Вампиры – дети падших ангелов. Реквием опадающих листьев

Глава 20 Закладка в книге

Он полулежал в кресле в распахнутой рубашке и расстегнутых брюках. Дверь за Катей тихо затворилась. Давно у них не было такой страсти. Их личный Конец Света благотворно повлиял на постель, стол и далее по списку. Кажется, не только у них близость смерти вызывала бурю эмоций. Из гостиной, где разместились Даймонд с Анжеликой, напуганной Наркиссом, доносились более чем характерные звуки. И это после нескольких часов причитаний красавицы: «Я не готова умереть!», «Я не верю!».

В музыкальные стоны резко врезался стук.

— Что-то забыла? — удивился молодой человек, уверенный, что вернулась Катя. Новость о скором конце она приняла с завидным спокойствием.

Но в кабинет вошел брат.

Они несколько минут молча смотрели друг на друга, затем Лайонел откинул голову на спинку кресла и тихо засмеялся. Он поднялся, приблизился к Вильяму вплотную и, обхватив за затылок, прижал к двери.

— Ни одна женщина и ни один мужчина никогда не смотрели на меня с тем же вожделением, что ты.

Брат отвел взгляд и отвернулся, но Лайонел сжал в кулаке его волосы на затылке и заставил смотреть себе в глаза. Тот дрожал.

— Ангел мой, известно ли тебе, что все твои грешки ничто по сравнению с этим… — Он подался вперед и укусил его за губу. Тонкой струйкой по подбородку потекла кровь, он слизнул ее.

Брат вытер рот и, закрыв глаза, процедил:

— Ненавижу тебя, ублюдок!

Лайонел выпустил его волосы и, отступая, застегнул штаны.

— А у меня на тебя не стоит. Ты по делу или просто так, полюбоваться? — Молодой человек распахнул рубашку и расхохотался. — Тебе надо попробовать с мальчиком, а то ты какой-то зажатый.

Вильям резко развернулся и врезался лбом в дверь. Постоял пару секунд и, положив пальцы на золотую ручку, сказал:

— Если ты хотел меня унизить, мог бы ударить.

Лайонел присел на край стола.

— Видишь ли, это ты всю жизнь делаешь лишь то, что можешь и должен, а я делаю все что хочу. Если я сейчас унизил тебя, скажи мне об этом, глядя в глаза, и я перед тобой извинюсь. Вильям, посмотри на меня и скажи, что за твоими взглядами ничего нет. Ничего, за что тебе могло бы быть стыдно!

Брат молчал.

— Посмотри на меня и скажи! — проорал Лайонел.

— Это сильнее меня, — промолвил Вильям и, глядя через плечо, тихо добавил: — Ты не унизил меня.

Повисло гнетущее молчание, брат шумно вздохнул.

— Мне нужна твоя помощь, потому я и пришел.

— Ну да, я догадался, что инцест конечно же поводом не послужит.

— Господи, Лайонел, не произноси этого, — взмолился Вильям и, круто развернувшись, воскликнул: — Как ты можешь оставаться таким спокойным?

Изумрудные глаза сверкали, его тело сотрясала мелкая дрожь.

Лайонел задумчиво окинул брата взглядом. Прежде ему уже доводилось видеть его таким. Вот только тогда, находясь в обличии Кати, он решил, будто тот все еще сгорает от страсти к его девушке.

— Вильям, у меня были любовники и до бессмертия. Я предпочитаю женщин, но иногда… — Он не договорил и насмешливо улыбнулся. — А что до тебя, Лиза распутна, и если она бес, как уверены Старейшины, то влечение ко мне — это апофеоз падения твоего ангела. Есть у нас с ней, видимо, что-то общее.

— Спасибо, — вымолвил брат. — Я просто схожу с ума из-за этого. Не то что бы мне невыносимо хотелось физической близости… — он провел ладонью по волосам, — но когда вижу тебя, у меня внутри все переворачивается, как будто… как будто я…

— Вильям, — отрывисто оборвал Лайонел. — То, что я не кручу пальцем у виска, это не означает, что мне хочется знать подробности! Пусть останется некая недоговоренность.

— Конечно… извини, — сконфузился брат и, чтобы нарушить неловкость, быстро сказал:

— Бесс снова с Ним, я пойду сейчас туда.

— Хочешь, чтобы я пошел с тобой?

— Да, — честно сознался тот.

Брат впервые, не стыдясь, просил о помощи. Похоже, другой стыд затмил все собой.

— Подожди, оденусь. — Лайонел застегнул рубашку, весело пояснив: — Не могу же я предстать перед самим Люцифером в таком виде!

— Ага, иначе он подумает, что у тебя, как и у меня, нет вкуса.

— Точно!

Когда они вышли из дома и устремились по Михайловскому переулку вдоль высокой стены с колючей проволокой, месяц на небе уже побледнел. Светало. Небо из черного стало бледно-синим, воздух увлажнился.

Лайонел смотрел перед собой. Признание брата его шокировало. Не столько сами неправильные чувства, сколько способность обличить их в слова.

Это был не тот Вильям — скромный, жалостливый, испуганный, вечно проигрывающий ему мальчик, которого он знал. За каких-то несколько месяцев тот изменился.

В памяти всплыл один солнечный денек из их далекого прошлого в Англии. Неподалеку от замка собрались его дружки и несколько самых красивых девочек. Им было по четырнадцать. Парни стреляли из лука за поцелуи. Цели девчонки обозначали своими платками.

Мимо проходил Вильям, держа в руках очередного спасенного из капкана зверька — лисенка с пораненной лапой. Парни окликнули его, один из них выхватил у девчонки платок и повязал на шею лисенку.

Вильяму предложили поиграть, тот согласился, положил лиса на траву. А когда узнал, по кому нужно стрелять, выронил лук и сказал: «В такие игры я не играю». Девочки посмеялись над ним. И тогда Лайонел впервые задумался о женском лицемерии. Они все как одна мечтали о романтике вроде его брата, способного на сопереживания и высокие чувства, но оказываясь с кем-то вроде него самого и его дружков, высмеивали свои же мечты. Слабые ничтожества, готовые отказаться от своих убеждений и прогнуться под каждым, у кого не хватает благородства, чтобы дать им право выбора.

Его лучший друг Рэндел схватил лук и прицелился в лиса, а Вильям загородил его собой.

— «Да он не умеет целоваться!» — вынесли приговор парни.

— «Трусишка», — смеялись девочки.

— «Отойди, — крикнул ему Рэндел, — я пристрелю рыжего щенка и покажу тебе, как целуются мужчины!»

Тот уже натянул тетиву, готовый выпустить стрелу. Лайонел опустил лук и бросил брату: «Убирайся!»

Рэндел разозлился, что его остановили, подскочил к Вильяму и плюнул ему в лицо со словами: «Жалкий трус!»

Брат поднял лисенка и ушел.

После игра с глупыми девицами Лайонела перестала интересовать, внутри клокотала ярость на брата — никчемного слабака.

Ближе к вечеру он нашел повод и подрался с Рэнделом. Он избил его чуть ли не до полусмерти, а тот разбил ему губу. Больше они не дружили.

А в день, когда Вильям выпустил на волю вылеченного лиса, Лайонел спустя час вернулся с ним, перевешенным через плечо. Брат плакал, назвал «убийцей». И не разговаривал с ним около двух месяцев.

Лайонел искоса взглянул на Вильяма. Тот смотрел себе под ноги, поддевая носками кроссовки встречающиеся листья, и о чем-то сосредоточенно думал.

После стольких лет трудно было принять, что ангел снизошел до него. Всю жизнь его задевало, что он мог, не меняя себя, добиться любви абсолютно любого существа, кроме брата.

Они повернули на Швецова и двинулись по тротуару вдоль нежилых домов.

— Ты не очень-то веришь, что Лиза бес? — отметил Вильям.

— Много несостыковок, но против сияния от небесного моста не поспоришь.

— Дело только в несостыковках или есть еще что-то? Ты не готов?

— Откровение на откровение? — ухмыльнулся Лайонел. И помолчав, сказал:

— Я не знаю, насколько меня хватит.

— Насколько хватит?

— Как долго я еще не причиню боль той, кого обрек на бессмертие.

— Тяготишься? — осторожно спросил брат.

— Другое слово. Для кого-то любовь — свободный полет, а для меня — борьба с самим собой.

В глазах Вильяма промелькнуло разочарование.

— Но разве эта борьба не делает тебя счастливым?

— Будь как-то иначе, кто бы боролся?

Они зашли во дворик, прошли до крайнего подъезда и поднялись на последний этаж.

Дверь им открыл мужчина средних лет, побритый налысо, весь в татуировках.

— Ювелир? — разочарованно спросил Лайонел.

— Нет, — кивнул тот на открытую дверь комнаты. — Туда.

Братья проследовали куда он указал и остановились перед накрытым столом, за которым сидел седовласый великан. У него были благородные черты лица, пронзительные желтые глаза, татуировки крестов на пальцах. Одетый в тельняшку, он держал в одной руке стопку, а в другой вилку с огурцом. Перед ним стояла тарелка с картошкой, посыпанной зеленью, на блюдце лежала селедка.

Играла музыка, пел мужчина:

«…Номерочек закажу. Я сегодня подружусь с местной дамой, я не жадный, я не жмот, если надо наперед денег дам ей. Мне вино разбавит кровь, и покатится любовь как по нотам, время есть, чего терять, я же вышел погулять за ворота…»[15]

Лайонел чуть потянул шейный платок, подумав, что вместо бриллиантовой булавки и костюма в цену всей этой квартиры его бы сейчас необычайно украсила роба арестанта.

Перед ними был дьявол.

Он опрокинул стопку, занюхал огурцом и, подняв яркие звериные глаза, промолвил:

— А Шуберта у нас нет, мальчик мой.

Белые крепкие зубы перекусили огурец.

— Где Бесс? — сразу перешел к делу Вильям, оглядываясь.

Ювелир ткнул вилкой в стоящую миску с солеными грибами.

Опиши, сынок, а то я и не упомню всех.

— Не помнишь имя той, кто была с тобой ночью?! — взорвался брат.

— Ночь такая длинная, — улыбнулся дьявол.

Лайонел слышал как-то от своего тибетского учителя — Нимы-трак-дэн, что сатана никогда не обращается к людям, даже к своим Отмеченным по именам, считая это ниже своего достоинства. Для него все они были лишь мальчиками и девочками.

— Ты знаешь, о ком я! Оставь ее! — распылялся Вильям.

— Иначе?

Брат растерянно молчал, тогда Лайонел сказал:

— Иначе уже завтра все вампиры мира будут играть в новую модную игру: «Найди человека с меткой и уничтожь!»

Мужчина остался равнодушен, гнев выдавали лишь задрожавшие ноздри.

— Их не уничтожить.

— Мы постараемся, — заверил Лайонел.

Ювелир положил вилку, уставился на Вильяма и хрипловато проговорил:

— Ну что ж, хочешь эту девочку — попробуй забери ее у меня.

— Заберу!

Дьявол пожал плечами и улыбнулся Лайонелу.

— Видишь. Все просто.

— Идем, — сказал брат, — ее здесь нет.

Лайонел был не в силах отвести взгляда от желтых глаз и сделать хоть шаг. А Ювелир, грациозно поднявшись, приблизился к нему. Тот оказался на две головы выше, мощь от него исходила невидимой волной. Дьявол до странного ласково коснулся его щеки шероховатой теплой ладонью.

— Возвращайся домой, мальчик.

Что-то было в этой фразе до боли знакомое. Но что именно?

Братья вышли из подъезда. Вильям весело фыркнул:

— Ты оробел перед ним!

Лайонел отвесил ему шуточный подзатыльник.

— Ерунда.

А сам поднял голову и взглянул на последний этаж. Ювелир стоял у окна и смотрел прямо на него. Глубокая тоска сквозила в желтых глазах и каким-то образом вдруг передалась ему.

— Ты идешь? — обернулся брат.

Лайонел перевел на него взгляд, и на какую-то долю секунды его охватило страшное чувство утраты. Как если бы он сейчас потерял кого-то очень дорогого.

— Все нормально? — В голосе Вильяма проскользнуло беспокойство.

Да, — солгал Лайонел, — просто Люциферу не мешало бы сменить модельера…

«Дорогие мама и папа, нет, я вовсе не умру! Как вы могли такое подумать? Я обрету свободу. У нас — по-нашему простому вампирскому — это так называется…»

Катя уронила голову на туалетный столик. Она не представляла, что ей теперь делать. Якобы уехать в Англию, якобы писать оттуда письма и звонить было отличной идей. А как долго это бы продолжалось? Год, два, три, а дальше? Но самое ужасное, кто будет писать и звонить, когда ее самой не станет? По заверениям старейшин произойти это могло в любой день.

В обществе известие о том, что со дня на день наступит Конец Света, а вернее конец Тьмы для вампиров, произвело фурор. Телефон Лайонела разрывался, на него обвалился шквал вопросов — от нелепых, вроде «Что взять с собой?» — до тех, на которые никто не мог ответить, вроде «А что там — за лабиринтом?»

Вампиры пребывали в ужасе. В Петербурге еще как-то держались в связи с нахождением тут Создателя и старейшин. А в других городах начались массовые беспорядки, волнения, особенно в рядах слабых вампиров. Те устраивали митинги и забастовки, громили дома, где работали. Все до одного были напуганы, и никто, ни один не радовался скорому избавлению. Даже если за день до известия все они были обречены на бессмертие и как следствие — несчастны, то теперь об этом никто не помнил. Каждый вспомнил о чем-то, чего он еще не успел сделать в этой жизни. Одни бросались делать, другие возмущаться, третьи искали возможность продлить бессмертие, четвертые уходили в себя, пятые закатывали истерику, шестые готовились.

Катя подняла голову и прислушалась.

Из коридора доносился смех. Анжелика Тьеполо относилась к тому типу, кто закатывал истерику, а после готовился. Чередовала. И сейчас она как раз приставала к Лайонелу:

— Могу ли я взять в новую жизнь свои любимые драгоценности?

— Ага, и весь шкаф с тряпками, Анжи, — смеялся тот.

— Какой же ты черствый! — заявила на это красавица и хлопнула дверью.

Спустя пару секунд та вновь открылась и раздалось:

— Если я не могу ничего взять, то мог бы это сделать ты?

Лайонел хохотал.

Анжелика возмущенно просила:

— Ну, послушай! Ты же станешь большой кошкой, я повешу тебе на шею колье, а когда ты проведешь меня по лабиринту и мы куда-то придем, я заберу его. Чего тебе стоит?

Катя сама не заметила, что увлеченно ждет ответа.

Лайонел сказал:

— Об этом и речи быть не может!

— Но что будет с моими драгоценностями? — не своим голосом завопила Анжелика.

— Распоряжением Цимаон Ницхи специальная служба все уничтожит. Не останется ничего.

Катя посмотрела на свои вещи: мягкого медведя — подарок Йоро, диски, драгоценности, альбом с фотографиями, стопку писем родителей, — и в груди стало больно и тесно. Письма вновь напомнили ей о главной проблеме.

Явился Лайонел, он подошел сзади, наклонился и, приподняв ее волосы, поцеловал в шею.

— Тебя тоже беспокоит, что будет с твоими драгоценностями? — весело спросил он, глядя в открытую шкатулку.

Девушка через силу улыбнулась и призналась:

— Нет, я думаю о родителях. — Она подняла на него глаза. — Что же мне делать?

Лайонел вскинул бровь.

— А как далеко ты готова зайти?

Она встрепенулась.

— Ты снова предлагаешь их убить, чтобы не мучились?

— Нет, но вариантов, в сущности, не так уж много.

Катя перестала дышать.

— Какие?

— Инсценировка твоей смерти.

— Не-ет, они не переживут!

Молодой человек обвел ее задумчивым взглядом.

Еще весной, прежде чем отправиться в Тартарус, я нашел несколько девушек, внешне очень похожих на тебя.

— Зачем? — изумилась Катя.

— На тот случай, если тебе будет слишком больно поддерживать отношения с родителями.

— То есть… — Она не договорила, потрясенная и напутанная одновременно.

— Да, то есть ты возвращаешься домой, после разрыва с подонком и негодяем. Конечно, ты будешь немного другой… — он пожал плечами, — несчастная любовь многих меняет до неузнаваемости.

Катя смотрела на него во все глаза, он ждал.

— Ты сбрендил? — наконец обрела она дар речи.

Лайонел вздохнул, снова наклонился, поцеловал ее и направился к двери.

— Мне нужно уйти, Цимаон Ницхи сегодня выступит с заявлением на видеоконференции сразу на несколько городов.

Девушка рассеянно кивнула и, прежде чем он вышел, осторожно спросила:

— А как быть с тем, что эти девушки не знают моего прошлого?

— Его знает твой учитель — Всезнал, у него дар читать прошлое и феноменальная память. При необходимости подходящей девушке мы запишем в память все что нужно.

Катя содрогнулась. Она не должна была даже спрашивать, но почему-то делала это:

— Лайонел, но ведь у них есть семья, у них есть их жизнь…

— Конечно, милая. Вся жизнь — это череда боли, которую причиняют нам и которую причиняем мы. Если постоянно думать, как бы минимизировать не только свою боль, но и еще чью-то, то можно быстро обнаружить, что за раздумьями упущено время, когда можно было сделать выбор. Подумай, но недолго.

— Что, если я соглашусь, а пророчество не сбудется, нет никакого моста и мы будем жить дальше?

— А как долго ты планировала писать письма? Не кажется ли тебе, что даже самая непутевая дочь, живя в Англии в достатке, наскребла бы для своих стариков денег на билеты? Сколько еще благодаря твоим письмам и редким звонкам они будут чувствовать себя частью твоей жизни, а не сброшенным и забытым балластом?

Катя медленно кивнула:

— Ты прав. Я подумаю…

Он ушел, она посидела с полчаса, а затем вышла из комнаты. И столкнулась в коридоре с Анжеликой.

— Привет.

Красавица презрительно скривилась.

— Неужели ты и впрямь думаешь, что Конец Света — это повод забыть, какая ты хитрая дрянь?

Катя не нашлась что на это ответить, поэтому молча вошла в спальню Йоро. Мальчик сидел на кровати перед Кирой и держал ее за руки.

— Я не помешаю?

— Нет, что ты!

Кира ничего не ответила, опустила голову.

Катя подавила вздох. Как-то она поделилась с Лайонелом предположением, что девочка не простила ей случая с Аделиной, но он очень категорично заявил: ты ошибаешься.

— Йоро, мне нужно с тобой поговорить.

— Кира не помешает?

Но девочка сама тут же поднялась и, пробормотав: «У меня есть дела», удалилась.

Катя присела на кровать. И осторожно, а потом все смелее и смелей заговорила. Мальчик ее выслушал.

— Никто не вправе советовать, как тебе поступить.

— Мне нужно, чтобы ты мне сказал.

— Я не могу.

Катя обхватила голову.

— Помнишь тех девушек, которых убили на моих глазах?

Он кивнул.

— Я не могла простить не их смерть, а свои воспоминания о том, что я была на месте жертвы, и Лайонел поступил со мной безжалостно. Понимаешь? Я способна на жестокость, меня беспокоят только собственные чувства.

— Неправда, — возразил Йоро.

Он сжал ее руку.

— Ты хочешь, чтобы я сказал, что ты можешь поступить, как предложил Лайонел?

— Не знаю, — честно призналась Катя. — Когда он говорит о чем-то, кажется все так просто, ему хочется верить. На него так легко положиться, зная, что он все устроит в лучшем виде.

Мальчик грустно улыбнулся.

— Да, Катя, тем и отличаются две веры. Дьявол тебе подставит свое плечо, а до плеча Бога каждый должен дотянуться сам.

Девушка издала жалобный стон.

— Я не могу причинить своим родителям такую боль.

— Значит, ты переложишь ее на кого-то другого, — ровно произнес Йоро. Он по-прежнему сжимал ее руку и ласково смотрел — не осуждал, не сердился.

Катя опустила глаза, до чего ей стало стыдно смотреть в его милое родное лицо.

— Я не заслуживаю… За что ты меня любишь?

— Я люблю тебя за твое неравнодушие. Кира говорит, все твои поступки носят искупительный характер, а потому не могут считаться истинно добрыми. Но я думаю, всем, кому ты помогла, нет никакого дела, что побудило тебя не пройти мимо. — Йоро улыбнулся. — А Лайонел ответил бы тебе так: «Он эгоист, как и все, ты его спасла, и он благодарен тебе».

— Просто благодарность — она не такая, — возразила девушка. — Твоя любовь мне очень дорога.

Он наклонился и, коснувшись макушкой ее головы, тихо сказал:

— Какой бы выбор ты ни сделала, это твой выбор. Тебе с ним не жить — с ним тебе идти на Суд.

Девушка закусила губу.

— Мне страшно. Может потому мне и хочется, чтобы кто-то принял за меня трудное решение…

Мальчик погладил ее по руке.

— Значит, свой главный выбор ты сделала верно. Вильям как-то сказал тебе словами одного поэта, что может «за тобой идти по чащобам и перелазам, по пескам, без дорог почти, по горам, по любому пути, где и черт не бывал ни разу!» Но тебе это не нужно. А Лайонел готов «за тебя принять горечь злейших на свете судеб». Взять на себя все твои грехи. И он сделает то, без всяких просьб. Ему ты можешь вверить свою руку, закрыть глаза и смело идти за ним. Он не оступится сам и тебе не позволит.

Он брел вдоль Университетской набережной, медленно вдыхая влажный воздух и глядя в туманной дымке на золотой купол Исаакиевского собора, выглядывающего из-за деревьев. От глади Невы с мутным отражением фонарей поднимался пар. Листья, распростертые по мокрому асфальту, смиренно смотрели из луж в серовато-черное небо, где в тучах с серебристой каймой прятались звезды.

Вильям поднял голову и улыбнулся. Кажется, за все пятьсот лет ему не было еще так хорошо. С того дня, как впервые посмотрел на брата чуть дольше и почувствовал нечто большее, чем тоску по былым отношениям, он словно носил на сердце тяжесть гранита всего города. Было и тошно от самого себя, и страшно, и предательски хорошо от своих пагубных мыслей. В один день он жаждал, чтобы Лайонел, наконец, все понял, в другой — сильнее всего на свете этого боялся.

Переступая вчера порог его кабинета, Вильяму казалось, в голове у него стоит неумолкаемый крик: то ли о помощи, то ли с признанием. От Лайонела только вышла Катя. Они были близки, об этом говорил наэлектризованный страстью воздух, прозрачно-голубые глаза, в которых точно ледяные края растаяли тонкие розоватые шрамы на груди брата. Тот все еще находился в полувоз- бужденном состоянии.

Вильям провел зубами по нижней губе. От воспоминания о прикосновении губ с крепким ароматом первых морозов внутри все холодело. В миг, когда брат слизнул его кровь, у него сердце ожило. Оно ударилось ровно три раза, болезненно, сильно, и вновь замерло.

Сперва ему показалось, Лайонел хотел лишь посмеяться над ним, а потом понял, что тот решил, облегчить ему мучительное признание. Как всегда взял на себя самое трудное, брат сделал за него шаг, который он сам никогда бы не осмелился сделать.

И стало легко, исчезла из сердца тяжесть гранитных плит. И вовсе он не сошел с ума от любви к собственному брату. Лайонел и объяснение всему запросто подобрал: «Апофеоз падения ангела» — только и всего. Что может быть проще?

Вильям еще никогда не испытывал к кому-то такой всепоглощающей благодарности. Он являлся настоящим трусом, ему требовалось оправдание.

А что до его ангела…

Молодой человек вздохнул. Как же так вышло, что падение началось до встречи с бесом?

Он как безумный, слепой ревновал Катю, даже на миг не в силах представить, кого на самом деле ревнует. Все чувства и эмоции оказались множеством частичек от одного большого безумства. И он знал имя ему. У его Безумства были глаза цвета льда, а вместо стука сердца играла музыка.

Вильям остановился.

Он умирал от зависти, что не ему выпал шанс слышать ее.

На Памятном знаке «Послание через века» в виде огромной гранитной раскрытой книги лежала Бесс. Между страниц, как закладка. На груди у нее покоился потрепанный томик «Капитала» Маркса, Глаза девушки были закрыты, в ушах наушники, куртка полурасстегнута.

Бесс находилась либо в сильном алкогольном опьянении, либо под кайфом. На шее ее темнели засосы. Вряд ли их оставил дьявол. Скорее какой-то юный и пылкий.

Молодой человек присел на гранитный край книги — отсюда открывался прекрасный вид на Медного всадника и Исаакиевский собор, до половины скрытый желтыми кронами деревьев.

Девушка шевельнулась, ресницы задрожали, но она не пробудилась. Глядя на нее, такую потерянную, беззащитную, в полном беспамятстве после развлечений с кем-то, в нем боролись злость, ревность, нежность и страсть.

Даже такой, чужой, оскверненной, она ему нравилась, возбуждала, заставляла его дышать через раз. Она сказала ему, что любит. Какой же странной была ее любовь — жестокой, безжалостной, эгоистичной, свободной.

Он смотрел на ее губы и думал, сколько мужчин их ласкали, сколько рук прикасалось к этому гибкому, красивому телу. Перед глазами пронеслись фотокарточки, где Лиза — маленькая девочка, которая не любит фотографироваться и все время отворачивается. Что за жизнь она прожила? Ее комната была пуста, ее друзья грубы и неотесанны, ее любовники все слишком разные, ее преподаватели щедры на хорошие отметки, ее отец устал. Она сама точно закладка в любимой книге дьявола. А теперь и в книге вампиров, где точкой должна стать ее смерть.

Бесс открыла глаза — зеленые, лучившиеся светом. Но заметила, что не одна, и радужка окрасилась темно-синим.

— Кого я ви-ижу, — засмеялась девушка. — Потрахаться захотелось, и ты мне все простил?

— Ты пьяна.

— А вот и нет, — снова засмеялась она и выдернула наушники. Музыка не играла.

Он схватил ее за руку и задрал рукав куртки. На вене остался след от укола.

Вильям отшвырнул ее руку, выдохнув:

— Глупая!

Бесс попыталась сесть, у нее не вышло, тогда она закинула руки за голову и немного заплетающимся языком промолвила:

— «Разнообразие — мать наслаждения».

— Зачем тебе жизнь? Чтобы вот так ее промотать?

Она истерично захохотала.

— «Жизнь — это слабый отблеск времени между двумя вечностями». Каким будет мой отблеск — личное дело! Не находишь, вампир?

Бесс насмешливо сделала ударение на последнем слове и, приподняв руку, шлепнула его по щеке. Снова зашлась приступом смеха.

— Проваливай. У меня сегодня уже был мальчик. Два. Хватит. — Она посмотрела на него и сквозь смех выдала: — Три будет перебор? Не хочу, чтобы ты подумал, будто я шлюха.

Вильям схватил ее за полы куртки и усадил. Она смотрела на него, едва сдерживая хихиканье.

— Это домогательства?

— Замолчи, — процедил он сквозь зубы, — я не хочу…

— Что? — толкнула она его в грудь. — Не хочешь сделать мне больно, гребаный вампир? А почему нет? — Бесс снова его толкнула. — Что так? Тебе же хочется походить на своего крутого братца? Он бы мог меня трахнуть прямо тут. А ты что? Слабак! — Она рассмеялась ему в лицо.

Он смотрел на нее и молчал.

Девушка тоже посерьезнела и, ткнув пальцем ему в подбородок, проворковала:

— А знаешь, я тут подумала… Я соблазню его, — она покрутила пальчиком у него перед глазами, — Но тебя мы не позовем. Будет смешно, третья девушка и опять не с тобой.

— Соблазни, — глухо отозвался Вильям.

— Я позволю ему все-все, — шептала Бесс, — мы сделаем это на твоей постели. Ты можешь посмотреть!

Молодой человек кивнул.

— Мне нравится идея.

Солгал ли он?

— Пошел ты! — выкрикнула девушка, отталкивая его руки, сжимающие ворот ее куртки.

Вильям отпустил и поднялся.

— Старейшины придут за тобой.

Она взяла скатившуюся к ногам книгу, раскрыла ее и сделала вид, что читает, бросив:

— Ну-ну, пусть приходят. Братцу передай, пусть готовится. Тренирует свой… талант.

— Ты все это говоришь, потому что находишься под воздействием наркотиков. Когда ты будешь…

Бесс подняла на него глаза, и он осекся.

— Ошибаешься. Вот увидишь.

Вильям отступил:

— Хочешь сделать мне больно? Не я изменил тебе. Не ты стояла под дверью, слушая, как я занимаюсь любовью с другой женщиной!

Пошатываясь, она сползла с памятника, придерживаясь за него, поднялась.

— Какого же черта ты там стоял? — горько засмеялась она. — Ты прав, не я стояла под дверью. А я бы, я бы не позволила сесть тебе тогда в ту машину. И потом бы не стояла… — Она взяла книгу, прижала к груди и побрела прочь.

— Бесс, — выдохнул молодой человек.

Та не обернулась, а просто показала ему средний палец.

— Я думал, что даю тебе право выбрать, — прошептал Вильям ей вслед.