В рай и обратно

УГОЛОК АФРИКИ

Разные признаки возвещают приближение суши. Вода постепенно меняет цвет — мутнеет, становится зеленой, а затем желтой и илистой. Горизонт затягивается облаками. Ну и, разумеется, птицы. А также паруса рыбачьих лодок, такие хрупкие на фоне бескрайнего неба и моря, что, завидев их, хочется спешить к ним на помощь.

На этот раз жаркий ветер донес издалека новый, не морской запах — запах пыли и высохшего навоза. Он долетел до нас, когда никаких признаков земли еще не было видно. Только к вечеру появились на краю горизонта желтоватые тучи, сквозь которые просвечивали бледные очертания холмов. Но прежде чем мы успели их как следует разглядеть — стемнело.

Мы долго стояли на палубе у рубки, наблюдая за вспыхивающими постепенно огнями. Мерцающие глазки буев, суда, проплывающие вдали. Их мерцание, их появление и исчезновение во мраке создают иллюзию приближения к каким-то зарослям, к каким-то притаившимся в глубине ночи загадочным островам.

Когда мы подошли на расстояние примерно двух миль, навстречу нам вспыхнул белый сигнальный прожектор. Мы переговаривались с берегом сигналами, как всегда на английском языке. Порт после каждого нашего ответа церемонно сигналил: «thank you»[34]. Подъехал лоцманский катер, экипаж которого составляли матросы с черной кожей в белых одеждах. При свете прожектора лоцман-европеец был рядом с ними болезненно бледным. Но когда он поднялся на палубу, то наши лица в свою очередь показались белоснежными на фоне его коричневого загара. Это был широкоплечий мужчина лет сорока в идеально отутюженных шортах, рубашке с короткими рукавами и белых носках, обтягивающих мускулистые ноги. Этот полуспортивный-полувоенный костюм и самоуверенная осанка выдавали англичанина, типичного колониального англичанина, из тех, кто постоянно чувствует себя «на посту» и каждым своим жестом защищает престиж империи. Мы наблюдали за его маневрами, проплывая мимо освещенных громад судов под самыми различными флагами. Поэзия портовых встреч — поэзия названий, которых ты не запомнишь, и мест, которых не увидишь. «М. С. Степной» из Одессы и «Акита-Мару» из Иокогамы, «Индрани Деви» из Мадраса и «Ротенфельс» из Гамбурга. Греческое судно рядом с норвежским, американское — с арабским. Мы стали на рейде, и вскоре на черной глади воды замелькали поплавки матросских удочек.

Лоцман спустился в кают-компанию на чашку кофе. За столом он не казался таким бравым, говорил, что устал, что срок его контракта истекает, а перспективы заключить новый равны нулю. Последние англичане покидают Порт-Судан. Он один из немногих, кто еще не уехал. Управление порта находится уже в руках суданцев. Им трудно, но они предпочитают мучиться, чем держать белых специалистов. Прощаясь, он пожимал нам руки с меланхолической улыбкой: «Когда вы приедете в следующий раз, меня здесь не будет».

Мы знали, что разгружать нас будут докеры-африканцы, которые поют во время работы и отказываются фотографироваться. Мы знали, что в местном Доме моряка есть плавательный бассейн, читальня и стол для игры в пинг-понг. Но мы не знали — а это волновало нас больше всего, — разрешат ли нам сойти на берег. Опыт предыдущих рейсов ничего не значит. Правила меняются чуть ли не каждый месяц. Не только правила. Правительства, режимы, политические симпатии. В этих краях все находится в постоянном движении, словно неостывшая лава.

Пока вместо докеров на борту появились чернокожие полицейские, вооруженные внушительными дубинками. Они выглядели опрятно и живописно в синих гимнастерках и шортах, в черных «ковбойских» шляпах с кокетливо загнутыми полями, в тугих обмотках на ногах. Но смотрели они на нас с подозрением.

Мы все еще стояли на рейде, ожидая, пока освободится место у какого-нибудь причала. Порт неторопливо «изучал» нас. У спущенного над водой трапа сновали моторные катера. На наше судно поднялись агент, таможенники и черный врач под белым зонтом. Он расположился в каюте баталера и вызывал нас всех по очереди к себе с единственной целью — пожать каждому руку.

Город дрожал в знойном мареве. На горизонте маячили рыжеватые горы, окаймленные у подножия серо-зеленой чахлой растительностью. Ближе — свободно разбросаны желтые здания европейского типа. На их фронтонах висят английские надписи. Между зданиями торчат жесткие плюмажи пальм. Все это неподвижное, застывшее от жары. Даже открытые автомобили двигались по приморским скверам и бульварам вяло и как бы нехотя.

Агент — еще один англичанин, в ближайшие дни покидающий Порт-Судан, — остался обедать с нами. Он был хорошо осведомлен и смог объяснить нам наконец наше положение. Власти ничего не имели против того, чтобы мы сошли на берег, но тут возникали некоторые технические осложнения. Нам нельзя было иметь при себе никакой иностранной валюты, а это лишало нас возможности не только передвигаться по суше, но и добраться до нее, поскольку до сих пор никто не мог сказать, когда мы получим место у причала. Мы знали по опыту, что в этих краях деньги можно заменить сигаретами, но тут возникала новая трудность: разрешалось брать с собой не более двадцати сигарет. Этого хватило бы для оплаты проезда на лодке в один конец, к тому же оплаты незаконной, так как лодочники имели право принимать только местные деньги. Агент предупредил нас, что здешняя полиция имеет обыкновение производить личный обыск.

Но в то же время в самом городе в любом банке, не совсем официально, но в неограниченном количестве, можно обменивать доллары и фунты.

Мы спросили, в чем смысл этих противоречивых правил. Англичанин улыбнулся со снисходительной иронией и ничего не ответил. Его явно развлекало наше пристрастие к логическим мотивировкам.

Очевидно, ключ к пониманию этих вопросов был вовсе не в практических расчетах. Вопрос о притоке валюты меньше значит для местных властей, чем удовольствие поставить иностранца в затруднительное положение. Или, быть может, все дело в престиже собственной валюты? Забота о престиже (столь естественная в условиях вновь обретенной независимости) оказывается здесь нередко важнее всех других соображений; ее чувствуешь буквально на каждом шагу.

Лишь одно из многочисленных административных распоряжений, присланных нашему капитану, было издано новым начальником порта, сменившим на этом посту англичанина. Распоряжение это касалось вывешивания во время стоянки суданского государственного флага и предусматривало колоссальные штрафы, если флаг окажется рваным, грязным или нестандартного размера.

В тот же день мы увидели собственными глазами автомашины, которые видел наш капитан во время предыдущего рейса. Они стоят на одном из портовых подъездных путей на пыльных железнодорожных платформах. Стоят уже месяца три. Стекла разбиты, резина разъедена тропическим солнцем. Утиль. История этих, некогда шикарных легковых автомобилей печально проста. После военного переворота новое правительство купило шестьсот машин для государственных деятелей. И вот до сих пор никто не сумел организовать их распределение и доставку на места. Лишь в речах политиков правильные и красивые принципы воплощаются сразу в идеальной форме. В действительности же начало великих исторических процессов куда чаще похоже на печальный гротеск.

К счастью, люди никогда не бывают настолько совершенны, чтобы полностью воплощать в жизнь ими же самими придуманные правила. Чернокожий лодочник у трапа доверчиво взирал на нас, в то время как полицейские ощупывали наши карманы. Когда мы сели в лодку, он лукаво подмигнул, указывая на синие фигуры на борту, и сделал жест, означавший: «Не сейчас». Только когда мы очутились на безопасном расстоянии от «Ойцова», он молча отогнул край грязной тряпки, прикрывающей спрятанный под скамейкой ящичек. Там уже лежало несколько пачек сигарет «Уинстон» и «Кэмел». Мы, так же молча, бросили туда свой протащенный контрабандой взнос.

Экипажи судов, стоявших в порту, коротали время в Доме моряка. Мы были единственными белыми на широких, высохших от зноя улицах, среди окруженных садами зданий фешенебельного квартала. Город был погружен в дремоту. Только у ребятишек хватало энергии бегать и наполнять веселым гомоном аллеи парка, усаженные пальмами и кедрами. В тени больших деревьев лежали на траве люди в длинных белых рубахах и чалмах или разноцветных шапочках. На черных лицах сверкали глаза с желтоватыми белками. Они провожали нас (до тех пор пока можно было нас видеть не поворачивая головы) ленивым, пустым взглядом. В неподвижном воздухе раздавались птичьи голоса, напоминающие звуки флейты. Огромные птицы с розоватым оперением сидели на ветвях кедров и дремали или чистили перья своими крючковатыми клювами. Время от времени птицы неуклюже взлетали, шурша крыльями, и, описывая круги, поднимались высоко в небо. Глядя на их темные силуэты в ослепительной, солнечной выси, мы гадали, что это за птицы. Коршуны? Но у коршунов голая сморщенная шея. Для орлов они недостаточно благородны и недостаточно дики. Незнание мучило нас не меньше, чем жара. Мы еще острее ощущали свою отчужденность. Наконец, чтобы занять какую-то позицию в столь равнодушном к нам мире, мы пришли к заключению, что это коршуны.

Кстати сказать, отчужденность никогда не бывает полной. Литература старательно ликвидирует белые пятна в нашем опыте, и вы почти всегда можете сравнить свои впечатления с чем-то прочитанным ранее. Вот и я постепенно вспоминал именно такую Африку, такой утопающий в пыли, разомлевший от жары колониальный город с коршунами на крышах и на ветвях деревьев, с лениво развалившимися прямо на земле под палящим солнцем людьми, с появляющимися внезапно из тени фигурами прохожих, которые держатся за руки, как дети. Нам то и дело попадались на тропинках парка такие пары: издали видны только белые рубахи, и лишь потом, в сиянии солнечных бликов возникают задумчивые черные лица, покрытые пылью темные ноги, плоские ступни и соединенные руки. Я с восхищением убеждался в меткости чужих наблюдений. Это были персонажи из романов Грина, это была атмосфера «Сути дела».

За живой изгородью начинался торговый квартал. На тротуары, расположенные несколько выше широких мостовых, падала тень от длинных тентов над низкими строениями с плоскими крышами. Кое-где под тентами стояли столы и скамейки. Немногочисленные посетители пили кока-колу прямо из бутылок. Выставленный в дверях товар, казалось, уже долгие годы ожидает покупателей. Здесь тоже спали сидя, прислонясь к стене или расположившись на расставленных посередине тротуара койках — таких же деревянных нарах с веревочными сетками, какие мы видели в «гостиницах» Джидды. На одной из улиц хозяйничали портные. Они сидели у порога мастерских, каждый со своей машиной, и качали головами в такт движения педалей.

Свернув за угол, мы увидели просторную базарную площадь. Там громоздились мешки, стояли пирамиды корзин, лежали дыни, тыквы и зеленые финики. Рядом сидели на корточках продавцы, бродили черные козы, обнюхивая гниющую на песке кожуру, седые ослики терпеливо отгоняли мух, размахивая хвостами.

Когда мы вынули фотоаппараты, на нас сердито замахали руками. Юноша с продолговатым, арабского типа лицом подошел ко мне вплотную и, гневно сморщив брови, погрозил пальцем.

Слева открывались темные переходы крытого базара. Мы погрузились в сырой, затхлый сумрак, пропитанный запахом зелени. Здесь торговали фруктами. В плоских корзинах лежали гранаты и арахисовые орешки, пыжились огромные арбузы, гроздья фиников облепили гладкие, словно из стеарина сделанные стебли. Над прилавками дрожали тучи мух.

По ту сторону базара были снова тенты и снова улица, идущая вдоль парка. Черно-желтое такси остановилось у края тротуара. В ответ на поощрительный жест водителя мы отрицательно покачали головами. Но он продолжал улыбаться и гортанным голосом выкрикивал по-английски:

— Show you town. Show you country[35].

Включив скорость, он медленно ехал рядом с нами.

— No, no[36], — защищались мы, помня о скудости наших незаконных средств.

Таксист прибавил скорость, обогнал нас и снова остановился у ближайшего перекрестка, который мы никак не могли миновать. Его черное, лоснящееся лицо сияло радостью хитрого охотника, сумевшего заманить зверя в ловушку, щеки украшали фиолетовые косые рубцы — по три на каждой щеке.

— Show you country! — и затем неожиданно — Американо, итальяно, чао-чао, бамбина.

Так мы познакомились с Абдулом. Разумеется, он настоял на своем. С тех пор в течение нескольких дней стоянки в Порт-Судане он был нашим верным товарищем и гидом. Мы сразу же, яростно торгуясь, но не переставая улыбаться, договорились, что за два доллара и две пачки сигарет Абдул покажет нам то, что сам найдет нужным.

В такси было душно, как в железном ящике. Сквозь окна просачивалась мелкая горячая пыль. Асфальт скоро кончился. Мы мчались по пустынной дороге, на обочинах которой время от времени мелькали какие-то сараи и бараки. Но вот слева показались ряды островерхих крыш, напоминавших шапочки гномов. Утром мы видели эти крыши в бинокль с корабля и радовались, что сможем посетить настоящую африканскую деревню. Тогда нас удивила только необыкновенная симметричность застройки. Подъехав к хижинам, мы обнаружили, что они построены из бетона. На верхушке каждой такой пирамидочки торчали чашечки изоляторов, линии проводов бежали по поселку. Хозяйственные постройки были отделены от домов капитальной стеной. Не подлежало сомнению, что перед нами было стандартное государственное строительство. Абдул со свойственным ему рвением подтвердил наши догадки:

— Yes. Government. For workers[37].

Когда я высунулся из окна, чтобы сфотографировать поселок, Абдул покосился на меня с явным беспокойством. Нам никто не запрещал носить с собой фотоаппараты, но они не пользовались здесь популярностью. Я в этом еще раз убедился у заправочной бензоколонки, где Абдул с опасением посматривал на возившегося у насоса угрюмого детину в белой феске, на которого я нацелил свой объектив. Лишь когда тот криво улыбнулся, дав мне таким образом разрешение снимать, Абдул успокоился и начал шутить.

Затем мы свернули на большой песчаный пустырь, похожий на городскую свалку. Он был изрезан беспорядочно разбросанными заборами из проволоки и кусков железа или заграждениями, небрежно сложенными из колючих веток. За ними виднелись камышовые шалаши и жалкие лачуги из фанеры или из картона, грязных мешков и рваных циновок. Кое-где росли чахлые, пыльные пальмы, в тени которых лежали горбатые белые коровы.

Мы ехали медленно, спугивая стада коз и объезжая верблюдов, дремлющих посреди дороги. Некоторые из них неловко вскакивали и с жалобным ревом убегали в сторону. Было больно смотреть на неуклюжие прыжки верблюдов: одна нога у них была согнута в колене и подвязана.

Следующим местом, куда нас привез Абдул, была еще одна окраина Порт-Судана или, вернее, большой комплекс селений, называвшийся Нигерийской деревней. Эта деревня делилась как бы на три зоны. Сначала шли деревянные, довольно аккуратные домики с высокими дощатыми заборами. Затем крытые соломой глиняные мазанки, в стенки которых были вделаны кастрюли — отверстиями наружу. Это получалось очень эффектно — как бы сочетание фантазии современных зодчих с народным творчеством. Третью зону образовывали круглые, похожие на стога, хижины из пальмовых листьев. Здесь у каждого дома был палисадник — маленький, но дающий тень, — за заборами виднелись кроны пальм и кедров.

Застройка Нигерийской деревни, несмотря на свою неоднородность, свидетельствовала о наличии определенного плана. Заборы и группы домов были разделены узкими улочками, кое-где открывались просторные площади. Чувствовалась оседлость. Движение было довольно оживленным. Нам встречались всадники на ослах и верблюдах, женщины в ярких одеждах, сплетничавшие на порогах домов. Иногда попадались и лохматые африканцы, но здесь мы не чувствовали враждебной настороженности. Однако и тут Абдул не разрешил нам выйти из машины с фотоаппаратами. Только на дальней окраине он поддался на наши уговоры. Мы заметили там старинный ворот для подъема воды и захотели сфотографировать его.

Из горячего песка торчали острые одинокие стебли и сухие кусты. Несколько айвовых деревьев и финиковых пальм бросали скудную тень, в которой прятались изнуренные жарой коровы и тяжело дышавший белый худенький ослик.

Земля была изрезана полузасыпанными оросительными канавками. Рядом с покосившейся глиняной мазанкой на деревянной койке спал старичок в чалме. Вероятно, он ухаживал за садом и кормился им. Его борьба с убийственной жарой, очевидно, давала какие-то результаты, раз он позволял себе спать, в то время как солнце терзало растения и животных. Абдул сорвал несколько фиников. Жуя сладко-терпкие плоды, мы бродили по маленькой усадьбе. Заинтересовавшее нас сооружение для подъема воды представляло собой сочетание современной цивилизации и древней техники: куски гофрированного железа, пеньковые канаты, помятые жестянки в качестве ковшей.

К нашей оставленной на дороге машине подошли два верблюда, навьюченные сучьями. На одном из них сидел молодой африканец, в шевелюру которого была воткнута деревянная скребница, напоминающая резную вилку. Мы поспешили к нему. Мариан наводил кинокамеру. Юноша заметил наши маневры. Лихорадочно подгоняя, животных, он свернул в кусты. Поскольку он был один, Абдул не испытывал обычного трепета и со смехом указывал нам на мелькающую среди зарослей жертву. Все это походило на облаву. За штабелем срезанного камыша африканец остановился и соскочил с верблюда. Криком и ударами он пытался заставить животных лечь на землю. Когда кинокамера Мариана загудела, он схватил связку камышей и прикрылся ими.

У меня защемило сердце. Я не мог смеяться, как Абдул. Этот жест беспомощной защиты был поистине трогателен.

Я слышал, что в Судане не только ислам восстает против нашего стремления запечатлеть все увиденное на пленке. Здесь распространено поверье, согласно которому сфотографировать — значит украсть душу. Мы были бестактны, невыносимо назойливы, но разве эта жалкая связка камышей могла чему-нибудь помочь?

Только к вечеру третьего дня нас подвезли к причалу и началась разгрузка. До города отсюда было далеко, но до Дома моряка — рукой подать. Мы проводили там вечера, а днем спасались от невыносимой жары в бассейне. Правда, температура воды в нем не опускалась ниже тридцати градусов, но по сравнению с воздухом она казалась прохладной. Бассейн был отделен от моря узкой полоской пляжа, по которому ползали крабы и прогуливались изящные серые цапли с невероятно тонкими ногами. За низкой стеной торчали сохнущие кокосовые пальмы, а по тенту, дающему тень обнаженным людям, жадно глотающим апельсиновый сок, сновали быстрые ящерицы.

В одном из крыльев здания помещалась часовня, в которой стоял неоготический пульт с раскрытым толстым молитвенником. В ней было так пусто и неуютно, что даже царящая там прохлада никого не привлекала. Рядом находилась читальня. На ее полках мы не нашли ничего, кроме бездарных романов прошлого столетия (очевидно, подаренных после библиотечных «чисток») и комплектов старых английских журналов. Авторами большинства книг были женщины. Мне почему-то показалось, что это очень подходит к характеру места, создает атмосферу как бы благотворительного базара. Я словно слышал доносящийся со стеллажей шепот увядших старых дев. Хозяин этого заведения, низенький пастор в шортах и рубашке с отложным воротничком, был похож на великолепно сохранившийся экземпляр худосочного школьника времен королевы Виктории.

В главном зале стояли два стола для пинг-понга, бильярд и длинный прилавок, за которым восседал молчаливый черный человек с полосатой татуировкой на щеках. Здесь можно было купить холодный апельсиновый сок, почтовые марки и открытки с местными видами. Между дверью и окном висела доска с выражениями благодарности какого-то далекого племени, которому миссионеры методистской церкви оказали помощь во время войны.

Если вы не сидели в воде и не играли в пинг-понг, вам начинало казаться, что вас окутывает как бы паутина необычайно терпеливого и необычайно тактичного ожидания. Невидимые сети готовились поймать вашу душу. Здесь спасли от голода африканское племя — и здесь же спасают моряков от жары и безнравственных развлечений.

Нет, нас никто не агитировал. Все вокруг дышало благороднейшим желанием бескорыстного служения ближнему, трогательной верой в силу положительного примера. Но часовня была пуста. Она ничем не действовала на воображение.

Мы были менее податливым материалом для миссионеров, чем обитатели глубин материка. Мы приходили купаться и пить прохладительные напитки, а на притаившуюся вокруг бассейна добродетельную скуку смотрели как на не имеющий к нам никакого отношения экспорт нашей цивилизации для африканского буша — как на одну из статей этого экспорта, наряду с огнестрельным оружием, автомашинами и бюрократией.

Греки с криком прыгали с трамплина, долговязые шведы добросовестно отрабатывали запланированные метры кроля, англичане курили трубки, развалясь в шезлонгах под тентом. Зеленое зеркало бассейна сверкало на солнце, кипела пена, а веселые разноязычные окрики неслись над неподвижным, пустынным морем, покинутым рыбачьими челнами, которые между двенадцатью и четырьмя прячутся в порту, так как это время наибольшей активности выходящих на охоту акул.

Между тем на палубе «Ойцова» хозяйничали докеры. Они с утра до поздней ночи орудовали лебедками, шуровали в трюмах. Работали африканцы великолепно — несравненно быстрее и сноровистее, чем арабы. На фоне кранов и машин они выглядели еще более экзотично, чем в своей деревне. Сюда, в порт, они не приносили кривых ножей с деревянными рукоятками, но все равно к ним трудно было относиться, как к обычным докерам. Это воины, думал я, хотя пока так и не сумел получить о них более подробных сведений. С неослабевающим интересом я наблюдал за этими жилистыми, хорошо сложенными мужчинами с острыми носами и хищными чертами лица. У многих были усы, придававшие их черным физиономиям выражение какой-то казачьей удали. Почти у каждого выше локтя или ниже колена был веревочный браслет с амулетами. Они двигались изящно и горделиво, и весь их облик свидетельствовал о сильно развитом чувстве собственного достоинства.

Разумеется, докеры и тут не разрешали себя фотографировать, и один-единственный снимок мне удалось сделать украдкой, через застекленную дверь кают-компании.

Разгрузка продвигалась быстро. Близилось время отъезда. Мы подолгу сидели у плавательного бассейна, зная, что следующая подобная возможность представится не скоро.

Однажды мы видели у самого борта нашего судна стаю маленьких серебристых рыбок, которые мчались низко над водой. Вслед за ними, на большой глубине, словно флотилия эсминцев, неслись огромные черные рыбы с острыми плавниками и хвостами, согнутыми полумесяцем.

Сумерки спускались внезапно. В освещенных штольнях трюма с унылым бормотанием двигались темные лохматые фигуры. Возле спускающейся вниз цепи крана сверкали белки глаз и зубы. Хор голосов все громче повторял свое «эйя, эйя, эйя, эйя», но тела оставались неподвижными. Пение или декламация не были связаны с ритмом их движений. Когда же сидящий на каком-нибудь ящике заправила восклицал фальцетом «кери малабá, кери малабá», все докеры хватались за мешки и укладывали их штабелями, не переставая бормотать и не заботясь о такте. Потом «эйя» почему-то внезапно прекращалось, и весь трюм бормотал «эйябаш, эйябаш, эйябаш», а потом «эйягу, эйягу, эйягу». Когда нагруженная мешками или ящиками сеть поднималась кверху, все снова застывали, и возвращалось замирающее «эйя, эйя, эйя, эйя».

На советском судне «М. С. Степной» мы одолжили копию американского фильма «Война и мир». Показывали его, как всегда, в кают-компании. Мокрые от пота, мы следили за скитаниями Пьера Безухова по заснеженным белорусским лесам. Бороды пленных и конвоиров превратились в сосульки, из сугробов торчали окоченевшие руки трупов, ноги замерзших лошадей. Мечтая хотя бы о малейшем дуновении ветра, я повернулся к открытым дверям и окнам. Во всех проемах торчали черные взлохмаченные головы, едва заметные на фоне тропической ночи. Я заметил их, отведя случайно взгляд от экрана, полного истории, полного зимы и американских киноактеров. И это молчаливое присутствие Африки, таящее в себе неразгаданные мысли, придавало ощущениям неожиданную новизну.