В рай и обратно

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧЕРЕЗ КРАСНОЕ МОРЕ

Нас ждет долгий, безостановочный путь по морю. После стольких неожиданностей, открытий, разочарований и волнений, после возбуждающе непривычной обстановки — это словно перспектива спокойной жизни на пенсии. По темно-синему морю пробегают небольшие быстрые волны, по небу плывут мелкие кучевые облака. Пока мы не встретили ни одного судна.

Большую часть времени я провожу в каюте, вызывая на листах бумаги образ другого, уже ушедшего мира — живущего в постоянной изнурительной тревоге, в обстановке повседневной жестокости и упорной надежды, мира, в котором я когда-то мысленно жил, мечтая о безмятежных далеких путешествиях. Случается, я так глубоко погружаюсь в него, что, отложив перо, ощущаю чудодейственное избавление. Я выхожу на палубу, и все вокруг кажется мне совершенно новым.

Морской пейзаж, когда с ним сталкиваешься изо дня в день, приобретает черты некоторой условности, подобно превосходной театральной декорации или заднику панорамы в кино. Может быть потому, что нельзя произвольно проникнуть в глубь него, и потому, что нам постоянно сопутствует с виду совершенно неподвижная линия горизонта. Это помогает сосредоточиться.

Однажды, сидя в шезлонге у борта, я оторвался от рассказов Бабеля и почувствовал себя так, словно меня неожиданно «катапультировали» в совсем другую действительность. Только что меня окружала подлинная до ощутимости атмосфера дореволюционной Одессы, запах нефти, чая и водки — и тут же широта голубого волнующегося пространства. Где я нахожусь? В Индийском океане.

Приходится прилагать усилия, чтобы не забыть о море. Только тогда видно, как беспрерывно оно меняется, сколько может показать прекрасного. Стоит повеять ветерку, как оно облекается в другие цвета. Потемневшую поверхность внезапно пересекают длинные полосы зелени, все время меняющей свои стальные оттенки. Перед носом судна в поясе серебристого предвечернего сияния неожиданно появляется извергающий пену кашалот — живое напоминание о библейском левиафане.

Я стараюсь не пропускать закатов. Часто они бывают банальны, разыграны небрежно, на скорую руку. Но случаются и тщательно, с большой режиссерской изобретательностью отработанные спектакли, насыщенные поэтическим чувством. В прозрачной пустоте перистые облака повисают в виде легчайших золотистых плюмажей, а под ними вытягиваются по диагонали темные хвосты лежащих ниже облаков, тень от которых дрожит на поверхности воды, усеянная мельчайшими сверкающими чешуйками розовой слюды.

Ежедневно мы получаем обратно по часу того времени, которое отдавали, когда ехали в ту сторону.

Семнадцатого ноября после полудня мы миновали лиловые, потрескавшиеся скалы Адена. Потом нам встретились дельфины — самое большое стадо, какое мне до сих пор приходилось видеть. Они спешили, энергично выскакивали из волн. Доплыв до нас, они повернули и густым косяком помчались возле носа. Дельфинов было около сорока. Я смотрел на них с очень близкого расстояния. Трудно уследить за их движениями. Они носятся, как торпеды. Когда они выскакивают, у них закрываются глаза (может быть, их слепит солнце?), а на мордах открываются круглые дыхательные отверстия. Некоторые переворачиваются в воздухе и падают в воду боком. Часто они весело кувыркаются под водой. Но ни разу один не задел другого. Я не мог налюбоваться четкостью этих упражнений. И их темпом, безусловно воплощающим чистую радость. С волнением я следил за ныряющими животными, восхищенный чудесным сочетанием механики и жизни. Как они это проделывают? Серебряная полоса поперечного хвостового плавника направлена вглубь — он похож на пропеллер, работающий на полных оборотах.

Начинает чувствоваться близость пролива. Корабли, разбросанные доселе в огромном пространстве, чаще показываются на горизонте. Невидимые еще берега все ближе и ближе придвигаются к нам. Проходя через Баб-эль-Мандеб, мы пробирались в гуще других судов, словно среди роя светлячков. Уже спустилась ночь, светлая и прозрачная. Небольшой месяц стоит в самом зените между салатными барашками облачков. Из моря серыми призраками подымаются скалы. Монотонно мигает морской маяк.

И вот опять Красное море, душный желоб в середине раскаленной пустыни. Воздух — горячий компресс. Суда непрерывно движутся на север и на юг. Мы проплываем мимо голых красных островов, грубо вырубленных из камня, словно начатые и заброшенные скульптуры, или перерезанных пополам, с четкими слоями, по диагонали спускающимися к морю. С левого борта появляются силуэты африканских гор — они виднеются вдалеке, на фоне размытого багрянца заката, плоские, принимающие тот же свинцовый оттенок, что и тучи над ними.

С левого борта во мраке полыхают желтые факелы нефтеперерабатывающего завода в Суданском заливе. Ловцы кораллов, очевидно, ложатся спать в своих лачугах, сооруженных из бочонков из-под бензина и старых мешков, а на набережных Порт-Судана докеры монотонно бормочут заклинания в глубине пароходных трюмов. С другой стороны, за невидимым горизонтом, портовые сторожа в Джидде перебирают четки. Жизнь повсюду вокруг нас — по берегам и далеко в глубине суши — идет своим извечным порядком, как и в глубокой древности; пока еще она остается прежней, но благодаря сближению с техникой начинает двигаться, подталкиваемая ею, навстречу бурным метаморфозам. Эта ночь является частицей исторического момента. Она вмещает в себя множество одновременно свершающихся событий, близких друг другу понятий. Средневековый феодализм, традиционная набожность ислама, <арабский социализм», африканский национализм, борющийся с племенной разобщенностью, крайняя нищета и крупнейшие нефтяные бизнесы, караваны верблюдов и международные авиационные линии — все находит в ней место по законам современной действительности. Именно сейчас, в данный момент, рождается новый мир. Каким же он будет?

Меня разбудил настойчивый звонок. В коридоре были слышны приближающиеся шаги. Если не считать этих звуков, вокруг царила непонятная тишина. Немного погодя я сообразил, что мотор не работает и даже дрожь, которая беспрерывно сотрясает корпус корабля при действующей машине, прекратилась.

— Эй, боцман, огонь в машине, — произнес где-то рядом голос капитана.

Я нащупал выключатель ночника, нажал пальцем кнопку, но по-прежнему было темно. Я поднялся с койки и на ощупь оделся. В коридоре горели мутные аварийные лампы. По лестнице спускались заспанные люди. Старший матрос Мрувка затягивал поверх пижамы ремни кислородного аппарата. У дверей машинного отделения стояли несколько человек. Воздух был насыщен неприятным запахом паленой резины. Я вошел туда вслед за Мрувкой. На зеленых галерейках из рифленой жести никого не было, только внизу, возле распределительного щита, возились несколько человек в комбинезонах. Пока я озирался, пытаясь выяснить, что произошло (ничего не было заметно, только от запаха горелого все сильнее першило в горле), засопели поршни, ярче засверкали лампы и стальные стены отозвались дрожащим звоном вибрации. Мы двинулись.

Было начало второго. Я заглянул в штурвальную рубку. Вахтенный матрос неподвижно стоял за штурвалом, освещенный слабым зеленым светом шкалы гирокомпаса. Капитан медленно прогуливался вдоль окон — темная фигура на фоне усыпанного звездами неба. По внутренней лестнице поднялся помощник. Он доложил, что пожар ликвидирован и что четвертого механика ударило током. Второй офицер устанавливал на крыле секстант для проведения замеров. Все шло своим чередом, как всегда, как каждый день, — никто и не думал о возможной катастрофе.

Утром того же дня в повеявшем встречном ветерке мы впервые уловили прохладу. Пока это было только напоминание. Еще не исчезло со стола красное вино — неотъемлемая принадлежность тропиков, еще тысячи миль отделяли нас от нашей осени. Мы знали, что в полдень снова будем стоять перед открытой дверцей холодильника в офицерской кают-компании.

Двадцать первого ноября в четыре часа утра мы бросили якорь в еще бесцветных водах Суэцкого залива. Многочисленные силуэты кораблей маячили вокруг нас. В полдень мы поплыли дальше, мигая сигнальными огнями.

Утро было душным. Красные песчаные горы слева, светло-зеленая поверхность залива, пальмы над далекими громадами городских зданий по правому борту — все это казалось размазанным, словно затянутым дрожащей пленкой. Моторные лодки сновали от парохода к пароходу, развозя лоцманов или таща за собой вереницы маленьких лодчонок со швартовами. Со всех сторон буксиры волокли караваны перегрузочных барж.

После десяти часов суда пришли в движение, но мы не попали в состав эшелона. Столбик ртути на градуснике около рубки показывал больше тридцати восьми градусов. Мы переносили и гораздо более высокую температуру, но неподвижность и вязкость воздуха делали жару особенно мучительной.

Агент обещал отвезти нас в город, но его моторная лодка не пришла в назначенный срок. Лично я воспринял это сообщение даже с некоторым облегчением, поскольку меня охватила какая-то необъяснимая апатия. После обеда я лежал на койке с книжкой. Внезапно в каюте потемнело, хотя через иллюминатор я продолжал видеть кусочек побелевшего от зноя неба. Я вышел на палубу. С севера быстро приближалась огромная рыжая туча, волоча за собой по морю темные неровные полосы. Зелень воды стала едкой, как ярь-медянка. На стены надстроек, на палубы, мачты и лица людей упало какое-то яркое злое зарево. Через мгновение все погасло. Суша, небо, соседние корабли скрылись в желтом тумане. Одновременно подул резкий ветер. Судно наполнилось свистом и ревом. В этом хаосе отовсюду несся неясный рык сирен и дребезжание гонгов. В кают-компании зажгли свет. Когда я туда возвращался, придерживаясь за железные поручни, под ногами скрипел песок.

Буря кончилась так же внезапно, как началась. Продолжалась она меньше получаса, однако успела расшевелить неподвижный мир, прогнав жару. За двадцать с небольшим минут температура упала до пятнадцати градусов. Теперь мы дрожали от холода. На море, которое приняло окраску гнилых оливок, все изменилось. Корабли дрейфовали на якорях. За нашей кормой столкнулись два арабских парохода, волны несли по заливу оторвавшиеся от берега перегрузочные баржи. О прибытии моторки агента не могло быть и речи, но мы не жалели о том, что упустили возможность осмотреть Суэц. Натянув свитеры, мы дышали полной грудью с таким чувством, словно обрели долгожданную свободу.

В канал мы вошли только на следующий день, который приветствовал нас прохладой и веселой чистотой красок. Ветер украшал изумрудный залив белой пеной, а моторки лоцманов подпрыгивали на волнах, как дельфины. Нашим лоцманом был югослав — один из тех иностранных специалистов, которых пригласило правительство ОАР в 1956 году, после пресловутого «суэцкого кризиса». Поляков здесь осталось всего шесть-семь человек.

Я вспомнил, с каким возбуждением читал в свое время заметки об этом контракте. «Вот так случай», — думал я. Но югослав не был похож на искателя приключений. Пожилой, полнеющий мужчина сидел на стуле в углу рубки, позевывая в промежутках между командами, которые он бормотал себе под нос. Эффектные капризы моря, сюрпризы путешествия для него не существовали. Медленно двигаясь вслед за кормой знакомого нам по многим портам «Ротенфелса», мы миновали обелиск у входа в канал и теперь ползли по гладкому водному шоссе, по которому лоцман много лет ездил туда и обратно, как водитель автобуса, постоянно курсирующего по одной и той же трассе.

На Средиземном море ожидался шторм. И действительно, сразу же после канала мы вошли в его полосу. Веера пены высоко подымались над носом «Ойцова». В них дрожала радуга. Когда корабль выпрямлялся после очередного крена, с бака ручьями стекала вода. Нас все еще сопровождал холод — в каютах даже начали топить. Но борьба между двумя климатами проходила с переменным успехом. Ветер беспокойно менял направление — дул то с севера, то с востока, а к вечеру чаще всего совсем стихал, и тогда мир прихорашивался, улыбался, наполнялся сиянием ни с чем не сравнимой средиземноморской лазури. И мы снова снимали свитеры, снова расставляли на спардеке шезлонги.

Мы все еще шли вдоль африканского материка. За левым бортом мелькали голубоватые и фиолетовые холмы, покрытые скудной растительностью, пересеченные поперечными террасами виноградников. На некоторых вершинах обозначались силуэты башен или замков. Видны были также белые простыни песков, наброшенные на склоны; кое-где из моря торчали сморщенные красноватые сталагмиты прибрежных скал.

Эти аркадийские виды сопровождались комментариями по радио. Со времени нашей поездки в ту сторону не произошло никаких изменений. Голос диктора с профессиональной сноровкой называл последние цифры жертв в Боне, в Оране, в других алжирских городах. Он сообщал, что ночь прошла относительно спокойно либо что где-то за последние сутки усилился террор. Когда количество трупов увеличивалось, его речь становилась более быстрой и более плавной — чувствовалось, что диктора радует обилие информации. Тела женщин и детей, разорванные осколками бомб у порогов разрушенных лавчонок, скрюченные тела мужчин на полу арабских кофеен, продырявленные пулями автомобили, брошенные посреди узких улочек, — теперь я мог себе все это представить. Я знал, как выглядят такие кофейни и такие улочки. Длинные столы с костяшками домино, жестяные рекламы кока-колы, глиняные стены домов и черные козы, бродящие по водосточным канавам, коричневые босые пятки, свисающие с края тротуара, пятна крови, расплывающиеся на белой галабии. Теперь это не было абстракцией Но, когда я смотрел на далекие берега, все опять начинало казаться неправдоподобным, так поэтически прекрасны были величественные холмы с лежащей на них лиловой тенью.

Однажды, передвигая шкалу приемника, я поймал другой голос, перечисляющий названия тех же местностей, но не такой вышколенный и ровный и далеко не такой равнодушный. Этот голос показался мне знакомым. В нем звучали высокие и резкие, порой агрессивные нотки. Некоторые выражения оратор подчеркивал с демонстративной напыщенностью, которая должна была означать то едкую иронию, то презрение, то справедливое возмущение. За этим красноречием чувствовалась зыбкость мотивировок, сведенных к примитивной игре на чувствах. Даже если б я не знал целей ОАС, этот привычный голос демагогии объяснил бы мне все. Он кричал о чести, об истории, о борьбе до победного конца. Слова-ключи, слова-символы падали без передышки, словно сами представляли собой последние аргументы. Де Голль опозорил покрытый славой мундир французского солдата, предал, пренебрег Францией ради чужих интересов.

Де Голль понесет справедливое наказание. Какая то другая волна перекрыла ядовитый тенор оасовского пропагандиста.

Я вышел на палубу. Мы огибали мыс Бон. Направляясь к белым портам в голубых заливах, по морю спокойно плыли грузовые/суда и возвращающиеся с промысла рыбачьи катера. Когда мы были на уровне Бизерты, из глубины ясного неба выскочил блестящий реактивный самолет и с ревом совершил широкий круг над мачтами «Ойцова».

Радист получил сообщение, что мы должны идти в Лиссабон. Великолепно! Южный климат в конце концов одержал победу. Только иногда, при более сильном ветре, в нем чувствуется влажный вкус ранней весны. Мы с капитаном рассматриваем карты. Мариан был в Лиссабоне до войны. Он рассказывает чудеса о тамошнем ботаническом саде, о старых крутых улочках, об узкоколейке в центре города. Лиссабон оказался для нас сюрпризом. Мы уже не рассчитывали попасть ни в один порт по дороге. Наш восторг охлаждает Эдек, представитель команды. Он плавал на ближневосточной линии и в прошлом году был в Лиссабоне. Им вообще не разрешили сходить на берег. Поскольку было воскресенье, моряки придумали выход: они заявили, что хотят идти в костел. Тогда португальские портовые власти прислали роту полиции. В костел? Пожалуйста. На позднюю обедню под эскортом туда и обратно. Капитан прячет карты в шкаф. Мы утешаем себя мыслью, что за год многое могло измениться, но Лиссабон перестает нас привлекать. Тем временем арматор тоже от него отказывается. На следующий день мы получаем новые распоряжения. Уже не Лиссабон, а Малага. Что касается меня, я даже предпочитаю Малагу, однако и там надежда сойти на берег очень слаба. Никто из команды не плавал в Испанию. Поэтому мы настороже. У нас нет никаких оснований полагать, что Франко более либерален, чем Салазар.

Мы снова начинаем мыслить европейскими категориями. В арабских странах всегда можно рассчитывать на неразбериху, на несовершенство системы. Европа же последовательна.

Мы берем курс на северо-запад. Африканское побережье наконец исчезает из виду. Нас встречает дождь, и небо заволакивается облаками.

Двадцать восьмого на рассвете с правого борта показывается Сьерра де Альмерия. Этот горный пейзаж резко отличается от всех видов Востока. Он неизмеримо более выразителен. Непонятно почему, я растроган. Через окна рубки я гляжу на прекрасную картину, которая приближается и развертывается перед нами Солнце встает за кормой. Подцвеченные золотом облака усыпаны тоненькими блестящими арабесками. Порозовевшее море покрыто низкими волнами. Над самыми горами клубятся фиолетовые и синие тучи. Среди темных мрачных вершин висят рыжие облака. Город Альмерия белеет у входа в широкую долину. На холмах каменные стены и укрепления, в лежащих на большой высоте долинах разбросаны белые домики. На западе широко развернувшаяся драматическая декорация — грязно-фиолетовые полосы, завесы синих дождей и между ними просветы мокрого пространства цвета зрелых оливок. Так я и представлял себе Испанию: театрально-патетической, мрачной и суровой.

Солнце взошло и сразу же растаяло в тучах, облив желтые мачты и зеленую палубу призрачным холодным светом. Мы входили в шквал. Нос судна приближался к устремившейся ему навстречу темной завесе. Потом черное море в одну секунду покрылось быстро бегущими волнами, на которых плавали клочья пены. Суша исчезла, во всех щелях свистел ветер. Но и это кончилось. Осталась одна только серость — теперь можно, ни о чем не жалея, спуститься в кают-компанию к завтраку. Но я нахожусь все еще под впечатлением этого волнующего зрелища. Словно после концерта, когда музыка долго звучит в ушах, находя свое дальнейшее развитие, придавая всем чувствам и наблюдениям выразительность драматизированных каденций.

Почему я именно так представлял себе Испанию? В этом нет ничего удивительного. Я уже знал ее по портрету, правдивость которого с первого взгляда полностью завоевала мое доверие. Я видел это неспокойное грозное небо и дымящиеся горы на картинах Эль Греко. Я никогда не сомневался, что эти пейзажи помогают узнать нечто большее, чем топографию местности. Теперь я понимаю, почему Восток, даже в самых живописных своих проявлениях, никогда не мог меня так взволновать. С этой землей у меня не было связано никаких переживаний. В области искусства у Востока не было портрета. Его художники создали для него только условные изображения — часто восхитительные, но не выходящие за рамки декоративности. В портретах придворных, тщательно скомпонованных, нет ни следа страсти и терпения. Были, правда, у Востока и чужеземные портретисты, но те видели его только извне. Многочисленные банальные живописцы, охотящиеся за экзотической красивостью, за пальмами, верблюдами, смуглыми лицами и пурпурными тенями на песке. Правдивого, глубоко прочувствованного пейзажа Востока еще нет. Может быть, он не был нужен. Может, и этот элемент самопознания является особым, исключительным завоеванием Европы?