бюрократических началах. Этому процессу как в сухопутных армиях, так и на флоте сопутствовала бюрократизация военного управления. В XVII в. голландцы внесли важное усовершенствование в военное управление и распорядок дня. В частности, они обнаружили, что многочасовые тренировки с отработкой стандартных действий способствуют повышению боеспособности войск. Вторым немаловажным следствием обучения являлось установление атмосферы боевого братства даже в среде рекрутов из низших слоев общества.

Хорошо вымуштрованная армия, подчиняющаяся командам, нисходившим от богопомазанного монарха по командной цепи вниз, до уровня ефрейтора и рядового, стала самым дисциплинированным и эффективным из всех дотоле существовавших инструментом претворения политических задач. Подобные армии также способствовали поддержанию более стабильных общественных отношений и, действительно, в значительной степени помогли установлению гражданского мира в ведущих европейских державах. Это, в свою очередь, гарантировало процветание сельского хозяйства, торговли и промышленности — а значит, и увеличение налоговой базы на содержание вооруженных сил. Таким образом возник самоподдерживающийся замкнутый цикл, который вознес мощь и богатство Европы далеко над уровнем, достигнутым другими цивилизациями. Причину столь быстрого и легкого установления Старым Светом имперского контроля над остальным миром следует искать в более высоком уровне выучки и дисциплинированности европейских вооруженных сил.

Географическое распространение

Как мы уже увидели в третьей главе, коммерческо-бюрократический способ управления вооруженными силами зародился в Италии и затем был перенят Нидерландами, Францией и Испанией. В XVII в. эта современная форма организации военных действий привилась в германских государствах, и, с интересными местными особенностями— в Швеции, Англии и даже в России.

Корни коммерциализации военного предприятия в Германии относятся к XIV в. (или даже к более раннему периоду), когда итальянские города нанимали тысячи швейцарских горцев и германцев из других регионов. Опыт, приобретенный в ходе боевых действий в Италии, в немалой степени способствовал успеху, которым увенчалась борьба швейцарцев за независимость. Разбив войско германских рыцарей при Земпахе (1387 г.), швейцарские алебардисты и пикинеры приобрели репутацию грозной пехоты; в следующем веке они, к изумлению Европы, трижды (1476–1477 гг.) разбили превосходящие по уровню технологии войска Карла Смелого. С 1479 г. швейцарские пикинеры стали наниматься на службу к Бурбонам, кавалерия и артиллерия которых были лучшими в Европе. Излишне говорить, что французская армия получила полное превосходство над всеми своими противниками[146].

Союз швейцарцев с французами заставил Габсбургов искать методы для подготовки собственных, не менее подготовленных, пехотинцев. Начиная с 1490-х в массовом порядке стали создаваться снаряженные по швейцарскому образцу роты Landesknechten, которыми командовали офицеры из дворянства, также пешие. Однако поскольку и Максимилиан I, и остальные германские правители страдали от хронического безденежья, то эти роты лишь изредка могли рассчитывать на определенный срок на наемной службе. Отставка означала катастрофу как для Landesknechten, так и для района, в котором они находились, напоминая то, что происходило в Италии в раннем XIV в. — до того как города научились сплетать эффективную сеть политико-финансовых ограничителей вокруг вооруженных сил[147].

Ситуация в Германии имела одно важное отличие от более раннего итальянского опыта: начиная с 1517 г. политика германских государств во все большей степени определялась нарастающим религиозным противоборством. Лютеране, католики, различные радикальные секты вскоре столкнулись с кальвинизмом. Каждая область насчитывала достаточное число ревностных приверженцев той или иной идеи, так что светские конфликты обычно находили свое выражение в богословских диспутах. Двумя веками ранее имевшие место в Италии социальные конфликты заканчивались поражением низших классов там, где на постоянной основе существовали профессиональные войска. То же самое произошло и в Германии, хотя вначале теологическое разнообразие Реформации узаконивало и, тем самым, обостряло классовое противостояние.

Некоторое подобие стабильности установилось в германских государствах лишь после полутора веков кровопролития, достигшего наивысшей точки в бойне Тридцатилетней войны (1618–1648 гг.). Ко времени ее завершения Германия и Богемия оказались полностью вовлеченными в европейский военно-коммерческий комплекс, а их низшие классы оказались в полном подчинении у князей, осно-вывавших свою власть на обладании постоянной профессиональной армией. С распространением бюрократизма и угасанием накала религиозного фанатизма, германские земли были разделены по принципу cuius regio, eius religio.

По завершении этого болезненного процесса местные, церковные, княжеские и имперские законодательства наслоились одно на другое в крайне запутанном виде. Сложность политической ситуации напоминала положение в Италии в период, предшествовавший установлению территориального суверенитета городов-государств посредством наемных армий и гарнизонной службы в пограничных укреплениях. В германских государствах княжеские дворы приобрели значительную (если не полную) независимость за счет своих более слабых соседей, а также папы и императора — как и ранее в Италии, наемные армии в Германии стали гарантами этой независимости. Однако ситуация в княжеских дворах являла диаметральную противоположность временам Возрождения в Италии, так что несмотря на все сходство между Италией в 1300–1500 гг. и Германией в 1450–1650 гг. конечный результат процессов был различным.

В начале этого процесса успехи французских королей в деле установления централизованного контроля над государством явились наиболее привлекательным примером для германских императоров. Изгнание англичан из Франции (1453 г.) могло стать воодушевляющим образцом для организации императором крестового похода против турок или, на худой конец, против еретиков в Священной Римской империи.

Однако крестовый поход против турок натолкнулся на непреодолимые географические препятствия. С 1526 г. Венгрия и Хорватия стали областью пограничного раздора между Османской и Священной Римской империями; постоянные вылазки то одной, то другой стороны вконец разорили их, сделав, таким образом, расположение крупных сил в приграничье крайне затруднительным для обеих сторон. Постройка нескольких устойчивых к артогню фортов и содержание там гарнизонов было пределом возможностей Габсбургов.

Альтернативный вариант, т. е. возвращение поддавшихся соблазну протестантской ереси княжеств в лоно католицизма, показался императорам более привлекательным. Унаследовав трон в 1619 г., Фердинанд II развязал войну с целью вернуть Богемию (где правил избранный в 1618 г. король-кальвинист) под власть императора и папы. Его успехи в начале кампании вызвали вмешательство извне — против Фердинанда выступили датчане, шведы и, наконец, французы. Чтобы поддержать собратьев по вере, испанцы в 1621 г. возобновили войну с голландцами, а в 1622 г. — с французами, пытаясь использовать свои владения в Италии для объединения разрозненных фронтов в едином католическом контрнаступлении.

Итогом была тупиковая ситуация в Германии, завершившаяся подписанием полностью обессиленными сторонами мирного договора (Вестфалия, 1648 г.). До этого военное искусство успело обогатиться рядом нововведений, а германские государства в полной мере познали степень жестокости широкомасштабного коммерциализированного насилия.

В ходе военных действий особо знаменательными были три попытки коренной реорганизации вооруженных сил. Первым следует упомянуть выдающееся военное предпринимательство Альбрехта фон Валленштейна. Младший отпрыск дворянского рода из Богемии, Валленштейн превратил солдатскую службу в широкомасштабное спекулятивное предприятие. Высокие риски с лихвой покрывались огромными (хотя и кратковременными) прибылями, и Валленштейн стал владельцем обширных поместий в Богемии (и, на краткое время, в Мекленбурге), а также приобрел значительное политическое влияние, целое десятилетие подобно колоссу возвышаясь над Германией. Будучи всего лишь военным подрядчиком на службе императора, благодаря мощи своей армии, поддержанной как налогами, так и грабежом и рыночными операциями, он фактически стал независимым правителем. Однако когда он погиб в 1634 г. от руки подосланных убийц, все его земли и богатства были конфискованы.

Торговые предприятия Валленштейна носили крайне запутанный характер. Пользуясь полномочиями командующего армией, он закупал продовольствие для войск в своих поместьях в Богемии — по ценам, определенным им самим. На средства, собранные фламандским предпринимателем и спекулянтом Хансом де Виттом, он в тех же поместьях организовал производство оружия. Де Витт был для Валленштейна тем же, чем сам Валленштейн для императора— каждый нуждался в своем покровителе для ведения действительно масштабных дел. И в выполнении военных задач, и при ведении предпринимательства Валленштейн и де Витт преследовали свои корыстные интересы с полным пренебрежением к старым нормам морали и пристойности. Их интересовали лишь эффективность в выполнении задач и подчинение, обеспечивавшие требуемый результат; ни происхождение, ни вера, ни любое другое из традиционных качеств не влияло на их выбор партнеров и подчиненных. В результате возникла армия исключительной боевой эффективности, без малейшего снисхождения жившая за счет той области, в которой вела действия.

Ни до того, ни после история не знала более полного и грандиозного слияния частного коммерческого и военного предприятия.

В отличие от других полководцев Валленштейну одному удалось единолично собрать армию, насчитывавшую на пике своего могущества 50 тысяч солдат. Подобно королям, он назначал офицеров командовать ротами и полками, а под конец карьеры стал задумываться над возможностью заставить императора разогнать «испанскую» партию при дворе. Вожаки этой партии имели все основания не доверять богемскому авантюристу, чья коммерческая виртуозность и религиозная неразборчивость претили их собственным аристократическим и католическим идеалам. Они же и организовали убийство Валленштейна, впоследствии нашедшее одобрение у императора.

С 1634 г. германские националисты задавались вопросом, что могло случиться, не погибни Валленштейн. Исходя из логики его положения, можно предположить, что он последовал бы примеру Сфорцы, узурпировавшего власть в Милане в 1450 г. Сфорца успешно применил опыт управления своими войсками в Милане и сделал город европейской державой на пятьдесят последующих лет. Военная структура Валленштейна могла бы стать той куколкой, из которой появилась бы бабочка нового германского государства, более могущественного, чем Франция, вышедшая из Тридцатилетней войны ведущей державой Европы. Однако в 1634 г. Валленштейн был слишком изнурен хронической болезнью; вдобавок, даже его смелый и предприимчивый дух склонялся перед ореолом богопомазанности, сиявшим вокруг венценосца Священной Римской империи Германской Нации.

Как бы то ни было, военно-коммерческая империя, которую он выстроил вокруг себя, разрушилась. Предприниматели калибром поменьше разделили между собой его роль при имперском дворе, а почти полное опустошение самых плодородных земель Германии сократило армию Валленштейна наполовину[148].

Второй могущественной структурой Тридцатилетней войны была армия, созданная королем Швеции Густавом Адольфом (правил в 1611–1632 гг.). Швеция была для него тем же, чем Богемия для Валленштейна — своего рода частной собственностью, поставщиком солдат и припасов для войны в Германии. Густав Адольф объявил, что его война «прокормит себя сама»,[149] однако ему была необходима поддержка парламента для призыва новобранцев — пахарей и охотников. Крайне благоприятным для короля был фактор подъема шведской металлургии в 1620-х, когда уроженец Льежа и житель Голландии Луи де Геер перевез в Швецию валлонских мастеров и современную технологию доменной металлургии[150].

Де Геер стал для Швеции аналогом Де Витта в Богемии. Каждый из них проворачивал грандиозные операции для внедрения новых финансовых и технических методов в прежде отсталых (во всяком случае, по сравнению с Нидерландами) областях Европы. Однако в остальном они были противоположностями. Де Геер остался голландским домоседом, процветающим международным финансистом и предпринимателем, нуждавшимся исключительно в законном дозволении Густава Адольфа на ведение дел в Швеции. Он действовал в достаточно четко очерченных моральных и правовых рамках голландской деловой практики и сдал дела в полном порядке — тогда как покончивший с собой Де Витт оставил лишь запутанные счета обанкротившегося спекулянта. К тому же Густав Адольф был законным правителем, далеким от неразборчивости Валленштейна в средствах. В итоге созданные Густавом Адольфом и Де Геером политическая и экономическая империи просуществовали столетия, тогда как убийство Валленштейна разрушило все плоды его трудов.

Успех шведского короля в немалой степени был обусловлен настойчивым внедрением голландских методов ведения войн и обучения войск. Однако Густав Адольф добавил ряд новшеств, почерпнутых из опыта войны с русской и польской кавалерией (война с Россией длилась до 1617 г., а с Польшей— в 1621–1629 гг.). К моменту высадки в Померании (1630 г.) король располагал закаленной в боях армией, впервые доказавшей превосходство шведской тактики в битве при Брайтенфельде (1631 г.).

Тактические нововведения шведов были направлены на повышение наступательных качеств войск. Легкие полевые орудия, свободно перемещаемые вручную, повысили мощность залпа пехоты; не давая противнику опомниться от ошеломляющего воздействия огня, пикинеры и кавалеристы завершали его разгром. Валленштейн незамедлительно перенял шведские новинки, и в следующем же году Густав Адольф погиб в битве при Люцене, одержав тем не менее вторую победу над имперскими войсками.

Быстрота, с которой каждая из сторон реагировала на оказавшиеся действенными нововведения противника наглядно демонстрируется этим примером. И короли, и военачальники Европы полностью разделяли допустимость постоянного процесса нововведений. Действенная информационная сеть, включавшая как изучение информации из печатных изданий и устных источников, так и разведку и коммерческий шпионаж, передавала сведения о намерениях и возможностях противника, новых технологиях и боевых тактиках по всей Западной Европе. В итоге после Тридцатилетней войны ее-ропейские армии более не представляли собой сборище воинственных и хорошо подготовленных в индивидуальном плане солдат раннего Средневековья, или массу согласованно действующих свирепых бойцов, контроль над которыми, как в случае с швейцарскими пикинерами XV в., терялся после завязки боя. Взамен, тщательно насаждаемое и упорно совершенствуемое искусство войны позволило генералу (по крайней мере, в принципе) управлять действиями тридцатитысячной армии в бою. По-разному снаряженные и обученные для различных видов боевых действий войска были способны маневрировать даже находясь в контакте с противником. Выполняя приказ генерала, который мог охватить общую картину боя, войска обращали схватку с сомнительным исходом в блестяще выигранное сражение. Иными словами, развив подобие центральной нервной системы, способной управлять технологически дифференцированными когтями и клыками, европейские армии очень быстро эволюционировали до уровня высших животных.

Третьей знаменательной военно-политической структурой, зародившейся в Тридцатилетней войне, была французская. После заключения мира в Като-Камбреси (1559 г.), положившего конец Итальянским войнам, Франция пала жертвой гражданских междоусобиц, вызванных отчасти религиозной рознью между кальвинистами и католиками, и отчасти — спорами вокруг наследования трона. Сыграло свою роль и то обстоятельство, что вернувшиеся после окончания итальянских кампаний и оставшиеся без работы солдаты увидели в беспорядках на родине возможность применения своих профессиональных навыков. Внутренние брожения продолжались до 1627–1628 гг., когда Людовик XIII после осады овладел последним оплотом протестантов — Ла Рошелью. После этого военные усилия Франции были направлены за пределы страны, против властителей Испании и Германии, и именно вмешательство Бурбонов в Тридцатилетнюю войну не позволило Габсбургам объединить Германию и подавить ересь.

Вначале французские генералы уступали опытным полководцам испанской и германской армий, однако после победы над испанцами при Рокруа (1643 г.) французы также достигли уровня признанных мастеров военного дела. Далее превосходство в ресурсах, которым обладали Бурбоны, позволило им побеждать противников, просто выводя против тех превосходящие силы хорошо обученных солдат. Политическая история второй половины XVII в. обусловлена именно этим простым обстоятельством.

Она также обуславливалась тем фактом, что после заключения Вестфальского мира (1648 г.), положившего конец войне в Германии, ни Габсбургский император, ни французский король не посчитали необходимым распустить армии, воевавшие в Тридцатилетней войне. Французам пришлось держать войска под ружьем до заключения в 1659 г. мира с Испанией, а взошедший в 1661 г. на престол Людовик XIV решил, что слава и благоразумие требуют от него содержания армии в постоянной готовности к войне. Вновь вспыхнувшие в 1648–1653 гг. гражданские беспорядки произвели на юного короля столь сильное впечатление, что первоочередной задачей войск стало обеспечение неприкосновенности королевской власти от посягательств внутренних врагов; внешние военные предприятия стали делом второстепенным.

Совершенствование контроля над армиями

Подавление Фронды стало последним актом гражданских беспорядков в традициях старых времен и ознаменовало поворотный момент в истории европейских войн и государственности. Может быть, вернее было бы сказать, что оно ознаменовало достижение государствами к северу от Альп уровня административного управления и контроля над вооруженными силами, существовавшего в Венеции и Милане двумя столетиями ранee. Почти каждый метод, применяемый французами и австрийцами в управлении своими армиями во второй половине xvii в., обладал венецианским или миланским аналогом более раннего времени — будь то гражданский контроль над поставками, регулярная уплата жалованья солдатам деньгами из налоговых поступлений или тактическое взаимодействие между родами войск— пехотой, кавалерией и артиллерией. Даже труды знаменитого министра Людовика XIV Мишеля Летелье и его сына, также военного министра маркиза де Лувуа, которые наладили снабжение армии, упорядочили ее структуру и стандартизировали вооружение, сравнимы с деятельностью малоизвестного венецианского provedittore Бельпьет-ро Масселини (служил в 1418–1455 гг.)[151].

Существует также характерный признак новых постоянных армий, не имеющий аналогов в XV в., и являющийся достаточно важным, чтобы быть рассмотренным в данной книге. Лувуа имел подчиненным инспектора — подполковника Мартине, чье имя стало в английском нарицательным для безустанной требовательности в мельчайших вопросах дисциплины. Мартине самым блестящим образом преуспел в этом деле. Инструкции, полученные им в 1688 г. от Лувуа, предписывали ему не менее как следующее:

Выполнение марша и перестроение больших человеческих масс в предписанный порядок требовало бесконечных тренировок.

Схема (вверху) показывает, как полк двухбатальонного состава (12 взводов) перестраивается из линейного порядка в атакующую колонну. Рисунок внизу показывает полк после завершения перестроения и готовый атаковать противника. Подобная подготовка оказывала мощное психологическое воздействие на солдат, создавая и укрепляя чувство единства и боевого братства в мере, которую сами обучающие смутно представляли.

Denis Diderot, A Diderot Pictorial Encyclopedia of Trtades and Industry, edited by Charles Coulston Gillespie (New York: Dover Publications, 1959; vol. 1, pl. 67). Facsimile reproduction from original Paris edition of 1763.

Разумеется, в желании Лувуа, чтобы солдаты маршировали должным образом, нет ничего нового; однако история муштры в европейских армиях в предшествующие времена остается малоизученной. Швейцарские и испанские пикинеры в построении «ежиком» маршировали под бой барабана[153], стремясь поддерживать возможно более плотный строй и не оставлять разрывов, которыми не преминула бы воспользоваться неприятельская конница. Другие пехотные подразделения еще с шумерских времен маршировали в строю, однако до этого ни одна армия, насколько мне известно, не уделяла этому столько времени— будь то на гарнизонной службе, в походе или при осаде. Лувуа и его подчиненному Мартине удалось добиться своего — постоянная строевая подготовка стала обязательной для солдат, сдавших наряд в карауле. В чем причина их успеха?

Ответ в том, что до Лувуа уже два поколения командиров обнаружили, что муштра делает солдат более послушными и значительно повышает их эффективность в бою. Человеком, установившим новые стандарты подготовки, был Морис Нассау, принц Оранский (1567–1625 гг.), капитан-генерал Голландии и Зеландии с 1585 г. и до самой своей смерти, а также других голландских провинций в разные периоды.

Морис был человеком с университетским образованием, специализировавшимся в математике и истории эллинистического периода. В разрешении проблемы борьбы с испанцами в Нидерландах он обратился к истории Рима, и переработал опыт обучения искусству войны, почерпнутый у Вегеция и Элиана[154] и других авторов классического периода.

Морис Оранский не подражал слепо римским моделям, а являлся автором трех нововведений, нехарактерных для европейских армий его времени. Одной из них была лопата (римские солдаты обычно обносили свои полевые лагеря земляным валом). Мориц сделал то же самое — и пошел дальше, поручив солдатам окапываться во время осад вражеских городов и укреплений. До него это было несвойственным большинству европейских армий, поскольку отрывать траншею или насыпать земляной вал для укрытия считалось занятием, несущим некий оттенок трусости. При необходимости осаждающая сторона попросту нанимала рабочих из близлежащих селений. Однако для армий принца Мориса лопата была куда более могучим оружием, чем шпага или мушкет. Вырыв систему укреплений по внешнему периметру, осаждающие могли обезопасить себя от нападения сил, пробивающихся на выручку осажденным. Это позволило резко снизить уровень потерь; в то же время войска Мориса методично отрывали укрепления все ближе и ближе к укреплениям противника — пока штурм не становился возможным. Осада приобрела характер инженерного предприятия, т. е. перемещения огромного объема грунта, а основным занятием солдат— работа с лопатой. Тяжелый физический труд возымел еще один эффект, пресекая безделье и разложение, свойственные осаждающим армиям более ранних времен. Принц Морис не оставлял безделью ни единого шанса— в свободное от рытья время солдаты отрабатывали строевые приемы.

Совершенствование систематической строевой выучки было вторым и самым важным нововведением Мориса на основе римского опыта. Он заставил мушкетеров отрабатывать приемы перезаряжания оружия; пикинеры раз за разом отрабатывали правильное положение пик на марше и в бою. Опять же, все это не было в новинку— все армии обучали новобранцев, однако ранее процесс считался завершенным по достижении знакомства с азами предмета. Принц Морис и здесь проявил отличавшую его систематичность: после тщательного анализа сложного процесса заряжания мушкета[155] он разделил его на 42 последовательных действий, дал каждому из них обозначение и команду, выкрикиваемую для его выполнения. Его солдат стали обучать одновременному выполнению действий— в результате весь процесс был синхронизирован, и к моменту залпа подразделение подходило сообща. Слаженность залповой стрельбы оказывала на противника шокирующее воздействие, а главное, солдаты производили все действия значительно быстрее и почти никогда не ошибались в последовательности. Таким образом, эффективность ружейного огня значительно возросла, и Морис смог увеличить число мушкетов в соотношении к пикам.

Он также наладил маршировку — подразделения стали ходить в ногу по заданному маршруту в разных направлениях, перестраиваясь из колонн в линию и обратно. Самым важным маневром, отрабатываемым войсками Мориса, был обратный марш: произведя залп, шеренга аркебузиров или мушкетеров проходила сквозь строй и выстраивалась за последней шеренгой, где перезаряжала оружие. К моменту, когда эта шеренга была готова к следующему залпу, остальные также отстреливались и строились за ней. Достаточно длительная, тщательная отработка действий позволяла производить залп за залпом без задержки; успех обеспечивался автоматизмом последовательных действий, исключавшим как ошибку при заряжании, так и бегство в тыл после выстрела. Кроме того, контроль офицеров и сержантов также сводил возможную оплошность к минимуму. Впрочем, все затраты и усилия окупались сторицей — противник, столкнувшийся с подобной хореографией безупречно исполняемого военного балета, не имел ни малейших шансов прийти в себя после первого залпа и прорваться сквозь завесу последующих.

Третье нововведение Мориса сделало муштру более действенной и само, в свою очередь, выиграло от постоянной отработки действий. В подражание римским манипулам принц Оранский разделил войска на меньшие по численности подразделения. Батальоны по 550 человек состояли из рот и взводов, что значительно облегчало процесс обучения и способствовало налаживанию простейших связей между командирами и подчиненными, а также позволяло одному командиру управлять голосом передвижением всех подчиненных. Они могли гибко маневрировать по полю битвы, сохраняя скоординированность даже при самостоятельных действиях, а команды бесперебойно поступали от управляющего ходом битвы генерала до последнего сержанта, отвечающего за каждого солдата своего отделения. На каждом уровне командиры (во всяком случае, в теории) выполняли полученные от вышестоящего командования приказы, передавая их (со всеми необходимыми уточнениями и разъяснениями) подчиненным.

Подобным образом армия превратилась в совершенный организм с центральной нервной системой, обеспечивавшей более или менее осмысленную реакцию на непредвиденные обстоятельства. Каждый маневр достиг беспрецедентного уровня точности и быстроты; действия как отдельного солдата, так и целых батальонов могли быть предопределены и проконтролированы с невиданной прежде точностью. Действующее с отлаженностью хорошего часового механизма подразделение способно было обрушить на противника непрекращающийся ливень свинца; доблесть и личная отвага утратили свое прежнее значение и почти исчезли под стальными доспехами постоянной муштры. Служба приобрела новое значение, и каждодневная военная деятельность изменилась до неузнаваемости. Войска, обученные по методу принца Оранского, автоматически приобретали превосходство в бою. Как только эта действительность стала очевидной всем, старые — несогласованные и героические— традиции поведения на поле боя постепенно отмерли даже среди самых несгибаемых офицеров и дворян.

Действенность в бою была важна — но не более, чем эффективность, выказываемая хорошо обученной армией при несении гарнизонной службы и при осаде. В конце концов, почти все свое время войска проводили в ожидании схватки с противником, и проблемой для командиров ранних времен было предотвратить беспокойство и бесконтрольные действия в солдатской среде. На марше проблема разрешалась сама собой, однако стоило войскам остановиться на постой и заняться ничегонеделаньем, как мораль и дисциплина начинали таять на глазах. Таким образом, несколько часов легко организуемой и однозначно полезной ежедневной подготовки позволяли поддерживать гарнизонную дисциплину на должном уровне[156].

Более того, повторяемые изо дня в день приемы имели также иное значение, о котором принц Морис и его подчиненные вряд ли могли иметь даже смутное представление. Когда группа людей постоянно совершает согласованные мускульные действия, между ними образуется примитивная и весьма сильная социальная связь. Возможно, в основе этого явления лежит тот факт, что одновременное задействование основных мускулов порождает отголоски самых архаичных форм общественного действия, известных человечеству. Вероятно, еще до зарождения речи наши предки плясали у костра, показывая, что именно они делали во время предыдущей охоты, и отрабатывая действия для следующей. Подобные ритмичные движения создавали ощущение общности, позволявшей даже слабовооруженным предкам человека успешно охотиться на гораздо более крупную и сильную дичь, побеждая за счет действенного сотрудничества. Танец, дополняемый и, возможно, управляемый голосовыми сигналами и командами, поднял наших предков на вершину пищевой цепи и сделал их самыми грозными хищниками.

Военная муштра, усовершенствованная Морисом Нассау и тысячами его европейских последователей, напрямую обратилась к этому хранилищу примитивного общественного начала. Скучная и монотонная отработка переплавляла сборище людей, зачастую набранных из самых низов общества, в слаженный коллектив, следующий приказам даже в минуты наивысшей опасности жизни его членов. Выживание группы охотников напрямую зависело от умения выполнять приказы и действовать сообща, и отсюда можно сделать вывод, что путем естественного отбора подобное поведение достигло нового уровня; приобретенные поведенческие шаблоны укоренились на самой границе нашего подсознания.

Армии древних Греции и Рима также использовали эти возможности для создания насколько возможно спаянных армий, и активность политической жизни полисов в немалой степени объясняется этим явлением. Усовершенствовав стандарты римских легионов применительно к уровню вооружений своего времени, принц Морис основал управление войском на испытанной временем древней традиции.

Таким образом, новая система обучения, основанная на письменных знаниях, задействовала могучий механизм подсознательных способностей человека. Подразделения стали своеобразными особыми видами сообществ, внутри которых новые, стандартизированные личностные отношения заменили основанные на обычае традиционные общественные группы— те самые, существование которых повсюду либо подходило к концу, либо находилось под вопросом ввиду распространения надличностных рыночных отношений. Искусственно созданное сообщество хорошо вымуштрованных взводов и рот быстро сменило традиционную иерархию доблести и общественного положения, сформировавшую европейское общество и наделившую его способностью к самообороне в дни расцвета рыцарства.

Общественные связи между солдатами в эпоху Людовика XIV еще более окрепли благодаря практике заключения долгосрочных контрактов. Назначенный в определенное подразделение солдат обретал товарищей на десятилетия службы; причем причиной расставания чаще становилось не увольнение, а гибель в бою. Приобретенное чувство группового единства прочно закреплялось в сознании, преобразовывая малые подразделения в эффективные простейшие общины.

Как предполагалось выше, развал служивших основой вооруженным силам простейших сообществ предварил переход городов Италии XIV в. к практике набора наемного войска. Двумя столетиями позже европейские мастера обучения сумели создать в среде технологически продвинутых армий простейшие общины — благодаря исключительному воздействию нескольких недель муштры, прививавшим ранее незнакомым людям чувство единства. Подобная эмоциональная настроенность в значительной степени разрядила внутреннее психологическое напряжение, делавшее военное управление столь непростым в предшествовавшие века перехода от одного простейшего сообщества к другому.

Хорошо вымуштрованные армии обычно были изолированы от обществ, в среде которых пребывали. Новобранец из сельской глуши приспосабливался к искусственному сообществу взвода или роты с минимальной психологической перестройкой: послушание и почтение, основанные на традиции, сменялись послушанием и почтением, основанными на уставе. Таким образом, армии были открыты к прогрессу, одновременно сохраняя «старые»— т. е. сельские ценности и поведенческие нормы во все более урбанизирующемся, монетизированном, коммерциализированном и бюрократически рационализированном мире.

Подобное сочетание противоположностей (или кажущихся противоположностей) создало гораздо более эффективный инструмент осуществления политики, чем все, известное дотоле. Подчинение установленным свыше правилам стало естественным — не столько из опасения перед наказанием за нарушение дисциплины, сколько из-за того, что военнослужащие получали истинное удовлетворение в слепом, бездумном подчинении и ритуалах служебной рутины. Гордое ощущение боевого братства стало осязаемой реальностью для тысяч людей, не обладавших ничем иным для гордости. Обломки старых времен нашли для себя достойное укрытие от мира, в котором купля-продажа преуспели настолько, что стали притеснять людей, не обладавших необходимыми финансовыми самоограничителями, ловкостью и предвидением. Возникло структурированное и контролируемое бюрократией искусственное сообщество, основанное на глубоко укоренившихся, устойчивых и мощных человеческих чувствах — великолепное орудие в руках политиков, дипломатов и королей!

Стоило ежедневной подготовке укорениться среди европейских армий, как свершение подвигов приобрело рутинный характер. Являясь наследниками европейской истории, мы воспринимаем их действия как данность, не задумываясь об исключительном характере их действий. Однако представьте на мгновение боевые порядки двух армий, обменивающихся ружейными залпами с расстояния в несколько десятков метров— солдаты поддерживали строй, несмотря на падающих вокруг убитых и раненых товарищей. В XVIII в. европейские армии действовали именно подобным образом, хотя инстинкт и здравый смысл солдат на поле боя настоятельно требовали искать спасения в бегстве.

Равно значимым был уровень подчинения войск невидимым командирам, который выражался в одинаково точном выполнении приказов, будь они получены с вершины ближайшего холма или с обратной стороны земного шара. Десятки и сотни тысяч людей, не имевших видимых личных причин воевать друг против друга и имевших ясные причины покинуть строй, тем не менее делали то, что им было приказано— постоянно и неизменно. В итоге назначаемые бюрократическим механизмом офицеры, вне зависимости от их личных достоинств или некомпетентности (а также географического расположения их места службы), получали ожидаемое автоматическое и почти безошибочное исполнение своих команд.

Рождение подобного нового Левиафана — вероятно, наполовину непреднамеренное — было одним из важнейших достижений XVII в., сравнимым с рождением современной науки или иного исторического прорыва того времени[157].

Возросшая благодаря постоянным тренировкам боевая эффективность скоро стала очевидной всем полководцам Европы. Авторитет принца Мориса основывался на освобождении десятков укрепленных городов от испанцев — будь то внезапный штурм или продолжительная осада, все они строились с невиданной технической точностью и согласованностью. Нововведения не держались в секрете: в 1596 г. его кузен и близкий сподвижник Иоганн II Нассау поручил художнику Жакобу де Гейну создать иллюстрации каждого движения аркебузиров, мушкетеров и пикинеров в соответствии с новыми методами обучения. Книга, опубликованная в 1607 г., содержала иллюстрацию во всю страницу, сопровождаемую соответствующей командой. Начинающий сержант (или сам обучаемый новобранец) мог своими глазами увидеть, как следует выполнять команду[158].

Морис также основал в 1619 г. военную академию для обучения офицеров — опять же первую в Европе. Один из выпускников этой академии поступил на службу к королю Густаву Адольфу и ввел в Швеции практику голландской муштры. От шведов новый метод обучения с самыми различными вариациями начал распространяться и среди других европейских армий. Первыми восприняли нововведение протестанты, затем французы и позже всех испанцы, чья приверженность собственной долгой победоносной традиции вполне понятна. Однако после битвы при Рокруа (1643), когда французы разгромили испанские tercios на открытой местности, знатоки военного дела в Европе сошлись во мнении, что новый метод доказал свое превосходство над испанским.

На востоке русские сделали соответствующие выводы, и спустя поколение после перевода на немецкий, в 1649 г., книга вышла на русском языке[159]. Несмотря на значительное отставание, подобным образом армия Романовых пыталась поспеть за развитием Западной Европы. Турки же отказались верить в то, что неверные смогут одержать верх над испытанными способами обучения и построения мусульман. Даже после длительной полосы поражений (1683–1699, 1714–1718 гг.), попытки обучения войск по европейскому способу лишь вызвали успешный янычарский мятеж 1730 г. Только после еще одного столетия военных катастроф султан упразднил янычарские войска и перешел к модернизации обучения и тактики войск. Однако к этому времени момент был упущен. Политическое единство и дух империи понесли невосполнимый ущерб, и все попытки догнать европейцев не могли предотвратить разгром и последующий развал Османской империи в 1918 г[160].

Гравюры на последующих страницах представляют восемь из сорока трех последовательных положений, предписанных мушкетерам принца Оранского. Процесс безошибочной засыпки порохового заряда, забивания пули, пыжей и последующего прицеливания (все это с зажженным фитилем в левой руке) требовал точности и осторожности. Данные рисунки предназначались в помощь обучающим, стандартизируя каждое движение и, таким образом, повышая скорость перезаряжания.

Wapenhandelinghe van Roers, Musquetten ande Spiessen, Achtervolgende de Ordre van Syn Excellentie Maurits, Prince van Orangie… Figuirlyck vutgebeelt door Jacob de Gheyn (The Hague, 1607; facsimile edition, New York: McGraw Hill, 1971).

Новый стиль обучения утвердился еще дальше на востоке, когда французские, голландские и английские торговые учреждения на берегах Индийского океана начали нанимать рекрутов из числа местных жителей для создания миниатюрных охранных армий. К XVIII в. эти ничтожные по сравнению с армиями местных владык войска тем не менее продемонстрировали свое полное превосходство на поле боя. В итоге ведущие европейские торговые компании оказались хозяевами постоянно растущих владений в Индии и Индонезии; только тихоокеанские берега континента до 1839–1841 гг. оставались изолированными от демонстрации возросшей эффективности европейских войск[161].

Одной из проблем, стоявших перед вооруженными силами Европы в ранний период, было расхождение между технической эффективностью (с XIV в. благоволившей в основном пехоте) и устоявшейся политической иерархией общества. Таким образом, можно было ожидать, что пехота, набиравшаяся из низших слоев общества, попробует оспорить власть аристократии. Швейцарцы в XIV в. с триумфальным успехом осуществили это у себя на родине, заронив семена эгалитарных идей в среду германских Landesknechten[162].

Вначале европейские правители попытались разрешить эту проблему, нанимая иностранных наемников в пехоту, поскольку ожидалось, что чужестранцы проявят минимум солидарности с низшими классами. Будучи сторонниками равенства и независимости у себя на родине, швейцарцы стали опорой французской монархии, на протяжении трех столетий (1479–1789 гг.) защищая аристократическо-бюрократический режим от внешних и внутренних врагов[163]. Горные регионы и другие малоурожайные земли, на которых класс землевладельцев так никогда и не смог упрочить свою власть, стали поставщиками наемных солдат— албанцев, басков, южнославянских граничар, кельтов из Уэльса, Шотландии и Ирландии — игравших подобную роль по всей Европе. Когда шведы вступили в Тридцатилетнюю войну, они также проявили немалое сходство с вышеуказанными, несмотря на то, что действовали на службе своему монарху, а не в качестве наемных войск иностранного правителя[164]. Однако опора на чужеземцев имела свои недостатки — до XVIII в. денег на пунктуальную уплату жалованья обычно не хватало. Страдавший от хронического безденежья монарх попросту не мог рассчитывать на армию, которая была готова покинуть поле боя по причине постоянной задержки жалованья[165]. Однако к началу XVII в. европейские монархи обнаружили, что постоянная муштра способна сделать из отбросов городского общества и сыновей нищих крестьян буквально новых людей. Идеи равенства утратили свое воздействие— за редким исключением тех случаев, когда сами обучающие являлись их носителями, как это имело место в некоторых частях армии Парламента в ходе гражданских войн в Англии (1642–1649 гг.) и значительно позже, в начальной фазе Французской революции (1789–1793 гг.). В обычные времена армии стали самодостаточными обучающими учреждениями, муштрующими новобранцев до степени, когда те переставали быть прежними личностями и становились солдатами[166].

Развившиеся на основе повседневных тренировок разнообразные взаимосвязанные поведенческие изменения, десятилетиями передаваемые от солдата к солдату, выработали в результате своеобразный военный стиль жизни. Проститутки, азартные игры и пьянство были его составными в той же мере, сколь и гордость, пунктуальность и отвага. Короче говоря, европейские армии не смогли полностью избавиться от старых шаблонов и обычаев; однако они сумели если не искоренить, то значительно ограничить традиционно отрицательные аспекты военного поведения, выделив самым возмутительным из них внеслужебное время.

Новый психологический уклад европейских армий сделал жесткую классовую дифференциацию общества вполне совместимой со внутренним спокойствием и порядком. Основная мощь была сосредоточена в руках солдат, подчинявшихся офицерам, назначенным бюрократическим аппаратом короля. Ни аристократические поползновения на единоличную власть монарха, ни проявления недовольства низших классов не имели ни малейших шансов на успех, пока король располагал хорошо обученным и вымуштрованным войском. Европа начала благоденствовать в дни прежде недостижимого внутреннего мира, что привело к росту общего благосостояния. Относительно к вооруженным силам это означало, что государства Старого Света могли поддерживать постоянные профессиональные армии без чрезмерного налогового бремени. Лидировали в этом Объединенные Провинции, Франция и Австрия, остальные европейские страны следовали за ними.

Стандартизация и квазистабилизация европейских вооруженных сил

Стоило налоговым поступлениям стать достаточными для относительно своевременной выдачи жалованья военнослужащим, как возмущения, вызванные коммерциализацией военного дела в XIV в., наконец, удалось взять под контроль. Голодающим солдатам не приходилось более добывать средства насильственным изъятием их у населения. Регулярный и предсказуемый поток налоговых поступлений давал властям возможность содержать как эффективные вооруженные силы, так и собственно себя. Есть все основания предположить, что эта модель общества и государства Старого режима, зародившаяся в середине XVII в., не смогла принять характер повседневной жизни на столетия исключительно в силу продолжения межгосударственного соперничества.

Начинающаяся стабилизация европейских шаблонов войны и общества также направлялась одной из составных реформ принца Оранского. Единые стандарты подготовки предполагали единое стандартное вооружение— иначе вся новая система попросту не могла бы работать. В 1599 г. Морис лично потребовал, чтобы армии под его началом были вооружены стандартными ружьями. Лувуа сделал то же самое во французской армии; при нем солдаты стали выглядеть как солдаты в нашем понимании XX в. — была введена единая униформа (с незначительными отличиями для каждого из полков).

Краткосрочным эффектом этой реформы явилось резкое сокращение расходов. Даже ремесленники-поставщики согласились снизить цены при условии обеспечения долгосрочным заказом на изготовление стандартных изделий. Снабжение войск также облегчалось, например, единым калибром мушкетных пуль. Поскольку каждый солдат обучался стандартным приемам в ходе единой для всех подготовки, восполнение потерь в личном составе стало делом почти столь же простым, как восполнение израсходованных мушкетных пуль. Иными словами, солдаты стали почти такими же заменяемыми составными огромной военной машины, как и их оружие. Управление подобной армией значительно облегчалось; возрастали шансы на достижение поставленных целей; снижались расходы на применение организованного насилия — или, если можно так выразиться, размах и контролируемость подобного насилия на каждый затраченный доллар значительно возросли[167].

В долгосрочном плане стандартизация оружия многих тысяч солдат привела к некоторой закостенелости рынка. Стоило армии перейти на единый вид вооружения, как его совершенствование становилось многократно более дорогостоящим делом, чем ранее, при одновременном использовании десятков различных типов. Другая сторона проблемы заключалась в том, что действительно важные изменения в существующей конструкции могли привести к нарушению уже устоявшихся моделей муштры, обучения и снабжения — стоит только вспомнить 42 приема в процессе заряжания ружья… В результате скоротечный в XV–XVII вв. процесс совершенствования стрелкового оружия почти замер после 1690 г., когда изобретение штыка с кольцевой насадкой позволило совместить стрельбу с холодным оружием для защиты от конницы, упразднив, таким образом, пикинеров[168].

Стоит указать, что к тому времени ружья европейских армий достигли удовлетворительного уровня надежности, простоты[169] и действенности, так что совершенствование стало более трудоемким, нежели ранее. Однако, как уже указывалось выше, основной причиной застывания стрелкового оружия на определенном техническом уровне был выбор в пользу преимуществ единообразия, а не дорогостоящего перевооружения всей армии. Этот рациональный подход был подкреплен приверженностью старым добрым видам оружия и повседневной деятельности. Таким образом, здравый смысл и чувство слились, сделав английский мушкет образца 1690 г. и известный по прозвищу «Смуглянка Бесс» стандартным оружием британской армии до 1840-х. За весь этот период данный мушкет претерпел одно малозначительное совершенствование[170]. Другие армии Старого Света были столь же консервативны. Вдобавок, поскольку пехота оставалась определяющей силой на полях сражений целого исторического периода, стабилизация пехотного вооружения имела последствием устоявшийся характер тактики, обучения и других сторон военной жизни.

Как мы убедимся в следующей главе, стабилизация никогда не была окончательной, однако ясно видно, что как только модели обучения и управления принца Мориса утвердились в Европе, великая волна изменений в европейском методе управления организованным насилием, рассматриваемая в предыдущей и данной главах, завершилась.

Мы можем подытожить все вышесказанное следующим образом: с появлением в XII в. на полях Италии пехоты, способной оспорить превосходство рыцарской конницы, начался процесс изменений. Городская милиция в XIV в. уступила место наемным профессионалам, и в городах Италии стала быстро развиваться модель политического управления постоянными армиями; процесс, начавшийся в первой половине XV в. был прерван французским и испанским вторжениями после 1494 г. Затем началось повторение итальянского развития в масштабах Европы по ту сторону Альп, достигшее в середине XVII в. уровня, сходного с управлением городов-государств Италии; налоговые поступления и военно-морские предприятия стали более или менее связанными между собой во Франции, Объединенных Провинциях и Англии. Однако в Северной Европе итальянский опыт был усовершенствован в двух важных отношениях: внедрением систематической и часто практикуемой муштры и подготовки, а также выстраиванием четкой командной структуры от верховного главнокомандующего (обычно, короля) до командующего отделением сержанта. Проявлений ревности и зависти в этой командной структуре полностью искоренить не удалось— но ореол богопомазанности венценосных особ сделал политику «разделяй и властвуй», проводимую венецианскими и миланскими правителями невостребованной в других регионах Европы.

Стабильность дома означала мощь за рубежом. В самой Западной Европе современные армии находились приблизительно на одном уровне. Потому и нарушения равновесия сил носили характер местных и временных возмущений, которые дипломатия была способна урегулировать. На окраинах европейских театров действий результатом было систематическое территориальное расширение— в Сибири, Индии или Америке. Расширение границ вызвало к жизни расширение торговых сетей, увеличение налоговых поступлений в Европе и сделало содержание военных учреждений менее обременительным.

Тем самым Европа вошла в самоусиливающийся цикл, где вооруженная сила пробивала дорогу экономической и политической экспансии, а колониальные приобретения, в свою очередь, позволяли создавать и содержать новые армии и флоты за счет других народов и стран мира.

Современная мировая история зафиксировала этот факт и обратилась к следующему — что технические и организационные усовершенствования европейского метода управления вооруженным насилием не остановились, несмотря на точность и мощь, достигнутые армиями континента в XVII в. Наоборот, они продолжились, позволив странам Старого Света обогнать другие государства настолько, что в XIX в. глобальный империализм стал для европейцев предприятием простым и прибыльным в такой же мере, сколь катастрофичным он был для обитателей Азии, Африки и Океании.

Рассмотрению этих изменений посвящены последующие главы книги.