Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни

Глава 19. Халид в Сирии

Мы похоронили пророка на том самом месте, где он умер, и сегодня вы найдете его могилу там, где когда-то стоял его дом. Он не назвал своего преемника, а наш выбор пал, как вы знаете, на Абу Бакра, почтенного спутника бегства, и едва его провозгласили халифом, он выполнил предписания пророка, и священная война началась со смертельной серьезностью.

Сначала во главе 5 тысяч всадников и 10 тысяч пехотинцев меня послали в Ирак, за огромные курганы руин, где когда-то гордо и высокомерно стоял славный Вавилон, город-близнец древней Ниневии, и который теперь униженно покоится под песками пустыни, и где, как вы можете прочесть в ваших книгах, мы провели много сражений и одержали много побед за веру против магов[25] и других идолопоклонников, и, по милости аллаха, вернулись с большой славой и прибылью.

Добравшись до Медины, мы узнали, что Ираклий наконец пробудился от лени и готовится смести нас с лица земли. Халиф уже разослал послания во все страны ислама, и в ответ на его призыв более 50 тысяч воинов, конных и пеших, одним славным весенним утром отправились из Медины на Дамаск.

Здесь нет места, чтобы описать мелкие битвы, которые мы вели по дороге, или о том, как пал сильный город Бозра, проданный в наши руки предателем Романом, — да будет имя его вечно позорным! — ведь под стенами Дамаска и на полях Айзнадина и Ярмука вскоре должны были свершиться дела более достойные рассказа.

На двадцатый день пути из Медины мы разбили лагерь среди зеленых полей, виноградников и пальмовых рощ, окружавших Дамаск, этот древний «город сладких вод», и когда ранним утром я выехал из нашего лагеря с Зорайдой, которая прибыла со своими девами-воительницами, чтобы разделить нашу славу, и увидел прекрасный город, окруженный рядами деревьев и тройными стенами, я обнаружил, что он так мало изменился, что повернулся и со смехом сказал ей:

— Не в первый раз наши с тобой глаза смотрят на этот прекрасный город, Зорайда. Как ты находишь, он сильно изменился с тех пор, как Терай из Армена и Цилла, царица-близнец Сабеи, путешествовали через него вместе — да, через те самые ворота и по той самой дороге между кипарисами на пути от двора Тигра-Владыки к трону Соломона в Салеме?

— Кажется, я видела похожий город во сне, Халид, — грустно улыбнулась она в ответ. — Но для меня это всего лишь сон. Но для тебя, несомненно… Ах, посмотри-ка туда, помнишь ли ты что-нибудь более древнее? Помнишь ли ты свою битву с Нимродом под стенами Ниневии? Разве вон тот римлянин в блестящем убранстве, во главе своего войска под воротной башней не напоминает тебе чем-то Великого царя?

— Да, если присмотреться… Действительно! — рассмеялся я. На таком расстоянии в украшенных золотом доспехах, сверкающем шлеме с развевающимся плюмажем он и вправду был похож. — Оставайся здесь, Зорайда, в пределах досягаемости наших аванпостов, и ты увидишь славную битву, если он выйдет мне навстречу.

— Хорошо сказано, Меч божий, иди и преуспей за веру! — храбро ответила она, но с такой же бледностью на щеках и такой же улыбкой на губах, какую я видел, когда Илма желала мне удачи, когда я ехал навстречу могучему воину древности между войсками Армена и Ашшура. Я махнул ей рукой и поскакал галопом на открытое пространство, вызывая римлян под стеной.

Я был вооружен мечом, копьем и щитом. На ходу я поднял копье над головой и потряс им, и вскоре один из отряда выехал мне навстречу и спросил, не приехал ли я на переговоры.

— Переговоры! — я презрительно рассмеялся ему в лицо. — Неужели ты думаешь, что правоверный вступает в переговоры с идолопоклонниками? Возвращайся и скажи своему господину, вон тому изящному рыцарю в золотых доспехах, что если у него хватит смелости сломать копье за свою веру, то здесь его ждет простой воин ислама.

— Тот рыцарь, — надменно заявил юноша, — это Иоанн Дамасский, рыцарь и военачальник Римской империи, и такие, как он, не опускаются до единоборства с такими, как ты.

— С такими как я, глупец! — вскричал я, моя всегда готовая кровь вскипела от оскорбления. — Тогда иди и скажи ему, что здесь Халид, Меч божий, и он считает себя равным лучшему рыцарю во всей империи Ираклия.

При упоминании моего имени, которое уже наводило ужас на всю Сирию, юноша отпрянул и перекрестился, как будто встретил одного из демонов своей веры, и, не сказав больше ни слова, повернул коня и ускакал обратно к воротам.

Я видел, как он коротко переговорил со своим предводителем, а затем, к его чести, навстречу мне выехал ярко одетый золотой рыцарь с белым плюмажем. На расстоянии пятисот шагов мы отсалютовали копьями, затем длинное древко со стальным наконечником опустилось вниз, голова с плюмажем почти легла на шею лошади, а медный щит засиял, как золотое солнце в утреннем свете, когда он с грохотом полетел на меня.

Я ждал, пока он не окажется в сотне шагов от меня, и тогда рывок повода и прикосновение каблука отбросили Тигрола одним прыжком на полдюжины шагов с пути рыцаря. Было уже слишком поздно поворачивать тяжелого боевого коня, и он промчался мимо, сотрясая на ходу землю, в то время как я скакал за ним галопом, смеясь над тем, как он, сидя в седле, вытягивал ноги перед собой, пытаясь обуздать своего скакуна, прежде чем тот унесет его, как это почти и случилось, в самую гущу моих людей, вышедших посмотреть на веселье.

Однако у него было мало причин для беспокойства, потому что, видя, что происходит, никто не поднял бы против него ни меча, ни копья, даже если бы он проскакал сквозь толпу. Он развернул коня и поскакал вдоль их фронта, а наши люди стояли молча, глядя на него с тем уважением, которое никакое различие веры или нации не может разрушить в сердце одного хорошего солдата по отношению к другому.

Но прежде чем он успел опомниться и снова пустить коня в атаку, я уже летел на него, и он успел только выставить копье и щит и броситься в мою сторону, как мы столкнулись с грохотом и лязгом. Наши щиты разлетелись на куски, копья треснули и расщепились до рукояти, а обоих скакунов отбросило на задние ноги. Некоторое время мы сидели и глядели друг на друга, смеясь, пока мои люди громко хвалили его, потому что они никогда раньше не видели всадника, который принял бы мой удар и удержался в седле.

— Хороший заезд, римлянин! — воскликнул я. — А много ли еще таких, как ты, в Дамаске, потому что, если так, то мы хорошо повеселимся!

Пока я говорил, я уже обнажил свой длинный меч, и когда Тигрол пришел в себя, я обрушил на римлянина размашистый удар, который снес бы ему голову с плеч, если бы он достиг цели.

Рыцарь видел, что меч приближается, и опустил голову как раз вовремя, чтобы спасти ее, так что стремительное лезвие срезало гребень и плюмаж его шлема, но не причинило другого вреда. В то же мгновение он ударил меня острием, а я, отклонившись в седле, принял удар между рукой и боком, задержав его меч там всего одно мгновение, а когда он выдернул его, мой клинок уже шел обратно. Он выставил защиту, чтобы спасти голову, стали Армена и Дамаска встретились со звоном, и в следующее мгновение осколки его клинка рассыпались по земле вокруг нас.

— Колдовство! — воскликнул он, боевой румянец схлынул с его лица. — Твой клинок выкован демонами, потому что честная сталь не смогла бы сделать такое.

— Колдовство или нет, славный рыцарь, — немного мрачно рассмеялся я, — пришло время тебе сдаться или твоя голова будет расколота, так что решай, что это будет.

— Я еще ни разу не сдавался, ни христианам, ни неверным, не сдамся и сейчас, — ответил он, глядя мне прямо в глаза. — Давай, бей!

Моя рука с мечом поднялась вверх, но клинок застыл в воздухе. Я опустил острие и с лязгом отправил меч обратно в ножны, потому что он был слишком храбрым человеком, чтобы убить его безоружным.

Так что, пока он сидел, удивленно глядя на меня, я бросил Тигрола прыжком к боку его коня, и когда он пошатнулся, я обхватил рыцаря за талию (отнюдь не нежным объятием, уверяю вас) и, собрав все силы, сдернул его с коня, перекинул через луку седла и повез его, брыкающегося, извивающегося и изрыгающего проклятия, в наш лагерь под смех моих людей.

Там я оставил его, самого несчастного человека в Сирии в то утро, под надежной охраной и, взяв новое копье и щит у Дерара, приготовился снова выехать на открытое место, чтобы поискать другого врага.

— Но ты же устал, сражаясь с этой собакой, Халид! — закричал он. — Останься здесь и отдышись, дай мне выйти сразиться со следующим.

— Нет, Дерар! — ответил я, забирая у него оружие. — Это была всего лишь легкая забава, и все мы отдохнем в будущем мире. Позволь мне встретиться еще с одним, а ты займешься следующим.

И с этими словами я поскакал навстречу второму рыцарю, который уже выехал из-за стен — мощный, дородный воин, великолепно одетый и вооруженный по той красивой византийской моде, которая давала нам такие изысканные трофеи в подобных поединках. Он был если не храбрее, чем предыдущий, то осторожнее, и добрые полчаса, если судить по солнцу, мы нарезали круги, уворачиваясь и отскакивая друг от друга на открытом пространстве между теперь уже переполненными стенами города и нашим лагерем, из которого тысячи людей пришли посмотреть на эту забаву.

Наконец мой конь споткнулся о камень и сбился с шага, и тогда, как молния, рыцарь пошел в атаку. Я скинул копье и спрыгнул с седла как раз в тот момент, когда Тигрол с диким ржанием развернулся на задних ногах и впился огромными зубами в морду римского скакуна. Всадник и две лошади рухнули на землю, и все, что можно было видеть в этот момент, — это облако пыли, блеск доспехов, корчащиеся тела, руки, ноги и лягающиеся копыта.

Как дурак, я стоял, опершись на меч, и смеялся, глядя на это зрелище, не желая убивать человека в таком жалком положении. А он сыграл со мной такой ловкий трюк, какого еще не видывали в веселой военной игре. Тигрол первым вскочил на ноги и, клянусь, едва успел выдохнуть пыль из ноздрей, как этот неверный вскочил ему на спину и умчался прочь, торжествующе размахивая мечом над головой.

Можете представить, как глупо я выглядел, стоя там и глядя вслед своему коню с врагом на спине, под громкий смех и глумливые вопли на городских стенах, звоном отдававшиеся в ушах. Но у меня было мало времени отругать себя за глупость, потому что неверный быстро развернул Тигрола, принял копье, с которым один из его людей галопом выехал ему навстречу, и поскакал на меня, вооруженного одним мечом.

Он знал, что мне не захочется убивать своего коня, как я должен был бы поступить, чтобы свалить всадника, и поэтому, несомненно, рассчитывал на легкую победу. Но он не учел ту нежную дружбу, которая всегда была между арабским всадником и его скакуном. Когда он с грохотом поскакал на меня, я застыл как вкопанный, и в напряжении момента на стенах и в наших рядах воцарилась мертвая тишина.

Когда он оказался в пятидесяти шагах от меня, я отпрыгнул в сторону и знакомо свистнул Тигролу. Послушный, как собака, тот остановился и рысью направился ко мне, неся на спине богохульствующего неверного, воплощение беспомощной ярости и недоумения, над которым смеялись боги и люди. Напрасно он вонзал жестокие шпоры в бока храброго животного, напрасно дергал уздечку и пилил его удилами. Конь ни на шаг не свернул ни вправо, ни влево, и ни на шаг не прибавил ходу.

Я бросил меч в ножны и, не упуская случая, схватил Тигрола за хвост, а затем, крикнув ему, чтобы стоял спокойно, вскочил ему на задние ноги, и в следующее мгновение обеими руками схватил неверного за горло и стал душить его. Он тщетно пытался повернуться и пронзить меня мечом, потому что тот был слишком длинным для ближнего боя. Он пинал меня каблуками, задыхаясь, царапал мои ноги шпорами, и яростно пытался броситься на землю и утащить меня с собой.

Я держал его за горло до тех пор, пока его лицо не почернело, голова не свалилась вперед, и он не перестал сопротивляться. Тогда я снова свистнул Тигролу, и он поскакал в лагерь под такую бурю смеха, криков ярости и торжества, каких никогда не слышали серые стены Дамаска. Когда мы подъехали, я сбросил второго пленника на землю и, спрыгнув, обратился к толпившимся вокруг меня с поздравлениями:

— Нет, клянусь аллахом, это победа Тигрола и награда Тигрола, ведь если бы он был таким же глупцом, как его хозяин, то уже был бы слугой неверного, а моя голова уже заплатила бы за мою глупость!

— Тем не менее, если мне повезет так, как тебе, я буду вполне доволен, — заметил Дерар, проезжая мимо меня на открытое место в поисках добычи для своего меча и копья.

Но в тот день поединков больше не было, хотя он шесть раз проскакал перед воротами, размахивая копьем и выкрикивая оскорбления. Во всем Дамаске не нашлось рыцаря достаточно храброго, чтобы выйти и сразиться с ним после того, что произошло. И вот, наконец, он прискакал обратно, самый злой во всем нашем лагере, извергая все проклятия, какие только мог дать наш арабский язык, а их, могу вас заверить, немало.

Целую неделю после этого мы продолжали работу по окружению города, все теснее стягивая наши линии вокруг стен, и все это время держали наши мечи блестящими, а руки наготове, совершая набеги на окрестные земли или вылазки на городские ворота, пока нас не остановили большие боевые машины на башнях.

Наконец, однажды ночью нас разбудил громкий звон колоколов и крики ликования в городе, и, пока мы гадали, в чем дело, один из наших людей, взятый в плен во время вылазки, спрыгнул со стены, рискуя сломать себе шею, и, добравшись до лагеря, сообщил, что в городе получено известие о том, что Ираклий посылает большое войско из Эмесы на помощь Дамаску. Остаться перед стенами означало бы оказаться меж двух огней, поэтому Абу Убайда немедленно созвал совет, и к утру мы сняли лагерь, а наши главные силы уже двигались на восток, потому что мы постановили решить судьбу Сирии в единственном сражении.

Тогда ворота города распахнулись, и длинные потоки конницы и пехоты хлынули наружу под развевающимися знаменами, под звон колоколов и ликующие крики, полагая, что Дамаск уже освобожден и что мы вот-вот будем раздавлены между ними и армией Ираклия. Тогда мы встали лицом к лицу, и в тот день произошла самая жестокая битва, в которой когда-либо проливалась кровь, потому что мы сражались за все, что приобрели, и за все, что надеялись получить, и когда битва закончилась, не больше десятка неверных из каждой сотни смогли приползти обратно в город, чтобы рассказать о том, что с ними случилось.

Но, несмотря на победу, мы были сильно ослаблены, и многие правоверные отправились в тот день в рай. Поэтому зная, что следующая битва должна решить нашу судьбу и судьбу Сирии, я отправил срочное послание Амру, который находился на границе Палестины, приказывая ему как можно скорее прибыть со всеми своими людьми и встретить нас в Айзнадине, и оставив сзади плачущий и дрожащий Дамаск, мы двинулись к тому знаменитому полю, где, как пишут, римляне и мусульмане должны были встретиться в самой суровой схватке, испытывавшей их силу и доблесть.