В поисках божественной обители

Вечное возвращение: жертвоприношение, смерть и возрождение

Миф о вечном возвращении вызывает «лунные» ассоциации: изменение формы, многообразие формообразования и растворения форм, исчезновение и повторное появление. Он воплощает в себе циклическую сущность природы, ритмичное возобновление человеческого переживания.

Лет тридцать тому назад я попросил своих студентов написать стихотворение, чтобы они на собственном опыте могли ощутить, что поэзия намного больше самых умных мыслей и самых популярных рифм, а для создания того, что Пикассо назвал искусством, скрывающим искусство, требуется огромный труд. Это было осенью, когда земля уже покрылась опавшей октябрьской листвой; в воздухе чувствовалось приближение ноябрьских холодов. Из тридцати студентов, составляющих учебную группу, двадцать предпочли сопоставлять смену времен года с цикличностью человеческой жизни. Фактически сравнение цикличности человеческой жизни с происходящими в природе изменениями не только очевидно, ибо мы является частью природы, а даже представляет собой клише – именно потому, что эту аналогию мы периодически испытываем на своей шкуре.

Время от времени к этой аналогии обращались все поэты, начиная с Дилана Томаса в его произведении «Гора из папоротника», где автор признается, что прошел расцвет его жизни, – до Джерарда Мэнли Хопкинса с его стихотворением «Взлет и падение: посвящение младенцу». В нем поэт наблюдает за хмурым ребенком, который смотрит на опадающие листья, и приходит к выводу: «Это недуг, ради которого родился человек, / Это Маргарита, по которой он будет скорбеть»[87].

Вечное возвращение – часть цикла жертвоприношения (sacrifice = sacre + facere, то есть освящать), через смерть привносящего новую жизнь и прокладывающего путь к обновлению. Это великое циклическое движение можно наблюдать ежедневно, когда мы садимся есть, погубив растение или животное и продлевая свою жизнь тем, что употребляем его в пищу. По существу, и мы тоже возвращаемся в землю, завершая великий жизненный цикл. Как бы это ни было ужасно, такова наша роль в великом цикле. В нем участвовали и наши предки, совершая жертвоприношения перед охотой и умоляя богов ниспослать удачу, затем после охоты возносили им благодарности, а позже совершали обеденную молитву о ниспослании благодати. Таким образом, убийство, необходимое для жизни, стало сакральным, поскольку оно не является случайным и никак не связано с милосердием. Признание того, что этот паттерн поглотит и нас тоже, должно стать частью ежедневного принятия пищи.

Миф о вечном возвращении ассоциируется с Богиней Великого Круга. В свою очередь, она ассоциируется с сотворением и вскармливанием, с трансформацией в процессе многочисленных этапов жизни. Кроме того, она известна как богиня, которая прядет нить судьбы. Следы культа поклонения этой богине датируются 25000 лет и очевидно предшествуют поклонению мужским божествам. Главной мифологемой этой богини является циклическая сущность природы: смена времен года, приливы и отливы, систолы и диастолы в системе кровообращения. Богиня, расцвет которой пришелся на эпоху античности, представляла собой воплощение архетипа Великой Матери, местного божества земли и воды.

Большинство мифологем воплощают таинство жизненной силы. Согласно предположению Юнга о Великой Матери, она представляет собой «источник таинства, характерного для любого роста и изменения; любовь, связанную с возвращением домой, в укрытие, и долгое молчание, из которого все порождается и в котором все находит свой конец»[88]. Однако смысл последней фразы означает, что Великая Мать фактически пожирает свое потомство. Она одновременно является колыбелью и могилой, соблазнительницей и раковой опухолью: все, что имеет отношение к одному аспекту, связано и с другим.

Постепенно в кочевых племенах культ Великой Матери (символом которой служил центрированный круг) сменился образами более мобильных, странствующих небесных богов и солярных героев-полубогов. Поэтому, начиная с третьего тысячелетия, образы Великой Матери вытесняются образами Небесного Отца, а матриархат сменяется патриархатом.

Такое порой насильственное смещение парадигмы мы ощущаем в иудейско-христианском мифе о первых людях, которые были изгнаны из Эдема, так как поддались роковому искушению змея. Сам же змей, в силу своего изначального контакта с земной Великой Матерью и способности к ежегодному самообновлению при смене кожи, нес на себе проекцию вечного возвращения и благодаря своей тесной связи со старым сознанием считался злодеем и виновником изгнания с небес и лишения благодати. И действительно, Изгнание было лишением благодати, ибо в результате была потеряна не невинность, а близкая связь. В груди Великой Матери исчезло ощущение психического локуса. Это горькое рождение, связанное с осознанием отделения и предвосхищением смертности. Движение от матриархата к патриархату оказывается столь же травматическим, сколь неизбежным, как и отделение ребенка от матери. Это неизбежная предпосылка зарождения сознания и развития. Но при этом человека изгоняют из его родного дома. Навсегда.

Богиня воспринимается тройственно: как девушка, мать и старуха; каждая из них характеризуется определенным состоянием сознания и естественного развития. Так, например, троекратное эхо богини Кары [Рыба Кара, охраняющая мировое дерево, в определенной степени является иранским соответствием библейскому Левиафану. – Прим. пер.] распространяется прямо под поверхностью. Мы слышим ее шаги от Карфагена до Хартума и Карпат, ощущая ее воплощения в словах: carnal (чувственность), carmine (кармин), cardinal (кардинальный), cardiac (сердечный) и карма. Мы ощущаем ее античные видоизменения в образах богинь Иннин, Инанны, Наны, Нат, Анат, Анахиты, Иштар, Изиды, Ишары, Аше-рах, Аштарт, Астарты, Атторет, Аттар и Хатор. Завтракая, мы каждое утро участвуем в расчленении Цереры, богини плодородия.

Мы ощущаем горечь полыни (estrogen) вместе с Иштар в ежемесячном цикле, тогда как Пасху (Easter) видим в образах двух Марий, скорбно склонившихся у подножия креста и зовущих сына вернуться к Матери.

Основной смысл переживания отношений с Великой Матерью содержится в цикле самопожертвования. Воплощаемая богиней истина заключается в том, что цикл жизни-смерти подпитывается жертвоприношением, одна жизнь подпитывает другую, а та, в свою очередь, – следующую и так далее. Мы можем принять это разумом, однако эмоционально своя рубашка гораздо ближе к телу. (Всего час назад моя кошка принесла в дом с охоты живую, но придушенную мышь. Моя собака Шадра подняла лай при виде ее забав, и мне пришлось выгнать кошку из дома, чтобы она перестала напоминать мне о том, как природа кормит саму себя.) Поскольку богиня воплощает жизнь в целом, ей приходится ради обновления жизни жертвовать своими детьми. Главным и многократно повторяющимся мотивом в западной культуре является жертва божественного младенца. Афродита приносит в жертву Аттиса, Сибелла – Адониса, Изида – Гора, а Мария стоит у подножия древа жизни и смерти на Голгофе, то есть на лобном месте* [Название Голгофы дано сему священному месту, вероятно, по сходству означенной местности с формой черепа или потому, что здесь часто были видимы черепа казненных преступников; по преданию же церкви, здесь погребен Адам {Библейская энциклопедия, т. 1, с. 165). – Прим. переводчика.] Как на деревянном кресте был распят Христос, так прежде Один был повешен на дереве Иггдрасиль, которое служило мировой осью; точно так же во времена античности обстояло дело с Аттисом и Марсием. М. Эстер Хардинг напоминает:

Имя индуистской богини Кали означает «время мрака», ее шея украшена ожерельем из черепов. Она также является воплощением двойственности. Поэтому когда богиня приносит в жертву тех, кого породила, она произносит: hoc est corpus теит («Вот мое тело – ешьте его, вот моя кровь – пейте ее!»).

Наверное, нельзя представить себе ничего ужаснее, чем принесение в жертву собственных детей. Мы можем признать, что античные культуры иногда допускали жертвоприношение детей в виде «магии взаимной благожелательности», предполагающей следующее отношение к богам: «Мы отдаем вам нашего первенца, самое лучшее, что у нас есть, чтобы вы в свою очередь даровали нам вашу щедрость и плодородие». Обратим внимание на момент в эволюции человеческого сознания, когда Авраам, разрывая свое сердце и душу, предложил в жертву Яхве своего сына Исаака. Яхве остановил занесенную руку, но запомнился сам факт: для того чтобы что-то получить, нам приходится что-то отдать. А потому в эпоху материализма и потребления нас постоянно преследует пророчество Иисуса: «Кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее; а кто погубит ее, тот оживит ее» [Евангелие от Луки 17:33].

Поэтому драма цикла жертвоприношения богам – кого за что (quid pro quo) – периодически отражает историю. Со страниц древнего северного эпоса «Старшая Эдда» доносится плач Одина:

[Один повесился, пронзив самого себя копьем, на мировом древе Иггдрасиль, чтобы обрести знание рун (т. е. тайные знания). Миф об этом сопоставляют с шаманскими обрядами. Добровольное ритуальное мученичество имеет целью вызвать у себя экстатическое состояние. – Прим. ред.]

Мы ничем не можем помочь, разве что увидеть параллели с сакральным танцем смерти на Голгофе. «Дерево под порывами ветра» – это крест плотника из Назарета. «Девять ночей» – это трижды три, символическое число трансформации, нашедшее свое отражение в трех днях жертвоприношения Божественного Агнца. Торчащее из бока копье – эта рана, нанесенная обществом, от которой страдают все сыновья всех матерей. В возвращении Одина к самому себе мы слышим первые строки Евангелия от Иоанна: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»[91]. Иггдрасиль – это мировое древо, гигантская центральная мировая ось. Когда евреи в день праздника Пейсах говорят «На следующий год в Иерусалиме», они тем самым подтверждают наличие мифической мировой оси, проходящей через наше сердце и душу. Иудейский пророк Иисус заявил, что Царство Небесное находится внутри нас; его апостол Павел сказал: «Не Христос, но Христос во мне»[92]. Черный Лось, шаман индейского племени сиу, считал, что самая высокая вершина, Харни Пик, находится в Южной Дакоте, и не только в ней, а везде[93].

Неумолимое требование богов возвращает нас в прошлое, к жертвоприношению, к непременному выполнению условия «зуб за зуб». Один олицетворяет образ спасителя, страдающего во имя искупления чужой вины. На священном дереве он приносит в жертву глаз и в ответ получает руны, алфавит Северной Европы. В древнегреческом мифе Прометей, чье имя предполагает знание будущего, крадет огонь, искру творчества, создавая возможность для появления культуры и развития деятельности homo faber. За это он был прикован к скале в горах Кавказа, а орел должен был постоянно терзать его тело и клевать печень. Похожие раны были у Одина и Иисуса. Итак, для того чтобы что-то получить, чем-то нужно пожертвовать. Один принес в жертву свой глаз (а Эдип – свое зрение), чтобы мы могли выйти из ограничений тьмы, получив инсайт.

В 1777 году капитан Кук записал в своем журнале, что на райском острове Таити он увидел глаз, вынутый у живого участника ритуала и поднесенный вождю племени, чтобы тот его съел. «Вот мое тело, ешь его!»[94] В египетской «Книге мертвых» читаем: «Возьми глаз Гора и познай вкус его»[95]. Поэтому создается впечатление, что боги предписывали избранным какое-то символическое жертвоприношение, которое было настолько важным, что остальные могли этой жертвой насытиться и достичь определенной степени трансформации. Видеть глаз Одина или глаз Гора, который покоится на вершине пирамиды, изображенной на американской банкноте, – значит осознать, насколько мы готовы принизить торговлю, желая приобрести божественный инсайт.

* * *

Архетип вечного возвращения периодически дает о себе знать, причем не только при погружении вглубь исторических лабиринтов, но и в снах наших современников. Для юнгианского аналитика моего возраста некоторые сны остаются незабываемыми. Женщина, которой исполнился пятьдесят один год, в глубине души была очень религиозна, но при этом не принадлежала ни одной конфессии. В Страстную неделю и на Пасху ей приснился следующий сон: она пришла к священнику, чтобы спросить, что означает Пасха. Священник рассказал ей теоретическую концепцию и догмат, и тогда сновидица ответила: «Я поняла только, что смысл Пасхи заключается в том, как если бы я несла прямо на крест младенца Христа, рожденного из моего чрева».

Это самый замечательный сон. Женщина ощущала потребность, которая, как правило, появляется во второй половине жизни, – потребность переосмыслить себя, поместить себя в контекст более масштабного странствия. Если цель первой половины жизни заключается в концентрации энергии, достаточной для того, чтобы покинуть дом и остаться наедине с окружающим миром, то цель второй половины жизни состоит в достижении согласия Эго с великими космическими энергиями. Тогда Эго вступает в диалог не только с обществом, но и с Самостью, и с богами.

Во сне женщина слушает схоластическое рассуждение священника, однако оно не находит отклика в ее душе. Это догмат, который не ощущается как переживание. А потому она совершенно спонтанно говорит, что осознание приходит только из личных переживаний. Она должна нести младенца сама, а это значит, что он должен быть рожден изнутри. К тому же новорожденный должен быть сразу же распят на кресте, что является несколько странным анахронизмом. Создается впечатление, что ее ребенок должен быть рожден, чтобы быть принесенным в жертву. «В моих истоках мой конец», – сказал Т.С. Элиот[96].

Архетип умирающего бога – это внутреннее противоречие, оксюморон. Как может бог умереть? Бог умирает, когда воплощаемый им закон забывается или сменяется другим. Бог умирает, когда воплощаемый им динамический принцип утратил свою энергию. Бог умирает, когда эта энергия разрушает формирующий ее сосуд концепции или образа и уходит в подполье или же принимает новую форму.

Упомянутая выше сновидица интуитивно уловила сакральный смысл Пасхи, который заключается в том, что бог пришел умирать, чтобы уйти в иной мир ради появления новой жизни, чтобы ели его тело и «имели жизнь и имели с избытком»[97]. Ребенок, символизирующий человечество, родился во имя высокой цели.

В ту же неделю, когда я услышал от женщины этот сон, в «Интернэшнл Геральд Трибьюн» я прочел, что несколько человек, принадлежащие к американской золотой молодежи, были арестованы за то, что разрушили в парке фигурку пасхального кролика, утверждая при этом, что «языческие символы» не должны пятнать святой религиозный праздник. Однако нам следует помнить, что слово Пасха (Easter) связано с Иштар (Ishtar) и словом «полынь» (estrogen) и что в кроличьей плодовитости, как и в фалличности майского шеста, мы раскрываем архетипический смысл этого праздника жизни: рождения, жертвоприношения, смерти и перевоплощения. Эти молодые религиозные фанатики явно не осознавали, что их спаситель был далеко не первым в священной веренице сынов, торжественно убитых ради возвращения ребенка Великой Матери.

Совершенно не пятная Пасху, языческие символы, наоборот, подчеркивают ее архетипический смысл, одним из выражений которого является христианство. Сновидица интуитивно уловила глубинный смысл праздника: архетип божественного младенца, рожденного для страданий и смерти, а затем для воскресения, чтобы снова жить в душе верующих. В спонтанном и символическом образном представлении ее сновидения, вероятно, было больше религиозных переживаний, то есть глубинных соприкосновений с таинством, чем испытывали собравшиеся в толпу люди, которые крушили и жгли в парке фигурки гипсовых кроликов.

Откуда появились эти таинства и образы? Они столь же таинственны, как наши сны. Однако они реальны, как реальны сны. Являемся ли мы сознательными творцами таких образов или же только воспринимаем неразрешимые головоломки? Точно сказать не могу, но подозреваю, что мы представляем собой некие подвижные вместилища, где содержится истина, которую трудно постичь, но с которой мы обязаны жить в гармонии, если надеемся узнать смысл жизни. Мифы нам говорят, что на самом деле происходит внутри нас и внутри космоса. Согласно мудрому выражению, взятому из алхимической рукописи, «высокое стоит на глубоком»[98].

Архетип вечного возвращения, великого круга воплощает в себе откровение высочайшего таинства: под маской смерти скрывается тайное единство жизни. Это обстоятельство стало неотъемлемой частью многих символических способов выражения. Прекрасными иллюстрациями могут послужить ритуал, связанный с поисками козла отпущения, и предопределенное жертвоприношение главного действующего лица трагедии. Трагический герой несет в себе сконцентрированную патологию своей семьи, города или государства, то есть свою sparagmos; заклание и поедание жертвенного агнца в процессе древнего ритуала служит насыщению души и освобождению от смерти. Позже у христиан Христос (что означает «отмеченный» или «избранный») становится Агнцем Божиим (Agnus Dei), который возлагает на себя груз коллективного греха и вины, а затем искупляет их через самопожертвование (Agnus Dei qui tolles peccata mundi).

Разворачивание этой драмы придает жизни глубину, в чем, собственно, и заключается цель ритуала. Теолог Пауль Тиллих однажды заметил, что величайшим грехом современности является не само зло, хотя зло достаточно распространено, а бесплодная тривиальность, обладающая властью над нами[99]. Вспомним, насколько четко об этом противоречии говорил Юнг, указывая на то, что люди лишь тогда могут постичь смысл жизни, когда почувствуют, что «живут символической жизнью и являются актерами в божественной драме»[100].

Пустынный ландшафт модернизма, единственными монументами которого, по выражению Т.С. Элиота, «являются асфальтовые автомагистрали и тысячи потерянных мячей для гольфа»[101].

Восстановление этих глубинных законов поможет исцелить мировую рану и дать новое направление устремлениям души.

* * *

Несколько лет тому назад, навещая своего сына в Санкт-Петербурге, штат Флорида, я посетил музей Сальвадора Дали. Его сюрреалистические полотна сначала вводили публику в шок, а затем влились в русло современной культуры. На стене музея можно прочесть его замечание: «Разница между мной и сумасшедшим заключается в том, что я не сумасшедший».

Выросший в испанской культуре, Дали впитал в себя догму своего народа, имя которой романский католицизм, хотя его видение часто открывало доступ к постижению всей среднеземноморской мифологии. Пока я бродил по музею, меня одолевали мысли, которые, наверное, были и у Юнга, когда он преодолевал защиты шизофреников, работая в клинике Бургхольцли в Цюрихе: «Я уже был здесь; я уже это видел». На некоторых картинах Дали я увидел интуитивно схваченную художником глубинную драму Великой Матери, скрытую под покровом патриархальности испанской церкви.

На одном полотне с изображением Тайной вечери Дали представил два уровня ритуального sparagmos'a – расчленение тела и его трансформацию в душах апостолов. Обе эти плоскости были совершенно очевидны: земной Христос и божественный младенец должны пройти через расчленение и трансформацию. В сцене распятия Дали изображает античную драму Марии, находящейся у ног Христа в образе Великой Матери и одновременно земной крестьянки. Интерпретация Дали раскрывает драму глубинного мифического цикла, великого круга. На картине, изображающей открытие нового мира, появляется та же энергия: младенец спускается от Небесного Отца, проходит через Великую Мать, входит во внешний мир и перевоплощается через страдания, возвращаясь в период великого цикла.

На картине «Галлюцинирующий тореадор» слева вверху можно увидеть Мать (часто изображаемую Дали в облике своей жены Галы) и таким образом еще раз убедиться в совершении ритуала sparagmos'a. Те из нас, кто не вырос в Испании, могут считать бой быков чрезвычайно безжалостным и безнравственным; однако бой быков, описанный Хэмингуэем в рассказе «Смерть в полдень», представляет собой произведение искусства, основанное на мифической истории, на ритуальном жертвоприношении буйвола, непреходящем символе в средиземноморской культурной традиции Великой Матери. Таким образом, убийство быка имеет прямой аналог в Евхаристии и жертве Agnus Dei. Бык отдает в жертву свою плоть и кровь, так же, как и тореадор, разыгрывающий стилизованный танец смерти. Каждый из них является ребенком Великой Матери и вместе с тем символизирует неумолимый поворот великого круга, постоянное движение вперед и вечное возвращение.

В этом и многих других своих произведениях Дали вскрыл глубину фундаментальных образов и восстановил их архетипичес-кое воздействие. Очень важно понять, что представляет собой эта архетипическая размерность. Просто предположить, что цель этого цикла заключается в кровопролитии и жертвоприношении, смерти и возрождении, – значит привести себя к страданию избранных, а через это страдание подняться над преходящими ужасами жизни в иную, мифологическую размерность таинства и смысла.

Смысл в жизни отсутствует до тех пор, пока человек не соприкоснется со своими корнями. В произведениях Дали раскрывается бездонная глубина таких событий повседневной светской жизни, как завоевание колоний и бой быков. В них органически соединяются превратности жизни, ужас смерти и превращение в прах. Отдельно взятая человеческая душа совершает свое движение в широком контексте. Смерть – это убийство, и человек призван участвовать в священной драме, в постоянно изменяющемся и в то же время вечном возвращении.

* * *

В автобиографии Юнг пишет:

Точка зрения Юнга заслуживает того, чтобы рассмотреть ее подробнее. В традиции шаманского лечения то, что мы называем неврозом, воспринимается как отчуждение человека от своих мифических корней. (В прошлом столетии психологов называли отшельниками.) Таким образом, шаман должен нараспев рассказывать истории о сотворении мира и мифы о его зарождении лишь для того, чтобы восстановить связь человеческой души с ее потерянными корнями, с архетипическими ритмами. Если мы живем внутри слишком узкого мифа, то есть внутри некоторой совокупности образов, порожденных нашей культурой или семьей, природа которой ограничивает душевное здоровье, то страдаем от самоизоляции, которую называем неврозом.

Индо-германский корень angh, от которого происходят слова anxiety, angst, anger и angina [Тревога, страх, гнев, ангина. – Прим. пер.], этимологически означает «ограничение»; ограничение организма мифом, который для него слишком тесен, деформирует человеческую душу и несет угрозу самому ее существованию. Нам необходимо определить свое место в этом великом круге. Юнг утверждает, что невроз – это «страдание души, не нашедшей своего смысла»[103]. Таким образом, мы обязаны найти этот смысл, чтобы жизнь не была пуста и абсурдна. Чтобы укрепить внутри себя совершение этого перехода к ощущению смертности во всей его глубине и протяженности, нам следует не только быть полностью убежденными в неизбежности прощального осеннего крика журавлей, покидающих нас и улетающих в теплые страны, но и в своем собственном участии в этом великом круге. Вечен не гусь, а цикл. Ощущение понимания нашего участия в великом цикле возвышает нас над ужасными превратностями плотоядной природы и помещает в мифологическое пространство смысла.

Осознание того, что существует глубинная размерность всех наших переживаний, расширяет наше видение, перемещая нас во вневременную область. Участие в великом цикле сохраняет и таинство, которое он собой представляет, и праведность тех, кто умер. Осознание такого внутреннего ритма больше присуще нашим предкам и сегодня должно было бы послужить некой компенсацией пустоты современных идеологий. Такие мистические представления активизируют психическую энергию и ориентируют душу на исцеление. Мы не можем исцелиться только усилием воли, интеллекта или с помощью правильного поведения, однако можем почувствовать исцеление, гармонизируясь с неким великим ритмом. Это значит, что мы живем символической жизнью и устанавливаем связь со вселенной, а не с пустотой.

Индийский отшельник принц Гаутама совершил такое странствие и в конце концов оказался под другим священным деревом, чтобы получить видение; получив его, он стал буддой (на санскрите buddh – видеть). Он увидел, что вся жизнь представляет собой страдание и что причина страдания заключается в желании Эго управлять жизнью, а в первую очередь – своей собственной смертью. Согласно всем мифологическим системам, тайна источника жизни заключается в том, чтобы жить в соответствии с волей богов, в гармонии с Дао. Поступая таким образом, мы приходим к согласию с мудростью, превосходящей наш интеллект, и ритмами, гораздо более важными, чем наши мимолетные изменения.

Мы, современные люди, зачастую видим цель жизни в приобретении, а потому испытываем более глубокие страдания от неизбежности потерь. Если мы будем жить достаточно долго, все, о ком мы заботимся, покинут нас. Если же наша жизнь не будет слишком долгой, нам придется покинуть их. Трансформация потерь в представление о том, что «так и должно быть», идентификация с «великим приходом и уходом», способность отказаться от приобретения означает умение разделять таинство мудрости Великой Матери. Ее истина – самая древняя, это таинство, с которым мы соприкасаемся в священном лоне матери, мифе и чуде.

В автобиографии Юнг предлагает ключевой вопрос для пациента и для всех нас:

Обладать способностью вступать в контакт с чем-то более глубоким, чем наше сознание, с чем-то более продолжительным, чем наша жизнь, значит чувствовать силу и зрелость своей души. Юнг как-то заметил, что жизнь – это «короткий эпизод между двумя великими таинствами, которые в действительности суть одно»[105].

Сохранить это обстоятельство настолько светлым, насколько это вообще возможно, – значит заново открыть для себя присутствие богов во всех движениях души, во всех ощущениях тела, во всевозможных образах наших сновидений. Мы содержим их в себе и вместе с тем мы сами в них содержимся. Цикл жертвоприношений, который приводит в ужас Эго, поддерживает и исцеляет душу.