Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни

Глава 11. Клеопатра

— Клянусь девятью богами, он жив — или скоро будет жив! Воистину, госпожа, великий бог Амон-Ра сотворил чудо руками своего слуги для твоего удовольствия, а может быть, и для лучшего исполнения твоей судьбы, о, величайшая надежда Египта!

— Египта!.. Ах, если бы в стране Хем было хотя бы десять тысяч таких воинов, каким был этот! Тогда Египет не стал бы прятаться под темнеющей сенью крыла римского орла, ожидая, когда безжалостные когти вонзятся в его седую грудь, а ненасытный клюв, капая кровью народов, вырвет сердце, которое билось так сильно все эти бесчисленные века.

Если бы Египет породил таких людей, как этот, мой отец Авлет, изгнанник и нищий, не пошел бы просить защиты у надменного сената и не отдал бы в залог свое царство, и я, Клеопатра, законная царица Египта и дочь царской линии великого Александра, носила бы Змеиную корону достойно и одна, а не была бы унижена настоящими хозяевами Египта до жалкого выбора делить вассальный трон с тщедушным братом, которого наши диктаторы хотят сделать моим мужем.

С десятью тысячами таких, как он, я бы выстроила стену вокруг Египта и моего трона, которую и фаланга римлян не смогла бы сломить, даже если бы сам великий Гай повел ее.

Клянусь Аписом, ах, что это за человек! Интересно, из какой расы великанов он происходит? Теперь в мире нет таких мужчин. Даже самый рослый нубиец в Александрии был бы на добрую половину головы ниже его. А посмотри, какие руки и ноги, какие прямые и сильные! Видел ли ты, Амемфис, когда-нибудь человека, хотя бы и в тройной медной кольчуге, который не пал бы под ударом его правой руки с тем ужасным мечом, привезенным из Аравии вместе с его мумией?

— Нет, госпожа, я не думаю, что такой человек есть. Боги не допустят, чтобы он ударил меня или кого-нибудь из моих близких, так как человек, которого он ударит, в следующее мгновение окажется в чертогах Осириса. Но, прошу прощения, госпожа, ты ошибаешься, называя его тело мумией. Он сохранился в гробнице, где мы его нашли, самым удивительным и чудесным образом, но это совершенное тело никогда не проходило через руки бальзамировщиков.

Посмотри еще раз, когда я натираю ее, гладкая светлая кожа согревается возвращающимся сиянием жизни. Эта ванна с теплым маслом и эссенциями творит чудеса, но об этом мы не осмелимся рассказывать, если боги увенчают работу этой ночи, а я верю, что так оно и будет. Теперь, госпожа, если твоему слуге позволено дать совет, не лучше ли тебе удалиться перед тем, как я совершу последнее действие? Твоя стойкость уже подверглась жестокому испытанию, и то, что должно произойти, может быть еще более ужасным.

Ты можешь застать борьбу души, возвращающейся в свое земное обиталище, возможно, только для того, чтобы разорвать его на части в какой-нибудь ужасной судороге, а затем снова уйти. Возможно, тебе придется взглянуть в лицо человека, пробудившегося от многолетнего смертного сна, и услышать из его испуганных уст намек на ту страшную тайну, которая принадлежит только тем, кто прошел сквозь тени. Может быть,…

— Нет, нет, добрый Амемфис, довольно, довольно! Я вижу, ты еще мало знаешь Клеопатру. Все, что я видела, только пробудило во мне желание увидеть больше. Ужасы, которые могут вынести твои глаза, могут вынести и мои, и я уже достаточно взрослая женщина, чтобы представить себе, что если его глаза снова откроются и тьма веков будет изгнана из них, то их первый взгляд упадет на мое лицо.

Продолжай свое дело, молю тебя, чтобы то, чего ты уже добился, не было потеряно, и пламя, которое ты раздуваешь в жизнь, не погасло снова в смерти. Итак, теперь у него мягкая кожа и гибкие суставы. Ты будешь работать его руками, чтобы дыхание проникло в его грудь, я видела это на берегу Нила, так делают с теми, кто наполовину утонул. Хорошо! А теперь смотри, как я тебе помогу! Его губы мягки и становятся теплее. Я одолжу им тепло своих губ, и первый вдох, который он сделает, будет частью моего.

— Нет, госпожа, госпожа! Я умоляю тебя кротостью Исиды, не рискуй так! Подумай, он еще не жив, и прикосновение к нему осквернило бы тебя так же, как я, жрец, осквернил бы себя в глазах людей, узнай они об этих моих ужасных играх с жизнью и смертью, в которых я повинен из-за тебя.

— Нет, нет, Амемфис, это не труп, это живое тело самого славного человека, виденного мной, ожидающее лишь возвращения своей души из чертогов Осириса, чтобы пробудить и прославить его как совершенного мужа. Смотри, поцелуем я призову его душу!

— А-а-а! Бэл, где я? Балкис! Убийца, разве я еще не убил тебя? Где мой меч? Я, что, спал, что ты украла его, как украла нежную жизнь Циллы? Скорее отведи меня к ней и покажи, что она жива, или, клянусь глазами Иштар, я задушу тебя, даже будь твоя молочно-белая шея втрое прекраснее и мягче!

Ответом был хриплый крик ужаса, вырвавшийся из уст дрожащего старика, прижавшегося к стене маленькой каменной комнаты, и короткий визг женщины, которую я схватил за плечи и рывком поднял в воздух в тот самый миг, когда я вскочил, полный жизни и несравненной силы, с убогого ложа, на котором лежал.

Женщина или, правильнее сказать, девушка, потому что ее красота была скорее девичьей, чем женской, была Балкис… или Цилла, или Илма, или что за странную шутку снова сыграла со мной мстительная судьба? Нет! Прах Илмы все еще носится по пескам пустыни около Ниневии, а Цилла лежит мертвая во дворце Сабеи, ибо разве не сказали мне об этом минуту назад насмешливые уста Балкис?

Минуту? О, боги, где я? В каком новом веке или месте? Это была не моя свадебная комната в Сабее, это было больше похоже на гробницу. И все же, это совершенное лицо, эти глаза из живого сапфира, эти великолепные локоны длинных волнистых волос, мерцающие темным золотом в свете лампы — чьи они могли быть, как не ее? Неужели боги создали еще одну женщину по ее образу, чтобы заманить меня надеждой воображаемого счастья, а затем опрокинуть чашу с золотым вином блаженства, как только мои губы поцелуют ее? Она называла себя Клеопатрой — ибо то, что я здесь написал, я слышал словно во сне, прежде чем кровь зашевелилась в моих жилах и силы вернулись к моим конечностям.

— Кто такая Клеопатра?

Мысли одна за другой пронеслись в моем мозгу с быстротой ночной молнии, но эти последние слова я произнес вслух, и тогда ужас исчез из глаз девушки, которую я держал в руках, кровь прилила к ее лицу, она улыбнулась и сказала голосом, который я в последний раз слышал в то ужасное утро в Сабее:

— Опусти меня, друг, твоя хватка не женская, и у меня будут синяки. Отпусти меня, прошу тебя, и ты скоро узнаешь, кто такая Клеопатра. Подойди, Амемфис, и успокой этого свирепого великана, которого ты вызвал из чертогов Аменти. — Что? Ты боишься плода своих усилий? Нет, нет, здесь нечего бояться, кроме его ужасной силы, потому что он не призрак, а настоящая плоть, кровь и мускулы, что видно по моим бедным измученным рукам.

Я опустил ее на землю, и она, закатав струящийся рукав белого шелкового платья, мило дулась, глядя на следы, оставленные моими ручищами на ее нежной белой коже. Жрец тоже набрался храбрости, увидев, как я стою в немом изумлении и перевожу взгляд с одного на другого из этой странной несообразной пары — морщинистого старика с длинной седой бородой и бритой головой, и прелестной девушки, только распускающейся в первый нежный румянец женственности, той несравненной девушки, которую еще несколько лет превратят в женщину, что будет держать судьбы мира в своей ладони и плавить судьбы народов в огненном горниле своих страстей, как на том роковом знаменитом пиру в Тарсе, когда она расплавила бесценную жемчужину в кислоте своего кубка.

Он подошел ко мне, низко кланяясь и все еще слегка дрожа от пережитого страха:

— Я не знаю, должен ли я обращаться к тебе как к человеку или как к большему, чем человек, ведь ты явился из тени в богоподобном образе и говоришь на языке древних богов — языке, который известен только посвященным в святые тайны нашей матери Исиды, и все же…

— И все же, добрый друг, кто бы ты ни был, — сказал я, немного резко обрывая его речь, так как я не только был голоден и хотел пить, но и был почти гол, и, хотя в ранние дни мира у нас почти не было ложного стыда, модного сейчас, за то, что было сделано по славному образу вечных богов, все же, хотя бы ради компании, я хотел быть одет. — На самом деле, я такой же человек, как и ты, поэтому давай обойдемся без церемоний. Если у тебя есть еда, вино и одежда под рукой, поверь мне, сейчас я оценю их выше, чем длинные придворные речи, а потом, когда я съем кусок хлеба и выпью глоток вина, мы сможем поговорить, если захочешь, потому что у меня есть о чем тебя спросить.

— А у нас есть еще больше вопросов к тебе, самому удивительному из всех пришельцев в мир живых людей, — вмешалась та, что называла себя Клеопатрой, когда старик вышел из комнаты, чтобы вскоре вернуться с тарелкой хлеба, фруктов и серебряным кувшином доброго красного вина, которым я быстро и полно воздал должное. Пока я ел и пил, старик покрыл меня длинным льняным плащом, а я с бесконечным удивлением смотрел в эти роковые глаза, которые должны были соблазнить Антония с престола мира, а в час ее падения смело смотреть в глаза судьбе.

— А теперь, — сказал я, немного поев, а больше попив, — где я, и как живет мир с тех пор, как эта девушка, которая теперь называет себя Клеопатрой, была Балкис, царицей-близнецом Сабеи с моей милой Циллой, которую она убила из любви ко мне, и с тех пор, как жизнь покинула меня в тот момент, как я собирался убить ее за ее грех? Правит ли еще Соломон в Иерусалиме, а Тигр-Владыка Ашшура вернулся с венком победы на мече, который я дал ему в качестве части цены Циллы? Ниневия все еще владычица мира, или выскочка Вавилон оспаривает у нее место империи?

Чем больше я говорил, тем больше удивления было в их распахнутых глазах. Когда мои вопросы закончились, Клеопатра кивнула жрецу и почти прошептала, настолько она была поражена:

— Расскажи ему, Амемфис, ты разбираешься в этих вещах лучше меня. Боги, вот это чудо!

— Чужестранец… нет, в десять раз больше, чем чужестранец, поскольку ты пришел не только из других стран, но и из далеких веков, — начал жрец таким голосом, каким он мог бы обращаться к своим богам, кем бы они ни были, — ясно, что паутина, которую богиня Хатор плетет на станке времени, сильно разрослась, и что многие поколения людей были призваны в чертоги Осириса с тех пор, как ты впал в тот таинственный сон, из которого, по какой-то темной причине, известной только богам, я своим простым искусством вызвал тебя.

От Ниневии остались лишь название и куча развалин, затерянных в песках пустыни, а тот Тигр-Владыка, о котором ты спрашиваешь, забыт. Когда пала Ниневия, поднялся Вавилон, и он тоже пал в свою очередь. Мидяне повергли его в прах, а македонский царь покорил мидян. Тот македонец триста лет назад основал город Александрию, ныне главный в земле Египетской, а его потомок Клеопатра сидит сейчас перед тобой.

Мудрость Соломона жива, но сам мудрец уже тысячу лет как превратился в прах, а в Салеме правит римский наместник. Империя Александра простиралась с Востока на Запад, но ее больше нет; мир много раз менял свое лицо и значительно расширил свои границы, и теперь Рим царит над всеми, хотя ты никогда не слышал его имени до сегодняшней ночи. Что же касается Сабеи, о которой ты говоришь, то это воспоминание быстро стирается из людской памяти, а твои Цилла и Балкис — для нас просто имена, не более.

Приходят и уходят люди, возникают и рушатся империи, а поток веков течет медленно и бесстрастно, как наш вечный Нил, затопляя все, кроме могучих храмов Хема, которые были стары, когда твоя Ниневия была еще молода, и которые будут существовать до самого конца времен.

— Однако, — сказал я, нарушая торжественное молчание, воцарившееся между нами, когда он закончил, — я говорил только об одной Ниневии. Но еще раньше я видел другой город, место которого было забыто во времена Тигра-Владыки, город самого Нимрода, рядом с которым стояла башня Бэла, вершина которой достигала неба, и которая пала под ударом небес в тот самый миг, когда Нимрод пал под моим копьем. Но хватит рассказов, которые, не сомневаюсь, звучат для вас, как басни человека, только что очнувшегося от пьяного сна. А теперь скажи мне, прошу тебя, как я попал в Египет, ведь я помню, как проплыл его мимо Пелусия, как он тогда назывался, в Красное море, когда Соломон был царем в Салеме.

— Все это так удивительно, нет, невероятно, я бы сказал, если бы не знал, что душа человека — это искра вечного огня и что для богов нет ничего невозможного! — ответил Амемфис, медленно качая головой, как будто его сознание блуждало в лабиринте недоумения. — Но твое появление здесь легко объяснить, для этого хватит нескольких слов.

Более ста лет тому назад, как написано в книге моего прадеда Аменофиса, флотилия египетских галер, возвращавшихся из Индии через Красное море, из-за внезапного шторма была вынуждена искать убежища в старой, полуразрушенной гавани далеко на юге Аравии. Анати, племянник Аменофиса, командовавший одной из галер, высадился на берег со своими людьми и за гаванью нашел развалины заброшенного города, и они начали искать в них сокровища, как обычно делают моряки в подобных случаях. Лишь одно здание из тех, что когда-то составляли великий город, осталось целым и невредимым. Это был огромный мавзолей, построенный в форме квадрата, углы которого указывали на север и юг, восток и запад.

После больших трудов им удалось проникнуть внутрь, и там они нашли три саркофага из черного полированного камня. Они вскрыли их и обнаружили в каждом герметично запечатанный гроб из чистого серебра. Их они тоже открыли. В двух лежали украшения из золота и драгоценных камней и несколько костей, которые рассыпались в пыль у них на глазах. В третьем они нашли тебя, покоящегося как в глубоком сне, нетронутого рукой времени, в доспехах из стали и золота, и с большим мечом, лежащим на твоей груди, твои руки были скрещены на его рукояти.

Ты выглядел таким живым, что они долго боялись прикоснуться к тебе, но, в конце концов, привезли тебя, гроб и все остальное обратно в Бубастис, где Аменофис услышал о чуде от своего племянника и купил тебя. От него по наследству ты достался мне как фамильная реликвия, несомненно, самая чудесная из всех, когда-либо бывших у людей, а я, после многих молитв царственной дочери Авлета, моей ученицы в мистериях, сделал то, что с помощью Амона-Ра вернуло тебя к жизни.

В ту ночь мы долго разговаривали на языке, который тогда был утраченным языком Хема, известным только жрецам древней веры Исиды, в то время широко отвергаемой из-за отступничества и ухода людей к пантеонам Греции и Рима. За исключением меня, Клеопатра была единственной не урожденной египтянкой, кто разговаривал на этом языке, потому что Амемфис научил ее древнему языку в обмен на торжественную клятву, что, когда она станет настоящей царицей, а не на словах, она изгонит Сераписа и ложных богов Греции и восстановит Царицу небес на ее законном месте во всех верхних и нижних землях Египта.

Нет смысла рассказывать обо всем, что говорилось тогда между нами, равно как и о том ощущении чуда, которое пробудил и в них, и во мне тот полуночный разговор в тайной комнате великого храма Птаха, куда они принесли мое тело, чтобы без помех провести надо мной свой эксперимент. И все же то, что для них было удивлением, для меня было скорее недоумением. Для них — свершилось чудо. Для меня — еще одно звено было добавлено к той цепи судьбы, по которой руки богов, казалось, вели меня, как призрака среди призраков, через меняющиеся сцены судьбы мира.

Я вернулся к жизни, чтобы обнаружить, что надежды и страхи, любовь и ненависть, радости и печали моего последнего существования сметены потоком спешащих веков. Для меня память о них была так свежа и остра, как если бы они были вещами вчерашнего дня, и все же мое вчерашнее было далеким прошлым мира, сном, который исчез в ночи времени, и над всем этим висела мрачная пелена той ужасной тайны, разгадка которой все еще скрывалась в будущем, которое могло быть таким же далеким, как и мое самое далекое прошлое.

Мы говорили обо всем этом и о многом другом, потому что, ответив на их вопросы, я начал задавать их сам, и в своих ответах Амемфис нарисовал мне сцену, на которой разыгрывался эпизод из длинной драмы человечества, в котором мне предстояло сыграть свою следующую роль.

Тем, кто читает, будет достаточно, если я скажу, что за десять дней до того, как искусство Амемфиса вернуло меня к жизни, великий Помпей оспорил власть над Римом и господство над миром у еще более великого Юлия Цезаря и проиграл в знаменитой битве у Фарсалы, и уже тогда был на пути в Египет, чтобы просить убежища, а найти могилу.

Следом за Помпеем, как вы увидите, в Египет должен был прибыть сам могущественный Юлий, чтобы найти погибшим своего друга и единственного победителя, которого он когда-либо встречал. Но о его приезде вы прочтете позже. Мы просидели всю ночь, а потом Клеопатра ушла, и вот что она сказала на прощанье:

— Я увидела и услышала достаточно чудес для одной ночи — нет, больше, чем любая другая женщина когда-либо видела, — и теперь мои глаза отяжелели, а душа полна видений, которые лучше устроятся во сне. Я встречусь с тобой сегодня вечером в храме, Амемфис, и, может быть, с тобой тоже… Как же мне тебя называть, ведь ты пришел в новую жизнь и должен иметь новое имя. Вот, придумала! Я назову тебя Аполлодором, мой златовласый Аполлон, ибо поистине боги сотворили тебя наполовину Гераклом, наполовину Аполлоном, по их образу и подобию.

Пока она говорила, ее глаза, отяжелевшие от сна, снова загорелись, губы улыбнулись, и когда она вложила свою руку в мою одновременно и милостиво, и робко, она посмотрела на меня тем взглядом, чьему неописуемому колдовству, раз увидев, не мог сопротивляться никто, за одним исключением, а затем вышла из комнаты быстро и бесшумно, как какой-то нематериальный сон красоты.

— Эта женщина скоро потрясет мир до основания, — молвил Амемфис, когда она исчезла, — потому что такой, как она, никогда прежде не рождалось, и больше не будет. Пусть боги сделают так, чтобы ужасная магия ее красоты и несравненного интеллекта была использована во благо, а не во зло! Если наша мать Исида, которой она поклялась служить, направит ее по правильному пути, то она поднимет Египет из того унижения, к которому привело неверие ее сыновей. Наша древняя страна снова станет матерью мудрости и царицей народов, но если нет…

Но довольно об этом. Я тоже устал от долгого бдения, да и ты пришел из долгого путешествия и, наверное, устал. Следуй за мной, я отведу тебя в комнату получше этой, где ты сможешь спокойно поспать; и когда звезды, которые сейчас бледнеют, снова засияют, я приду и разбужу тебя.

Я пошел за ним, и он провел меня через множество темных коридоров, каменные стены которых, казалось, были воздвигнуты, чтобы стоять до конца всего сущего. Мы пришли в большую и просторную комнату, где я с благодарностью улегся на мягкое ложе, покрытое белоснежным льном, и еще до того, как он покинул комнату, ко мне пришел сон, и все чудеса ночи были забыты. Когда я проснулся, он стоял рядом с маленькой серебряной лампой в руке, потому что снова наступил вечер, и, когда я поднял глаза, моргая от света, он сказал:

— Ты спал долго и, надеюсь, хорошо. Теперь тебя ждут ванна, еда и свежая туника, а когда ты будешь готов увидеть удивительные вещи, мы пойдем.

— Куда? — спросил я, потягиваясь. — К Клеопатре?

— Да, — ответил он с улыбкой. — К Клеопатре, которая будет ждать тебя перед алтарем Исиды в большом зале Храма, а так как времени мало, я попрошу тебя поторопиться.

Услышав это, я не стал медлить, как вы понимаете, и не прошло и получаса, как я принял ванну, оделся в шерстяную рубаху и тунику из тонкого белого льна, расшитую разноцветными шелками, а поверх всего этого надел кольчугу, опоясался мечом, надвинул на голову стальной шлем с золотым обручем, привязал к ногам сандалии и накинул на плечи плащ из белого полотна, расшитый пурпуром и золотом.

Затем я наскоро поужинал с Амемфисом, который с истинно жреческим мастерством уклонился от расспросов о том, что мы собираемся делать, и когда с едой было покончено, я прошел за ним, как раньше, через лабиринт мрачных коридоров, пока мы не вышли в звездную ночь перед огромным пилоном или внешним крыльцом, построенным из таких огромных блоков темного полированного камня, что казалось, только великаны могли поставить их на свои места.

Здесь нас остановили стражники, вооруженные копьями и мечами и облаченные в доспехи, белый блеск которых поведал мне, что я больше не единственный человек на свете, владеющий секретом стали. По слову Амемфиса скрещенные копья поднялись, и мы прошли внутрь. За пилоном обнаружилось еще одно крыльцо, а еще дальше — квадратный дверной проем, полностью закрытый цельным блоком из темного зернистого гранита.

— И что теперь? — спросил я, резко остановившись перед ним. — Здесь нет пути, если только у тебя есть какая-нибудь магия, которая позволит нам пройти через эту каменную стену.

— Минутку терпения и увидишь, — ответил Амемфис, выходя вперед.

Он поставил ногу в правый угол дверного проема и нажал рукой на цветок лотоса, вырезанный в массивной каменной притолоке двери. К моему изумлению, исполинская глыба гранита беззвучно погрузилась в землю, и, когда мы переступили порог, тихий нежный хор неземной песни вырвался из уст невидимых певцов, и я оказался в огромном мрачном зале, неразличимая крыша которого поддерживалась длинными рядами высоченных рифленых колонн из черного камня.

Наверху из темноты на цепях свисал десяток золотых светильников, и при их свете в дальнем конце зала я увидел Клеопатру, сидящую на серебряном троне, опираясь ногами на лежащего сфинкса из черного камня. На голове у нее была корона стервятника и рогатый диск Исиды, змеиная корона Египта обвивала ее брови, скипетр Менеса был в ее левой руке, а плеть — в правой. Позади нее возвышался алтарь из белого камня, увенчанный крылатой эмблемой Матери всего сущего. Справа и слева от Клеопатры стоял двойной ряд жрецов, одетых, как Амемфис, в длинные белые льняные одежды.

В то утро я увидел ее девушкой, полной невинности и детского удивления. Вечером я встретил царицу, сидящую на самом древнем троне в мире и носящую эмблемы царской власти, по сравнению с которыми все остальные знаки отличия были лишь игрушками вчерашнего дня. Когда мы шли по залу, жрецы с обеих сторон, низко кланяясь нам, бормотали:

— Да здравствует Амемфис, верховный жрец Амона-Ра, владыка святых тайн Исиды! Славься, пришедший из чертогов Осириса и страны теней Аменти! Добро пожаловать в Египет в час нужды!

Слова произносились монотонным хором тихих бормочущих голосов и волнами терялись в сумраке огромного зала, но от Клеопатры не донеслось ни звука, ни знака. Она неподвижно сидела на троне, как воплощение женской красоты и царского достоинства, и глядела на меня твердым, неизменным взглядом, который приковывал магией чудесного света, сиявшего в ее глазах, и, казалось, проникал мне в самую душу и воспламенял ее славой, как какая-нибудь красивая мечта о победе и империи. Но ни приветствия, ни узнавания не было ни в ее глазах, ни на ее устах.

Они поставили для меня кресло напротив нее на другом конце двух рядов жрецов, и Амемфис, стоявший посредине лицом к Клеопатре, поднял руки к эмблеме над алтарем. Все жрецы склонили головы, и в течение многих минут стояла такая полная и торжественная тишина, что я едва осмеливался дышать, чтобы не нарушить ее. Потом Амемфис опустил руки и занял свое место по правую руку от трона. Он сказал:

— Жрецы Исиды и посвященные в святые таинства, вы, все еще верные делу древних богов и нашей святой матери Исиды, которой мы молились в той тишине, в которой говорит сердце, когда уста закрыты, я рассказал вам чудесную историю о том, кто с позволения Осириса вернулся прошлой ночью из обители мертвых и был приведен моей почтенной рукой обратно в мир живых.

Как ни чудесно его пришествие, оно не является неожиданным ни для меня, ни для вас, братья мои, ибо звезды, золотыми буквами которых написаны судьбы людей и империй, поведали нам, что мир быстро приближается к поворотному моменту в истории человечества. Мы, для кого знания столь же понятны, как иероглифы на стенах наших храмов, знаем, что весь мир бессознательно ожидает прихода того, кто сокрушит мощь угнетателя и снимет его ярмо с усталых шей покоренных народов.

И куда же должен прийти такой человек, как не в древнюю страну, откуда возникло все, что мир знает об искусстве, оружии и мудрости? Судьба Египта висит на волоске. Разве чудо, сотворенное вчера ночью, не имеет значения для нас и для этой святой земли Хем?

Он замолчал на мгновение, и снова на нас обрушилась торжественная тишина. Затем, обратив на меня глаза, пылающие огнем пророчества, он продолжал:

— А для тебя, о пришелец из далекой страны, этот смысл, конечно, не так уж сложно отыскать. Здесь в госпоже Клеопатре ты нашел, как сам сказал, живой образ той, что была твоей царицей-воительницей в Армене, и твоей Савской невестой, которую смертоносная рука ее лживого двойника вырвала из твоих рук в самый час неуловимого блаженства. Кто скажет, что боги не имеют в своем сердце желания дать тебе здесь, в Египте, то, что они отняли у тебя в своей непостижимой мудрости среди песков пустыни Ашшура и в твоей брачной комнате в Сабее?

Он снова умолк, и опять наступила тишина. Все взгляды были обращены на меня, но я не видел ничего, кроме двух светящихся глаз, которые глядели на меня из-под Змеиной короны. Тогда какой-то дух освободил мой язык, я поднялся на ноги, вынул меч, поцеловал золотую рукоять и воскликнул:

— Если это так, то клянусь священной сталью, которую боги передали мне в руки в Армене и которая была освящена устами той, чье последнее воплощение теперь, похоже, восседает передо мной, клянусь, что, однажды выхватив эту сталь ради Египта и для нее, я никогда больше не вложу ее в ножны, пока не одержу победу, или пока смерть не выбьет ее из моей руки!

Я поднял меч вверх, и, пока я держал его так, сверкая им в свете ламп, Амемфис повернулся к Клеопатре и снова заговорил:

— А тебе, о царица, несравненная среди женщин и последняя надежда священной земли, не кажется ли тебе, что боги послали тебе из чертогов Аменти одновременно и защитника, и достойного супруга, героя, только что вышедшего из лона Осириса? Где среди всех царей земли ты найдешь того, кого боги удостоили такой же судьбы, кто никогда не был рожден женщиной и кто может справедливо заявить о своем происхождении со звезд? Кто будет сильнее его, чтобы отвоевать твой законный трон крепким мечом и посадить тебя на него не как вассала надменного Рима, а как царицу по твоему царскому праву и по праву, которое он завоюет для тебя в битве?

Он замолчал, и снова ужасная тишина обрушилась на нас, стоявших перед алтарем среди мрака огромного храма, а затем из тишины донесся голос, такой нежный и в то же время такой пронзительный, словно это был голос самой Исиды, говорившей с нами со звезд:

— Мне не дано знать того, что в сердцах богов, но, если бы я ясно знала их волю, я бы исполнила ее, хотя бы это стоило мне всех земных радостей и всего того, на что надеются смертные между колыбелью и могилой. У богов есть голоса. Пусть скажут, и я повинуюсь.

Прежде чем шепчущее эхо ее слов затихло среди колонн, бледная дымка света озарила мрак в другом конце храма. Он становился все ярче и ярче, пока пламя ламп не потускнело и не померкло перед ним. Затем посреди него появились движущиеся фигуры, которые вскоре приняли определенные, но быстро меняющиеся формы.

И снова на глазах изумленных жрецов и той, что просила о знамении, я во главе конницы Армена проскакал сквозь разбитое войско Ашшура, и Илма пронеслась в колеснице, как сияющий ангел разрушения по широкой красной дороге, которую я расчистил для нее три тысячи лет назад. Снова Армен и Ашшур встретились лицом к лицу под стенами Ниневии. Башня Бэла снова содрогнулась до основания и с грохотом рухнула на землю. Я снова стоял рядом с Циллой перед троном Соломона и снова с обнаженной сталью в руке я глядел на Балкис в свадебной комнате.

Видение исчезло так же бесшумно, как и появилось. Я повернулся и посмотрел на Клеопатру. Она встала с трона, бледная как смерть, и темными горящими глазами глядела в пустой мрак. Затем она повернулась и, протянув руки к эмблеме над алтарем, сказала голосом, который сладко дрожал в тишине:

— Благодарю тебя за знамение, святая мать Исида! Ты открыла мне путь судьбы, и я пройду по нему до конца, и если я дрогну или сверну в сторону, то пусть все мои надежды на земное счастье рухнут, пусть я умру от своей же руки в высший час отчаяния, и пусть божественные судьи найдут меня недостойной, когда я предстану перед Невидимым в чертогах Осириса! Так клянусь я, и какова моя вера, такой да будет милость твоя или суд твой, о святая мать Исида!

Она умолкла и, когда неземной хор, приветствовавший нас, снова зазвучал, как бы пропевая «Аминь» ее клятве, опустилась на колени перед алтарем и, закрыв лицо руками, стояла на коленях, бледная и неподвижная, самая милая и величественная фигура во всей этой торжественной сцене.