В тылу врага

6

Вверх по течению Казанки, в чаще разросшегося орешника, находился хутор «Недайвода». Слава у хутора была недобрая. Скаредные люди жили там, у них и воды нельзя было допроситься. Оттого и прозвали хутор «Недайвода». В революцию хутор начал хиреть, а в пору коллективизации и вовсе обезлюдел.

В городе два человека знали о хуторе «Недайвода»: старый лоцман Познахирко и пристанский сторож Михайлюк, некогда батрачивший на хуторе и искалечивший в работе ногу. Когда пришли немцы, Познахирко перебрался в это укромное место вместе с дочкой Настей. А Михайлюк остался в городе. Так было условлено с Аносовым и Теляковским, формировавшим партизанский отряд. Михайлюк будет связным отряда, а Познахирко взялся обеспечивать отряд продовольствием — ловить рыбу и вялить ее впрок.

Настя, помогавшая отцу, допытывалась, для чего им столько рыбы. В ответ она слышала: «Пригодится… на хлеб менять будем!» И больше ничего.

Случалось, задумается Настя, даже всплакнет. «Чего ты? — спросит ее отец. — Моряк, он в огне не горит и в воде не тонет! Еще свидитесь!» А Семенцов, с котором тревожилась девушка, не понимал, куда девались старик-лоцман с дочкой.

Так обстояли дела, когда Семенцов получил приказ связаться с Михайлюком и обеспечить доставку продовольствия для отряда. Лишь от Михайлюка Семенцов узнал о том, где находится Познахирко, и немедленно отправился на хутор. С собой он взял осиротевших ребят — Костю и Славу, так неожиданно сказавшихся у него на руках. Конечно, у Познахирко им будет лучше.

В ночную пору, бесшумно двигаясь, лодка вошла в устье Казанки. Следуя указаниям Михайлюка, Семенцов отыскал хутор, скрытый в зарослях орешника.

Когда ребята, впервые наевшись досыта, уснули, а Настя занялась хозяйством и не могла слышать, Познахирко заговорил о деле, ради которого Семенцов прибыл: заготовленную рыбу удобнее доставить морем. Решили, не мешкая, завтра же грузить лодку. Однако утром произошло событие, задержавшее погрузку.

Утром Настя пошла по воду к речке и увидела человека. Сначала сна испугалась, решив, что кто-то выследил Семенцова, но, вглядевшись, узнала в этом человеке доктора Шумилина, соседа.

Спустя несколько минут разбуженные девушкой Семенцов и Познахирко слушали рассказ доктора.

Госпитальное судно, на котором он служил, было торпедировано в море, неподалеку от этих мест. Шлюпку с ранеными обстрелял вражеский самолет, она перевернулась. Раненые моряки вместе с доктором держались за киль, пока шлюпку не прибило к берегу, возле устья Казанки. Ночь они провели на берегу, а на рассвете Шумилин отправился на разведку. Смутно он помнил, что где-то здесь должно находиться жилье.

Выслушав его, Познахирко сказал, что надежнее пристанища, чем этот хутор, сейчас не найти. Шумилин возразил, что лоцман подвергает риску себя и дочь. Познахирко помолчал, неодобрительно покачав головой. Это был его единственный ответ, который означал, что старик не ждал от соседа таких разговоров.

Дав доктору подкрепиться — он еле держался на ногах, — Познахирко и Семенцов спустили на воду лодку и отправились вместе с ним за моряками. В течение дня с немалым трудом удалось доставить раненых. А в ночь, нагрузив лодку рыбой, Семенцов покинул хутор. Задерживаться дольше он не мог.

Отдохнув день, другой, моряки устроили аврал: летнюю печь во дворе починили и объявили камбузом, кухню, от которой остались две стены, перекрыли лозой и камышом, занавесили мешковиной и переименовали в кубрик, а единственную комнату доктор отвел под лазарет, куда поместили двух лежачих раненых. Остальные числились ходячими больными. Их было четверо, все с Дунайской флотилии.

У Познахирко имелся радиоприемник, но он был испорчен. Худой длинноносый моторист Виленкин провозился с ним день, и приемник заговорил. Впервые услышали моряки здесь, в тылу врага, на заброшенном хуторе, голос Родины.

Это было третьего июля, ранним утром. По радио передавали речь Сталина, обращенную к народу. В голосе Сталина, сквозь шум и треск электрических разрядов, звучал, казалось, гром великой битвы, кипевшей по всему фронту, от моря и до моря.

— Ну, Гитлеру теперь башки не сносить, — нарушил тишину после окончания передачи комендор Микешин.

Моряки заговорили разом, радостные, оживленные, как будто все переменилось и все будет хорошо. На вопрос Кости, что они думают делать, Микешин решительно ответил:

— Фашистов бить!

— А оружие? — спросил Костя.

— Добудем!

После этих слов положение представилось Косте не таким печальным, как прежде. Он не уставал слушать рассказы Микешина о морской службе, о боях, которые вел его монитор против неприятельских береговых батарей и переправ, и о том, как прорывались моряки к морю.

Слава при этих разговорах больше молчал. Встреча с отцом, такая неожиданная и горестная, опять сделала его странно апатичным. Костя надеялся, что это пройдет, и старался отвлечь товарища от грустных мыслей.

Доктор Шумилин внешне ничем не выражал своего горя. С утра до ночи он был занят — то в лазарете, то различными хозяйственными делами. Он был здесь начальником, от него зависело выздоровление, а стало быть, и жизнь моряков, и, может быть, именно это не позволяло ему предаваться горю. Он лишь старался почаще бывать с сыном, приглядывался к нему и замечал, что Слава сильно изменился, возможно, сильнее, чем он сам. Да, были у них близкие, был родной дом, мирная жизнь, и ничего этого больше нет…

Комендор Микешин, рулевой Зозуля и сигнальщик Абдулаев помещались в тесном «кубрике» рядом. Зозуля, приземистый чернявый украинец, был насмешлив и остер на язык. Он часто донимал рослого, плечистого Микешина, чья спокойная, немного снисходительная манера говорить раздражала его. Абдулаев, круглолицый, широкоскулый татарин, слушал их перепалку с безразличием, а под конец, махнув рукой, уходил. Костя, который всюду совал свой нос, был уверен, что они рассорятся. Но, к его удивлению, они стали друзьями.

— Как дела? — спрашивал, бывало, доктор Шумилин, когда приятели являлись на перевязку, и приказывал Насте, которую назначил санитаркой, первым разбинтовать Зозулю. Его ранение в голову беспокоило доктора.

Зозуля, несомненно, испытывал сильную боль, но не показывал этого и даже пробовал шутить с Настей. Так же терпеливо и как бы шутя переносили бель при перевязках Микешин с Абдулаевым и остальные раненые. Настя говорила про них, что они каменные. Костя слышал, как ответил ей старый Познахирко: «Моряцкая кость покрепче камня».

Все в этих людях казалось Косте и Славе необычайным и вызывало желание подражать. Даже то, что особенно было трудно для мальчиков: привычка к порядку, чистоте, точности, дисциплине. Хоть жизнь на заброшенном хуторе и была не похожа на ту, которой жили моряки прежде, они во всем старались сохранить привычный и любимый ими корабельный распорядок. Даже курили они только на «баке» — так окрестили моряки толстый дуплистый пень во дворе. И не было ссор, ругани, приказы выполнялись точно, от работы никто не отлынивал… Это был строгий мир — мир военного корабля.