В высоких широтах

ПЕРВЫЙ ПОЛЕТ К ВЫСОКИМ ШИРОТАМ

ИДЕЯ о перелете с материка на Землю Франца-Иосифа возникла еще в 1932 году. Ее пытались осуществить летчик Линдель и навигатор Вердеревский на сухопутном самолете типа «П-5». Их полет из Мурманска кончился неудачей из-за отказа материальной части.

В 1936 году по инициативе Героя Советского Союза М. В. Водопьянова было создано звено из двух самолетов для совершения перелета по маршруту Москва — мыс Желания — бухта Тихая.

Самолеты были того же типа, то есть «П-5». но по указанию Водопьянова и бортмеханика Бассейна эти самолеты были срочно переделаны в машины, пригодные для полетов в тяжелых арктических условиях. Исключительная изобретательность и опытность Водопьянова и Бассейна позволили в двухмесячный срок превратить обыкновенные двухместные почтовые самолеты с малым радиусом действия, открытыми холодными кабинами и малой грузовместимостью в отличные полярные самолеты — лимузины с отепленными кабинами, большим радиусом действия и солидной грузоподъемностью.

Эти самолеты, вышедшие из переделки под марками «СССР Н-127» и «СССР Н-128», привлекали своей оригинальной окраской в зеленый и красный цвета. Их рассматривали десятки экскурсий летноподъемного состава аэродрома. Резкая, кричащая расцветка, делавшая их похожими на «петухов», как говорил Водопьянов, не была прихотью или погоней за оригинальностью. В Арктике, зимой, на сплошном белом фоне, такая раскраска позволяла различить самолет с очень большого расстояния и тем облегчить его нахождение при вынужденной посадке.

Отличительной особенностью перелета являлось то, что самолеты и все оборудование, снаряжение и приборы были сделаны из советских материалов, на наших заводах и нашими людьми. Потому вся страна с таким вниманием и напряжением следила за рейсом.

Рекордных целей перелет не ставил. Основное и главное заключалось в том, чтобы изучить подступы к Северному полюсу, подготовить и проверить кадры и материальную часть для будущих больших арктических перелетов.

Кроме того, в задачи перелета входило открыть авиатрассу Москва — мыс Желания — бухта Тихая, впервые пересечь на сухопутном самолете море Баренца, произвести ледовую разведку в Карском и Баренцовом морях, а также выполнить аэрофотосъемку льда и некоторой части архипелага Земли Франца-Иосифа.

Самолеты были готовы 25 марта.

В Москве наступала весна. Надо было спешить с вылетом. Аэродром таял и исчезал на глазах, а мы должны были вылететь на лыжах, так как впереди нас ожидала зима. К 28 марта было собрано, проверено и запаковано все снаряжение. За этот короткий срок мы испытали самолеты и бегло проверили приборы, решив обстоятельнее проверить их на участке Москва — Архангельск.

Для размещения всего необходимого снаряжения М. В. Водопьянов придумал особой формы багажные ящики, которые были сделаны на нижних плоскостях у фюзеляжа.

Чего только не было уложено в эти багажники! Экспедиционное снаряжение подбиралось из расчета, чтобы в случае вынужденной посадки на лед экипаж каждого самолета мог самостоятельно продвигаться по льду к земле, имея продовольствия на 45 дней на трех человек.

В подборе снаряжения был учтен опыт полетов Амундсена, Бэрда, Эльсворта, и все-таки после перелета мы поняли, как много было лишнего и как много нехватало самого необходимого.

Наше экспедиционное снаряжение состояло из индивидуальных спальных мешков из оленьего меха, меховых полукомбинезонов, таких же рубашек, нерпичьих пим, горных ботинок, фетровых летних сапог, трехсменного запаса шелкового белья, кожаных регланов и специального летного обмундирования — шарфов, шлемов, рукавиц. Каждый самолет имел одну шелковую оранжевую палатку с полом, весом в 800 граммов, резиновый пневматический клиппер-бот, разборные нарты, примус, кухонную утварь (все, кроме кружек!), вооружение для охоты и прочее, необходимое для дальних походов по дрейфующему льду.

Запасы продовольствия на случай вынужденной посадки состояли из концентрированных продуктов, взятых опять-таки из опыта высокоширотных полетов и походов по льду. В ежедневный паек на человека входило 700 граммов продуктов: 200 граммов грудинки, 50 граммов сухого молока, 200 граммов галет, 50 граммов сливочного масла, 50 граммов сахара, 100 граммов шоколада, 50 граммов сыра.

Грудинку и масло мы взяли взамен пеммикана[1], который не могли достать. Впоследствии выяснилось, что такой подбор продуктов недостаточен, и пеммикан ничем незаменим. В бухте Тихой мы нашли пеммикан из запасов… американской экспедиции Циглера 1904 года. Мы забрали его на самолет. К счастью, удаленных от земли вынужденных посадок не было, и мы питались по зимовкам более вкусно и культурно, чем пользуясь нашими аварийными запасами.

Самолеты были перегружены. Каждые 100 граммов груза строго учитывали и по нескольку раз пересматривали, прежде чем решить, брать их или не брать.

Экипаж звена состоял из 6 человек. Командиром звена был М. В. Водопьянов, который вел самолет «СССР Н-127». Бортмехаником на этом самолете был Ф. И. Бассейн и радистом — челюскинец С. А. Иванов. Командиром самолета «СССР Н-128» назначили летчика В. М. Махоткина, бортмехаником шел В. Л. Ивашина и штурманом — автор этих записок.

Самолеты первой высокоширотной экспедиции 1936 года.

Полет этот был опытным и потому самолеты были оборудованы экспериментально. На «Н-127» были установлены все новейшие для того времени приборы: радиопеленгаторы и радиокомпас, позволяющий летать в любых направлениях и в сложных метеорологических условиях, рация МРК-0,04 с выпускной антенной и добавочная жесткая антенна для длинноволнового приемника. В общем имелось все необходимое для радионавигации.

«Н-128» был оборудован проще, как обыкновенный самолет разведывательного типа. На нем были навигационно-пилотажные приборы, имеющиеся в гражданской авиации, и коротковолновая рация для связи с «Н-127» и землей. Навигационные приборы «Н-128» были подобраны так, чтобы имелась возможность вести самолет методом счисления и астрономической ориентировкой.

В соответствии с оборудованием машин был подобран и экипаж: у Водопьянова прекрасный радист С. А. Иванов с большим опытом полярных экспедиции и полетов, совершивший в 1935 году перелет из Москвы на мыс Шмидта и обратно в Хабаровск, а на «Н-128» — автор этих записок, штурман Гидрографического управления, работающий в авиации с 1931 года. Моя летная работа началась с изыскания воздушных линий в Средней Азии и на Дальнем Востоке. В Арктике я выступал на такой ответственной работе впервые, если не считать полетов в Карском море с летчиками Алексеевым и Антюшевым по составлению полетных карт и проведению аэрофотосъемки.

Словом, в этом перелете как бы происходили испытания и поиски лучших методов аэронавигации, выбор между радиовождением, счислением и воздушной астрономией.

28 марта, в 10 часов 46 минут, был дан старт. Звено вел самолет «СССР Н-128». Решили итти по прямой, через лес и тайгу. Этим сокращали путь более чем на 200 километров. Мы верили в наши моторы, а потому не побоялись лететь более 600 километров над местностью, не имеющей аэродромов. Именно на этом участке было решено проверить точность метода счисления.

Шли на наивыгоднейшей для нас высоте — 600 метров, и все же лобовой ветер был настолько велик, что снизил нашу путевую скорость до 132 километров. Самолеты покачивало, видимость до широты Ярославля была хорошей, потом стала увеличиваться облачность, появился туман. Иногда мы попадали в заряды снегопада и плохой видимости, — пришлось снизиться до высоты 200 метров.

Моторы и приборы работали изумительно четко и точно. Архангельск сообщал по радио хорошую погоду впереди. Земля все время не терялась из вида, карты для этого участка были хорошие, точные, а потому ориентировка не представляла затруднений. У меня оставалось достаточно времени, чтобы работать на рации. Но как я ни звал «Н-127», он не отвечал. Потом выяснилось, что это произошло из-за поломки динамо. Земные радиостанции наперебой вызывали нас, мешали друг другу и срывали уверенную связь с землей. Стремясь связаться с нами во что бы то ни стало, без согласования друг с другом, земные рации в дальнейшем часто оказывали нам медвежью услугу.

Перед Архангельском погода улучшилась, и ровно через 7 часов 28 минут после вылета из Москвы звено, сделав круг над городом, благополучно село на аэродроме в Архангельске. Нас встречали представители местной власти, делегация девушек-орденоносцев — лучших доярок страны, прибывших на областной съезд комсомола, корреспонденты местных газет.

В этот же день на областном съезде комсомола был сделан доклад о задачах нашего перелета. Участники съезда устроили бурную овацию и пожелали нам успеха.

Наутро была хорошая летная погода, и мы решили не задерживаться в Архангельске. Наметили итти на Нарьян-Мар через тайгу и тундру прямым курсом. Существовавшая авиатрасса через Усть-Цильму удлиняла путь на 300 километров, но зато была обеспечена на случай вынужденной посадки аэродромами. Летный состав Северного управления Аэрофлота стал нас отговаривать итти напрямик, пугая возможностью сбиться с курса и запутаться в бесконечных просторах тундры. Эти сомнения в точности и четкости аэронавигации были понятны. Линейные летчики Аэрофлота ходили без штурманов и соответствующих навигационных приборов, и их попытки лететь по прямой в малознакомой местности часто кончались неудачей. Мы же летели, вооруженные всеми необходимыми приборами и имея на борту опытный экипаж, и потому не вняли этим сомнениям.

Из Архангельска вылетели в 12 часов 20 минут. Ровно через 4 часа наш самолет опустился в Нарьян-Маре. Таким образом, была проложена новая воздушная трасса Архангельск — Нарьян-Мар.

На этом участке мне, как штурману ведущего корабля, было уже значительно больше работы, чем до Архангельска. Карты этого района были неточными, а иногда и совершенно неверными, тогда как однообразие тайги и тундры и отсутствие характерных земных ориентиров представляют большую трудность ориентировки даже при более точных картах. Пришлось вести самолеты методом счисления, то-есть выдерживать курс по элементам дрейфа, путевой скорости и времени. Все эти данные для счисления я получал при помощи наших советских приборов, которые всегда позволяли точно приходить к намеченной точке «прямо по нитке», как говорили наши пилоты. В дальнейшем пути я также чаще всего пользовался этим методом самолетовождения, и всегда он оправдывал себя, даже при полете более трех часов над облаками, за исключением одного раза, когда отказала материальная часть.

Необходимо отметить, что если в морском деле навигация крепко и уверенно стала на ноги, как точная и четкая наука, основанная на математике, то в воздушном флоте она еще находилась в младенческом возрасте. Основная причина этого лежала в тех особых условиях развития воздушного флота, когда в одном человеке — летчике — сосредоточивалось все: он был и командиром, и рулевым, и навигатором, причем навигаторские способности развивались значительно медленнее, чем пилотажные, так как в те годы наши пилоты летали главным образом над железными дорогами, реками, городами и вообще местностью населенной, богатой земными ориентирами и обеспеченной точными картами. В то время в навигации как в особой специальности, да еще требующей лишнего человека на борту, не было нужды, а потому и получилось некоторое отставание аэронавигации от развития общей авиационной техники и пилотажа.

Правда, уже в то время для многих становилось ясно, что без аэронавигации, как точной науки, авиация дальше развиваться не может, так как полеты в малоизученной, незнакомой местности и ночью вели к неудачам из-за потери ориентировки. Практика совмещения в пилоте и аэронавигатора тоже не приводила к хорошим результатам. Летчик был занят непосредственным управлением аппаратом, у него не оставалось времени на ориентировку, и тем более ему некогда было делать измерения и расчеты, требующие времени и специальной подготовки.

Летчики, осознавшие это, стали требовать себе хороших штурманов, которых, вполне естественно, почти не было, так как обычно «обходились» без них. Попытки использовать в качестве навигаторов бортовых радистов, прошедших шести-восьмимесячные курсы, зачастую кончались печально.

Новому делу приходилось преодолевать косность и консерватизм большинства старых, опытных летчиков того времени. Они никак не хотели понять, что условия полетов в Арктике требуют наличия на борту человека со специальной, глубокой подготовкой навигатора, человека, облегчающего труд пилота. Помню, как на одном из совещаний с летным составом было высказано общее удивление по поводу той скудности литературного материала, которым располагает и откуда черпает свои знания воздушный штурман. Да, отставала и литература. Но на основе каких опытов и фактов можно было ее создавать, когда аэронавигация еще но заняла полноправного места в авиации?

Нередко получалось так, что хороший, первоклассный пилот, в совершенстве владеющий техникой пилотажа, но не вполне грамотный в навигационном отношении, надеясь на свое пилотажное искусство, начинал небрежно вести самолет, не глядя на приборы. Но вот в полете портится погода, пилот сразу настораживается и запрашивает (пролетев 3—4 часа) штурмана: «Где мы? Дай курс!». После такого вопроса штурман, вполне естественно, долго возится с вычислениями местонахождения и курса, так как провести учет пути до изменения погоды по дико пляшущим компасам чрезвычайно тяжело, а иногда и невозможно.

Приходилось долго воевать с пилотом, чтобы он раз и навсегда запомнил, что если хочет притти к цели, то без ведома штурмана нельзя ни на один градус отклониться от заданного курса. В настоящее время это положение зафиксировано в летном наставлении.

В прежней практике наших пилотов, особенно первоклассных, отклонение магнитной стрелки или курсодержателя на 5—7° вправо или влево составляло обычное явление. К чему это приводило, видно из таких цифр.

Точность компасов самолета, даже идеально поверенных (чего не бывало тогда у нас), обычно составляла ±2°, точность расчета курса следования в лучшем случае дает еще ±3°, колебание стрелки компаса от небрежности пилота ±5°. Все эти отклонения в сумме составляют ±10°. Если самолету нужно пройти по прямой 500 километров, то при такой точности он может отклониться от цели на 87 километров. Величина достаточно грозная, тем более в условиях Арктики, где часто меняется видимость. На таком расстоянии легко проскочить пункт назначения, а потом придется долго искать его и делать вынужденную посадку в каком-нибудь незнакомом месте.

В нашем перелете пилоты не только не проявляли консерватизма к штурманскому делу, а, наоборот, оказывали нам горячую поддержку. Мне была обеспечена спокойная, уверенная работа, так как я получил на самолете полную свободу действий. В такой обстановке было легко выдерживать курс самолета. В результате мы всегда знали, где находимся.

В подборе моего аэронавигационного снаряжения огромную помощь оказал Головин, пожалуй, единственный из летчиков, глубоко изучивший в то время теорию навигации и применение ее в арктических условиях.

Амундсен, Бэрд, Рисер Ларсен, Эльсворт и другие полярные навигаторы в своих полетах давно пришли к выводу, что магнитные компасы на больших широтах в связи с изменением магнитных составляющих сил земного магнетизма мало пригодны (особенно это относится к апериодическим компасам, периодические же работают значительно лучше, но очень часто и те и другие отказывают совсем). Эти исследователи стали применять так называемый солнечный компас. К сожалению, такого прибора мы не достали. Во время нашего перелета мы, когда наши компасы отказали, вынуждены были заняться изобретательством, чтобы как-то держать самолет на постоянном курсе. В результате был сконструирован в полете солнечный пеленгатор.

В Нарьян-Маре мы достали периодические компасы в дополнение к имевшимся у нас апериодическим.

Из Нарьян-Мара наметили лететь в Амдерму также по прямой. Первая половина пути лежала над тундрой, а вторая над морем Баренца. Таким курсом мы выгадывали 170 километров, то-есть час полета, а главное, все больше тренировались в полетах по прямой методом счисления и воздушной астрономии.

Полет над тундрой имеет свои особенности. При плохой видимости белый, однообразный зимний покров тундры сливается с общим фоном низкого тумана. Были случаи, когда летчики, потеряв высоту, на полном газу врезались в землю, и полет заканчивался катастрофой. Зная это, мы всегда старались итти над тундрой как можно выше, избегая бреющего полета, иногда даже за счет слепого пилотажа.

Час спустя после вылета погода стала портиться. В море на меридиане острова Долгого нас застигла пурга. От пурги ушли на высоту 1600 метров; видимость здесь была прекрасной. Не теряя под собой моря, а потом и тундры, мы свободно подошли к Амдерме, почувствовав пургу лишь при спуске с высоты на аэродром.

Весь этот участок на протяжении 450 километров мы шли исключительно методом счисления. Пилоты тщательно выдерживали даваемый мною курс и все поправки. Благодаря такому серьезному отношению к расчетам мы безболезненно пришли в Амдерму, несмотря на нелетную погоду и неточные карты.

За час до нашего прилета из Амдермы в Нарьян-Мар была отправлена радиограмма, сообщавшая, что из-за пурги не могут принять наши самолеты. К счастью, в Нарьян-Маре не успели получить такой радиограммы, а мы, совершенно не чувствуя пурги на высоте, свободно продолжали полет вперед. Подойдя к Амдерме, мы были очень удивлены, не увидев на аэродроме людей, обычно толпящихся в ожидании самолета. Сделав несколько кругов и определив место посадки, самолет пошел на снижение. При спуске только с высоты 200 метров он окунулся в пургу. Почти не видя земли, пилот мастерски посадил самолет на незнакомом аэродроме без всяких посадочных знаков. Когда машина остановилась, мы сразу выскочили из теплых кабин, чтобы дать указания о направлении посадки Водопьянову, продолжавшему кружить над аэродромом. Зажечь костер было не из чего, выложить посадочное полотно «Т» на таком ветре было невозможно, да мы его и не имели. Поэтому изобразили знак посадки весьма своеобразно, улегшись на снегу в виде буквы «Т». Водопьянов благополучно сел.

На земле сила пурги была особенно заметна. Ветер сбивал с ног и тащил самолеты поперек аэродрома. Пришлось их с силой удерживать за крылья. Амдермы в пурге не было видно. Только когда из поселка к нам подбежали люди, они указали, куда рулить.

За километр от поселка нас встретила многосотенная толпа с наспех захваченными флагами. Незабываемую картину представляла эта встреча. Закутанные в меха, сбиваемые с ног леденящим кровь ветром, засыпаемые бешеными каскадами пурги, встречающие осторожно подхватили наши самолеты, вырывавшиеся из рук, и с громкими криками приветствия и радости потащили их к поселку. Флаги и плакаты ярким пурпурным пламенем пылали в этой белой какофонии разъяренной стихии. Казалось, смотришь какую-то сказочную феерию в огромном цирке. Но арктическая экзотика жестока. Не успели мы остановиться у черты поселка, как зимовщики знаками стали показывать, чтобы мы терли носы и щеки, так как наши лица за этот короткий срок успели поморозиться. Однако этот инцидент не омрачил радостного дня. Гостеприимные амдермовцы с музыкой и флагами отвели нас в предназначенный нам для отдыха дом.

Участок Нарьян-Мар — Амдерма был пройден за 2 часа 16 минут, тогда как на собаках этот путь отнимает 2—3 недели.

На этом участке перелета нормальные авиационные компасы (апериодические) немилосердно врали. Курс пришлось держать по периодическим шлюпочным компасам, захваченным в Нарьян-Маре. Тщательно выверенные в Москве апериодические компасы давали разные показания, причем расхождение между ними доходило до +43°. Я попытался определить и уменьшить девиацию компасов, так как с изменением широты она, вполне естественно, изменилась. Но все же доверия к их показаниям у меня уже не было. В дальнейшем основным компасом мне стал служить солнечный пеленгатор.

В Амдерме погода задержала нас на несколько дней. Это время мы использовали на осмотр моторов, ремонт радиоаппаратуры, определение девиации и пополнение снаряжения. Амдермовцы по чертежам Бассейна соорудили нам великолепные разборные легкие нарты со съемными металлическими полозьями для оттепели. Нарты вместе с лыжами и запасными частями самолета подвесили под фюзеляж. С таким багажом самолет принял весьма оригинальный вид, напоминая цыганскую арбу, отправляющуюся в кочевье.

Амдерма уже в то время была настоящим городом. Ночью он был залит электрическим светом. По утрам морозный воздух дрожал от рева гудков шахт, заставляя любопытных нерп высоко поднимать головы над водой. В Амдерме имелась прекрасная больница, баня, клуб, кино.

На улицах в хорошую погоду мы не раз наблюдали характерные картинки: с песнями, барабанным боем и развевающимися знаменами шествовали раскрасневшиеся от мороза пионеры; у входа в кино висели рекламы и толпились парочки, попрыгивая от задорного мороза. По широким улицам с ревом проносились, одна-две полуторки, везущие продукцию шахт. Эта картина удивляла и приводила нас в восхищение, — ведь только за два года до этого здесь было тоскливое, пустынное побережье.

По вечерам мы посещали клуб, смотрели спектакли, слушали патефон. На общем собрании актива участники экспедиции сделали доклады. Рабочие шахт дали нам обязательство выполнить план на 200 процентов.

Помимо подготовки к дальнейшему полету, в Амдерме при горячей поддержке начальника зимовки Храмова мы наладили опыты по производству навигационных бомб, дающих черный дым. Как это ни странно, в Москве таких бомб не оказалось ни в одной организации, а они были нужны для сбрасывания на лед или снег, чтобы получать визирную точку при определении навигационных элементов. Опыты увенчались успехом, но из-за недостатка некоторых химикалиев производство пришлось прекратить. Отсутствие этих бомб в нашем перелете сильно отражалось на работе. В дальнейшем я уже никогда не ходил в Арктику без таких простых, но необходимых вещей.

Выждав погоду, 3 апреля, в 11 часов 24 минуты по московскому времени, мы вылетели на мыс Желания. Решено было итти прямым курсом Амдерма — мыс Желания через Карское море, хотя по заданию маршрут и не лежал через море, а шел но побережью Новой Земли, через Маточкин Шар. Но нам очень хотелось разведать по пути ледовую обстановку.

Как всегда, ведущим должен был итти «Н-128». Поэтому мы поднялись на 5 минут раньше, чтобы определить данные ветра на высоте, так как шаропилотных наблюдений в Амдерме не производилось. В 11 часов 30 минут легли на курс. Шестибалльный юго-восточный ветер увеличил нашу путевую скорость до 185 километров в час. Шли на высоте 1000 метров, видимость была отличной. С северо-запада на юго-восток по всему побережью, от Югорского Шара и дальше по Байдарацкой губе, тянулось огромнее разводье, начало и конец которого терялись за горизонтом. В несколько секунд промелькнула торосистая трехкилометровая полоса берегового припая, и самолеты уже неслись над чистой водой, казавшейся черной и маслянистой среди белоснежного окаймления из нагромождений берегового льда. Дальше в море гуляла волна, и только далеко-далеко по курсу на горизонте в причудливых формах миражила кромка льда, отливая цветами радуги в холодных лучах низкого солнца. Ритмично и четко стучал мотор, но все же ощущение огромного водного пространства, чернеющего под самолетом, заставляло держаться настороженно, и хотелось скорее пересечь море.

Через 15 минут полета в воде показались куски мелкобитого льда, постепенно переходившего к норду в ледяные поля самой разнообразной формы с заторошенными краями и довольно ровной серединой, допускавшей даже посадку самолета на лыжах. Минут через сорок погода начала резко портиться. Небо затянуло низкими облаками, которые стали прижимать нас ко льду, горизонт впереди замаскировался рваными лохматыми тучами.

Оторвавшись от приборов и расчетов пути, я заглянул в иллюминаторы кабины. Всюду, куда хватал глаз, под нами простирались ледяные поля в поперечных разводьях и трещинах длиной от 500 метров до 3 километров и шириной до 300—400 метров. Погода все ухудшалась. Бортмеханик Ивашина, единственной обязанностью которого в воздухе было следить за самолетом Водопьянова, шедшего за нами в кильватере, отчаянно напрягал зрение, чтобы не потерять «Н-127», который временами исчезал и постоянно менял высоту, повидимому, из-за зарядов опускавшейся облачности.

К северо-востоку небо было «водяное». Темное, грозное, оно напоминало лохматую шкуру огромного зверя, затаившегося где-то за горизонтом словно перед хищным прыжком на наши самолеты. Вскоре мы перестали различать горизонт. Тоскливая, однообразная серая пелена тумана затягивала самолет. Наша машина шла вслепую.

Бухта Тихая. Вид с моря при луне.

Плохая обозреваемость с наших самолетов на протяжении всего перелета не раз сильно мешала в работе. Страдали и летчик и штурман. Сидя впереди, летчик при чуть ухудшавшейся видимости горизонта вынужден был переходить на полет вслепую, между тем как при другой конструкции машины особой нужды в слепом полете не было бы, так как пространство под самолетом было отчетливо видно. Штурман от «слепоты» машины страдал еще сильнее. Вообразите аэронавигатора — глаза и уши самолета, сидящего за спиной пилота, в задней кабине, конструкция которой позволяет видеть только под собой и… назад (!) то-есть те предметы, которые уже пройдены. Этот недостаток особенно чувствительно сказывался на штурманской работе при полетах по земным ориентирам. Поэтому, даже когда нам приходилось лететь над землей с сравнительно точными картами, я вынужден был вести самолеты методом счисления, так как, не видя перед собой ориентиров, не мог сличать с ними карту.

Через 1 час 20 минут погода окончательно испортилась. Шли на высоте 150 метров, а иногда переходили на бреющий полет. В такие минуты я испытывал огромное чувство восхищения мастерством пилота, столь искусно управлявшего самолетом. Казалось, крылья росли из его спины.

Подошло условленное время радиосвязи с Водопьяновым. Обнаруживаю, что поверенное мною и Ивановым в Амдерме динамо не дает тока. Передатчик не работает, но я могу слушать. Ловлю Амдерму и самолет «Н-127». Узнаю, что впереди по всей трассе хорошая погода. Повидимому, туман держится только в море, а потому уверенно продолжаем итти вперед. Настроение слегка повышенное, — знаем, что под нами лед Карского моря, места, недоступные в это время года для человека.

В 12 часов 55 минут решил проверить дрейф самолета, чтобы пересчитать курс следования, так как ветер заметно менялся, но лишь только я взял перископ, как сильный удар электрического тока заставил меня быстро отдернуть руки от его металлического кожуха. Я недоумевал, попытался взять еще раз — удар повторился. Тут же обнаружилось, что все металлические вещи на самолете при прикосновении к ним давали искру и больно били током.

Не понимая, в чем дело, я бросился к компасам. Стрелки отплясывали невероятный «фокстрот», как будто какая-то неведомая сила крутила и бросала картушки. Все три компаса — два штурманских и один пилотский — давали различные показания. Когда я касался их рукой, от них сыпались электрические искры, и стрелки резко прыгали, показывая нелепые курсы. Быстро сообщил об этом пилоту. Тот, убедившись, что компасы действительно точно опьянели, и видя, что погода все ухудшается, развернулся по жироскопическому курсодержателю назад. Итти в такую погоду с неработающими компасами было безумием; мы не могли жертвовать благоразумием ради спортивного азарта.

При развороте «Н-127» пропал в тумане. Стали искать, при втором круге нашли, Водопьянов тоже делал круги, заметя наш разворот. Вот «Н-127» пристраивается к нам, и мы бок-о-бок идем обратно на малой высоте. Временами самолеты были метрах в двадцати пяти друг от друга. Знаками показали выглядывавшему в окно Иванову, что наше динамо не работает. Понял он нас или они решили, что мы вернулись из-за погоды, но, так или иначе, больше «Н-127» не отставал от нашего самолета.

Шли без компасов, ориентируясь по наиболее светлым облакам, предполагая, что за ними солнце.

Через 1 час 40 минут после поворота выскочили на какую-то землю. Сразу стало ясно, что мы сильно отклонились вправо. Это видно было по полынье, пересеченной у Амдермы, которая здесь начиналась и шла дальше на юго-восток, кроме того, допущенное упреждение на ветер тоже подтверждало это. Пошли по кромке низкого берега влево. Солнца не было, видимость не превышала километра, а иногда заряды тумана скрывали самолеты друг от друга.

Пройдя минут пятнадцать над берегом вдоль полыньи, попали в пургу. Водопьянов потерялся в ней. Погода стала настолько угрожающей, что нужно было непременно садиться и переждать пургу, тем более, что с приборами было явно неладно. В стороне от места, где мы потеряли самолет Водопьянова, сквозь крутящую пелену снега мелькнул одинокий домик, около него масса собак. Мы рассмотрели, что находились над хорошо защищенной бухтой. Сделали круг. В бухте ровная, спокойная поверхность. Мягко и уверенно посадили машину и стали рулить к домику на берегу. При виде грозно рычащего самолета десятка два собак с испуганным визгом разбежались в тундру.

Оставив Ивашину у самолета, подошли к домику и стали громко звать попрятавшихся, как нам показалось, хозяев, но никто не отозвался. Попробовали входную дверь, — она была отперта. Вошли в темные сенцы, — еще десятка полтора собак с лаем бросились мимо нас и исчезли в тундре. Глаза быстро освоились с темнотой. Нащупали дверь в избу и вошли. В большой полутемной комнате, заваленной всевозможным имуществом и продуктами, людей тоже не оказалось. Возможно, хозяева ушли на охоту. Но кто они? Ненцы или русские промышленники? Печка с чисто вымытой кухонной утварью, медный самовар, в углу умывальник, зубные щетки, туалетное мыло. На столе шахматы, журнал «Большевик», прошлогодняя газета «Северная правда», по стенам портреты вождей, винтовки, гладкоствольное оружие, в углу, в ящиках, сливочное масло, сахар, конфеты, чай, мука, хлеб. Мы ломали голову, кто хозяева. Обстановка, как у русских, но меховая одежда, обувь ненецкие. Осмотрели сараи около дома. Все они до крыши были забиты тушами тюленей, морского зайца; там висели шкуры белых медведей, оленей. У избы стояли нарты, загруженные пушниной, видно, готовые к отъезду.

Прикрутив самолет покрепче к земле, устроились в домике. По характерному изгибу мыса узнали, что сели в бухте Болванской, на самой северной точке острова Вайгач, в 11 километрах от полярной станции Вайгач.

Пурга усиливалась, — от домика до самолета 15 метров, но его не было видно. Пытаться в такую погоду пустить аварийную радиостанцию и сообщить, где мы и что все в порядке, было невозможно. Решили поужинать и лечь спать, чтобы чуть свет, с прекращением метели вылететь на поиски Водопьянова, если его нет на Вайгаче. Наступила ночь, темная, пуржистая. Мы по очереди выходили дежурить у самолета. На улице мороз 24°. В избе холодно: —8°. Попытались растопить печь, но ничего не получилось, дым валил в комнату. С глазами, полными слез, выскочили в сенцы. Все попытки наладить дымоход кончились тем, что мы залили печь водой, а для тепла разожгли примус и притащили спальные мешки из самолета.

После горячего чая стало тепло и уютно. Все было бы хорошо, если бы не гнетущее беспокойство за «Н-127»: сел ли он благополучно, заметил ли станцию Вайгач, не полетел ли на розыски нас и тем осложнил положение?.. Сотни мыслей лезли в голову. Ведь мы не знали, что в это время наши товарищи в теплой, чистой кают-компании рации Вайгач пили душистый кофе и играли в шахматы, с беспокойством прислушиваясь к завыванию пурги в высоких радиомачтах. Они спешно информировали Москву о «пропаже» «Н-128», в то время как мы сидели в 11 километрах севернее и беспокоились за судьбу экипажа «Н-127».

С думами, полными тревоги, под дикое убаюкивание ветра, потрясавшего домик до основания, мы заснули. Сон был не долог, в 4 часа утра механик Лукич разбудил нас радостным возгласом: «Вставайте! Пурга угомонилась». Действительно, погода изменилась, хотя на небе висели тучи, но было тихо и видимость превышала 10 километров.

Быстро соорудив горячий завтрак, стали греть воду для мотора. Нужно было восемь ведер воды. У нас имелось специальное приспособление для нагрева воды — брезентовый бак с металлическим дном (изобретение Бассейна). Этот бак, прекрасно державший воду при испытании его в Москве, здесь оказался подобным решету. Как потом выяснилось, такая же картина получилась и на самолете «Н-127»; пресловутые мешки пришлось выбросить.

Стали собирать посуду — банки, ведра, кастрюли, самовар, чайники, все пустили в ход. Грели воду на улице на кусках нерпичьего сала. Времени на подготовку мотора ушло очень много. Целых 4 часа потратили только на нагрев воды.

Пользуясь хорошей погодой, в промежутки между дежурствами у костров осмотрели динамо. Оказалось, был сломан воздушный винт и от тряски один из проводов высокого напряжения, отсоединился, упал на металлические запасные части мотора, и ток стал стекать на массу самолета, наэлектризовывая все металлические части и приборы. Это и вывело из строя компасы, так как образовавшееся новое электромагнитное поле создало новую девиацию, достигшую огромной величины.

Наконец, все было готово. Ивашина мастерски запустил мотор. Пока грелся мотор, мы составили опись израсходованного нами материала, для костров и на самом видном месте в домике прикрепили эту опись вместе с благодарностью, указав, кто и зачем здесь был. (Как потом выяснилось, домик принадлежал ненцу Тарбарею, ушедшему в тот день на рацию Вайгач вместе с семьей в, гости.)

Наконец, откопали и самолет из-под снега, нанесенного пургой. Пилот занял свое место у руля, я и Ивашина, помогая мотору раскачивать самолет, за концы крыльев выкатили его на лед бухты. Мы забрались в кабины, дали полный газ, но, увы, самолет ни с места. Снег крепко держал его за широкую поверхность лыж. Выскочив из самолета, стали помогать ему развить первоначальную скорость. Самолет побежал, но лишь только мы бросились к кабине, он остановился. Надеясь на свою силу, я показал Ивашине, чтобы он лез в кабину, и остался один помогать мотору. Самолет бежал; с трудом догнав его против струи винта, я схватился за поручни кабины. Ветер рвал меня обратно, уменьшить число оборотов было нельзя, так как самолет опять бы остановился, но в этот миг Ивашина крепко схватил меня за шиворот и втащил в кабину.

Мы уже в воздухе. Незабываемо приятное чувство. Вскоре под нами показалась радиостанция Вайгач. Посмотрели вниз — самолета не видно, но зато были видны следы посадки и взлета. Чувство радости наполнило нас — значит, все в порядке. Водопьянов был здесь и, повидимому, вернулся после ночевки в Амдерму. Позднее мы перелетели в Амдерму, где и находился второй наш самолет.

6 апреля, несмотря на поземку, оба самолета вылетели на мыс Желания через Маточкин Шар. В Карских Воротах попали в туман. По радио с борта «Н-127» получили приказ пробиваться вверх и итти над облаками. Забрались вверх, но и на высоте 1800 метров не вышли из облачности. Выше перегруженная машине не шла. Пилот запросил обратный курс на Варнек, так как там имелся бензин. До самого Варнека шли в тумане, и только перед бухтой видимость улучшилась. Благополучно сели, зарядились бензином. Узнали, что «Н-127» с огромными трудностями, все время идя бреющим полетом по береговой кромке, все же добрался до Маточкина Шара.

Через три часа мы снова были в воздухе, шли на Вайгач, откуда полет на Маточкин Шар значительно проще, чем с Варнека, так как последний часто бывает закрыт туманами.

Седьмого весь день была пурга, сидели на Вайгаче. Восьмого в метель, но при ясном небе (!) и встречном восьмибалльном ветре вылетели на Маточкин Шар, где ждал нас Водопьянов.

Путь от Вайгача до Маточкина Шара шел все время над береговым разводьем шириной до 40 километров, идущим от Амдермы мимо Карских Ворот до Маточкина Шара. Карские Ворота были забиты мелко-крупнобитым льдом, а все бухты и заливы Новой Земли затянуты ровным, спокойным льдом, пригодным для посадок самолетов. При полете от Маточкина Шара дальше выяснилось, что разводье шло до самого мыса Желания.

На следующий день вылететь дальше не удалось, так как на мысе Желания свирепствовал снежный ураган. Девятого погода улучшилась, и мы вылетели на мыс Желания. Шли параллельно восточному побережью. Новой Земли и через 3 часа 30 минут благополучно снизились.

Семь дней снежный ураган держал нас у гостеприимных зимовщиков. Были минуты, когда казалось, что перелет закончится здесь, на мысе Желания, так как колоссальные порывы ветра, доходившие до 40 метров в секунду, неоднократно грозили изломать наши самолеты на земле; их удалось спасти только благодаря самоотверженной помощи зимовщиков.

Наконец, шестнадцатого погода улучшилась. Решили вылететь в бухту Тихую прямым курсом, через Баренцово море. Аэродром был испорчен большими застругами, и оба самолета при рулежке поломали хвостовые лыжи, а «Н-128» еще и костыль; пришлось на несколько часов задержаться для починки.

В 17 часов 30 минут самолеты поднялись в воздух и взяли курс на бухту Тихую. В навигационном отношении этот участок являлся самым тяжелым, поэтому мы договорились, что ведущим в звене будет самолет Водопьянова, имеющий на борту радиокомпас, позволяющий без всяких особо сложных расчетов выходить по лучу рации, стоящей на острове Гукера, прямо на бухту Тихую. Работа радиомаяка мыса Желания и радиокомпаса была проверена перед вылетом, все действовало прекрасно, но так как опыта самолетовождения по радио у нас не было, то договорились, что если почему-либо радиокомпас откажет, Водопьянов сделает круг и пристроится нам в кильватер, а ведущим пойдет «Н-128». Радиолуч маяка, направленный в бухту Тихую, давал хорошую слышимость, и это гарантировало, что если мы пойдем по лучу, то даже в тумане придем в бухту Тихую. Изумительное по своей идее изобретение, но, увы, плохо освоенное, чуть нас не погубило.

В 17 часов 33 минуты, набирая но пути высоту, прошли остров Ложкина. Берег остался позади, под нами лежало море Баренца, забитое всторошенным, битым льдом. Впереди шел «Н-127». Прямо и уверенно радиолуч вел в Тихую. Это подтверждали также мои контрольные расчеты по навигационным приборам, которые я вел на случай, если почему-либо радиомаяк сдаст.

Впервые за весь перелет я имел много свободного времени, так как ответственность за навигацию легла на «Н-127», вооруженный радиокомпасом. Я занялся аэрофотосъемкой льда и вел журнал ледовой обстановки, изредка поверяя курс по своим приборам.

Через 15 минут самолет Водопьянова вдруг стал уклоняться вправо градусов на десять, а потом пошел влево и, резко развернувшись, стал растерянно метаться в поисках, повидимому, потерянного радиолуча. Еще через 3 минуты «Н-127» вернулся назад и пристроился к нам в хвост — условный маневр, что ведущим должен быть «Н-128», так как радиокомпас отказал.

Не изменяя первоначального курса, шли дальше. По радио я сообщил свои координаты и курс, а также другие навигационные элементы, полученные из расчетов. Вызвал «Н-127». Он не ответил. Было слышно, что его упорно звали Желание, Тихая, Русская Гавань, но Водопьянов никому не отвечал. Мы были в воздухе уже 40 минут, погода стала портиться. По радио сообщили, что впереди погода хорошая. Низкая облачность жала нас к поверхности моря, внизу были ледяные поля. «Н-127» шел сзади, все время, как и мы, меняя высоту, чтобы не терять из вида лед. Регулярно, через каждые 20 минут, я сообщал по радио изменения в курсе, чтобы в случае, если «Н-127» потеряет нас в тумане, он смог итти самостоятельно, используя наши данные.

Прошло более часа. Погода сделалась явно нелетной. «Н-127» видели лишь изредка в просветах тумана. Заметили, что «Н-127» все время стремился итти правее, между тем как раньше он шел слева. Вот нас окутала белая масса тумана. Перешли на полет вслепую. Через 15 минут снова стал виден лед. Пилот знаками позвал меня и спокойно сказал: «Сафы что-то не работают, включил отопление, — повидимому, оледенение». Опять влезли в туман и еще раз увидели лед, потом минут десять шли, не видя льда. Сафы не работали, итти вслепую без них было невозможно.

Пилот попросил обратный курс. Быстро рассчитал и дал ему, но пока он должен был итти вперед, так как мне еще нужно было по радио сообщить Водопьянову о случившемся. Попытки вызвать «Н-127» оказались тщетными — он не отвечал. Тогда я связался с земными станциями и попросил их сообщить о случившемся, а также дал обратный курс со всеми поправками для Водопьянова и курс вперед, если он пожелал бы итти вперед. Ровно в 19 часов сделали разворот и пошли обратно на мыс Желания. Погода была отвратительной. Иногда шли бреющим полетом. Я свернул антенну, чтобы не оборвать о лед.

Каждые 30 минут пытался вызвать рацию «Н-127», но она попрежнему не отвечала. Где самолет? Если услыхал нас или видел разворот, то, следовательно, идет обратно, так как был такой уговор: в воздухе не бросать товарищей. Но сзади серая масса тумана и никакого намека на самолет. Мыс Желания ответил, что у них хорошая погода, но легкая поземка. Попросили приготовиться к встрече и вскоре благополучно сели на знакомом аэродроме.

От зимовщиков узнали, что «Н-127» с самого момента вылета никому не отвечал и что рация дежурит и зовет его. Быстро прикрепили самолет и побежали на рацию узнать, что слышно о «Н-127». Эфир молчал. С момента вылета прошло 4 часа, но в Тихую Водопьянов не прилетел. До поздней ночи сидели на рации, беседуя вполголоса с зимовщиками, утешая друг друга всевозможными надеждами, а в душе у каждого все больше росла тревога.

Поздно ночью разошлись спать. На улице была пурга, ветер, холод. При мысли, что наши товарищи где-то терпят бедствие, сердце наполнялось бешенством против этой неумолимой пурги. А она, точно радуясь преждевременной победе, с необычной злобой обрушивалась на наш самолет, пытаясь сорвать и его.

Легли спать. Стены дрожали от порывов ветра. Сон не шел на ум. Ночью, часа в три, кто-то тихо постучал в дверь. Вошел начальник зимовки Иван Михайлович Никитин. Забросали его вопросами. О Водопьянове попрежнему сведений не было, погода ухудшалась.

Утро не принесло перемен. Пурга усилилась — на улицу было страшно выходить, ветер сбивал с ног. Круглосуточно дежурили рации, жадно прислушиваясь, не заговорит ли «Н-127». Наш самолет был готов к вылету на помощь товарищам, но вылет был невозможен. Мысль, что пурга может продолжаться неделю, две, сводила с ума. Строили предположения, где может быть Водопьянов, сотни вариантов, но все они легко опровергались.

На вторые сутки пришла радостная весть. Уединение получило радиограмму с позывными «Н-127» такого содержания: «Отвечайте, кто меня слушает, ибо мой бр…» На этом радиограмма обрывалась, но все же самое главное из нее мы узнали — экипаж «Н-127» жив. Теперь сутки хорошей погоды, чтобы вырваться из этого мыса «не желанного ожидания», как мы в шутку его прозвали.

На третий день с Водопьяновым установилась двухсторонняя связь. Он сообщил, что сел на островах Готтерштатера, и просил нас доставить ему бензин самолетом или выслать на нартах из Тихой. Мы ответили, что с улучшением погоды вылетим в Тихую, а оттуда наладим полеты к нему. По данному им курсу и количеству израсходованного горючего решили, что он сел не на Готтерштатере, а значительно севернее, вероятно на Грэм-Белл (впоследствии это так и оказалось).

21 апреля, в 1 час 50 минут ночи, нам удалось вылететь в Тихую, и через 3 часа 25 минут там впервые в истории опустился самолет, поднявшийся в Москве.

Шли методом счисления и вышли без всякого отклонения, пользуясь только периодическим компасом, так как два апериодических компаса отказали с широты 78°40′. Пилот точно выдержал курс по расчетам штурмана.

Шли на высоте 1000—1500 метров. Видимость была беспредельной. Несмотря на глубокую ночь, солнце заливало все своим ослепительным холодным блеском. Внизу тянулись бесконечные ледяные поля с чернеющими кое-где разводьями и полыньями, дымящимися на морозном воздухе густым туманом. Термометр на стойке крыла показал —30°, но в кабине было тепло, и я работал без перчаток.

Оставалось 100 километров до Земли Франца-Иосифа, когда погода стала портиться. С юго-запада надвигалась облачность, закрывавшая море сплошной волнообразной пеленой. Ледовая картина тоже изменилась. Пошел крупно-мелкобитый лед, спаянный молодым ледком, создающим впечатление черной воды, так как он не был покрыт снегом. По расчету уже должна была показаться земля, все трое до боли стали напрягать зрение, но я переживал больше всех: верны ли расчеты, не проскользнула ли где ошибка? Нет, все верно, здесь нельзя ошибаться, — ошибка может стоить жизни всего экипажа. И вот впереди, справа, появилось облако подозрительной формы. Пристально всматривались в него. Земля?.. Облако не меняло формы. Ура! Это бесспорно земля — остров Сальто, самый восточный остров Земли Франца-Иосифа, по курсу остающийся у нас вправо.

Непередаваемое ощущение радости охватило нас. Вряд ли моряки радуются так земле, как летчики, идущие на сухопутном самолете через море, море студеное, Баренцово. Мы пожали друг другу руки, нас уже не трогала портившаяся погода. Через несколько минут под нами был остров Гукер, где расположена зимовка, но его закрывал туман. Эту последнюю преграду легко одолели, и вот мы уже увидели желанные мачты радиостанции бухты Тихой. Пошли на посадку.

Первый самолет в бухте Тихой. 21 апреля 1936 года.

Как удивительно радостна в этот миг жизнь! Ведь под нами самый северный кусочек нашей великой родины, и мы достигли его. Бухта встречала первый самолет бурной овацией, флагами, но веселье омрачалось отсутствием «Н-127».

Сейчас же по прилете Махоткин отдал приказ заряжать машину, чтобы через несколько часов вылететь на поиски Водопьянова, не знавшего точно свое местоположение. Москва поздравила нас с перелетом и засыпала указаниями, что делать в дальнейшем.

Через несколько часов, возясь на аэродроме у самолета, я вдруг услышал гудение мотора. Вначале подумалось, что это галлюцинация, но каково же было наше изумление, когда в воздухе на юге, со стороны острова Скот-Кельта, мы ясно увидели самолет, идущий на посадку в бухту. Вот самолет плавно сел и стал рулить к берегу. Мы побежали к нему. Из машины вышли обмороженные, закоптелые, все в мехах, но радостные и энергичные наши товарищи — Водопьянов, Бассейн и Иванов. Мы бросились к ним, жали их, тискали, засыпали бессвязными вопросами и, счастливые, повели их в дом, в баню.

Через час, побритые, чистые, собрались за столом в кают-компании. Водопьянов рассказал нам о своей вынужденной посадке. В общем они просидели на одном из островов Земли Франца-Иосифа в продолжение пяти суток. Причина посадки — потеря ориентировки из-за отказа радиомаяка, который завел их в сторону на 180 километров к северу.

Жизнь в бухте Тихой после прилета «Н-128» и «Н-127» пошла оживленнее, веселее. С Большой Земли зимовщикам была доставлена почта, газеты, литература. Впервые за всю историю завоевания Арктики зимовщики Земли Франца-Иосифа могли в это время читать письма от своих родных и близких.

Нервное напряжение последних ночей, проведенных почти без сна, нас изрядно утомило. Двое суток мы отсыпались, как сурки. Потом пошли дни ремонта самолета «Н-127» и подготовки к полетам на север для производства ледовой разведки. Переоборудовали радиостанции, чтобы была возможность работать и с земли, приспособили баки для нагрева воды, изобрели компас, заменяющий магнитный, поверили и устранили девиацию, изучили режим магнитных возмущений, чтобы выбрать для полета время с наиболее спокойным магнитным полем, пополнили и пересмотрели аварийный запас продуктов и снаряжение, — словом, исправили все недостатки, которые были обнаружены во время нашего полета сюда и пятисуточного «пропадания» «Н-127».

В свободное время знакомились с зимовкой, любовались изумительной красотой и своеобразием местности. Не нравилась, нам только погода, а последнее время, когда мы уже закончили все свои работы и готовы были к вылету, она, как на зло, стала меняться чуть ли не каждый час.

27 апреля погода установилась. Мы стали рулить на аэродром для последней поверки компасов. Когда «Н-128» бежал по льду, неожиданно его правая лыжа провалилась под лед, и самолет начал тонуть, но, дойдя нижним правым крылом до льда, остановился, поломав правую консоль. Картина была удручающая. Общим энергичным авралом всех зимовщиков и членов экипажа звена самолет был вытащен на берег, но лететь он не мог. Наши переживания в тот момент не поддаются описанию. Было крайне досадно, что самолет сломан и не может лететь, тогда как все подготовлено к штурму 85° северной широты, а погода такая, какая редко бывает даже на юге, на Большой Земле.

Детальный осмотр крыла «Н-128» показал, что сломаны оба лонжерона и семь нервюр. Такую поломку на Большой Земле не исправляют, а меняют все крыло, однако наши славные бортмеханики нашли выход из такого положения, — для них, кажется, вообще нет неисправимой поломки. Ивашина взялся в пять дней исправить крыло и выпустить самолет в воздух. Водопьянов одобрил это решение и рассказал подобный пример из личного опыта, когда необходимость, заставила скреплять сломанное крыло… оглоблями телеги.

Водопьянов решил пока что слетать на остров Рудольфа с целью изыскания авиабазы для будущих перелетов. Спустя 5 минут после вылета начавшаяся с ним радиосвязь неожиданно прекратилась и возобновилась только через 5 часов после вылета. За это время погода испортилась, бухту окутал туман, небо затянула низкая облачность, и восьмибалльный южный ветер принес оттепель, чреватую тяжелыми последствиями.

Нас очень беспокоило молчание «Н-127». Ведь полет на остров Рудольфа и обратно занимает 2 часа. Неужели опять что-нибудь случилось? Но вот неожиданно рация приняла радиограмму:

Телеграмма вызвала у нас удивление и восхищение. Мы ничего не понимали. Вторая радиограмма рассеяла сомнения, она сообщала, что «Н-127» прошел остров Салисбюри, то-есть находится в 80 километрах от Тихой и, следовательно, через 30 минут будет здесь. По радио сообщили состояние погоды.

Прошло полчаса — самолета нет. Только примерно еще через полчаса раздался гул мотора, и командорская машина плавно села на лед бухты. Побежали к ней, вытащили товарищей из кабин, поздравляли с достижением 85° северной широты. Водопьянов от удивления широко раскрыл глаза и сообщил, что это, повидимому, ошибка радиопередачи, так как он достиг, по его подсчетам, 83° с минутами, то-есть летел от Рудольфа до тех пор, пока не исчезла земля, а потом вынужден был вернуться обратно, так как без штурмана итти не решился. На обратном пути он произвел посадку на Рудольфе с целью починки неработающей радиостанции и осмотра домика экспедиции Циглера в бухте Теплиц. Весь полет с посадкой занял 5 часов 40 минут.

Это был первый рейс советского самолета, достигшего такой большой широты.

День и ночь экипаж самолета «Н-128» чинил крыло. Особенно досталось Ивашине. Но вот крыло было готово, началась круглосуточная сушка остова, а потом обтяжка полотном.

Погода стояла отвратительная, температура +2°, в ночь на 29 апреля бухту сломало южным ветром, и лед вынесло в море. Осталась еще лишь маленькая кромка льда, с которой можно взлететь. Был дорог каждый час, а для окончания ремонта «Н-128» требовалось еще несколько дней. Водопьянов предложил Махоткину лететь на его машине к 85°. Махоткин согласился, но погода стояла такая, что о вылете пока не приходилось и думать. В довершение окончательно взломалась бухта, и мы остались без аэродрома.

Аэродром взломан.

4 мая на самолете «У-2», зимовавшем в Тихой, мы вылетели на поиски аэродрома. Полет прошел успешно. Нашли аэродром на плато острова Гукер, где даже садились. Аэродром прекрасный, его можно эксплоатировать круглый год, но, увы, он слишком высок, и с бухты на него наши самолеты без трактора не доставить. Взлет и посадку на «У-2» производили с береговой кромки. Тщательно проверив, решили, что можно рискнуть и взлететь на «Н-128».

Наконец, оба самолета были готовы. Водопьянов отдал распоряжение готовиться к отлету домой, в Москву. Это распоряжение привело меня в полнейшее уныние. Мне было непонятно, почему Водопьянов отказался от полета к 85°, так как раз мы взлетим с берега, то сядем наверняка, если не на нашем аэродроме, так на плато.

Устроили совещание экипажа звена. Бурно и горячо обсуждали положение. Я требовал, даже ценой нашей задержки до ледокола, выполнить задание. Меня поддерживал только Ивашина. Водопьянов, хранивший загадочное молчание, достал пакет и прочитал нам задание Москвы на перелет. В задании указывался полет от Москвы до Тихой, и все. Если Водопьянов раньше говорил о достижении 85° северной широты, то он брал это на свой риск, а теперь, когда аэродром сломало и погода становилась все более угрожающей, было необходимо немедленно возвращаться в Москву, чтобы успеть начать подготовку к перелетам 1937 года. Наш же перелет являлся только тренировочным, и мы его провели успешно.

9 мая погода улучшилась. Мы были готовы к отлету. Ведущим назначили «Н-128», так как Водопьянов, потеряв веру в радиомаяк, приказал Иванову снять все радионавигационное оборудование. Взлет предстоял тяжелый. Самолеты были перегружены, а аэродром представлял собой двадцатиметровую полоску твердого снега, лежащего вдоль наклонного берега, длиной до 1000 метров. В конце аэродрома высился глетчер и отвесные стены гор. Нужно было обладать необычайным искусством, чтобы взлететь с такого аэродрома.

Но вот «Н-127» в воздухе, из груди вырвался вздох облегчения.

Пошли на взлет и мы. Крыло было починено, но не испытано. О риске самого взлета не думали, мучил другой вопрос: выдержит или не выдержит крыло? Самолет побежал. Его бросало в разные стороны. Он стремился сползти к обрыву, впереди уже были отвесные стены, и в этот миг легким броском самолет поднялся в воздух. Как хотелось в тот момент расцеловать Ивашину, но он был занят мотором. Сразу же за взлетом необходимо было на малой высоте сделать разворот, иначе самолет мог врезаться в скалы. Разворот удался. Наши глаза с напряжением впились в больное крыло, но оно даже не вибрировало. Для испытания Махоткин сделал правый и левый вираж; крыло вело себя, как настоящее. Крепко и с благодарностью пожали руку Ивашине. Сделали прощальный круг над зимовкой, и я весь погрузился в расчеты пути.

Вот уже море. Оно было открыто. Куда ни кинешь взгляд, всюду чистая вода, и только неширокая полоска льда берегового припая держалась у Земли Франца-Иосифа. Мы были уже на траверзе острова Сальм. Вдруг самолет Водопьянова, шедший метрах в двухстах позади, резко повернул и пошел к берегу, теряя высоту. Повернули и мы, пошли за ним. Командир в беде, мы не должны бросать его.

Вот снова под нами показалась знакомая бухта Тихая. «Н-127», сделав круг, дымя, пошел на посадку, а за ним сели и мы. Но в тот момент, когда лыжи коснулись льда и я встал, чтобы открыть дверцу кабины, резкий толчок бросил нас вверх, а потом еще и еще. Мозг ясно осознавал, что произошла авария, но верить в нее не хотелось. Через несколько секунд все затихло, и мы выскочили из самолета.

Авария „Н-128“.

Аппарат, точно подстреленная птица, лежал на спине. Осмотр показал, что поломки устранимы, так как все испорченные части у нас были в запасе, но на это требовалось 6—7 дней. О ремонте нечего было и думать. Мотор на «Н-127» испортился так, что починить его было уже невозможно, а потому Водопьянов и вернулся в бухту. Решили снять исправный мотор с самолета «Н-128» и поставить его на «Н-127», чтобы хотя один самолет долетел до Москвы. Так и сделали. Помимо мотора, Водопьянову пришлось забрать от Махоткина и штурмана, так как Москва не разрешила полет без штурмана.

13 мая «Н-127» взял курс из бухты Тихой на мыс Желания. Более полутора часов шли над открытым морем.

21 мая мы благополучно сели в Москве. Перелет обратно был закончен за 7 суток, из которых 26 часов ушло на полет, а остальное время на ожидание погоды и ремонт хвоста и костыля, поломанного при посадке на Маточкином Шаре.

Так впервые в истории советской авиации был выполнен перелет Москва — Земля Франца-Иосифа.

Если сравнить этот перелет 1936 года с нашими теперешними полетами в Арктике, то станет ясно, как недосягаемо мы ушли вперед. Но тогда, когда мы ощупью, как слепые котята, делали свои первые шаги к высоким широтам, этот полет имел большое значение в смысле прокладки пути к Северному полюсу и подготовки к высадке экспедиции на дрейфующий лед.

Оглядываясь назад, я вижу много ошибок, совершенных нами в первом высокоширотном советском перелете. Но много было и хорошего.

После перелета командование Главсевморпути устроило совещание совместно со старейшими полярными летчиками и штурманами. Вот выводы, сделанные на этом совещании.

1. Самолет для полетов в высокие широты в осенний, весенний и летний периоды должен быть амфибией.

2. Самолет должен быть двухмоторным, могущим итти при сдаче одного мотора на одном втором.

3. Самолет должен быть внебазовым, то-есть с большим радиусом действия, так как основными помехами в Арктике являются погода и малая сеть аэродромов. При большом запасе горючего эти причины не вызовут серьезных затруднений, поскольку самолет не будет зависеть от определенного пункта, а следовательно, и от погоды.

4. При перелетах в Арктике надо летать «над погодой», то-есть на больших высотах, что избавит от обледенения и вероятности столкновения с землей при бреющих полетах.

5. На каждом самолете безусловно должен быть штурман, вооруженный всеми новейшими аэронавигационными приборами.

6. В составе экипажа должен быть опытный радист и соответствующая всеволновая радиоаппаратура.

7. Аварийная радиоустановка должна быть такой, чтобы ее легко можно было переносить и эксплоатировать на земле.

8. В состав аэронавигационного снаряжения необходимо ввести: а) радиокомпас, б) солнечный указатель курса, в) астрономическое оборудование.

Все эти выводы были учтены при снаряжении исторической экспедиции на Северный полюс в 1937 году.