В погоне за рассветом

Глава 1

К моему удивлению, когда мы вступили в Ханбалык — то есть когда мы уже в сумерках добрались до того места, где пыльная дорога стала широкой, мощеной и чистой улицей, которая вела в город, — наш маленький караван натолкнулся на значительный отряд встречающих.

Сначала мы увидели группу поджидавших нас пехотинцев — все с оружием из тщательно отполированного металла и в блестящих от масла кожаных доспехах. На этот раз монголы не заступили нам дорогу, как дорожный патруль Хайду на окраине Кашгара. С удивительной четкостью они одновременно склонили блестящие пики в салюте, а затем построились вокруг нашего отряда в форме каре и замаршировали вместе с нами по улице, сквозь толпы горожан, которые, оставив свои дела, бросали на нас любопытные взгляды.

Другая группа встречающих оказалась пожилыми, знатными на вид господами — причем не одними только монголами, но также хань, арабами и персами. Все они были одеты в длинные шелковые халаты разнообразных ярких расцветок, каждому прислуживал отдельный слуга, державший над господином балдахин с бахромой на длинном шесте. Старейшины быстрыми шагами двинулись нам навстречу, а слуги засуетились, стараясь удержать над ними балдахины, и при этом все улыбались гостям, приветствовали нас жестами и говорили на разных языках:

— Mendu! Ying-jiel Salaam!

Однако их приветствия были тут же заглушены группой музыкантов, присоединившихся к процессии и издававших совершенно невообразимые визг и лязг при помощи труб и цимбал. Отец с дядей приветливо улыбались, кивали и раскланивались, сидя в седлах; казалось, они ожидали столь экстравагантного приема, однако Ноздря, Уссу и Дондук выглядели такими же удивленными, как и я.

Уссу сказал мне, перекрикивая шум:

— Разумеется, за нашим отрядом следили на протяжении всего пути, так же как и за любым путешественником, и гонцы предупредили власти Ханбалыка о нашем приближении. Никто не войдет в город хана незамеченным.

— Однако, — заметил Дондук несвойственным ему уважительным тоном, — обычно учет тех, кто пришел и ушел, ведет ван. — (Замечу в скобках, что у монголов так называется градоначальник.) — О вас, ференгхи, — для разнообразия он произнес это слово благосклонно, — похоже, знают в ханском дворце, с нетерпением ждут и готовы оказать исключительно радушный прием. Эти старейшины, которые сейчас идут по обеим сторонам отряда, полагаю, придворные самого великого хана.

Я крутил головой направо и налево, страстно желая понять, как же все-таки выглядит город, но тут внезапно стемнело и внимание мое переключилось на кое-что другое. Откуда-то доносился шум, напоминающий раскаты грома, и вспыхивал свет, подобный молнии, причем все происходило не высоко в небе, а в пугающей близости от земли, прямо над головой. Это заставило меня вздрогнуть, а лошадь подо мной шарахнуться в сторону так резко, что я упустил поводья. Однако я сумел укротить животное прежде, чем оно бросилось наутек, и заставил коня заплясать на месте, тогда как ужасный шум разразился снова: некий загадочный гром все гремел и гремел, и каждый раз появлялись вспышки света. Я заметил, что и остальные лошади тоже испугались, и все члены нашего маленького отряда были заняты тем, что пытались их успокоить. Я ожидал, что горожане на улицах разбегутся от страха, однако они не только сохраняли спокойствие, но, похоже, даже наслаждались грохотом и вспышками света в сумраке. Отец, дядя и оба монгола выглядели одинаково безмятежно; мало того, они вдобавок широко улыбались, успокаивая испуганных лошадей. Казалось, что вспышки и грохот привели в недоумение только нас с Ноздрей — мне были видны его глазные яблоки, выкатившиеся наружу: раб ошалело оглядывался по сторонам в поисках источника шума.

Шум раздавался с верхушек изогнутых крыш домов по обеим сторонам улицы. Яркие разноцветные огненные шары, подобные огромным искрам — больше всего они напоминали таинственные пустынные «небесные бусы», — взлетали с крыш и образовывали в небе арки. Они разлетались прямо над нашими головами, издавая оглушительный грохот и образуя целые созвездия из разноцветных брызг, полос и осколков света, а затем устремлялись вниз и гасли еще до того, как достигали мостовой, оставляя хвост резко пахнущего голубоватого дыма. Их взлетало с крыш так много и они взрывались в небе так часто, что вспышки следовали одна за другой, освещая все вокруг, несмотря на то что уже наступили сумерки. Разрывы сопровождались таким грохотом, что встречавший нас оркестр не был слышен. Музыканты устало тащились, равнодушно взирая на клубы синеватого дыма, казалось, что они всего лишь изображают игру на инструментах. Хотя гром заглушал также и выкрики толпы горожан на всем пути нашего следования, по их прыжкам, машущим рукам и шевелящимся ртам было понятно, что они издают одобрительные возгласы при каждом новом взрыве.

Похоже, мое собственное изумление при виде столь загадочного летающего огня не укрылось от монголов. Потому что, когда мы проехали дальше по улице и дым с ураганом искусственных огней остались позади, Уссу снова направил свою лошадь поближе к моей и сказал громко, чтобы его можно было расслышать сквозь шум играющего оркестра:

— Ты раньше никогда не видел такого представления, ференгхи? Эту игрушку изобрели по-детски непосредственные хань. Они называют ее «Huo-shu yin-hua» — «пламенные деревья и сверкающие цветы».

Я покачал головой и заметил:

— Ничего себе игрушка! — И попытался улыбнуться, словно тоже наслаждался этим зрелищем. Затем я продолжил оглядываться по сторонам, чтобы рассмотреть, как все-таки выглядит сказочный город Ханбалык.

Я подробно расскажу об этом позже. А сейчас позвольте мне просто заметить, что город, который, как я полагаю, был сильно разрушен, когда его захватили монголы (а это случилось еще до моего рождения), до сих пор находился в процессе восстановления и основательно изменился. Спустя много лет его все еще достраивали, облагораживали и украшали, чтобы сделать Ханбалык величественным, как подобает столице величайшей в мире империи. Мы довольно долго ехали в сопровождении группы старейшин и музыкантов по широкой улице между фасадами красивых зданий, пока наш путь наконец не закончился перед высокими, обращенными к югу воротами в стене. Она была почти такой же высокой, мощной и впечатляющей, как и лучшие фрагменты Великой стены, которые нам доводилось видеть по дороге.

Мы прошли через ворота и оказались в одном из дворов дворца великого хана. Однако слово «дворец» здесь, пожалуй, не совсем подходящее. Постройка была грандиозной — настоящий город внутри города, — но все же это было одно здание. Двор был полон повозок, телег и тягловых животных, принадлежавших каменотесам, плотникам, позолотчикам и другим мастерам, а также крестьянам и торговцам, поставляющим провизию и все необходимое обитателям города-дворца; еще там были верховые животные, повозки и паланкины с носильщиками других посетителей, приехавших сюда по делам со всех концов.

Из группы придворных, которые сопровождали нас по городу, вышел вперед довольно старый, хрупкого вида хань и заговорил на фарси:

— Я вызову слуг, господа.

При этом он всего лишь тихонько хлопнул своими тонкими слабыми руками, и тут же каким-то образом эта команда незаметно разнеслась по царившей во дворе сумятице и была незамедлительно исполнена. Откуда-то появились шестеро конюхов, и хань велел им позаботиться о наших лошадях, верховых и вьючных, а также поселить Уссу, Дондука и Ноздрю в казармах дворцовой стражи. Затем старик снова почти беззвучно хлопнул в ладоши, и таким же почти волшебным образом появились трое прислужниц.

— Эти служанки позаботятся о вас, господа, — сказал он мне и дяде с отцом. — Вас временно поселят в павильоне для почетных гостей Утром я приду и отведу вас к великому хану, который страстно жаждет встретиться с вами, и тогда он, несомненно, предоставит вам постоянное жилье.

Три женщины четыре раза склонились перед нами в раболепном поклоне, который хань называют «ko-tou»: он такой низкий, что, кажется, при этом можно удариться о землю. Затем женщины, смеясь, сделали нам знак рукой и, забавно семеня маленькими птичьими шажочками, повели нас через двор, прокладывая дорогу в толпе. В сумерках мы прошли по удивительному городу-дворцу значительное расстояние — по галереям, крытым аркадам, через другие открытые дворы, по коридорам вниз, по террасам вверх — пока женщины снова не сделали перед нами «ko-tou», остановившись у павильона для гостей. Его фасад был почти бесцветной стеной из прозрачной масляной бумаги, вставленной в деревянные рамы филигранной работы, однако женщины легко открыли ее, раздвинув две панели в стороны, и провели нас внутрь. Наше временное жилище представляло собой три спальни и смежную с ними гостиную, на мой взгляд чрезмерно украшенную и с изящной жаровней, которая уже была зажжена — в ней горел чистый древесный уголь, а не помет животных или дымный уголь «кара». Одна прислужница принялась готовить для нас постели — настоящие, высокие, с грудой перин и подушек, тогда как другая поставила греться воду на жаровню, чтобы мы могли помыться, а третья начала вносить откуда-то с кухни подносы с еще горячей едой.

Мы незамедлительно набросились на еду, чуть ли не разрывая и накалывая ее на проворные палочки-щипцы, потому что были голодны, а еда оказалась просто изумительная: дымящиеся кусочки поросенка в чесночном соусе; маринованная зелень горчицы с бобами; знакомая паста miàn; каша, очень похожая на нашу венецианскую поленту из каштанов; чай, приправленный миндалем и подслащенный засахаренными красными дикими яблоками, для удобства наколотыми на прутики. Затем мы помылись, каждый в своей комнате, или, вернее будет сказать, нас помыли. Отец и дядя, похоже, восприняли это совершенно равнодушно, словно их обслуживали не молодые женщины, а мойщики-мужчины в хаммаме. Что же касается меня, то, поскольку женщина впервые мыла меня с тех далеких времен, когда это делала тетушка Зулия, я почувствовал одновременно и смущение и возбуждение. Чтобы отвлечься, я внимательно разглядывал служанку, стараясь не думать о том, что она со мной делает. Это была представительница народа хань, молодая, возможно, чуть старше меня, но в то время я еще не знал, как определять возраст этих иноземных созданий. Она была одета гораздо лучше, чем любая служанка на Западе, и была намного покорнее, внимательнее и заботливее.

Сейчас я опишу вам ее внешность: лицо и руки цвета слоновой кости; уложенные в высокую прическу иссиня-черные волосы; едва заметные брови; выделяющиеся веки и глаза, почти неразличимые, потому что их разрез был очень узкий, а женщина все время опускала глаза. Ее губы, красные и влажные, напоминали розовый бутон, носа же как будто не было вовсе. (Я уже начал смиряться с тем, что никогда не увижу в этих землях приятной формы веронского носа.) Служанка слегка выпачкала лицо, когда делала во дворе «ko-tou». Однако маленький изъян может придавать женщине трогательную прелесть. Я немедленно пожелал увидеть, как же выглядит у молоденькой хань все остальное, скрытое под многочисленными слоями парчи — под накидкой, халатом, платьем, кушаком, шнурками и бесконечными оборками.

Пока женщина мыла меня во всех местах, я тешил себя мыслью, что она могла бы услужить мне и иначе. Однако я устоял. Это произошло по нескольким причинам: я не мог говорить на ее языке, а соответствующие жесты она могла счесть обидными, а вовсе не принять их за приглашение. И еще я не знал, насколько свободны или строги в этом отношении местные правила поведения. Таким образом, я решил, что пока лучше проявить благоразумие, и, когда женщина закончила меня мыть и сделала «ko-tou», я позволил ей удалиться. Время было еще раннее, но день выдался очень утомительный. Общая усталость от всего путешествия, радостное возбуждение от того, что мы наконец-то прибыли, и вялость, вызванная мытьем, заставили меня тут же отправиться спать. Мне снилось, что я раздеваю служанку-хань, словно куклу — слой за слоем, — и когда последний покров был снят, она внезапно превратилась в другую игрушку: представление из ослепительных взрывов, которое называется «пламенные деревья и сверкающие цветы».

Утром все те же три женщины принесли подносы с едой, которые поставили нам на колени, когда мы еще лежали в постелях. И пока мы быстро поглощали завтрак, служанки готовили нам горячую воду для утреннего мытья. Я спокойно выдержал всю процедуру, хотя и подумал, что две ванны в день — это уже слишком. Затем появился Ноздря в сопровождении конюхов, которые несли наши вещи. Таким образом, после ванны мы надели самую лучшую одежду, которая у нас была, — экстравагантные персидские наряды: тюрбаны на головы, вышитые жилеты поверх свободных рубах с узкими манжетами, кушаки и широкие шаровары, заправленные в хорошо пошитые сапога. Все три служанки захихикали и тут же испуганно прикрыли рты ладошками, как обычно делают женщины-хань, когда смеются: они поспешили показать, что хихикают от изумления перед нашей привлекательностью.

Затем появился старик-хань, который распоряжался накануне вечером, — на этот раз он представился: Лин Нган, придворный математик, — и повел нас из павильона. Теперь, при свете дня, я смог лучше осмотреться: мы шли по аркадам, мимо колоннад и беседок из решеток увитых виноградом, по галереям, расположенным на изогнутых крышах, по террасам, которые выходили на цветущие сады, по высоким аркам мостов, соединявших пруды, поросшие лотосом, и маленькие ручейки, где плавали золотые рыбки. И повсюду мы видели слуг: большинство из них были хань, мужчины и женщины, хотя и богато одетые, но при этом раболепно спешившие с какими-то поручениями. Нам попадалось множество монголов-стражников, одетых в форму; они стояли неподвижно, как статуи, но держали оружие, которое, похоже, были готовы в любой момент пустить в ход. Еще мы встречали тут знатных людей, старейшин или придворных, таких же благородных, пышно одетых и важных, как и наш проводник Лин Нган, с которым они обменивались церемонными кивками. Все переходы на открытом воздухе, которые не обнесли стенами, были запутанными, замысловато вырезанными балюстрадами, украшенными изысканными колоннами, звенящими на ветру колокольчиками и шелковыми кисточками, шелестящими, как лошадиные хвосты. Все огороженные переходы, куда не заглядывало солнце, освещались бледными фонариками из слюды, свет которых был похож на мягкий свет луны; они сияли красивым рассеянным светом, потому что в каждом таком переходе стелился ароматный дымок от горящих курильниц. И все переходы, открытые или закрытые, были украшены предметами искусства: элегантными солнечными часами из мрамора; лакированными ширмами; гонгами в виде львов, коней, драконов и других животных, которых я не мог узнать; огромными урнами из бронзы и вазами из фарфора и нефрита, полными свежих цветов.

Мы снова вышли из тех самых ворот, через которые вошли накануне, и снова двор оказался полон оседланных лошадей, вьючных ослов, верблюдов, телег, повозок, паланкинов и людей. В этой давке я смог разглядеть двух мужчин-хань, которые только что слезли с мулов, и у меня возникло смутное подозрение, что я видел их прежде. Через некоторое время старый Лин Нган наконец подвел нас к выходящим на южную сторону двустворчатым дверям, покрытым гравировкой, позолотой и разноцветным лаком, таким огромным и тяжелым от металлических гвоздей и выпуклого орнамента, словно они предназначались для того, чтобы впускать и выпускать великанов. Махнув слабой рукой в сторону одной из чудовищных ручек в виде дракона, Лин Нган сказал шепотом:

— Это ченг, зал Правосудия, в этот час великий хан отправляет правосудие над истцами, просителями и злодеями. Вы можете войти, пока оно не завершилось, господа Поло, ибо великий хан желает приветствовать вас сразу же, как освободится.

Хрупкий старик без видимого усилия распахнул массивные двери — они, по-видимому, были хитрым образом уравновешены, а петли как следует смазаны — и провел нас внутрь. Закрыв двери, он остался стоять с нами, давая разъяснения по поводу того, что происходит в зале.

Ченг оказался потрясающе большим помещением, почти таким же огромным, как и внутренний двор; его высокий потолок поддерживали позолоченные резные колонны, а стены покрывали панели из красной кожи, однако мебели здесь практически не было. В дальнем конце зала возвышался помост с огромным, похожим на трон креслом, сбоку от него располагались ряды кресел поменьше и не таких роскошных. Эти места занимали сановники, а в тени за помостом стояли и двигались другие фигуры. Между нами и помостом преклонила колени огромная толпа просителей, их было столько, что они занимали все помещение от стены до стены. Большинство просителей были одеты в грубые крестьянские платья, но попадались и люди в богатых нарядах.

Даже с такого расстояния я узнал человека, сидевшего в центре помоста. Я бы узнал его, будь тот даже одет в поношенное платье и находись он в самом центре толпы, среди униженных простолюдинов на полу зала. Чтобы заявить о себе, Хубилай-хан не нуждался ни в высоком троне, ни в золотых вышивках, ни в шелковых одеяниях с меховой отделкой. Властность сквозила в том, как прямо он сидел, словно все еще находился в гуще сражения верхом на боевом коне, в выражении его морщинистого лица и в силе его голоса, хотя говорил он очень мало и тихо. Люди, сидевшие в креслах сбоку, были одеты почти так же богато, но их манера держаться свидетельствовала о том, что они были подчиненными. Наш проводник Лин Нган сдержанно показал на них и тихо зашептал, объясняя нам, кто они:

— Вот это чиновник по имени Суо Ке, что означает «Язык». Эти четверо — помощники-писцы, которые записывают все рассматриваемые дела в свитки. А вон те восемь человек — это министры великого хана, по два представителя четырех знатных родов. Ну а за помостом суетятся посыльные секретарей, которые доставляют документы из архивов ченга, когда в этом возникает нужда.

Чиновник по имени Язык был все время занят: наклонялся с помоста, чтобы расслышать просителя, затем поворачивался, чтобы переговорить с тем или другим министром. Восемь министров тоже постоянно были при деле: советовались с Языком, приказывали секретарям принести им документы, вчитывались в эти документы и свитки, совещались между собой и иногда — с великим ханом. Однако четверо писцов, казалось, лишь изредка соизволяли взяться за дело, чтобы написать хоть что-нибудь в своих бумагах. Я заметил, что это довольно странно: благородные министры ченга работают больше, чем простые секретари.

— Да, — ответил господин Лин Нган. — Писцы не утруждают себя тем, чтобы записывать весь ход разбирательства, они записывают только те слова, которые произносит сам Хубилай-хан. Все остальное — лишь предварительное обсуждение, тогда как слова великого хана подводят итог, вычленяя главное и отменяя несущественное.

В столь просторном помещении, полном людей, могли бы гулять эхо и стоять страшный шум, однако толпа была спокойной и мирной, как прихожане в церкви. Время от времени кто-нибудь подходил к помосту. Проситель говорил только с чиновником, которого называли Языком, и таким тихим и робким шепотом, что мы, находившиеся в конце зала, не могли ничего расслышать. После долгих обсуждений Язык объявлял решение тем, кого это касалось.

Лин Нган сказал:

— На заседаниях ченга только Язык может изредка напрямую обращаться к Хубилай-хану, и тот, в свою очередь, обращается тоже только к нему. Проситель или истец излагают свое дело Языку — который, между прочим, получил такое имя потому, что свободно владеет всеми языками государства. Затем Язык пересказывает это дело одному или двум министрам меньшего ранга. Если этот чиновник посчитает, что предмет спора достаточно важен, он направит дело выше. Посоветовавшись, вышестоящие чиновники предлагают свое решение дела Языку, который сообщает все великому хану. Тот может согласиться, внести некоторые изменения или же полностью отвергнуть решение суда. После этого Язык оглашает окончательное постановление ченга заинтересованным сторонам и всем, кто находится в пределах слышимости, — возместить убытки должен истец, или же их взыскивают с ответчика, или кого-либо подвергают наказанию, иногда дело прекращают, — и на этом — все.

Я подумал, что этот ченг в Ханбалыке совсем не похож на диван в Багдаде, где каждое дело совместно обсуждали, пока не приходили к взаимному согласию шах, его визирь и избранные мусульманские имамы и муфтии. Здесь же, хотя дело сначала и обсуждали министры, но окончательное решение всегда оставалось за Хубилай-ханом, и его приговор уже не обсуждался и не пересматривался. Хочу также заметить, что временами его решения были остроумными и необычными, а иногда просто изумляли своей жестокой изобретательностью.

Так, помню, старик Лин Нган пояснил:

— Крестьянин, который только что предстал перед ченгом с прошением, представляет целый крестьянский округ из провинции Хунань. Он сообщил, что рисовые поля там были полностью уничтожены нашествием саранчи. Земля опустошена, и крестьянские семьи голодают. Посланник просит помощи для своих земляков и спрашивает, что может быть сделано. Смотрите, министры обсудили проблему и обратились к великому хану, а теперь Язык провозгласит решение великого хана.

Язык так и сделал под жалобные вопли просителя. Лин Нган перевел:

— Хубилай-хан говорит так. Поскольку саранча сожрала весь этот рис и он теперь находится внутри нее, она должна быть очень вкусной. Великий хан дает свое разрешение жителям провинции Хунань есть саранчу. Хубилай-хан сказал свое слово.

— Святые угодники, — пробормотал дядя Маттео, — старый тиран все такой же надменный и дерзкий, каким я его помню.

— Мед в устах и кинжал за поясом, — восхищенно заметил отец.

Следующим рассматривалось дело местного нотариуса по имени Ксен Нинг, который занимался регистрацией земельных участков, завещаниями, наследством и тому подобным. Ксен Нинга обвинили в том, что он подделывал регистрационную книгу в корыстных целях. Язык объявил приговор, который ему вынесли, и Лин Нган перевел:

— Хубилай-хан говорит так. Нотариус Ксен Нинг, всю свою жизнь ты жил за счет слов. И теперь ты тоже будешь кормиться ими. Тебя поместят в одиночную камеру, и каждый раз вместо еды тебе будут подавать листки бумаги с написанными на них словами: «мясо», «рис», «чай». Они будут твоей едой и питьем, пока ты сможешь выдержать. Хубилай-хан сказал свое слово.

— Да уж, — заметил отец, — у него язык как ножницы.

Следующим и последним в то утро рассматривалось дело женщины, пойманной на измене. Оно считалось бы совсем заурядным, сказал старик Лин Нган, не будь эта женщина сама монголкой и замужем за монголом, занимающим в ханстве важную должность, неким господином Амурсамой. Таким образом, ее преступление считалось гораздо более отвратительным, чем если бы она была простой хань. К сожалению, возмущенный супруг заколол любовника насмерть, когда застал их, пояснил Лин Нган, имея в виду, что злодей умер неоправданно быстро и без мучений, которые он заслужил. И теперь обманутый муж просил ченг наказать неверную жену более справедливо. Полагаю, проситель-рогоносец был надлежащим образом удовлетворен, ибо Лин Нган перевел:

— Хубилай-хан говорит так. Виновная госпожа Амурсама будет отдана Ласкателю…

— Ласкателю? — воскликнул я и рассмеялся. — Думаю, она уже отдавалась одному из них.

— Ласкатель, — сухо пояснил старик, — прозвище придворного палача.

— В Венеции мы называем его более реалистично, Мясником.

— Так случилось, что в языке хань слова, обозначающие физические муки «dong-xing» и половое возбуждение — «dong-qing», как вы только что слышали, звучат похоже.

— Gesù, — пробормотал я.

— Я полагаю, — сказал Лин Нган, — что, когда неверная жена будет отдана Ласкателю, сопровождать ее будет обманутый супруг. В присутствии Ласкателя и, если потребуется, с его помощью супруг зубами и ногтями оторвет срамной сфинктер, а затем задушит ее. Хубилай-хан сказал свое слово.

Ни отец, ни дядя не имели склонности комментировать это решение, однако я высказал свое мнение, съязвив со знанием дела:

— Вах! Это же чистой воды представление. Великий хан осведомлен о нашем присутствии и своими оригинальными приговорами просто хочет нас поразить и привести в замешательство. Так же как ильхан Хайду, когда тот харкнул в рот своему стражнику. Помните?

Отец и придворный математик Лин Нган бросили на меня изумленные взгляды, а дядя с досадой проворчал:

— Наглый выскочка! Ты что, и вправду думаешь, что хан всех ханов будет прилагать усилия, чтобы поразить хоть какое-нибудь живое существо? Что он беспокоится о том, чтобы привести в замешательство самых последних, самых незначительных и жалких людишек, прибывших из какой-то незначительной щели на земле, расположенной далеко за пределами его владений?

Я не ответил, но даже взглядом не выразил раскаяния, будучи уверенным, что мое не слишком почтительное мнение со временем подтвердится. Но этого не произошло. Дядя Маттео, разумеется, был прав, а я ошибался. Вскоре я и сам узнал, как неверно и глупо истолковал нрав великого хана.

В это самое время ченг опустел. Просители засуетились, вскочили и, волоча ноги, покинули помещение через двери, в которые мы недавно вошли. То же самое произошло и с теми, кто отправлял правосудие: все, кроме великого хана, исчезли в дверях в конце зала. Когда между Хубилаем и нами не осталось никого, кроме кольца охранников, Лин Нган сказал:

— Великий хан делает знак. Давайте приблизимся.

И, последовав примеру придворного математика, мы трое преклонили колени, делая «ko-tou» в знак уважения перед великим ханом. Но прежде чем мы согнулись в достаточно глубоком поклоне, чтобы коснуться лбом пола, он весело произнес высоким голосом:

— Поднимитесь! Встаньте! Старые друзья, добро пожаловать обратно в Китай!

В тот раз Хубилай говорил по-монгольски, и никогда после я не слышал, чтобы он говорил на каком-нибудь еще языке; таким образом, мне неизвестно, знал ли он торговый фарси или какие-нибудь другие из многочисленных языков, которыми пользовались в его государстве. Я также никогда не слышал, чтобы кто-нибудь обращался к Хубилаю на каком-нибудь другом языке, кроме его родного монгольского. Великий хан не обнял отца и дядю, как это делают при встрече в Венеции, но хлопнул каждого из них по плечу большой, унизанной кольцами ладонью.

— До чего же славно снова увидеть вас, братья Поло. Как преуспели вы в своем путешествии, а-а? Это один из моих первых священников, а-а? Что-то он слишком молод для умудренного священнослужителя.

— Нет, великий хан, — ответил отец, — это мой сын Марко, который теперь тоже стал опытным путешественником. Он, как и мы, готов служить вам.

— Тогда мы приветствуем и его тоже, — сказал Хубилай, приветливо кивая мне. — Но где же священники, друг Никколо, они следуют за вами, а-а?

Отец и дядя объяснили извиняющимся тоном, но не раболепно, что мы не преуспели в том, чтобы привести требуемую сотню священников-миссионеров — или вообще хоть каких-нибудь священников, — потому что, к несчастью, возвратились домой в очень неподходящее время, когда наступил перерыв в папском правлении и вследствие этого произошло смятение в церковной иерархии. (Они не упомянули о двух малодушных братьях-проповедниках, которые не поехали дальше Леванта.) Пока оба объясняли, я воспользовался возможностью как следует рассмотреть самого могущественного монарха на земле.

Хану всех ханов едва перевалило за шестьдесят — возраст, при котором на Западе его сочли бы древним, но он все еще оставался крепким и выносливым представителем мужской половины человечества. В качестве короны Хубилай носил простой золотой шлем-морион, похожий на перевернутую суповую миску, с отворотами, защищающими затылок и шею. Его волосы, насколько их можно было разглядеть под шлемом, были седыми, но все еще густыми, а усы и борода, подстриженные по моде, которую на Западе предпочитали корабельные плотники, были скорее цвета перца, нежели соли. В глазах Хубилая, довольно круглых для монгола, светился ум. Его лицо, красноватое оттого, что обветрилось, но не от морщин, было словно вырезано из созревшего грецкого ореха. Нос показался мне единственной некрасивой деталью: такой же короткий, как и у всех монголов, он напоминал луковицу и тоже был красным. Одежды великого хана, сделанные из великолепных шелков, богато расшитых орнаментом и узорами, скрывали фигуру плотную, но ни в коем случае не жирную. На ногах у него были сапоги из особой кожи. Позднее я узнал, что они были сделаны из кожи определенной рыбы, которой приписывали свойство уменьшать боль от подагры — единственного недуга, на который, как я слышал, когда-либо жаловался великий хан.

— Ну что же, — сказал он, когда отец с дядей закончили, — возможно, ваша римская церковь и мудро поступает, охраняя свои тайны.

Я все еще продолжал придерживаться мнения, что Хубилай-хан не слишком отличался от простых смертных, полагая, что его поведение на ченге все-таки было игрой на публику. И теперь он как будто снова подтвердил это мнение, ибо стал по-дружески болтать с отцом и дядей, как самый обычный человек, который ведет праздную беседу с приятелями.

— Да, ваша церковь, наверное, права, что не хочет посылать сюда миссионеров. Когда дело доходит до религии, я часто думаю, что лучше уж совсем никакой, чем слишком много. У нас ведь здесь есть христиане-несториане, они вездесущи и громогласны, как метко сказано, словно бубонная чума. Даже моя старая мать, вдовствующая хатун Соркуктани которая давным-давно приняла эту веру, до сих пор так увлечена ею, что упорно пытается обратить меня и всех язычников, которые ей только встречаются. Мои придворные, доведенные до отчаяния, в последнее время избегают встречаться с ней в коридорах. Такой фанатизм идет во вред вере. Поэтому я полагаю, что ваша Римская церковь может лучше привлекать неофитов, если она предпочитает держаться в стороне от толпы. Такой же путь, да будет вам известно, выбрали и иудеи. Потому-то те немногие язычники, которые приняли иудаизм, очень гордятся своей верой.

— Ох, пожалуйста, великий хан, — с беспокойством произнес отец, — не надо сравнивать истинную веру с еретической несторианской сектой. И уж тем более не следует приравнивать ее к презренному иудаизму. Вините меня и Маттео, если желаете, в том, что мы выбрали неподходящий момент. Но в любое другое время, искренне уверяю вас, Римская церковь горячо открывает свои объятия, чтобы принять всех, кто ищет спасения.

И тут великий хан резко спросил:

— Зачем, а-а?

Тогда я впервые познакомился с этой особенностью характера Хубилая, на которую частенько обращал внимание впоследствии. Когда это отвечало его целям, великий хан мог быть таким же добродушным, многословным и оживленным, как пожилая болтливая женщина. Но когда Хубилай хотел узнать что-нибудь, когда он хотел получить четкий ответ или раздобыть необходимые сведения, он мог внезапно спуститься с облаков на землю и забыть про болтливость — свою собственную или же собеседников — и устремиться, словно сокол на жертву, чтобы ухватить самую суть.

— Зачем? — повторил дядя Маттео, захваченный врасплох. — Вы спрашиваете, зачем христианству нужно спасти человечество?

— Но мы же объясняли это вам, великий хан, еще много лет назад, — сказал отец. — Вера, которая проповедует любовь и которая была основана на иудаизме, вера в Христа Спасителя, есть единственная надежда на вечный мир на земле и на благожелательность людей, на изобилие, на избавление от мук тела, разума и души. А после смерти христианам уготовано спасение, вечное блаженство на Небесах.

Я подумал, что отец изложил аргументы в пользу христианства не хуже заправского священника. Но великий хан лишь печально улыбнулся и вздохнул.

— Я надеялся, что вы приведете с собой ученых мужей, имеющих в запасе убедительные аргументы, добрые братья Поло. И хотя я испытываю к вам добрые чувства и вдобавок уважаю чужие убеждения, но боюсь, что вы так же, как и моя вдовствующая мать, да и любой другой миссионер из тех, кого я встречал, — выдвигаете всего лишь голословные заявления.

И, прежде чем отец с дядей успели возразить, Хубилай продолжил свои рассуждения:

— Вы, конечно же, помните, как рассказывали мне о вашем Иисусе, который пришел на Землю, чтобы выполнить великую миссию. Это произошло свыше тысячи двухсот лет тому назад, сказали вы. Хорошо, я и сам живу долго и изучал древнюю историю. Веками, похоже, все религии обещали людям мир на всей Земле, щедрость, доброе здравие, братскую любовь и всеобщее счастье — ну и какие-то Небеса в дальнейшем. О будущем я не знаю ничего. Однако исходя из своего собственного опыта могу сказать, что большинство людей на этой Земле, включая и тех, кто постоянно молится и с религиозным рвением отправляет службы во имя истинной веры, остаются бедными, больными, несчастными, не осуществившими свои мечты и испытывают ненависть к другим — уж не говоря о том, что они постоянно ведут войны.

Отец открыл было рот, возможно для того, чтобы заметить, сколь неуместно звучат жалобы монгола на войну, но великий хан продолжил:

— У народа хань есть легенда о птице jing-wei. С начала времен эта птица носила в клюве гальку, чтобы засыпать бездонное Китайское море и превратить его в сушу. Эта птица jing-wei будет стараться сделать это до скончания времен, но тщетно. То же самое относится, я думаю, к верованиям, религиям и богослужению. Вряд ли вы можете отрицать, что ваша христианская церковь играет роль птицы jing-wei вот уже на протяжении двенадцати веков, все это время тщетно, бессмысленно обещая то, чего не сможет дать никогда.

— Но почему никогда, великий хан? — возразил отец. — Когда-нибудь камней будет достаточно, и они заполнят даже Китайское море. Со временем это произойдет.

— Этого не произойдет никогда, друг Никколо, — спокойно ответил великий хан. — Наши мудрые космографы доказали, что земля в основном состоит из моря, а не суши. Просто-напросто не существует достаточного количества камней.

— Факты не могут одержать победу над верой, великий хан.

— Боюсь, что и над непоколебимой глупостью — тоже. Ну да ладно, довольно об этом. Вот что, мы оказали вам высокое доверие, а вы его не оправдали и не привели требуемых священников. Тем не менее у нас существует обычай: никогда не хулить людей знатного происхождения в присутствии других.

И с этими словами Хубилай повернулся к математику, который прислушивался к обмену репликами с выражением вежливой скуки на лице.

— Господин Лин Нган, не будете ли вы так добры оставить нас, а-а? Оставьте меня наедине с господами Поло, дабы я мог покарать их за то, что они не выполнили взятых на себя обязательств.

Я вздрогнул от злости и, признаюсь, немного от страха. Так вот почему этот самодур заставил нас присутствовать на заседании ченга — чтобы мы тоже боялись и трепетали в ожидании того, какое решение он соизволил принять относительно нас. Неужели мы проделали весь этот утомительный путь лишь для того, чтобы понести какое-нибудь ужасное наказание?

Но Хубилай снова удивил меня. Когда Лин Нган вышел, великий хан, хихикнув, сказал:

— Вот так. Все хань печально известны своей слабостью мгновенно распространять сплетни, а Лин Нган — истинный сын своего народа. Весь двор знает о вашей миссии, и теперь станут говорить, что наша беседа касалась только священников и ничего больше. Однако давайте как раз обсудим это «ничего больше».

Дядя Маттео, улыбнувшись, сказал:

— Есть множество тем, на которые нам стоит поговорить, великий хан. Что интересует вас в первую очередь?

— Мне говорили, что путь привел вас прямо в руки моего двоюродного брата Хайду и что он сжал свой кулак, чтобы на время задержать братьев Поло.

— О, лишь на короткое время, великий хан, — сказал отец и показал в мою сторону. — Вот этот юноша, Марко, самым остроумным образом помог нам отделаться от вашего брата, но мы расскажем вам об этом в другой раз. Хайду пожелал незаконно присвоить дары, которые мы везли вам от ваших ленников: шаха Персии и султана Индийской Арияны. Если бы не Марко, ваш двоюродный брат мог бы все отобрать.

Великий хан снова слегка кивнул мне, а затем повернулся к отцу и дяде:

— Хайду ничего не взял у вас, а-а?

— Ничего, великий хан. Не прикажете ли позвать слуг, чтобы те внесли и продемонстрировали вам богатые дары, состоящие из золота, драгоценных камней и украшений?..

— Вах! — прервал его великий хан. — Эти безделушки не имеют значения. А что карты, а-а? Кроме жалких священников вы обещали привезти еще и карты. Вы их составили, а-а? Или Хайду украл их у вас, а-а? Я бы предпочел, чтобы он лучше украл что-нибудь другое, но не карты!

Только представьте, насколько меня изумил подобный поворот разговора. Великий хан не собирался наказывать нас, и его интересовали совсем не драгоценности. А вы бы сами не удивились, услышав, как человек презрительно говорит «вах!» и называет безделушками сокровища, на которые в Европе можно купить целое герцогство? Но еще сильнее я изумился, осознав, что отец с дядей все это время были вовлечены в миссию, более тайную и важную, чем поставка миссионеров.

— Карты в безопасности, великий хан, — сказал отец. — Хайду бы в жизни не додумался отнять их у нас. Мы с Маттео надеемся, что составили лучшие на Западе карты центральных территорий этого континента — особенно земель, которыми правит ильхан Хайду.

— Хорошо… просто прекрасно… — пробормотал Хубилай. — Хань делают непревзойденные карты, но они всегда ограничиваются лишь своими собственными землями. Те карты, которые мы захватили у них раньше, сильно помогли монголам завоевать Китай, и они будут также полезны, когда мы отправимся на юг и выступим против династии Сун. Но хань всегда считали то, что находится за границами их земель, недостойным внимания. И если вы сделали свою работу как следует, тогда на первое время у нас будут карты центральных участков Шелкового пути на отдаленных рубежах моей империи.

Радостно улыбаясь, Хубилай огляделся, и его взгляд упал на меня. Возможно, великий хан принял меня за скучного остолопа, которого мучает совесть, потому что он улыбнулся еще шире и сказал:

— Я уже пообещал, молодой Поло, никогда не использовать этих карт, если монголы однажды начнут войну против дожа Венеции.

Затем, вновь повернувшись к отцу и дяде, он произнес:

— Позже я устрою закрытый прием, чтобы мы могли посидеть вместе и изучить карты. Ну а пока каждому из вас будут предоставлены отдельные помещения и штат прислуги, вы будете жить неподалеку от моей собственной резиденции во дворце. — И добавил, словно в раздумье: — Ваш племянник может жить в комнатах, которые вы выберете.

(Забавно, но при всем своем незаурядном уме Хубилай за все те годы, что мы были знакомы, так никогда и не смог запомнить, кому из старших Поло я прихожусь сыном, а кому — племянником.)

— Сегодня вечером, — продолжил великий хан, — я приказал устроить в честь вашего приезда пир, на котором вы встретитесь с двумя другими пришельцами с Запада и мы все вместе обсудим неприятный вопрос о моем непокорном брате Хайду. Теперь же Лин Нган ожидает вас снаружи, чтобы сопроводить к вашему новому месту жительства.

Мы трое начали было делать «ko-tou», и снова — так продолжалось и впоследствии — Хубилай приказал нам подняться, прежде чем мы распростерлись в глубоком поклоне, сказав:

— До вечера, друзья Поло.

И мы вышли.

Глава 2

Как я уже говорил, в тот день я впервые понял, что отец и дядя, усердно составлявшие карты, работали, по крайней мере, частично на Хубилай-хана. А сейчас я впервые предаю сей факт гласности. Я не упоминал об этом в своих ранних хрониках, описывающих наши совместные путешествия, поскольку тогда мой отец был еще жив и я боялся, что его заподозрят в служении монгольской орде, враждебной нашему христианскому Западу. Тем не менее, как все теперь знают, монголы больше никогда не предпринимали попыток покорить Запад. Нашими злейшими врагами долгие годы продолжали оставаться мусульмане-сарацины, а монголы же, напротив, частенько выступали вместе с нами против них в качестве союзников.

Я хочу, чтобы мои читатели поняли: отец и дядя все время старались, чтобы Венеция и остальная Европа получали прибыль от растущей торговли с Востоком, чему немало способствовали копии всех составленных нами, Поло, карт Шелкового пути. Таким образом, я больше не вижу необходимости поддерживать нелепую выдумку, что Никколо и Маттео Поло якобы исходили всю обширную Азию просто для того, чтобы пригнать монголам стадо священников. Признаюсь также, что ни в одной из моих прежних книг вы не найдете и намека на то, что я сам, Марко Поло, тоже работал на Хубилай-хана и составлял для него карты. В этой главе я расскажу о том, как великий хан начал оказывать мне расположение и доверил подобную миссию.

Это произошло в ту самую ночь, когда был дан пир в честь нашего приезда, тогда я впервые привлек его внимание. Однако вполне могло случиться — и, кстати, это чуть-чуть не произошло, — что первым и единственным знаком внимания со стороны Хубилая мог оказаться его приказ отдать меня, подобно той несчастной монголке, Ласкателю.

Пиршество устроили в самом большом зале главного здания дворца. Этот зал, как похвастался мне один из слуг, подававших на стол, мог вместить шесть тысяч гостей разом. Высокий потолок поддерживали колонны, которые, казалось, были сделаны из цельного куска золота, витые и изогнутые, с вставленными в них драгоценными камнями. Стены, покрытые чередующимися панелями резного дерева и прекрасно тисненной кожей, были увешаны персидскими qali и свитками с рисунками хань, а также охотничьими трофеями монголов. В число этих трофеев входили головы оскаливших пасти львов и пятнистых леопардов, увенчанные рогами головы архаров («баранов Марко»), а также головы больших, похожих на медведей созданий, которых называли da-mao-xiong: эти поразительные животные все сплошь снежно-белого цвета, за исключением черных ушей и масок на глазах.

Возможно, эти трофеи принадлежали самому великому хану, потому что он славился любовью к охоте и каждый свободный день проводил в лесу или в поле. Даже здесь, в пиршественном зале, страсть Хубилая к этому чисто мужскому увлечению была очевидна, потому что гости, которые сидели к нему ближе всего, были его любимыми товарищами по охоте. На каждом подлокотнике его похожего на трон кресла, как на жердочке, сидел охотничий сокол в колпачке, а к передним ножкам были привязаны охотничьи коты, которых называли chita. Этот кот напоминает пятнистого леопарда, но значительно меньше его по размерам и с гораздо более длинными лапами. Chita отличается от всех других котов тем, что не может лазить по деревьям, а также тем (это, на мой взгляд, просто поразительно), что он преследует и хватает дичь по приказу своего хозяина. Сейчас тем не менее и коты, и соколы сидели спокойно, время от времени вежливо принимая лакомые кусочки, которыми Хубилай кормил их прямо с руки.

В ту ночь в зале не набралось шести тысяч гостей, поэтому его поделили на части ширмами, покрытыми черным, золотым и красным лаком, чтобы создать более интимную обстановку. Все же нас, должно быть, было около двух сотен, да плюс еще множество слуг и постоянно сменяющих друг друга музыкантов и артистов. Все эти люди дышали и потели, а от горячего угощения поднимались пряные ароматы, которые ночью на исходе лета согревали даже этот огромный зал. Хотя рядом с нами стояла ширма, а наружные двери были закрыты, в зале таинственным образом дул прохладный легкий ветерок. И только гораздо позже я узнал, как остроумно и просто достигали здесь такой прохлады. Однако в этом пиршественном зале были и другие тайны, которые заставляли меня таращить глаза, испытывать нервную дрожь и изумление, причем для многих из них я так никогда и не нашел подходящих объяснений.

Вот, например, в самом центре стояло высокое искусственное дерево, сделанное из серебра; на его многочисленных суках, ветвях и веточках висели отчеканенные из серебра листочки, которые нежно подрагивали на искусственном ветерке. Вокруг серебряного ствола обвились кольцами четыре золотые змеи. Хвостами они крепились за верхние ветви, а головы их с раскрытыми пастями спускались вниз, словно змеи собирались кого-то ужалить, и оказывались прямо над четырьмя огромными фарфоровыми вазами. Вазы эти были вылеплены в форме фантастических львов: их головы были откинуты, а пасти широко распахнуты.

В комнате были и другие искусственные создания. На нескольких столах, включая и тот, за которым сидели и мы, Поло, стоял сделанный из золота в натуральную величину павлин, перья его хвоста были прекрасно выполнены и украшены мозаикой из эмали. Так вот, я упомянул про тайну, а тайна у этих вещей была такая. Когда Хубилай-хан требовал налить ему какой-либо напиток, эти металлические животные проделывали удивительные вещи, причем они повиновались только ему и никому другому. Я расскажу, что они делали, но не жду, что читатели мне поверят.

— Кумыс! — взревел Хубилай. И одна из золотых змей, обвивавших серебряное дерево, неожиданно выпустила изо рта поток жемчужной жидкости прямо в пасть стоявшей внизу вазы-льва.

Слуга поднес вазу к столу великого хана и налил напиток в его украшенный драгоценными камнями кубок и кубки других гостей. Гости сделали по глотку и, удостоверившись, что там и в самом деле был кумыс из молока кобылиц, захлопали в ладоши, приветствуя это чудо, после чего немедленно обнаружилась еще одна удивительная вещь. Золотой павлин на столе хана — как и все остальные павлины в комнате — тоже как будто зааплодировал: поднял свои золотые крылья и захлопал ими, а затем распустил веером свой роскошный хвост.

— Арха! — снова воскликнул великий хан, и вторая змея на дереве отрыгнула свою порцию в другую вазу в виде льва.

Слуга принес напиток, и мы все убедились, что это более вкусная и прекрасная разновидность кумыса под названием арха. Гости снова зааплодировали, так же поступили и павлины. Эти удивительные скульптуры животных, фонтанирующие змеи и яркие птицы работали без всякого видимого вмешательства человека. Я несколько раз приближался к ним вплотную и когда они работали, и когда стояли без движения, чтобы рассмотреть, но не обнаружил ни проволоки, ни веревок, ни рычагов, которые могли бы приводить механизмы в движение на расстоянии.

— Mao-tai! — в третий раз воскликнул великий хан, и все действо повторилось — от змеи, выпустившей струю в пасть льва, и до павлина, распустившего хвост.

Жидкость, которую выдала третья змея, mao-tai, оказалась для меня новой: желтоватая, слегка напоминающая сироп, пощипывающая язык. Монгольский гость, сидевший рядом, предостерег меня, ибо жидкость эта отличалась необыкновенной крепостью, что он и продемонстрировал. Монгол взял маленькую фарфоровую чашечку с напитком и поднес к ней пламя свечи, стоявшей на столе. Mao-tai загорелась синим пламенем и горела, подобно нефти, добрых пять минут, пока пламя полностью не уничтожило ее. Я так понял, что эта mao-tai — изобретение хань, каким-то образом получаемая ими из обычного проса. Да уж, воистину удивительный напиток — одинаково горючее вещество как для живота и мозгов, так и для открытого пламени.

— Pu-tao! — снова раздался приказ великого хана, обращенный к четвертой змее, висевшей на дереве.

Слово «pu-tao» означает виноградное вино. Но, к ужасу присутствующих, ничего не произошло. Четвертая змея просто свисала с дерева, зловеще сухая, а мы застыли, разинув рты, слегка напуганные, изумляясь тому, что произошло. Однако великий хан сидел, оскалившись в предвкушении, наслаждаясь напряженной атмосферой, и, выждав некоторое время, продемонстрировал нам последнее и самое удивительное чудо. Оказалось, что к «pu-tao» следовало добавить «hong!» или «bai!», после чего четвертая змея начинала фонтанировать, по приказу Хубилая извергая красное (hong) или белое (bai) вино. Разумеется, при виде этого мы, гости, разразились бурей восторженных возгласов и аплодисментов, а золотые павлины хлопали крыльями и распускали хвосты так сильно, что роняли пушинки со своих золотых перьев.

На пиру в ту ночь кроме прибывших с визитами присутствовало и множество благородных гостей — министров и придворных хана. Было здесь и несколько женщин, я решил, что это их жены. Благородные гости были различных национальностей и разного цвета кожи: арабы, персы, монголы и хань. Разумеется, присутствующие женщины не были мусульманками. Если у арабов и персов и имелись жены, то они не принимали участия в трапезе в столь смешанной компании. Все мужчины были превосходно одеты, в наряды из расшитого шелка, на некоторых, например на великом хане, монголах и местных хань, были халаты. На других красовались шелковые шаровары, по форме напоминающие персидские, и тюрбаны, на третьих — шелковые арабские абасы и кофии.

Однако спутницы мужчин были разодеты еще более роскошно. Все женщины-хань напудрили свои лица цвета слоновой кости до снежной белизны, их иссиня-черные волосы были зачесаны наверх и пришпилены длинными, украшенными драгоценными камнями приспособлениями, которые назывались «ложками для волос». Цвет лица у монголок был более темным, а кожа — слегка желтовато-коричневой, и мне было особенно приятно смотреть на этих женщин, чьи лица, в отличие от их живущих в степи сестер-кочевниц, не были грубы и обветрены на солнце и ветру, так же как и их тела не выглядели мускулистыми и грузными. Прически монголок были еще сложнее, чем у женщин-хань. Их волосы, рыжевато-черные вместо иссиня-черных, были обмотаны вокруг каркаса, который заставлял их спадать вниз в виде полумесяцев с обеих сторон головы, наподобие бараньих рогов. Эти полумесяцы были украшены гирляндами свисающих бриллиантов. И еще, хотя монголки и были одеты так же просто, как и женщины-хань, в струящиеся платья, вдобавок к этому у них на плечах красовались высокие ободки из уложенного шелка, которые стояли наподобие плавников.

За столом великого хана размещались члены его семьи. Пятеро или шестеро из двенадцати его законных сыновей сидели в ряд справа. По левую руку от Хубилая разместились: его первая и старшая жена, Джамбуи-хатун, его престарелая мать, вдовствующая хатун Соркуктани, а за ней — три его остальные жены. (У Хубилая было еще огромное количество постоянно сменяющих друг друга наложниц, все намного моложе его жен. Теперешние его фаворитки сидели за отдельным столом. От наложниц у Хубилая было еще двадцать пять сыновей, ну а дочерей, законных и незаконных, никто не считал.)

Пиршественный зал был устроен таким образом, что гости-мужчины занимали столы, располагавшиеся справа от Хубилая, а женщины — слева от него. Ближе всего к Хубилаю, так, чтобы можно было разговаривать, располагался стол, предназначенный для нас, Поло. С нами посадили какого-то монгольского сановника, чтобы переводить нам все, что необходимо, разъяснять, какие незнакомые блюда и напитки нам подавали, и тому подобное. Это был приятный молодой человек — как выяснилось, на десять лет старше меня, — который представился как Чимким. Как я понял, он работал в канцелярии вана Ханбалыка, то есть, по европейским понятиям, в мэрии или магистрате — на венецианском наречии это называется podestà. Рассудив, что статус нашего соседа по столу невысок, я сделал вывод, что Хубилай считает нас не слишком почетными гостями.

Великий хан более официально представил нас остальным своим придворным и министрам, которые сидели за ближайшими столами. Даже не буду пытаться перечислить их всех, потому что там было невероятное количество всевозможных вельмож, многие из них носили титулы которых я не встречал ни при одном дворе, например: мастер искусства черных чернил (не что иное, как придворный поэт), знаток мастиффов, ястребов и chitas (главный охотник великого хана), мастер мягких цветов (придворный художник), хранитель чудес и диковинок, летописец необычайного. Хочу упомянуть лишь нескольких вельмож, которые показались мне (и, полагаю, читатель с этим же согласится) до нелепости неуместными при монгольском дворе, — например, Лин Нган, которого мы уже знали, хотя и был представителем покоренного народа хань, но тем не менее занимал достаточно высокий пост придворного математика.

Молодой Чимким, как выяснилось, имел самый благородный титул, какой только Хубилай присваивал монголам, а между тем всего лишь работал в магистрате. И наоборот; главный министр великого хана, чья канцелярия называлась на языке ханей jing-siang, не был ни завоевателем-монголом, ни побежденным хань. Он оказался арабом по имени Ахмед-аз-Фенакет. Сам этот человек предпочитал, чтобы его величали арабским титулом: на его родном языке эта должность называлась wali. Однако, как бы почтительно к нему ни обращались — jing-siang, главный министр или wali, — по монгольской внутренней иерархии Ахмед был вторым самым влиятельным человеком, он подчинялся только самому великому хану. Поскольку он был также вице-правителем, то, образно говоря, араб правил империей вместо Хубилая, когда тот отсутствовал, занимаясь охотой, войной или чем-нибудь еще. А еще Ахмед занимал должность министра финансов: он следил за завязками имперского кошелька.

Еще более странным мне показалось, что в Монгольской империи военным министром (а ведь именно война была главным и излюбленным занятием монголов, радующим их сердца) был опять же не монгол, а хань по имени Чао Менг Фу. Придворным астрономом оказался перс по имени Джамаль-уд-Дин, который родился в далеком Исфахане. Придворный лекарь, хаким Гансуй, был византийцем из Константинополя. У Хубилая имелось еще немало придворных, которые не присутствовали на этом пиршестве; они оказались еще более странного происхождения, но все это я узнал лишь впоследствии.

Если помните, великий хан пообещал, что вечером познакомит нас «с двумя другими пришельцами с Запада». И они действительно сидели неподалеку за столом, который стоял в пределах слышимости от стола великого хана и нашего. Я думал, что эти «пришельцы с Запада» — европейцы, но они оказались простыми хань, и я узнал в них тех двоих, которые слезали с мулов во дворе дворца в тот самый вечер, когда мы приехали в Ханбалык. Меня не оставляло чувство, что я раньше их где-то встречал.

Столы, за которыми мы все сидели, были покрыты розовато-лавандовой мозаикой, которая, как мне показалось, была выполнена из драгоценных камней. Наш сотрапезник Чимким сказал, что так оно и есть.

— Аметист, — пояснил он мне. — Мы, монголы, многое узнали от хань. Их лекари пришли к выводу, что столы, сделанные из пурпурного аметиста, не дают напиваться тем, кто пирует за ними.

Я подумал, что это интересно, но мне также захотелось посмотреть, как много сможет выпить пьяная компания, лишенная целительного воздействия аметиста. Ведь Хубилай был не единственным, кто требовал кумыса, архи, mao-tai, pu-tao и поглощал огромное количество всех этих напитков. И даже присутствующие здесь арабы и персы пили вовсю, единственным, кто от начала и до конца соблюдал мусульманскую умеренность и трезвость, оказался wali Ахмед. Обжорство и неумеренность в питье относились не только к гостям-мужчинам. Монгольские женщины тоже не отставали от них и постепенно осипли и стали вульгарными. Женщины-хань пили только вино, и лишь маленькими глотками, чтобы сохранить свое женское достоинство.

Однако компания напилась не сразу, по крайней мере не вся сразу. Пир начался в тот час, который в Китае известен как час Петуха, а первые гости начали, пошатываясь, выходить из зала или соскальзывать без чувств под аметистовые столы, когда уже было далеко за час Тигра. Короче говоря, пиршество, разговоры и веселье продолжались с раннего вечера и до самого рассвета следующего дня, а значительное опьянение гостей стало заметно лишь ближе к полуночи.

— Оникс, — сказал мне Чимким и показал на открытую площадку на полу возле змеиного дерева, с которого наливалось питье. Там, к нашему изумлению, два чудовищно тучных и потных турецких борца старались разорвать друг друга. — Лекари-хань пришли к выводу, что черный оникс придает силы тому, кто его касается. Поэтому площадка для борьбы выложена ониксом, чтобы вдохновить сражающихся.

После того как, к удовлетворению собравшихся, турки нанесли друг другу травмы, перед гостями выступили молодые узбекские певицы, одетые в рубиново-красные, изумрудно-зеленые и сапфирово-синие одежды с золотой вышивкой. У девушек были довольно приятные, хотя и слишком плоские лица, словно их черты были лишь намечены пунктиром. Пронзительными голосами, напоминающими скрип отъезжающих повозок, они исполнили для нас какие-то непонятные бесконечные узбекские баллады. Затем музыканты-самоеды порадовали гостей больше похожей на какофонию музыкой на ручных барабанах, цимбалах и трубках, напоминающих европейские fagotto[177] и dulzaina[178].

После самоедов выступили жонглеры-хань, что оказалось горазд занимательнее, потому что, во-первых, представление проходило в тишине, а во-вторых, проделывали они все с немыслимой ловкостью. Просто удивительно, что эти хань вытворяли с саблями, веревочными петлями и горящими факелами и как много таких предметов они могли одновременно удерживать, вращать и подвешивать в воздухе. Но самое поразительное началось, когда жонглеры стали подбрасывать в воздух и кидать друг другу чаши, полные вина, и при этом не пролили ни капли! Между этими представлениями по залу бродили tulholo — монгольские менестрели, которые играли на разновидности трехструнной viella и уныло завывали, повествуя о битвах, победах и героях прошлого.

А тем временем мы все ели. И как мы ели! С тонких, как бумага, фарфоровых блюд, чашей и тарелок; некоторые из них были окрашены в нежные коричневый и кремовый цвета, другие — в синий с темно-фиолетовыми разводами. Тогда я еще не знал, но впоследствии мне объяснили, что этот фарфор, который называют chi-zho и jen-ware, делают хань, и он считается настоящим сокровищем: даже императоры Китая не мечтали пользоваться им как простой столовой посудой. Но так как Хубилай предназначил эти произведения искусства для удобства гостей, он также обзавелся ими для дворцовых кухонь и поваров, превосходивших в приготовлении еды всех остальных в Китае. Этих поваров мы, гости, оценили даже больше, чем редкий фарфор. Когда нам подавали новое блюдо и мы пробовали его, весь зал единодушно выдыхал «ух!» и «ах!» в знак одобрения, и повар, приготовивший это лакомство, улыбаясь, появлялся из кухни и отвешивал гостям ko-tou, а все приветствовали его, щелкая палочками, звук которых напоминал стрекот кузнечика. Тут следует отметить, что у гостей были палочки для еды из покрытой резьбой слоновой кости, тогда как те палочки, которыми пользовался Хубилай, как мне сказал Чимким, были сделаны из предплечий гиббона и имели свойство чернеть, когда касались отравленной пищи.

Наш сотрапезник также вкратце рассказывал о каждом блюде, которое нам подавали, потому что почти все они принадлежали к кухне хань и имели названия, хоть и весьма замысловатые и интригующие, но не дававшие ни малейшего намека на их состав. Я, например, никак не мог определить, что я ем и чему аплодирую. Правда, в самом начале пиршества, когда подали первое блюдо, объявив его как «Молоко роз», я легко догадался, что это был просто белый и розовый виноград. (Трапеза у хань проходит совершенно иначе, чем наша. Она начинается с фруктов и орехов, а заканчивается супом.) Когда нам предложили блюдо под названием «Снежные дети», Чимкиму пришлось объяснить, что оно было приготовлено из соевого творога и лягушачьих лапок. Лакомство под названием «Красноклювый зеленый попугай с нефритом в золотистом обрамлении» оказалось разноцветным сладким кремом, содержащим отваренные и растертые листья персидского растения, называемого aspanakh, грибы в сметане и лепестки различных цветов.

Когда слуги поставили передо мной «Столетние яйца», я чуть было не отказался, потому что это были обыкновенные куриные и утиные яйца, сваренные вкрутую, но желтки у них оказались черными, белки — жуткого зеленого цвета, а пахли яйца так, словно им действительно было сто лет. Тем не менее Чимким заверил меня, что их просто замариновали, и не на сто лет, а всего лишь на шестьдесят дней. В конце концов я попробовал эти яйца и нашел их вкусными. Попадались там и совсем уж странные вещи — медвежьи лапы, губы рыб и бульон из слюны, с помощью которой некоторые птицы скрепляют свои гнезда, голубиные лапки в желе, маленький шарик из субстанции под названием go-ba: он представлял собой лишайник, растущий на стеблях риса, — но я храбро попробовал их все. Однако встречалась там и еда, которую можно было распознать, — паста miàn, разной формы и с различными подливками, клецки с начинкой, приготовленные на пару, знакомый баклажан с незнакомой рыбной подливкой.

На мой взгляд, сам праздник, так же как и гости, и пиршественный зал, со всей очевидностью демонстрировал, что монголы прошли большой путь от варварства к цивилизации, и проделали они его преимущественно благодаря тому, что приспособились к культуре хань, начиная от их пищи и одежды и до привычки мыться и архитектуры. Но главным угощением на пиру — piatanza di pima portata[179], — как сказал Чимким, было блюдо, много лет назад придуманное монголами. Оно лишь недавно, но счастливо прижилось у хань, которые назвали его «Утка на ветру». Чимким рассказал мне весьма запутанный способ приготовления этого деликатеса.

Только что вылупившегося из яйца утенка откармливают для кухни ровно сорок восемь дней, а затем требуется сорок восемь часов для правильного приготовления блюда. (Если не ошибаюсь, точно таким же способом у нас в Страсбурге, в Лотарингии, откармливают гусей.) Нагулявшую жир птицу убивают, потрошат и через отверстие в теле надувают тушку и вывешивают ее на улице на южном ветру. «Только на южном», — подчеркнул Чимким. Затем ее надевают на шампур и коптят на огне. После этого обжаривают над обычным огнем, поливают вином и фаршируют чесноком, мелиссой и соусом из забродивших бобов. После этого утку нарезают и подают в виде небольших кусочков (при этом самыми вкусными считаются куски хрустящей черной кожи) с гарниром из перьев зеленого лука, водных каштанов и прозрачной вермишели miàn. Если что-то и способно примирить хань с их монгольскими завоевателями, то, по моему мнению, это должна быть «Утка на ветру».

После десерта из засахаренных лепестков лотоса и супа из дынь hami на всех столах появилось последнее блюдо — огромная супница отваренного риса. Это блюдо было чисто символическим, и никто не ел его. Рис — это главная составляющая пищи хань — честно говоря, на юге Китая рис вообще является единственной пищей людей, — поэтому он заслужил честь оказаться на каждом столе. Но гости в богатых домах воздерживаются есть его, потому что в этом случае они обидят хозяина, намекая на то, что всех предшествующих блюд было недостаточно.

Затем, пока слуги убирали со столов для того, чтобы можно было приступить к серьезному делу — питью, Хубилай, отец с дядей и еще кое-кто приступили к беседе. (Как я уже говорил, традиционно мужчины-монголы не разговаривают во время еды, и все остальные мужчины в зале тоже соблюдали этот обычай. Однако это не удерживало монгольских женщин, которые без умолку кудахтали и пронзительно хохотали во время пира.)

Хубилай сказал отцу и дяде:

— Эти люди, Танг и Фу, — он показал на двух хань, которых я уже заметил, — они прибыли с Запада почти в то же время, что и вы. Они мои шпионы: умные, опытные и незаметные. Когда я услышал, что караван хань отправляется в земли моего двоюродного брата Хайду, чтобы привезти обратно трупы для захоронения, я приказал Тангу и Фу присоединиться к каравану.

«Ага, — подумал я, — теперь ясно, где я видел их раньше», — но промолчал.

Хубилай повернулся к хань:

— Расскажите нам, благородные шпионы, какие секреты вам удалось разведать в провинции Синьцзян?

Танг говорил так, словно читал написанное на бумаге, хотя никакими шпаргалками он не пользовался.

— Ильхан Хайду — orlok в bok, который включает внутренний tuk, он готов незамедлительно вывести оттуда в поле шесть toman.

На великого хана это произвело не слишком большое впечатление, но он перевел все сказанное отцу и дяде:

— Мой двоюродный брат командует лагерем, который состоит из ста тысяч воинов-всадников, из них шестьдесят тысяч всегда готовы к битве.

Меня, признаться, порядком удивило, зачем Хубилай-хану понадобилось посылать шпионов, чтобы получить подобные сведения. Я сам, например, узнал все это, просто разделив трапезу в юрте одного из монголов.

Затем наступила очередь Фу. Он сказал:

— Каждый воин идет в битву с одной пикой, одной булавой, одним щитом, по меньшей мере с одним мечом и одним кинжалом, одним луком и шестьюдесятью стрелами для него. Из них тридцать стрел легких, с узкими наконечниками для дальнего действия. Еще тридцать — тяжелые, с широкими наконечниками, для использования в рукопашном бою.

Это я тоже знал, и даже знал больше: что некоторые наконечники стрел завывают и неистово свистят в полете.

Снова наступила очередь Танга:

— Чтобы не зависеть от снабжения из лагеря, каждый воин также везет с собой один маленький глиняный горшок для приготовления пищи, одну маленькую свернутую палатку и две кожаные фляги. Одна полна кумыса, другая — хурута, на котором воин может продержаться долго, не теряя при этом сил.

Фу добавил:

— Если он случайно раздобудет кусок мяса, ему не надо даже останавливаться, чтобы его приготовить, воин просто подкладывает мясо под седло. Пока он едет, мясо размягчается, тепло и пот приготавливают его и делают съедобным.

Снова Танг:

— Если у воина нет другой пищи, он прокормится и утолит жажду кровью первого врага, которого уничтожит. Жир из тела он использует для еды, а также для смазки оружия и доспехов.

Хубилай поджал губы и потеребил пальцами усы в нетерпеливом ожидании, но оба шпиона больше ничего не сказали. Со следами разочарования на лице великий хан пробормотал:

— Все эти цифры и детали очень хороши. Но все, что вы рассказали мне, я знаю еще с того времени, когда впервые влез на лошадь в четыре года. В каком настроении и расположении духа пребывают ильхан и его войска, а-а?

— Нет необходимости тайно осведомляться об этом, великий хан, — ответил Танг. — Все знают, что монголы всегда готовы и страстно желают сражаться.

— Сражаться-то сражаться, но с кем, а-а? — настаивал Хубилай.

— В настоящее время, великий хан, — сказал Фу, — ильхан использует свое войско только для того, чтобы усмирить бандитов в провинции Синьцзян, и для мелких столкновений с таджиками, дабы обезопасить свои западные границы.

— Hui! — воскликнул Хубилай. — Но Хайду делает это для того, чтобы просто занять сражениями своих людей, а-а? Или он оттачивает их умение и дух, вынашивая более честолюбивые замыслы, а-а? Возможно, он готовится перейти мои западные границы, а-а? Скажите мне!

Танг и Фу смогли только издать какое-то вежливое бормотание и пожали плечами, извиняясь за свое невежество.

— Великий хан, кто способен влезть в голову врагу? Даже самый лучший шпион может только наблюдать и примечать то, что заслуживает внимания. Те факты, которые мы доставили, мы собрали с особой тщательностью и позаботились о том, чтобы они были точными, при малейшей случайности нас могли обнаружить и четвертовать.

Хубилай бросил на шпионов презрительный взгляд и повернулся к отцу и дяде:

— Вы, по крайней мере, столкнулись с моим братом лицом к лицу, Друзья Поло. Что вы можете сказать о нем, а-а?

Дядя Маттео задумчиво произнес:

— Определенно, Хайду жаждет больше того, что имеет. И он, несомненно, человек воинственный.

— И Хайду, помимо всего прочего, происходит из рода великого хана, — добавил отец. — Есть древняя истина: волчица не родит ягнят.

— Это все мне тоже прекрасно известно! — с досадой воскликнул Хубилай. — Неужели не найдется ни одного человека, кто понимал бы больше того, что и так очевидно, а-а? Кто сообщил бы мне про Хайду что-нибудь действительно интересное, а-а?

Хотя он и не адресовал это «а-а?» лично мне, однако вопрос этот поощрил меня и заставил заговорить. Признаюсь, ложное убеждение, которого я придерживался, едва не оказалось гибельным. Ибо я все еще пребывал в уверенности, что суровые приговоры, которые мы слышали в ченге, были игрой на публику, и, следовательно, до сих пор не понимал, кем на самом деле был Хубилай-хан, принимая его за обычного человека. Возможно, мое сумасбродство объяснялось также тем, что к этому времени я уже поглотил слишком много напитков, отпущенных змеиным деревом. Так или иначе, но я заговорил, и заговорил громче, чем следовало:

— Ильхан Хайду назвал вас слабым и выродившимся, великий хан. Он сказал, что вы поддались упадничеству и стали не лучше калмыка.

Меня услышали все гости. А ведь все, кто присутствовал в ту ночь на пиру, знали, каким ничтожеством были калмыки. Мгновенно во всем переполненном пиршественном зале наступила потрясающая тишина. Все прекратили говорить, и даже монгольские женщины со скрипучими голосами, казалось, задохнулись посередине своих бессвязных речей. Отец и дядя прикрыли лица руками, ван Чимким уставился на меня в полном ужасе, сыновья и жены великого хана раскрыли рты, Танг и Фу прижали к губам дрожащие руки, как будто не вовремя рассмеялись или рыгнули, а все остальные разноцветные лица в пределах видимости сделались одинаковыми — мертвенно-бледными.

Все, кроме лица Хубилая. Оно стало красно-коричневым и жестоким, его мгновенно перекосило, когда хан начал подбирать подходящие слова для приказа. Вымолви Хубилай тогда те слова, и, я уверен, он уже никогда не отказался бы от них, ничто не смогло бы извинить столь страшного оскорбления или смягчить заслуженного мной приговора, стражники незамедлительно отволокли бы меня к Ласкателю, а тот измыслил бы такой способ наказания, что это вошло бы в легенду. Однако, на мое счастье, Хубилай на какое-то время лишился дара речи. И поэтому я успел сказать все, что хотел.

Я добавил:

— Тем не менее, великий хан, когда гремит гром, ильхан Хайду вашим именем заклинает ярость Небес и просит защиты. Он делает это молча, затаив дыхание, но я прочитал ваше имя на его губах, а его собственные воины по секрету подтвердили мне это. Если вы сомневаетесь в этом, великий хан, то можете спросить его собственных телохранителей, которых Хайду послал с нами в виде эскорта, воинов Уссу и Дондука.

Мой голос замер во все еще мертвой тишине. Только слышно было, как падают капли кумыса, или pu-tao, или каких-то еще жидкостей, истекающих — кап-кап — из глоток змей в вазы, сделанные в форме львов. И посреди этой безмолвной, величественной тиши Хубилай продолжал пронзать меня взглядом своих черных глаз, однако лицо его постепенно переставало кривиться и яркая краска медленно отливала прочь. И вот наконец великий хан сказал шепотом, но все присутствующие снова его услышали:

— Значит, Хайду заклинает моим именем Небеса, когда пребывает в страхе? Клянусь великим богом Тенгри, это единственное наблюдение более ценно для меня, чем шесть томанов моих лучших, самых яростных и преданных всадников.

Глава 3

На следующий день я проснулся в полдень в покоях отца, с такой тяжелой головой, что чуть ли не желал, чтобы ее отрубил Ласкатель. Последнее, что я помнил из всего пиршества, было то, как великий хан проревел, обращаясь к вану Чимкиму: «Как следует приглядывай за молодым Поло! Выдели ему отдельные покои! И служанок в двадцать два карата!» Последняя фраза прозвучала забавно: он что же, хочет приставить ко мне слуг, сделанных из алмазов или других драгоценных камней? Это казалось полной ерундой, поэтому я решил, что Хубилай попросту был сильно пьян, как, впрочем, и все остальные.

Тем не менее, после того как две отцовские служанки помогли нам встать, вымыться и одеться и принесли каждому по порции освежающего питья — пряный и ароматный напиток, но так сильно приправленный mao-tai, что я не смог осилить его, — вошел Чимким. Отцовские служанки распростерлись в ko-tou. Ван, который тоже явно испытывал похмелье, вежливо отодвинул сапогом с дороги два распростертых тела и сообщил мне, что прибыл, как ему и было приказано, чтобы препроводить меня в новые комнаты, которые уже приготовлены.

Когда мы пришли туда — а это оказалось совсем рядом, в том же коридоре, куда выходили покои отца и дяди, — я вежливо поблагодарил Чимкима за заботу и добавил:

— Не понимаю, почему великий хан приказал тебе следить за моими удобствами? Ты же ван города и важный чиновник. Разве во дворце мало управляющих? По-моему, их здесь столько же, как у буддиста блох.

Ван коротко усмехнулся (наверняка у него от смеха болела голова) и сказал:

— Я никогда не отказываюсь даже от незначительных поручений. Мой отец полагает, что мужчина может научиться командовать другими лишь тогда, когда сам научится беспрекословному подчинению.

— Твой отец, похоже, такой же любитель мудрых афоризмов, как и мой, — дружески заметил я. — А кто твой отец, Чимким?

— Человек, который вчера отдал мне приказ. Великий хан Хубилай.

— Да ну? — удивился я, а он тем временем склонил голову, пропуская меня в мои новые апартаменты. — Ты, что ли, один из бастардов? — спросил я затем бесцеремонно, как спросил бы сына дожа или Папы Римского, рожденного благородным, но, как говорится, с другой стороны одеяла. И с интересом оглядел двери, потому что они не были прямоугольными, как на Западе, или остроугольной аркой на мусульманский манер. Здесь входная дверь и все остальные двери между моими многочисленными комнатами назывались по-разному: Лунные врата, Врата Лютни, Врата Вазы и так далее, поскольку их створки имели форму этих предметов.

— Апартаменты роскошные.

Чимким рассматривал меня так же оценивающе, как я рассматривал богатые покой. А затем спокойно произнес:

— Марко Поло, до чего же у тебя все-таки оригинальная манера разговаривать со старшими.

— О, ты ведь не намного старше меня, Чимким. Как мило, эти окна открываются прямо в сад. — По правде говоря, я вел себя страшно глупо, но моя голова, как я уже упоминал, была не в лучшем состоянии. К тому же на пиру Чимким не сидел за столом вместе с законными сыновьями Хубилая. Это воспоминание заставило меня кое о чем призадуматься. — Но среди наложниц великого хана я не видел ни одной, кто мог бы иметь такого взрослого сына, как ты, Чимким. Которая из присутствовавших на вчерашнем пиру женщин твоя мать?

— Та, которая сидела ближе всех к великому хану. Ее зовут Джамбуи.

Тут-то я и должен был обо всем догадаться, но не обратил на это внимания, восхищенный и занятый разглядыванием своей спальни. Кровать оказалась замечательно упругой, а на ней располагались подушки, для меня все сделали на западный манер. Также — очевидно, на случай, если я захочу пригласить в постель придворную даму, — на ней имелась одна подушка в стиле хань: своего рода небольшой фарфоровый пьедестал, сделанный в форме склоненной женщины, которую можно было подложить под шею гостьи, чтобы не нарушить ее coiffure[180].

А Чимким тем временем продолжил развлекать меня беседой:

— Те сыновья Хубилая, которые сидели с ним прошлой ночью, все ваны его провинций и орлоки его армий.

Для того чтобы вызывать служанок, в спальне имелся медный гонг, такой же огромный и круглый, как колесо от кашгарской повозки, но сделанный в виде рыбы с огромной круглой головой: разинутый рот был огромным, а медное тело под ним — коротким, для резонанса.

— Я был назначен ваном Ханбалыка, — продолжал свою праздную болтовню Чимким, — потому что Хубилаю нравится, когда я рядом. И он посадил меня за ваш стол, чтобы оказать этим честь твоим отцу и дяде.

Я исследовал самую изумительную лампу у себя в гостиной. Она состояла из двух цилиндрических бумажных абажуров, один в другом, в оба по всей их окружности были вставлены листки бумаги — таким образом, что тепло пламени в лампе заставляло абажуры медленно вращаться в противоположных направлениях. Они были расписаны различными пятнами и линиями и просвечивали, так что их движение и свет внутри заставляли рисунки периодически превращаться в узнаваемую картину — и эта картина двигалась. Позже я видел подобные лампы и светильники, изображающие различные сценки, но эта демонстрировала мне, снова и снова, мула, взбрыкивающего задними ногами и коварно сбрасывающего сидевшего у него на спине маленького человечка.

Я был в восторге.

— Я не старший сын Хубилая, но я единственный сын, рожденный его старшей женой, Джамбуи-хатун. Это делает меня наследником престола ханства и бесспорным преемником отцовского трона и титула.

В этот момент я оказался на коленях, озадаченный структурой странного, плоского и бледного ковра на полу. После внимательного исследования я обнаружил, что он был сделан из длинных тонких полос слоновой кости, сплетенных вместе. Я никогда прежде не видел ничего подобного и не слышал о таком ремесле, как плетение из слоновой кости. Поскольку я и так уже стоял на коленях — когда слова Чимкима наконец достигли моего затуманенного с похмелья сознания, — мне не составило труда мгновенно оказаться распростертым в ko-tou у ног следующего великого хана Монгольской империи, которого я только что неосмотрительно назвал бастардом.

— О светлейший принц… — начал я извиняться, обращаясь к ковру из слоновой кости, к которому был прижат мой измученный болью и покрытый потом лоб.

— Встань! — приветливо произнес наследный принц. — Давай останемся друг для друга просто Марко и Чимкимом. Еще будет время для титулов, когда мой отец умрет, а я очень надеюсь, что он проживет еще много-много лет. Поднимайся и поприветствуй своих новых служанок, Биликту и Биянту. Добрых монгольских девушек, которых я лично выбрал для тебя.

Девушки четырежды сделали ko-tou перед Чимкимом, четыре раза перед нами обоими и затем еще четыре раза уже только передо мной. Я пробормотал:

— А я думал, что мне пришлют статуи из самоцветов.

— Статуи? — удивился Чимким. — Ах да, тебя сбили с толку двадцать два карата. Нет, это просто особая система оценки девушек, разработанная моим отцом. Если ты прикажешь подать мне бокал очищающего голову снадобья, мы посидим, и я все тебе объясню.

Я отдал соответствующее распоряжение, заодно приказав подать мне чаю, и обе девушки, продолжая кланяться, пятясь, вышли из комнаты. Едва только взглянув на них, я понял, что Биликту и Биянту — сестры. Они были примерно моего возраста и гораздо привлекательнее остальных монгольских женщин, которых я видел до этого, и, разумеется, гораздо привлекательнее тех пожилых женщин, которые прислуживали моим отцу и дяде. Когда служанки вернулись с питьем для нас, мы с Чимкимом устроились на облицованных скамьях, а девушки принесли опахала, чтобы обмахивать нас. Тут я заметил, что они были близнецами, одинаково одетыми и одинаково привлекательными. «Придется приказать девушкам одеваться по-разному, — решил я, — а иначе как же их различать? Интересно, а каковы они без одежды?» Однако я отогнал эту мысль, чтобы выслушать принца, который, сделав большой глоток из бокала, снова заговорил:

— У отца моего, как ты уже знаешь, четыре законные жены. Каждая из них по очереди принимает его в своей собственной юрте, но…

— В юрте?! — изумленно переспросил я.

Он рассмеялся.

— Это только так называется, хотя ни один монгол-кочевник не скажет, что это юрта. Видишь ли, в прежние дни, когда жизнь была кочевой, монгол-господин держал своих жен разбросанными по всей своей земле: каждая жила в собственной юрте, и, таким образом, куда бы господин ни ехал, он никогда не оставался ночью без жены. Сейчас, разумеется, каждая так называемая юрта жены — это роскошный дворец здесь, поблизости, и вдобавок весьма густо населенное место, больше напоминающее bok, чем юрту. Четыре жены — четыре дворца. Одна моя мать имеет постоянный штат больше трехсот человек. Фрейлины, гонцы, лекари, служанки, цирюльники, рабы, швеи и астрологи… Но я начал говорить о каратах.

Он внезапно замолчал, легонько прикоснувшись рукой к голове, и снова сделал большой глоток из бокала, после чего продолжил:

— Полагаю, отец мой находится сейчас в таком возрасте, что ему вполне достаточно четырех женщин, даже законных жен, которые тоже стареют. Однако существует древняя традиция: все подчиненные великому хану земли — в том числе такие далекие, как Польша и Индийская Арияна, — каждый год посылают ему самых прекрасных девушек, достигших брачного возраста. Разумеется, отец просто не в состоянии взять их всех в наложницы или служанки, но он также не может и разочаровать своих подданных, наотрез отказавшись от их даров. Таким образом, он ежегодно получает немало красивых и послушных девственниц.

Чимким опустошил свой бокал и отдал, даже не взглянув, через плечо, где Биликту-Биянту взяла его и стремглав выбежала.

— Каждый год, — продолжил он, — когда девушек раздают разным ильханам и ванам в разные земли и провинции, эти мужчины рассматривают их и оценивают подобно драгоценным камням. Внимательно изучив красоту лица, пропорции тела, цвет лица, волос, голос, изящество походки и прочее, девушку оценивают в четырнадцать карат, или в шестнадцать; или в восемнадцать, а случается, что и выше. И только тех, кого оценили больше, чем в шестнадцать карат, посылают сюда, в Ханбалык, и только те девушки, которые набрали двадцать четыре карата, могут надеяться на то, что останутся в окружении великого хана.

Хотя Чимким и не мог расслышать беззвучных шагов вернувшейся служанки, он поднял руку, и она приблизилась, как раз вовремя, чтобы снова наполнить его бокал. Казалось, это не удивило моего собеседника — словно он предполагал, что так и будет. Чимким снова сделал из бокала большой глоток и продолжил:

— Но даже эти, немногие девушки, оцененные в двадцать четыре карата, сначала должны какое-то время пожить с женщинами более старшего возраста здесь, во дворце. Те обследуют их еще более пристально, обращая особое внимание на то, как девушки ведут себя ночью. Не храпят ли во сне, не раскидываются ли на кровати? Затем, основываясь на рекомендациях старших женщин, отец выбирает нескольких девушек в качестве наложниц на следующий год, остальные становятся его служанками. Всех оставшихся он делит, в зависимости от их ценности в каратах, между своими министрами и придворными фаворитами, в соответствии с их рангом. Поздравь себя, Марко: он оценил тебя неожиданно высоко, раз велел выделить гостю девственниц в двадцать два карата.

Чимким замолчал и снова улыбнулся.

— Я не очень понимаю, почему ты так себя ведешь — возможно, тебе просто нравится оскорблять благородных правителей, называя их калмыками и бастардами. Надеюсь, что все остальные придворные не станут копировать твою манеру обращения, стремясь превзойти тебя и возвыситься до положения фаворитов.

Я прочистил горло и произнес:

— Ты упомянул, что девушек привозят из разных стран. Скажи, а почему ты решил выбрать для меня монголок?

— Так велел отец. Ты и так уже очень хорошо говоришь на нашем языке, но он хочет, чтобы ты достиг безупречной беглости. Известно, что разговоры в постели — лучший и скорейший способ выучить чужой язык. А почему ты спрашиваешь? Ты предпочитаешь женщин какого-нибудь другого племени?

— Нет-нет, — быстро возразил я. — Признаться, у меня еще не было возможности, хм, оценить монголок. С нетерпением ожидаю возможности провести этот опыт. Благодарю твоего отца и тебя за оказанный мне почет, Чимким.

Он пожал плечами.

— Они оценены в двадцать два карата — почти совершенство. — И, снова глотнув из бокала, наклонился ко мне, чтобы сказать уже серьезно, говоря теперь на фарси, так чтобы служанки не могли подслушать: — При дворе моего отца, Марко, немало благородных господ старше тебя и очень высокого ранга, которые никогда не получали в знак уважения от Хубилай-хана ничего лучше шестнадцати карат. Полагаю, ты это запомнишь. Любое дворцовое сообщество представляет собой муравейник со своими интригами, заговорами и замыслами, даже на уровне мальчишек-писарей или поварят на кухне. Многих при дворе озлобит, что молодого человека вроде тебя не отнесли к этому же уровню личинок муравьев — писарей и поварят. Ты пришелец и вдобавок ференгхи, что делает тебя вдвойне подозрительным, а тебя неожиданно и непонятно почему вдруг возвысили. Вчера вечером ты стал предметом зависти и злобы очень многих. Поверь мне, Марко, никто другой, кроме меня, не предостережет тебя по-дружески, потому что я единственный, кто может это сделать. Я второй человек после своего отца, я единственный в целом ханстве, кому не надо бояться Хубилая или завидовать его положению. Все остальные, напротив, видят в тебе угрозу. Поэтому будь все время начеку.

— Я верю тебе, Чимким, и благодарю тебя. А не знаешь ли ты какого-нибудь способа, чтобы я не стал мишенью завистников?

— Монгол, скачущий на коне, заботится о том, чтобы никогда не ездить по вершинам гор, а всегда держится чуть ниже гребня.

Я сел и обдумал этот совет. И тут же кто-то принялся скрестись во входную дверь. Одна из служанок скользнула туда, чтобы открыть. Мне было не очень понятно, как можно держаться подальше от вершин, пока живешь во дворце, разве только я стану постоянно расхаживать по нему, отбивая поклоны ko-tou. Служанка вернулась в комнату.

— Хозяин Марко, это посетитель, который назвался Синдбадом, он умоляет немедленно принять его.

— Что? — произнес я, захваченный мыслями о вершинах. — Но я не знаю никого по имени Синдбад.

Чимким посмотрел на меня и поднял брови, словно говоря: «Уже появились враги?»

Но тут я потряс головой, чтобы заставить ее снова заработать, и сказал:

— О, разумеется, я знаю этого человека. Прикажите ему войти.

Вошедший немедленно бросился ко мне. Вид у посетителя был совершенно безумный: он ломал руки, а его глаза и рот округлились от ужаса. Без всякого ko-tou или «салям» он заныл на фарси:

— Во имя семи путешествий моего тезки, хозяин Марко, я попал в проклятое место!

Я поднял руку, чтобы остановить раба и не дать тому ляпнуть что-нибудь неосмотрительное (достаточно было и моих собственных выступлений), после чего повернулся, чтобы обратиться к Чимкиму на том же языке:

— Позвольте мне, о наследный принц, представить вам моего раба Ноздрю.

— Ноздрю? — удивленно пробормотал Чимким.

Уловив мой намек, Ноздря отвесил ko-tou принцу, затем мне и кротко произнес:

— Хозяин Марко, я прошу вашего покровительства.

— Ты можешь говорить в присутствии принца. Он наш друг. Но скажи, почему ты назвался вымышленным именем?

— Я повсюду искал вас, хозяин. И воспользовался всеми своими именами, расспрашивая всех подряд и каждый раз называясь иначе. Я решил, что так будет благоразумней, потому что опасаюсь за свою жизнь.

— Почему? Что ты натворил?

— Ничего, хозяин! Клянусь — ничего! Я уже давно веду себя так безупречно, что в преисподней все наверняка опечалены. Я чист, как новорожденный ягненок. Это все Дондук и Уссу. Хозяин, спасите меня из этой скотобойни, которая называется казармой. Позвольте мне поселиться в вашем жилище. Я прошу всего лишь соломенный тюфяк. Я улягусь на пороге, как сторожевой пес. Вспомните, сколько раз я спасал вашу жизнь, хозяин Марко, и теперь спасите мою собственную!

— Что? Что-то я не припомню, чтобы ты спасал мне жизнь.

Чимким выглядел удивленным, а Ноздря, похоже, совсем потерял голову.

— Разве нет? А по-моему, хозяин, это было, только очень давно. Но даже если и нет, значит, просто пока не представилось случая. Тем не менее, когда в будущем вы попадете в опасную переделку, будет лучше, если я окажусь поблизости, под рукой, и…

Я перебил раба:

— А что такое произошло с Уссу и Дондуком?

— Это-то как раз меня и напугало, хозяин. Страшная судьба Уссу и Дондука. Они ведь не сделали ничего плохого, не так ли? Только сопровождали нас сюда от Кашгара, и делали это весьма толково, правда? — Не дожидаясь ответа, Ноздря продолжил лепетать: — И вот сегодня утром пришел отряд стражников, они связали Дондука и уволокли его. Мы с Уссу, уверенные, что произошла ужасная ошибка, начали расспрашивать в казарме и узнали, что Дондука отвели на допрос. Забеспокоившись, мы продолжили расспросы, и нам было сказано, что Дондук дал неудовлетворительные ответы, а потому в настоящий момент его хоронят.

— Amoredèi! — воскликнул я. — Он мертв?

— Надеюсь, что так, хозяин, в противном случае была совершена еще большая ошибка. Но это еще не все, хозяин, какое-то время спустя стражники пришли снова, связали Уссу и поволокли прочь и его. Едва придя в себя, я возобновил расспросы. Но мне грубо ответили, чтобы я поменьше интересовался способами пыток. Так вот, Дондука схватили, убили и похоронили, и Уссу тоже схватили, теперь моя очередь! Поэтому я сбежал из казармы, чтобы найти вас и…

— Тихо, — сказал я и бросил вопросительный взгляд на Чимкима.

Тот сказал:

— Отец обеспокоен и хочет выяснить все, что только возможно, о своенравном ильхане. Вспомни, ты ведь сам упомянул прошлым вечером, что вас сопровождали люди из личной охраны Хайду. Без сомнения, отец полагает, что они хорошо осведомлены о своем хозяине — вдруг тот готовит бунт? — Чимким остановился, заглянул в свой бокал и добавил: — Допросы проводит Ласкатель.

— Ласкатель? — удивленно пробормотал Ноздря.

Я принялся усиленно размышлять, от чего у меня заболела голова, и через некоторое время сказал Чимкиму:

— Это очень бесцеремонно с моей стороны вмешиваться в дела, которые касаются только монголов. Однако я чувствую некоторую долю ответственности…

Чимким осушил свой бокал и встал.

— Пойдем, я познакомлю тебя с Ласкателем.

Не скажу, что подобное заявление меня обрадовало. Я предпочел бы провести весь день в своих новых покоях — лечить головную боль и знакомиться с близнецами Биликту и Биянту, — но я отправился к Ласкателю и заставил Ноздрю пойти с нами.

Мы проделали немалый путь по крытым переходам, открытым дворам и каким-то лестницам, которые вели в подземелье, а затем снова долго шли через подземные мастерские, полные ремесленников, кладовые и винные погреба. После этого Чимким провел нас через анфиладу освещенных, но безлюдных комнат, их каменные стены были влажными от слизи и пятен лишайников. Здесь принц ненадолго остановился, чтобы тихим голосом сказать Ноздре, хотя, несомненно, его совет относился и ко мне тоже:

— Не употребляй больше слово «пытки», раб. Ласкатель чувствительный человек. Он обижается и негодует, когда так говорят. Даже когда речь идет о важном деле и он вынужден выбивать людям глаза и класть в пустые глазницы горячие угли, — это совсем не пытки. Называй это допросом, лаской, щекоткой — называй как угодно, но не пыткой — не ровен час ты и сам попадешь к Ласкателю, и тогда он припомнит тебе столь непочтительное отношение к его профессии.

Ноздря только громко сглотнул, а я сказал:

— Понимаю. В христианских темницах это официально называется «проводить допрос с пристрастием».

Наконец Чимким привел нас в помещение, которое, если бы не факелы и не слизь на стенах, могло вполне сойти за контору в процветающем торговом доме. Комната была полна высоких письменных столов, за которыми стояли служащие, занятые гроссбухами, документами или абаками — привычная рутина хорошо поставленного дела. Это была человеческая бойня, но бойня организованная и упорядоченная.

— Ласкатель и все его служащие — хань, — сказал Чимким в мою сторону. — Они гораздо лучше нас подходят для этого занятия.

По-видимому, даже наследному принцу не разрешалось входить во владения Ласкателя. Мы просто стояли и ждали, пока старший из этих служащих хань — высокий, с суровым выражением лица — не соблаговолил подойти к нам. Они с принцем какое-то время говорили на языке хань, затем Чимким перевел мне:

— Человека по имени Дондук допрашивали первым, он вел себя достойно, но отказался сообщить хоть какие-то сведения о своем хозяине Хайду. Тогда он был, как ты выражаешься, допрошен с пристрастием, на пределе способностей Ласкателя. Но Дондук оказался упрямым, и таким образом — поскольку мой отец издал на сей счет приказ — его предали «смерти от тысячи». Затем был арестован человек по имени Уссу. Он также вынес и обычный допрос, и допрос с пристрастием, и теперь тоже будет предан «смерти от тысячи». Оба, разумеется, заслужили ее, будучи предателями по отношению к верховному правителю, моему отцу, но… — Чимким произнес это даже с какой-то гордостью, — Дондук и Уссу преданы своему ильхану, непоколебимы и храбры. Они настоящие монголы.

— Скажи, а что такое «смерть от тысячи»: от тысячи чего?

Чимким ответил, снова понизив голос:

— Марко, называй это смертью от тысячи ласк, тысячи мучений, тысячи проявлений нежности, какая разница? Получив хоть что-нибудь в таком количестве, человек умрет. И название означает всего лишь, что смерть будет медленной.

Он явно хотел на этом закончить разговор, но я сказал:

— Я никогда не питал особой любви к Дондуку, а вот Уссу был гораздо более приятным попутчиком. Мне бы хотелось узнать, как долго его еще будут мучить.

Чимким недовольно скривился, но повернулся и снова заговорил со старшим служащим. Тот, похоже, удивился, немного помялся и вышел из комнаты через обитую железом дверь.

— Только моему отцу или мне разрешается созерцать это, — зашептал Чимким. — И даже я должен говорить Ласкателю льстивые комплименты и униженно извиняться за то, что оторвал его от работы. Сейчас ты увидишь Ласкателя.

Я ожидал, что старший служащий появится обратно, ведя за собой некое чудовищное волосатое подобие человека — широкоплечего, с мускулистыми руками, нависшими бровями, одетого во все черное, как Мясник в Венеции, или в красное, под цвет адского пламени, как палач дивана в Багдаде. Однако если предыдущий представитель этого ведомства выглядел вылитым служащим, то человек, который вернулся с ним, был просто квинтэссенцией чиновника: седовласый, бледный, хрупкий, с суетливыми манерами, одетый в шелка жеманного розовато-лилового цвета. Он пересек комнату маленькими аккуратными шажочками и взглянул на нас пренебрежительно, очень сильно de haut en bas[181], несмотря на то что нос у него был, как и у всех хань, совсем крошечный. Он выглядел прирожденным чиновником-бюрократом. Я подумал, что этот человек никак не может быть палачом. Но он обратился к нам по-монгольски:

— Я Пинг, Ласкатель. Что вы хотите от меня? — Его голос звучал твердо и сдержанно, в нем не чувствовалось скрытого негодования, характерного для речи служащего, которого оторвали от работы.

— Я Чимким, наследный принц. И я хотел бы, господин Пинг, чтобы вы объяснили моему благородному гостю, что такое «смерть от тысячи».

Удивительное создание пренебрежительно фыркнуло:

— Я не привык, что со мной беседуют в такой грубой манере, и не отвечаю на подобные вопросы. Самые благородные гости здесь — мои собственные.

Чимким, возможно, и побаивался Ласкателя, но он все-таки был наследным принцем. Более того, он был монголом, которого оскорбил простой хань. Поэтому Чимким выпрямился во весь свой рост и возмущенно рявкнул:

— Ты государственный служащий, не забывай это и изволь быть вежливым! Я твой принц, а ты нагло пренебрег ko-tou! Немедленно поклонись!

Ласкатель Пинг вздрогнул, словно мы кинули в него раскаленными углями, послушно упал на пол и сделал ko-tou. Все остальные служащие в комнате в страхе склонились над своими столами, похоже, они впервые столкнулись с таким. Чимким застыл над распростертым на полу человеком на несколько мгновений, прежде чем приказать тому подняться. После того как Пинг встал, он стал неожиданно спокойным и внимательным, так обычно бывает с наглецами, когда кто-нибудь наберется смелости и рявкнет на них. Ласкатель залебезил перед Чимкимом, изображая усердие и готовность выполнить любую прихоть принца.

Тот сердито произнес:

— А теперь расскажи господину Марко, и немедленно, что такое «смерть от тысячи».

— С удовольствием, — ответил Ласкатель. Он повернулся ко мне с такой же мягкой улыбкой, которой удостоил Чимкима, и заговорил тем же елейным голосом, но его взгляд, направленный на меня, был ледяным и злым взглядом змеи.

— Господин Марко, — начал Ласкатель. (В действительности он сказал «господин Max-ко», в обычной манере хань, но я постепенно приучился к неслышному «р» в их речи и уже не обращал на это внимания.) — Господин Марко, это называется «смертью от тысячи», потому что для казни требуется тысяча маленьких кусочков шелковой бумаги, свернутых и перемешанных в корзине. На каждом таком кусочке написаны одно, два, максимум — три слова, которые обозначают части человеческого тела. Пупок, например, или правый локоть, или верхняя губа, или большой палец левой ноги, или еще что-нибудь. Разумеется, в человеческом организме нет тысячи частей — по крайней мере, тысячи, способных испытывать боль, как кончик пальца, скажем, или деятельность которых можно приостановить, как почки. Если быть точным, традиционно Ласкатель насчитывает только триста тридцать шесть подобных частей тела. Таким образом, бумаги, покрытые письменами, почти все встречаются по три раза. То есть у нас получается следующее: триста тридцать две части тела, названия которых трижды написаны на отдельных листках бумаги, что в целом составляет число девятьсот девяносто шесть. Вы следите, господин Марко?

— Да, господин Пинг.

— Тогда вы заметите, что названия четырех частей тела не пишут на листках по три раза. Их названия записаны лишь однажды, на четырех листках бумаги, в результате и получается тысяча. Я позже объясню, почему делают такое исключение, — если вы сами потом не догадаетесь. Итак, у нас есть тысяча маленьких свернутых бумажек. Каждый раз, когда какого-нибудь мужчину или женщину приговаривают к «смерти от тысячи», то прежде чем я сам начну заниматься «объектом», мои помощники вновь как следует перемешивают эти бумажки в корзине. А делается это для того, чтобы уменьшить вероятность повторения «ласк», что доставляет ненужные мучения «объекту» и вызывает скуку у меня.

Да он и правда в душе настоящий чиновник, подумал я: излишне педантичный, все тщательно высчитывает, называет жертву «объектом», с величавой снисходительностью объясняет мне механику своего дела. Но я был не настолько глуп, чтобы показать ему свое отношение. Вместо этого я заметил почтительно:

— Простите меня, господин Пинг. Но все это — написание, скручивание и разбрасывание бумажек — какое отношение это имеет к смерти?

— К смерти? Это имеет отношение к умиранию! — резко сказал он, словно я произнес нечто совершенно неуместное. И, бросив лукавый взгляд на стоящего в стороне принца Чимкима, заметил: — Какой-нибудь грубый варвар может убить «объект». Но искусно вести, манить и обхаживать мужчину или женщину через умирание — ах, для этого существует Ласкатель!

— Понятно, — сказал я. — Пожалуйста, продолжайте.

— После того как «объект» опорожнит мочевой пузырь и кишечник, дабы предотвратить возможные досадные случайности, его надежно, но удобно привязывают стоймя между двумя столбами, так чтобы я легко мог «приласкать» его как спереди, так сзади или сбоку, где потребуется. На моем рабочем подносе имеются триста тридцать шесть отделений, на каждом аккуратно подписано соответствующее название части тела, и в каждом лежит один или несколько изящных инструментов, искусно сделанных специально для того, чтобы их можно было использовать на какой-то определенной части тела. Тут есть своя специфика в зависимости от того, что это за часть: плоть, сухожилие, мышца, оболочка, пузырь или хрящ. Инструменты могут быть ножами разной формы, шилами, щупами, иглами, щипчиками, скребками. Инструменты каждый раз заново затачивают и полируют, а помощники (их называют «промокатели жидкостей» и «штопальщики») пребывают в готовности. Я начинаю с традиционного медитирования Ласкателя. Таким образом, я настраиваю себя не только на страхи «объекта», но и на его самые сокровенные опасения и возможные реакции на самых глубоких уровнях. Искусный Ласкатель способен испытывать очень схожие чувства со своим «объектом». Согласно легенде, когда-то давным-давно самым лучшим Ласкателем была женщина, которая могла так настроиться, что кричала, корчилась и рыдала в унисон со своим «объектом» и даже умоляла простить ее.

— Кстати, о женщинах, — сказал Ноздря. Все это время он стоял, спрятавшись за мной и съежившись, чтобы казаться невидимым. Но его похотливое любопытство, должно быть, пересилило робость. Он говорил на фарси, обращаясь к принцу: — Женщины все-таки отличаются от мужчин, принц Чимким. Знаете… в определенных частях тела… в общем, здесь и там. Наверное, в таких случаях господин Ласкатель вешает разные бирки и использует различные инструменты?

Ласкатель сделал шаг назад.

— Кто… это… такой? — произнес он со сдержанным отвращением, как если бы шел по улице и внезапно наступил в дерьмо, а оно вдруг имело наглость запротестовать вслух.

— Простите раба за дерзость, господин Пинг, — мягко сказал Чимким. — Но точно такой же вопрос пришел в голову и мне тоже. — Он повторил его на монгольском языке.

Палач снова издал вздох, присущий служащему-бюрократу.

— Различия между мужчиной и женщиной, если рассматривать их с точки зрения «ласки», поверхностны. Вот, например, когда на свернутом листке бумажки читаешь — «красный драгоценный камень», это означает самый выступающий из гениталий орган, который имеет большой размер у мужчин и очень маленький у женщин. Если на бумажке написано — «нефритовая железа», правая или левая, это означает яички мужчины или внутренние половые железы женщины. Если читаешь — «глубокая долина», это дословно означает женское лоно, а в случае с мужчиной это его внутренняя миндалина, или так называемое третье яичко.

Ноздря издал непроизвольное «уй!», словно от боли. Ласкатель уставился на него.

— А теперь могу я продолжить? После медитирования процедура проходит так. Я наугад вытаскиваю из корзины бумажку, разворачиваю ее, и в ней говорится, какая часть тела «объекта» предназначается для «ласки». Предположим, там сказано: левый мизинец. Разве я должен браться за «объект» подобно мяснику и отрывать его левый мизинец? Нет. А что тогда, интересно, прикажете делать в случае, если такая же бумажка попадется мне снова? Итак, для начала я могу просто загнать иголку глубоко под ноготь. Во второй раз, возможно, разрежу палец до кости по всей длине. И только если бумажка попадется мне в третий раз, я отрублю палец полностью. Обычно вторая бумажка, которую я вытаскиваю, ведет меня к иной части тела «объекта» — другой конечности, носу или, скажем, к «нефритовой железе». Хочу заметить, что три раза подряд одинаковые бумажки попадаются очень редко. Случается, правда, что одна и та же часть тела выпадает дважды, но столь скучная вещь происходит не часто. За всю мою карьеру лишь единственный раз все три бумажки с названиями одной и той же части тела «объекта» попались мне одна за другой. Незабываемо! Позже я попросил математика Лин Нгана рассчитать для меня, как часто могут происходить такие исключительные случаи. Насколько я помню, он сказал, что-то около одного случая на три миллиона. Это произошло много лет тому назад. Это был левый сосок…

Казалось, палач погрузился в блаженные размышления о прошлом. Но вскоре резко очнулся и продолжил:

— Возможно, теперь вы начинаете постигать, каким мастером своего дела должен быть Ласкатель. Не подумайте, что я просто бегаю взад-вперед, вытаскиваю бумажки и затем отрезаю куски от «объекта». Нет, я продолжаю свою работу неспешно, размеренно, потому что у «объекта» должно быть достаточно времени, чтобы прочувствовать каждую разновидность боли. А боль может варьироваться по своей природе: сначала — разрезание, затем — прокол, после этого — растирание, прижигание, сминание и так далее. Конечно же, раны тоже должны различаться по своей остроте — так, чтобы «объект» испытывал не агонию во всем теле, а боль в разных местах, которую он может различить и идентифицировать. Вот, например, верхний коренной зуб медленно выкручивают, а ноготь вытаскивают из пазухи вверх. А локтевой сустав очень медленно ломают и выкручивают, зажав в тиски моего собственного изобретения. Или, скажем, раскаленный докрасна металлический щуп вставляют во внутренний канал «красного драгоценного камня» мужчины, тогда как в отверстие «красного драгоценного камня» женщины со всей нежностью направляют маленький цилиндр округлой формы. А между этим, возможно, сдирают кожу с грудной клетки и оставляют ее висеть в виде передника.

Я сглотнул и спросил:

— Как долго это продолжается, господин Пинг?

Он чуть пожал плечами, выразив презрение.

— Пока «объект» не умрет. Именно это и называется «смерть от тысячи». Однако еще никто не умирал от умирания, если вы меня понимаете. В этом и состоит мое величайшее искусство — продолжить умирание и даже уменьшить мучения «объекта» от этого. С другой стороны, никто еще не умирал от абсолютной боли. Даже я иногда удивляюсь тому, какую боль можно вызвать и как долго ее возможно терпеть. Между прочим, я раньше был лекарем, таким образом, никогда не нанесу по небрежности смертельную рану. И еще я знаю, как не дать «объекту» преждевременно умереть от потери крови или не вызвать шок тела. Мои помощники — «промокатели» умеют прекрасно остановить кровотечение, а если мне требуется проколоть трудный орган вроде пузыря, еще в самом начале процедуры «ласки» мои «штопальщики» смотрят, как лучше заткнуть то, что я должен удалить.

— Скажите, — я решил сформулировать вопрос иначе, — а как долго «объект» может переносить эти «заботы»?

— Это главным образом зависит от случая. От свернутых листков бумаги и порядка, в каком случай приводит их в мои руки. Вы верите в каких-нибудь богов или богинь, господин Марко? Тогда, вероятно, боги регулируют очередность бумажек в соответствии с размерами преступления «объекта» и суровости наказания, которое он заслужил. Случай или боги в любое время могут направить мою руку к одной из тех четырех бумажек, про которые я уже упоминал.

И Ласкатель поднял свои тонкие брови, испытующе глядя на меня.

Я кивнул и сказал:

— Думаю, я догадался. Там, должно быть, записаны четыре жизненно важных органа, поражение которых вызовет быструю смерть вместо медленного умирания.

Он воскликнул:

— Синяя краска синее самого растения индиго! Как говорится, ученик превосходит своего учителя. — Он тонко улыбнулся. — Господин Марко — способный учащийся. Вы можете и сами стать хорошим… — Я, разумеется, ожидал, что он скажет: Ласкателем. Я не хотел быть палачом — ни плохим, ни хорошим. Однако я был вознагражден совершенно иначе, когда Пинг произнес: — Хорошим «объектом», потому что все ощущения усиливаются, если хорошо понимаешь механизм «ласки». Да, имеется четыре места — сердце, естественно, еще одно в позвоночнике и два в мозгу, — где воткнутое туда острое лезвие вызовет мгновенную смерть, как правило совершенно безболезненную. Вот почему эти слова написаны на бумажках только один раз: ведь как только какая-либо из этих бумажек попадает мне в руки, «ласка» заканчивается. Я всегда советую «объекту» молиться, чтобы она попалась как можно скорее. И женщины, и мужчины обычно молятся — сначала про себя, затем — вслух и иногда, конечно же, очень громко. «Объект» тешит себя этой надеждой — в действительности очень призрачной надеждой: четыре случая из тысячи, — что, согласитесь, придает агонии определенную утонченность.

— Простите, господин Пинг, — встрял Чимким. — Но вы так и не сказали, как долго длится «ласка»?

— Опять же это зависит, мой принц, частично от воли непредсказуемых богов и случая, а частично — и от меня. Если я не перегружен «объектами», которые ждут своей очереди, и хочу растянуть удовольствие, я могу вытаскивать бумажки через час. Если я устанавливаю, скажем, десятичасовой рабочий день и если случай позволяет нам пройти почти через всю тысячу свернутых бумажек, тогда «смерть от тысячи» может продолжаться до ста дней.

— Dio me varda! — воскликнул я. — Но мне сказали, что Дондук уже мертв. А ведь он поступил к вам только сегодня утром.

— Тот монгол? Да, он ушел прискорбно быстро. Его тело уже было повреждено предварительным допросом. Нет нужды сочувствовать мне, хотя я и благодарю вас, господин Марко. Я не слишком разочарован. У меня есть другой монгол, уже приготовленный для «ласки». — Палач вздохнул еще раз. — Вот тут мне действительно можно посочувствовать, ибо вы прервали мою медитацию.

Я повернулся к Чимкиму и, заговорив для секретности на фарси, спросил его:

— Неужели твой отец действительно установил эти… эти ужасные пытки? Для того, чтобы их выполнял этот… самодовольный любитель чужих мучений?

Ноздря, стоявший сбоку, начал многозначительно и поспешно дергать меня за рукав. Видимо, он заметил полный ненависти взгляд этого человека, который он вперил в меня, словно один из своих отвратительных щупов.

Чимким мужественно пытался подавить гнев, вызванный моими словами. Сквозь стиснутые зубы он произнес:

— Старший брат, — (обращаясь ко мне официально, хотя из нас двоих он был старше), — старший брат Марко, к «смерти от тысячи» приговаривают только за особо тяжкие преступления, и предательство возглавляет этот список.

И вот тут-то я понял, как ошибался в оценке отца Чимкима. Если Хубилай мог приговорить к такой чудовищной смерти своих соратников и соотечественников монголов — двух прекрасных воинов, чье преступление заключалось лишь в том, что они были преданы своему командиру Хайду, подчиняющемуся великому хану, — тогда то, что я увидел в первый день в ченге, никак не могло быть простой игрой на публику, призванной произвести впечатление на нас, посетителей. Очевидно, Хубилай вовсе не собирался предостерегать и поучать остальных, вынося такие приговоры. Его ни на йоту не заботило, что о нем подумают какие-то чужеземцы. (Я ведь мог никогда и не узнать об ужасной судьбе Уссу и Дондука; таким образом, это, разумеется, было сделано не для того, чтобы запугать нашу компанию.) Великий хан, безусловно, просто продемонстрировал свою абсолютную власть. Выяснять, критиковать или высмеивать его мотивы было равносильно самоубийству — к счастью, на этот раз у меня хватило ума промолчать, — и даже одобрять его действия не стоило, ибо сие было бесполезно. Великий хан ни в ком не нуждался: он просто делал то, что делал. Ну я, по крайней мере, извлек из всего этого урок: с этого момента и на протяжении всего времени моего пребывания в империи Хубилая я ходил проворно, а говорил неспешно.

И все-таки в тот день я попытался изменить кое-что.

— Я уже говорил тебе, Чимким, — сказал я принцу. — Дондук не был моим другом, и в любом случае он уже так и так мертв. Но Уссу — тот мне нравился, и ведь это мои опрометчивые слова навлекли на него несчастье. Уссу пока еще жив. Разве нельзя что-нибудь сделать, чтобы смягчить наказание?

— Предатель должен принять «смерть от тысячи», — неумолимо произнес Чимким. А затем добавил, уже не таким непримиримым тоном: — Сейчас посмотрим, что тут можно сделать.

— Ах, мой принц, это вам прекрасно известно, — произнес Ласкатель с притворной улыбкой. К моему удивлению и ужасу, он говорил на правильном фарси. — Возможно только одно смягчение. И вы можете договориться о таком соглашении с моим старшим служащим. А теперь простите меня, принц Чимким, господин Марко…

Он снова просеменил через всю комнату, сделал знак старшему служащему присоединиться к нам, а затем исчез за обитой железом дверью.

— Что он имел в виду? — спросил я Чимкима.

Тот недовольно произнес:

— Взятку, которую время от времени дают в таких случаях. Хотя прежде сам я никогда этого и не делал, — добавил он с отвращением. — Обычно взятку дают родственники «объекта». Они могут лишиться всего и заложить свои жизни, чтобы наскрести необходимую сумму. Господин Пинг, должно быть, самый богатый чиновник в Ханбалыке. Надеюсь, отец никогда не услышит о глупости, которую я совершил, иначе он поднимет меня на смех. А ты, Марко, я полагаю, ты никогда больше не попросишь меня о подобном одолжении.

Старший служащий медленно подошел к нам и вопросительно поднял брови. Чимким засунул руку в кошель, который висел у него на поясе, и заговорил в иносказательной манере хань:

— Я приготовил для «объекта» Уссу противовес, чтобы поднялись наверх четыре бумажки. — Он достал несколько золотых монет и осторожно вложил их в ладонь старшего служащего.

— Что это значит, Чимким? — спросил я.

— Это означает, что четыре бумажки с названиями жизненно важных органов передвинутся вверх в корзине, где вскоре на них натолкнется рука Ласкателя. А теперь пошли.

— Но как же?..

— Это все, что можно сделать! — Он стиснул зубы. — А теперь пошли, Марко!

Ноздря тоже потянул меня за рукав, но я настаивал:

— А ты уверен, что это произойдет? Ласкатель не перепутает свернутые бумажки — они все так похожи…

— Нет, мой господин, — заверил старший служащий на монгольском языке. Впервые за все время он говорил доброжелательно. — Дело в том, что остальные девятьсот девяносто шесть бумажек выкрашены в красный цвет, он у хань символизирует удачу. И только эти четыре бумажки фиолетовые, у хань это цвет траура. Ласкатель их ни за что не перепугает.

Глава 4

Следующие несколько дней я провел дома. Распаковывал вещи и обустраивался в своих новых покоях — с помощью Ноздри, потому что я разрешил рабу переехать ко мне и положить свою подстилку в одной из моих наиболее просторных гардеробных. Я потихоньку начал знакомиться с близнецами Биликту и Биянту, изучать путь вокруг центрального здания дворца и остальных сооружений, садов и дворов, которые превращали дворец в город внутри города. Но о том, как я проводил свободное время, я расскажу позже, тем более что теперь его у меня оставалось не так-то много. И вот почему.

Однажды днем управляющий сказал, что меня желают видеть Хубилай-хан и ван Чимким. Покои великого хана располагались неподалеку от моих комнат, и я стремительно направился туда, решив, что он узнал о посещении темницы и теперь собирается наказать нас с Чимкимом за то, что мы вмешались в дела Ласкателя. Я с поклонами прошел через анфиладу великолепных покоев, в сопровождении огромного числа секретарей, вооруженных охранников и красивых женщин, пока наконец не попал в самую дальнюю гостиную, где склонился в глубоком ko-tou. Мне разрешили сесть, предложив на выбор напитки из графинов, которыми был уставлен поднос служанки. Я взял бокал с рисовым вином, и великий хан начал довольно приветливо расспрашивать меня:

— Как продвигается ваше изучение языка, молодой Поло?

Я постарался не покраснеть и пробормотал:

— Я узнал много новых слов, великий хан, но не тех, которые можно произнести в вашем августейшем присутствии.

Чимким сухо заметил:

— Не думал, что есть слова, Марко, которые ты не сможешь произнести где-либо.

Хубилай рассмеялся.

— Я намеревался начать беседу дипломатично, в манере хань, лишь косвенно касаясь интересующего меня предмета. Но мой грубый монгольский сын идет прямо к цели.

— Я уже поклялся себе, великий хан, — сказал я, — что впредь буду придерживать свой не в меру резвый язык и опасаться опрометчивых суждений.

Он обдумал это мое заявление.

— Ну да, тебе, наверное, следует быть более осмотрительным в выборе слов, прежде чем выпалить их. Но твои суждения мне нужны, именно поэтому я хочу, чтобы ты бегло и правильно научился говорить на нашем языке. А теперь посмотри, Марко. Ты знаешь, что это такое?

Он показал на предмет в центре комнаты — огромную бронзовую урну, которая стояла на восьми ножках высотой в половину ее диаметра. Она была покрыта резьбой, а снаружи к ней были прикреплены восемь изогнутых изящных бронзовых драконов: их хвосты обвивались вокруг наружного обода урны, а головы свешивались к самому основанию. Каждый дракон сжимал в зубах огромную, безупречной формы жемчужину, а вдоль основания вокруг урны сидели восемь бронзовых лягушек, под каждым драконом по одной, их рты были раскрыты, словно они собирались поймать жемчужины.

— Впечатляющее произведение искусства, великий хан, — сказал я. — Но не представляю, как это работает.

— Перед тобой устройство, определяющее землетрясения.

— Простите?

— Земля в Китае время от времени сотрясается от подземных толчков. И если где-то происходит толчок, это устройство сообщает мне о нем. Его придумал и отлил мой мудрый придворный кузнечных дел мастер, и только он полностью понимает, как это устройство работает. Каким-то образом землетрясение, даже если оно происходит так далеко от Ханбалыка, что никто здесь не ощущает его, заставляет челюсти одного из драконов раскрываться, и он роняет свою жемчужину в утробу сидящей под ним лягушки. Толчки другого рода не оказывают никакого воздействия. Я пробовал топать ногами, подпрыгивать и плясать вокруг урны — а ведь я отнюдь не мотылек, — но ничего не произошло.

Я мысленно представил, как царствующий великий Хубилай скачет по комнате, словно любопытный мальчишка, его богатые одежды вздымаются, борода трясется, шлем-корона съезжает набекрень, и, возможно, все его министры при этом изумленно таращат глаза. Но я вспомнил о своей клятве и не улыбнулся.

Великий хан продолжил объяснение:

— По тому, какая именно жемчужина падает, я узнаю направление, где происходит землетрясение. Я не могу определить, на каком расстоянии оно случилось или насколько оно разрушительное, но я могу немедленно послать отряд, который галопом поскачет в ту сторону, и вскоре посланцы мне обо всем подробно доложат.

— Чудесное устройство, великий хан.

— Хотелось бы, чтобы и мои осведомители столь же лаконично и надежно сообщали обо всем, что происходит в моих владениях. Ты слышал доклад этих ханьских шпионов — они долго болтали о цифрах, пунктах и сводках, но так и не сказали мне ничего.

— Хань просто помешаны на цифрах, — заметил Чимким. — Пять вечных достоинств. Пять главных взаимосвязей. Тридцать позиций для занятий любовью, шесть способов проникновения и девять видов движения. Они даже вежливость расписали по пунктам. Насколько мне известно, у них есть три сотни правил проведения церемониала и три тысячи правил поведения.

— Однако другие мои осведомители, Марко, — сказал Хубилай, — мусульмане и даже монголы имеют привычку исключать из своих донесений любой факт, который, как они считают, может причинить беспокойство или расстроить меня. Я управляю огромным государством и сам не могу оказаться одновременно повсюду. Как сказал один мудрый ханьский советник: «Можно покорять верхом, но для того, чтобы править, надо слезть с коня». Поэтому я в значительной степени завишу от приходящих издалека донесений, а они подчас содержат все, что угодно, кроме того, что действительно необходимо.

— Взять, например, этих шпионов, — вставил Чимким. — Пошли их на кухню — присмотреть за сегодняшним супом, и они донесут о его количестве, густоте, ингредиентах, цвете, аромате и объеме пара, который от него исходит. Они донесут обо всем, но только не о том, вкусный он или нет.

Хубилай кивнул.

— Что произвело на меня впечатление на пиру, Марко, — и мой сын с этим согласен, — что у тебя, оказывается, есть дар распознавать вкус вещей. После бесконечного доклада шпионов ты сказал лишь несколько слов. Правда, не слишком тактичных, но они рассказали мне о вкусе супа, который готовят в Синьцзяне. И мне бы хотелось, чтобы ты использовал этот свой дар у меня на службе.

Я спросил:

— Вы хотите, чтобы я стал шпионом, великий хан?

— Нет. Шпион должен оставаться незаметным, а любой ференгхи слишком бросается в глаза повсюду в моих владениях. Кроме того, я никогда не попрошу порядочного человека торговаться с ворами и сплетниками. Нет, у меня на уме другие поручения. Но чтобы их выполнить, ты должен сначала научиться многому, кроме того, чтобы бегло говорить по-монгольски. Это будет не просто. И потребует много времени и усилий.

Он бросил на меня испытующий взгляд, словно хотел убедиться, не испугаюсь ли я тяжелой работы, поэтому я набрался храбрости и сказал:

— Великий хан оказывает мне огромную честь, если просит от меня всего лишь выполнить тяжелую работу. И честь эта тем больше, если он собирается впоследствии поручить мне некое важное задание.

— Не очень-то торопись соглашаться. Твои дядья, я слышал, планируют какие-то коммерческие предприятия. Торговля проще и прибыльней, безопасней и спокойней, чем то, что я хочу тебе поручить. Поэтому ты волен остаться со своими дядьями, если хочешь. Подумай хорошенько. Марко.

— Спасибо, великий хан. Но если бы я ценил только безопасность и спокойствие, я бы вообще остался дома.

— Согласен. Правду говорят: «Тот, кто хочет высоко забраться, должен многое оставить позади».

Чимким добавил:

— Еще говорят. «Для сильного духом человека не существует стен, только широкие дорога».

Я решил, что при случае поинтересуюсь у отца, не здесь ли, в Китае, он нахватался поговорок, которые постоянно изрекает.

— Дай мне сказать еще, молодой Поло, — продолжил Хубилай. — Я не прошу тебя ломать голову над тем, как работает устройство, определяющее землетрясения, — а это достаточно тяжелое задание, — но я попрошу тебя кое о чем, еще более трудном. Я хочу, чтобы ты досконально изучил работу моего двора и правительства, которая еще более запутана, чем внутренности этой таинственной урны.

— Я к вашим услугам, великий хан.

— Подойди сюда. — И Хубилай показал на окно, такое же, как и в моих покоях, но сделанное не из прозрачного стекла, а из мерцающей полупрозрачной слюды, вставленной в узорчатую раму. Он отпер его, распахнул и сказал: — Посмотри туда.

Нашему взору предстала огромная дворцовая территория, где я пока что не бывал, потому что эта часть все еще строилась. Здесь было только огромное количество желтоватой земли, разбросанной вперемешку с кучами камней, горы инструментов и группы потных рабов и…

— Amoredèi! — воскликнул я. — Что это за гигантские звери? Почему рога у них растут так странно?

— Глупый ференгхи, это не рога, это бивни. Видел когда-нибудь слоновую кость? Это животное в южных тропиках, откуда оно происходит, называется gajah. В монгольском языке для него нет названия.

Чимким подобрал слово на фарси:

— Fil. — Это слово я знал.

— Слоны! — в восторге выдохнул я. — Ну, конечно! Я же видел одного на рисунке, но он был не настолько хорош.

— Не важно, — сказал Хубилай. — Видишь, что эти gajah нагромождают?

— Это похоже на огромную гору черных блоков, великий хан.

— Так оно и есть. Придворный архитектор разбивает для меня здесь большой парк, я поручил ему насыпать в нем холм. И посадить там траву. Ты видел траву в других моих дворах?

— Да, великий хан.

— Ты можешь сказать о ней что-нибудь определенное?

— Боюсь, что нет. Она выглядит точно так же, как и та трава, по которой мы проезжали на протяжении тысяч ли.

— Это ее особенность — она не декоративная, а самая обычная, душистая трава, как в великих степях, где я родился и вырос.

— Простите, великий хан, полагаю, я должен извлечь из этого какой-то урок…

— Мой двоюродный брат ильхан Хайду сказал тебе, что я выродился в нечто меньшее, чем монгол. В известном смысле он был прав.

— Но, великий хан!

— В известном смысле. Я ведь все-таки слез с коня, чтобы управлять своими владениями. Поступив так, я познал восхитительные изобретения и достижения образованных хань, и я воспользовался ими. Я постарался стать вежливым, а не грубым, дипломатичным, а не требовательным, то есть в большей степени таким, каким пристало быть императору, а не воину-завоевателю. Так что я действительно изменился и перестал быть монголом вроде Хайду. Однако я ничего не забыл и не отрекся от своего происхождения, боевого прошлого, своей монгольской крови. О чем и говорит этот холм.

— Мне очень жаль, великий хан, — сказал я, — но я все еще не улавливаю.

Он повернулся к сыну:

— Объясни, Чимким.

— Видишь ли, Марко, этот холм станет великолепным парком, с террасами, окруженными ивами, водопадами и привлекательными павильонами, искусно построенными повсюду. Все вместе это будет украшением дворцовых земель. Это делается в манере хань и отражает наше восхищение их искусством. Но одновременно это и нечто большее. Архитектор мог бы насыпать холм из желтой местной земли, но мой царственный отец приказал соорудить его из «кара». Горючего камня, который, возможно, никогда не понадобится, только в случае, если дворец осадят враги, тогда у нас будет неограниченный запас топлива. Это мышление воина. А сам холм будет окружен постройками, водопадами и клумбами и усажен зеленой степной травой. Живым напоминанием нашего монгольского наследия.

— Ага, — произнес я, — теперь все ясно.

— У хань есть короткая поговорка, — сказал Хубилай. — Bai wen buru yi jian. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Ты увидел. Итак, теперь позволь мне рассказать о том, как я управляю государством.

Мы вернулись на свои места. Подчиняясь каким-то неслышным приказам, служанки проскользнули в комнату и вновь наполнили наши бокалы.

Великий хан продолжил:

— Все мы люди, Марко, со своими достоинствами и недостатками. Ты согласился поступить ко мне на службу, что меня удивило, поскольку я уверен, что ты осуждаешь мои методы управления.

— Но, великий хан, — произнес я в полном ужасе, — кто я такой, чтобы осуждать хана всех ханов? Это было бы неслыханной дерзостью.

Он сказал:

— Мне доложили о твоем визите к Ласкателю. — Должно быть я бросил невольный взгляд на его сына, потому что Хубилай продолжил: — Я знаю, что Чимким был с тобой, но рассказал мне об этом не он. Не сомневаюсь, что тебя привело в ужас то, как я обошелся с людьми Ханду.

— Сказать по правде, великий хан, обращение с ними действительно показалось мне слишком жестоким.

— Нельзя приручить волка, если выдернуть ему всего один зуб.

— Они довольно долго были нашими спутниками, великий хан и все это время оба вели себя отнюдь не по-волчьи.

— По прибытии сюда их встретили радушно и разместили вместе с моей дворцовой стражей. Воины-монголы не болтливы, но эти двое задавали слишком много вопросов, тщательно продуманных вопросов, своим соседям по казарме. Мои люди отвечали уклончиво, так что в любом случае те двое не узнали бы никаких ценных сведений. Ты знаешь, что я отправил шпионов во владения Хайду. Неужели ты думаешь, что он не способен сделать то же самое?

— Но… — пробормотал я в изумлении. — Я не думал…

— Как властителю широко раскинувшейся империи, мне приходится управлять огромным количеством очень разных народов и стараться удержать в голове все их особенности. Хань терпеливы и уклончивы, персы лежат в засаде, как львы, тогда как все остальные мусульмане — фанатичные овцы, армяне любят пресмыкаться, и так далее. Я, может, и не всегда обращаюсь со всеми ними как следует. Но монголов я понимаю очень хорошо. Здесь я должен править железной рукой, потому что в их лице я правлю железными людьми. Понял?

— Да, великий хан, — слабым голосом произнес я.

— А может, тебе не понравилось и как я обращался с кем-нибудь другим?

— Ну. — Я заколебался, потому что, казалось, он и так уже знает. — Вообще-то… я подумал… в тот день в ченге… вы довольно резко выставили тех голодающих крестьян из провинции Хунань.

Так же резко он сказал:

— Я не помогаю тем, кто, оказавшись в беде, распускает сопли и молит о помощи. Я предпочитаю награждать тех, кто переживает трудности. Любой, кого надо спасать, не стоит этого. Когда на людей сваливается внезапное несчастье или же они попадают в продолжительные неприятности, лучшие и самые стоящие выживут. Остальными можно пренебречь.

— Но хоть что-то можно было для них сделать?

— Есть такие люди, которым дай палец — они откусят всю руку. Тебе такие не встречались? Подумай хорошенько.

Я подумал, но вспомнил лишь, как сам в детстве пытался помочь выжить портовым ребятишкам. Худенькое милое личико малышки Дорис всплыло в моей памяти.

Я сказал:

— Великий хан, ваше презрение к беспомощно пускающим слезы мужчинам и женщинам мне понятно. Но голодающие дети?

— Если это отпрыски тех, кем можно пренебречь, с ними можно поступить так же. Пойми это, Марко Поло. Дети — это самый дешевый и легко пополняемый ресурс на земле. Сруби дерево, и, чтобы выросло новое, потребуется человеческая жизнь. Вырой из земли горючий камень «кара», и он исчезнет навсегда. А если во время голода или наводнения потеряешь ребенка, что потребуется, чтобы заменить его? Мужчина, женщина и меньше года жизни. И если мужчина и женщина сильны и искусны, то они бросят вызов несчастью и родят нового ребенка, еще лучше прежнего. Ты когда-нибудь убивал человека, Марко?

Я моргнул и сказал:

— Да, великий хан, убивал.

— Хорошо. Мужчина тем больше заслуживает места, которое он занимает на земле, если он расчистил себе его. Правда, в этом мире хватает места, дичи для охоты, травы для корма скота, ветвей для топлива и дерева, чтобы построить дома. До того, как мы, монголы, захватили Китай, в нем проживало сто миллионов человек — хань и родственные им народы. Теперь осталась только половина от этого числа, если верить моим советникам-хань, которые обеспокоены тем, что их соотечественники снова умножатся. Если я смягчусь под действием критики, говорят они, население скоро опять станет таким же. Они уверяют меня, что единственного mou земли достаточно, чтобы прокормить и поддержать целую семью хань. На это я возражаю: а не станет ли эта семья лучше питаться, если у нее будет два mou земли? Или три, или пять? Люди будут лучше питаться, станут здоровее и, возможно, счастливее. Печальный факт, но пятьдесят или около того миллионов, которые погибли в годы завоеваний, в большинстве своем были лучшими представителями народа хань — воинами, молодыми, сильными и жизнеспособными. Неужели я теперь превращу свою страну в нерестилище? Ну уж нет, такому не бывать. Похоже, прежние здешние правители любили считать только головы и хвастались, что они правят огромной страной. Я же, напротив, предпочитаю качество количеству. И полагаю, что у меня есть все основания гордиться своей империей.

— Вам позавидовали бы многие правители, великий хан, — пробормотал я.

— Что же касается моей манеры управлять, то позволь мне сказать вот что. В отличие от Хайду я понимаю, что монголы страдают некоторой ограниченностью, и ясно вижу те преимущества, которые есть у других народов. У нас, монголов, немало достоинств: мы энергичны, решительны, честолюбивы, а также, вне всякого сомнения, нам нет равных в воинском искусстве. Поэтому-то среди министров в правительстве у меня преобладают монголы. Но хань знают свою страну и ее население лучше, поэтому я набрал много представителей этого народа в те министерства, которые занимаются внутренним управлением Китая. К тому же хань невероятно сведущи во всем, что касается математики.

— И любят во всем систему, они даже занятия любовью свели до тридцати поз, — со смехом вставил Чимким.

— Тем не менее, — продолжил Хубилай, — хань наверняка будут надувать меня, если доверить им казну. Поэтому на посты, связанные с финансами, я назначаю мусульманских арабов и персов, которые почти такие же хорошие математики. Я позволил мусульманам учредить то что они называют Ortaq (в переводе это слово обозначает «партнер»), — особое сообщество, представители которого разбросаны по всему Китаю, чтобы надзирать за торговлей. Они выжмут все возможное из природных богатств этой земли и талантов людей, которые ее населяют. Таким образом, я дал мусульманам свободу действий, а сам получаю определенную долю от прибылей Ortaq. Для меня это проще, чем взимать многочисленные налоги с каждой отдельной сделки. Вах, я и так порядком намаялся, пытаясь собрать все земельные и имущественные налоги, которые мне причитались с хань.

Я спросил:

— А не раздражает ли местных жителей, что за ними надзирают чужеземцы?

Чимким ответил:

— Чужеземцы всегда надзирали за ними, Марко. Императоры хань много лет тому назад изобрели превосходную систему. Всех судей, сборщиков налогов, всех провинциальных чиновников разного ранга всегда направляли нести службу куда-нибудь в другое место, а не туда, где они родились, чтобы быть уверенными, что те не будут оказывать протекцию своим родственникам. И еще, чиновникам здесь никогда не разрешают служить дольше трех лет на каком-либо посту, обязательно переводят куда-нибудь в другое место. Это считается своего рода гарантией против того, что они не заведут закадычных друзей, которым станут покровительствовать. Так что в каждой провинции, городе или деревне Китая местными жителями издавна управляли чужаки. Кстати, я думаю, что хань считают наших мусульманских ставленников не такими уж и чужаками.

Я заметил:

— Но кроме арабов и персов я видел во дворце и множество людей других национальностей.

— Это правда, — сказал великий хан. — На не слишком значительные должности при дворе — знатока вин, знатока огня, золотых дел мастера и прочие — я просто назначаю тех людей, кто проявил наибольший талант, будь они хань, мусульмане, ференгхи, иудеи или кто-либо еще.

— Ну что же, полагаю, это весьма благоразумно и целесообразно» великий хан.

— Я надеюсь, что ты удостоверишься, что так оно и есть. Я велел Чимкиму познакомить тебя со всеми нашими министрами, чиновниками и придворными всех званий, а он прикажет им свободно говорить тобой о своих обязанностях. Тебе станут платить щедрое жалованье, а я буду каждую неделю на час откладывать все дела, чтобы выслушать твой доклад. Таким образом, я смогу судить, как продвигается обучение и что особенно важно, насколько хорошо ты постигаешь вкус вещей.

— Я буду стараться изо всех сил, великий хан, — пообещал я.

Затем мы с Чимкимом сделали неглубокий ko-tou (Хубилай дозволял нам это) и удалились.

Как я уже упоминал, мне очень хотелось удивить великого хана своим первым докладом — и это мне удалось. Когда меня позвали к нему в следующий раз, а это произошло приблизительно через неделю, я сказал:

— Я покажу вам, великий хан, как работает прибор, определяющий подземные толчки. Видите — вот здесь, из горлышка вазы, свешивается тяжелый маятник. Он подвешен очень искусно и не двигается с места, какие бы прыжки и хлопки ни производились в этой комнате. Только если содрогнется вся огромная урна (а это может произойти, скажем, если вздрогнет все массивное здание дворца), то тогда из-за этого содрогания покажется, что маятник двигается. В действительности же он подвешен прочно и неподвижно, и его кажущееся легкое изменение положения будет вызвано лишь слабым дрожанием сосуда. Итак, когда далекие подземные толчки пошлют последнее содрогание через землю, дворец, пол и вазу, это содрогание заставит маятник отклониться и надавить на одно из этих изящных соединений — видите, их всего восемь — и таким образом полностью ослабит шарниры челюстей одного из драконов, из которых и выпадет жемчужина.

— Понимаю. Да. Он очень умный, мой придворный золотых дел мастер. И ты тоже, Марко Поло. Ты догадался, что надменный великий хан никогда не унизится и не признается простому кузнецу в своем невежестве, не желая благодарить того за объяснения. Ну что же, ты помог мне в этом. Ты славно начал постигать вкус вещей.

Глава 5

Но эти слова признательности были произнесены позже. А в тот день, когда мы с Чимкимом покинули его царственного отца, принц бодро спросил меня:

— Ну? Какого придворного — того, кто занимает высокий или низкий пост, — ты хотел бы расспросить сначала? — А когда я попросил познакомить меня с золотых дел мастером, он сказал: — Забавный выбор, но очень хороший. Этот человек в основном работает в своей шумной кузнице, а там толком не поговоришь. Сейчас узнаю, не примет ли он нас у себя в мастерской, там потише. Я зайду за тобой через час.

Чимким ушел, а я отправился в покои отца, чтобы рассказать тому о своей новой должности. Отец сидел на стуле, а одна из служанок обмахивала его опахалом. Он сделал знак рукой в сторону смежной комнаты и сказал:

— Твой дядя Маттео закрылся в кабинете с лекарями-хань, с которым и мы познакомились, когда были здесь в прошлый раз. Они исследуют состояние его здоровья.

Я присел, чтобы и меня обмахивали, пересказал отцу наш разговор с Хубилай-ханом и испросил его родительского благословения стать на время придворным, а не торговцем.

— Конечно, пожалуйста, — произнес он от всего сердца. — Я поздравляю тебя с тем, что ты заслужил уважение великого хана. А что касается торговли, то твоя новая должность, пожалуй, пойдет на пользу нашему делу. Как гласит старинная поговорка: «Chi fa per sè fa per tre».

Я повторил:

— «Старайся для себя, а польза будет для всех троих»? А что, разве вы с дядей Маттео собираетесь остаться в Китае на какое-то время?

— Разумеется. Мы торговцы-путешественники, но мы уже достаточно попутешествовали и теперь страстно желаем начать торговать. Мы уже обратились к министру финансов Ахмеду за необходимыми разрешениями. Надеемся, что он окажет нам покровительство, когда придется иметь дело с мусульманским Ortaq. Так что просто замечательно, что ты теперь станешь своим при дворе. Но вообще-то твой вопрос меня удивил: не думаешь же ты, Марко, что мы проделали весь этот путь только затем, чтобы сразу повернуть назад?

— Я полагал, что самым важным для вас делом было отвезти обратно в Венецию карты Шелкового пути и положить начало регулярной торговле между Западом и Востоком.

— Ну, что касается этого, мы с братом полагаем, что Торговый дом Поло должен первым насладиться преимуществами Шелкового пути, прежде чем открыть его для конкурентов. Ну и, разумеется, мы должны показать пример, чтобы западные купцы загорелись энтузиазмом. В общем, Марко, мы останемся здесь, пока не заработаем достаточного богатства и не отправим его домой. С таким богатством твоя marègna Фьорделиза сможет разжечь аппетиты венецианских купцов. И тогда-то мы наконец отправимся домой, где сможем с выгодой предложить свои карты нашим confratelli[182] из Венеции и Константинополя, передать им свой опыт и знания.

— Прекрасный план, отец. Но на его осуществление потребуется много времени — добиться богатства, начиная с малого? Ведь у вас с дядей Маттео нет капитала для торговли, кроме мешочков с мускусом и шафрана, да и того осталось совсем немного.

— Если верить венецианской легенде, самым богатым из всех купцов стал иудей Нашимбене, у которого первоначально не было ничего, кроме бездомного кота, которого он подобрал на улице. Легенда гласит, что предприимчивый иудей отправился в королевство, наводненное мышами, и, давая его жителям напрокат своего кота, заложил тем самым основу богатства.

— Может, здесь, в Китае, и много мышей, отец, но тут также немало и котов. И не последний среди них, думаю, мусульманский Ortaq. Из того, что я слышал, он, похоже, ненасытен.

— Спасибо, Марко. Как говорится, кто предупрежден, тот вооружен. Но мы начнем не с такой малости, как это сделал Нашимбене. Помимо мускуса у нас с Маттео есть капитал, который мы оставили здесь, в прошлый раз, вложив его в дело.

— О? Я не знал. И в какое же дело?

— Пожалуй, правильней будет сказать, что мы посадили свой капитал в землю. Видишь ли, отправляясь в прошлый раз в путешествие, мы тоже взяли с собой стебли крокуса. Хубилай сделал нам щедрый подарок — участок земли в провинции Хопей, где мягкий климат, — и еще снабдил некоторым количеством рабов и надсмотрщиков, которых мы научили правильно выращивать крокусы. И теперь у нас есть довольно обширная плантация крокусов плюс уже большой запас шафрана, спрессованного в брикеты или высушенного в виде сена. Этот товар все еще новинка на Востоке, причем мы единственные, кто его производит, — вот так!

Я в восхищении произнес:

— Да уж, вам с дядюшкой палец в рот не клади! Помоги, Боже, мусульманским котам, если они попытаются схватить венецианских мышей.

Отец улыбнулся и изрек другую поговорку:

— Пусть лучше тебе завидуют, чем утешают.

И тут наш разговор прервали.

— Bruto scherzo![183] — раздался вопль из дальней комнаты. Затем мы услышали, как несколько человек беседуют на повышенных тонах. Громче остальных звучал голос дяди Маттео. Потом до нас донеслись и другие звуки: казалось, что там кидают и крушат мебель и другие вещи, — и все это под аккомпанемент выкрикиваемых дядюшкой проклятий на венецианском наречии, фарси, монгольском и каких-то других не известных мне языках: — Scarabazze! Badbu gassab! Karakurt!

Трое пожилых хань пулей вылетели из дверей смежной комнаты. Даже не кивнув ни мне, ни отцу, они продолжили свое поспешное бегство, словно спасали жизни, и выскочили из покоев. После их стремительного исчезновения из-за занавеса показался дядя Маттео, все еще изрыгавший ужасные богохульства. Его глаза сверкали, борода ощетинилась, как иглы дикобраза, а одежда была в беспорядке: очевидно, он толком не оделся после того, как лекари осматривали его.

— Маттео! — в тревоге воскликнул отец. — Черт возьми, что произошло?

Попеременно грозя кулаком и показывая фигу в том направлении куда только что скрылись лекари, дядюшка продолжал неистовствовав.

— Fottuti! Pedarat namard! Che ghe vegan la giandussa! Kalmuk, vakh!

Мы с отцом осторожно усадили его, говоря: «Маттео!», «Дядя!», «Ste tranquilo!»[184] и «Что, во имя Господа, случилось?»

Он прорычал:

— Я не желаю говорить об этом!

— Не желаешь говорить? — мягко спросил отец. — Да эхо твоих воплей уже докатилось до самого Шанду[185].

— Merda![186] — проворчал дядя и угрюмо начал приводить в порядок свои одежды.

Я предложил отцу:

— Давай я попробую догнать лекарей и спросить их?

— Не беспокойтесь! — рявкнул дядя Маттео. — Я тоже могу рассказать. — Он так и сделал, перемежая объяснения восклицаниями: — Вы помните заболевание, от которого я страдал? Dona Lucia![187]

— Да, разумеется, — ответил отец. — Если не ошибаюсь, хаким назвал его kala-azar.

— А ты помнишь, что хаким Мимдад назначил в качестве лекарства сурьму, которая должна была спасти мне жизнь при условии, что я лишусь мужественности? Так оно и случилось, клянусь sangue de Bacco![188]

— Разумеется, — снова сказал отец. — И что, Маттео? Неужели лекари обнаружили, что тебе стало хуже?

— Хуже, Нико? Что может быть хуже? Нет. Треклятые докторишки только что сообщили мне медовыми голосами, что мне вообще не следовало принимать эту проклятую сурьму! Они говорят, что могли бы излечить kala-azar, просто давая мне милдью!

— Милдью? А что это?

— Ну, вроде какая-то разновидность зеленой плесени, которая образуется в пустых закромах из-под проса. Это лекарство вернуло бы мне здоровье, говорят они, причем без ужасного побочного эффекта. Мои pendenti[189] никогда бы не сморщились! Не очень-то приятно услышать это сейчас? Милдью! Porco Dio!

— Да уж, такое не слишком-то приятно услышать.

— Ну скажи, какая была необходимость проклятым scataroni вообще говорить мне об этом? Теперь, когда уже слишком поздно? Mona merda![190]

— Это было не очень-то тактично с их стороны.

— Проклятые saputèli[191] просто хотели похвастаться, насколько они искуснее того захолустного шарлатана, который кастрировал меня! Aborto di natura![192]

— Есть старая поговорка, Маттео. Этот мир, как пара туфель, которые…

— Bruto barabào! Заткнись, Нико!

Обидевшись, отец ушел в другую комнату. Я услышал, как он наводит там порядок. Дядя Маттео сел, шипя и клокоча, словно чайник на медленном огне. Но в конце концов он поднял все-таки голову, посмотрел мне в глаза и сказал уже спокойнее:

— Прости меня, Марко, я вел себя недостойно. Знаю, когда-то я сказал, что смиренно приму ниспосланное мне судьбой испытание. Но теперь узнать, что в страшной жертве не было необходимости… — Он заскрежетал зубами. — Надеюсь, что тягостные раздумья не сведут меня с ума.

— Но, дядюшка…

— Если ты изречешь поговорку, я сверну тебе шею.

Какое-то время я сидел молча, ломая голову, как бы лучше выразить дядюшке свое сочувствие. Хотя, откровенно говоря, я полагал, что вообще-то все к лучшему. Здесь, среди отважных мужественных монголов, к его извращенным наклонностям отнеслись бы не так терпимо, как это было, например, в мусульманских странах. И, попадись дядюшка с поличным, он вполне мог бы угодить прямиком к Ласкателю. Однако я предпочел держать свои соображения при себе. Приготовившись увернуться от его все еще сжатого кулака, я прочистил горло и попытался произнести слова утешения:

— Мне кажется, дядя Маттео, что почти каждый раз, когда я сам попадал в серьезные неприятности или переделки, меня в конечном итоге заводил туда именно мой candelòtto. Приходится дорого расплачиваться за те удовольствия, которые он приносит мне. Я думаю, что если бы я лишился своего candelòtto, то мне было бы легче стать хорошим человеком.

— Ты полагаешь? — спросил дядя Маттео кисло.

— Между прочим, из всех священников и монахов, насколько мне известно, самыми выдающимися были те, кто серьезно относился к своим обетам и целибату. Полагаю, так происходило потому, что они закрыли свои чувства для возбуждения плоти и смогли думать о душе.

— Все это дерьмо. Неужели ты и правда так думаешь?

— Разумеется. Посмотри на святого Августина. В юности он молился: «Господи, сделай меня непорочным, но не теперь». Он очень хорошо знал, где прячется зло. Поэтому-то он и стал святым, когда наконец отказался от соблазнов плоти…

— Chiava el santo! — в бешенстве выкрикнул дядя Маттео ужасное богохульство.

Спустя мгновение, когда молния не поразила нас, он произнес еще грозно, но уже более спокойным тоном:

— Марко, а теперь я скажу тебе, что думаю я. Я полагаю, если только, конечно, твоя вера не лицемерное притворство, что все обстоит как раз наоборот. Каждый мужчина и каждая женщина на земле настолько злы и порочны, насколько у них на это хватает порока. И меньше других поддаются соблазнам робкие люди, которых по недоразумению называют благочестивыми. Ну а самых трусливых считают святыми и обычно они сами первые себя таковыми объявляют. Проще объявить: «Взгляните на меня: я святой, потому что надменно удаляюсь от храбрых и деятельных мужчин и женщин!», чем честно сказать: «Я не могу господствовать в этом уголке земли и боюсь даже попытаться сделать». Помни об этом, Марко, и будь отважным, мой мальчик.

Я сел и попытался придумать достойный ответ, который бы при этом не был простым ханжеством. Но, увидев, что дядя успокоился и что-то бормочет про себя, я поднялся и спокойно ушел.

Бедный дядя Маттео! Похоже, сначала он внушил себе, что его ненормальные наклонности являются не слабохарактерностью, а достоинством, которое просто не признают обыватели, а потом и вовсе решил, что он мог бы заставить этот полный предрассудков мир признать свое превосходство, если бы только его мошеннически не лишили этого превосходства раньше времени. Ну, положим, сам я знал множество людей, не способных скрывать свои вопиющие пороки и изъяны и старавшихся вместо этого выставлять их напоказ, как благословение. Я знал родителей одного слабоумного калеки, которые никогда не произносили вслух имени, данного младенцу при крещении, а умилительно называли его «Христианин», видимо, подразумевая, что Господь предназначил их сына для Небес и потому специально сделал его непригодным для земной жизни. Мне жаль калек, но я никогда не поверю, что если дать увечному благородное имя, то это украсит несчастного или возвысит его уродство.

Я вернулся в свои покои и обнаружил, что ван Чимким уже ждет меня. Мы вместе отправились на окраину города-дворца, где находилась мастерская придворного золотых дел мастера.

— Марко Поло — мастер Пьер Бошер, — сказал Чимким, представляя нас друг другу.

Золотых дел мастер искренне улыбнулся и произнес:

— Bonjour, messire Paule[193].

Я не помню, что ответил, потому что был сильно удивлен. Молодой человек, мой ровесник, оказался первым настоящим ференгхи, которого я встретил с тех пор, как покинул дом, — я имею в виду настоящим франком, французом.

— В действительности я родился в Каракоруме, старой столице Монголии, — объяснял он мне на смеси монгольского и наполовину позабытого французского, пока показывал мастерскую. — Мои родители были персами, но отец Гийом состоял золотых дел мастером при дворе короля Венгрии Бела. Поэтому его и мою мать взяли в плен монголы, когда ильхан Бату покорил город Белы Буду. Пленников отвели к великому Гуюк-хану в Каракорум. Alors[194], когда тот узнал о талантах отца, он удостоил его титула maitre Guillaume[195] и возвысил при дворе. После чего мои родители счастливо жили в этих землях до самой смерти. И сам я тоже родился здесь, во время правления великого хана Манту.

— Если к тебе так хорошо относятся, Пьер, — сказал я, — то ты, наверное, свободен и можешь в любой момент оставить двор Хубилая и вернуться обратно на Запад?

— O oui[196]. Но я сомневаюсь, что буду жить там так же хорошо, как здесь, потому что мой талант уступает отцовскому. Я сведущ в том, как обращаться с золотом и серебром, в огранке драгоценных камней и изготовлении ювелирных изделий, mais voilà tout[197]. Это мой отец создал большую часть хитроумных приспособлений, которые ты можешь увидеть вокруг дворца. Помимо изготовления ювелирных украшений моя основная обязанность заключается в том, чтобы содержать в порядке эти устройства. Таким образом, великий хан Хубилай, так же как и его предшественник, благоволит ко мне: он щедро одаривает меня, я ни в чем не нуждаюсь и собираюсь в скором времени жениться на достойной монгольской придворной даме. Так что я вполне доволен своей жизнью.

По моей просьбе Пьер объяснил, как работает находящееся в покоях великого хана устройство, определяющее подземные толчки. Как я уже говорил, впоследствии это дало мне возможность поразить Хубилая. Тем не менее Пьер отказался — благодушно, но твердо — удовлетворить мое любопытство относительно стоявшего в пиршественном зале змеиного дерева, из которого лились напитки, и удивительных золотых павлинов.

— Как и ваза, которая предупреждает о землетрясениях, они были изобретены моим отцом, но устроены гораздо сложней. Если вы простите мою неуступчивость, Марко, вы и принц Чимким, — он отвесил каждому из нас легкий французский поклон, — я сохраню в секрете, как работают устройства в пиршественном зале. Мне нравится быть придворным золотых дел мастером, а вокруг много мастеровых, которые с удовольствием заняли бы мое место. Поскольку я всего лишь чужеземец, vous savez[198], я должен ценить то положение, которое занимаю при дворе. Пока здесь есть хоть несколько устройств, которые могу заставить работать только я, мне ничто не угрожает.

Принц с пониманием улыбнулся и сказал:

— Разумеется, мастер Бошер.

Я тоже улыбнулся, а затем добавил:

— Кстати, о пиршественном зале: меня поразила еще одна вещь. Хотя там присутствовало много народу, воздух не был спертым, он оставался прохладным и свежим. Опять какие-то твои хитроумные устройства, Пьер?

— Нет. Это очень простое приспособление, придуманное в Китае давным-давно, за его работу отвечает дворцовый механик.

— Пошли, Марко, — предложил Чимким. — Мы можем нанести ему визит. Его мастерская совсем рядом.

И на этом мы распрощались с придворным золотых дел мастером и отправились дальше.

Следующего мастера, которому я был представлен, звали Вей. Он говорил только на языке хань, поэтому Чимким повторил мой вопрос относительно вентиляции в пиршественном зале и перевел мне объяснения механика. Все действительно оказалось очень просто.

— Хорошо известно, — сказал мастер, — что прохладный воздух снизу всегда вытеснит теплый воздух вверх. Повсюду в дворцовых постройках имеются подвалы, их соединяют проходы. Под каждым зданием есть подвальное помещение, которое служит всего лишь хранилищем для льда. Мы постоянно привозим все новые ледяные блоки, которые вырубают рабы в северных горах, где всегда холодно. Лед заворачивают в солому, а потом доставляют вниз самыми быстроходными караванами. И, искусно открывая то тут, то там двери и проходы, я всегда могу создать дуновение ветерка над блоками льда и прохладу там, где она требуется, или же закрыть двери, когда в этом нет необходимости.

Не дожидаясь моих вопросов, мастер Вей продолжил хвастаться некоторыми другими устройствами, за которые отвечал.

— Посредством водяного колеса, сконструированного хань, некоторое количество воды из декоративных каналов в садах отводится и загоняется в чаны под крышами всех дворцовых построек. По моему распоряжению воду из каждого чана можно спустить и заставить течь по трубам над комнатами со льдом или над печами в кухне. Когда она охладится или нагреется, я могу заставить ее создать искусственную погоду.

— Искусственную погоду? — переспросил я изумленно.

— В каждом саду есть павильоны, в которых знатные господа и дамы проводят свободное время. Если день стоит очень теплый, а кто-нибудь из них желает освежиться под дождем, не замочившись, — или, например, если какой-нибудь поэт просто захочет поразмышлять, предаваясь меланхолии, — мне достаточно всего лишь повернуть колесо. И с отвесной крыши павильона снаружи со всех сторон хлынет завеса дождя. Еще в павильонах в саду есть скамьи, которые кажутся сделанными из цельного камня, но они полые внутри. Направляя в них холодную воду летом или теплую воду — весной или осенью, я делаю их более удобными для благородных крестцов, которые на них отдыхают. Когда будет завершен новый холм Кара, я устрою в павильонах на нем еще больше приятных изобретений. Вода в трубах заставит двигаться опахала, а ее пузырьки во флейтах-кувшинах будут наигрывать нежную мелодию.

И он действительно так и сделал. Я знаю это, потому что годы спустя сам провел много дивных дней с Ху Шенг в этих павильонах и переложил для нее журчащую музыку в нежные прикосновения и ласки… Но это случилось годы спустя.

Пока что я рассказал читателям лишь о немногих новшествах и диковинках, с которыми столкнулся во дворце великого хана, в Ханбалыке и вообще в Китае. Возможно, этого недостаточно, чтобы показать, насколько отличался Китай от всех других мест, где мне удалось побывать. И мне бы хотелось подчеркнуть, каким действительно колоссальным было это отличие. Во-первых, не следует забывать, что Хубилай-хану принадлежала империя, в которую входили самые разные народы и племена и которая лежала в нескольких климатических зонах. Он мог выбрать своей резиденцией прежнюю монгольскую столицу — город Каракорум, мог обосноваться на родине монголов в далекой северной Сибири или же где-нибудь еще, ибо выбор у Хубилая был богатый — ему принадлежал чуть ли не целый континент. Однако из всех своих земель наиболее привлекательным он считал Китай, и я его вполне понимаю.

На всем протяжении пути, от самой Акры, я видел экзотические страны и города, но их различия были видны сразу: в какой бы новый город я ни приехал, что-нибудь моментально бросалось в глаза. Это могли быть люди, которые странно выглядели, странно себя вели или носили странные одежды, это могли быть здания необычной архитектуры. Однако повсюду на улицах всегда попадались собаки и кошки, не отличавшиеся от кошек и собак, обитавших в других местах, а над головой летали птицы-мусорщики: голуби, чайки, коршуны — словом, такие же, как и в любом другом городе на земле. Вокруг же городов тянулись однообразные холмы, горы или равнины. Разумеется, дикая природа и экзотические животные поначалу производили впечатление — вроде массивных, покрытых снегом утесов на высоком Памире и великолепных «баранов Марко», — но после долгого путешествия обнаруживалось, что большая часть пейзажей, растительности и животного мира повторяются и весьма схожи между собой.

В Китае же, наоборот, почти повсюду встречалась масса интересного — причем не только то, что сразу бросалось в глаза, но даже то, что чужеземец замечал лишь краешком глаза. Удивительными тут были звуки, которые я едва слышал, и запахи, которые со всех сторон приносил ветер. Во время прогулки по улицам Ханбалыка я мог бросить взор на что угодно, от устремленных вниз изогнутых крыш до разнообразных лиц и одежд прохожих, но это всегда сопровождалось ощущением, что где-то рядом меня поджидает нечто еще более заслуживающее внимания.

Если бы я посмотрел на улицу, то увидел бы извечных кошек и собак, однако их невозможно было спутать с теми, которые рылись в отбросах в Суведии, Балхе или где-нибудь еще. Большинство кошек в Китае были маленькими и приятной расцветки: серовато-коричневые, за исключением коричневых ушей, лап и хвоста, или же серебристо-голубые лапами чуть ли не цвета индиго, хвосты у них были странно короткими и, что еще более удивительно, на самом кончике загибались в виде крючка, за который, казалось, их можно было подвесить. Некоторые из бегающих повсюду собак напоминали маленьких львов: лохматые, с вдавленными мордами и выпуклыми глазами. Представители другой породы вообще не были похожи ни на одно животное на земле: так мог бы выглядеть древесный пень, если бы он умел ходить. И действительно, эта порода собак называется shu-pei, что означает «свисающая кора», потому что у них столько огромных складок кожи, что невозможно не только разобрать, как собака выглядит, но и вообще разглядеть ее форму. Просто ходячая нелепая раскачивающаяся груда морщин.

Была тут и еще одна порода собак, которую местные жители использовали таким образом, что я сомневаюсь, стоит ли вообще об этом рассказывать. Если бы мне поведал об этом кто-нибудь другой, я бы лично, скорее всего, не поверил. Эти собаки были большими, с жесткими красноватыми шкурами, и назывались они xiang-gou. На всех псах, как на пони, была надета упряжь, и животные вышагивали осторожно, но с чувством собственного достоинства, потому что на их упряжи имелась выступающая ручка, при помощи которой собака вела мужчину или женщину. Человек, который держался за эту ручку, был слепым — но не бродячим нищим, а просто тем, кто вышел по делам, на рынок или прогуляться. Клянусь вам, это правда. Xiang-gou в переводе означает «собака-поводырь», в Китае их специально разводят и обучают водить слепого хозяина по его приказу: так, чтобы он при этом не спотыкался и не сталкивался с другими, уверенно обходил толпу и не налетал на проезжающие телеги.

А еще в Ханбалыке были удивительные звуки и запахи, которые обычно исходили из одного источника. На каждом углу стояли прилавок или ручная тележка, где продавалась только что приготовленная горячая еда для работающих на улице или очень занятых прохожих, которым приходилось есть на бегу. Поэтому я одновременно чувствовал запах и слышал шипение жареной рыбы или мяса. Или же ощущал слабый чесночный аромат варившейся miàn, сопровождавшийся чавканьем тех, кто ел ее, забрасывая в рот при помощи «проворных щипцов». Поскольку Ханбалык был столицей великого хана, его мостовые постоянно надраивали мойщики улиц, искусно обращавшиеся с вениками и ведрами. Таким образом, город был в целом лишен ядовитых миазмов человеческих нечистот — в гораздо большей степени, чем любой другой город Китая, и в непередаваемо большей степени, чем города где-нибудь на Востоке. Основным запахом Ханбалыка была смесь ароматов специй и масла для жарки. Помню, к нему, пока я шел мимо многочисленных лавочек и рыночных прилавков, в разное время примешивались запахи жасмина, чая, дымка от жаровен, сандала, фруктов, благовоний и случайный аромат от веера проходившей мимо женщины.

Большинство звуков на улице раздавались непрерывно, день и ночь: щебетание, бормотание, пение прохожих, громыхание и лязг от колес повозок и телег, — и довольно часто звон от них, потому что множество возчиков привязывали к спицам своих колес колокольчики, — стук копыт лошадей и яков, более легкий топот ослиных копыт, шарканье больших подушек ног верблюдов, шуршание соломенных сандалий, которые в Китае носят беспрерывно снующие туда-сюда носильщики. Эта постоянная смесь звуков частенько перемежалась с воплями торговца рыбой, или завыванием зеленщика, или «квок-квок», исходящим от продавца домашней птицы, который призывно колотил по полой внутри деревянной утке, или раскатистым «бум-бум-бум» барабана, предупреждающего, что где-то пожар. И лишь время от времени шум на улицах Ханбалыка превращался в почтительное молчание — когда отряд дворцовых стражников быстро проходил мимо. Один из них бил в фанфары жезлом, похожим на изогнутую медную лиру, остальные размахивали дубинами с железными наконечниками, чтобы очистить путь для благородного господина, который ехал за ними верхом на лошади или же его несли в паланкине.

Иногда уличный шум перекрывала — в буквальном смысле звуча сверху — тонкая мелодичная игра на флейте. Помнится, первое время я приходил в недоумение. Но потом понял, что по крайней мере хоть одной птице в каждой стае обычных городских голубей был повязан на шею маленький свисток, который играл как флейта. Хотя большинство местных голубей выглядели совершенно обыкновенно, но встречались здесь также и представители одного очень пушистого вида, которого я никогда раньше не видел. Во время полета такой голубь каким-то образом замирал в воздухе, как акробат на туго натянутой проволоке, затем какое-то время камнем падал вниз, радостно проделывая в воздухе что-то наподобие кувырка, после чего спокойно, как ни в чем не бывало, летел дальше.

Ну а если поднять взор еще выше над городскими крышами, то в каждый ветреный осенний день в Ханбалыке можно увидеть стаи летящих feng-zheng. Это не птицы, хотя некоторые из них и имеют похожую форму и раскрашены, как птицы. Другие сделаны таким образом, что напоминают огромных бабочек или небольших драконов. Feng-zheng представляет собой сооружение из легких прутьев и очень тонкой бумаги, к нему привязана катушка с веревкой. Человек, держащий ее в руке, бежит до тех пор, пока feng-zheng не подхватит ветер, а затем, аккуратно подергивая конец этой веревки, может заставить конструкцию набрать высоту, летать, падать вниз и делать в небе курбеты. (Что касается меня, то я никогда не мог постичь это искусство.) Высота, на которую способен подняться feng-zheng, зависит лишь от длины веревки в катушке, и иногда кое-какие feng-zheng поднимались так высоко, что скрывались из виду. Мужчины любили устраивать целые сражения. Они приклеивали к веревкам крошки растолченного фарфора или осколки слюды и отпускали свои feng-zheng лететь, стараясь направить их так, чтобы веревкой перерезать привязь противника, заставить таким образом упасть на землю. При этом, как правило, мужчины делали огромные ставки на результат сражения. Однако женщины и дети любили запускать feng-zheng просто так, ради удовольствия.

В ночном небе Китая тоже творились удивительные вещи, и моя голова, volente o nolente, подергивалась от шума, которым сопровождались необычные зрелища. Я имею в виду сильные взрывы, гул и брызги искусственных огней и вспышек, поэтически называемые «огненными деревьями» и «пламенными цветами». Казалось, что в Китае, так же как и во многих других странах Востока, каждый день отмечали какой-нибудь народный праздник или памятную годовщину. Но только в Китае торжества продолжались до глубокой ночи, видимо, это и стало причиной отправлять в небо необычные огни, взрывающиеся яркими вспышками, а затем разноцветными частицами падающие на землю. Я наблюдал эти представления с неизменным восторгом и трепетом, которые нисколько не уменьшились, когда позже я узнал механизм действия этих чудес.

Сельская местность в Китае тоже очень пестрая, что отличает его от других стран. Я уже описывал несколько характерных для Китая видов местности, а об остальных расскажу в свой черед. Однако позвольте мне упомянуть здесь вот о чем. Пока я жил в Ханбалыке, то мог, имея в своем распоряжении лошадь из дворцовых конюшен, когда пожелаю, проводить день в деревне или прямо с утра отправляться куда-нибудь, чтобы посмотреть на очередную диковинку, которой нет ни в одной другой местности этой страны. Мне нравилось любоваться фрагментами Великой стены, которая чудовищной окаменевшей змеей извивалась от горизонта до горизонта. Она все еще оставалась фантастическим пиршеством для глаз, хотя и была уже абсолютно бесполезной и могла служить разве что памятником человеческому тщеславию.

Я вовсе не собираюсь создать у читателей впечатление, что все в Китае, или даже в самой столице, было красивым и приятным, а население Ханбалыка жило богато и беспечно. Мне бы не хотелось, чтобы вы так думали, потому что от однообразной привлекательности можно устать не меньше, чем от величественно-скучных ландшафтов Памира. Хубилай мог бы разместить свою столицу в городе с более мягким климатом — например, на юге Китая имелись города, которые радовали вечной весной, а еще южнее и вовсе можно было наслаждаться вечным летом. Но люди, которые там жили, как я обнаружил, когда посетил эти местности, были такими же навязчиво-приторными. Климат Ханбалыка очень похож на климат Венеции: весной идут дожди, зимой выпадает снег, а летом иногда случается гнетущая жара. Но поскольку столица Хубилай-хана не могла соперничать с овеваемой влажными ветрами Венецией, дома, одежда и убранство ее жителей были насквозь пропитаны желтой пылью, которая постоянно летела сюда из западных пустынь.

Сам город Ханбалык был переменчивым, разнообразным и неизменно придавал людям сил, им никогда нельзя было пресытиться. В жизни его, разумеется, как и везде в мире, были и мрачные стороны. Здесь соседствовали роскошь и нищета, радость и горе. Под величественным ханским дворцом ютилась подземная темница Ласкателя. Под роскошными одеяниями знати и придворных иной раз скрывались люди с низкими желаниями и низменными помыслами. Даже обе мои хорошенькие служанки демонстрировали порой совсем не такие уж приятные перепады настроения. Да и за пределами дворца, на улицах и рынках, далеко не все жители Ханбалыка были процветающими купцами или состоятельными покупателями. Попадались и не слишком счастливые люди, и просто очень бедные. Я помню, как однажды увидел на рынке прилавок, где продавалось мясо для бедняков. Мне тогда перевели надписи на доске: «Лесная креветка, домашний олень, молодые угри», — а затем объяснили, что это всего лишь характерные для хань цветистые названия. В действительности же покупателям предлагались кузнечики, крысы и змеиные потроха.

Глава 6

Несколько следующих месяцев я занимался лишь тем, что вежливо расспрашивал по очереди многочисленных министров, дворцовых управляющих, счетоводов и всевозможных придворных, которые несли ответственность за слаженную и бесперебойную работу созданного Хубилаем сложного механизма управления империей. Чимким познакомил меня с большинством из них, но поскольку у него были свои собственные обязанности как у вана Ханбалыка, договариваться о встречах мне уже приходилось самостоятельно. Некоторые чиновники, в том числе и самые высокопоставленные, весьма дружелюбно относились к моим расспросам и любезно все объясняли. Другие, включая некоторых простых управляющих во дворце, занимавших смехотворно низкие должности, явно считали меня назойливым любопытным чужестранцем и разговаривали весьма неохотно. Но все они, по приказу великого хана, вынуждены были принимать меня. Я не стал ни для кого делать исключений и посетил всех, не позволив даже самым недружелюбно настроенным отделаться короткими или уклончивыми ответами. Хотя должен признаться, что работа одних заинтересовала меня гораздо больше, чем занятия других, и потому я больше времени провел с ними.

Так, беседа с придворным математиком, например, оказалась чрезвычайно короткой. Моя голова не слишком пригодна для арифметики, как мог бы аттестовать меня мой старый учитель fra Варисто. Поначалу господин Лин Нган был настроен весьма дружелюбно — он был первым придворным, с которым я встретился по приезде в Ханбалык, — этот человек явно гордился своими обязанностями и страстно желал рассказать о них. Боюсь, что видимое отсутствие интереса с моей стороны слегка уменьшило его энтузиазм. Фактически он ограничился лишь тем, что показал мне nan-zhen — китайский вариант прибора для мореплавателей.

— Как же, знаю, — сказал я. — Игла, указывающая на север, у венецианских капитанов кораблей она есть тоже. Инструмент этот у нас называется буссолью.

— Мы именуем его «повозкой, едущей на юг». И могу побиться об заклад, что ее нельзя даже сравнивать с вашими грубыми венецианскими приборами. Вы на Западе все еще пользуетесь кругом, поделенным всего только на триста шестьдесят градусов. Это лишь грубое приближение к истине, до которого додумался кто-то из ваших ограниченных предков, не способных даже как следует сосчитать количество дней в году. Истинная протяженность солнечного года была известна нам, народу хань, три тысячи лет тому назад. Смотри, наш круг поделен ровно на триста шестьдесят пять с четвертью градусов.

Я взглянул: так оно и было. Как следует рассмотрев прибор, я рискнул заметить:

— Точный расчет, точное деление круга, все это, несомненно, так. Но какой в этом прок?

Лин Нган в ужасе уставился на меня.

— Какой в этом прок?

— Наш западный старомодный круг, по крайней мере, легко поделить на четверти. А как может человек, используя этот ваш круг, вычислить правильный угол?

Математик занервничал.

— Но, господин Марко Поло, неужели вы не понимаете, насколько это гениально? Какое упорное наблюдение! Какой изысканный расчет! Насколько наши безупречные вычисления превосходят небрежные расчеты математиков Запада!

— О, я открыто признаю это. Просто, по-моему, ваш круг очень непрактичный. Триста шестьдесят пять с четвертью градусов сведут землемера с ума. Это уничтожит все наши карты. И строитель никогда не сможет возвести дом с правильными углами и прямоугольными комнатами.

Спокойствие Лин Нгана улетучилось окончательно, и он в раздражении повысил голос:

— Вы там, на Западе, беспокоитесь только о том, как накопить знания. Вы совершенно не заботитесь о том, как овладеть мудростью. Я говорю вам о чистой математике, а вы мне о плотниках!

Я робко заметил:

— Я несведущ в философии, господин Лин Нган, но знавал нескольких плотников. Они подняли бы на смех этот китайский круг.

— На смех! — воскликнул он сдавленным голосом.

Я впервые видел, как обычно мудрый и невозмутимый философ-созерцатель позволил себе прийти в ярость, что считается у хань неприличным. Поэтому я благоразумно попрощался с математиком и почтительно удалился из его покоев. Я опять столкнулся с хвалеными китайскими изобретениями и в очередной раз испытал разочарование. Математик наверняка счел меня невежей.

Однако во время похожей беседы в придворной астрономической обсерватории я ухитрился держаться с уверенностью и апломбом. Обсерватория представляла собой самую высокую террасу дворца и не имела крыши. Она была забита очень большими и сложными инструментами: армиллярными сферами, солнечными часами, астролябиями и алидадами. Все они были искусно сделаны из мрамора и меди. Придворный астроном, Джамаль-уд-Дин, был персом. Как он сам объяснил мне, все эти инструменты были изобретены и созданы много лет назад у него на родине, поэтому он лучше всех знал, как с ними работать. Под его началом находилось около полудюжины астрономов, все хань, потому что, как сказал господин Джамаль, у хань хранились скрупулезные записи наблюдений астрономических обсерваторий за гораздо больший срок, чем у других народов. Мы с Джамалем-уд-Дином беседовали на фарси, и он переводил мне замечания, которые делали его коллеги.

Я начал с того, что искренне признался:

— Господа, единственное, что я знаю из астрономии, — это библейская запись о том, как пророк Джошуа для того, чтобы продлить время битвы, заставил солнце остановиться в небе.

Джамаль искоса взглянул на меня, но перевел это пожилым хань. Казалось, мое замечание удивило их и заинтересовало. Посовещавшись, астрономы вежливо переспросили:

— Он остановил солнце, да, этот Джошуа? Очень интересно. Когда это произошло?

— О, много-много лет тому назад, — ответил я. — Когда израильтяне сражались против аморитов. Это случилось задолго до того, как родился Христос и началось христианское летоисчисление.

— Это очень интересно, — повторили они после того, как снова посовещались между собой. — Нашим астрономическим записям, содержащимся в «Шу-цзин»[199], более трех тысяч пятисот семидесяти лет, и в них нет ни малейшего упоминания об этом случае. Предположим, что вселенское событие такой природы действительно имело место, тогда об этом толковали бы все подряд, и уж его точно не обошли бы вниманием астрономы того времени. Как вы считаете, это случилось еще раньше?

Почувствовав, что бедные старики явно перепугались оттого что я знаю больше их по истории астрономии, я милостиво сменил тему разговора:

— Хотя я почти не обучен вашей профессии, господа, но отличаюсь любопытством. Я сам часто смотрел на небо и даже придумал некоторые собственные теории.

— Правда? — спросил господин Джамаль и, посоветовавшись с остальными, добавил: — Нам бы хотелось удостоиться чести услышать их.

Итак, с приличествующей скромностью, но без всяких уловок и хитростей я рассказал астрономам об одном выводе, к которому сам пришел: что Солнце и Луна находятся на своих орбитах ближе всего к Земле утром и вечером, чем в иные часы.

— Это легко заметить, господа, — сказал я. — Просто посмотрите на Солнце на восходе и закате. Или лучше понаблюдайте за восходом полной Луны, на нее можно смотреть, не причиняя боли глазам. Когда она восходит с другой стороны Земли, она огромна. Но затем Луна уменьшается, пока не достигнет зенита, и тогда, от нее остается лишь небольшая ее часть. Я видел это явление много раз, наблюдая за восходом Луны с берега Венецианской лагуны. Очевидно, сие небесное тело удаляется от Земли в процессе ее движения по орбите. Ибо в противном случае нам придется признать, что Луна уменьшается и съеживается, пока движется, а подобное объяснение, на мой взгляд, было бы слишком глупо.

— Глупо, воистину, — пробормотал Джамаль-уд-Дин. После чего все астрономы в явном изумлении дружно покачали головами и некоторое время молчали. Наконец один из мудрецов, очевидно, решил проверить степень моих познаний в астрономии, потому что через Джамаля задал мне другой вопрос:

— А каково ваше мнение, Марко Поло, о солнечных пятнах?

— Ах, — сказал я, обрадовавшись, что могу ответить сразу. — Это очень опасное уродство. Ужасная вещь.

— Объясните почему? Наши мнения о том, что они означают в универсальной схеме вещей — зло или добро, — разделились.

— Ну, я не знаю, я бы не сказал, что это зло. Уродство — да, скорее всего. В течение долгого времени я полагал, что все монгольские женщины уродливы, пока не увидел монголок здесь, во дворце.

Астрономы выглядели сбитыми с толку, а господин Джамаль нерешительно спросил:

— Какое отношение это имеет к теме разговора?

Я ответил:

— Я понял, что лишь монголки-кочевницы, то есть те, кто проводит свою жизнь на открытом воздухе, все в веснушках и пятнах, а их кожа покрыта загаром. Более цивилизованные монгольские дамы при дворе, наоборот…

— Нет, нет, нет, — произнес Джамаль-уд-Дин. — Мы говорим о пятнах на Солнце.

— Что? Вы хотите сказать, что на Солнце есть пятна?

— Воистину так. Пыль из пустыни, которую постоянно приносят ветер, обычно является бедствием, но у нее есть и одна положительная особенность. Иногда она почти полностью закрывает Солнце, так что мы можем смотреть прямо на него. Мы видели — несколько раз, совершенно независимо друг от друга, и достаточно часто, чтобы не сомневаться в этом, — что порой на сверкающей поверхности Солнца появляются темные пятна и пятнышки.

Я, улыбнувшись, заметил:

— Понимаю. — И принялся смеяться, ведь именно этого и ожидал от меня главный астроном. — Вы шутите. Я удивлен, господин Джамаль. Полагаю, что нам с вами все-таки не следует смеяться над усилиями этих несчастных хань.

Теперь он выглядел еще более озадаченным, чем прежде.

— А сейчас о чем мы говорим?

— Вы же смеетесь над особенностью их зрения. Пятна на Солнце, надо же такое придумать! Бедняги, это не их вина, что они так устроены. Всю жизнь смотреть сквозь такие узкие веки. Ничего удивительного, что у хань перед глазами появляются какие-то пятна! Однако шутка хорошая, господин Джамаль. — Согнувшись в принятом у персов поклоне, все еще смеясь, я удалился.

Придворные садовник и гончар были хань, и каждый из них надзирал за множеством молодых учеников-хань. Потому-то, когда я навестил их, меня снова попотчевали типичным для этого народа зрелищем — щедро расточаемой и совершенно неуместной изобретательностью. На Западе те, кто занимается подобным делом, относятся к слугам низшей категории, которые привыкли копаться в грязи, а не к умным людям, таланты коих, на мой взгляд, можно использовать лучшим образом. Но придворные садовник и гончар, казалось, гордились тем, что используют свой ум, рвение и мастерство, служа компосту и гончарной глине, и с не меньшим энтузиазмом готовили новое поколение юношей к такой же жизни, полной грязного, презренного физического труда.

Мы беседовали с придворным садовником в огромной теплице, целиком построенной из рам с вставленными в них стеклами из слюды. За несколькими большими столами сидели, согнувшись над ящиками, его многочисленные помощники. В ящиках этих было множество чего-то, похожего на стебли крокусов, с которыми юноши что-то делали при помощи крошечных ножичков.

— Это луковицы китайской лилии, которые готовят к посадке, — пояснил господин садовник. (Когда я позже увидел, как они цветут, то узнал в них цветок, который мы на Западе называем нарциссом.) Он показал одну из сухих луковиц и сказал: — Два очень точных маленьких надреза позволят луковице расти в форме, которую мы считаем самой привлекательной для этого цветка. По бокам ее появятся два раздельных стебля. Но затем, дав листья, стебли снова склонятся вовнутрь. Таким образом, восхитительные цветки, когда они расцветут, склонятся друг к другу, как руки, сложенные для объятия. К природной красоте цветка мы добавим изящество линий.

— Замечательное ремесло, — пробормотал я, воздержавшись от того, чтобы высказать свое мнение: я полагал, что этим незначительным делом ни к чему заниматься такому количеству людей.

Мастерская придворного гончара, такая же огромная, как теплица, располагалась в подвале и освещалась при помощи ламп. Здесь делали не грубую столовую посуду, а настоящие произведения искусства из прекрасного фарфора. Гончар показал мне лари с различной глиной, емкости для смешивания, гончарные колеса, печи для обжига и кувшины с красками и глазурями, состав которых, как он уверил меня, был «совершенно секретным». Затем хозяин мастерской подвел меня к столу, где работало около дюжины помощников. В руках у них были фарфоровые вазы в виде бутонов и изящные маленькие безделушки в виде луковиц с высокими узкими горлышками, но все они были цвета сырой глины. Подмастерья расписывали их, подготавливая к обжигу.

— Почему у всех этих юношей сломанные кисти? — спросил я, потому что абсолютно все молодые помощники умело действовали прекрасными кистями с длинными кривыми ручками.

— Они не сломаны, — ответил господин гончар. — Кисти изогнуты специально. Подмастерья рисуют орнамент из цветов, птиц, болотных растений и прочего — полагаясь исключительно на свой талант и вдохновение — внутри вазы. Когда работа будет закончена, рисунок останется невидим до тех пор, пока вазу не поставят перед огнем, и тогда на тонком, как бумага, белом фарфоре проявится красочная, изящная и туманная картина.

Он подвел меня к другому столу и сказал:

— А здесь у нас новички, которые только начали постигать искусство.

— Постигать искусство? — переспросил я. — Но они же играют с яичными скорлупками.

— Да. Фарфоровые предметы, иногда огромной ценности, к сожалению, бьются. Эти парни учатся их чинить. Но, разумеется, они практикуются не на дорогах предметах. Я беру яйца, разбиваю их и даю каждому юноше перемешанные скорлупки двух яиц. Он должен разобрать их, найти отдельные фрагменты и вновь составить оба яйца. Что он и делает, соединяя каждый осколок скорлупки при помощи медных заклепок, которые вы видите здесь. И только когда ученик сможет восстановить яйцо целиком так искусно, словно оно и не было разбитым, ему разрешат работать с настоящими фарфоровыми изделиями.

Больше нигде на земле я не видел столько примеров, когда талантливые работники посвящают свои жизни таким незначительным делам, а люди незаурядного ума занимаются ерундой, растрачивая мастерство и трудолюбие на пустяки. Я имею в виду не только придворных ремесленников. Такое же положение вещей я наблюдал и среди министров, наиболее приближенных к Хубилаю.

Министр истории, например, хань по происхождению, выглядел очень эрудированным, свободно говорил на нескольких языках и, казалось, помнил наизусть всю историю Запада, так же как и Востока. Однако он выполнял совершенно бессмысленную, на мой взгляд, работу. Когда я спросил этого человека, чем он занят в настоящий момент, он встал из-за огромного письменного стола, открыл дверь в свой кабинет и показал мне еще большую смежную с ним комнату. Она была полна небольших письменных столов, которые стояли впритык друг к другу; за каждым столом сидел, согнувшись, писец, старательно что-то делающий; его почти не было видно за книгами, свитками и пачками документов.

На хорошем фарси министр истории сказал:

— Великий хан Хубилай четыре года тому назад издал декрет, что во время его правления будет положено начало династии Юань, в которую войдут все его преемники. В переводе «юань» означает «величайший» или «главный». Он недаром выбрал этот титул, который заставляет бледнеть недавно угасшую династию Цзинь, и Сиань, которая была до нее, и все остальные династии, которые существовали здесь с начала цивилизации. Поэтому я компилирую, а мои помощники записывают ярко сверкающую историю, чтобы быть уверенными, что будущие поколения узнают о превосходстве династии Юань.

— Написание будет окончено, разумеется, — сказал я, глядя на склоненные головы и подергивающиеся кисточки для чернил. — Но много ли можно написать, если династии Юань всего четыре года?

— Много, если уметь записывать текущие события, — откровенно ответил министр истории. — Самое трудное — это переписать те события во всей истории, которые произошли прежде.

— Что? Как это — переписать? История есть история, господин министр. История — это то, что произошло.

— Не совсем, господин Марко Поло. История — это то, что люди помнят, о том, что произошло.

— Не вижу разницы, — заметил я. — Если, скажем, опустошительный разлив Желтой реки произошел в таком-то году, разве не сделает кто-нибудь запись об этом событии? Полагаю, что люди запомнят само наводнение и его дату.

— О да, но не сопутствующие сему событию обстоятельства. Предположим, что правивший в то время император быстро пришел на помощь жертвам наводнения: спас людей и помог им спасти землю, дал им новые участки и помог дальнейшему процветанию подданных. Если описания этих достойных всяческой похвалы деяний остались в архивах как часть истории того времени, тогда в сравнении с ними династия Юань будет проигрывать по своей щедрости. Таким образом, мы слегка изменим историю, сделав запись о том, что тот император был бесчувственным к страданиям людей.

— И тогда представители династии Юань покажутся в сравнении с ним добрыми? Но предположим, что Хубилай-хан и его преемники проявят себя действительно бесчувственными к подобным катастрофам?

— Тогда нам придется снова все переписывать и делать прежних правителей еще более жестокосердными. Я надеюсь, вы понимаете теперь всю важность моей работы: здесь требуются прилежание и творческий подход. Это занятие не для ленивого или глупого. История — это не просто ежедневная запись событий, подобно записям в вахтенном корабельном журнале. История — это изменчивый процесс, и для историка всегда найдется работа.

Я заметил:

— Исторические события можно толковать по-разному, а как же быть с текущими событиями? Например, в одна тысяча двести семьдесят пятом году от Рождества Христова некий Марко Поло прибыл в Ханбалык. Что можно извлечь из такой мелочи?

— Если это действительно мелочь, — сказал министр, улыбаясь, — тогда о ней вовсе не надо упоминать в истории. Но, возможно, позже она станет важной. Таким образом, я сделаю запись даже о такой мелочи, а со временем будет ясно, как внести ее в архивы — как радостное событие или же, напротив, как достойное сожаления.

Он снова вернулся к своему письменному столу, открыл большую кожаную папку и просмотрел бумаги, которые в ней находились. Министр взял одну и прочел:

— «В час Собаки шестого дня седьмой луны, в год Кабана, три тысячи девятьсот семьдесят третий по ханьскому летоисчислению, на четвертом году правления династии Юань, вернулись из западного города Ве-не-си в город Хана два чужеземца — По-ло Ник-ло и По-ло Мат-хео, — привезя с собой молодого По-ло Max-ко». Теперь остается подождать, чтобы узнать: станет ли Ханбалык лучше из-за присутствия этого молодого человека? — Он бросил на меня искоса озорной взгляд. Министр больше не читал по бумажке. — Или же сей гость окажется просто надоедливым человеком, который досаждает занятым чиновникам и отрывает их от срочных дел?

— Все, ухожу, — рассмеялся я. — Еще только один вопрос, господин министр. Если вы можете целиком написать новую историю, не может ли кто-нибудь другой переписать впоследствии и вашу историю?

— Конечно может, — сказал он. — Кто-нибудь однажды так и сделает. — Мой вопрос явно изумил его. — Когда Цзинь, последняя правящая династия, была еще совсем молодой, тогдашний министр истории тоже переписал все, что произошло прежде. А придворные историки продолжили вести записи таким образом, чтобы период династии Цзинь оказался Золотым веком на все времена. Династии приходят и уходят. Например, Цзинь правила всего лишь сто девятнадцать лет. И вполне может так случиться, что век династии Юань и всего, что я здесь создаю, — он махнул рукой, показывая на свой кабинет и комнату, полную писцов, — не продлится дольше, чем моя жизнь.

Я почтительно удалился, удержавшись от соблазна предложить министру вместо того, чтобы напрасно тратить свои знания и эрудицию, лучше использовать силу мускулов, помогая укладывать блоки «кара» для нового холма, который воздвигали в дворцовых садах. Уж его-то, в отличие от груды ложных утверждений, которые министр нагромоздил в столичном архиве, будущие поколения вряд ли разберут и уничтожат.

Вывод, к которому я пришел, — огромное количество придворных Хубилая занимается ерундой, — я не стал тут же поверять великому хану во время моей еженедельной аудиенции. Однако он сам начал говорить на тему, довольно схожую. Оказалось, что Хубилай недавно подсчитал, какое множество всевозможных святых людей в тот момент проживало в Китае, что привело его в дурное расположение духа.

— Жрецы, — ворчал правитель, — ламы, монахи, несториане, маланги, имамы, миссионеры. Все они срослись с паствой, на которой жиреют. Я имею в виду вовсе не то, что они лишь читают проповеди, а затем протягивают свои чаши для подаяний. Едва только они собирают хоть несколько верующих, как сразу призывают этих несчастных, введенных в заблуждение, презирать и ненавидеть всех, кто предпочел какую-нибудь другую веру. Из всех распространяющихся религий только буддисты терпимы ко всем остальным. Я не очень-то расположен что-либо навязывать подданным или противиться какой-либо религии, но серьезно подумываю о законе против проповедников. Издать указ, чтобы все то время, которое проповедники сейчас тратят на всевозможные ритуалы, разглагольствования, молитвы, проповеди и медитации, они проводили отныне, хлопая мухобойкой. Что ты об этом думаешь, Марко Поло? Полагаю, таким образом они сделают неисчислимо больше, чем делают теперь, для того, чтобы этот мир стал лучше.

— Думаю, великий хан, что проповедники занимаются главным образом другим миром.

— Да? Если они сделают этот мир лучше, то заслужат больше уважения в другом. Китай наводнен заразными мухами и теми, кто провозгласил себя святым. Я не могу упразднить мух указом. Но разве ты не согласен, что зато можно приспособить святых для того, чтобы убивать мух?

— Я недавно размышлял, великий хан, как много людей при вашем дворе плохо используются.

— Большинство людей плохо используются, Марко, — многозначительно произнес Хубилай, — и делают работу, неподобающую мужчине. На мой взгляд, только воины, исследователи, ремесленники, художники, повара и врачи достойны уважения. Они изобретают и создают вещи и оберегают людей. Все остальные — падальщики и паразиты, которые зависят от тех, кто действительно что-то делает. Правительственные чиновники, советники, торговцы, астрологи, менялы, писцы, священники, слуги — все они лишь демонстрируют деятельность и называют это работой. Они не делают ничего, только переносят вещи с места на место — обычно не поднимая ничего тяжелей бумаги, — или же существуют лишь для того, чтобы предлагать комментарии, давать советы и просто критиковать тех, кто создает вещи.

Хубилай замолчал, нахмурился и продолжил более эмоционально:

— Вах! Таков же стал и я сам с тех пор, как слез с коня! Я больше не держу в руках копье, только печать yin, чтобы выразить при ее помощи свое одобрение или несогласие. По совести, я должен включить в число бездельников и себя самого. Вах!

В этом великий хан, конечно же, был совсем не прав.

Я не считаю себя специалистом по монархам, но, прочитав «Александриаду», пришел к выводу, что завоеватель должен быть идеальным правителем. За время нашего путешествия я уже встретил некоторых из современных мне правителей, и у меня сложилось о них определенное мнение: принц Эдуард, теперь уже король Англии, показавшийся мне всего лишь хорошим солдатом, вынужденным управлять княжеством; жалкий армянский правитель Хампиг; персидский шах Джаман, тряпка и подкаблучник в королевских одеждах. Ильхан Хайду, на мой взгляд, был всего-навсего варваром-военачальником. И один лишь только великий хан Хубилай приближался к моему воображаемому идеалу.

Он был не таким красивым, каким изображали Александра Македонского в «Александриаде», и далеко не таким молодым. Великий хан был чуть не вдвое старше Александра, когда тот умер. К тому же его империя была чуть не втрое больше той, которую получил Александр. Зато в остальных отношениях Хубилай гораздо сильнее походил на классический идеал. Хотя мне уже пришлось испытать благоговение и трепет перед его деспотической властью и склонностью к неожиданным, стремительным и четким, окончательным приговорам и решениям (каждый указ Хубилая заканчивался так: «Великий хан сказал: трепещите все и повинуйтесь!»), приходилось признать, что такая неограниченная власть и столь страстная ее демонстрация, кроме всего прочего, атрибуты, которых и ждут от абсолютного монарха. Александр Македонский тоже их демонстрировал.

Впоследствии, много лет спустя, кое-кто называл меня «наглым лжецом», отказываясь поверить в то, что простой юноша Марко Поло мог быть лично знаком и даже дружески беседовать с самым могущественным человеком на земле. Другие же называли меня «подлым лизоблюдом», презирая как поборника жестокого диктатора.

Согласен, трудно поверить в то, что высочайший и могущественнейший хан всех ханов подарил толику своего внимания простолюдину-чужаку вроде меня, не говоря уже о личной привязанности и доверии Хубилая. Лично я объясняю это следующим образом. Дело в том, что великий хан стоял так высоко над всеми остальными, что в его глазах придворные господа, знать и простые люди, может даже и рабы, казались одинаково далекими от монарха. Не было ничего примечательного в том, что он снизошел до меня и включил чужака в свое окружение. Принимая во внимание историю и происхождение монголов, Хубилай был в Китае даже в большей степени чужаком, нежели я сам.

Что же касается моего мнимого низкопоклонства, в интересах правды замечу, что сам я никогда не страдал от капризов и причуд великого хана.

Правда и то, что я понравился Хубилаю, он доверял мне и сделал меня своего рода наперсником. Однако вовсе не из-за этого я до сих пор защищаю и всячески прославляю великого хана. Я делаю это потому, что в силу своей близости к нему мог видеть лучше других, что Хубилай очень мудро использовал свою власть. Даже проявляя деспотизм, великий хан был искренне уверен, что это пойдет на пользу его империи. Лицемерие, как, впрочем, и жестокость, не были свойственны этому человеку. Наоборот, как философски заметил дядя Маттео. Хубилай был добрым, когда ему не приходилось быть злым.

Хубилай-хан был окружен многочисленными министрами, советниками и различными чиновниками, но он никогда не позволял им оградить себя от его подданных и его империи и вникал в малейшие детали управления ханством. Как я уже видел в самый первый день в ченге, Хубилай мог поручать другим некоторые мелкие дела, даже предварительные разработки важных дел, но во всех серьезных вопросах его слово всегда было последним. Я могу сравнить его и его двор с флотилиями судов, которые я впервые увидел на Желтой реке. Великий хан был chuan — самым большим кораблем на воде, управляемым одним твердым рулем, который держала единственная твердая рука. Все министры Хубилая были san-pan — яликами, которые перевозят грузы от хозяина и к хозяину chuan, выполняя не такие уж важные поручения в мелких водах. И только одного из них — араба Ахмеда, главного министра, вице-правителя и министра финансов, — можно было сравнить с кривобокой hu-pan — плоскодонкой, хитроумным образом построенной для того, чтобы обходить изгибы реки, всегда готовой ловко маневрировать, хотя она и плавает в безопасных водах неподалеку от берега. Однако об Ахмеде, человеке, душа которого оказалась такой же скособоченной, как и плоскодонка hu-pan, я расскажу позже, когда придет его черед.

Хубилаю, как и сказочному prete Zuàne, приходилось управлять целым скоплением отличающихся друг от друга, совершенно несопоставимых между собой народов, многие из которых были настроены враждебно. Подобно Александру, Хубилай стремился заставить их воплотить самые поразительные идеи, достижения и особенности своих культур, сделав это достоянием всех остальных подданных. Разумеется, Хубилай не был таким праведником, как prete Zuàne, он даже не был христианином и не поклонялся классическим богам, как Александр Македонский. Насколько я могу судить, Хубилай признавал только одно божество — монгольского бога войны Тенгри, ну и еще некоторых низших монгольских идолов, вроде бога домашнего очага Нагатая. Он интересовался другими религиями и время от времени даже изучал их в надежде найти лучшую, которая могла бы принести пользу его подданным и объединить их между собой. Отец, дядя и многие другие постоянно убеждали Хубилая выбрать христианство; целые толпы несторианских миссионеров не переставали проповедовать ему свое еретическое сектантское учение; находились в окружении великого хана и другие, кто отстаивал жестокий ислам, нечестивый идолопоклоннический буддизм и еще несколько верований, свойственных хань, включая даже тошнотворный индуизм.

Однако Хубилай никогда не склонялся к тому, что христианство есть истинная вера, он также никогда не нашел и никакую другую, которая бы ему понравилась. Однажды великий хан сказал (я не помню, был ли он в это время удивлен, разгневан или раздражен): «Какая разница, что за бог? Бог есть лишь оправдание набожности».

Возможно, великий хан в конце концов стал тем, кого теологи называют скептиком-пирронистом, но даже это свое неверие он никому не навязывал. Хубилай всегда оставался свободомыслящим и терпимым в этом отношении, позволяя каждому верить в то, во что ему нравится, и поклоняться тому, кому он хотел. Следует признать, что отсутствие у Хубилая веры, моральными принципами которой он мог бы руководствоваться, в конечном итоге вылилось в то, что даже границы добродетели и порока великий хан стал трактовать по своему собственному усмотрению. Таким образом, его представления о милосердии, милости, братской любви и других подобных вещах часто были устрашающе отличными от тех, которые прочно вошли в западного человека благодаря Святой Истинной Вере. Я сам, хотя и не был образцом христианских добродетелей, часто не соглашался с его взглядами и даже приходил в ужас, наблюдая, как Хубилай применяет их на практике. И все-таки ничто из того, что когда-либо сделал этот человек (хотя о многом я тогда и сокрушался), никогда не уменьшило моего восхищения им и моей преданности ему, а также не поколебало моей уверенности в том, что Хубилай-хан был величайшим правителем нашего времени.

Глава 7

В последующие несколько месяцев я был удостоен встречи со всеми министрами великого хана, его советниками и придворными, занимающими должности, о которых я уже говорил на этих страницах. Кроме того, я встретился с очень многими людьми, выше и ниже по положению, чьи титулы я, возможно, еще не упоминал: с тремя министрами — земледелия, рыболовства и животноводства, главным «копателем» Большого канала, министром дорог и рек, министром кораблей и морей, придворным шаманом, министром малых рас и со многими другими.

Из каждой встречи я выносил много нового, интересного, бесполезного или нравоучительного; не стану описывать здесь все подробно. После одной такой встречи я пребывал в смущении, впрочем, как и министр, который меня перед этим принимал. Я имею в виду монгола по имени Амурсама, министра дорог и рек. Неловкость возникла совершенно неожиданно, когда он рассуждал на абсолютно прозаическую тему: организация почтовой службы, которая должна была, по его замыслу, охватить весь Китай.

— На каждой дороге, большой и маленькой, через промежутки в семьдесят пять ли я построил удобные казармы. Жители близлежащих населенных пунктов обязаны поставлять туда хороших лошадей и всадников. Когда понадобится срочно доставить в каком-нибудь из двух направлений послание или посылку, всадник должен галопом проскакать от одного поста до другого. Там он быстро передаст свой груз новому всаднику, который уже ждет его в седле, и тот отправится к следующему посту, и так далее. От рассвета до заката, непрерывно меняя всадников и лошадей, можно доставить легкий груз на такое далекое расстояние, куда обычный караван доберется за двенадцать дней. Мало того, поскольку разбойники не решаются нападать на посланцев великого хана, все доставляется в целости и сохранности.

Позже, когда отец с дядей начали преуспевать в своих торговых предприятиях, я узнал, что это правда. Обычно они вкладывали выручку в драгоценные камни, для хранения которых требовался лишь маленький легкий пакет. Используя лошадиную почту министра Амурсамы, эти пакеты быстро проделывали весь путь от Китая до Константинополя, где другой мой дядя, Марко, складывал их в казну Торгового дома Поло.

Министр продолжил:

— А еще, поскольку на участках пути между конными постами может произойти что-нибудь необычное или важное — наводнение, мятеж, да мало ли что, — через каждые десять ли я устроил посты поменьше — для пеших посыльных. Таким образом, из любого места в государстве можно добежать, за час или даже меньше, до следующего поста. Пешие посыльные сменяются, пока кто-нибудь из них не доберется до ближайшего конного поста, а уж оттуда известия можно быстро переправить дальше. Уже теперь я создал сеть, охватившую весь Китай, но со временем я заставлю свою систему работать в пределах всего ханства, чтобы доставлять известия или важные грузы даже с самой дальней границы Польши. Моя служба уже работает так, что белобокий дельфин, выловленный в озере Дунтинху, которое располагается более чем в двух тысячах ли к югу отсюда, может быть разрублен на куски, упакован в седельные сумки со льдом и привезен в Ханбалык, на кухню великого хана, оставаясь свежим.

— Рыба? — вежливо спросил я. — Разве это важный груз?

— Эта рыба водится только в одном месте, в озере Дунтинху, ее не так-то просто поймать, и потому она предназначается для великого хана. Белобокий дельфин считается самым большим деликатесом, несмотря на его уродство: ростом с женщину, голова как у утки, с мордой похожей на клюв, а косые глаза, к сожалению, ничего не видят. Это заколдованная рыба.

Я моргнул и спросил:

— А-а?

— Да, на самом деле каждый белобокий дельфин является августейшим потомком жившей когда-то давным-давно принцессы, которая при помощи колдовских чар была превращена в дельфина после того, как окунулась в это озеро, из-за… из-за… прискорбных занятий любовью…

Я удивился тому, что этот типичный монгол, грубый и бестактный, начал вдруг заикаться, подобно стеснительному школьнику. Я взглянул на министра и увидел, что его смуглое лицо залила краска. Он избегал моего взгляда и неуклюже мямлил что-то, стремясь перевести разговор на другую тему. Тогда-то я и вспомнил, кто он такой, после чего, наверняка тоже красный от смущения, извинился, прервал разговор и удалился. Видите ли, я совсем забыл, что этот министр Амурсама и был тем самым господином, про которого мне рассказывали на ченге: его жену, уличенную в измене, было решено предать смерти в присутствии обманутого мужа. Многим из обитателей дворца было любопытно узнать леденящие душу подробности, но они стеснялись обсуждать это с Амурсамой. Тем не менее говорили, что якобы он сам всегда готов навести разговор на этот предмет, а затем вдруг словно бы прикусывал язык и неловко замолкал, что заставляло окружающих тоже ощущать неловкость.

Ну, это я мог понять. Чего я не мог понять, так это поведения другого министра, который, тоже рассуждая на совершенно прозаические темы, вдруг сильно смутился и ни с того ни с сего начал отвечать уклончиво. Это был Пао Ней Хо, министр малых рас. (Как я уже говорил, в Ханбалыке преобладали хань, но в Китае и в южных землях, которые тогда входили в империю Сун, проживало около шестидесяти других народностей.) Министр Пао рассказывал мне долго и утомительно, что обязан следить за тем, чтобы все малые народы Китая в полной мере наслаждались такими же правами, как и хань, находящиеся в большинстве. Это было одно из самых скучных изысканий, которое я выдержал. Министр Пао говорил на фарси — на его посту надо было знать много языков, — и я никак не мог понять, отчего разговор об этом заставляет его нервничать, заикаться, ерзать и сдабривать свою речь бесконечными «э-э», «у-у» и «хм».

— Даже… э-э… покорителей-монголов… у-у… трудно сравнить с нами, хань, — сказал он. — Гм, малые народности все еще немногочисленны. В… э-э… восточных регионах проживают, например, у-у… так называемые уйгуры и, гм, узбеки, киргизы, казахи и… э-э… таджики. Здесь… у-у… на севере, мы можем найти, гм, маньчжуров, тунгусов, хэчжи. Когда… э-э… Хубилай-хан закончит… у-у… покорять, гм, империю Сун, мы присоединим все остальные народы, живущие там. У-у… наси, мяо, пуми, чжуанов. Еще, гм, непокорные юэ, которые населяют… э-э… целую провинцию Юньнань далеко… у-у… на юго-западе…

Он продолжал в том же духе, и я вполне мог бы задремать, не будь мое сознание занято тем, что просеивало все эти «э-э», «у-у» и «гм». Речь министра звучала необычайно скучно. Казалось, она не содержала ничего постыдного или зловещего, что требовалось бы утаить во множестве мусорных междометий. Я никак не мог понять, почему министр Пао говорит так сбивчиво. Сам не знаю почему, но у меня вызвала подозрение эта рваная речь. Я заподозрил, что Пао Ней Хо пытался что-то от меня утаить. Я был в этом уверен. И, как потом оказалось, не ошибся.

Когда министр наконец закончил свою бесконечную речь, я отправился к себе в покои и заглянул в гардеробную, которую разрешил Ноздре использовать в качестве убогой спальни. Раб спал, хотя был уже полдень. Я потряс его и сказал:

— Тебе нечем заняться, грязный раб? Тогда я мигом придумаю для тебя работу.

По правде говоря, с некоторых пор Ноздря стал вести праздный образ жизни. Отец с дядей в нем не нуждались, целиком отдав его в услужение мне. Однако мне вполне хватало Биянту и Биликту, и я использовал Ноздрю только для того, чтобы купить мне комплект удобной одежды в китайском стиле и содержать его в порядке, а также поручал ему время от времени ухаживать за моей лошадью и седлать ее. Как ни странно, Ноздря мало слонялся по дворцу и совсем не совершал пакостей. Казалось, он изжил свои отвратительные привычки и умерил естественное любопытство. Большую часть времени раб проводил в гардеробной, а если и путешествовал, то всего лишь до дворцовой кухни в поисках еды. Изредка я приглашал Ноздрю вместе пообедать в моих покоях. Но я не часто разрешал ему это, потому что у девушек его внешность вызывала отвращение, и они испытывали неловкость, как все монголы, оказавшиеся в обществе простого раба.

Он проснулся и пробормотал:

— О Аллах! Это вы, хозяин? — Ноздря зевнул при этом так, что его отвратительная дырка в носу стала еще шире.

Я сказал сурово:

— Ничего себе — я занят весь день, в то время как мой раб дрыхнет. Мне важно составить мнение о придворных великого хана, побеседовав с ними с глазу на глаз, а ты вполне мог бы собрать необходимые сведения за их спинами.

Он пробормотал:

— Так я и думал, хозяин, что вы захотите, чтобы я шпионил за их слугами. Но как это сделать? Я здесь чужак и незнакомец, и я до сих пор плохо понимаю монгольский язык.

— Среди слуг много чужеземцев. Пленных брали повсюду. Разговор в помещении для слуг наверняка представляет собой вавилонское смешение языков. А я очень хорошо знаю, что твоя единственная ноздря прекрасно приспособлена вынюхивать сплетни и скандалы.

— Это честь для меня, хозяин, что вы просите…

— Я не прошу, я приказываю. Впредь все свое свободное время, которое у тебя в избытке, ты будешь проводить, общаясь со слугами и твоими приятелями рабами.

— Хозяин, если честно, я боюсь бродить по этим коридорам. Я могу запутаться и оказаться у Ласкателя.

— Не дерзи, а то я сам отведу тебя к нему. Послушай меня, Ноздря. Теперь каждый вечер ты станешь пересказывать мне все обрывки разговоров и сплетни, которые тебе удастся подслушать.

— Но что именно вас интересует? Неужели все подряд? Большинство разговоров совершенно бессмысленны.

— Будешь пересказывать все, что услышишь. В первую очередь мне интересно узнать все, что только можно, о министре малых рас, придворном по имени Пао Ней Хо. Как только представится возможность искусно повернуть на эту тему разговор, сделай это. Но искусно. А пока что я желаю знать все, что ты услышишь. Трудно предсказать наперед, какая именно пикантная новость окажется для меня ценной.

— Хозяин Марко, сначала я хочу самым почтительным образом возразить вам. Я теперь не такой красивый, как прежде, когда я мог соблазнить даже принцессу и заставить ее безрассудно выболтать сокровенные…

— О, снова эта старая дурацкая ложь! Ноздря, ты сам и все на земле знают, что ты всегда был отвратительно уродлив! Да тебе не разрешили бы коснуться даже края одежд принцессы!

Он перебил меня весьма невежливо:

— С другой стороны, под рукой у вас две прехорошенькие служанки, которые могут легко завлечь кого угодно. Они гораздо лучше подходят для выманивания лестью секретов из…

— Ноздря, — произнес я неумолимо. — Ты будешь шпионить для меня, потому что таков мой приказ, и я не собираюсь обсуждать с тобой его целесообразность. Однако позволь тебе возразить, чтобы ты не считал себя самым умным. Тебе не приходило в голову, что эти две служанки, очень вероятно, следят за мной самим? Бьюсь об заклад, сестренки наблюдают за каждым моим движением и сообщают все Хубилаю. Не забывай, ведь именно сын великого хана, по приказу отца, приставил ко мне этих девушек.

Я всегда называл их «девушками», когда разговаривал с другими, потому что каждый раз называть обеих сестер по именам было неудобно. Я никогда не отзывался о близняшках как о «служанках», ибо они были для меня больше, чем служанки. Но я не смог бы назвать их и «наложницами», поскольку это слово казалось мне унизительным. Наедине тем не менее я обращался к девушкам по именам, научившись различать Биянту и Биликту. Хотя одевались обе совершенно одинаково, я теперь знал особенности их мимики и жестов. В раздетом виде, хотя они и были похожи вплоть до ямочек на щеках и на локтях (особенно привлекательными мне казались ямочки у них на попках), близнецов было легко различить. У Биликту имелась под левой грудью россыпь родинок, а у Биянту после какого-то несчастного случая в детстве остался наверху на правом бедре крошечный шрам.

Я обнаружил это и еще много чего в самую первую нашу ночь. Девушки были прекрасно сложены, и, поскольку сестры не являлись мусульманками, их наружные половые органы оставались в целости. Вообще выглядели близняшки как зрелые женщины, которых я видел, кроме разве того, что ноги у них были короче и талии не такие стройные, как, скажем, у венецианок или персиянок. Но самое интригующее отличие монголок от женщин других рас заключалось в их паховых волосах. У них имелся обычный темный треугольник в том же месте, что и у остальных (близняшки называли его hanmao, «маленькая грелка»), но он не был курчавым кустистым пучком. По какому-то капризу природы монголки — по крайней мере, те, кого я знал, — имели исключительно мягкий щит. Волосы у них в этом месте росли так плотно и аккуратно, как на шкурке кота. Раньше, оказавшись в постели с женщиной, я иногда развлекался сам и развлекал ее тем, что запускал пальцы и играл с «маленькой грелкой» любовницы. Однако когда дело касалось Биянту или Биликту, я поглаживал и ласкал их hanmao, словно те были котятами (и заставлял девушек мурлыкать, словно и они тоже были котятами).

В самую первую нашу ночь близнецы затеяли между собой ссору, потому что считали, что я возьму с собой в постель лишь одну из них. Сначала девушки вымыли меня, затем разделись и вымылись сами, особенно тщательно они при этом вымыли мои и свои половые органы — dan-tian, что в переводе означает «розовые места». После этого юные красавицы осыпали меня и себя ароматной пудрой, а затем скользнули в халаты из шелка, такие прозрачные, что их «маленькие грелки» были хорошо видны, и Биянту прямо спросила меня:

— Вы хотели бы иметь от нас детей, господин Марко?

Я невольно выпалил:

— Dio me varda, нет!

Она могла не понять этих слов, но, очевидно, не ошиблась в значении, потому что кивнула и продолжила:

— Мы достали семена папоротника, они лучше всего предотвращают зачатие. Теперь, как вы уже знаете, господин, мы обе оценены в двадцать два карата, и, разумеется, мы обе девственницы. Таким образом, мы весь день размышляли, которой из нас наш новый красавец-господин первой окажет честь и qing-du chu-kai — разбудит в ней женщину…

Честно говоря, меня порадовало, что они, не в пример многим девственницам, совершенно не страшились этого события. Однако тут возникла другая проблема: сестры, несомненно, боролись за превосходство, потому что Биянту добавила:

— Так случилось, господин, что я старшая из двух.

Биликту рассмеялась и сказала мне:

— Всего лишь на несколько минут, по словам матери. Но всю нашу жизнь госпожа Старшая Сестра заявляет о своих правах.

Биянту пожала плечами и заметила:

— Одна из нас удостоится высокой чести сегодня, а другой придется подождать до следующей ночи. Если вы, господин, не хотите выбрать сами, мы можем бросить жребий.

Я беззаботно ответил:

— Не в моих правилах полагаться на случай. Я также не хочу выделять одну из двух таких неотразимых красавиц. Вы обе станете первыми.

Биянту проворчала:

— Мы девственницы, но не невежды.

— Мы помогали растить маме двух младших братьев, — добавила Биликту.

— И когда мы мыли вас, то видели, что ваши dan-tian такие же, как и у других мужчин, — сказала Биянту.

— Следовательно, — заключила Биликту, — вы способны одновременно быть только с одной женщиной. Как же вы можете утверждать, что мы обе станем первыми?

— Кровать просторная, — ответил я, — мы ляжем втроем и…

— Это же неприлично!

Сестренки выглядели такими потрясенными, что я улыбнулся.

— Ничего подобного! Всем хорошо известно, что мужчины иногда забавляются с несколькими женщинами одновременно.

— Но… но обычно это опытные наложницы, давно забывшие скромность и не стесняющиеся брачных отношений. Господин Марко, мы сестры, и это наша первая jiao-gou, и мы хотим… как это сказать… мы не можем… в присутствии друг друга…

— Я обещаю, — сказал я, — что вы почувствуете стыд ничуть не больший, как если бы купались в присутствии друг друга. Уверен, очень скоро вы вообще перестанете волноваться по поводу пристойности. И еще, вы обе будете наслаждаться jiao-gou и не заметите, которая из вас станет первой. Или же это не будет вас заботить.

Они колебались. Биянту в раздумье нахмурила брови. Биликту, размышляя, прикусила нижнюю губку. Затем они искоса застенчиво глянули друг на друга. Когда их взгляды встретились, близняшки покраснели — так сильно, что под прозрачными халатами стали розовыми даже груди. После этого девушки рассмеялись — немного потрясенно, но больше они уже не возражали. Биянту достала из ящика комода склянку с семенами папоротника, они с Биликту повернулись ко мне спинами, после чего каждая девушка взяла по щепотке этих мелких, почти порошкообразных, семян и при помощи пальца засунула их глубоко внутрь влагалища. Затем сестры позволили мне взять их за руки, подвести к ожидающей нас кровати и с этого момента уже взять инициативу на себя.

Вспомнив свой юношеский опыт, полученный в Венеции, я начал с использования «настроечного ключа». Если помните, этому способу извлечения музыки из женского тела я научился от донны Иларии, а затем усовершенствовал его на практике с маленькой девственницей Дорис. Таким образом, я был в состоянии приобщить к таинству любви еще двух девственниц, давая им возможность стать женщинами не только без содрогания, но испытав подлинное наслаждение. Сначала, когда я по очереди поворачивался или перемещался от Биянту к Биликту и обратно, они смотрели не на меня, а друг на друга и, очевидно, пытались не демонстрировать никакой реакции на мои старания: каждая опасалась, как бы сестра не сочла ее бесстыдной. Но поскольку я нежно действовал пальцами, губами, языком и даже ресницами, обе они в конце концов закрыли глаза, перестали обращать внимание друг на друга и отдались собственным ощущениям.

Признаюсь, в ту ночь jiao-gou, первую из моих страстных ночей в Китае, я испытал весьма пикантные ощущения, скорее всего — из-за странных терминов, которые хань использовали для названий интимных частей человеческого тела. Как я уже знал, название «красная драгоценность» могла означать как мужские, так и женские половые органы. Но чаще этот термин использовали для мужского органа, тогда как женские половые органы носили название «лотоса», нижние губы были его «лепестками», а то, что я раньше называл lumaghétta или zambur, здесь именовалось «бабочкой на лепестках лотоса». Женский зад назывался «тихой луной», доставляющая мужчинам удовольствие долина — «расселиной на луне», груди — «безупречными нефритовыми яствами», а соски — «маленькими звездочками».

Таким образом, при помощи разнообразных умелых прикосновений и поглаживаний, поддразнивая и пробуя на вкус, лаская и щекоча, покусывая «нефритовые яства», цветы, лепестки, луны, звезды и бабочек, я чудесным образом достиг цели и помог обеим близняшкам достичь первого пика наслаждения jiao-gou одновременно. Затем, прежде чем девушки смогли осознать, как беззастенчиво они вели себя на пути к этой высшей точке, я проделал другие вещи, чтобы снова подвести их к пику. Сестры оказались хорошими ученицами и страстно желали закрепить пройденное, так что я удержался от собственного настойчивого желания и целиком посвятил себя тому, чтобы доставить им наслаждение. Временами одна из девушек взмывала вверх, а сестра внимательно рассматривала ее — и меня, разумеется, тоже — с удивленной и восторженной улыбкой. Затем наступала ее очередь, в то время как другая с одобрением наблюдала. И только когда обе девушки испытали удовлетворение и восторг от своих новых ощущений и как следует увлажнились собственными секрециями, я таки сыграл для обеих сразу настоящее неистовство страсти. Когда обе они уже не чувствовали ничего, кроме собственного экстаза, я пронзил сначала одну, а затем другую — легко и с наслаждением, которое испытали мы все трое. Затем я продолжил овладевать то одной, то другой, так что и сам теперь не помню, в которую из близняшек первую выпустил spruzzo.

В первый раз исполнив это безупречное музыкальное трезвучие я позволил девушкам передохнуть и отдышаться. Совершенно счастливые, они лежали в испарине, подшучивая надо мной и друг над другом, пока не восстановили дыхание. Затем Биликту и Биянту принялись громко подтрунивать и смеяться над своей прежней глупостью по поводу скромности и соблюдения внешних приличий. Ну а потом, когда сестры окончательно освободились от стеснения, мы проделали множество других вещей — неторопливо, так, что когда одна из девушек не принимала активного участия, то могла получить удовольствие за другую, наблюдая со стороны и помогая нам двоим. Но я не пренебрегал ни одной из сестер слишком долго. В конце концов, я научился у персидских шахразад Мот и Шамс удовлетворять двух женщин и при этом наслаждаться самому. Однако проделывать подобное с двумя монгольскими близнецами было, разумеется, гораздо приятней, поскольку ни одна из них не оставалась невидимой во время этой процедуры. Несомненно, еще до окончания ночи сестренки полностью избавились даже от следов притворной стыдливости и были вполне готовы к самым сокровенным dan-tian, которые мы трое только могли измыслить.

Таким образом, наша первая совместная ночь оказалась просто восхитительной. Она предшествовала множеству подобных ночей, во время которых мы проявили еще большую изобретательность. Это было удивительно даже для меня: насколько больше комбинаций можно проделать втроем, чем вдвоем. Но мы не всегда резвились втроем. Близнецы, несмотря на свое удивительное сходство, все-таки отличались с точки зрения физиологии: их ежемесячное недомогание jing-gi приходилось на разное время. Поэтому, в течение нескольких дней каждые две недели или около того, я наслаждался обычным совокуплением с одной женщиной, тогда как другая спала отдельно, мрачная от ревности.

Тем не менее, каким бы молодым и крепким я тогда ни был, у меня все-таки имелись физические пределы, да к тому же у меня были еще и другие занятия, требовавшие сил, выносливости и проворства. Спустя два месяца я начал находить, что то, что близнецы именовали xing-yu, или «сладостными желаниями» (сам я про себя называл это ненасытным аппетитом), подрывает мое здоровье. Тогда я намекнул девушкам, что мое участие не всегда обязательно, и рассказал им о «монастырском гимне», как это называла донна Илария. Услышав о том, что женщина может сама манипулировать своими лепестками, звездочками и тому подобным, Биянту и Биликту выглядели такими же ошарашенными, как и в первую ночь нашего с ними знакомства. Когда я продолжил и рассказал им то, что однажды поведала мне шахразада Мот — как она помогала расслабиться и доставляла удовольствие тем женщинам в anderun, которыми пренебрегал шах Джаман, — близнецы смутились еще сильнее, а Биянту воскликнула:

— Но это же непристойно!

Я мягко произнес:

— Ты уже однажды выражала подобное недовольство. Но, думаю, я доказал, что ты ошибалась.

— Но… женщина, доставляющая удовольствие другой женщине! Акт gua-li! Все знают, что это непристойно!

— Я бы счел это непристойным, будь одна из вас или вы обе стары и уродливы. Но вы с Биликту красивые и желанные женщины. Не вижу причины, почему бы вам не доставить удовольствие друг другу, заменив меня.

Девушки снова вопросительно переглянулись, смущенно покраснели и стали хихикать — чуть шаловливо, чуть виновато. В общем, мне пришлось их еще долго убеждать, прежде чем они, обнаженные, легли вместе в постель, позволив мне остаться полностью одетым, пока я руководил и направлял их движения. Сестры были сдержанными и напряженными, когда занимались этим друг с другом, хотя мне они разрешали все проделывать, не смущаясь. Но пока я проводил их через «гимн монашек», нота за нотой, — нежно помогая кончикам пальцев Биянту ласкать Биликту здесь, мягко передвигая голову Биликту так, чтобы ее губы прижались к Биянту там, — я заметил, как они постепенно приходят в возбуждение друг от друга. После игры, некоторое время продолжавшейся под моим руководством, сестренки начали забывать обо мне. Когда их маленькие «звездочки» задрожали от возбуждения, девушкам уже не надо было просить меня показать, как они могут использовать эти прелестные выступающие части, чтобы получить наибольшее взаимное наслаждение. Когда наконец лотос Биликту начал распускать лепестки, мне не понадобилось объяснять Биянту, как надо собрать с него росу. А затем обе их бабочки поднялись и затрепетали; девушки соединились так естественно и страстно, словно были рождены не сестрами, а любовниками.

Должен признаться, что к этому времени я и сам возбудился и совсем забыл о слабости, которую испытывал прежде, а потому освободился от одежды и присоединился к игре.

С тех пор подобное происходило довольно часто. Если я возвращался в свои покои уставший от дневных трудов, а близнецы испытывали непреодолимое желание xing-yu, я предоставлял им начать самим, и они проделывали это с готовностью. Я мог отправиться по коридору в гардеробную Ноздри и какое-то время просидеть с ним, выслушивая то, о чем сплетничали днем в помещениях для слуг. После этого я мог вернуться в свою спальню, возможно, налить себе бокал архи, усесться и беззаботно наблюдать, как сестры забавляются друг с другом. Спустя некоторое время моя усталость уменьшалась, естественное желание оживало, и я просил у девушек разрешения присоединиться к ним. Иногда близняшки из вредности заставляли меня ждать, пока сами полностью не насладятся и не утомятся от сестринской любви. Только тогда девушки позволяли мне улечься с ними в постель, время от времени кокетливо притворяясь, что им и без меня совсем неплохо, и с показной неохотой открывая для меня свои «розовые места».

Спустя еще какое-то время я сплошь и рядом, возвращаясь в свои покои, обнаруживал, что близняшки уже в постели и занимаются девственной разновидностью jiao-gou. Они с радостью предавались такому способу совокупления, как chuaisho-ur — ханьский термин, который переводится как «засовывание рук в противоположные рукава». (У нас на Западе сказали бы просто: «обнимались», однако этот жест на Востоке проделывают внутри просторных рукавов.) Я подумал, что этот термин как нельзя лучше описывает способ, при помощи которого две женщины занимаются любовью.

Когда я присоединялся к ним, частенько случалось, что Биликту признавалась, что уже насытилась и пересохла — объясняя это тем, что она менее крепкая, чем ее сестра (возможно, так происходило потому, что она была несколькими минутами младше), и просила разрешения посидеть рядом и полюбоваться, как мы с Биянту скачем. В этом случае Биянту иногда притворялась, что находит меня, мой инструмент и мое исполнение несовершенными по сравнению с тем, чем она только что наслаждалась: красавица насмехалась надо мной и называла меня ganga, что означает «неуклюжий». Но я всегда подыгрывал ее притворству, поэтому девушка смеялась еще громче и отдавалась мне с еще большей страстью, чтобы показать, что она всего лишь пошутила. Если я просил Биликту, после того как она отдохнет, прийти и присоединиться к нам, младшая сестра могла тяжело вздохнуть, но обычно соглашалась, так что у меня не было поводов к разочарованию.

Итак, довольно долго мы с близняшками наслаждались уютом и дружеским общением ménage à trois[200]. То, что они почти наверняка были шпионками великого хана и, возможно, докладывали ему обо всем, включая наши постельные развлечения, не беспокоило меня, потому что мне было нечего от него скрывать. Я всегда был предан Хубилаю, с честью служил ему и не делал ничего такого, что бы шло вразрез с его интересами. Я сам помаленьку шпионил, поручив Ноздре разнюхивать все среди слуг во дворце, но ведь это делалось во благо великого хана. Одним словом, я даже не пытался скрывать что-либо от девушек.

Нет, что касается Биянту и Биликту, в то время меня тревожило лишь одно: даже когда мы трое пребывали в экстазе jiao-gou, я никак не мог забыть, что эти девушки, согласно существовавшей у Хубилая системе градации, были оценены всего лишь в двадцать два карата. Своего рода совет экспертов в лице старых жен, наложниц и доверенных служанок обнаружил в них какой-то изъян. Лично мне близняшки казались великолепными образцами женственности, идеальными служанками и возлюбленными. Они не храпели, и дыхание у них было свежим. Чего же этим девушкам все-таки не хватало, что они не дотянули до высшей ступени, двадцати четырех каратов? И почему я не замечал в них никаких недостатков? Любой другой мужчина, оказавшись на моем месте, просто наслаждался бы, не забивая себе голову такой ерундой. Однако сам я был не таков: пытливый ум и природное любопытство не давали мне покоя, заставляя искать ответ на этот вопрос.

Глава 8

После нудного и утомительного, но при этом совершенно бессодержательного разговора с министром малых рас мой следующий визит к военному министру оказался приятным сюрпризом, поскольку беседа была прямой и откровенной. Я ожидал увидеть на столь важном посту пожилого солидного человека, закаленного в сражениях монгола. Однако, к великому моему удивлению, он был хань, а не монгол. К тому же господин Чао Менг Фу показался мне слишком молодым для такой ответственной должности.

— Это оттого, что монголы не нуждаются в военном министре, — жизнерадостно пояснил он, подбрасывая одной рукой шарик из слоновой кости. — Вести войну для них так же естественно, как для нас с вами заниматься jiao-gou с женщиной, и, может быть, они достигли в этом большего мастерства, чем в jiao-gou. Как вы считаете?

— Возможно, — не стал спорить я. — Министр Чао, я был бы вам очень благодарен, если бы вы рассказали…

— Пожалуйста, старший брат, — ответил он, подняв руку, в которой держал шарик из слоновой кости, — не спрашивайте меня о войне. Я абсолютно ничего в этом не смыслю. Вот если вы попросите совета, как заниматься jiao-gou…

Я посмотрел на министра. Вот уже в третий раз он использовал это слегка вульгарное выражение. Чао Менг Фу ответил мне безмятежным взглядом, сжимая и вертя в правой руке все тот же вырезанный из слоновой кости шарик. Я сказал:

— Простите мне мою настойчивость, министр Чао, но я выполняю приказ великого хана. И если вы отказываетесь…

— Да нет, что вы, господин Марко, пожалуйста. Я просто хотел предупредить, что совершенно ничего не знаю о войне. Я гораздо лучше знаком с jiao-gou.

Это было уже четвертое упоминание.

— Что-то я совсем запутался. Разве вы не военный министр?

Все так же жизнерадостно он ответил:

— У хань это называется: выдавать глаз рыбы за жемчужину. Мой титул — пустой звук, честь, оказанная мне за то, что я выполняю другие обязанности. Как я уже говорил, монголы не нуждаются в военном министре. Вы еще не заходили к оружейному мастеру дворцовой стражи?

— Нет.

— Зайдите, вы получите от этой встречи большое удовольствие Оружейный мастер — очень красивая женщина. Между прочим, она моя жена: госпожа Чао Ку Ан. Ее назначили на этот пост потому, что монголы так же не нуждаются в придворном оружейном мастере, как и в военном министре.

— Господин Чао, вы совершенно сбили меня с толку. Когда я вошел вы сидели за столом и что-то рисовали на свитке. Я был уверен, что вы составляли карту боевых действий или что-нибудь в этом роде.

Он рассмеялся и сказал:

— Ну что же, можно и так выразиться, если считать jiao-gou разновидностью сражения. Вы, наверное, заметили, что я постоянно играю с этим шариком из слоновой кости, старший брат Марко? Я делаю это для того, чтобы пальцы правой руки оставались гибкими. Угадайте, для чего это нужно?

Я смущенно предположил:

— Чтобы оставаться искусным в ласках во время jiao-gou?

Услышав это, министр буквально зашелся от смеха. Я почувствовал себя дураком, севшим в лужу. Отсмеявшись наконец, он вытер глаза и сказал:

— Я художник. Если вы когда-нибудь встретите еще одного художника, то обнаружите, что он тоже обязательно играет с таким же шариком. Я художник, старший брат, мастер мягких красок, обладатель Золотого пояса — высшей награды, которой удостаиваются художники. Вот к этому действительно стоит стремиться в отличие от пустого монгольского титула.

— Я все еще не понимаю. Ведь у Хубилая, насколько мне известно, уже есть придворный мастер мягких красок.

Он улыбнулся.

— Да, старый мастер Чен. Он рисует миленькие картинки. Маленькие цветочки. Моя же дорогая супруга знаменита как zhu-gan — мастерица тростника. Она может нарисовать даже тени этого изящного тростника и заставить человека увидеть его весь целиком. А я… — Чао Менг Фу выпрямился, стукнул себя в грудь шариком из слоновой кости и гордо произнес: — Я — мастер feng-shui, a «feng-shui» означает «ветер и вода». Как говорится, я рисую то, что нельзя взять в руки. Поэтому я удостоился Золотого пояса, несмотря на свою молодость.

Я вежливо произнес:

— Мне бы хотелось взглянуть на какую-нибудь из ваших работ.

— К сожалению, сейчас я вынужден заниматься feng-shui лишь в свободное время, если оно есть. Хубилай-хан наградил меня столь воинственным титулом только для того, чтобы я смог поселиться здесь во дворце и рисовать вещи иного сорта. Увы, я совершил промах, по неосторожности явив перед ним другой свой талант.

Я попытался вернуться к тому, ради чего сюда пришел.

— Вы совсем не занимаетесь войной, господин Чао? Нисколько?

— Ну, разве что совсем немного. Этот проклятый араб Ахмед удержит у меня из жалованья, если я не стану притворяться, что занимаюсь своим непосредственным делом. Поэтому, как говорится, левой рукой я делаю записи о битвах монголов, их потерях и завоеваниях. Орлоки и сардары говорят мне, что надо записать, и я записываю. Никто никогда не заглядывает в мои заметки. Я мог бы с тем же успехом записывать туда стихи. Да еще я устанавливаю маленькие флажки и копии хвостов яков на огромную карту, чтобы сразу было видно, сколько монголы уже завоевали и что еще осталось завоевать.

Все это Чао рассказывал скучным тоном. От того оживления, с которым он говорил о feng-shui, не осталось и следа. Но затем министр встрепенулся и произнес:

— Вы еще упоминали о картах. Вы ими интересуетесь?

— Да, господин министр. Я помогал отцу с дядей составлять кое-какие карты.

— Готов побиться об заклад, что таких вы еще не видели.

Он провел меня в другую комнату с огромным столом, который занимал ее почти целиком. Стол был покрыт полотном, прикрывавшим что-то бугристое.

— Вот! — Министр сдернул покрывало. — Смотрите!

— Cazza beta! — выдохнул я. Эта была не карта, а настоящее произведение искусства. — Неужели это вы сделали, министр Чао?

— Хотелось бы мне сказать — да, но, увы, я не могу. Художник неизвестен и уже давно умер. Говорят, что сей скульптурный макет Поднебесной империи относится ко времени правления первого императора династии Цзинь, а это было очень давно. Именно он приказал построить стену, которая носит название Уста; вы можете увидеть ее здесь в миниатюре. Хотите, я вам все покажу?

Разумеется, я хотел. Министр показал мне весь Китай, а также государства, его окружающие. Карта была, как объяснил Чао, вовсе не нарисованной на листе бумаги, а объемным макетом: оказалось, что она вылеплена из гипса. На этом макете равнины, возвышенности, изгибы и зубцы располагались на тех местах, где они в действительности находились на земле, и при этом вся карта была выложена драгоценными металлами, камнями или цветной эмалью. С одной стороны раскинулось сделанное из бирюзы Китайское море, и все его изрезанные берега, бухты и заливы были тщательно изображены. В это море впадали реки, сделанные из серебра. Все горы были позолоченными, самые высокие из них на вершинах были покрыты алмазами, которые изображали снег, а озера представляли собой небольшие лужицы из синих сапфиров. Леса были выполнены в виде отдельных деревьев из зеленого нефрита, а поля и луга — сделаны из яркой зеленой эмали. Крупнейшие города были воспроизведены чуть ли не вплоть до каждого отдельного дома и сделаны из белого алебастра. Тут и там пролегала волнистая линия Великой стены, изготовленная из рубинов. Сверкающая поверхность пустынь была сделана из толченого жемчуга. По всему макету, а он, как вы помните, занимал огромный стол, были выложены золотом линии казавшиеся извилистыми там, где они проходили по горам и возвышенностям, но когда я наклонился пониже, то смог разглядеть, что эти линии прямые — вверху и внизу макета — и к тому же образовывают рисунок из квадратов. Линии, тянущиеся с востока на запад, очевидно, были климатическими параллелями, а с севера на юг — меридианами, но от какого места они расходились, я никак не мог разглядеть.

— От столицы, — пояснил Чао, заметивший мой испытующий взгляд. — В те времена это был Сиань. — Он показал на крошечный алебастровый городок, расположенный далеко на юге от Ханбалыка. — Там и была найдена эта карта несколько лет тому назад.

Я также заметил, что Чао дополнил карту маленькими бумажными флажками. Это были военные штандарты орлоков и перья, изображающие ячьи хвосты сардаров, обозначающие, что Хубилай-хан и его ильханы удерживают эти земли.

— Пока что еще не вся карта вошла в империю Хубилая, — заметил я.

— Ну, за этим дело не станет, — ответил Чао тем же скучным тоном, которым он рассказывал о своей должности. И начал показывать. — Вся территория здесь, южнее реки Янцзы, пока остается империей Сун, чья столица располагается вот тут, в красивом прибрежном городе Янчжоу. Но если присмотреться повнимательнее, то можно заметить, что империю Сун на границах теснят наши монгольские армии. Все же, что лежит к северу от Янцзы и прежде было империей Цзинь, теперь входит в Китай. А вот здесь, на западе, все земли удерживает ильхан Хайду. Высокогорным государством Тибет, расположенным к югу оттуда, управляет ван Укуруй, один из многочисленных сыновей Хубилая. Все битвы в основном ведутся в настоящее время здесь — на юго-западе, — где орлок Баян по прозвищу Стоглазый, один из лучших полководцев Хубилая, завоевывает провинцию Юньнань.

— Я уже слышал это название.

— Богатая и плодородная страна, но населена мятежным народом юэ, — равнодушным тоном произнес Чао. — Когда юэ наконец станут благоразумными и подчинятся Баяну, Хубилай получит Юньнань, и тогда, увидите, мы плотно окружим и все оставшиеся провинции Сун, так что им придется сдаться тоже. Великий хан уже подобрал название для этих земель. Их станут называть Манзи[201]. Тогда Хубилай-хан будет править всей территорией, которую вы видите на этой карте, и даже больше: от холодной Сибири на севере и до джунглей страны Тямпы[202] на жарком юге; от Китайского моря на Дальнем Востоке и до западных земель, которые находятся уже за пределами этой карты.

Я заметил:

— Боюсь, что Хубилаю и этого будет недостаточно.

— Вы совершенно правы, господин Марко. Всего год назад он предложил монголам рискнуть и двинуться в восточном направлении. Впервые им пришлось сражаться на море. Великий хан отправил целую флотилию chuan на разведку в Китайское море, к островам, которые называются Японскими, в империю карликов. Эта первая попытка была отбита карликами, но Хубилай, несомненно, попробует снова и более основательно. — Министр немного помолчал, задумчиво глядя куда-то поверх огромного красочного макета, а затем сказал: — Какая разница, сколько именно земель он захватит? Когда падет империя Сун, в руках у Хубилая окажется Поднебесная империя, которая когда-то полностью принадлежала хань.

Это прозвучало так беззаботно, что я заметил:

— Вы можете говорить со мной об этом более откровенно, если хотите, господин министр. Я пойму ваши чувства. Вы ведь сами как-никак хань.

— Откровенность? Чувства? А зачем? — Он пожал плечами. — Многоножка не падает, даже когда умирает. И, подобно ей, народ хань все выдержит и всегда будет существовать. — Он начал снова накрывать стол полотном. — Или, если вы предпочитаете более живой образ, старший брат, — мы, подобно женщине во время jiao-gou, просто поглощаем и вбираем в себя пронзающее нас копье.

Я заметил, без малейшего сарказма, вполне дружелюбно, поскольку мне даже за такое короткое время действительно понравился молодой художник:

— Министр Чао, похоже, что jiao-gou постоянно занимает все ваши мысли.

— Почему нет? Я же мужчина. — Его голос снова звучал беззаботно. Чао Менг Фу проводил меня обратно в кабинет. — С другой стороны, как говорится, из всех женщин шлюха громче остальных возмущается, когда ее насилуют. Вот, взгляните, что я рисовал, когда вы пришли. — Он развернул шелковый свиток на доске для рисования, и я снова изумленно выдохнул:

— Porco Dio!

В жизни мне не доводилось видеть подобной картины. Правда, чувства она вызывала самые противоречивые. Ни в Венеции, где немало различных произведений искусства, ни в других странах, в которых я побывал, мне ни разу не встречалась столь изысканно написанная картина: краски ее были на редкость естественными, а свет и тени располагались так, что, казалось, мои пальцы могли погладить все выпуклости и погрузиться в углубления. Предметы были такими совершенными по своей форме, что создавалось впечатление, будто бы они движутся перед моими глазами. И в то же время это была картина, несомненно выполненная, так же как и любая другая, на плоской поверхности.

— Обратите внимание на изображение, — произнес мастер Чао занудным голосом, словно docent[203], показывающий ученикам витражи в базилике Сан Марко. — Только художник, способный работать в неосязаемой технике feng-shui, может так точно передать одновременно материальность плоти и суть души.

И в самом деле, все шесть человек, изображенные в манере мастера Чао, были мгновенно и безошибочно узнаваемы. Я видел каждого из них в этом самом дворце — живых, дышащих и двигающихся. И хотя здесь они были изображены на шелке, все шестеро — от волос на головах и до оттенков кожи, от замысловатых вышивок на одеждах и до крошечных вспышек света, оживлявших их глаза, — были совершенно живыми, только застывшими, и каждый человек волшебным образом уменьшился до размера моей ладони.

— А теперь обратите внимание на композицию, — продолжал свою импровизированную лекцию docent Чао. — Все изгибы и направленность движений, всё здесь подчиняется основному объекту, расположенному в центре, и тому, что он делает.

В этом отношении картина принципиально отличалась от всех, какие я когда-либо видел. Под основным объектом, несомненно, понимался великий хан Хубилай, хотя в картине имелся лишь намек на то, что он правитель: золотой шлем без забрала; кстати, единственное, что на правителе было надето. А то, что он делал на картине, он делал с молодой женщиной, лежащей на спине на кушетке; ее вышитые одежды были бесстыдным образом задраны до талии. Я узнал в даме (это лицо я видел прежде) одну из теперешних наложниц Хубилая. Еще две наложницы, чья одежда также пребывала в совершенном беспорядке и не прикрывала их тела, помогали любовникам совокупляться, тогда как Джамбуи-хатун и еще одна из жен Хубилая стояли рядом, хотя полностью и очень скромно одетые, но взирая на происходящее не без одобрения.

Мастер Чао, все еще разыгрывая из себя олуха-преподавателя, сказал:

— Эта картина называется «Могущественный самец-олень взгромоздился на третью из его страстных самок». Легко заметить, что он уже взял двух — видите жемчужные капли его jing-ye, которыми изнутри измазаны их бедра? А рядом стоят еще две, которые пока ожидают наслаждения. Более правильно на языке хань название картины из этой серии звучало бы так: «Huang-se Gong-chu…»

Я в изумлении открыл рот.

— Вы хотите сказать, что создали целую серию таких картин?

— Ну, не совсем таких. Последняя называлась «Хубилай — самый могущественный из монголов, потому что он насыщается энергией инь, увеличивая свою силу ян». Великий хан изображен стоящим на коленях перед молодой обнаженной девушкой, его язык поглощает жемчужные капли ее сока yin из ее лотоса, тогда как она…

— Porco Dio! — снова воскликнул я. — И как это вас еще не отволокли к Ласкателю?

Ловко передразнив меня, он беззаботно ответил:

— Porco Dio! Я надеюсь, что никогда не окажусь там. Почему, как вы полагаете, я продолжаю этот художественный блуд? Как выражаются хань, это мой бурдюк и мой мешок с рисом. Именно из-за того, что великий хан пожелал иметь эти картины, он и удостоил меня титула «министра только по названию».

— Хубилай захотел, чтобы вы это нарисовали?

— Полагаю, к настоящему времени у него вся галерея уже увешана моими свитками. А еще я делаю ручные веера. Моя жена наносит на них отличный рисунок тростника zhu-gan или пионов, и, если веер развернуть на обычный манер, это все, что вы увидите. Однако, если веер, флиртуя, раскрыть определенным образом, можно заметить на одном из его фрагментов изображение любовной игры.

— Я правильно понимаю, что именно это… создание такого рода вещей в действительности и является вашей основной работой у Хубилая?

— Не только у Хубилая, будь оно все проклято. По его приказу я становлюсь таким же послушным исполнителем, как и жонглеры в пиршественном зале. Моим талантом пользуются все мои приятели — министры и просто придворные. Я не удивлюсь, если вы тоже захотите обратиться ко мне.

— Нет, это просто поразительно! — воскликнул я. — Военный министр великой империи… проводит все свое время, рисуя мерзкие картинки…

— Мерзкие? — Он отпрянул в притворном ужасе. — Зачем вы меня обижаете? Давайте закроем эту тему. А все картинки, как вы выразились, между прочим, нарисованы гибкой рукой Чао Менг Фу, обладателя Золотого пояса feng-shui.

— О, я вовсе не пытаюсь принизить их художественные достоинства, они нарисованы безупречно. Вот только меня смущает…

— Это еще что, господин Марко. Видели бы вы, что я вынужден был нарисовать для этого арабского выродка Ахмеда.

— Но, господин министр, ни у одного человека в мире, будь он даже великий хан, не может быть такой присущей мужчине «красной драгоценности», какая изображена на вашей картине. Я имею в виду размер и узор вен на ней! Это выглядит так, словно Хубилай вгоняет в наложницу грубо отесанное бревно.

— Ах, это? Разумеется, сам Хубилай не позировал мне. Признаюсь, это плод моей фантазии. Единственная модель, которой я располагаю, мой собственный орган, который я разглядываю в зеркало, чтобы правильно передать анатомические особенности. Увы, придется признаться, что мужской член любого хань — в том числе, к сожалению, и мой собственный — зритель едва ли оценит. Если вообще разглядит на картине такого размера.

Я попытался было выразить художнику сочувствие, но он протестующе поднял руку:

— Пожалуйста, не беспокойтесь на этот счет. Лучше, если возможно, продемонстрируйте свой орган оружейному мастеру дворцовой стражи. Она смогла бы оценить, чем он отличается от члена ее мужа. Мне уже показывали большой орган одного пришельца с Запада, и с меня одного раза вполне достаточно. Я испытал настоящее отвращение, разглядывая нездорового вида «красную драгоценность» араба, вдобавок еще и лишенную головки!

— Мусульмане обрезаны, я нет, — сказал я важно. — И не собираюсь. Однако, возможно, вам было бы интересно нарисовать моих служанок-близняшек, которые проделывают нечто совершенно удивительное… — Тут я сделал паузу, насупился и спросил: — Мастер Чао, я правильно понял, что главный министр Ахмед позировал для картин, которые вы писали по его заказу?

— Да, — ответил он, скривившись от отвращения. — Но я никогда ни за что не покажу их ни вам, ни кому-либо другому. Уверен, что и сам Ахмед — тоже. Как только я заканчиваю картину, он тут же отсылает уже использованные модели в самые далекие уголки империи — дабы избежать сплетен и предотвратить жалобы. Но готов поспорить, как бы далеко их ни отправили, бедняги никогда не забудут его. Как и я сам. Потому что я был свидетелем их позора и навечно запечатлел его.

Былая беззаботность Чао рассеялась. Он явно был не склонен продолжать беседу, и поэтому я удалился. В глубокой задумчивости я отправился обратно в свои покои — и думал я вовсе не об эротических картинках, как бы те ни поразили меня, и не о тайных развлечениях главного министра Ахмеда, как бы они меня ни интересовали. Нет, меня насторожило кое-что, о чем упомянул Чао, когда говорил о военном министре.

Во-первых, провинция Юньнань.

И, во-вторых, народ юэ.

Хитрый министр малых рас Пао Ней Хо также слегка затронул в разговоре обе эти темы. Мне хотелось побольше узнать об этом человеке. Но в тот день, хотя Ноздря уже и ожидал меня, чтобы пересказать болтовню домашних слуг, он еще не мог поведать мне ничего интересного относительно министра Пао. Мы присели рядышком, и я приказал Биликту принести нам по бокалу хорошего pu-tao — белого вина и обмахивать нас надушенным веером, пока мы разговариваем. Ноздря, горделиво демонстрируя, насколько за последнее время улучшилось его знание монгольского, произнес на этом языке:

— Вот пикантный кусочек, хозяин Марко. Когда мне сказали по секрету, что оружейный мастер дворцовой стражи — самый неразборчивый сластолюбец, сначала это меня не заинтересовало. Обычное дело: солдат есть солдат — хоть рядовой, хоть генерал. Но этот офицер — как обнаружилось, молодая замужняя женщина-хань, вдобавок знатная госпожа. Ее неверность, очевидно, всем печально известна, однако блудницу не наказывают, потому что ее высокопоставленный супруг такой трус, что потворствует непристойному времяпрепровождению своей жены.

Я сказал:

— Возможно, его просто больше беспокоят другие проблемы. Давай проявим благородство и не станем присоединяться к досужим сплетникам. Этот бедняга меня не интересует.

— Как прикажете, хозяин. Но мне нечего больше рассказать… кроме как о слугах и рабах, которые вам определенно не интересны.

Это была правда. Но у меня возникло чувство, что Ноздря хочет сообщить мне что-то еще. Я с любопытством посмотрел на раба.

— Ноздря, в последнее время ты ведешь себя выше всяческих похвал. Просто поразительно. Я могу припомнить только один твой недавний проступок — прошлой ночью я поймал тебя на том, что ты подсматривал за мной и девушками, — но этим твои прегрешения и исчерпываются. Скажи, что с тобой случилось? Ты стал одеваться так же хорошо, как и все остальные слуги и рабы во дворце. Ты отпустил бороду. Я все удивлялся, как это ты умудряешься постоянно ходить с неряшливой двухнедельной щетиной. Но теперь она выглядит весьма внушительно, хотя борода и слишком седая для твоего возраста. Зато твой скошенный подбородок под ней не так заметен. Ноздря, почему ты отпустил бороду? Ты скрываешься от кого-нибудь? Я угадал?

— Не совсем, хозяин. Вы сами знаете, что рабам здесь, в этом сверкающем дворце, разрешается не выглядеть рабами. И вы правильно заметили, что я просто хочу выглядеть поприличнее. Чтобы больше походить на того красивого мужчину, которым некогда был. — Я вздохнул. Но он не стал хвастаться, как обычно, а только добавил: — Недавно я кое-кого заметил в помещении для рабов. Одного человека, которого, думаю, знал много лет тому назад. Но я не решаюсь подойти, пока у меня не будет полной уверенности.

Я искренне расхохотался.

— Не решаешься? Ты? Неужели стесняешься? И кого — другого раба? Отбрось сомнения, даже грязные свиньи и те не колеблясь подходят к рабу.

Он слегка поморщился, затем выпрямился во весь рост и с достоинством ответил:

— Свиньи — не рабы, хозяин Марко. Как можно сравнивать? И, между прочим, мы, рабы, тоже не всегда такими были. Между некоторыми из нас, когда мы были свободными, существовали определенные социальные различия. И даже теперь об этом не стоит забывать. Я увидел тут одну рабыню. И если она действительно та, за кого я ее принимаю, тогда эта женщина была когда-то весьма знатной дамой. В те дни я и сам был свободным, но всего лишь гуртовщиком. Осмелюсь просить вас, хозяин, оказать мне любезность. Не выясните ли вы, кто она такая? И если мои подозрения подтвердятся, тогда я сам обращусь к ней подобающим образом.

На какое-то мгновение мне сделалось стыдно. Я призывал проявить благородство и посочувствовать обманутому мастеру Чао, а теперь сам бессердечно посмеялся над бедным рабом. Однако тут я вспомнил, что Ноздря всегда был законченным негодяем и, сколько я знал его, совершал одни лишь отвратительные поступки.

Поэтому я резко бросил:

— Не разыгрывай передо мной порядочного человека, Ноздря. К чему эти уловки? Скажи откровенно: ты просто желаешь, чтобы я помог тебе установить чью-то личность. Ладно, я тебе помогу. Что я должен узнать и о ком?

— Не могли бы вы только спросить, хозяин, не брали ли монголы пленников из царства под названием Каппадокия, что в Анатолии? Мне этого будет вполне достаточно.

— В Анатолии? Это севернее того пути, которым мы прошли из Леванта в Персию. Мои дядя с отцом, должно быть, путешествовали по Анатолии в прошлый раз. Я спрошу их, и, возможно, этого окажется вполне достаточно.

— Да благословит вас Аллах, добрый хозяин.

Я оставил его допивать вино, хотя Биликту неодобрительно фыркнула, возмущенная тем, что раб продолжает сидеть, развалясь, в ее присутствии. По дворцовым переходам я отправился в покои отца, где также обнаружил и дядю. Но прежде чем я успел задать свой вопрос, отец сообщил мне, что у них большие проблемы.

— На пути наших торговых предприятий, — сказал он, — возникли препоны. Мусульмане меньше всего желают видеть христианских купцов в своем Ortaq. Отказываются выдать разрешение даже на продажу собранного нами урожая шафрана. Наверняка это все происки министра финансов Ахмеда.

— Есть два выхода, — проворчал дядя. — Подкупить проклятого араба или надавить на него. Но как подкупить того, у которого уже все есть, а чего нет, то он может получить в любой момент? И разве запугаешь человека, который является вторым лицом в государстве?

Мне пришло на ум, что тут пригодились бы полученные сегодня сведения о частной жизни Ахмеда. Можно было бы добиться своего, пригрозив ему разоблачением. Но я опасался, что отец посчитает подобную тактику недостойной и запретит прибегать к ней также и моему дяде. А еще я подозревал, что подобное знание весьма опасно, и мне вовсе не хотелось навлечь опасность на родных.

Поэтому я всего лишь спокойно предложил:

— А почему бы вам не попробовать, как говорится, использовать черта, который соблазнил самого Люцифера?

— Женщину? — пробормотал дядя Маттео. — Сомневаюсь. Похоже, вкусы Ахмеда остаются для всех тайной: предпочитает ли он женщин, или мужчин, или детей, или овец, или кого-то еще — никому не известно. В любом случае, он может выбирать по всей империи, оставляя право первого выбора за одним только великим ханом.

— Ну, — сказал отец, — если Ахмед действительно может иметь все, что только пожелает, то по этому поводу есть одна старая поговорка: «Проси расположения у сытого». Давайте не станем понапрасну пререкаться с незначительными чиновниками из Ortaq. Пойдем прямо к Ахмеду и изложим ему наше дело. Неужели он запятнает себя отказом?

— Судя по тому немногому, что я о нем узнал, — проворчал дядя Маттео, — у меня создалось впечатление, что этот человек способен посмеяться и над прокаженным.

Отец пожал плечами.

— Какое-то время он, возможно, и поморочит нам головы, но в конце концов уступит. Ахмед знает, что мы на хорошем счету у Хубилая.

Я вставил:

— А я, со своей стороны, постараюсь замолвить словечко перед великим ханом, когда буду беседовать с ним в следующий раз.

— Нет, Марко, не стоит пока этого делать. Я не хочу, чтобы ты подвергался из-за нас риску. Возможно, позже, когда ты войдешь в большее доверие к хану и когда у нас действительно появится настоящая нужда в твоем вмешательстве. А сейчас мы с Маттео и сами справимся. Ты, кажется, хотел задать какой-то вопрос?

Я сказал:

— В первый раз вы прибыли сюда, в Китай, и вернулись обратно домой через Константинополь. Следовательно, вы должны были пройти по землям Анатолии. Не случалось ли вам побывать в месте, которое носит название Каппадокия?

— Как же, случалось, — ответил отец. — Каппадокия — это царство турков-сельджуков. Мы ненадолго останавливались в его столице, городе Эрзинджане, на обратном пути в Венецию. Эрзинджан находится точно на север от Суведии — где ты был, Марко, — но гораздо севернее ее.

— А эти турки воевали против монголов?

— Насколько мне известно, — сказал дядя Маттео, — тогда еще нет. Но потом там произошел какой-то конфликт, и в него были вовлечены монголы, потому что Каппадокия граничит с персидским государством ильхана Абаги. Собственно говоря, все случилось, когда мы уже уехали. Это было — сколько, Нико, — восемь, девять лет тому назад?

— А что именно тогда случилось? — спросил я.

Отец ответил:

— У царя сельджуков Килиджа был слишком амбициозный главный министр…

— Как у Хубилая — wali Ахмед, — проворчал дядя Маттео.

— И министр этот тайно сговорился с ильханом Абагой, пообещав тому сделать жителей Каппадокии вассалами монголов, если Абага поможет ему свергнуть законного правителя. Так они и сделали.

— Как это произошло? — спросил я.

— Килидж и вся его семья были убиты прямо во дворце в Эрзинджане, — сказал дядя. — Люди знали, что во всем виноват главный министр, но помалкивали, опасаясь мести Абаги.

— В результате, — продолжил историю отец, — министр посадил на трон своего собственного малолетнего сына, а сам стал управлять — как регент, разумеется. Тех немногих из царской семьи, кто выжил, он отдал в руки Абаги, чтобы тот решил их судьбу по своему усмотрению.

— Понятно, — сказал я. — И трудно сказать, где они теперь. Ты не знаешь, отец, не было ли среди них женщин?

— Знаю. Все выжившие были женщинами. Главный министр — человек практичный. Он, кажется, лишил жизни всех наследников царя мужского пола, чтобы вдруг не объявился какой-нибудь законный претендент на трон, который он заполучил для своего собственного сына. А женщины не имели для него значения.

— Выжившие вроде бы были в основном двоюродными сестрами, племянницами Килиджа, — заметил дядя Маттео. — Но была среди них, по крайней мере, одна царская дочь. Говорят, необыкновенная красавица, и Абага якобы даже хотел сделать ее своей наложницей, однако обнаружил в девушке какой-то изъян. Я уж забыл подробности. Так или иначе, он отдал ее работорговцам вместе с остальными.

— Ты прав, Маттео, — сказал отец. — Там точно была одна царская дочь. Ее звали Мар-Джана.

Я поблагодарил их и вернулся в свои покои. Ноздря, известный пройдоха, воспользовался моим великодушием и все еще пил вино, а нахмуренная Биликту обмахивала раба веером.

Разгневанный, я сказал:

— Нет, вы только посмотрите на него: развалился, как благородный придворный, и бездельничает, пока я бегаю по его поручениям.

Ноздря пьяно ухмыльнулся и заплетающимся языком спросил:

— Удачно, хозяин?

— Скажи, эта рабыня, про которую ты думаешь, что узнал ее, могла она быть из турок-сельджуков?

Его ухмылка моментально испарилась. Ноздря вскочил на ноги и разлил вино, заставив Биликту издать возмущенный возглас. Чуть не дрожа, он вытянулся передо мной, ожидая продолжения.

— Случаем, не могла она оказаться некой царевной по имени Мар-Джана?

Как ни был Ноздря пьян, он моментально протрезвел. И еще: казалось, он лишился дара речи, возможно, впервые в жизни. Раб просто стоял, дрожа и уставившись на меня, а его глаза раскрылись так же широко, как и единственная ноздря.

Я пояснил:

— Я узнал это от отца и дяди. — Ноздря ничего не ответил, все еще находясь в ступоре, и потому я язвительно добавил: — Я так понимаю, что именно в ее личности ты хотел удостовериться? Ты же у нас в былые времена водил дружбу с принцессами?

Раб прошептал так тихо, что я с трудом расслышал:

— Я правда не знал… как бы я хотел, чтобы это было так, то есть вернее, я боялся, что это так… — Затем, без всякого ko-tou, не поблагодарив меня за труды и даже не попрощавшись, он повернулся и медленно, как старик, побрел к себе в гардеробную.

Я выбросил все это из головы и тоже отправился в кровать — с одной только Биянту, потому что Биликту вот уже несколько дней нездоровилось.

Глава 9

Я довольно долго прожил во дворце, прежде чем у меня появилась возможность встретиться с человеком, чье занятие больше всех очаровало меня, — с придворным мастером огня, отвечающим за так называемые «пламенные деревья» и «сверкающие цветы». Мне сказали, что он почти постоянно путешествует по стране, устраивая свои представления в разных городах. Но однажды, это было уже зимой, принц Чимким зашел сказать мне, что мастер огня Ши вернулся во дворец, чтобы начать приготовления к самому большому ежегодному празднованию в Ханбалыке — встрече Нового года, который был не за горами. И мы с Чимкимом отправились навестить его. У мастера Ши был целый небольшой домик: он там жил, и там же располагалась его мастерская. Домик же этот — для безопасности, как пояснил Чимким, — стоял в стороне от остальных дворцовых построек, у дальнего склона того, что впоследствии стало холмом Кара.

Когда мы с Чимкимом вошли, мастер огня сидел, согнувшись над рабочим столом, на котором царил беспорядок. Из-за его одежды я сначала принял этого человека за араба. Но затем он повернулся, чтобы поприветствовать нас, и я решил, что мастер огня — иудей, потому что уже видел подобные черты лица прежде. Его глаза, похожие на ягоды черной смородины, довольно долго смотрели на меня надменно, но с юмором; крючковатый нос был похож на shimshir, а волосы и борода напоминали курчавый лишайник: седые, но все еще со следами былой рыжины.

Чимким заговорил на монгольском языке:

— Мастер Ши Икс Ми, я хочу познакомить вас с нашим гостем.

— С Марко Поло, — произнес тот в ответ.

— О, вы уже слышали о его приезде?

— Да, я слышал об этом юноше.

— Марко очень интересуется вашей работой, и мой августейший отец желает, чтобы вы рассказали ему о ней.

— Я постараюсь.

Когда принц ушел, мы с мастером огня какое-то время молча изучали друг друга. Наконец он сказал:

— Почему ты интересуешься «пламенными деревьями», Марко Поло?

Я просто ответил:

— Они красивые.

— Значит, красота опасности привлекает тебя?

— Ты же знаешь, так было всегда, — ответил я.

— Скажи, а опасность красоты не пугает тебя?

— Сколько можно повторять одно и то же? Бьюсь об заклад, сейчас ты заявишь, что твое имя в действительности не Мордехай!

— Я не собираюсь беседовать с тобой на посторонние темы. Только расскажу о своей работе с красивыми, но опасными огнями. Что бы ты хотел узнать, Марко Поло?

— Как ты, иудей, получил имя Ши Икс Ми?

— Это не имеет отношения к моей работе. Однако… — Он пожал плечами. — Когда первые иудеи пришли сюда, им было разрешено носить лишь семь ханьских фамилий, которые они и разделили между собой. Ши — одна из этих семи фамилий. Первоначально моих предков звали Йитжак. На иврите мое полное имя звучит как Шамиль ибн-Йитжак.

Я спросил:

— А как давно ты живешь в Китае? — Я ждал, что иудей скажет, что прибыл незадолго до меня.

— Я родился здесь, в городе Кайфыне, где мои предки поселились несколько сотен лет тому назад.

— Я не верю этому.

Он фыркнул, совсем так же, как это часто делал Мордехай, слушая мои высказывания.

— Почитай Ветхий Завет в своей христианской Библии. Часть сорок девять из Исайи, где пророк предсказывает новый сбор всех иудеев. «Вот, одни придут издалека: и вот, одни с севера и моря, а другие из земли Синим». Эта земля Китая на иврите до сих пор зовется Сина. Следовательно, иудеи были здесь еще во времена Исайи, то есть больше тысячи восьмисот лет тому назад.

— А почему иудеи пришли именно сюда?

— Может, потому что были нежеланны где-нибудь еще, — скривился он. — А может, они приняли народ хань за одно из своих собственных пропавших племен, которое некогда покинуло Израиль.

— Ну уж нет, мастер Ши. Хань едят свинину и всегда ели.

Он снова пожал плечами.

— Тем не менее у них есть кое-что общее с иудеями. Они забивают животных почти в ритуальной kasher[204] манере, кроме разве того, что хань не удаляют terephah[205] сухожилий. И еще они отличаются строгим подходом к одежде; хань, пожалуй, еще более придирчивы, чем иудеи: никогда не носят платья, в которых перемешаны животные и растительные волокна.

Я упрямо продолжал:

— Но хань никогда не были пропавшим племенем. И между ними и иудеями нет ни малейшего физического сходства.

Мастер Ши рассмеялся и сказал:

— Когда-то этого сходства действительно не было. Но не суди по тому, как я выгляжу. Так случилось, что в семье Ши никогда не заключали браков с людьми других национальностей. Однако мы скорее исключение. Так что в Китае полно иудеев с кожей цвета слоновой кости и узкими глазами. Лишь иногда, по форме носа, их можно узнать. Или мужчин по их gid. — Он снова рассмеялся, а затем произнес уже серьезно: — А еще можно узнать иудея по тому, что, где бы он ни странствовал, он всегда соблюдает законы религии своих предков. Он все еще поворачивается в сторону Иерусалима, чтобы совершить молитву. Мало того, где бы иудей ни путешествовал, он всегда хранит в памяти старые легенды своего народа…

— Например, о Тридцати Шести, — перебил я, — о великих праведниках…

— И где бы он ни странствовал, он продолжает делиться с остальными иудеями всем, что помнит о прошлом, и тем новым, что он узнал за время своих скитаний.

— Так вот как ты узнал обо мне! Одни передают другим. С тех самых пор, как Мордехай сбежал из Вулкано…

Он ни намеком не показал, что слышал хоть одно слово, которое я произнес, и как ни в чем не бывало продолжал:

— К счастью, монголы не притесняют малые расы. Поэтому, несмотря на то что я иудей, я ношу титул придворного мастера огня у Хубилай-хана. Этот человек уважает мое искусство, и ему нет дела до моего происхождения.

— Полагаю, вам есть чем гордиться, мастер Ши, — сказал я. После чего решил отбросить излишние церемонии: — Мне бы хотелось услышать, как ты решил заняться таким необычным делом и как добился такого успеха. Я всегда думал, что иудеи, будучи менялами и ростовщиками, скромны и не слишком искусны.

Он снова ухмыльнулся.

— Когда это ты слышал о неумелом меняле? Или же о скромном ростовщике?

Я не нашелся что ответить, но он, казалось, и не ждал ответа. Поэтому я задал следующий вопрос:

Как ты изобрел «пламенные деревья»?

— Это не мое изобретение. Секрет «пламенных деревьев» был открыт хань давным-давно. Я лишь кое-что усовершенствовал, сделав их применение более доступным.

— А в чем все-таки секрет, мастер Ши?

— Вот это называется huo-yao, «воспламеняющийся порошок». — Он показал рукой на свой рабочий стол, а затем из одного из многочисленных кувшинов достал щепотку темно-серого порошка. — Смотри, что произойдет, когда я помещу совсем немного этого huo-yao на фарфоровую тарелку и поднесу к нему огонь — вот так. — Он подобрал уже тлеющую лучину и горящим концом поднес ее к порошку.

Я вытаращил глаза: издав непродолжительное шипение, huo-yao мгновенно сгорел, ярко вспыхнув и оставив после себя облачко голубого дымка, чей резкий запах я сразу же узнал.

— Суть в том, — сказал мастер огня, — что этот порошок загорается сильнее и стремительнее, чем любое другое вещество. Но если его поместить в очень узкий сосуд, то при этом получится гораздо больше шума и света. Добавив к основе из huo-yao другие порошки — соли тех или иных металлов, — можно сделать пламя разноцветным.

— Но что заставляет его летать? — спросил я. — И время от времени взрываться последовательными брызгами разного цвета?

— Чтобы получить такой эффект, huo-yao помещают в бумажную трубку, вроде вот этой, с маленьким отверстием на конце. — Он показал мне такую трубку, сделанную из жесткой бумаги. Она напоминала большую полую свечу с отверстием вместо фитиля. — Если поднести горящую лучину к этому отверстию, порошок загорится, а сила пламени, вырвавшегося из этого отверстия внизу, подбросит всю трубку вперед — или вверх, смотря куда ее направить.

— Я видел, как это происходит, — сказал я. — Но почему так происходит?

— Давай же, Поло, подумай хорошенько, — заворчал он. — Мы имеем здесь один из основных принципов натурфилософии. Все отклоняется от огня. Разве это тебе не известно?

— Разумеется, известно.

— Но поскольку здесь очень сильное пламя, сосуд отталкивается очень энергично. Так неистово, что отскакивает на очень большое расстояние или высоту.

— И, — произнес я, чтобы продемонстрировать, как хорошо все понял, — внутри него волей-неволей занимается пламя.

— Точно так. А теперь обрати внимание: я заблаговременно прикрепляю другие трубки вокруг той, которая летит. Когда первая уничтожит сама себя — а я могу рассчитать, сколько на это уйдет времени, — она воспламенит остальные. В зависимости от того, какие разновидности я использовал, эти трубки либо тоже взорвутся в то же мгновение, разбрасывая пламя разного цвета, либо сами полетят дальше, чтобы разорваться уже на некотором расстоянии. Комбинируя на одном снаряде количество летающих и разрывающихся трубок, я могу получить «пламенное дерево», способное вознестись на любую высоту, а затем разлететься в виде одного или нескольких разноцветных «сверкающих цветов». В виде бутонов персика, цветков мака, тигровых лилий — словом, всего, чем я решу расцветить небо.

— Остроумно, — сказал я. — Настоящее волшебство. Но какова основная составляющая huo-yao? Какие магические элементы туда входят?

— Поистине гениальным был человек, который первым соединил их, — благоговейно произнес мастер огня. — А ведь состав необычайно прост. Ты и сам удивишься. — С этими словами он по очереди взял из трех остальных кувшинчиков по щепотке порошка и насыпал их на стол: один порошок был черным, второй — желтым, а третий — белым. — Tan-hua, liv и tung-bian. Попробуй догадаться, что это.

Я послюнил кончик пальца, взял несколько крупиц мелкого черного порошка и попробовал их на язык.

— По-моему, самый обычный древесный уголь.

Желтый порошок я тоже узнал сразу: это была сера. А вот белый порошок заставил меня призадуматься.

— Хм. Солоноватый, горький, немного кислый. Сдаюсь. Что это?

Мастер Ши ухмыльнулся и сказал:

— Кристаллизованная моча девственника.

— Вах, — промычал я и утер рукавом рот.

— Tung-bian, или осенний камень, как называют его хань, — ехидно произнес мастер, самым зловредным образом наслаждаясь моим смущением. — Волшебники, мудрецы и алхимики считают его ценным элементом. Они используют его для изготовления лекарств, приворотных зелий и тому подобного. Для получения осеннего камня берут мочу мальчика не старше двенадцати лет, пропускают ее через древесную золу, а затем дают образоваться кристаллам. Это довольно сложно, и, как ты понимаешь, получить ценное вещество можно лишь в небольших количествах. Так изначально предписывалось в рецепте получения воспламеняющегося порошка: древесный уголь, сера и осенний камень, — и этот рецепт не менялся в течение очень долгого времени. Древесного угля и серы всегда имелось в избытке, но вот третий ингредиент раздобыть было сложно. Поэтому раньше, еще до того как я появился на свет, воспламеняющегося порошка получали мало.

— Неужели у тебя появилась возможность в избытке добывать девственников?

Он фыркнул, точь-в-точь как Мордехай.

— Если человек родился в простой семье, в этом есть свое преимущество. Когда я впервые попробовал осенний камень, прямо как ты сейчас, то узнал в нем другое, причем совсем даже не редкое вещество. Мой отец служил разносчиком рыбы, и для того, чтобы придать филе дешевой рыбы очаровательный розовый цвет, он замачивал ее в рассоле обычной селитры. Это и есть осенний камень — селитра. Не знаю, отчего она присутствует в моче мальчиков, и меня это совершенно не занимает потому что мне нет нужды искать девственников для того, чтобы получить это вещество. В Китае полным-полно соляных озер, и все они в изобилии покрыты коркой, содержащей селитру. И вот, спустя несколько столетий после того, как какой-то хань, разбиравшийся в алхимии, изобрел воспламеняющийся порошок, я, простой любознательный сын еврейского разносчика рыбы Ши, стал первым, кто получил его в больших количествах. В результате я с успехом демонстрирую «пламенные деревья» и «сверкающие цветы», которыми повсюду наслаждаются в империи Хубилая.

— Мастер Ши, — произнес я робко, — это все действительно очень красиво, но я вот тут подумал, что можно было бы использовать «огненные цветы» с гораздо большей пользой. Эта мысль пришла мне в голову, когда моя лошадь испугалась и взбрыкнула при виде необычного зрелища. А разве нельзя использовать эти снаряды как оружие на войне? Например, для того, чтобы отбить конную атаку?

Иудей снова фыркнул.

— Хорошая идея, да, но ты припозднился с ней на шестьдесят с лишним лет. В тот год, когда я родился — постой-ка, это произошло по твоему христианскому летоисчислению в одна тысяча двести четырнадцатом году, — мой родной город Кайфынь впервые осадили монголы Чингисхана. Его всадники здорово напугались и разбежались в разные стороны, увидев огненные шары, которые падали в самый центр их войска, рассыпая искры, свистя и взрываясь. Монголы ненадолго остановились. Нет нужды говорить, что в конце концов они все-таки взяли город, но эта героическая защита, предпринятая городским мастером огня Кайфыня, вошла в легенду. А как я уже говорил, мы, иудеи, хорошо помним легенды. Вот почему эта история запала мне в душу, и когда я вырос, то в конце концов и сам стал мастером огня. При обороне Кайфыня воспламеняющийся порошок впервые использовали в военных целях.

— Ну а потом? — настаивал я. — Его применяли еще?

— Наш Хубилай-хан не из тех, кто пройдет мимо новых видов оружия, — сказал мастер Ши. — Даже если бы я сам этим не интересовался, он наверняка вменил бы мне в обязанность найти способ использования huo-yao в качестве снарядов на войне. Я провел исследования и, пожалуй, добился определенных успехов.

— Очень рад за тебя, — сказал я.

Но мастер огня молчал. Казалось, он колебался — выдавать тайну или нет. Наконец иудей посмотрел на меня из-под своих кустистых бровей и сказал:

— У хань есть одна история, об искусном лучнике. Он всю жизнь неизменно одерживал победы над врагами, пока не передал свое умение одному любознательному ученику, который в конце концов и убил его.

— Я не собираюсь присваивать ничьи идеи, — заметил я. — И расскажу тебе откровенно все, что знаю сам. Терпеть не могу всяческие уловки.

— Опасность красоты, — пробормотал он. — Скажи, Марко, тебе встречались большие волосатые орехи, которые называются индийскими?

Слегка удивившись подобному вопросу, я сказал:

— Да, я ел их мякоть вместе со сладостями, которые здесь подавали к столу.

— Я вытаскивал внутренность индийского ореха и наполнял скорлупу huo-yao, после чего вставлял фитиль, чтобы тот загорелся через определенное время. То же самое я проделывал и с прочными стеблями сахарного тростника. Если бросить их — рукой или при помощи катапульты — в гущу вражеской армии, то при этом высвободится энергия такой разрушительной силы, что одним-единственным орехом или куском тростника можно полностью разрушить целый дом. Если только все срабатывает.

— Чудесно, — сказал я.

— Если только все срабатывает, — повторил он. — Я использовал длинные куски сахарного тростника еще и по-другому. Вставлял один из моих летающих снарядов в длинный полый кусок тростника. Прежде чем поджечь фитиль, воин может буквально прицелиться и послать его, словно стрелу из лука, в цель, более или менее прямо.

— Остроумно, — заметил я.

— Но если только все это срабатывает. Еще я изготовил снаряды, в которых huo-yao был соединен с нефтью, с пылью «кара» и даже с навозом со скотного двора. Когда их швыряли во врагов, они горели неугасимым огнем или испускали густой, зловонный, удушливый дым.

— Потрясающе!

— Да, но опять же — если только все это срабатывает. К сожалению, у huo-yao есть один недостаток, который делает его практически неприменимым в военном деле. Huo-yao состоит, как ты уже видел, из трех мелких порошков, причем каждый из них имеет присущую только ему плотность, и все они весят по-разному. Следовательно, не имеет значения, как плотно набит huo-yao сосуд, все три элемента постепенно отделяются друг от друга. Легчайшее движение или сотрясение сосуда заставляет тяжелую селитру выделяться и оседать на дне, из-за чего huo-yao становится неактивным и бесполезным. Поэтому невозможно приготовить впрок какое-либо количество моих изобретений. Простейшее перемещение на складе — и чудо-оружие становится абсолютно бесполезным.

Он тяжело вздохнул, а я сочувственно заметил:

— Понятно. Именно поэтому и приходится постоянно быть в пути, Да, мастер Ши?

— Да. Чтобы устроить представление «пламенных деревьев» в каком-либо городе, я должен прибыть туда и все сделать на месте. Я путешествую с целым запасом бумажных трубок, фитилей и с бочонками всех трех порошков. Не так уж долго и сложно смешать huo-yao и зарядить все разнообразные снаряды. Очевидно, то же самое сделал и мастер огня в Кайфыне, когда мой родной город окружили монголы. Но разве можно проделать подобное в военное время, на поле брани, в самом центре сражения? При каждом боевом подразделении придется держать своего собственного мастера огня, и у него должны быть под рукой запасы и инструмент. И еще — ему придется быть нечеловечески быстрым и умелым. Нет, Марко Поло, боюсь, что huo-yao навсегда останется лишь красивой игрушкой. Похоже, нет никакой надежды на то, что его будут применять в военном деле, разве что для защиты осажденного города.

— Жаль, — пробормотал я. — Выходит, единственная загвоздка в том, что этот порошок имеет тенденцию разделяться на составляющие части?

— Совершенно верно, — ответил он с мрачной иронией, — так же, как и для человека единственное препятствие тому, что он не летает, — отсутствие крыльев.

«Только лишь тенденция разделяться», — повторил я про себя несколько раз, а затем щелкнул пальцами и воскликнул:

— Нашел!

— Да неужели?

— Пыль рассеивается, а грязь нет, и ее комки тоже. Предположим, ты намочишь huo-yao, превратив его в грязь? Или расплавишь его в монолит?

— Глупец, — ответил мастер с некоторой долей удивления. — Намокший порошок вообще не загорится. А начни его обжигать, он может разорваться прямо тебе в лицо.

— Ох, — выдохнул я.

— Я же говорил тебе, что в этом веществе заключена опасность красоты.

— Я не боюсь опасности, мастер Ши, — ответил я, все еще раздумывая над проблемой. — Понимаю, ты занят приготовлениями к празднованию Нового года, поэтому больше не буду навязывать свое общество. Но не разрешишь ли мне пока взять несколько кувшинчиков с huo-yao, чтобы я мог на досуге поэкспериментировать…

— Bavakashà![206] Это не игрушка!

— Я буду очень осторожен, мастер Ши. Стану сжигать всего лишь по малюсенькой щепотке порошка. Мне надо изучить свойства вещества и попытаться придумать, как разрешить проблему его разделения…

— Khakma![207] Как будто я и все остальные мастера огня не пытались сделать это всю свою жизнь, с тех самых пор, как порошок был получен впервые! А ты, который сегодня лишь впервые услышал о его составляющих, неужели ты и правда считаешь себя умнее остальных?

Я возразил:

— А теперь представь, если бы это сказал много лет тому назад мастер огня в твоем родном Кайфыне. — Он понял намек, но промолчал, а я продолжил: — Подобно любознательному сыну еврейского разносчика рыбы, я вполне могу привнести что-нибудь новое в это искусство.

Мастер Ши долго ничего не говорил, а потом вздохнул и сказал, очевидно обращаясь к своему богу:

— Вверяюсь тебе, боже. Возможно, этот Марко Поло в чем-то прав, а ведь, как учит нас притча, награда за mitzva — другая mitzva.

Он достал из-под рабочего стола две тяжелые тростниковые корзины и сунул их мне в руки.

— Вот, достойный уважения глупец. В каждой из них по пятьдесят лиангов порошка huo-yao. Поступай, как знаешь, я предупредил тебя. Надеюсь, я в ближайшее время не услышу, что Марко Поло с грохотом отошел в мир иной.

Я принес корзины к себе в покои, намереваясь тут же начать свои опыты в алхимии. Однако, обнаружив, что меня снова дожидается Ноздря, я поинтересовался, не принес ли он какого-нибудь известия.

— Ничего особенно интересного мне разузнать не удалось, хозяин. Разве что о распутстве придворного астролога, если такие сведения вам нужны. Оказывается, он евнух и вот уже в течение пятидесяти лет хранит свои отрезанные части засоленными в горшке рядом с кроватью. Представьте, этот человек настаивает, чтобы их похоронили вместе с ним, так чтобы после смерти он был целым.

— Это все? — спросил я, желая приняться за работу.

— Ну, есть еще кое-что: все готовятся к Новому году. Каждый двор устилают сухой соломой, так, чтобы отогнать злых духов kwei, — они испугаются треска, когда наступят на нее. У хань все женщины готовят пудинг из восьми составляющих, который является традиционным новогодним блюдом, мужчины мастерят светильники для освещения празднования, а дети делают маленькие вертушки из бумаги. Говорят, что некоторые семьи тратят на этот праздник все, что накопили за год. Однако веселятся далеко не все. Довольно много хань собираются покончить с собой под Новый год.

— С чего бы это?

— Это у них такой обычай: в это время они должны оплатить все неоплаченные долги. Кредиторы будут ходить и стучать в двери, а множество доведенных до отчаяния должников собираются повеситься — чтобы спасти свое лицо, как выражаются хань, — от позора, что они не смогли расплатиться. И в то же время монголы, которые не слишком пекутся о своих лицах, вымазывают черной патокой лица своих домашних божеств.

— Зачем?

— У них очень необычная вера: монголы полагают, что идол, которого они держат над домашним очагом, — божество дома Нагатай, — возносится в это время на Небеса, чтобы доложить великому богу Тенгри, как они вели себя в течение года. Поэтому они кормят Нагатая патокой, веря, что таким образом замыкают ему уста, и в результате он не сможет ничего насплетничать Тенгри и навредить им.

— Да уж, любопытно, — заметил я. Тут в комнату вошла Биликту и хотела забрать у меня корзины. Я сделал девушке знак поставить их на стол. — Что-нибудь еще, Ноздря?

Он стал заламывать руки.

— Только то, что я влюбился.

— О? — произнес я, погруженный в собственные мысли. — В кого?

— Хозяин, не смейтесь надо мной. В женщину, в кого же еще?

— Ну, мало ли в кого… Насколько я знаю, в прошлом ты общался с багдадским пони, с молодым человеком из Кашана, с ребенком-синдхом неизвестного пола…

Он начал еще сильнее заламывать руки.

— Пожалуйста, хозяин, не говорите ей.

— Не говорить кому?

— Царевне Мар-Джане.

— Кому, царевне? Ну и ну, ты наконец-то нашел себе достойную пару.

— Не смейтесь, хозяин. Так не скажете?

— Нет, конечно. Почему я вообще должен ей что-то говорить?

— Потому что обращаюсь к вам с просьбой побеседовать с ней, замолвить обо мне словечко. Рассказать Мар-Джане о моей честности и других добродетелях.

— Ты и честность? Неужели у тебя есть добродетели? Por Dio! Я даже не уверен в том, что ты вообще человеческое создание!

— Пожалуйста, хозяин. Понимаете, во дворце существуют определенные правила относительно заключения брака между рабами…

— Что?! — Я открыл от изумления рот. — Ты намереваешься жениться?

— Правда, как заявляет пророк, все женщины — камни, — произнес он задумчиво. — Однако некоторые из них, как мельничные жернова, висят у нас на шее, а иные подобны драгоценным камням у самого сердца.

— Ноздря, — произнес я как можно мягче. — Эта женщина, может, и опустилась, но не… — последовала пауза. Я не мог сказать «так же низко, как и ты». И начал снова: — Она, может, теперь и рабыня, но когда-то была царевной, а ты сам говорил, что в те времена ты сам был всего лишь гуртовщиком. И еще, насколько я слышал, она красавица, вернее, была ею когда-то.

— Она до сих пор красавица, — сказал раб и слабым голосом добавил: — И я тоже был… когда-то…

Вновь придя в ярость из-за того, что Ноздря так упорствовал в старой выдумке, я произнес:

— А она видела тебя в последнее время? Только посмотри на себя! Вот ты стоишь, такой же изящный, как птица-верблюд, с животом, как горшок, свинячьими глазками и ковыряешь пальцем в своей дырке вместо носа. Скажи мне честно: вот ты разузнал, кто она, и как ты теперь собираешься объявиться перед этой царевной Мар-Джаной? Думаешь, она узнает тебя? А не убежит ли бедная женщина в ужасе или просто не зайдется ли она смехом? Или ты уже признался ей во всем?

— Нет, — сказал он, опустив голову. — Пока не признался. Я только кланялся ей издали. Хозяин, я надеялся, что сначала вы замолвите за меня несколько слов… подготовите ее… чтобы она пожелала увидеть меня…

Я не выдержал и засмеялся.

— Да зачем ей это нужно?! Никогда еще не видел такой наглости. Раб просит меня выступить в роли сводника. Да кто я такой, чтобы с ней разговаривать, Ноздря? — Я заговорил подобострастным голосом, словно обращался к царевне: — «Насколько я знаю, ваше высочество, ваш страстный поклонник в данный момент страдает от какой-то постыдной болезни половых органов». — Затем я произнес безжалостно: — Ты понимаешь, что ложь может погубить мою бессмертную душу? Между прочим, то же самое может произойти с любой женщиной — не говоря уж о бывшей царевне, — если она всего лишь благосклонно взглянет на создание вроде тебя!

С нелепой гордостью Ноздря произнес:

— Если хозяин проявит великодушие и выслушает меня, я расскажу ему обо всем подробно.

— Говори, только поторопись. У меня есть чем заняться.

— Это началось двадцать лет тому назад, в столице Каппадокии городе Эрзинджане. Правда, она тогда была турецкой царевной, дочерью царя Килиджа, а я был всего лишь простым синдхом, конюхом в придворной конюшне. Ни Мар-Джана, ни ее отец даже не знали обо мне, потому что в конюшнях у них имелось множество слуг, готовых в любой момент помочь им сесть верхом или в карету. Когда я видел ее, то, как и теперь, лишь молча кланялся издали. Разумеется, дальше этого дело бы никогда не пошло. Но только Аллаху было угодно, чтобы мы вдвоем с Мар-Джаной попали к арабским бандитам…

— Хватит, Ноздря! — возмутился я. — Не надо больше распространяться о своих подвигах. Я уже сегодня вдоволь насмеялся.

— Я не буду останавливаться на похищении, хозяин. Достаточно того, что царевна заметила меня и одарила взглядом нежных глаз. Но когда мы сбежали от арабов и вернулись в Эрзинджан, ее отец повысил меня и отправил из города, чтобы удалить из дворца.

— Вот в это, — пробормотал я, — охотно верю.

— К несчастью, меня снова схватили бандиты, на этот раз курдские работорговцы. Меня увели, и я больше никогда не видел ни Каппадокии, ни царевны. Я с интересом прислушивался ко всем сплетням, доходившим из тех мест, но ни разу не слышал о том, что Мар-Джана вышла замуж, поэтому у меня все еще оставалась надежда. А потом я узнал о массовой резне в царской семье сельджуков и решил, что она умерла вместе с остальными. Кто знает, если бы я все еще оставался во дворце, когда это произошло, я мог бы ее спасти, и…

— Пожалуйста, Ноздря, не надо.

— Хорошо, хозяин. Ну вот, поскольку Мар-Джана была, как я полагал, мертва, меня больше не заботило, что произойдет со мной. Я был рабом — самой низшей формой жизни, — а потому решил и жить соответственно. Меня постоянно унижали, но мне было все равно. Я специально навлекал на себя обиды и унижения. Я погрузился в них. Я даже начал сам себя унижать. Мне хотелось стать самым худшим созданием на земле, потому что я потерял все самое лучшее. Я стал самым презренным и жалким негодяем. Меня не волновало, что я лишился красоты, самоуважения и уважения других людей. Меня не обеспокоило бы даже, если бы это стоило мне моих жизненно важных органов, но по какой-то причине никто из моих многочисленных хозяев никогда даже не подумал сделать из меня евнуха. Итак, я все еще оставался мужчиной, но у меня не было надежды полюбить, и я предался похоти. Я брал все, что было доступно рабу, — а чаще всего это оказывалось нечто мерзкое. Таким я был, когда вы встретили меня, хозяин Марко, и таким я продолжаю оставаться.

— До сих пор, — произнес я. — Дай мне закончить за тебя, Ноздря. А теперь, когда давно потерянная любовь вновь вошла в твою жизнь, теперь ты собираешься измениться. Так?

Однако ответ раба меня изрядно удивил.

— Нет-нет, хозяин, слишком много людей и слишком часто так говорят. Только глупец поверит в это, а мой хозяин не глупец. Поэтому вместо этого я скажу, что хочу всего лишь попытаться стать прежним. Таким, как я был раньше, прежде чем стал… ну, в общем, Ноздрей.

Я бросил на него долгий взгляд и некоторое время размышлял, а потом сказал:

— Только злодей откажет человеку в возможности измениться к лучшему, а я не злодей. Разумеется, мне будет интересно посмотреть, каким ты был когда-то. Хорошо, ты хочешь, чтобы я объявил этой Мар-Джане, что ее давнишний герой еще существует. Постараюсь тебе помочь, но как мне это сделать?

— Я просто пущу слух среди рабов, что господин Марко хочет с ней поговорить. А затем, если вы из сострадательного великодушия скажете…

— Не проси меня лгать, Ноздря. Я обещаю только уклониться от самой мерзкой правды — это все, что я могу для тебя сделать.

— О, хозяин, я и не прошу большего. Да благословит вас Аллах…

— А теперь у меня есть другие дела, о которых надо подумать. Не приводи ее сюда, пока не будут закончены все приготовления к празднованию Нового года.

Когда Ноздря наконец ушел, я сел и уставился на huo-yao, который принес. Время от времени я перебирал порошок пальцами, снова и снова тряс одну из корзин, чтобы самому убедиться, как белые крупицы селитры, отделяясь от черных частичек древесного угля и желтых крупинок серы, исчезают из виду. В тот день — и еще много дней спустя, потому что на первое место вышли другие заботы, — я ничего не смог сделать с воспламеняющимся порошком.

Вечером, когда я отправился в постель и ко мне присоединилась только Биянту, я проворчал:

— Что это за недомогание, от которого страдает Биликту? Несколько часов назад я видел твою сестру в этих комнатах, и она выглядела вполне здоровой. Прошло уже больше месяца с тех пор, как она в последний раз была в этой постели. Биликту что, избегает меня? Может, я чем-нибудь ее обидел?

Но Биянту лишь поддразнила меня:

— Скучаете по ней? Разве меня вам недостаточно? Но ведь мы с сестрой совершенно одинаковые. Обнимите меня и посмотрите. — Девушка уютно устроилась в моих объятиях. — Ну вот, теперь вы не можете пожаловаться, что тоскуете по той, которая у вас в объятиях. Но если хотите, я могу разрешить вам притвориться, что я Биликту, а вы потом расскажете, чем я отличаюсь.

Биянту оказалась права: в темноте обе девушки были совершенно одинаковые, и едва ли я мог жаловаться, что меня обделили.

Глава 10

В Венеции мы не обращаем внимания на приход нового года. Это просто первый день марта, когда мы начинаем новый календарь, и вроде бы нет никакого повода его праздновать, если только новый год не приходится на день Карнавала. Но в Китае каждый новый год ожидают, как нечто важное, что обязательно надо приветствовать. Думаю, этим и можно объяснить, что празднования там продолжаются целый месяц, начинаясь в старом году и плавно переходя в новый. Как и наши перемещающиеся праздники, весь китайский календарь зависит от Луны: таким образом, первый день первой Луны может выпасть на период с середины января до середины февраля. Празднование начинается на седьмой вечер двенадцатой Луны старого года, когда все садятся за стол, чтобы отведать традиционного пудинга из восьми составляющих, а затем обмениваются подарками с родными, соседями и друзьями. С этого момента начинается непрерывный праздник, который длится день и ночь, целый месяц. Здесь есть свои традиции. На двадцать третий день этой двенадцатой Луны, например, все принимаются кричать, чтобы пожелать «bon viazo»[208] своему домашнему божеству Нагатаю, который якобы возносится на Небеса, чтобы доложить, как в течение года велось хозяйство, за которым он присматривал. Поскольку Нагатай, как утверждают, не возвращается на свое место над очагом до кануна нового года, все, пользуясь его отсутствием, в свое удовольствие предаются обжорству, пьянству, азартным играм и другим порокам, то есть делают то, чего опасаются или стыдятся делать под испытующим взглядом божества.

Последний день старого года становится самым оживленным, в этот последний день в Китае собирают и возвращают долги. Помню, все улицы, которые вели к ростовщикам, были переполнены людьми, возвращающими долги: несли деньги, драгоценности и даже одежду. Все остальные улицы были запружены шумными кредиторами, снующими в поисках своих должников, или же доведенными до отчаяния должниками, пытающимися отыскать хоть что-нибудь, чем можно заплатить долг, или же спастись бегством. Казалось, в тот день каждый кого-нибудь искал, да и его самого тоже кто-нибудь искал. Сплошные крик, брань, обмен тумаками, а иногда, как объяснил мне Ноздря, должники, которые больше не в состоянии были высоко держать голову — или же лицо, как говорят хань, совершали самоубийства.

А вечером, накануне первого дня первой Луны, началось ночное представление мастера Ши: «пламенные деревья» и «сверкающие цветы», которых было удивительное множество; зрелище сопровождалось шествиями, танцами на улицах, буйным весельем, музыкой, издаваемой трещотками, гонгами и трубами. Когда наступил рассвет нового года, его отметили всего лишь постным завтраком: в самый первый день в году всем запрещалось есть мясо. В последующие пять дней никому не разрешалось ничего выбрасывать. Даже поваренок, выплеснувший грязную воду, рисковал вместе с ней выплеснуть и удачу на весь следующий год. Если не считать этих двух запретов, празднование полным ходом шло, не прекращаясь, до пятнадцатого дня первой Луны.

Простые люди вывешивали новые изображения своих старых богов, с церемониями приклеивая их поверх оборванных изображении, которые провисели на дверях и стенах домов весь прошлый год. Каждая семья, которая могла себе это позволить, платила писцу. Он записывал «весенние двустишия», которые также повсюду развешивали. Улицы были постоянно полны акробатов, участников маскарада, людей на ходулях, рассказчиков, борцов, жонглеров, гимнастов с обручами, глотателей огня, астрологов, предсказателей, торговцев всевозможными кушаньями и напитками. Там были даже «танцующие львы», каждый из которых состоял из двух чрезвычайно шустрых людей, спрятавшихся внутри костюма из позолоченного гипса и красной ткани; они проделывали нечто невероятное, но совсем не похожее на львиные ужимки.

В храмах хань жрецы всех религий совсем даже не религиозно возглавляли общественные рулетки. Они собирали толпы игроков — кредиторов, растрачивающих свои прибыли, и, как я полагаю, должников, пытающихся восполнить свои потери. Большинство собравшихся были пьяны: они громко спорили и играли совершенно неразумно. На их ставки, без сомнения, весь последующий год содержались храмы и жили жрецы. Одна игра очень напомнила мне игру в кости. В другую, под названием ma-jiang (маджонг), играли маленькими костяными пластинками. А в третью — картами из жесткой бумаги, которые назывались zhi-pai (чжи-пай).

Я и сам потом, заинтригованный сложностью zhi-pai, научился всем премудростям. Просто поразительно, какое существует многообразие игр, и для всего этого достаточно колоды из семидесяти восьми карт, делящихся по порядку на сердца, колокольчики, листья и желуди, а те, в свою очередь, подразделяются на карты с точками, мундирами и эмблемами. Но поскольку я привез с собой в Венецию колоду таких карт и они так понравились всем, что их скопировали (у нас их называют tarocchi и они широко известны), мне нет нужды разглагольствовать здесь о zhi-pai.

Недели празднования завершились на пятнадцатый день первой Луны Праздником фонарей. В эту ночь все жители Ханбалыка демонстрировали на улицах искусно сделанные фонарики. Они шествовали со своими творениями из бумаги, шелка, просвечивающего рога или слюды, сделанными в виде шаров, кубов, вееров, маленьких храмов, и все это освещалось свечами или лампами с фитилями, вставленными внутрь.

Ближе к полуночи на улицах появился и шумно прошествовал по ним удивительный дракон. Больше сорока шагов в длину, он был сделан из шелка, укрепленного прутьями из тростника, и освещался прикрепленными к ним свечками. Дракона этого несли около пятидесяти человек, но были видны только их лихо отплясывавшие ноги, обутые в туфли в виде огромных когтей. Голова дракона была сделана из гипса и дерева, покрыта позолотой и эмалью: горящие золотисто-голубые глаза, серебряные рога, зеленая пушистая борода и бархатный красный язык, высовывавшийся из устрашающего вида пасти. Одна только голова чудовища была такой огромной и тяжелой, что требовалось четверо мужчин, чтобы ее нести и поворачивать из стороны в сторону, громко щелкая челюстями. Сам дракон вставал на дыбы, извивался и весьма ловко делал курбеты, разгуливая то по одной, то по другой улице. Так продолжалось всю ночь. И вот наконец, когда последний припозднившийся гуляка отправлялся спать или падал пьяный без чувств на улице, а утомленный дракон уползал в свое логово, новый год официально считался начавшимся.

После этого жители Ханбалыка целый месяц наслаждались отдыхом. Однако деятельность государственных служащих, так же как и работа крестьян в июле, не прекращается только потому, что по календарю объявлен праздник. Поэтому многочисленные придворные, чиновники и министры Хубилая, кроме нескольких, рискнувших выйти наружу, чтобы посмотреть на народное гуляние, продолжали работать все праздники. Я по-прежнему наносил визиты то одному, то другому придворному и каждую неделю встречался с Хубилай-ханом, чтобы тот мог судить, как продвигается мое обучение. При каждой встрече я старался одновременно и произвести на него хорошее впечатление, и чем-нибудь удивить. Иногда, конечно, мне было нечего сообщить, кроме мелочи вроде: «А известно ли великому хану, что евнух, занимающий пост придворного астролога, хранит свои отрезанные мужские инструменты засоленными в кувшине?»

На что он отвечал с некоторой резкостью:

— Да. Говорят, что, составляя предсказания, старый дурак чаще советуется со своим рассолом, чем со звездами.

Но обычно мы беседовали с Хубилаем о более важных вещах. Во время одной такой встречи, это произошло некоторое время спустя после празднования Нового года (кстати, перед встречей я целую неделю провел в беседах с восемью судьями ченга), я отважился даже вступить с великим ханом в спор о законах и уложениях, по которым осуществлялось управление в его владениях.

Эта беседа была вдвойне необычной, потому что мы разговаривали вне покоев великого хана и при весьма странных обстоятельствах.

Придворный архитектор вместе со своими рабами и слонами к тому времени уже закончил насыпать холм Кара и покрывал его мягким дерном. Придворный садовник и его помощники как раз планировали, где будут газоны, клумбы, деревья и кусты. Пока что ничего там еще не цвело, поэтому холм был совершенно голым. Однако строительство множества архитектурных построек уже было закончено, все они были сделаны в ханьском стиле, что придавало холму достаточно колорита. Великий хан вместе с принцем Чимкимом в тот день решили проверить недавно завершенную работу и пригласили меня присоединиться к ним. Новым украшением холма стал круглый павильон примерно десяти шагов в диаметре, все его линии были изогнутыми: устремленная вниз крыша, витые колонны, филигранные перила. Павильон окружала сделанная из черепицы терраса, которая была шире, чем его диаметр, а ее, в свою очередь, — сплошная стена высотой в два человеческих роста; с обеих сторон стена эта была целиком выложена мозаикой из драгоценных камней, позолоченной эмали, кубиков нефрита и фарфора.

Павильон в достаточной мере поражал взор, но помимо этого он также имел еще одну особенность, которую различало только ухо. Уж не знаю, была то задумка придворного архитектора или же это произошло просто случайно, но двое или больше человек внутри окружающей их стены очень хорошо слышали друг друга, как бы далеко ни стояли друг от друга, даже если они разговаривали шепотом. Это место позже стало известно как Павильон Эха, но полагаю, что мы с великим ханом и принцем стали первыми, кто познакомился с удивительным природным явлением. Мы стояли приблизительно на одинаковом расстоянии от стены, примерно в восьми футах друг от друга, в центре павильона никого не было, и разговаривали обычными голосами, но при этом общались так легко, словно сидели рядышком за столом.

Я сказал:

— Судьи ченга прочли мне действующий свод законов Китая, великий хан. Я полагаю, что некоторые из них излишне суровы. Я помню один, который гласит, что, если преступление совершено, судья обязательно должен найти и наказать виновную сторону — в противном же случае он сам понесет наказание, определенное законом за это преступление.

— Что же в этом сурового? — произнес голос Хубилая. — Это только гарантирует, что ни один судья не будет уклоняться от своих обязанностей.

— Но не происходит ли в результате так, великий хан, что частенько наказывают невиновного, просто потому, что кто-то должен быть наказан?

— И что? — произнес голос Чимкима. — Преступление отомщено, и все знают, что ни один проступок не останется безнаказанным. Таким образом, закон направлен на то, чтобы заставить людей поостеречься совершать преступления.

— Но я заметил, — сказал я, — что хань, даже если их никто не контролирует, кажутся в достаточной мере благовоспитанными и традиционно следят за своим поведением во всем, от выполнения каждодневных обязанностей до дел большой важности. Возьмем, например, их обычную обходительность. Если, скажем, возница окажется настолько груб, что даже не сойдет со своей повозки, чтобы спросить у прохожего дорогу, его, самое большее, просто пошлют не в ту сторону, однако при этом не будут поносить за плохие манеры.

— Ах, но разве это его исправит? — произнес голос Хубилая. — На мой взгляд, гораздо полезнее хорошая порка.

— Но он сам исправится, великий хан, потому что впредь уже больше не будет вести себя так неучтиво, как в первый раз. Возьмем другой пример: элементарная честность. Если хань найдет на дороге некую вещь, которую кто-то потерял, он не присвоит ее, а будет охранять находку. Он будет оставаться на страже, пока не подойдет следующий прохожий, а тот будет ждать следующего. И находку станут усердно охранять, пока владелец не обнаружит пропажу и не вернется.

— Ты говоришь здесь о случайности, — произнес голос Хубилая. — А начал с законов и преступлений.

— Хорошо, великий хан, приведу такой пример. Если один человек причинит вред другому, пострадавший не побежит к судье, чтобы тот заставил его обидчика исправиться. Ведь у хань есть поговорка: «Посоветовав мертвецу, избежишь проклятия, а дав совет живому — избежишь суда». Если кто-либо из хань обесчестил себя, во искупление он может отдать собственную жизнь, как, я видел, нередко случалось в прошедшее празднование Нового года. Если один человек причинит другому большой вред, но совесть не позволит ему сразу признаться в проступке, жертва придет и повесится на входной двери обидчика. Унижение, которое падет на голову преступника, считается у хань гораздо хуже любой мести.

Хубилай сухо поинтересовался:

— Ты считаешь, что умершему от этого легче? И называешь это исправлением?

— Я лишь пытаюсь сказать, великий хан, что преступник может избавиться от запятнавшего его позора, только возместив убытки семье повесившегося.

— То же самое он делает и по своду законов ханства, Марко. А я считаю, что его самого также следует повесить. Ты можешь называть это суровостью, но я не вижу в этом ничего несправедливого.

— О, великий хан, я согласен с тем, что вы однажды сказали: надо, чтобы тобой восхищались и тебе завидовали — причем все правители и этом мире. Но меня интересует другое: каким образом вы пытаетесь завоевать расположение своих подданных? Может, если вы хотите добиться от них преданности и привязанности, не стоит быть столь требовательным?

— Полагаю, — раздраженно заметил Хубилай, — я совсем не так уж и требователен.

— Но, великий хан, позвольте рассказать вам о моей родной Венецианской республике. Она основана по образцу двух классических республик — Римской и Греческой. Ее гражданин свободен оставаться личностью и формировать свою собственную судьбу сам. В Венеции есть рабы, это правда, и классовые различия тоже. Но теоретически решительный человек может возвыситься над своим классом. Он сам может подняться из нищеты и страданий к процветанию и праздности.

Спокойный голос Чимкима произнес:

— И часто такое случается в Венеции?

— Ну, — ответил я, — я помню одного или двух: они воспользовались преимуществами своей внешности и смогли жениться на женщинах выше их по положению.

— Ты называешь это решительностью? И призываешь восхищаться подобными мужчинами? Здесь их стали бы презирать.

— Это первое, что пришло мне в голову. Но если хорошенько подумать…

— А в Риме или в Греции, — произнес Хубилай, — были такие примеры? Скажи, твои западные историки, они сделали хоть одну такую запись?

— Не хочу вводить в заблуждение великого хана, не будучи сведущ в истории.

Чимким снова заговорил:

— Ты и правда думаешь, что подобное возможно, Марко? Что все люди станут равны, свободны и богаты, если только получат такую возможность?

— Почему нет, мой принц? Некоторые из наших выдающихся философов верили в это.

— Человек может верить во что угодно, если это ничего ему не стоит, — ответил голос Хубилая. — Это еще одна ханьская поговорка, Марко. Уж я-то знаю, что случается, когда люди вдруг становятся свободными, — и я получил это знание не из книжек по истории. Я знаю, потому что сам предоставлял людям свободу.

Он некоторое время помолчал, а потом Чимким удивленно спросил:

— Марко, похоже, ты так потрясен, что тебе нечего сказать? Представь себе, это правда. Я видел, как мой августейший отец использовал однажды эту тактику, чтобы покорить провинцию в государстве Тибет. Защитники провинции отбили все наши атаки, поэтому великий хан просто объявил ее жителям: «Вы освободились от своих прежних правителей — тиранов и угнетателей. А я, будучи великодушным правителем, дам вам привилегию — быть свободными и занять в мире подобающее вам по праву место, то положение, которое вы заслуживаете». И знаешь, что произошло?

— Надеюсь, мой принц, это сделало их счастливыми?

Хубилай рассмеялся, смех отразился от стены подобно звуку железного котелка, по которому стучат деревянной колотушкой. Он произнес:

— А случилось вот что, Марко Поло. Скажи бедняку, что он получил свободу грабить богатых, которым он так долго завидовал. Думаешь, он отправится обыскивать роскошные дворцы знати? Ничего подобного, Он схватит свинью, которая принадлежит его соседу-бедняку. Скажи рабу, что он наконец свободен и теперь равен со всеми остальными. Возможно, что он отпразднует свое освобождение, убив бывшего хозяина, а затем и сам незамедлительно обзаведется рабами. Скажи отряду воинов, которых против желания взяли на военную службу, что они стали свободными и могут возвратиться домой. Думаешь, они обратят свое оружие против военачальников, которые вели их в поход? Нет, они безжалостно убьют человека, которого выдвинули из их среды и назначили над ними сержантом. Объяви всем угнетенным, что им дозволяется подняться против самого жестокого притеснителя. И куда, по-твоему, они отправятся? Против деспота-градоначальника или ильхана? Нет, поверь мне, разъяренная толпа разорвет на кусочки деревенского ростовщика.

Снова наступила тишина. Я не мог придумать ничего в ответ. Наконец Чимким сказал:

— Этот прием сработал там, в Тибете, Марко, ввергнув в хаос целую провинцию. В результате мы легко взяли ее, и теперь мой брат Укуруй — ван Тибета. Разумеется, для самих местных жителей ничего не изменилось. Жизнь идет там как прежде.

И опять я не нашелся что ответить, потому что великий хан и принц, без сомнения, говорили не о каких-то неграмотных деревенских жителях в отсталом захолустном государстве. Это относилось ко всем простым людям, живущим повсюду, и мнение правителей о них явно было невысоким. Однако у меня не было никаких убедительных доводов чтобы изменить его. Поэтому мы втроем двинулись обратно во дворец обойдя вокруг Павильона Эха, выпили там mao-tai и заговорили о других вещах. Больше я не предлагал никаких смягчений монгольского свода законов, и поэтому все решения Хубилая заканчивались, как и обычно: «Великий хан сказал: трепещите все и повинуйтесь!»

Хубилай никогда не высказывал мне пожеланий о порядке посещения различных министров. Вообще-то, наверное, разумнее было начать с главного министра — Ахмеда-аз-Фенакета, о котором я уже столько слышал. Однако я бы с удовольствием совсем пропустил араба, особенно после того, как узнал о нем столько нелицеприятных вещей. В действительности я никогда не искал с ним встречи, и в конце концов он сам принудил меня встретиться с ним. Wali прислал мне через слугу довольно невежливое послание, требуя, чтобы я немедленно к нему явился и получил жалованье из его собственных рук, поскольку Ахмед также занимал пост министра финансов. Я подумал, что его беспокойство вызвано тем, что уже наступил новый год, а у него не закончены расчеты в старом. Поскольку я находился на службе у великого хана, то совершенно не беспокоился о том, заплатят ли мне и сколько именно. Честно говоря, у меня до сих пор не было нужды ни в едином багатине — или tsien, как называлась в Китае самая мелкая денежная единица. Я прекрасно устроился: меня кормили и снабжали всем необходимым; так что я даже не представлял себе, как лучше потратить деньги, если они у меня появятся.

Перед тем как пойти за жалованьем к Ахмеду, я отправился спросить отца, не возникло ли у Торгового дома Поло еще каких-нибудь неприятностей, и если да, то не хочет ли он, чтобы я, воспользовавшись случаем, замолвил за него словечко арабу. Не найдя отца в его покоях, я отправился к дяде. Тот лежал на кушетке, и его брила одна из служанок.

— Что я вижу, дядя Маттео? — воскликнул я. — Неужели ты решил избавиться от своей бороды путешественника?! Но почему?

Сквозь смех он проговорил:

— По большей части мы имеем дело с китайскими купцами, а все хань с презрением относятся к волосатым, для них это признак варварства. Поскольку все арабы в Ortaq бородаты, я подумал, что мы с Нико получим преимущество, если хоть один из нас будет чисто выбрит. А еще, если быть откровенным, борода — это удар по моему тщеславию, потому что у моего старшего брата она до сих пор сохранила свой первоначальный цвет, тогда как моя уже поседела, как у Ноздри.

Я был уверен, что дядя до сих пор удалял волосы из промежности, поэтому язвительно заметил:

— Многие хань еще и бреют головы. Ты тоже собираешься так сделать?

— И множество из них отращивают такие же длинные волосы, как у женщин, — спокойно сказал он. — Я тоже могу так сделать. Ты пришел сюда, чтобы наводить критику на мой туалет?

— Нет, но я думаю, что уже узнал то, о чем хотел спросить. Раз ты сказал, что собираешься иметь дело с китайскими купцами, я из этого заключаю, что вы с отцом уладили разногласия с этим злобным арабом Ахмедом. Так?

— Да. Он, между прочим, оказался весьма любезным и дал нам все необходимые разрешения. Не надо говорить о главном министре в таком тоне, Марко. Он не такой уж и плохой человек.

— Рад это слышать, — сказал я, в душе сильно сомневаясь. — Потому что прямо сейчас я к нему направляюсь.

Дядя Маттео тут же принял сидячее положение.

— Неужели он предпочитает обсуждать дела нашего Торгового дома с тобой, а не с нами?

— Нет-нет. Просто я должен забрать у него жалованье, хотя и не представляю, как его можно потратить.

— Понятно, — ответил дядя, снова ложась. — Отдай деньги Нико на нужды нашего Торгового дома. Ты не сделаешь лучшего вложения.

Я сказал, немного поколебавшись:

— Позволь заметить, дядя, что сейчас ты, кажется, пребываешь в гораздо лучшем настроении, чем когда мы в последний раз разговаривали с тобой наедине.

— E cussi? Я снова в деле.

— Я не имею в виду… ну, материальные вещи.

— А, вот ты о чем. — Голос его слегка исказился. — Ты предпочитаешь, чтобы я упал духом и пребывал в меланхолии?

— Нет, дядя. Я рад, что ты, если можно так выразиться, смирился со своей судьбой.

— Я тронут твоей заботой, — ответил он гораздо более мягким тоном. — Ты прав: я действительно смирился. Я обнаружил, что мужчина, который не может больше получать наслаждение, может найти определенное удовольствие в том, что дает его сам.

— Я не очень понял, но все равно рад за тебя.

— Ты можешь в это не верить, — сказал он почти застенчиво. — Но я тут немного поэкспериментировал и обнаружил, что могу доставлять наслаждение даже той, что меня сейчас бреет. Да — не надо так смотреть, — женщине. В ответ она научила меня некоторым женским штучкам, как лучше доставлять ей удовольствие. — Казалось, дядя внезапно пришел в смущение и издал громкий фальшивый смешок. — Так что жизнь продолжается. Спасибо тебе за беспокойство, Марко, но не стоит вгонять меня в краску. Кстати, если тебя ждет Ахмед, то лучше всего поторопиться.

Когда я вошел в роскошно убранный кабинет главного министра, вице-правителя и министра финансов, хозяин его, в отличие от хана всех ханов, не поднялся и не поприветствовал меня. Он, очевидно, ждал что я сделаю ko-tou, и мне пришлось согнуться в глубоком поклоне. Когда же я поднялся, он не предложил мне сесть. Wali Ахмед выглядел как типичный араб — нос наподобие клюва коршуна, густая черная борода, смуглая и шероховатая кожа на лице, — он разве что был чище большинства своих соплеменников, которых я видел в арабских землях, поскольку приспособился на китайский манер совершать частые омовения. Еще у Ахмеда были самые холодные глаза, которые я когда-либо видел у араба или у какого-нибудь другого жителя Востока. У них карие глаза обычно теплые, как gahwah, однако глаза главного министра больше походили на обломки агатов. Он носил арабские абас и кофию, но не из тонкого хлопка, а из разноцветных шелков, переливавшихся подобно радуге.

— Ваше жалованье, Фоло, — нелюбезно сказал он и пихнул мне не кошель с монетами, а неопрятную пачку каких-то полосок бумаги.

Я внимательно их изучил. Все полоски были похожи одна на другую: сделанные из прочной темно-красной бумаги, с обеих сторон покрытые сложными узорами и множеством слов как на ханьском, так и на монгольском языках; все слова были написаны черными чернилами, а поверх них стояла большая замысловатая красная печать. Я не сказал спасибо, поскольку в тот момент испытал инстинктивную неприязнь к этому человеку, против воли заподозрив его в обмане. Поэтому я сказал:

— Простите меня, wali Ахмед, мне что — заплатили pagheri?

— Я не знаю, — ответил он скучным голосом, — что означает это слово.

— Pagheri — это бумаги, по которым обещают вернуть заем или поручительство будущего возврата. Их ради удобства используют при торговле в Венеции.

— Тогда полагаю, что вы можете назвать их pagheri, потому что ими тоже пользуются для удобства, это законное платежное средство нашего государства. Мы позаимствовали эту систему у хань, которые называют их «летучие деньги». Каждая из этих бумажек, которые вы держите, стоит liang серебром.

Я пихнул к нему маленькую пачку обратно через стол.

— Будьте так любезны, wali, тогда я бы предпочел взять серебром.

— Не советую, — резко ответил он. — Такое количество серебра вам придется тащить волоком. В этом-то и прелесть «летучих денег»: большие суммы, даже огромные, не занимают много места и не превращаются в тяжелые грузы. Сквалыге их проще спрятать в матрасе. И еще, когда покупатель расплачивается за покупку, купцу не приходится каждый раз взвешивать монеты и проверять чистоту металла.

— Вы имеете в виду, — произнес я неуверенно, — что я могу пойти на базар и купить себе миску miàn, причем любой торговец возьмет один из этих листков бумаги в качестве платы?

— О Аллах! Да он отдаст вам за это весь свой прилавок. А может, даже жену и детей в придачу. Я сказал вам: каждая такая бумажка стоит целый liang серебром. Liang — это одна тысяча tsien, а за одну tsien вы можете купить двадцать или тридцать мисок miàn. Если вам нужна мелочь — вот. — Он достал из ящика несколько пачек бумажек меньшего размера. — Как вам это? Банкноты в половину liang каждая? Сто tsien? Что?

Изумившись, я сказал:

— Выходит, «летучие деньги» делают всех достоинств? И простой народ действительно считает их за настоящие деньги?

— Это и есть настоящие деньги, неверующий! Вы умеете читать? Вот эти слова на бумаге удостоверяют их подлинность. Здесь указана их стоимость серебром, заверенная подписями всех многочисленных чиновников, казначеев и служащих имперской казны великого хана. Мое собственное имя тоже здесь есть. А поверх всего красными чернилами ставится большая yin — великая печать самого Хубилай-хана. Это гарантирует, что в любое время каждую такую бумагу можно обменять на определенное количество настоящего серебра из казны государства. Таким образом, эти деньги такие же настоящие, как и серебряные.

— Но если, — настаивал я, — кто-нибудь когда-нибудь захочет избавиться от одной из этих бумажек, а ему вдруг откажут?..

Ахмед сухо произнес:

— Если рано или поздно вдруг наступят времена, когда перестанут уважать yin великого хана, то, уверяю вас, господин Фоло, вам будет не до жалованья. У вас появится множество других поводов для беспокойства. Как, впрочем, и у всех нас.

Все еще изучая «летучие деньги», я продолжал удивляться вслух:

— Однако, на мой взгляд, было бы гораздо проще понаделать маленьких кусочков серебра. Я имею в виду, ведь очень хлопотно на всех этих листках, циркулирующих у вас в государстве, каждому чиновнику ставить свою подпись и…

— Нам нет нужды снова и снова расписываться, — сказал Ахмед, начиная раздражаться. — Мы ставим свою подпись всего лишь один раз, а на их основе придворный мастер делает особую печать, на которой слова вырезаны наоборот. И потом печать можно макать в чернила и ставить на бумаге бессчетное количество оттисков. Разумеется, даже вам, нецивилизованным венецианцам, знакомы печати. Для того чтобы сделать банкноту, все необходимые для yin разрозненные слова, иероглифы и буквы расставляют в определенном порядке и помещают в форму нужного размера. Этот процесс хань называют zi-shu-ju, что означает что-то вроде «наборное письмо».

Я кивнул.

— Наши монахи на Западе часто вырезают на дереве обратное изображение начальной буквы рукописи и наносят ее оттиск на несколько страниц, для того чтобы братья-художники раскрасили и детально выписали ее в своей индивидуальной манере, прежде чем продолжить писать остальную страницу от руки.

Ахмед покачал головой.

— В «наборном письме» оттиски не ограничиваются начальными буквами и писать от руки вовсе не требуется. Мастера делают из терракоты множество отдельных yin для каждого иероглифа в языке хань а теперь у них уже появились и все буквы монгольского алфавита. Так что этот zi-shu-ju может объединять любое количество yin с разным количеством слов. Таким образом, можно собирать целые страницы текста, а страницы объединять уже в целые книги. Способом zi-shu-ju можно производить их в огромном количестве, и все копии будут похожи между собой. Наши мастера создают книги гораздо быстрей и точней, чем это делает писец вручную. А когда изготовят набор yin для арабского и латинского алфавита, то можно будет производить книги на всех известных языках — одинаково просто, дешево и в больших количествах.

— Правда? — пробормотал я. — Но, wali, тогда это еще более полезное изобретение, чем создание «летучих денег».

— Вы правы, Фоло. Я и сам пришел в восхищение, когда впервые увидел созданные при помощи «наборного письма» книги. Я уж подумал, а не послать ли нескольких мастеров хань на Запад, чтобы они обучили zi-shu-ju жителей моей родной Аравии. Но, к счастью, я вовремя вспомнил, что все формы в zi-shu-ju заполняют чернилами при помощи кистей, сделанных из щетины свиньи. Таким образом, было бы просто непостижимо предложить этот способ народам, исповедующим ислам.

— Да, я могу это понять. Ну что же, благодарю вас, wali Ахмед, и за разъяснения, и за жалованье. — Я начал укладывать бумажки обратно в свой поясной кошель.

— Позвольте мне, — произнес он ненароком, — предложить вам еще немного разъяснений. Есть некие места, где вы не сможете воспользоваться «летучими деньгами». Ласкатель, например, возьмет взятку только чистым золотом. Но, я думаю, вы это уже и без меня знаете.

Постаравшись, чтобы на лице у меня ничего не отразилось, я поднял глаза от кошеля и столкнулся с его холодным агатовым взглядом. Пока я ломал голову, как много он знает о моих делах, Ахмед вежливо сказал:

— Лично я и в мыслях не держу, что вы можете не подчиняться великому хану. Он велел вам знакомиться с придворными и расспрашивать их обо всем. Но я бы посоветовал вам ограничиться верхними этажами дворца. Не спускаться в подземелье господина Пинга. И даже в помещения для прислуги.

Итак, этот человек знал, что я велел Ноздре шпионить. Но знал ли он зачем? Неужели Ахмед догадался, что я интересуюсь министром малых рас, а если и догадался, то почему его это так заботило? А может, главный министр просто боялся, что я могу услышать что-нибудь, что способно повредить ему самому? Изобразив на лице полнейшее безразличие, я ждал, что еще скажет мне wali Ахмед.

— Подземелья и темницы — очень нездоровое место, — продолжил он равнодушно, словно предупреждал меня о том, что влажность может вызвать ревматизм. — Но пыткам можно подвергнуться также и наверху, причем гораздо худшим, чем у Ласкателя.

Тут уж я не мог промолчать.

— Я уверен, что нет ничего хуже «смерти от тысячи». Возможно, wali Ахмед, вы не знакомы с…

— Я знаком с этим. Но даже Ласкателю известны не все самые страшные пытки. Уж поверьте, я в этом разбираюсь. — Ахмед улыбнулся — вернее, улыбнулись лишь его губы, а агатовые глаза — нет. — Вы, христиане, считаете ад самой ужасной пыткой, которая только может быть, и в вашей Библии рассказывается, что ад состоит из боли. «Брошенный в адское пламя, где черви не умирают, а огонь не гаснет», — так, помнится, говорил ваш благородный Иисус своим последователям. Так вот, подобно Иисусу, я предупреждаю вас: не заигрывайте с адом, Марко Фоло, и не ищите соблазнов, которые могут отправить вас туда. Иначе я поведаю вам об аде куда больше, чем ваша христианская Библия. Ад — это не обязательно то место, где вечно горит огонь, обитают черви, а грешники испытывают разного рода физические муки. Ад — это даже не обязательно какое-то конкретное место. Ад — это то, что больнее всего ранит.

Глава 11

Из кабинета главного министра я прямиком отправился к себе, намереваясь сказать Ноздре, чтобы он поуменьшил свой шпионский пыл — по крайней мере до тех пор, пока я как следует не обдумаю все предупреждения и угрозы wali. Но Ноздри дома не было, а меня поджидал какой-то посетитель. Встретившие меня Биликту и Биянту надменно вздернули бровки, сообщая мне о рабе, который зашел в мои покои и попросил остаться и подождать возвращения их господина. Поскольку сами близняшки были свободными, они с презрением относились ко всем, кто стоял ниже их на социальной лестнице. Однако казалось, что на этот раз сестры возмущены гораздо больше обычного. Было довольно любопытно посмотреть, что же так задело их, и я поспешно вошел в свою гостиную. Там на скамеечке сидела женщина. Когда я вошел, она согнулась до пола в изящном ko-tou и оставалась в таком положении, пока я не разрешил ей подняться. Незнакомка выпрямилась, и я от удивления вытаращил глаза.

Рабы во дворце, когда они отправлялись с поручениями из подвала, кухни или конюшни к благородным господам, всегда были одеты хорошо, чтобы не бросать тень на репутацию хозяина, поэтому я изумленно уставился на эту женщину вовсе не из-за прекрасного наряда, который на ней был. Меня поразило, что она носила его так, словно привыкла к самому лучшему и была уверена в том, что никакое самое богатое одеяние никогда не затмит ее собственного великолепия.

Посетительница отнюдь не была молоденькой девушкой, должно быть, ей было столько же лет, сколько и Ноздре или дядюшке Маттео. Но на ее лице не было морщин, годы отметили красоту женщины лишь достоинством. Сияние юности, которое наверняка некогда изливалось из ее глаз, сменила безмятежность и глубина лесного озера. В волосах незнакомки были видны кое-где серебряные пряди, но в целом волосы ее оставались теплого рыжевато-каштанового цвета, не прямые, как у китаянок, а спадающие в беспорядке локоны. Женщина держала спину прямо, и, насколько я мог видеть через парчовые одежды, фигура у нее до сих пор была крепкая и красивая.

Короче говоря, я потрясенно застыл на месте, уставившись на посетительницу, как остолоп, а она произнесла нежным голосом:

— Вы, как я полагаю, хозяин раба Али-Бабы?

— Кого? — поразился я. Но тут же спохватился: — Ах да, Али-Баба принадлежит мне.

И, намереваясь скрыть свое мимолетное смущение, я, пробормотав извинения, удалился, чтобы заглянуть в кувшин — посмотреть, как себя ведет мой воспламеняющийся порошок. Мысли лихорадочно кружились у меня в голове. Так, значит, это и есть турецкая царевна Мар-Джана! День или два тому назад я насыпал huo-yao из одной корзины в крепкий кувшин. Ничего удивительного, что Ноздря когда-то был ею очарован, а теперь влюбился снова. Затем я налил немного воды в эту порцию порошка. Ничего удивительного, что он был готов на все, согласен полностью измениться, чтобы только добиться этой женщины. Невзирая на скептицизм мастера огня, мне хотелось посмотреть, не смогу ли я изменить свойства порошка, превратив его в густую грязь. Да за такую красавицу и жизнь отдать не жалко! Похоже, мастер огня был прав, когда поднял меня на смех. Но как, во имя Господа, шут гороховый вроде Ноздри мог даже познакомиться с такой женщиной? В кувшине была лишь унылая темно-серая грязь, которая выглядела не слишком-то многообещающе. Да женщина, подобная этой, должна просто посмеяться над таким человеком, как Ноздря, или зло над ним подшутить. Порошок теперь напоминает навоз. Может, он и не распадется на составные части, но точно никогда не воспламенится. Вах! Неужели такую красавицу не тошнит при виде Ноздри?

— Скажите, господин Поло, — произнесла Мар-Джана, когда я вернулся, — я правильно догадалась, что вы попросили меня прийти сюда, чтобы усладить похвалами в адрес вашего раба Али-Бабы?

В полнейшем изумлении я несколько раз кашлянул и предпринял попытку заговорить.

— Ноз… — Тут я опять закашлялся и попытался начать еще раз: — Али может похвастаться множеством достоинств, талантов и навыков.

Это было самое большее, что я мог сказать, не покраснев от смущения и не произнеся ни слова лжи: что-что, а похвастаться Ноздря всегда был мастер.

Мар-Джана слегка улыбнулась и сказала:

— Как я узнала от наших приятелей рабов, они не могут решить, что больше: невероятное самомнение Али-Бабы или же пустословие, при помощи которого он его выражает. Но все согласны, что эти особенности можно считать привлекательными в мужчине, который так сильно обманулся во всем остальном.

Я уставился на посетительницу, широко раскрыв рот и позабыв о правилах приличия. Затем я произнес:

— Постойте-постойте. Вы, очевидно, много знаете о Нозд… об Али. Но, боюсь, вы даже не подозреваете, какие невероятные истории он мне рассказывает.

— Но это все правда. И, поверьте мне, те, кто над ним насмехается, ошибаются. Когда я впервые встретила Али-Бабу, он был мужественным красавцем и благородным героем.

— Я не верю в это, — откровенно сказал я. Затем, уже более вежливо, предложил: — Не хотите ли выпить со мной чаю?

Я хлопнул в ладоши, и Биянту появилась так быстро, что я заподозрил, что она из ревности спряталась за дверью и подслушивала. Я приказал подать чай для посетительницы и pu-tao для меня, и Биянту удалилась.

Я повернулся к Мар-Джане:

— Мне интересно узнать побольше… о вас и Али-Бабе.

— Мы были тогда совсем юными, — произнесла она, погрузившись в воспоминания. — Арабские разбойники вылетели из-за холма, напав на мою повозку. Они убили возницу, Али был форейтором, и бандиты оставили его в живых. Они увезли нас в пещеры в холмах и хотели, чтобы Али привез им выкуп от моего отца. Я велела ему отказаться, он так и сделал. Разбойники начали смеяться и принялись жестоко избивать его, а затем посадили Али в огромный кувшин с кунжутным маслом. «Это смягчит его упрямство», — сказали они.

Я кивнул.

— Арабы проделывают такие вещи. Масло размягчает упрямство.

— Но Али-Баба не дрогнул. Тогда я решилась на хитрость: притворилась, что увлеклась предводителем бандитов, хотя на самом деле хранила верность Али, в которого я влюбилась. Мое притворство дало мне некоторую свободу передвижения, однажды ночью я освободила Али из кувшина и добыла для него меч.

Тут вернулись мои служанки с напитками. Они подали Мар-Джане чашку, а мне бокал, помедлив, чтобы как следует рассмотреть красивую посетительницу: наверняка близняшки боялись, что я собираюсь создать нежелательный для них квартет. Я сделал им рукой знак удалиться и попросил Мар-Джану продолжить свой рассказ.

— Все шло хорошо. По совету Али я играла свою роль дальше. Я притворилась, что уступлю приставаниям главаря этой ночью, и, как было запланировано, когда я его как следует распалила, Али-Баба выскользнул из-за балдахина и убил главаря. Затем Али храбро прокладывал путь через толпу остальных бандитов, потому что они проснулись и пытались нас задержать. Мы пробились к лошадям и благодаря милости Аллаха спаслись.

— Во все это очень трудно поверить.

— Единственным минусом нашего плана было то, что мне пришлось убегать абсолютно голой. — Мар-Джана стыдливо отвернулась от меня. — Но это было совершенно не важно, зато оказалось легче — когда мы прилегли, чтобы передохнуть остаток ночи на опушке леса, — вознаградить Али, как он того заслуживал.

— Наверняка и ваш отец тоже наградил спасителя своей дочери?

Она вздохнула.

— Он повысил Али, назначив его главным конюхом, а затем услал прочь из дворца. Мой августейший отец хотел заполучить зятя царских кровей. Хотя его планам не суждено было осуществиться. К его великому неудовольствию, я с презрением отвергала всех поклонников, даже после того как услышала, что Али-Баба попал в рабство. То, что я оставалась незамужней, возможно, спасло мне жизнь, когда несколько лет спустя весь наш царский род был уничтожен.

— О, я слышал об этом прискорбном событии.

— Мне оставили жизнь и ничего больше. Непостижимы подчас пути Аллаха. Когда меня вручили ильхану Абаге, он думал, что получил наложницу царских кровей. Он пришел в ярость, когда обнаружил, что я не девственница, и отдал меня монгольским воинам. Эти оказались не слишком щепетильными и радовались, что заполучили такую игрушку. После того как они на славу поразвлеклись, то, что от меня осталось, было продано на невольничьем рынке. С тех пор я прошла через множество рук.

— Мне очень жаль. Что тут можно сказать? Должно быть, это было ужасно?

— Да нет, вообще-то не слишком. — Как норовистая кобыла, она тряхнула гривой своих темных кудрей. — Я научилась притворяться, понимаете? Я притворялась, что каждый очередной мужчина — это мой прекрасный, храбрый Али-Баба. Теперь я надеюсь, что Аллах наконец-то решил меня за все вознаградить. Если бы вы не назначили мне встречу, господин Марко, я бы сама искала аудиенции — чтобы попросить вас помочь нашему воссоединению. Не скажете ли вы Али, что я снова жажду принадлежать ему, и, надеюсь, нам позволят пожениться?

Я снова закашлялся, не зная, как лучше ей все объяснить.

— Хм, видите ли, царевна Мар-Джана…

— Рабыня Мар-Джана, — поправила она. — Правила заключения брака между рабами еще более строги, чем для царских особ.

— Мар-Джана, заверяю вас, что мужчина, которого вы с такой нежностью вспоминали, вспоминает о вас так же тепло. Но он уверен, что вы его до сих пор не узнали. И, откровенно говоря, я очень удивлюсь, если вы сможете его узнать.

Она снова улыбнулась.

— Господин Марко, вы смотрите на Али теми же глазами, что и мои приятели-рабы. Послушать их, так он и правда заметно изменился.

— Но… Так, значит, вы сами до сих пор еще не видели его?

— Разумеется, я видела Али. Но я не знаю, как он сейчас выглядит. Я до сих пор вижу перед собой героя, который спас меня от арабских разбойников двадцать лет тому назад и той незабываемой ночью одарил меня нежной любовью. Он молод, прям и строен, как кипарис. Для меня Али — мужественный красавец. Прямо как вы, господин Марко.

— Спасибо, — сказал я слабым голосом, ибо пребывал в настоящем шоке. Неужели Мар-Джана даже не заметила самое заметное уродство Ноздри, благодаря которому он и получил свое прозвище? Я произнес: — Меньше всего мне хочется разочаровывать влюбленную даму и разрушать ее любовные грезы, но…

— Господин Марко, ни одна женщина не может разочароваться в мужчине, которого она действительно любит. — Мар-Джана поставила на стол чашку, придвинулась поближе и осторожно прикоснулась рукой к моему лицу. — По возрасту я вполне гожусь вам в матери. Могу я сказать вам по-матерински?

— Пожалуйста.

— Вы тоже молоды, красивы, и скоро какая-нибудь женщина по-настоящему вас полюбит. Да вознаградит вас Аллах: от души желаю, чтобы вы с ней прожили вместе всю жизнь и чтобы вам не пришлось, как нам с Али-Бабой, соединиться спустя долгое время после первой встречи. Но, так или иначе, вы будете стареть, и она тоже. Я не могу предсказать, станете ли вы со временем немощным и скрюченным, или тучным и лысым, или уродливым, но это и не имеет значения. Одно я могу сказать с уверенностью: женщина эта всегда будет видеть вас таким, каким вы были, когда впервые повстречались с ней. До конца ваших дней. Или ее.

— Ваше высочество, — произнес я с чувством, ибо если кто и был достоин такого титула, так это она. — Благодарение Господу, что я встретил женщину с таким любящим сердцем и внутренним взором, какими обладаете вы. Но позвольте мне заметить, что человек может измениться к худшему не только внешне.

— Вы чувствуете, что должны сказать мне, что Али-Баба эти долгие годы не всегда вел себя достойно? Что на самом деле он не такой уж преданный, верный, замечательный или даже мужественный человек? Я знаю, что он был рабом, и знаю, что от рабов ждут, что те станут созданиями, которые мало напоминают человека.

— Ну да, — пробормотал я. — Он говорил что-то в этом роде. И сказал, что старался стать самым худшим человеком на земле, потому что потерял все лучшее, что у него было.

Моя гостья задумалась над этим и печально произнесла:

— Мне ли его упрекать? Я и сама уже далеко не та, что прежде.

Я воскликнул совершенно искренне:

— Не надо наговаривать на себя! Сказать, что вы выжили и остались красивы, — не сказать ничего. Когда я услышал, что меня посетит Мар-Джана, то ожидал увидеть жалкую развалину, но я лицезрел принцессу.

Она покачала головой.

— Я была девственницей, когда меня познал Али, и я была совершенством. Хотя я и мусульманка, но, как особу царской крови, меня в младенчестве не лишили bizir. Я обладала телом, которым можно было гордиться, и Али при виде его приходил в восторг. Но с тех пор я побывала игрушкой в руках половины монгольской армии, да и многих других мужчин тоже, а некоторые из них жестоко обращаются со своими игрушками. — Мар-Джана снова отвернулась от меня, но продолжила: — Мы с вами до сих пор говорили откровенно, поэтому я честно скажу вам все. Мои meme окружают шрамы от зубов. Мой bizir растянут и ничего не чувствует. Мой gobeck дряблый и лишен губ. У меня было три выкидыша, и теперь я не могу больше зачать.

Хотя я и не знал турецких слов, но догадался, что ею хорошенько попользовались. И тут Мар-Джана завершила с подкупающей искренностью:

— И если Али-Баба сможет полюбить то, что от меня осталось, господин Марко, то неужели вы думаете, что я не смогу полюбить то, что осталось от него?

— Ваше высочество, — снова повторил я и снова почувствовал, как задрожал мой голос. — Я смущен и пристыжен… и вы на многое открыли мне глаза. Если Али-Баба оказался достойным такой женщины, как вы, он в гораздо большей степени мужчина, чем я до сих пор думал. И сам я не буду мужчиной, если не приложу все силы, чтобы увидеть, как вы выходите за него замуж. Итак, для того чтобы я смог немедленно начать приготовления, скажите мне: каковы же существующие во дворце правила относительно заключения браков между рабами?

— Владельцы обоих должны дать свое разрешение и прийти к соглашению, где супруги будут жить. Это все, но отнюдь не каждый хозяин столь же снисходителен, как вы.

— Кто ваш хозяин? Я отправлю испросить у него аудиенции.

Ее голос слегка дрогнул.

— Мой хозяин, мне неловко это говорить, мало занимается хозяйством. Вам придется обратиться к его супруге.

— Это одно и то же, — заметил я. — Нет нужды запутывать дело. Кто она?

— Госпожа Чао Ку Ан. Вообще-то она придворная художница, но должность ее, как ни странно, называется оружейный мастер дворцовой стражи.

— Ах, да. Я слышал об этой женщине.

— Она… — Мар-Джана замолчала, осторожно подбирая слова. — Она женщина сильной воли. Госпожа Чао желает, чтобы ее рабы принадлежали лишь ей и были все время под рукой.

— Я и сам не слабовольный, — ответил я. — И обещаю, что ваша двадцатилетняя разлука закончится здесь и сейчас. Как только будут сделаны все необходимые приготовления, я увижу, как вы воссоединитесь со своим героем. А пока…

— Да благословит вас Аллах… добрый господин и дорогой друг Марко, — сказала она с такой же сверкающей улыбкой, как и слезы на ее глазах.

Я позвал Биянту и Биликту и велел им проводить посетительницу до двери. Они сопроводили гостью, не выражая приязни, нахмурив брови и поджав губы, поэтому когда девушки вернулись, то получили от меня выговор.

— В ваших манерах совершенно нет учтивости, вы дурно ведете себя, мои дорогие. Между прочим, вы обе оцениваетесь всего лишь в двадцать два карата. А госпожа, которую вы так нелюбезно проводили, по моей оценке, безусловно, стоит все двадцать четыре. А теперь, Биянту, ты отправишься и передашь мои наилучшие пожелания госпоже Чао Ку Ан и скажешь, что Марко Поло просит назначить ему встречу.

Когда сестра ушла, Биликту, надув губы, метнулась в соседнюю комнату. Я тоже направился туда, чтобы бросить еще один разочарованный взгляд на кувшин, полный грязи из huo-yao. Ясно, что эти пятьдесят лиангов воспламеняющегося порошка безнадежно испорчены. Поэтому я отставил кувшин в сторону, поднял вторую корзину и принялся внимательно рассматривать ее содержимое. Спустя какое-то время я начал осторожно извлекать из смеси крупицы селитры. Когда белых частичек набралось примерно около дюжины, я слегка смочил кончик ручки веера. Я подобрал с его помощью селитру и медленно поднес ее к пламени стоявшей рядом свечи. Крупицы тут же спеклись в глазурь цвета слоновой кости. Я призадумался. Мастер огня был прав относительно намоченного порошка, и он предупреждал меня не пытаться запекать его. Но предположим, я поставлю горшок с huo-yao на медленный огонь, не очень жаркий, так, что входящая в состав порошка селитра расплавится и таким образом соединит все вместе?.. Мои размышления были прерваны возвращением Биянту, сообщившей, что госпожа Чао готова встретиться со мной немедленно.

— Позвольте представиться, моя госпожа, меня зовут Марко Поло. — Я отвесил ей безупречный ko-tou.

— Мой господин супруг рассказывал о вас, — сказала хозяйка, показывая, что я могу распрямиться, кокетливо толкнув меня босой ногой. Ее руки были заняты тем, что играли с шариком из слоновой кости, точно так же делал ее муж, чтобы размять пальцы.

Поскольку я выпрямился, госпожа Чао продолжила:

— Я удивилась, узнав, что вы соблаговолили навестить женщину, занимающую при дворе столь низкое положение. — Ее голос был музыкальным, как перезвон колокольчиков, казалось, что он принадлежит неземному созданию. — Что вас интересует? Моя должность или то, чем я занимаюсь на самом деле? Или, может быть, как я провожу свое свободное время?

Последнюю фразу она произнесла, кидая на меня вожделенные взгляды. Госпожа Чао, очевидно, справедливо предполагала, что я, как и все остальные, уже наслышан о ее ненасытности в отношении мужчин. Признаюсь, я испытал мимолетный соблазн. Госпожа Чао была примерно моих лет и могла бы считаться настоящей красавицей, если бы не ее выщипанные брови и не мертвенно-бледная пудра, сплошь покрывающая тонкие черты лица. Мне, разумеется, было любопытно узнать, что скрывается под этими богатыми шелковыми одеждами, — ибо мне еще не приходилось бывать в постели с женщиной из народа хань, — но я устоял и произнес:

— С вашего позволения, госпожа Чао, ни то, ни другое и ни третье. Повод моего визита совершенно иной…

— Ах, какой скромный, — произнесла она и изменила взгляд с вожделенного на жеманный. — Тогда, может, расскажете, как вы сами проводите свободное время?

— Когда-нибудь в другой раз, госпожа Чао. Сегодня я хотел бы поговорить о вашей рабыне по имени Мар-Джана.

— Айя! — воскликнула она, это был ханьский эквивалент «вах!». Госпожа Чао выпрямилась на своей кушетке и нахмурилась — было очень неприятно смотреть, как она сделала это без помощи бровей, — а затем резко произнесла: — Вы полагаете, что эта турецкая шлюха привлекательнее меня?

— Ну что вы, моя госпожа, — солгал я. — Будучи сам знатного происхождения, я и у себя на родине, и здесь счел бы привлекательной только женщину благородную, такую, как вы. — Я тактично умолчал о том, что она сама была всего лишь знатного происхождения, а Мар-Джана — царского.

Но, казалось, хозяйка немного смягчилась.

— Хорошо сказано. — Она снова сладострастно изогнулась и откинулась назад. — С другой стороны, я иной раз обнаруживаю, что грязного и потного воина может привлечь…

Тут госпожа Чао умолкла, как будто ожидая, что я выскажу свое мнение, но мне меньше всего хотелось оказаться втянутым в разговор, состоявший из сравнения нашего порочного опыта. Поэтому я попытался продолжить:

— Относительно рабыни…

— Рабыня, рабыня… — Китаянка вздохнула, надула губки и нетерпеливо подбросила и снова поймала шарик из слоновой кости. — Вы ведь только что так хорошо говорили, как светский человек, когда он приходит навестить знатную даму. Но вы предпочитаете говорить о рабынях.

Я напомнил себе, что, когда имеешь дело с хань, следует начинать издалека, после долгого обмена любезностями. Поэтому я галантно произнес:

— Я бы с удовольствием поговорил о моей госпоже Чао и ее непревзойденной красоте.

— Это уже лучше.

— Я немного удивлен, что, имея под рукой столь прекрасную модель, мастер Чао не сделал множество рисунков с нее.

— Он сделал, — ответила она и ухмыльнулась.

— Жаль, что он ни одного не показал мне.

— Он бы показал, если бы мог, но он не может. Они принадлежат разным господам, которые тоже изображены на этих рисунках. А нм не захочется демонстрировать рисунки вам.

Ничего себе! Но я не стал осуждать мастера Чао — и не потому, что я ему сочувствовал, просто уж очень не нравилась мне его молодая супруга. Поэтому я больше не стал продолжать этот разговор.

— Я прошу госпожу Чао простить мою настойчивость, но я вынужден вернуться к первоначальному предмету беседы. Постараюсь выразиться кратко: я умоляю госпожу Чао разрешить ее рабыне Мар-Джане выйти замуж.

— Айя! — снова громко воскликнула она. — Эта старая потаскуха беременна!

— Нет-нет!

Не слушая, она продолжила, хмуря свои несуществующие брови:

— Но это ни к чему вас не обязывает! Ни один мужчина не женится на рабыне из-за того, что сделал ей ребенка.

— Да я тут вообще совсем ни при чем!

— Это небольшое затруднение, и его просто разрешить. Я позову рабыню и как следует ударю ее по животу. Не беспокойтесь об этом больше.

— Я беспокоюсь не об этом…

— Однако это очень странно. — Маленький красный язычок госпожи Чао высунулся, облизнув ее крошечные красные губки. — Все лекари утверждали, что эта женщина бесплодна. Вы, должно быть, выдающийся мужчина.

— Госпожа Чао, эта женщина не беременна и жениться на ней собираюсь вовсе не я!

— Что? — В первый раз ее лицо ничего не выражало. — А кто?

— Мой собственный раб, который уже давно влюблен в эту вашу Мар-Джану. Я просто молю вас согласиться со мной и разрешить им пожениться и жить вместе.

Она уставилась на меня. С самого начала, как только я вошел к ней молодая госпожа постоянно меняла выражение лица — радушие, напускная скромность, раздражение. Теперь я понял, почему она все время его меняла. Это белое напудренное лицо в обычном своем состоянии было просто листом чистой бумаги. Я удивился: неужели и остальное ее тело такое же невыразительное? Неужели ханьские женщины все такие блеклые и лишь в отдельных случаях напоминают человеческое существо? Я был почти рад, когда она бросила на меня раздраженный взгляд и произнесла:

— Эта турчанка всегда одевает меня и наносит косметику, даже мой господин супруг не посягает на ее время. Не вижу, почему я должна делить ее с кем-то.

— Возможно, тогда вы продадите мне Мар-Джану? Я хорошо вам заплачу.

— Теперь вы пытаетесь меня оскорбить? Вы намекаете на то, что я не могу освободить собственную рабыню, если захочу?

Госпожа Чао соскочила с кушетки, ее маленькие босые ножки задрожали, а одеяния, ленты, кисточки и даже пудра словно пробудились от сна. Она вышла из комнаты. Я стоял и не мог понять: прогнала она меня или же пошла за стражей, чтобы меня арестовали. Эта молодая женщина отличалась невыносимо переменчивым характером, и настроение у нее менялось с такой же скоростью, как и выражение лица. За время нашего короткого разговора госпожа Чао успела обвинить меня в том, что я застенчив, дерзок, похотлив, надоедлив, доверчив, а теперь посчитала, что я ее оскорбил. Я не удивлялся тому, что столь непостоянной женщине требовалась бесконечная череда сменяющих друг друга любовников. Возможно, она тут же забывала их, как только они крадучись покидали ее постель.

Однако вскоре госпожа Чао легкой походкой снова вошла в комнату. Ее никто не сопровождал, и она швырнула мне листок бумаги. Я схватил его прежде, чем он коснулся пола. Я не разобрал, что там было написано по-монгольски, но она объяснила мне, сказав с презрением:

— Это документ об освобождении рабыни Мар-Джаны. Я отдаю его вам. Турчанка ваша — можете поступать с ней, как хотите. — И вдруг каким-то непостижимым образом презрение на ее лице сменилось чарующей улыбкой. — И со мной тоже. Делайте, что пожелаете — чтобы как следует отблагодарить меня.

Возможно, я бы и смог, и у меня даже хватило бы наглости сделать это, если бы только госпожа Чао отдала мне подобный приказ раньше. Но она уже неосмотрительно вручила мне бумагу, прежде чем поставила на ней цену. Поэтому я свернул документ и убрал его в свой кошель, а затем поклонился и произнес со всей пышностью, на которую только был способен:

— Ваш скромный проситель, разумеется, самым горячим образом благодарит вас, милосердная госпожа Чао Ку Ан. И я уверен, что влюбленные рабы также будут благословлять ваше имя, как только я сообщу им о вашей доброте и щедрости, как делаю это в настоящий момент я сам. До встречи, благородная госпожа…

— Что? — взвизгнула она, словно колокольчик разлетелся на кусочки. — Вы хотите просто повернуться и уйти?

Откровенно говоря, мне хотелось не просто уйти, но убежать. Однако, вспомнив о своем благородном происхождении, я сохранил светские манеры и, непрестанно кланяясь, начал пятиться в сторону двери, бормоча что-то вроде «самая великодушная» и «будем вечно испытывать признательность».

Ее бумажное лицо в этот момент напоминало палимпсест, на котором были написаны неверие, потрясение и ярость — все сразу. Госпожа Чао держала в руке шарик из слоновой кости с таким видом, словно собиралась швырнуть им в меня.

— Множество мужчин жалели, когда я отсылала их прочь, — произнесла она зловеще сквозь стиснутые зубы. — Ты будешь первым, кто пожалеет, что ушел от меня без позволения.

Я в этот момент уже кланялся в коридоре, но услышал, как красотка пронзительно вопит мне вслед:

— Я обещаю! Ты пожалеешь об этом!

Должен признаться, что не только внезапный приступ гнева заставил меня убежать из объятий госпожи Чао, я отказался от ее любви не потому, что сочувствовал ее супругу, и не из страха перед опасными последствиями, которые вполне могли иметь место. Хотя, скорее, было похоже на то, что у меня будут неприятности из-за того, что я не изнасиловал ее. Нет, дело было не в этом и даже не в той антипатии, которую я испытывал к госпоже Чао. Если быть предельно честным, самое большое отвращение у меня вызвали ее ноги. Сейчас поясню, потому что и у множества других женщин народа хань были такие же ноги.

В Китае пальцы женских ног называют «кончиками лепестков лотоса», а невероятно крошечные туфельки — «чашечками лотоса». Только потом я узнал, что госпожа Чао, вообще-то не отличавшаяся особой скромностью, дошла тогда до предела распутства, позволив мне увидеть ее ступни без этих «чашечек лотоса». «Кончики лепестков лотоса» у хань считаются самыми интимными частями, женщины их скрывают тщательнее, чем даже «розовые части» между ног.

Оказывается, много лет тому назад в Китае была одна придворная танцовщица, которая могла танцевать, балансируя на кончиках пальцев, и эта поза возбуждала каждого мужчину, который видел ее танец. Поэтому и другие женщины с тех пор всячески старались подражать той легендарной соблазнительнице. Ее современницы, тоже занимавшиеся танцами, испробовали различные способы уменьшить свои уже ставшие большими ноги, но безуспешно, поэтому впоследствии женщины пошли дальше. К тому времени, когда я прибыл в Ханбалык, там среди хань было множество женщин, которым матери еще в детстве сдавливали и связывали ноги. Они растили несчастных калек, следуя этой совершенно отвратительной традиции.

Любящая мать пыталась в два раза уменьшить ступню своей дочери. Для этого она привязывала пальцы как можно туже к пятке, а затем снова сдавливала их и опять связывала. К тому времени, когда девочка взрослела, она могла носить «чашечки лотоса», которые в буквальном смысле были не больше чашек. Обнаженными такие ступни выглядят как лапки маленькой птички, судорожно обхватившей жердочку насеста. Женщинам со ступнями в виде «кончиков лепестков лотоса» приходится ходить вычурными, семенящими шагами. Они вообще ходят мало, из-за чего эту походку и ценят мужчины хань. Поэтому показать постороннему ступни или кончики пальцев считается в Китае так же неприлично, как выкрикнуть «pota!» в венецианской гостиной.

Я рад, что искалеченные ханьские женщины все же не так изувечены, как мусульманки: в странах, исповедующих ислам, принято отрезать «бабочку, сидящую между лепестками ее лотоса», который расположен на женском теле несколько выше. Тем не менее я всегда содрогался при виде таких ступней, даже когда они были скромно обуты, потому что туфельки в виде «чашечек лотоса» напоминали мне кожаные заплатки, при помощи которых несчастные калеки скрывают свои культи. Кстати, отвращение, которое я испытывал при виде «кончиков лепестков лотоса», очень удивляло хань. Все знакомые мужчины считали меня странным — а может, импотентом или даже извращенцем, — поскольку я неизменно отводил взгляд от женщин с «кончиками лепестков лотоса». Они откровенно признавались, что возбуждаются при всего лишь мимолетном взгляде на нижние конечности женщины, как я, возможно, возбуждался, взглянув на ее груди. Хань с гордостью заявляли, что их мужские органы тут же встают, как только они заслышат запретное слово «ступни» или даже позволят себе вообразить эти части женского тела неприкрытыми.

Во всяком случае, госпожа Чао в тот день так подавила все мои естественные желания, что, когда Биянту раздела меня и начала было ласкать, я извинился. Поэтому они с Биликту улеглись на постель вдвоем, а я просто сел рядом, чтобы выпить архи и понаблюдать за тем, как обнаженные девушки играли друг с другом и с su-yang. Это была разновидность гриба, растущего в Китае: по форме он напоминает мужской половой орган, на нем даже имеется такой же сетчатый узор из вен, но только он немного меньше — и в длину и в обхвате. Однако, как продемонстрировала Биянту, когда она несколько раз ввела его внутрь своей сестре и соки начали истекать из Биликту, su-yang впитывал их и становился больше и тверже. Когда он достиг чудовищного размера, близняшки получили наслаждение, испытывая это подобие полового органа друг на друге разными остроумными способами. Подобное зрелище возбудило меня не меньше, чем ступни возбуждают мужчин хань, но я только терпеливо улыбался сестрам и, когда они обе изнемогли, улегся между их теплыми влажными телами и заснул.

Глава 12

Утомленные близняшки все еще спали, когда в то утро я высвободился из их объятий. Ноздря, похоже, отсутствовал всю прошлую ночь, и когда я зашел в гардеробную, его там не было. Таким образом, оказавшись временно совсем без слуг, я поворошил тлеющие угли в жаровне в гостиной и вскипятил и заварил себе чая. Пока я пил его небольшими глотками, то все раздумывал, намереваясь поставить опыт, над которым размышлял накануне. Я положил в жаровню побольше углей, чтобы поддерживать небольшое пламя. После этого я принялся тщательно осматривать комнаты, пока не нашел глиняный горшок с крышкой. Я высыпал в него оставшиеся у меня пятьдесят лиангов воспламеняющегося порошка, накрыл горшок крышкой и поставил его на жаровню. В этот момент появился Ноздря, довольно взъерошенный и потрепанный, но весьма довольный собой.

— Хозяин Марко, — сказал он, — я был на ногах всю ночь. Некоторые слуги и погонщики лошадей затеяли азартную игру в zhi-pai на конюшне, и она до сих пор продолжается. Несколько часов подряд я наблюдал за игрой, пока не уловил ее правила. Затем я поставил немного серебра и выиграл. После этого я сорвал неплохой куш, но пришел в смятение, когда увидел, что выиграл только эти грязные полоски бумаги, поэтому встал и ушел от отвратительных мужланов, которые играют только на какие-то бесполезные расписки.

— Ты осел, — ответил я. — Неужели ты раньше никогда не видел «летучих денег»? Если так, то могу тебе сказать, что ты держишь в руках сумму, равнозначную моему месячному жалованью. Тебе надо остановиться, пока все идет хорошо. — Ноздря явно пребывал в замешательстве, поэтому я добавил: — Потом объясню. Нет, ну надо же: раб безрассудно и легкомысленно развлекается, в то время как хозяин вовсю работает и бегает по его поручениям. Я ведь встретился с этой твоей царевной Мар-Джаной и…

— Ох, хозяин! — воскликнул Ноздря и изменился в лице, словно он был молоденьким юношей, а я попрекал его за первую глупую любовь.

— Позже мы поговорим и об этом. Я просто хочу посоветовать тебе попридержать сегодняшний выигрыш, чтобы потом обзавестись с молодой женой хозяйством.

— Ох, хозяин! Al-hamdo-lillah az iltifat-i-shoma!

— Сказал же — после. А прямо сейчас я должен попросить тебя свернуть свою шпионскую деятельность. Я выслушал весьма недвусмысленные намеки от господина, чье недовольство, как я думаю, нам не стоит на себя навлекать.

— Как прикажете, хозяин. Но, возможно, я уже раздобыл кое-что, что способно вас заинтересовать. Вот почему я не спал и отсутствовал всю ночь: я вовсе даже не развлекался, а усердно трудился на благо моего хозяина. — Он напустил на себя вид человека добродетельного и склонного к самопожертвованию. — Мужчины, когда они играют в карты, так же болтливы, как и женщины. А сегодня все игроки для полноты взаимопонимания говорили по-монгольски. Когда один из них случайно завел речь о министре Пао Ней Хо, я подумал, что мне, пожалуй, следует задержаться. Поскольку хозяин научил меня не задавать прямых вопросов, я мог только слушать. Мои преданность и терпение заставили меня задержаться там на всю ночь, причем нельзя было ни дремать, ни напиваться, ни даже отлучиться, чтобы облегчиться, нельзя…

— Успокойся, Ноздря. Я признаю, что ты трудился, а не просто играл для собственного развлечения. Давай ближе к делу.

— И в результате я узнал потрясающую новость, хозяин. Министр малых рас и сам относится к малой расе.

Я прищурился.

— Что-то я не пойму.

— Очевидно, он появился здесь, выдав себя за хань, но в действительности он из народа юэ, который населяет провинцию Юньнань.

— Кто сказал тебе об этом? Насколько достоверны эти сведения?

— Как я уже говорил, игра шла в конюшне. Потому что табун лошадей вчера погнали на юг, и теперь конюхи отдыхают, пока не придет следующий караван. Несколько человек из них уроженцы Юньнань, и один сперва заметил, что мельком видел министра Пао здесь во дворце. А потом другой сказал, что да, он тоже узнал его, раньше этот человек был каким-то мелким чиновником в одной захудалой префектуре в Юньнань. Потом третий заявил: «Это точно он, ребята, но давайте не будем его выдавать. Если Пао сбежал из захолустья и благоденствует, притворяясь хань здесь, в столице, так давайте дадим ему возможность наслаждаться своей удачей». Так они говорили, хозяин Марко, и не похоже, что конюхи лгали.

— Да уж, — пробормотал я. И припомнил, как министр Пао постоянно повторял: «Мы, хань», словно он и сам принадлежал к этому народу, и весьма неприязненно отзывался об «этих непокорных своенравных юэ». Главный министр Ахмед, похоже, слишком поздно предупредил меня: я и так уже узнал слишком много. Но если он и без этого сильно разозлился, стоит ли рисковать и сердить его еще больше?

Близняшки проснулись, возможно, они услышали наши голоса, Биянту вошла в гостиную, вся взъерошенная от сна и очень хорошенькая. Я велел ей:

— Беги прямо в покои Хубилай-хана, передай там наилучшие пожелания от Марко Поло и спроси, нельзя ли перенести назначенную встречу на более раннее время, потому что мне надо увидеться с великим ханом по срочному делу.

Девушка хотела было вернуться обратно в спальню и привести в порядок платье и прическу, но я сказал:

— Срочно, Биянту. Ты что, не поняла? Иди как есть.

Ноздре я велел:

— А ты отправляйся к себе в гардеробную и подремли. Мы обсудим все остальные дела, когда я вернусь.

«Если только вообще вернусь», — подумал я, пока шел в спальню, чтобы облачиться в одежду, подходящую для официальной встречи с великим ханом. Я опасался, что Хубилай мог, как и wali Ахмед, не одобрить то, что я начал самостоятельно разнюхивать секреты, а в гневе этот человек был страшен.

Биликту только-только начала заправлять постель, которая была в полнейшем беспорядке. Она шаловливо подразнила меня, когда обнаружила среди покрывал su-yang, напоминающий фаллос: теперь он был таким же маленьким и мягким, как и настоящий орган после того, как он поупражнялся в получении наслаждения. Видя это, я решил воспользоваться представившейся возможностью, чтобы немного поупражняться самому, поскольку не исключено, что в будущем мне предстояло свидание с Ласкателем. Я скинул одежду, нежно обнял Биликту и принялся ее раздевать.

Девушка вздрогнула, словно бы от испуга. Если помните, она вот уже достаточно долгое время избегала ложиться со мной в постель. Вот и сейчас Биликту начала сопротивляться и пробормотала:

— Может, лучше не надо, господин Марко?

— Пойдем, — с воодушевлением произнес я. — Хватит уже ссылаться на недомогание. Если ты в состоянии пользоваться этим, — я кивнул на отброшенный su-yang, — то вполне можешь воспользоваться и настоящим.

Биликту больше не сопротивлялась, если не считать того, что она немножко похныкала и попыталась помешать мне войти в нее слишком глубоко. Я пришел к выводу, что она все еще неважно себя чувствует или, возможно, испытывает небольшую боль после прошлой ночи, но хочет доставить своему господину наслаждение. Кстати, меня сильно возбудило осознание того, что я, разнообразия ради, занимался любовью с Биликту, а не с ее сестрой-близняшкой.

В общем, все прошло великолепно. Я кончил, но моя «красная драгоценность» все еще была внутри Биликту, наслаждаясь ее заключительными, шедшими на спад сжатиями «лепестков лотоса», когда чей-то голос резко произнес:

— Великий хан примет вас, как только вы прибудете в его покои.

Это была Биянту. Склонившись над кроватью, она с яростью смотрела на меня и сестру. Биликту снова захныкала (это напоминало тихое ржание испуганной кобылы), выскользнула из моих объятий и вылезла из постели. Биянту повернулась на каблуках и убежала из комнаты. Я тоже встал и тщательно оделся: ведь мне предстоял визит к самому Хубилаю. Биликту тоже оделась, но, похоже, не решалась выйти из комнаты, опасаясь столкнуться с Биянту.

Та поджидала нас в гостиной, скрестив руки внутри широких рукавов со зловещим выражением на лице, словно школьная учительница, собирающаяся наказать провинившегося ученика. Девушка открыла было рот, но я повелительным взмахом руки остановил ее и сказал:

— До этого момента я никак не мог взять в толк, в чем дело. Ты, оказывается, очень ревнивая, Биянту, но нельзя же быть такой эгоисткой. Месяцами, очевидно, ты постепенно отучала меня от Биликту. Мне, конечно, очень лестно, что ты желаешь, чтобы я принадлежал только тебе. Но я не собираюсь тебе потакать, ибо ревность может нарушить мир в нашем маленьком жилище, а ведь мы до сих пор так славно жили втроем. Мы всем будем делиться и все делить поровну, и тебе придется просто смириться с тем, что моя любовь и внимание принадлежат вам обеим.

Биянту уставилась на меня так, словно я сказал полнейшую ерунду, а затем разразилась истерическим смехом.

— Ревность? — кричала она. — Да, я ревную! И вы еще пожалеете, что вероломно воспользовались моим отсутствием. Вы пожалеете о том, что сегодня утром у меня за спиной развлекались с Биликту! Но вы думаете, что я ревную вас? Значит, вы слепой и напыщенный дурак!

Я отшатнулся в удивлении: никогда еще ни одна служанка не обращалась ко мне столь непочтительно. Я решил, что девушка лишилась рассудка. Но в следующее мгновение я был просто потрясен, потому что она в бешенстве продолжила:

— Ты заносчивый козел, ференгхи! Ревновать тебя? Это ее любви я хочу! Хочу, чтобы Биликту любила меня одну!

— Так оно и есть, Биянту, и ты прекрасно знаешь об этом! — пылко воскликнула Биликту, вбегая в комнату и кладя руку на плечо сестры.

Но Биянту сбросила ее руку.

— Да неужели? А по-моему, я сейчас видела кое-что другое.

— Мне жаль, что ты это видела. И еще больше мне жаль, что я сделала это. — И Биликту с ненавистью посмотрела на меня. Я стоял, совершенно ошалевший. — Он застал меня врасплох. Я не знала, как мне отбиться.

— Ты должна научиться говорить «нет».

— Я научусь. Правда. Я обещаю.

— Мы — близнецы. Ничто и никогда не должно стоять между нами.

— Этого больше не повторится, моя дорогая, никогда.

— Запомни, маленькая ты моя!

— О да! Я твоя! А ты моя!

Затем они бросились в объятия друг друга, словно страстные любовники, и залились слезами. А я стоял как дурак, переминаясь с одной ноги на другую. Наконец я прочистил горло и сказал:

— Ну…

Биликту одарила меня взглядом своих влажных глаз — взглядом, полным страдания и упрека.

— Ну… в общем… великий хан ждет меня, девушки.

Биянту одарила меня совершенно убийственным взглядом.

— Когда я вернусь, мы… надо все хорошенько обсудить… ну и… как-то изменить… — Потом я все-таки взял себя в руки и заявил: — Вот что, мои дорогие. Займитесь-ка делом, в конце концов, вы мои служанки. Видите этот горшок на жаровне?

Сестры повернули головы, чтобы бросить на жаровню совершенно равнодушные взгляды. Горшок уже сильно нагрелся, поэтому я, прихватив краешком халата крышку, поднял ее и заглянул внутрь. По комнате поплыл тонкий удушливый дымок, но было не похоже, что составные части порошка плавятся. Я снова осторожно накрыл горшок крышкой и сказал:

— Постоянно поддерживайте под ним огонь, девушки, но совсем слабый.

Они, не отрываясь друг от друга, покорно подошли к жаровне. Биликту подложила еще немного топлива в уже едва тлеющие угли.

— Спасибо, — произнес я. — Видите, ничего сложного тут нет. Просто стойте рядом и поддерживайте медленный огонь. А когда я вернусь…

Но сестры уже не обращали на меня внимания и влюбленно смотрели друг на друга, поэтому я пошел своей дорогой.

Хубилай принял меня в кабинете, где находилось знаменитое устройство, определяющее подземные толчки. Хубилай-хан был один. Он приветствовал меня дружелюбно, но весьма сдержанно. Хубилай знал, что у меня есть для него что-то, и был готов к тому, что я расскажу об этом немедленно. Однако мне не очень-то хотелось сразу выбалтывать сведения, которые я раздобыл, поэтому я начал осторожно:

— Великий хан должен простить мне мое невежество, ибо хотя я с огромным пылом отношусь к своей скромной службе и верю, что принес известия, которые чего-то стоят, но я не могу правильно составить мнение о них, ибо мне прискорбно мало известно о расположении армий великого хана, их составе и устремлениях в настоящее время.

Хубилай не оскорбился на мою наглость и не велел мне отправиться и сообщить свои сведения его мелким чиновникам.

— Как любой завоеватель, я должен прежде всего удержать то, чего достиг. Пятнадцать лет тому назад, когда меня избрали великим ханом всех монголов, мой родной брат Ариг-Буга взбунтовался, и мне пришлось усмирять его. А совсем недавно мне пришлось разбираться со злобными происками двоюродного брата Хайду. — Он взмахнул рукой показывая, что это мелочи. — Ну, мухи всегда строят козни, чтобы свалить кедр. Всего лишь досадные неприятности, но мне приходится постоянно держать часть армий на границах Китая.

— А могу я попросить великого хана рассказать о тех, которые находятся на марше, а не в гарнизонах?

Хубилай ответил мне очень кратко:

— Если я хочу сохранить Китай, который отобрал у Цзинь, я должен захватить и южные земли Сун тоже. Легче всего это сделать, если я окружу их, первой покорив провинцию Юньнань. Так что это единственное место, где мои армии сейчас ведут активные военные действия под командованием очень способного полководца орлока Баяна.

Чтобы не поставить под сомнение способности этого орлока Баяна, я осторожно поинтересовался, тщательно подбирая слова:

— Он занимается этим, насколько я понял, уже некоторое время. Возможно, покорить Юньнань оказалось гораздо труднее, чем ожидалось? Как там сейчас у орлока Баяна обстоят дела?

Хубилай одарил меня строгим взглядом.

— Его не разбили, если ты это имеешь в виду. Но у него не было и легких побед. Баяну пришлось продвигаться в эту провинцию из государства Тибет, а это значит, что ему пришлось спуститься в Юньнань через Шанское нагорье. Наши воины-всадники больше привыкли к сражениям на плоских равнинах. А юэ, жители провинции Юньнань, знают каждую расщелину в этих горах, они сражаются весьма хитрым и вероломным способом — никогда не нападают на нас в лоб, но стреляют из-за скал, деревьев, а потом убегают, чтобы спрятаться где-нибудь еще. Это все равно, что пытаться прихлопнуть комара при помощи ведра с кирпичами. Ну что же, если говорить откровенно, Баян и сам считает, что победить юэ будет нелегко.

Я сказал:

— Я слышал, что этот народ называют непокорным.

— Все гораздо проще: эти хитрецы попрятались в свои безопасные укрытия и выкрикивают оттуда язвительные вызовы. Они, очевидно, рассчитывают, что смогут противостоять нам достаточно долго, это в конце концов нам надоест и мы уберемся восвояси. Но они ошибаются.

— Но чем дольше они оказывают сопротивление, тем больше людей гибнет с обеих сторон, а их провинция беднеет и представляет собой все меньшую ценность.

— Да, это правда! К сожалению.

— А если юэ лишатся иллюзий о своей несокрушимости, великий хан, не станет ли монголам легче покорить их? С меньшим количеством убитых, с меньшими потерями и разрушениями?

— Что-то я не пойму, Марко. Ты знаешь какой-то способ, как развеять эти иллюзии и подорвать боевой дух юэ?

— Я не совсем уверен, великий хан. Разрешите высказать предположение. Как вы полагаете, боевой дух мятежных юэ поддерживает осознание того факта, что здесь, при дворе, находится их друг?

Взгляд великого хана стал как у вышедшего на охоту тигра. Однако он не зарычал, а проворковал мягким голосом, как голубь:

— Марко Поло, хватит ходить вокруг да около, словно хань ка базаре. Скажи мне прямо, кто это?

— У меня есть сведения, великий хан, и, по-видимому достоверные, что министр малых рас, Пао Ней Хо, хотя и выдает себя за представителя народа хань, на самом деле настоящий юэ из провинции Юньнань.

Хубилай призадумался, хотя огонь в его глазах и не погас, а спустя некоторое время проворчал себе под нос:

— Вах! Кто может различить этих проклятых узкоглазых? И все они одинаково вероломны.

Я посчитал разумным добавить:

— Однако, помимо того, что он скрыл свое происхождение, великий хан, мне не в чем обвинить министра Пао. У меня нет уверенности, что он шпионил на юэ или же был связан с ними каким-нибудь иным способом.

— Достаточно и того, что он выдал себя за другого. Ты правильно сделал, Марко Поло, что все рассказал мне. Я вызову Пао на допрос, и, может, после этого у меня появится причина переговорить с тобой снова.

В коридоре меня уже поджидал управляющий с известием, что главный министр Ахмед желает, чтобы я немедленно пришел к нему. Я отправился в его покои, предаваясь совсем нерадостным мыслям: «Каким образом этот человек так быстро все узнал?»

Араб принял меня в кабинете, который был украшен одной-единственной массивной глыбой — полагаю, что это можно назвать скульптурой, созданной самой природой: огромная скала в два человеческих роста высотой и в четыре раза больше в окружности; гигантский обломок застывшей лавы, которая со всеми своими серыми изгибами и складками, большими и маленькими отверстиями, выглядела как окаменевшее пламя. Из чаши с благовониями, спрятанной где-то у основания глыбы, поднимался ароматный голубоватый дымок, спиралью обвивавший все изгибы и выходивший то из одних отверстий, то из других — так что все сооружение, казалось, корчилось в медленных беспрерывных муках.

— Ты ослушался и бросил мне вызов, — немедленно заявил Ахмед без всяких приветствий и вступлений. — Ты продолжил шпионить, пока не разнюхал нечто, что принесло вред одному из наших высокопоставленных министров.

Я сказал:

— Эти известия я получил еще до того, как вы меня предупредили. — После чего предпочел больше не извиняться и не оправдываться и храбро добавил: — Выходит, у вас тоже есть шпионы?

— То, о чем говорят на дороге, слышат и в кустах, — безразлично произнес он. — Старая ханьская поговорка.

Все еще храбрясь, я заметил:

— Но только при условии, если в кустах есть ухо. Все это время я считал, что мои служанки доносят о моих поступках Хубилай-хану или принцу Чимкиму, но воспринимал это как должное. А выходит, на самом деле они шпионили для вас, не так ли?

Уж не знаю, стал бы он запираться и все отрицать или в порыве бешенства сказал бы мне правду, но дело в том, что как раз в этот момент произошла маленькая заминка. В дверном проеме соседней комнаты из-за занавеса внезапно появилась женщина, а затем, осознав, что Ахмед не один, резко отпрянула обратно. Я не успел ее толком разглядеть и смог лишь заметить, что это была на удивление крупная и элегантно одетая женщина. Она явно не хотела, чтобы я увидел ее, из чего я заключил, что это чья-то жена или наложница, тайком изменявшая своему мужчине. Однако я не смог припомнить, чтобы раньше видел где-нибудь во дворце такую высокую и мощную женщину. Я подумал, что художник мастер Чао, говоря об извращенных вкусах араба, не сказал ничего о предметах его увлечений. Неужели wali Ахмед испытывал особую склонность к женщинам, которые были крупнее мужчин? Я не подал вида, что заметил незнакомку, а сам хозяин не обратил на эту заминку никакого внимания и сказал:

— Управляющий обнаружил тебя у покоев великого хана. Я правильно понимаю, что ты уже все ему рассказал?

— Да, wali, именно так. Хубилай собирается вызвать министра Пао и задать ему несколько вопросов.

— Это бесполезно, — ответил араб. — Представь, министр малых рас спешно отбыл в неизвестном направлении. И не вздумай с присущем тебе наглостью обвинить меня в том, что я потворствовал его спешному побегу. Полагаю, причиной послужило то, что этот Фао узнал двух своих земляков, тех самых, которые опознали его и чьи опрометчивые сплетни подслушал твой шпион.

Я сказал совершенно искренне:

— Я не настолько дерзок, чтобы стать самоубийцей, wali Ахмед. Я ни в чем не собираюсь вас обвинять. Позволю себе лишь заметить, что великий хан, похоже, доволен, что узнал те сведения, которые я ему сообщил. А посему, если вы накажете меня за ослушание, то представляю, как Хубилай этому удивится.

— Наглый сын свиньи! Ты смеешь утверждать, что я испугаюсь гнева великого хана?

Я ничего не ответил на это. Взгляд его агатовых глаз окаменел еще больше, чем обычно, и он продолжил:

— Запомни это как следует, Фоло. Мое состояние зависит от ханства, в котором я являюсь главным министром и вице-правителем. Я буду не только предателем — я буду идиотом, — если начну подрывать устои государства. Я жажду так же страстно, как и Хубилай, завоевать Юньнань, затем империю Сун, а после этого и весь остальной мир тоже, если только мы сумеем это сделать и если будет на то воля Аллаха. Я не браню тебя за то, что ты раньше меня обнаружил, что при дворе Хубилая благоденствует лазутчик юэ. Но запомни как следует: я — главный министр. Я не потерплю неповиновения и предательства от низших по положению и особенно — от человека, намного моложе и неопытней меня, от чужака, жалкого христианина, лишь недавно появившегося при дворе, и, кроме всего прочего, дерзкого выскочки с чрезмерными амбициями.

Я начал было довольно сердито:

— Я здесь чужак не больше, чем…

Но Ахмед властно поднял руку:

— Я не собираюсь стирать тебя с лица земли за это проявление неповиновения, поскольку пока что сие не причинило мне вреда. Но обещаю, ты пожалеешь об этом, Фоло, и у тебя пропадет охота своевольничать. Раньше я только рассказывал тебе, что такое ад. Кажется, теперь тебе требуется это показать. — Затем, наверное, сообразив, что женщина в смежной комнате могла его услышать, он понизил голос: — Ну так ты это узнаешь, дай только срок. А теперь ступай. Ступай, пока я не вышел из себя.

Я ушел, но не слишком далеко, на случай, если понадоблюсь великому хану. Я прогулялся по дворцовым садам до холма Кара и Павильона Эха. Снаружи дул приятный легкий ветерок с гор, и я надеялся на свежем воздухе привести в порядок свои мысли. Идя вдоль мозаичной стены, я мысленно перебирал все то, что произошло со мной в Ханбалыке, а этого было немало. Надо же, министр Пао оказался юэ из Юньнань, Ноздря обрел потерянную двадцать лет назад возлюбленную, а близнецам Биянту и Биликту, выходит, совершенно не нужна моя любовь… Ну и чудеса…

И тут, как будто мне было мало всего остального, я внезапно получил еще один сюрприз. Чей-то голос прошептал мне на ухо по-монгольски:

— Не оборачивайся. Не двигайся. Не смотри по сторонам.

Я застыл на месте, решив, что меня сейчас заколют или зарежут. Однако никого рядом не было. А загадочный голос снова произнес:

— Тебе грозит страшная опасность, ференгхи. Твоя участь будет ужасна, но ты это заслужил. Однако час расплаты настанет позже, потому что ожидание, ужас и незнание вдут рука об руку.

К этому времени я уже пришел в себя и понял, что таинственный голос, звучавший, казалось, прямо у меня в ушах, — один из фокусов Павильона Эха. Я обернулся и огляделся по сторонам, никого не увидел и резко произнес:

— Что я заслужил? Чего вы хотите от меня?

— Всего лишь жди, расплата неминуема, — прошептал голос. — Час настанет.

— Когда? Какая расплата?

Голос прошептал всего девять слов — девять коротких простых слов, но меня охватила дрожь. Незнакомец произнес совершенно спокойно и безапелляционно:

— Она придет, когда ты меньше всего будешь этого ждать.

Глава 13

Я постоял еще, но больше ничего не услышал. На всякий случай я пару раз сам обратился к таинственному незнакомцу, но не получил ответа. Тогда я обогнул террасу справа и прошел через Лунные врата, но, так никого и не увидев, побежал дальше вокруг Павильона Эха, обратно к Лунным вратам, и снова никого не увидел. Через единственный проход в стене я посмотрел на холм Кара. Там было несколько человек — мужчин и женщин, которые тоже дышали в тот день воздухом, прогуливаясь возле подошвы холма по одному и парами. Любой из них вполне мог быть невидимкой, который заговорил со мной, — ничего не стоило потом отбежать подальше и замедлить шаг, прогуливаясь. Или тот, кто нашептывал мне угрозы, мог убежать иным путем. Тропинка из дерна, шедшая от Лунных врат, разделялась на две, одна из них огибала павильон сзади и спускалась с другой стороны холма. Существовала и еще одна возможность: этот человек мог все еще оставаться внутри, в пределах стены, и затаиться в павильоне; тогда не имеет значения, как быстро я бежал или как тихо рыскал в поисках своего врага. Искать было бесполезно, поэтому я просто стоял у входа и раздумывал.

Голос мог принадлежать как мужчине, так и женщине; а надо сказать, что за последнее время я успел нажить себе врагов обоего пола. Со вчерашнего дня целых три человека прямо сказали мне, что я пожалею о своих действиях: холодный как лед Ахмед, взбешенная Биянту и оскорбленная госпожа Чао. Не следовало также забывать и о сбежавшем министре Пао, который теперь не мог быть мне другом, но вполне мог все еще оставаться в пределах дворца. Да мало ли кто из живущих во дворце мог затаить на меня злобу. Например, господин Пинг, Ласкатель. Все эти люди говорили по-монгольски, на этом же языке нашептывал мне угрозы и таинственный голос.

Существовали также и другие вероятности. Огромная незнакомка, которая скрывалась в покоях Ахмеда, могла подумать, что я узнал ее и стал опасным. Или госпожа Чао могла оговорить меня перед мужем, и тот решил мне отомстить. Я припомнил также, что узнал отвратительную тайну придворного астролога, а ведь евнухи известны своей мстительностью. Кроме всего прочего, я как-то заметил Хубилаю, что, на мой взгляд, большинство его министров занимаются ерундой, и это могло дойти до них. Так что врагов у меня при дворе было множество.

Мой взгляд сновал по изогнутым крышам дворцовых построек, словно пытался проникнуть сквозь их желтую обшивку и узнать того, кто прошептал мне угрозы. И вдруг внезапно я увидел огромное облако дыма, поднимавшегося над главным зданием дворца. Так сильно ни одна жаровня или печь дымить не могла. Что-то случилось! Черное облако, казалось, кипело, так оно клубилось. Да, похоже, часть здания вместе с крышей взлетела на воздух. Спустя долю мгновения я услышал страшный грохот, который в буквальном смысле заставил мои волосы встать дыбом, а складки моей одежды затрепетать. Я увидел, как все, кто прогуливался на холме, тоже вздрогнули при этом звуке и повернулись посмотреть, что случилось. А потом все мы побежали в ту сторону.

По дороге до меня дошло, что несчастье случилось в моих собственных покоях. Действительно, в большой комнате были полностью разрушены стены и крыша, сквозь зияющее отверстие виднелось небо, а то, что не было разрушено сразу же, теперь горело. Черное облако все еще продолжало медленно клубиться, но теперь оно уже плыло над городом, а дым от пожара был достаточно густым, чтобы толпа зевак держалась на почтительном расстоянии. И только несколько слуг метались в дыму, нося ведра с водой и заливая горящие руины. Один из них уронил свое ведро, когда увидел меня, и неверной походкой устремился мне навстречу. Он был так черен от дыма, а одежда на нем так сильно обгорела, что я не сразу узнал в нем Ноздрю.

— Ох, хозяин, не подходите ближе! Какие страшные разрушения!

— Да что случилось? — спросил я.

— Не знаю, хозяин. Я спал в своей гардеробной, когда все произошло. О Аллах! Проснувшись, я обнаружил, что барахтаюсь на траве в дворцовом саду, одежда на мне тлеет и на меня падают обломки мебели.

— А девушки? — внезапно воскликнул я. — Что с девушками?

— О, хозяин, они погибли, причем ужасной смертью. Если это не происки мстительного джинна, то, значит, на нас напал изрыгающий пламя дракон.

— Какой ужас, — с несчастным видом произнес я. — Но, думаю, дракон тут ни при чем.

— Тогда это, должно быть, птица Рухх, в безумии разрывающая все своим клювом и когтями, потому что девушки не просто мертвы — их больше не существует по отдельности. От них остались только брызги на стенах. Куски плоти и капли запекшейся крови. Они были близнецами при жизни и умерли одинаковой смертью. Теперь сестры соединились навеки, потому что ни один, даже самый искусный гробовщик не сможет разделить их останки и сказать, кому из них они принадлежат.

— Bruto barabào, — выдохнул я в ужасе. — Нет, Ноздря, это не джинн, не Рухх и не дракон. Увы! Это все натворил я!

— Но как же так, хозяин? Помнится, вы однажды сказали мне, что никогда не сможете убить женщину.

— Бесчувственный раб! — закричал я. — Я же не специально сделал это! Боже, что я натворил!

— Но, хозяин, не стоит казнить себя! На все воля Аллаха!

Я побледнел и сглотнул. Было ли это моей ошибкой или волей Провидения, но две совсем еще юные красивые женщины погибли ужасной, нелепой смертью. Однако что толку терзаться? Девушек ведь не вернуть. Кроме того, как недавно выяснилось, близняшки были шпионками Ахмеда. А ведь полчаса назад я подозревал, что это Биянту шептала мне угрозы в Павильоне Эха. Во всяком случае, теперь ясно, что это точно была не она. И тут я подпрыгнул, потому что другой голос произнес мне в ухо:

— Несчастный mamzar, что ты натворил?!

Я повернулся. Это был придворный мастер огня, который, несомненно, прибежал, потому что сразу догадался о причине трагедии.

— Я пытался поупражняться в алхимии, мастер Ши, — покаянно произнес я. — Девушкам было велено поддерживать очень слабый огонь, но они, должно быть…

— Я же говорил тебе, — сквозь стиснутые зубы произнес он, — что воспламеняющийся порошок — не игрушка.

— Марко Поло никогда никого не слушает, — произнес принц Чимким, который, как ван Ханбалыка, вероятно, пришел посмотреть, какое несчастье произошло в его городе. — И сухо добавил: — Марко Поло во всем хочет убедиться лично.

— Мне очень жаль, — промямлил я. — Какое ужасное зрелище!

— Тогда не смотрите, хозяин, — сказал Ноздря. — Потому что как раз пришел придворный похоронных дел мастер с помощниками, чтобы собрать останки погибших.

Пожар к тому времени уже полностью потушили, остались лишь струйки дыма и шипящего пара. Все водоносы и зеваки ушли, потому что никого не привлекает общество гробовщиков. Я остался из уважения к погибшим. Остались также Ноздря, чтобы поддержать меня, и Чимким, ибо в его обязанности входило проследить за тем, чтобы все было сделано по правилам. Да, остался еще мастер Ши: ему по долгу службы надо было исследовать останки и все тщательно записать.

Облаченные в пурпурные одежды придворный мастер похоронных дел и его помощники, хотя они и привыкли видеть смерть в разных формах, очевидно, считали свою работу неприятной. Они огляделись, затем ушли, чтобы вернуться с какими-то мешками из черной кожи, деревянными лопаточками и швабрами. Затем они обошли все мои комнаты и прилегающую садовую территорию, отчищая и подметая швабрами останки и укладывая их в мешки. Когда они наконец закончили, мы вчетвером вошли и обследовали руины, но бегло, потому что повсюду стояла ужасная вонь. Зловоние складывалось из запахов дыма, древесного угля, горелого мяса и — непочтительно так говорить о красивых молодых покойницах — экскрементов, потому что в то утро я не дал девушкам возможности опорожнить желудки.

— Что же ты, интересно, сделал с huo-yao, — мрачно спросил мастер огня, — если он, воспламенившись, произвел такие разрушения?

— Мне казалось, что порошок надежно прикрыт крышкой глиняного горшка, мастер Ши, — сказал я. — Может, рядом оказалась искра?

— Должно быть, сильно нагрелся сам горшок, — заметил он, бросив на меня сердитый взгляд. — А ведь глиняный горшок гораздо более взрывоопасен, чем индийский орех или сахарный тростник. Если бедные девушки стояли рядом с ним в то время…

Я отшатнулся от иудея, не желая больше ничего слышать о бедных девушках. В углу, к своему удивлению, я обнаружил в полностью разрушенной комнате одну целую вещь. Это была фарфоровая ваза, только несколько осколков оказалось отбито у нее с краю. Когда я заглянул внутрь, то увидел, почему она уцелела. Именно в эту вазу я высыпал первую меру huo-yao, а затем налил туда воды. Порошок спекся в монолитный брикет, который почти целиком заполнил вазу и сделал ее невосприимчивой к повреждениям.

— Посмотрите-ка на это, мастер Ши, — сказал я, показывая ему вазу. — Huo-yao, оказывается, может и предохранять, а не только разрушать.

— Значит, сначала ты решил его намочить? — произнес он, заглянув в вазу. — Я мог бы и так сказать тебе, что порошок высохнет, превратившись в монолит, и станет совершенно бесполезным. Хотя, по-моему, я упоминал об этом. Однако, по-твоему, это ayn davàr[209]. А ведь принц прав: Марко Поло во всем хочет убедиться на собственном опыте…

Я не слушал ворчание мастера огня, потому что в моем мозгу зашевелилось смутное воспоминание. Я вытащил вазу в сад, отыскал среди отмытых до белизны камней, окружавших клумбу, один и воспользовался им в качестве молотка, чтобы разбить фарфор. Когда отлетели все осколки, у меня в руках оказалась тяжелая серая глыба в форме вазы из спекшегося в монолит порошка. Я внимательно осмотрел ее, и воспоминание стало четким. Ну конечно, хурут! Я вспомнил, как монгольские женщины в степи раскладывали на солнце бурдюки для молока, чтобы те высохли и стали твердыми, а затем делали шарики, которые хранились долгое время, не слипаясь между собой. В любой момент из них можно было срочно приготовить пищу. Я снова поднял камень и стучал по глыбе huo-yao до тех пор, пока не отбил несколько кусочков; по размеру и внешнему виду они напоминали рассыпанный мышиный помет. Я осмотрел их, потом снова подошел к мастеру огня и неуверенно произнес:

— Мастер Ши, взгляните на это и скажите мне, если я ошибаюсь.

— Ошибиться трудно, — ответил он с презрительным смешком. — Это мышиное дерьмо.

— Это катышки, которые удалось отколоть от глыбы huo-yao. Мне кажется, что в этих шариках содержатся в твердом состоянии и правильной пропорции все три составляющих порошка. И поскольку он теперь сухой, то может воспламениться, как…

— Yom mekhayeh![210] — воскликнул он охрипшим голосом на своем родном языке. Очень, очень медленно иудей поднял катышки с моей ладони и положил на свою, затем низко склонился над ними и снова хрипло что-то произнес, но уже на языке хань: я узнал несколько слов вроде «hao-jia-huo», что было выражением удивления; «jiao-hao», означавшее восхищение; и «chan-juan» — так обычно в Китае восхваляют красивых женщин.

Неожиданно мастер Ши начал метаться по разрушенной комнате, пока не нашел все еще дымящуюся щепку. Он помахал ею, чтобы она разгорелась, и побежал в сад. Мы с Чимкимом последовали за ним, повторяя: «Только, пожалуйста, будьте осторожны!» Мастер огня прикоснулся горящим концом к катышкам, и они, ярко вспыхнув и зашипев, исчезли, совсем как порошок.

— Yom mekhayeh! — снова выдохнул мастер огня, затем повернулся ко мне и, вытаращив глаза, пробормотал: — Bar mazel![211] — После этого он обратился к принцу на ханьском языке: — Mu bujian jie.

— Старая поговорка, — пояснил мне Чимким. — «Глаз не видит собственного века». Я так понимаю, что ты открыл нечто совершенно новое о воспламеняющемся порошке, новое даже для опытного мастера огня.

— Ничего особенного, так, просто кое-что пришло в голову, — скромно сказал я.

Мастер Ши стоял, уставившись на меня глазами, похожими на блюдца, тряс головой и бормотал что-то вроде «khakhem»[212] и «khalutz»[213]. Затем он снова обратился к Чимкиму:

— Мой принц, намерены ли вы наказать этого беспечного ференгхи за то, что он стал причиной разрушений и жертв? Разумеется, он заслужил того, чтобы его наказали. Однако Mishna[214] говорит нам, что думающий бастард ценится гораздо выше знатного раввина, который лишь заучил чужую мудрость и бездумно ее повторяет. Я полагаю, что Марко Поло совершил величайшее открытие.

— Я не знаю, что такое Mishna, мастер Ши, — проворчал принц, — но я передам ваше мнение своему отцу. Причем немедленно. — Чимким повернулся ко мне. — Пошли со мной, Марко. Отец как раз послал меня за тобой, когда я услышал грохот твоего… открытия. Я рад, что мне не придется нести тебя к нему в ложке. Поторапливайся.

— Марко Поло, — произнес великий хан без всякого вступления. — Мне надо послать гонца в Юньнань, к орлоку Баяну, чтобы оповестить его о тех событиях, которые недавно здесь произошли. Думаю, что ты достоин чести быть этим гонцом. Послание, которое ты возьмешь с собой, как раз сейчас пишут. В нем я рассказываю Баяну новости о министре Пао и предлагаю ему теперь, когда юэ лишились своего тайного сторонника в самом сердце Монгольского ханства, предпринять некоторые меры. Передай Баяну послание и оставайся при нем, пока война не будет выиграна. Затем тебе окажут честь, отправив ко мне с известием, что Юньнань наконец наш.

— Вы посылаете меня на войну, великий хан? — Не скажу, что это привело меня в восторг. — Но ведь у меня нет в этом отношении никакого опыта.

— Тогда тебе надо его приобрести. Каждый мужчина за свою жизнь должен принять участие, по крайней мере, в одной войне — как еще иначе он может сказать, что вкусил все, что предлагает мужчине жизнь?

— Боюсь, великий хан, что война предлагает нам не столько жизнь, сколько смерть. — Я рассмеялся, но без особого веселья.

— Каждый человек умрет, — сказал Хубилай довольно сухо. — Смерть некоторых, по крайней мере, менее постыдна, чем смерть других. Ты предпочитаешь умереть как чиновник, постепенно старея, слабея и увядая? Неужели ты боишься, Марко?

— Я не боюсь, великий хан. Но что, если война затянется надолго? Или так никогда и не будет выиграна?

Еще более сухим тоном он произнес:

— Лучше сражаться за проигрышное дело, чем быть вынужденным признаться потом своим внукам, что ты вообще никогда не сражался. Вах!

Принц Чимким подал голос:

— Могу заверить вас, отец, что Марко Поло не из тех, кто уклоняется от борьбы, да и трусом его тоже не назовешь. Однако вы должны проявить к нему снисходительность, ибо в настоящий момент Марко слегка потрясен недавним несчастьем. — Он вкратце рассказал Хубилаю о трагедии, подчеркнув, что все произошло случайно.

— Понятно, значит, ты лишился женщин, которые тебе прислуживали, и возможности самому служить женщинам, — с сочувствием произнес великий хан. — Ну что же, тебе придется преодолеть путь до провинции Юньнань слишком быстро, чтобы иметь нужду в служанках, и ты будешь слишком сильно уставать каждый вечер, чтобы мечтать о чем-либо, кроме сна. Когда ты доберешься туда, то, разумеется, сможешь вместе с остальными воинами принять участие в грабеже и насилии. Возьми себе рабов, выбери женщин для услужения. Веди себя так, словно ты рожден монголом.

— Хорошо, великий хан, — произнес я покорно.

Он откинулся и вздохнул, словно сожалея о том, что старые добрые деньки прошли, и пробормотал, вспоминая:

— Мой великий дед Чингис, говорят, родился, сжимая в крошечном кулачке сгусток крови, по которому шаман предсказал, что он прольет в своей жизни много крови и многого достигнет. Предсказание исполнилось. И я до сих пор вспоминаю, как он говорил нам, своим внукам: «Мальчики, для мужчины нет большего наслаждения, чем убивать своих врагов, а затем, вымазавшись в их дымящейся крови, насиловать их непорочных жен и девственных дочерей. Нет ничего восхитительнее чувства, которое испытываешь, изливая струю jing-ye в женщину или девочку, которая рыдает, всячески сопротивляется, ненавидит и проклинает тебя». Так говорил Чингисхан, Бессмертный Монгол.

— Я буду помнить об этом, великий хан.

Он снова сел прямо и сказал:

— Не сомневайся, ты сможешь привести в порядок свои дела перед отъездом. Но постарайся закончить все как можно быстрей. Я уже выслал вперед всадников, чтобы они подготовили вам дорогу. Если по дороге туда ты сумеешь нарисовать для меня карты этого пути — такие же, как карты Шелкового пути, созданные твоими родственниками, — я буду благодарен и щедро тебя награжу. И еще, если во время путешествия ты сможешь добраться до беглеца министра Пао, я разрешаю тебе убить его, и за это ты тоже получишь награду. А теперь ступай и собирайся в путешествие. Я приготовлю быстрых лошадей и надежный эскорт. Сообщишь мне, как только будешь готов.

«Вот и хорошо, — думал я, возвращаясь в свои покои, — это, по крайней мере, позволит мне скрыться от своих врагов при дворе — wali Ахмеда, госпожи Чао, Ласкателя Пинга и кого-то там еще, я ведь могу лишь гадать, кто нашептывал мне угрозы. Уж лучше пасть в открытом сражении, чем от руки того, кто подкрадывается незаметно со спины».

У меня в покоях находился придворный архитектор, который производил замеры, что-то бормотал себе под нос и резким голосом отдавал приказы команде рабочих, уже начавших убирать разрушенные стены и крышу. К счастью, большая часть личных вещей и ценностей, находившихся в спальне, осталась целой. Ноздря тоже был там, он поджег ладан, чтобы очистить воздух. Я приказал ему уложить мне одежду для путешествия и собрать легкий вьюк с необходимыми вещами. После этого я собрал вместе все свои дорожные заметки, которые делал с тех самых пор, как покинул Венецию, и отнес их в комнату отца.

Он слегка удивился, когда я уронил кипу перед ним на стол, потому что это была целая гора грязных измятых листов всевозможных размеров.

— Я буду очень тебе обязан, отец, если ты отправишь это к дяде Марко, когда в следующий раз поручишь отвезти какой-нибудь груз товаров конному разъезду на Шелковом пути, и попросишь отправить их в Венецию, на сохранение моей мачехи Фьорделизы. Записки, может быть, покажутся интересными какому-нибудь космографу в будущем, если, конечно, он сможет расшифровать их и привести в порядок. Я намеревался сам это сделать — когда-нибудь, — но мне приказано отправиться с миссией, из которой я могу и не вернуться.

— Правда? Что за миссия?

Я рассказал ему все, с приличествующей случаю драматической мрачностью. И, признаться, меня сильно удивила реакция отца, ибо он сказал:

— Я завидую тебе: ты делаешь то, чего я никогда не делал. Ты должен ценить возможность, которую предоставил тебе Хубилай. Da novèlo tuto xe belo[215]. Немногие из белых людей видели, как воюют монголы, и выжили, чтобы потом рассказать об этом остальным.

— Я надеюсь выжить, — сказал я. — Однако сие не единственная моя цель в этой кампании. Я хочу многому научиться, ибо мне еще многое в жизни предстоит сделать. И поэтому не стану зря терять время.

— Да-да, Марко. Из всего на свете можно извлечь пользу.

— И прибыль, я полагаю?

Похоже, мое замечание задело отца.

— Мы с Маттео оба купцы, и я хотел бы, чтобы мой сын продолжил династию. Это правда. Однако, Марко, ты не должен смотреть на все с точки зрения купца, постоянно спрашивая себя: «На что это может сгодиться? И сколько это стоит?» Оставь эту грязную философию для торговцев, которые никогда не выходили за двери своей лавки. Ты едешь на границу самой обширной в мире империи. Будет жаль, если ты привезешь домой всего лишь прибыль и не привезешь хоть немного поэзии.

— Да, кстати, — сказал я, — это напомнило мне одну весьма поэтическую историю. Могу я отправить одну из твоих служанок с поручением?

Я послал ее в помещение для рабов, велев привести мне турчанку по имени Мар-Джана, которая раньше принадлежала госпоже Чао Ку Ан.

— Мар-Джана? — повторил отец, когда служанка вышла. — Турчанка? Вроде я о ней слышал.

— Да, ты знаешь ее, — подтвердил я. — Мы говорили о ней прежде. — И я рассказал отцу целую историю, начало которой он услышал много лет тому назад.

— Да это же настоящий роман! — воскликнул он. — Со счастливым концом! Господь не всегда отдает долги только по воскресеньям. — И тут он в изумлении широко раскрыл глаза, так же как и я совсем недавно, когда впервые увидел Мар-Джану. Женщина вошла, улыбаясь, в покои, и я представил ее отцу.

— Моя госпожа Чао, кажется, не очень-то этому рада, — застенчиво сказала мне гостья. — Но она говорит, что теперь я ваша собственность, господин Марко.

— Совсем ненадолго, — сказал я, достав бумагу об освобождении из своего кошеля и отдав ее Мар-Джане. — Вы снова принадлежите себе самой, как того и заслуживаете, и, надеюсь, я больше никогда не услышу, что вы называете кого-нибудь своим господином.

Одной дрожащей рукой она взяла бумагу, а другой вытерла слезы со своих длинных ресниц. Казалось, что ей трудно найти слова, чтобы заговорить.

— И теперь, — продолжил я, — царевна Мар-Джана из Каппадокии может выбрать любого мужчину, при этом дворе или при любом другом. Но если сердце вашего высочества принадлежит до сих пор Ноз… Али-Бабе, то он ждет вас в моих покоях дальше по коридору.

Женщина склонилась в поклоне ko-tou, но я схватил ее за руки и поднял, потом повернул к двери, сказав: «Идите к нему», — и она пошла.

Отец проводил Мар-Джану одобрительным взглядом, а затем спросил меня:

— Ты не хочешь взять Ноздрю с собой в Юньнань?

— Нет. Их разлука длилась больше двадцати лет. Так позволь им пожениться как можно скорее. Ты присмотришь за приготовлениями к свадьбе, отец?

— Да. И я подарю Ноздре бумагу о его освобождении в качестве свадебного подарка. Я имею в виду — Али-Бабе. Думаю, нам надо привыкнуть обращаться к нему более уважительно, ведь теперь он станет свободным человеком и супругом царевны.

— Но прежде чем это произойдет, я на всякий случай схожу и удостоверюсь, что он упаковал мои принадлежности. Ну что же, я прощаюсь с тобой, отец, на случай, если не увижусь больше с тобой и дядей Маттео до отъезда.

— Прощай, Марко, и позволь мне кое-что добавить относительно того, чтобы ты продолжил династию купцов. Увы, из тебя никогда не выйдет хорошего торговца. Ты только что отпустил ценную рабыню, вообще не взяв за это денег. Ты ведь освободил ее даром?

— Да, отец.

— Мало того, ты вообще не извлек из этого никакой прибыли. Ты освободил Мар-Джану без звуков фанфар, красивых слов и благородных жестов, упустив возможность позволить ей расцеловать тебя и поплакать в твоих объятиях, пока огромная аудитория восхищенно рукоплескала бы тебе, а писцы сделали бы записи об этом великом благодеянии для будущих поколений.

Ошибочно посчитав, что отец говорит совершенно серьезно, я произнес с некоторым разочарованием:

— Ссылаясь на твои же собственные поговорки, отец: сначала ты зажигаешь светильники, а потом подсчитываешь фитили в свечах.

— Хороший купец не станет раздавать вещи даром. Мало какой человек не испытывает гордости от собственного благородства. Ясно, что ты не знаешь стоимости вещей. Увы, сейчас я окончательно понял, что из тебя не получится торговца. Надеюсь, что ты станешь поэтом. Прощай, сынок, и возвращайся обратно невредимым.

До отъезда мне удалось увидеться с Мар-Джаной еще раз. На следующее утро они с Ноздрей, вернее, теперь уже с Али пришли попрощаться и поблагодарить меня за то, что я способствовал их воссоединению. Они поднялись рано, чтобы застать меня, и, очевидно, провели перед этим бурную ночь, которую делили, потому что одежда их пребывала в беспорядке, а глаза были заспанными. Однако оба выглядели необычайно счастливыми и, пытаясь описать мне восторг от того, что снова вместе, просто не могли подобрать слов.

Ноздря начал:

— Это было почти…

— Нет, это было как… — сказала она.

— Да, разумеется, это было как… — произнес он. — Все двадцать лет, с тех пор как мы расстались… это было, как если б их… ну…

— Давай, давай, — произнес я, смеясь над его косноязычием. — Никогда еще ты не был таким плохим рассказчиком сказок.

Мар-Джана тоже рассмеялась и в конце концов объяснила, что они имели в виду:

— Двадцати прошедших лет словно никогда и не было.

— Мар-Джана до сих пор считает, что я красив! — воскликнул Ноздря. — А она, по-моему, стала еще красивее, чем была!

— У нас так же кружится голова, как у юнцов, впервые познавших любовь, — сказала женщина.

— Я счастлив за вас, — произнес я. И, хотя по возрасту оба вполне годились мне в родители, добавил: — И желаю вам вечного наслаждения, молодые возлюбленные.

После этого я зашел к великому хану — чтобы забрать письмо к орлоку Баяну — и обнаружил, что у него уже были посетители: придворный мастер огня, которого я видел днем раньше, придворный астроном и придворный золотых дел мастер — с этими двумя я встречался некоторое время тому назад. У них у всех были необычайно красные глаза, но в них сверкало что-то похожее на возбуждение.

Хубилай произнес:

— Эти господа придворные желают, чтобы ты взял с собой в Юньнань кое-что, что у них имеется.

— Мы провели на ногах всю ночь, Марко, — сказал мастер огня Ши. — Теперь, когда ты открыл способ перевозить воспламеняющийся порошок на большие расстояния, мы желаем посмотреть, как он будет вести себя в сражении. Я всю ночь смачивал его и сушил, превращая в брикеты, а потом дробил на маленькие катышки.

— Et voilà[216], я приготовил для них новые сосуды, — добавил господин Пьер, золотых дел мастер, показав мне блестящий латунный шар величиной с его голову. — Мастер Ши рассказал нам, как ты уничтожил половину дворца всего лишь при помощи содержимого одного глиняного горшка.

— Не половину, — запротестовал я. — Это была всего лишь…

— Какая разница? — нетерпеливо спросил он. — Если простой горшок с крышкой привел к таким последствиям, то мы посчитали, что более твердая оболочка сделает его еще разрушительнее. Мы остановились на латуни.

— Я решил, сравнив небесные тела, — сказал астроном Джамаль-уд-Дин, — что сосуд круглой формы подойдет лучше всего. Его можно точно и далеко запустить рукой, или при помощи катапульты, или даже покатить в сторону врага, и круглая форма — обратите внимание! — наиболее эффективно распределит его разрушительную мощь во все стороны.

— Поэтому я сделал такие вот шары, состоящие из двух половинок, — сказал господин Пьер. — Мастер Ши наполнил их катышками порошка, а затем я накалил их на огне, соединив вместе. Только внутренняя сила теперь сможет их разделить. Но когда это произойдет — les diables sont déchaînés![217]

— Вы с орлоком Баяном будете первыми, кто применит huo-yao на войне. Мы сделали дюжину таких шаров. Возьми их с собой, и пусть Баян воспользуется ими, как сочтет нужным. Они должны сработать.

— Легко сказать, — произнес я. — А как воины их подожгут?

— Видишь эту нить, которая напоминает фитиль? Ее вставили еще до того, как были соединены обе половинки. Она из хлопка и обвита вокруг содержимого huo-yao. Как только ее подожгут — можно воспользоваться тлеющей лучиной, — успеешь досчитать лишь до десяти, прежде чем пламя доберется до порошка.

— А не могут эти ваши шары воспламениться случайно? Мне бы не хотелось по дороге разнести несколько караван-сараев.

— Не бойся, — сказал мастер Ши. — Главное, не позволяй каким-нибудь женщинам играть с ними. — И сухо добавил: — У иудеев в одном из благодарственных молебнов есть слова: «Благодарю тебя, о Господь наш, за то, что не создал меня женщиной».

— Правда? — заинтересовался мастер Джамаль. — В нашем Коране тоже есть нечто похожее, в четвертой суре: «Мужчина выше женщины по качествам, которыми Аллах одарил одного, чтобы он был превыше другого».

Я решил, что голова у старика от недосыпа плохо соображает, раз он начал дискуссию о недостатках женщин. И вознамерился положить конец досужим разговорам, сказав:

— Я с удовольствием возьму эти шары, если великий хан не против.

Хубилай жестом показал, что он согласен, и трое придворных поспешили прочь, чтобы погрузить дюжину шаров на моих вьючных лошадей. Когда они ушли, Хубилай обратился ко мне:

— Вот послание для Баяна, запечатанное и скрепленное цепочкой, чтобы ты мог безопасно носить его на шее под одеждой. А вот это охранная грамота на желтой бумаге, точно такая же была у твоих родственников. Однако тебе не понадобится часто ею пользоваться, потому что я вручаю тебе еще и это: более приметную пайцзу. Тебе надо просто повесить ее себе на грудь или прикрепить к седлу. При виде пайцзы все в этом государстве будут делать ko-tou и оказывать тебе всевозможное гостеприимство и помощь.

Пайцза представляла собой дощечку или медальон, шириной с мою руку и длиной с ладонь, сделанный из слоновой кости и с серебряным кольцом, за которое можно было его подвесить. Пайцзу украшали золотые письмена на монгольском языке, которые говорили о том, что все люди должны приветствовать меня и подчиняться, ибо я являюсь посланником великого хана.

— И еще, — продолжил Хубилай, — на всякий случай я приказал придворному мастеру вырезать для тебя персональную yin — печать.

Это была маленькая плашка из мягкого камня темно-серого цвета с красными прожилками, в дюйм шириной и в палец длиной, закругленная с одной стороны для того, чтобы ее было удобно держать в руке. Гладкая лицевая поверхность была покрыта гравировкой. Хубилай показал мне, как припечатывать этой поверхностью пропитанную чернилами тряпочную подушечку, а потом ставить печать на бумагу, если требовалась моя подпись. Я бы никогда не признал в отпечатке, который yin оставляла, свое имя, но не мог не восхититься тонкостью работы.

— Это хорошая yin, и она будет служить тебе вечно, — сказал Хубилай. — Я приказал мастеру изготовить ее из мрамора — камня, который хань называют цыплячьей кровью. Что касается тонкости гравировки, то мастер Лиу так опытен, что он может написать целую молитву на единственном человеческом волосе.

Таким образом, я покинул Ханбалык и отправился в Юньнань, везя с собой кроме своей собственной поклажи, одежды и других необходимых лично мне вещей двенадцать латунных шаров с воспламеняющимся порошком, запечатанное послание для орлока Баяна, охранную грамоту, пайцзу и вдобавок еще свою личную yin. Вот как выглядело мое имя, написанное иероглифами:

Отправляясь на войну, я не был уверен, скоро ли вернусь и вернусь ли вообще. Но, как сказал Хубилай-хан, личная yin могла служить мне вечно, так же как и мое собственное имя.