Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни

Глава 8. С Гудрун в Салем

Скорее, как принц, чем как простой солдат удачи (кем, в сущности, я и был, если у фортуны когда-либо был свой наемник), я путешествовал сорок дней со своей свитой и своей милой спутницей по пустыням и горам, через города, чьи названия погребены вместе с руинами в ползучем песке, и через другие города, чьи седые стены все еще стоят, потрепанные веками, очень похожие на те, что стояли тогда.

Я пересек Евфрат у Каркемиша и двинулся на юг по раскаленным пескам Сирийской пустыни, через прекрасную долину, в которой среди пальмовых рощ и розовых садов, окруженных зелеными пастбищами и орошаемых петляющими ручьями, бьющими из недр земли, лежала Пальмира во всей ее древней славе и красоте, этот Тадмор[6] пустыни, островок зелени в океане песка, от которого теперь остались лишь величественные одинокие обломки, среди которых странствующий араб разбивает шатер из верблюжьей шерсти и устраивает загон для животных в разрушенных покоях, где великий Соломон отдыхал от государственных забот и размышлял о тщете мира, который дал ему все, кроме покоя.

Из города Пальм мы отправились на юг в Дамаск, и там я услышал от финикийского купца, который только что прибыл из Гаввафы[7], новости столь странные и озадачивающие, что они быстро придали определенную форму тем смутным планам, которые я составил, услышав рассказ Амрака о Гудрун. Купец посетил нас вечером того дня, когда я прибыл в город, чтобы показать моей госпоже какое-то любопытное золотое изделие, купленное им у торговца из Бозры[8], который привез его по морю из далекой страны на Востоке, которую вы теперь называете Индией.

Тогдашние торговцы были точно такими же, как и во все другие времена — проницательными, практичными, напористыми людьми, всегда готовыми получить прибыль, а так как моя слава бежала впереди меня, и страх перед именем Ассирии заставлял людей смотреть с готовым благоговением на того, кого Великий царь называл другом, можете поверить, что, где бы я ни останавливался на этом торговом пути, сообразительные финикийцы никогда не медлили с тем, чтобы оказать мне услугу и найти возможность облегчить мой кошелек с золотом Тиглата.

Я пригласил Гудрун, с которой к этому времени уже мог свободно разговаривать на ее родном языке, в комнату, где торговец разложил товар, чтобы она выбрала безделушки, которые ей понравятся. Но как только финикиец увидел ее лицо — а в те дни женщины закрывались только, когда путешествовали или гуляли по улицам городов — он вздрогнул и побледнел, а затем, низко поклонившись ей, сказал:

— Твой слуга не знал, что город Сладких вод почтен присутствием Царицы юга и подруги великого Соломона, иначе я вошел бы в дом моего господина с более подобающим почтением. Прошу вас, пусть мой господин и царица благосклонно взглянут на своего слугу и простят его самонадеянность по незнанию.

Он говорил на хеттском языке, и Гудрун его не поняла. Что касается меня, то я, пораженный его словами, сказал:

— Я прощу тебе это и даже большее, если ты попридержишь язык и быстро продашь свой товар. Потом я поговорю с тобой наедине.

— Воля моего господина — закон для его слуги! — ответил он, поднимаясь и снова кланяясь, на этот раз мне. Мы приступили к делу, и когда Гудрун ушла с украшениями в свои покои, я спросил финикийца:

— А теперь скажи мне, что это за разговоры о царице юга и подруге великого Соломона? Я слышал о Соломоне, но госпожа, которую ты называешь царицей, насколько мне известно, никогда не носила короны и происходит не с юга, а с севера.

— Слова моего господина полны чудес, ведь они не могут не быть правдой, и все же, поскольку тринадцать богов будут судить меня, я скажу моему господину, что в Иерусалиме, откуда я приехал прямо через Суккот[9] и Гаввафу[10], всего двенадцать дней назад я видел Царицу юга, сидящую перед троном Соломона и внимающую мудрость, которая слетала с его уст, и если боги не сотворили двух прекраснейших женщин на свете по одному и тому же образу, то Царица юга — это госпожа моего господина и никто другая.

Что же мне было думать об этом, зная то, что знал я? Финикийские купцы в те времена были разносчиками новостей всего мира, к тому же они были простым, практичным и здравомыслящим народом и, хотя они могли лгать в своем ремесле, как сыновья Шайтана, каковыми они и были, все же ради собственного блага и чести их новости всегда заслуживали доверия, за исключением тех случаев, когда это касалось торговли. Более того, удивление и непритворное благоговение этого человека не лгали, даже если солгал его язык. И все же, разве Гудрун не путешествовала со мной сорок дней из Ниневии, хотя он взял своих богов в свидетели, что видел ее в Иерусалиме всего двенадцать дней назад?

Объяснение этой загадки могло быть только одно. Эта Царица юга, кем бы она ни была, должна была иметь удивительное сходство с Гудрун, следовательно, и с той, чью душу я все еще тщетно искал в прозрачных глубинах глаз Гудрун. Но если история ее происхождения не была враньем, было почти невозможно, чтобы между этой Царицей юга и девушкой, которую тирские пираты вырвали из ее дома на далеком и неизвестном севере, было такое сходство.

От самой Гудрун я ничего не узнал ни о ее доме, ни о ее прошлой жизни, потому что на мои первые вопросы о них она ответила такой нежной и искренней мольбой не спрашивать ее больше, пока она сама не расскажет, что я удивился и согласился, потому что, как мог я отказать просьбе, которая исходила из уст, когда-то принадлежавших Илме?

Я не видел иного выхода из лабиринта недоумения, который открыли передо мной слова финикийца, кроме путешествия в Иерусалим вместо Тира. И если я не найду эту южную царицу все еще при дворе Соломона, то я последую за ней в ее страну, даже если она находится на краю земли, и поставлю два подобия Илмы лицом к лицу и посмотрю, смогут ли они решить загадку.

Поэтому я собрал всю информацию, которую мог дать финикиец. Среди прочего, к моему большому удовлетворению, он сообщил, что Царица юга, по всем сведениям, останется при дворе Соломона еще надолго. И когда он рассказал все, я обязал его хранить молчание, сначала пригоршней золота, а затем угрозой, что если он нарушит обещание, то об этом узнает Тигр-Владыка, и все города Ассирии будут закрыты для него, как лжеца и мошенника.

Я решил выехать в Иерусалим на рассвете следующего дня и позаботился о том, чтобы ни мужчина, ни женщина не видели лица Гудрун до тех пор, пока я не поставлю ее лицом к лицу с царицей. Хотя она не знала причин для такой предосторожности, она выполнила эту мою просьбу, как и все остальные (за исключением вопроса о ее прошлом) с милой и любезной покорностью, которая все сильнее сближала меня с ней с каждым днем нашего совместного путешествия.

Поначалу у нее прорывались приступы гнева или тихих рыданий, потому что в ней жила гордая душа, которая возмущалась и бунтовала против великого зла, причиненного ей тирскими пиратами. Но дни шли один за другим, и она видела, что, хотя я купил ее в Ниневии, словно какую-нибудь невольницу на рынке, я не собирался делать из нее ни рабыню, ни наложницу. Она слышала, что я никогда не говорил с ней иначе, как с добротой и почтением, и что я не смел даже прикоснуться к ней, кроме как для того, чтобы посадить ее в седло или помочь ей сойти с лошади или носилок. Ее дикий, испуганный взгляд исчез, хмурые брови расправились, и вернулась улыбка, правда, даже когда мы познакомились поближе, она все еще смотрела на меня с недоумением, которое, возможно, не было полностью свободно от страха. Тем не менее, она доверяла мне и следовала за мной без вопросов, хотя, когда она спросила меня, чем закончится наше путешествие, я был рад признаться, что знаю не больше ее.

Мы ехали на юго-запад через Гаввафу в Сеннабрис[11] на озере, которое теперь называется Генисаретским, а оттуда вдоль западного берега Иордана через Суккот и Иерихон, где пересекли холмистую местность Иудеи и двинулись на запад к Иерусалиму. Мы достигли вершины гряды холмов, где дорога из Вифании спускается вниз и петляет к северу от города, как раз когда солнце приблизилось к вершинам западных холмов, и хотя я видел много городов во многих странах и веках, нет для меня более прекрасного зрелища, чем раскинувшийся на холмах Салем во всей своей славе, когда закатные лучи сияют на невыразимом великолепии недавно законченного Храма, сверкающего снежным мрамором, желтым золотом и красной бронзой; на царском доме, едва ли менее великолепном в своей свежей красоте; на массивных стенах и куполообразных домах, окруженных темно-зелеными деревьями, и на той темной, увенчанной оливами горе по другую сторону долины, которая однажды стала свидетелем первой из завершающих сцен той трагедии, вину за которую сыны Израилевы обрушили на свои головы и наказанием за которую стало проклятие бездомности, которое никогда не снималось с них с того дня и по сей день.

Но в те дни, о чем мне нет нужды вам рассказывать, Салем был самым ярким, веселым и оживленным из городов Сирии, и когда мы вошли в него, то увидели улицы и площади, полные радостных людей в самых разных праздничных нарядах и настоящую мешанину языков.

Были финикийские моряки из Тира и Сидона, купцы, которые прошли сотни километров дорогами пустыни на восток, север и юг, чтобы увидеть славу и богатство Мудрого царя. Землистый, худощавый, толстогубый египтянин разговаривал со смуглым, кротким евреем, в то время как подвижный, ловкий на язык хетт болтал с серьезным и суровым ассирийцем, высокомерно сознающим себя слугой Великого царя, свирепого Тигра-Владыки, который может когда-нибудь наложить свою страшную руку на все это богатство и величие, и забрать его себе.

Гигантские сыновья Анака из пустыни, пришедшие торговаться с Соломоном за безопасный проход его караванов в Яффу и Эцион-Гебер, со смесью удивления и презрения смотрели на богатство и великолепие, которые могли бы стать такой славной добычей. Чернокожие сияющие негры из Нубии и Эфиопии пришли со своими египетскими хозяевами и, как могли, братались со светловолосыми белокожими рабами из неведомых северных стран, куда в те дни не плавал никто, кроме финикийцев. Высокие смуглые люди с мягкими черными бородами, пронзительными глазами и надменными чертами лица двигались с видом чужеземцев, но везде встречали их с радушием и почтением, так как это были слуги самого почетного гостя Соломона, той таинственной Царицы юга, чей двойник ехал рядом со мной по улице, которую евреи в своей вполне оправданной гордости называли Красивой.

Что касается нас самих, можете быть уверены, что мы не прошли незамеченными по улицам, переполненным бездельниками и зеваками. Действительно, из всех веселых и необычных зрелищ, которые Салем видел в эти долгие дни веселья[12], не было более удивительного, и лишь немногие зрелища были такими же яркими, как наш въезд в город. Во главе пятидесяти всадников пустыни, которых я нанял, когда ассирийцы покинули меня в Каркемише, и длинной вереницы верблюдов, несущих дары Тигра-Владыки, я ехал на большом черном скакуне, которого после долгих поисков я купил за сходство с Тигролом, моим конем двухтысячелетней давности. Мой наряд поражал сверканием золота, стали и драгоценных камней, белым страусовым плюмажем, кивающим с моего шлема, тирским алым плащом, свисающим с моих плеч на спину коня, и длинными золотыми локонами, тоже струящимися на коня из-под моего шлема. А рядом на молочно-белой арабской кобыле восседала закутанная в покрывало Гудрун, разряженная во все великолепие золота и драгоценных камней, тонкого полотна и ярких крашеных тканей, которые женщины любили три тысячи лет назад так же горячо, как и сегодня.

Толпа почтительно расступилась перед нами, потому что уже разнесся слух, что я — принц и воин Ассирии и прибыл с дарами и приветствиями от Тигра-Владыки Ашшура к царю, который был так же силен в мудрости, как и на войне, и когда я ехал под огнем их любопытных взглядов, я думал о том, как быстро их любопытство сменится изумлением, если покрывало на мгновение упадет с лица Гудрун, а затем о том, что произойдет, когда придет время приказать ей снять его в присутствии Соломона и таинственной Царицы юга.

Все постоялые дворы и караван-сараи в городе и вокруг были заполнены, но золото в те дни имело такую же силу, какую получило с тех пор, как люди совершили первую куплю-продажу, и так как было хорошо известно, что тот, кто путешествует так, как я, будет легко тратить деньги, вскоре финикиец, которого я нанял в Дамаске в качестве, как вы бы теперь сказали, «агента», привел ко мне еврея, который после долгих приветствий и любезностей попросил чести предоставить его дом и все, что в нем находилось, в мое распоряжение, конечно, не даром, можете быть уверены.

Так как цель моей поездки была важна, и так как прежде всего я решил, что надо надлежащим образом устроить Гудрун, я позволил финикийцу сначала привести еврея к чему-то похожему на разум — и это был уникальный торг, скажу я вам, — а затем уплатил половину суммы как честную цену и вступил во владение домом. Разместив в безопасности самое ценное из моих богатств, я послал своих людей разбить лагерь за ручьем Кедрон на Елеонской горе, среди других слуг знатных и богатых людей, посещавших город.

Мой домовладелец отослал свою семью в дом брата, а сам остался исполнять обязанности мажордома, и так как он был полон до краев всеми новостями и сплетнями города, то не успел я стать хозяином его дома, как он поведал мне все, что стоило знать о великих деяниях, последовавших за освящением Храма. Конечно, я подробно расспросил его о Царице юга и узнал, что так называли царицу Савскую, правительницу сабееев — народа, населявшего страну под названием Благословенная Аравия, которая была расположена в Южной Аравии, граничила с Красным морем, и часть которой теперь известна как провинция Йемен.

Еще он сообщил, что это самая красивая женщина, которую когда-либо видели в Салеме и даже в мире, и что сама Нитетис, дочь фараона и жена Соломона, несмотря на свою красоту, выглядит рядом с ней невзрачной, как деревенская девка. Весь Иерусалим — нет, сказал он, вся Иудея — сошла с ума от ее красоты, и, пока он рассказывал об этом, я едва мог сдержать улыбку, думая о том, какое великое чудо свершится, если то, что рассказал финикийский купец в Дамаске о Гудрун, окажется правдой.

Здесь, поистине, была загадка, которую проницательность самого Мудрого царя могла бы не разгадать. Однако рядом была более глубокая загадка жизни и смерти, которую я мог бы загадать ему, если бы только захотел — а этого, можете быть уверены, я не собирался делать, потому что у меня не было желания, чтобы все языки, которые были тогда в Салеме, болтали о тайне моей судьбы.

Но тайне, окутавшей Гудрун, суждено было быть недолгой, так как едва я на следующее утро поднялся, как она сама пришла ко мне и попросила отослать еврея, который был со мной, чтобы она могла поговорить со мной наедине. Когда он ушел, она сняла вуаль и, к моему изумлению, упала передо мной на колени, взяла меня за руку обеими руками, подняла на меня тревожные, умоляющие глаза и сказала дрожащим от волнения голосом:

— Мой господин был очень добр ко мне. Он спас меня от судьбы, в которой я предпочла бы убить себя, чем терпеть. Хотя он купил меня, как рабыню на базаре, он обращался со мной с честью и добротой и исполнял все желания моего сердца, о которых я говорила. Пусть теперь он исполнит мою просьбу, и я буду его служанкой до самой смерти!

Я взял ее за руки, поднял с колен и ответил:

— Я не хозяин твой, Гудрун, и если бы ты могла видеть себя так, как вижу тебя я, ты бы поняла то, чего я не могу тебе объяснить. И не подобает тебе преклоняться передо мной, тебе, которую боги сотворили так, что скорее я должен преклонять перед тобой колена. А теперь, обращайся ко мне по имени и выскажи свою просьбу, как будто я не только твой друг, но и твой брат, и, если я могу исполнить эту просьбу, тебе не придется просить дважды.

— Благодарю тебя, Терай. Как странно звучит твое имя в моих устах, и все же кажется, что они произносят его не в первый раз! Где же это было? В моих снах или в каком-то другом мире, о котором учат наши учителя, обращаясь к солнцу, в моем сабейском доме?

— Что? — воскликнул я, хватая ее за руки и притягивая к себе — и, о боги, я мог бы поклясться, что в этот миг в ее испуганных глазах сиял огонек души Илмы. — Что ты говоришь? Твой сабейский дом? Значит, ты из той же страны, что и эта Царица юга, которая гостит у Соломона здесь в Салеме, и история, рассказанная тирийцами о тебе, — ложь?

Она опустила веки, и свет погас. Она задрожала в моих объятиях, ее грудь поднялась и опустилась, словно от резкого сдавленного всхлипа. Она снова подняла на меня глаза:

— Да, это была ложь — ложь, за которую им хорошо заплатили. Им заплатила та, что отняла у меня мою долю отцовского трона, чтобы править одной и быть самой прекрасной женщиной в стране. Отпусти мои руки, прошу тебя, мне больно. Я расскажу тебе в нескольких словах о судьбе, которая постигла меня, и тогда ты услышишь мою просьбу.

Я отпустил ее, покраснев от стыда за то, что забыл о своей силе и ее хрупкости, а потом подвел ее к кушетке, усадил рядом и попросил говорить дальше. Минуту-другую она молчала, опустив глаза, словно гадая, с чего начать, бросила на меня быстрый застенчивый взгляд, снова опустила веки и рассказала свою историю.

— Эта Царица юга — моя сестра-близнец и наследница трона Сабеи. Ее зовут Балкис, а меня — не Гудрун, как назвали те тирские варвары, а Цилла, и боги сделали нас настолько похожими, что, если бы Балкис стояла сейчас рядом, одетая как я, даже ты не смог бы сказать, кто из нас царица, а кто твоя купленная рабыня.

— Если ты так думаешь, — улыбнулся я и нежно взял ее руку своей, — тогда твоя просьба будет напрасной. А теперь продолжай, потому что мне не терпится услышать, что было дальше.

Она улыбнулась и снова взглянула на меня, на этот раз чуть дольше, и продолжила:

— Мой отец-царь оставил нам свой трон как общее наследство, полагая, что мы будем жить и царствовать вместе в любви и согласии. Но едва началось наше правление, как Иблис вошел в душу Балкис и внушил ей, что, если бы не я, она была бы, как говорили люди, прекраснейшей женщиной в мире и единственной царицей Савской. И вот, боясь, может быть, мести богов, если она убьет меня своими руками, однажды ночью она дала мне зелье, и когда я проснулась, я уже была далеко в море на тирской галере.

В ответ на мои просьбы и слезы капитан рассказал, что царица, как он ее назвал, решила править одна и поручила ему за талант серебра вывезти меня в море, связать в мешок и утопить. Но он был слишком хорошим финикийцем. Он получил и меня, и талант серебра, и похвастал, что если он хоть что-нибудь понимает в ценности женской красоты на рынке Тира, то выручит не меньше таланта золота, прежде чем покончит со мной.

Итак, меня отвезли вверх по Красному морю и через канал Рамзеса в Великое море, и доставили в Тир, где изменили мое имя на то варварское, которым ты научился называть меня, и сочинили ту лживую легенду, которую повторил тебе жрец Амрак. Но в Тире боги сжалились надо мной, потому что, прежде чем меня выставили на невольничьем рынке, обо мне сообщили царю Хираму, и тот приказал привести меня и выкупил меня у моих похитителей за талант золота, как они и просили.

Когда я поняла свою судьбу, я замолчала от стыда и позволила легенде обо мне сойти за правду. Хирам держал меня в своем дворце, чтобы я могла отдохнуть от усталости и страданий моего путешествия, пока караван не отправится в Ниневию. Потом, как ты знаешь, он послал меня в подарок царю Ассирии. Я едва предстала перед ним в то самое утро, когда ты убил стражников в тронном зале, и я понравилась ему, и он велел мне сесть у его ног. А потом пришел ты, и об остальном нет нужды тебе рассказывать.

— Это удивительная история, Цилла, хотя и рассказанная так просто. Итак, ты сама царица по праву. Разве я не говорил тебе, что я не твой господин и достоин только преклонить перед тобой колени? А теперь пусть моя госпожа обратится с просьбой, чтобы ее слуга мог выполнить ее.

Она уловила тон моего подшучивания и рассмеялась в ответ, а так как в моих жилах течет кровь, а не вода, думаю, что в следующее мгновение я бы забылся, обнял ее и рассказал ей всю чудесную историю Илмы и другой моей жизни, если бы она не соскользнула мягко и быстро на колени и, положив сложенные руки на мои, не взглянула на меня так очаровательно, что я в одно мгновение чуть не сошел с ума от любви и желания:

— Ты хозяин моей жизни и… и владыка моей души, и я прошу тебя увезти меня отсюда, не важно куда, потому что я лучше буду служить тебе в шатре из козьей шерсти в пустыне, чем вернусь, даже если бы это было возможно, чтобы царствовать с Балкис в Сабее. И за все богатство Соломона я не захотела бы, чтобы она узнала, что я здесь, в Салеме, потому что она найдет способ убить меня, а я не хочу умирать, потому что жизнь, которую мой господин вернул мне, стала мне очень дорога. Пусть Балкис сидит на нашем троне и владеет царством моего отца, ведь я поняла, что у богов есть лучшие дары, чем власть и богатство. А теперь, мой господин, скажи мне, что просьба твоей рабыни не будет напрасной.

Глухой глупец, я не услышал в этом нежном умоляющем голосе моей Илмы, предлагавшей мне царство и величие, о подобии которых в этот самый час тщетно мечтал славный Соломон. Она предлагала царство, более широкое, чем сам Ашшур, и прекрасное, как луга асфоделей, сияющих светом рая. Я так гордился яркими неожиданными победами моей первой жизни на земле, я был слишком очарован блеском богатства, увиденного в Ниневии, Тадморе и Дамаске, и ослеплен мечтами о собственной империи, и о славе, добытой на войне тем, кто мог сделать своих солдат неуязвимыми, а их оружие неотразимым.

Цилла поднялась и встала передо мной, опустив голову и скрестив молочно-белые руки на мягко вздымающейся груди, в которой уже много дней незримо горело священное пламя любви — прекрасное видение чистоты и целомудрия, увиденное влюбленными и страстными глазами.

Увы! Если бы я любил так, как любила она — нет, если я хотя бы понимал, как бесценно сокровище, которое я держал в своих руках — я бы в одно мгновение усвоил этот долгий урок, и, возможно, эта книга никогда не была бы написана; но в те дни любовь женщины была для меня лишь украшением в короне империи.

Я не знал тогда и не узнал еще в течение многих долгих и трудных лет, что любовь невозможно ни покрыть золотом, ни украсить славой, так же, как мишура не может сделать звезды ярче, а карминовая краска сделать розу красивее. Я вскочил на ноги, кровь моя запылала, глаза загорелись, я прижал ее, не сопротивлявшуюся, к своей груди. Когда она в изумлении подняла глаза, я наклонился, поцеловал ее в губы и воскликнул:

— Нет, клянусь сверкающим мечом Армена, ради твоего же блага, я не выполню твою просьбу! Вместо этого я дам тебе справедливость и верну твое наследство, и в этот самый день твоя гордая сестра признает твои права перед судом Соломона, или, клянусь священной сталью, в Сабее будет только одна царица и она будет править со мной! Что? Разве ты не помнишь, милая, как две тысячи лет назад во времена могучего Нимрода мы шли бок о бок к победе через разбитые легионы Ашшура? Разве ты не видела, как он пал под моим копьем, и можешь ли ты сомневаться, что я смогу вернуть твой трон и защитить его и тебя от всех тиранов земли?

Она выскользнула из моих объятий, отскочила на шаг и, прижав руки к вискам, уставилась на меня дикими, испуганными глазами, приоткрыв рот. Какое-то мгновение она задыхалась, а потом воскликнула:

— Мой господин Терай, что за странные и страшные слова ты произнес? Две тысячи лет назад? Кто ты и кто я? Да, конечно, я помню — и все же нет! это может быть только сном, ибо такого не может быть! Я никогда не видела тебя до того дня в тронном зале Тиглата. Армен? Нимрод? Нет, эта загадка слишком трудна для меня, и я не хочу никакого трона, кроме места у твоих ног. Кто я, как не рабыня моего господина? Пусть со мной будет так, как этого хочет мой господин!

С этими словами, ошеломленная и испуганная, она вернулась в мои объятия и стояла, дрожа, а ее вновь пробудившееся сердце трепетало у моей кольчуги.