Нежная и чарующая упоительной необъяснимой, словно обреченной бессмертной грустью музыка обволокла прохладным источником тело, когда невидимые глазу руки музыканта ласково коснулись клавиш белого рояля. После, родниковая прохлада первых аккордов отхлынула назад и сразу потеплела, переливаясь розовым перламутром воспоминаний, в тот миг, когда смычок скрипача задрожал на высокой до прозрачности ноте, вторя роялю.
Их музыка слилась в едином вихре, став одним трепетным дыханием двух поющих ветров, и прильнула к содрогающемуся от восхищения сердцу, отворяя дверцу человеческой души своим волшебным серебряным ключиком. А сама душа, пробужденная дивной мелодией, то птицей падала вниз вместе с минорными аккордами рояля, то возносилась к утренним облакам под высокие жалобные стоны скрипки. Столь же трепетно она откликалась на тихие светло-красные переливы музыки, смиренно внимая ей, стремясь скорее упиться дарованной нечаянной свободой и отдавая взамен мелодии таившуюся в ней самой такую же глубокую печаль. По комнате разлился нежный запах водяных лилий.
Такой печальной музыка была только утром или днем, когда ее мелодия воссоздавала в памяти, вроде бы навсегда исчезнувшие во времени радужные грезы, залитые медовым сиянием ушедшего лета.
Поздним же вечером, когда на землю спускалась бледнолицая ночь при зажженных и трепещущих от малейшего дуновения свечах, стоящих на лакированной крышке белого рояля в старинном позолоченном канделябре, музыка становилась совсем иной.
В полумраке комнаты возле огромной, распахнутой арки окна, отражаясь золотыми искрами света на темно-коричневой скрипке, вновь ожившей в руках скрипача, она становилась звездной.
Грустные слёзы рояля и томные вздохи скрипки, менялись, словно чувствуя приближение томительной ночи, как бы сгущались без теплоты солнечных лучей и, поневоле скрывавшаяся в них грусть делалась более понятой и глубокой. Окрашиваясь таинственными полутонами призрачного лунного света, скрипка одухотворяла его музыкой и снова зачаровывала печалью душу. Воздух наполнялся колдовским запахом распустившихся нарциссов, вынуждая тем самым ощущать невообразимую тоску до тех пор, пока взгляд не улетал ввысь к черному ночному небу, чтобы прикоснуться и с благоговением утонуть в этом безбрежном, как и жизнь, звездном море.