В теплой тихой долине дома

Самая холодная зима с 1854 года

Ужасно было холодно в ту зиму, когда я порвал себе связки на правой ноге, влюбился в ясноглазого, темно-русого ангела во плоти Эмми Хэйнс, получил работу рассыльного, которую выполнял после школы, и выписал из Нью-Йорка бесплатную книжечку о том, как использовать наилучшим образом все на свете и всех и каждого.

В истории долины Сан-Хоакин это была самая холодная зима с 1854 года. Так, безучастно и холодно, сообщала газета, и я охотно этому верю. Было до того холодно, что я возненавидел вставать по утрам, даже пoсле того как пришла книжечка из Нью-Йорка и поведала мне, что я должен делать то, что мне не нравится.

Больше всего мне не нравилось вставать по утрам с постели. Хотелось мне только одного — спать. Я просто не был расположен к тому, чтобы вставать и трястись от холода.

Книжечка из Нью-Йорка была, однако, очень сурова. Человек желчного вида перстом указывал на вас и вопрошал:

— «А не плывете ли вы по течению? Только глупцы следуют линии наименьшего сопротивления. Мудрые борются с враждебными силами мира и в конце концов достигают победы, славы и богатства».

Допустим, что так, думал я. Но что это за победа, ради которой я должен бороться с враждебными силами мира? И чем это я могу вдруг прославиться?

Связки на правой ноге я порвал во время игры в футбол. И все из-за холода. Если бы не было так холодно, я бы поддал мяч хорошенько, как в жаркие дни, и все бы сошло как по маслу, а вместо этого я вдруг подвернул себе ногу и упал от жуткой боли на землю. Но тут же я приказал ребятам своей команды, чтобы они атаковали парня, захватившего мяч:

— Держите его, я умираю… Не давайте ему бить по воротам!

Ни один генерал не терпел поражения с таким достоинством и гневом.

Я не хотел быть героем. Мне показалось, что пришел мой конец, а умирать я не хотел, потому что мало еще пожил на свете и ни разу еще не разговаривал с Эмми Хейнс.

Ко мне подбежал Джонни Купер и бросил на меня негодующий взгляд.

— Кажется, — говорю, — я не смогу больше играть.

— Почему, черт возьми? — сказал Джонни.

— Нога у меня, что ли, выскочила из орбит.

— Что за черт, что ты мелешь?

— Я стоять не могу. Ужасно болит нога.

— А зачем тебе стоять! — сказал Джонни. — Ты можешь командовать, лежа на брюхе. Язык у тебя цел? Ну и командуй себе на здоровье.

— Я не могу встать, — говорю. — Что-то совсем неладное с ногой.

— Все это твоя фантазия, — сказал Джонни. — Мы должны выиграть, понял? Эти сопляки воображают, что они непобедимы. А тебе ничего не стоит командовать лежа.

— Я бы мог, — говорю, — да голова не слушается. Ужасно холодно и что-то совсем неладное с ногой. Двигаться не могу, замерзаю.

— Но говорить-то ты еще можешь, — сказал Джонни.

Я стал командовать лежа и сделал лихую переброску, и мы побили пареньков из противного лагеря. На общую схватку после игры я не остался — тут дело обходилось и без командования, к тому же я слишком закоченел.

Подняться на ноги и идти я не мог, и вот я прополз целый квартал и засвистел своему младшему брату Рэйли. Люди на улице уговаривали меня встать и идти как следует. Это просто позор, говорили они; вечно я затеваю какое-нибудь озорство, передразниваю калек, смеюсь несчастью увечных и слабых. А я не мог им сказать, что я и на самом деле калека. Я не дурачился, мне было холодно и больно, но они мне все равно не поверили бы. Братишка Рэйли услышал мой условный свист — три долгих и семь коротких — и бросился ко мне со всех ног.

Он совсем запыхался, когда подбежал ко мне.

— Ты что это ползешь на четвереньках? — сказал он. — Почему не идешь, как все люди?

— Не могу я идти, — говорю. — С ногой у меня что-то неладное, с правой. И ужасно замерз, понимаешь? Послушай, Рэйли, — говорю, — ты уже большой, ты сможешь потащить меня на спине, а?

— Нет, — сказал Рэйли, — для этого я мал. Не стану я ломать себе спину.

— Да не сломаешь ты, Рэйли.

— Ладно, ладно, — сказал он. — Вставай, не ленись. Я тебе помогу. Левая цела у тебя. Обопрись на меня и пошли.

Он помог мне встать, и мы пошли домой. Нам понадобилось полчаса, чтобы пройти три квартала. Правая нога меня не слушалась. Всю дорогу я скакал на одной ноге.

Дома я втер туда, где болело, уйму бальзамической мази Слоуна, и ногу припекло, она здорово покраснела, но наутро я все равно не мог ходить и не пошел в школу.

В девять часов почтальон принес мне брошюру нью-йоркских заочных курсов. Я ее прочитал от корки до корки. В чем там было дело, я так и не понял, но, кажется, в том, что лучше читать учебники и учить уроки, чем шататься по бильярдным и курить сигареты. Там была картинка, на которой какой-то парнишка сидит один в маленькой комнате и читает книжку, а на другой картинке другой парнишка прислонился к стене бильярдной и плюет в урну. Предполагалось, что парень, читающий книжку, должен быть примером для подражания и восхищения, но я не знаю: по-моему, другой парнишка проводил время куда интереснее. Он, видно, только что положил шары в лузу и смотрел, как его партнер тужится перед трудным ударом.

«Кто из этих двух юношей достигнет успеха?» спрашивала брошюра.

Какого рода успех имелся в виду, там не было сказано. Я легко мог представить себе, что парнишка, который слоняется по бильярдным, приобретет всесторонние познания в этой области и станет чемпионом мира по бильярду, но юноша, читающий книжку, представлялся мне просто зубрилой и мямлей. Чего он добьется? Разве что будет долго-долго учиться, потом получит где-нибудь место конторщика и достигнет успеха на канцелярском поприще. Ну, это его личное дело.

Что до меня, то я решил обойтись без заочных курсов.

Целую неделю я не мог ездить на велосипеде. Нога моя понемногу оттаивала и делалась гибче, и мало-помалу я научился поднимать ее слегка и опускать и даже кое-как передвигаться.

Через неделю после памятного футбола я отправился на велосипеде в школу, только от правой ноги никакого прока не было. Почти все время мне приходилось либо ехать очень медленно, что было просто неестественно, так как обычно я ездил очень быстро, даже если никуда не спешил, либо снимать правую ногу с педали, так что она только болталась в воздухе, а вся работа выпадала на долю лавой ноги. Это выглядело очень неуклюже, и прохожие надо мной смеялись. А я в ответ ругался и приумножал свои горести.

— Валяйте, смейтесь, — говорил я. — У меня нога сломана, только и всего.

Или:

— Смейтесь, смeйтесь (и тут я передразнивал их негодующим «ха-ха»), у меня нога парализована, только и всего.

Мне всегда хотелось получить работу рассыльного, заработать немного денег, купить ружье, охотничьи и рыболовные принадлежности и, может быть, маленький фордик, и заняться охотой и рыбной ловлей, но я все не решался зайти и попроситься на службу. Мне было слишком мало лет, это во-первых, а во-вторых, я просто боялся. Но вот когда я порвал себе связки на правой ноге и едва мог ходить, не говоря уже о езде на велосипеде, я вдруг зашел в телеграфную контору и попросился на службу и получил место рассыльного.

Хозяин там был огромный детина, по фамилии Гиффорд. Он очень удивился, когда увидел, как я ковыляю на велосипеде по улице. Только я вхожу в контору, он и говорит:

— Ради бога, сынок, почему ты мне не сказал, что ты хромой?

— Да я не хромой, — говорю. — Что-то худое стряслось с моей правой ногой, но я ее мажу бальзамической мазью и завтра наверняка все будет в порядке.

Он меня не уволил, и сам я тоже не бросил работу, хотя и было ужасно холодно. Мои рабочие часы были от четырех дня до двенадцати ночи, и казалось, будто это самое холодное время суток. К тому же было ветрено, грязь со всего города летела мне в глаза, руки мои коченели на руле велосипеда, и сколько раз я уже решал возвратиться в контору и отказаться от службы, но когда возвращался, то службу не оставлял, потому что, как-никак, был хромой.

Спустя немного я ко всему привык. И к тому, что в глазах у меня грязь, и к окоченелым рукам, и к собакам, гонявшимся за мной по темным переулкам и до смерти меня пугавшим, и даже к хромоте. Я совсем забыл о ней, и вскоре хромота прошла, я стал ходить пешком и ездить на велосипеде с большим фасоном, шикарно заворачивал на углах и лихо проскакивал между машинами.

Ложился спать я только в час ночи, а в семь утра уже звенел будильник. На сон приходилось едва шесть часов. А требовалось мне тринадцать. Как мне не хотелось вставать с постели! Слишком уж было холодно. Но я все-таки вставал, наскоро завтракал, вскакивал на велосипед и мчался в школу, потому что знал, что увижу там Эмми Хэйнс.

Целыми днями меня клонило ко сну. Эмми Хэйнс сидела рядом, через проход, а я, бывало, так устану, что сплю с открытыми глазами. Учительница, наша бедная миссис Хагерти, которая умерла в 1932 году, шестидесяти семи лет от роду, вызовет меня, бывало, и задает мне вопросы, а я глух и слеп ко всему на свете. Я грезил одной Эмми Хэйнс, которая сидела рядом, через проход. Чтобы я прозрел, миссис Хагерти дергала меня за ухо.

В один прекрасный день я положил голову «а руки и заснул мертвым сном прямо в классе. Миссис Хагерти меня разбудила. Она была здорово сердита, и я ее вполне понимаю.

— Молодой человек, — сказала она, — вы не в гостинице, а в классе.

Я клевал носом примерно до половины четвертого, пока не кончались уроки, и тогда наконец просыпался.

Я выбегал из школы, вскакивал на велосипед, мчался в город, вбегал в телеграфную контору, надевал свою курточку и фуражку и принимался за работу.

Дошло до того, что я совсем запустил ученье. Стоило мне сесть за парту, как я тотчас же засыпал, чувствуя, что Эмми Хэйнс где-то тут, рядом.

Однажды, когда я проснулся и зевал во весь рот, я заметил, что она на меня смотрит.

После уроков, вижу, она идет по коридору с другой девочкой, у которой тоже был богатый папа. А папаша Эмми Хэйнс был, пожалуй, самым большим богачом в городе. И почему я в нее влюбился, не знаю. Может быть, потому, что она была такая упитанная и от нее так хорошо пахло. Я узнал бы ее запах, наверно, за целый квартал.

Так вот, я пошел за ней по коридору и решил с ней заговорить. До этого я ни разу не сказал ей ни слова. Догоняю ее и другую богатую девчонку, они остановились и ждут, что я им что-нибудь скажу, а я пытаюсь открыть рот и чувствую, что у меня свело челюсти. Рассердились обе ужасно, особенно Эмми, оскорбленно фыркнули и пошли, отпуская замечания насчет некоторых мальчиков в школе, в том числе и насчет меня.

В тот вечер было чудовищно холодно, а на улицах темно, как никогда. Было мучением развозить телеграммы в маленькие домики по темным улицам зимой, когда каждый здравомыслящий человек сидит дома, у натопленной печки. Ей-богу, я чувствовал себя отвратительно. Да еще Эмми Хэйнс так ко мне отнеслась. Это было хуже всего. Мне казалось, я умру, если Эмми Хэйнс не поймет, какой я молодец, что разъезжаю на велосипеде всю ночь по темным закоулкам, в кромешной тьме, где бешеные псы гонятся за мной по пятам, а домишки от меня прячутся, и все насквозь пронизано морозом. Я умру, если Эмми Хэйнс не признает меня и не согреет своим сытым теплом, которым так и пышет от нее. Я просто однажды ночью лягу спать и больше никогда не проснусь, если она будет так ужасно ко мне относиться.

В школе я стал чаще поглядывать на нее, но она обращалась со мной все хуже и хуже. Даже не смотрела на меня.

Однажды я положил ей на парту любовную записку. Там было сказано: «Эмми, я люблю вас. Дьюи». А она отдала записку миссис Хагерти, и миссис Хагерти сказала:

— Молодой человек, это вы написали такую возмутительную записку?

— Да, мэм, — сказал я.

— Ступайте к директору, — сказала она.

Я пошел.

Мистер Боулер, директор, был настоящий богатырь. Он сказал:

— В самом деле, мальчик? Это ты написал записку?

— Да, сэр, — говорю я.

— Ты что, не понимаешь, кто такая Эмми? — сказал он, а потом добавил: — Или, может быть, как раз наоборот?

— Что ж, — говорю, — я знаю, что у ее отца куча домов и магазинов тут, в городе, и уйма земли в деревне. Я знаю, что он богач.

— И все-таки ты написал ей такую записку?

— Да, сэр.

— Это одно из самых трогательных любовных посланий нашего времени, — сказал он. — Но все равно я должен тебя наказать. Сегодня до конца дня ты будешь моим посыльным. Я слишком устал, чтобы задать тебе трепку.

И я исполнял обязанности его посыльного до конца уроков. Он послал меня за шесть «кварталов от школы, к Пабсту, за двумя бутербродами с ветчиной и двумя бутылками клубничной шипучки и заставил меня съесть один бутерброд и выпить одну бутылку шипучки.

— А теперь, — сказал он, — я все-таки считаю своим долгом сказать тебе одну вещь. Откажись ты от своей любви к Эмми Хэйнс.

— Почему?

— Смысла нет. Она дочь богача. Ты сын бедняка. Ничего не выйдет.

Это было ужасно, но я подумал, что мистер Боулер, пожалуй, прав.

— Может быть, она меня любит, только не знает сама, — сказал я.

— На это не рассчитывай, — сказал мистер Боулер. — Забудь ее, и все тут. Иначе наживешь кучу неприятностей. С чего ты написал эту записку?

— Я люблю ее, — сказал я.

— Ну что же, — сказал он, — написано здорово.

Зима тянулась долго, и в газете писали, что это самая холодная зима с 1854 года.

Я долго еще не переставал любить Эмми Хэйнс. Я видел, как она катается в шикарных автомобилях с сынками богатых родителей, и мне казалось, я умру с горя.

Но это было вроде хромоты. Бальзамическая мазь Слоуна вылечить меня от любви не могла, но зато меня могло вылечить нечто другое — время; первоначальный вид бальзама, так сказать.

В один прекрасный весенний день, когда сияло солнце и весь мир был пронизан теплом, я обнаружил, что исцелился.

Дело было так: я ехал на велосипеде и вдруг вижу Эмми Хэйнс в шикарном зеленом «бьюике» рядом с самым чванливым сопляком в мире Эвереттом Родсом.

Мне представился великолепный случай поставить Эмми Хэйнс на место. Подумать только: не полюбить такого молодца, как я, после того как я признался ей в любви, да еще раскатывать в автомобиле с таким сопляком, как этот Эверетт Родс!

Я поравнялся с их машиной и произвел губами и языком некий весьма громкий звук, который был слышен за целый квартал, а потом покатил по улице, выделывая на велосипеде акробатические трюки.

Итак, что же? Я пришел к выводу, что не нуждаюсь ни в каких паршивых заочных курсах по каким бы там ни было предметам. Нога моя зажила окончательно. Кончилась самая холодная зима с 1854 года. И от любви к Эмми Хэйнс я тоже избавился.

В честь этих великих достижений я и проделал ряд акробатических трюков на велосипеде.