Варяги и Русь

Фомин В. В Варяги и Русь

Монография публикуется впервые.

Ультранорманистский дух настолько пропитал нашу науку, что она сейчас пребывает в полном и твердом согласии со шведом Ю. Тунманом и немцем А. Л. Шлецером, утверждавшими более двух столетий назад (в 1774 и в 1802 гг.), что «скандинавы… основали Рускую державу» (и по их же примеру гипнотизируя читателя словами, за которыми ничего нет: «в етом никто не сомневается») и что «руская история начинается от пришествия Рурика и основания рускаго царства, когда три совершенно различные народа, т. е. новгородцы (славяне), чудь (финны) и руссы (норманны) соединились вместе и составили один народ»[1]. Ярчайшим примером отсчета русской истории от «пришествия Рурика»-шведа является празднование в 2012 г., с подачи норманистов, 1150-летия зарождения российской государственности, хотя в ПВЛ под 862 г. речь идет о совершенно ином: о призвании восточнославянскими и угро-финскими племенами варягов и варяжской руси, связь которых со скандинавским миром не подкрепляет ни один источник.

А в ходе этого празднования с восторгом говорилось, например, археологом С. П. Щавелевым, что «горсточка» викингов во главе с Рюриком «основала целое государство, даже в начале своего развития равное по площади среднему европейскому королевству», или, как массово тиражировал такую же стародавнюю мысль в качестве последнего слова в науке журнал «Родина», что «мы должны признать значение» летописной даты призвания варягов во главе с конунгом Рюриком «как вехи становления державы», ибо она «отражает важнейшее для судеб Запада и Востока явление: основание государства у восточных славян, начало нового исторического бытия для племён Восточной Европы…» (невольно вспоминаются, хотя бы в чем-то им все-таки извинительные, гимн, пропетый шведом О. Далиным в 1746 г. своим предкам, якобы в 862 г. явившимся к восточным славянам под именем варягов, благодаря которым «как бы новый мир восприял в России свое начало, и в истории сего царства является новый свет», или слова другого германца — немца А. Л. Шлецера, согласно которым «полудикие» «получеловеки»-славяне, бродившие ордами «подобно овцам, не имевшим пастуха», были возбуждены к государственной жизни германцами-скандинавами, распространившими в их землях «человечество», слова, мощно заглушившие науку, в которой воцарил с начала XIX в., по характеристике норманиста В. А. Мошина, «„ультранорманизм“ шлецеровского типа»)[2].

Шведский взгляд на наше прошлое, выраженный в 1614–1615 гг. шведом П. Петреем, утверждавшим ложной посылкой: «от того кажется ближе к правде, что варяги вышли из Швеции», право последней на русские земли, захваченные в годы Смуты (за что его в 1808 г. немецкий историк Г. Эверс выразительно назвал «пустомелей»)[3], перечеркнул принципиально-важные наработки отечественных историков XVIII в., отстаивающих мысль о неразрывной связи русской истории до 862 г., т. е. до призвания варягов, и после призвания, тем самым беря во внимание органичное взаимодействие внутреннего и внешнего факторов, приведших к образованию Руси, крупнейшего государства Европы раннего Средневековья. Еще в 1716 г. А. И. Манкиев первую книгу «Ядра российской истории», вышедшую в 1770 г., начал с разбора вопроса о происхождении русского народа и закончил ее призванием «трех князей из вараг на владение». Затем В. Н. Татищев в первом томе «Истории Российской», опубликованном в 1768 г., подробно рассмотрел историю народов, населявших Восточную Европу в древности, и лишь только 31 и 32 главы посвятил вопросу выяснения этнической природы варягов (но его рассуждения о прошлом Восточной Европы до IX в. А. Л. Шлецер бесцеремонно перечеркнул, увидев в них лишь «бестолковую смесь сарматов, скифов, амазонок, вандалов и т. д.» или «татищевские бредни»)[4].

М. В. Ломоносов первую часть своей «Древней Российской истории» (издана в 1766 г.), состоящей из десяти глав, полностью посвятил эпохе «О России прежде Рурика», ведя в ней разговор «о старобытных в России жителях» — славянах и чуди (т. е. угро-финских народах), «положивших по разной мере участие свое в составлении россиян», о «величестве и поколениях славенского народа», о «дальной древности славенского народа», о «нравах, поведениях и о верах славенских», о «преселениях и делах славенских», о «чуди», о «варягах вообще», о «варягах-россах», о «происхождении и о древности россов, о преселениях и делах их» и о «сообществе варягов-россов с новгородцами, также с южными славенскими народами, и о призыве Рурика с братьями на княжение новгородское». В предельно сжатом виде свое видение славянской и русской истории в дорюриково время Ломоносов изложил в первой части «Краткого Российского летописца»: «Показание российской древности, сокращенное из сочиняющейся пространной истории», т. е. из «Древней Российской истории»[5].

Причем Рюрика он считал не основателем Русского государства, а основателем «самодержавства российского», отмечая при этом, что «славяне жили обыкновенно семьями рассеянно, общих государей и городы редко имели, и для того древняя наша история до Рурика порядочным преемничеством владетелей и делами их не украшена…»[6]. Подобное заключение, в целом яркая картина русской истории до Рюрика, впервые представленная науке Ломоносовым, показывают, что начало русской государственности историк относил ко времени намного ранее 862 года. С этим выводом будут затем соглашаться некоторые исследователи, причем независимо от того, были ли они противниками или сторонниками норманской теории. Так, в 1808 и 1814 гг. антинорманист Г. Эверс высказал блестящую мысль, ставшую огромным достижением науки, что «русское государство при Ильмене озере образовалось и словом и делом до Рюрикова единовластия, коим однако Шлецер начинает русскую историю. Призванные князья пришли уже в государство, какую бы форму оно не имело». В 1811 г. Н. Брусилов, разделяя взгляд Шлецера на этническую природу варягов-руссов, вместе с тем категорично не принял его тезиса, что только с 862 г. начинается Русское государство, и утверждал, что «оно существовало задолго» до пришествия руссов. В 1886 г. норманист М. Ф. Владимирский-Буданов специально подчеркнул, что «князья-варяги застали везде готовый государственный строй» и что «прибытие и распространение власти династии Рюриковичей в IX и X в. не изменило вполне прежнего быта (отдельного существования земель-княжений): при Олеге в каждой земле остаются „под рукою его князья светлые“»[7].

Стремление же современных норманистов, с энтузиазмом откатившихся на позиции «ультранорманизма» Шлецера позапрошлого столетия («похороненного», по заключению прекрасного знатока историографии варяжского вопроса норманиста В. А. Мошина, в 1860–1870-х гг. С. А. Гедеоновым[8]), свести начало русской государственности и первые шаги Руси на исторической арене ко времени призвания Рюрика, произвольно «записанного» ими в скандинавы, есть глубоко принципиальная ошибка, дающая абсолютно ложное понимание как вызреванию этой государственности, так и последующего ее развития. Точно такой же ошибкой является их нежелание видеть проблему, суть которой заключается в том, что, как заметил в 1922 г. историк В. А. Пархоменко, «нужно пытаться искать разгадок древней Руси не только в судьбах городов — Киева и Новгорода — и не только в истории т. наз. Рюрикова дома. До-киевская и вне-киевская Русь ІХ-ХІ вв. — вот, думается, главная тема для новых изысканий по древнерусской истории»[9]. И как минимум две такие Руси, предшествовавшие Древнерусскому государству и, несомненно, тесно связанные с ним, локализуют многочисленные и разные по своей природе источники в южных пределах Восточной Европы — в Прикаспии и в Причерноморье.

Так, применительно к событиям IV в. готский историк VI в. Иордан ведет речь о причерноморском племени «росомонов» («народ рос»), которое подчинил король готов Германарих и два представителя которого — Сар и Аммий — ранили его мечом, что послужило одной из причин смерти короля. Росомонов чаще сближают, указывал в 1970–2003 гг. А. Г. Кузьмин, с роксоланами, тем самым признавая их ираноязычными (росомонов и роксолан отождествляли, надо сказать, М. В. Ломоносов и Г. Ф. Миллер). А звучащее в литературе мнение о германоязычии росомонов, добавлял историк, принять нельзя, т. к. их имена — Сунильда, Сар, Аммий — не являются германскими, и им находят венето-кельтские, иранские, фракийские параллели. В 2003 г. В. В. Эрлихман отметил, что имя «росомонов» «убедительно истолковано из норм осетинского языка как „русские (или „благородные“) мужи“. Иранские корни имеют и имена вождей росомонов — Сар и Аммий»[10] (археолог Д. А. Мачинский, не желая слышать подобных вольнодумств, демонстрирующих научную несостоятельность норманизма, в 2007 г. объявил росомонов «жителями балтийского побережья Скандинавии», потому как «полагаю, что rosomoni/rosomani IV в. являются формой передачи этносоциального термина, отражённого в шведских источниках с XIII-ХІV вв. в словах roþsmæn/rođsmæn «гребцы, мореплаватели»… Вероятно, росоманы были прибрежной группировкой свионов (свеев), наиболее тесно связанной с поездками на гребных судах, так ярко описанных ещё Тацитом»[11]).

Сирийский автор VI в. Захарий Ритор (Псевдо-Захарий) под 555 г. называет народ «рус» (hros), помещая его к северу от Кавказа[12]. В 1939 г. А. П. Дьяконов, говоря о полнейшей реальности существования народа hros, жившего, по его мнению, на северо-западе от Дона, подчеркнул, что это показание «необходимо учесть в изучении того сложного вопроса о происхождении „Руси“, который еще до сих пор запутывается различными теориями, связанными с установками норманизма в исследовании происхождения государства древней Руси». Вместе с тем ученый констатировал, что «имя „росиев“ или „русиев“ (russaye), которым позднейшие сирийцы ХІІ-ХІІI вв. называли „русских“, действительно, было известно сирийцам не только в VI в., но еще в IV в.», и в качестве примера указал на автора IV в. Ефрема Сирина, в толковании на книгу «Бытия» упомянувшего «росиев». В 1952 г. Н. В. Пигулевская пришла к выводу, что имя «рус» (hros) попало в «Церковную историю» Псевдо-Захария из армянской традиции. В 1953 г. Б. Д. Греков отмечал, что корень «рус», «рос» связан с роксоланами, с росомонами, с народом «рос» сирийского источника VI века. В 1957 г. польский историк Х. Ловмяньский увидел в известии Ритора первое подлинное упоминание о руси, не вызывающее, по его убеждению, «оговорок», и посчитал, что термин «русь» мог попасть к грекам от одного из иранских народов до IV века. По мнению археолога М. И. Артамонова, высказанному в 1962 г., «росы» Ритора — это или росомоны, или роксоланы, проживавшие «в лесостепной полосе среднего течения Днепра» и разгромленные в VII в. хазарами (славяне, заселившие их земли, унаследовали имя «Русь»)[13].

В 1982 г. Б. А. Рыбаков, соотнося известие Захария Ритора о народе «рос» с археологическим материалом, заключил, что его «географически область… должна соответствовать юго-восточной окраине антских племен, где древние венеты со времен Тацита смешивались с сарматами», и что к этому народу имеет отношение, вероятно, культура пальчатых фибул. Тремя годами позднее М. Ю. Брайчевский связал с «росами» Ритора (в сообщении которого «историки справедливо видят первое упоминание этнонима „Русь“-„Рос“ в его чистом виде») население Приазовья, принадлежавшее, «скорее всего, к сармато-аланскому этническому массиву» (тогда же ученый к «русским» названиям днепровских порогов привел убедительные параллели из осетинского (аланского) языка, подчеркнув при этом, что из германских языков нельзя объяснить ни одного из них). О. Н. Трубачев отмечал в 1997 г., что информация Ритора о народе «рос» «на Дону, в западной половине Предкавказья» «имеет под собой довольно реальную почву», а в 2003 г. А. Г. Кузьмин предположил, что автор говорит о росомонах северного побережья Черного моря.

К. А. Максимович в 2006 г. подытоживал: арменизированная форма hros «сирийского источника служит важным доводом в пользу того, что данный этноним действительно относился к народу, жившему в Предкавказье или в северном Причерноморье»[14] (и нисколько, конечно, неудивительно, что В. Я. Петрухин с 1985 г. уверяет, по причине его непреодолимости для норманской теории, о легендарности свидетельства Ритора[15]. И эта тенденциозность археолога обрела сторонников в лице историков И. Г. Коноваловой и Е. В. Пчелова, лингвиста Р. А. Агеевой[16]. Но еще А. П. Дьяконов, словно предвидя такие спекуляции вокруг hros Ритора, констатировал очевидное: «Собственные имена народов обычно не создаются фантазией даже в легендах, а скорее являются реальной точкой отправления для создания легенд». Недавно К. А. Максимович справедливо заметил, что к проблеме исторической реальности народа hros совершенно не имеет отношение их внешнее описание, «хотя в ученой литературе эти две проблемы — достоверности этнонима и достоверности этнографического описания — нередко путают», и «что сообщение сирийского источника не стоит особняком в исторической традиции», т. к. о русах применительно к VІ-VII вв. ведут речь восточные авторы ас-Са’алиби, Захир ад-дин Мар’аши, ат-Табари[17]).

Мухаммед Бал’ами в 963 г. составил на персидском языке сокращенную обработку многотомной «Истории пророков и царей» ат-Табари (838–923 гг.), доведенной до 912–913 годов. И в ней, в связи с событиями 643 г., от имени правителя Дербента Шахриара сказано при обращении к предводителю арабского войска Абдуррахману, подошедшему к городу: «Я нахожусь между двумя врагами, один — хазаре, а другой — русы, которые суть враги целому миру, в особенности же арабам, а воевать с ними, кроме здешних людей, никто не умеет. Вместо того, чтоб мы платили дань, будем воевать с русами и собственным оружием и будем их удерживать, чтоб они не вышли из своей страны. Считайте это нам данью и податью, чтоб мы ежегодно это давали». Такое предложение было принято арабами (русы затем упомянуты еще один раз в качестве тех, кто проникал, несмотря на все заслоны, в горные районы)[18]. А. П. Новосельцев в 1965 г. высказал мнение, что Бал’ами приведенное свидетельство взял из несохранившейся полной редакции ат-Табари. Отмечая, что применительно к VI в. ведут речь о русах арабский историк начала XI в. ас-Са’алиби и персидский историк второй половины XV в. Захир ад-дин Мар’а-ши (первый в рассказе о постройке Дербентской стены среди враждебных персам северных народов называет наряду с турками и хазарами русов, а второй помещает их где-то в районе Северного Кавказа), ученый пришел к выводу, что «очевидно, в основе сообщения ас-Са’алиби лежат реальные факты».

В конечном итоге Новосельцев резюмировал: «Возможно, что в рассказе о русах речь идет о каком-то народе аланской (иранской) группы, который связан и со славянами, известными в то время в Закавказье и Иране, и который вместе с гуннами, болгарами и хазарами тревожил во второй половине VI в. северо-западные границы Сасанидской державы». Вместе с тем он констатировал, что норманисты, а такой поступок также весьма логичен для них, «безоговорочно объявили сообщение о русах подложным»[19] (в 1999 г. И. Г. Коновалова, акцентируя внимание на время завершения работы Бал’ами: 963 г., когда еще была свежа, по ее словам, в Прикаспии память о разрушительных походах в этот регион русов в первой половине X в., т. е. в 912–913 и 943–944 гг., заключала: в ту эпоху «русы были самым могущественным народом Восточной Европы, поэтому упоминание их в числе опасных врагов арабов в VII в. могло только подчеркивать значение арабских завоеваний на Кавказе». Тот же тезис за ней повторил в 2010 г. Е. В. Пчелов[20]. Но если бы Бал’ами и думал актуализировать события трехсотлетней давности, то он бы наверняка ограничился одними хазарами, с самого начала появления арабов на Кавказе представлявшими для них опасность, а не стал бы выставлять русов, якобы прибывших из Киевской Руси и много лет назад отметившихся в истории Южного Прикаспия, «врагами целому миру»).

В 1870 г. А. Я. Гаркави, не берясь определить этнос руси ат-Табари, локализовал ее к западу от хазар около Черного моря. На нахождение русов рядом хазарами указывают европейский «Баварский географ» начала IX в.: «Кациры… Руссы», и восточное «Собрание историй», составленное в 1126 г. (согласно последнему, «Рус и Хазар были от одной матери и отца. Затем Рус вырос и, так как не имел места, которое пришлось бы ему по душе, написал письмо Хазару и попросил у него часть его страны, чтобы там обосноваться. Рус искал и нашел место себе» остров на территории Хазара). Ибн Са‘ид ал-Магриби (вторая половина XIII в.) подчеркивает, что в Азовском море «есть острова, населённые русами, и поэтому его также называют морем русов». Ад-Димашки (1256–1327 гг.) также говорит, что у русов в Азовском море «острова, которые они населяют, и боевые корабли». В пользу связи русов с Закавказьем и Прикаспием свидетельствует иудейский хронограф «Книга Иосиппон» (середина X в.): «русы живут по реке Кира (Кура. — В.Ф.), текущей в море Гурган (Каспийское. — В.Ф.)». Локализует русов в районе Северного Кавказа и персидская хроника «Письмовник», где упоминается Георгий Лаша, «называемый „царем царей Абхаза, Шака, Алана и Руса“». Е. С. Галкина, приведя большое число восточных источников VІ-XII вв., в которых русы располагаются рядом с хазарами, аланами, абхазами, констатировала, что «представление о русах как о ближайших соседях северокавказских народов сохранялось на Востоке весьма долго»[21].

Действительно, на давнее и громкое звучание имени «Русь» в кавказском регионе, в связи с чем оно очень глубоко вошло в память живущих там народов, указывает тот факт, что в поэме «Искандер-наме», написанной около 1203 г., великий азербайджанский поэт Низами отвел значительную часть ее борьбе Александра Македонского, перенесенного во вторую половину I тыс. н. э., с русами, живущими по соседству с абхазами и выступившими против него в союзе с буртасами, аланами и хазарами (причем знаменитому полководцу лишь с огромным трудом, после тяжелых семикратных боев, удалось победить «воинственных», «смелых» и «стойких» русов, и он даже выражал сомнение в благоприятном для себя исходе: «Мне походы невмочь! Мне постыли они! /И в походе на Рус мои кончатся дни!»). Поэма Низами, говорил в 1835 г. В. В. Григорьев, «несмотря на множество вымыслов, заключает много исторического», и что, исходя из ее показаний, русы пришли из земли алан[22].

Большой объем информации о русах связан с Черным морем. Так, ряд восточных авторов — ал-Масуди, ал-Идриси и ад-Димашки — называет это море «Русским», а под «Русской рекой» подразумевает Дон с Северским Донцом. Как подчеркивает ал-Масуди (ум. 956), море Понт «есть Русское море; никто, кроме них (русов), не плавает по нем, и они живут на одном из его берегов. Они образуют великий народ, не покоряющийся ни царю, ни закону… Русы составляют многие народы, разделяющиеся на разрозненные племена» (востоковед Т. М. Калинина русов ал-Масуди сейчас однозначно преподносит в качестве норманнов, хотя в 1978 г. констатировала, что «восточные источники сами по себе давали слишком мало сведений и слишком односторонние данные, чтобы по их материалам можно было решить вопрос об этнической принадлежности русов»). «Русским морем» именует Черное море ряд французских, немецких и еврейских памятники XII–XIIІ вв. (и точно так его называет, что характерно, и наша древнейшая летопись ПВЛ: «А Днепр втечетъ в Понетьское море жерелом, еже море словеть Руское…»). По справедливым словам А. Г. Кузьмина, «поистине международное признание Черного моря „русским“ — важное свидетельство в пользу существования Причерноморской Руси»[23].

В пользу существования Причерноморской Руси имеются еще более важные свидетельства. В византийском «Житии святого Стефана Сурожского» (ум. 787), составленном в первой половине IX в., речь идет о нападении в конце VIII или самом начале IX в. на Сурож (Судак) в Крыму «рати великой русской» во главе с князем Бравлином (по мнению крупнейшего византиниста XIX в. и норманиста В. Г. Васильевского, «рассказ о нашествии русской рати на Сурож заключает в себе подлинную историческую основу…», но сегодня норманист Е. В. Пчелов в своем «жэзээловском» романе о Рюрике-норманне уверяет, что известие о русах в «Житии Стефана Сурожского» «носит откровенно легендарный характер», и норманист А. В. Назаренко выносит этот памятник «за скобки… ввиду источниковедческой шаткости его известия»). В «Житии святого Георгия Амастридского», написанном современником последнего Игнатием Диаконом, констатируется, применительно к первой половине IX в., широкая известность руси на берегах Черного моря: «Было нашествие варваров, руси, народа, как все знают, в высшей степени дикого и грубого, не носящего в себе никаких следов человеколюбия» (по А. Г. Кузьмину и К. А. Максимовичу, русы в житии выступают как жители Крыма). Васильевский, датируя амастридский поход, ударивший уже по коренным землям Византии, временем около 842 г., отметил, что «имя Руси уже в это время не только было известным, но и общераспространенным, по крайней мере, на южном побережье Черного моря».

Г. В. Вернадский полагал, что поход на Амастриду мог состояться в 840 году. А. Н. Сахаров поход и последующие затем переговоры между русью и византийцами относит к промежутку между началом 830 гг. и 838–839 гг., когда русские послы прибыли вначале в Византию, а затем в Ингельгейм, где предстали перед франкским императором Людовиком I Благочестивым (Пчелов и в данном случае непреклонен, видя, как рушится норманизм со своей мифической шведской «русью» от 862 г., что «однозначно признать реальность нападения русов на Амастриду в 820–830-х годах не кажется возможным»)[24]. Ученые давно говорят о связи похода русов на Амастриду с сообщением Вертинских аннал о прибытии в 839 г. к Людовику I Благочестивому послов византийского императора Феофила, с которыми были люди, утверждавшие, «что они, то есть народ их, называется Рос (Rhos)» и что они были направлены их «королем», именуемым «хаканом (chacanus)», к Феофилу «ради дружбы»[25]. Но поиску этой дружбы предшествовало нападение русов на Амастриду близко к 839 г., как можно предположить, в 836–838 гг. (причем титул «хакан» опять же указывает, заостряли внимание С. А. Гедеонов и Г. В. Вернадский, «на соседство хазар»[26]).

Однако особое внимание исследователей привлекают две речи-беседы константинопольского патриарха Фотия, в которых повествуется о неожиданном нападении («невыносимой молнии», не давшей «времени молве возвестить о нем, дабы можно было придумать что-нибудь для безопасности…») 18 июня 860 г. русов уже на саму столицу Византии, по одним данным, на 200 судах, по другим — на 360, на которых находилось порядка 8–14 тысяч воинов (по этим цифрам хорошо видно, что такое грандиозное предприятие было под силу лишь мощному государственному образованию). Причем патриарх, очевидец нашествия, также отмечает факт давнего знакомства своих соотечественников с русами: «Те, для которых некогда одна молва о ромеях казалась грозною, подняли оружие против самой державы их…», «народ неименитый, народ несчитаемый [ни за что], народ, поставляемый наравне с рабами… незначительный, но получивший значение, уничиженный и бедный, но достигший блистательной высоты и несметного богатства…» (норманист Е. В. Пчелов утверждает, все также желая вычеркнуть черноморскую русь из науки, что до этого события византийцы русов «толком не знали…». «Совершенно напротив, — справедливо возражает таким скептикам норманист А. В. Назаренко, — к 860 г. русь была уже известна византийским властям как достаточно обширное политическое образование, в которое входили разные народы; более того, она выступала, похоже, и как источник военной угрозы (в представлении патриарха Фотия, она до тех пор не нападала на Константинополь из страха перед славой „ромеев“), но не „бралась в расчёт“ из-за своей бесславности, „неименитости“»)[27].

Событие июня 860 г. настолько потрясло византийцев («город едва… не был поднят на копье», — говорит Фотий, и свое спасение греки приписывали заступничеству лишь небесным силам — самой Богородицы), что, отмечал в 1980 г. А. Н. Сахаров, «на протяжении почти пяти веков неизменно становилось сюжетом греческих хроник, переписки, религиозных песнопений, благодарственных слов, проповедей, официальных циркуляров, речей». В конечном итоге после недельной осады был заключен договор «мира и любви», заложивший основы последующих русско-византийских отношений. В 2010 г. ученый подчеркнул, что беспрецедентное по своим масштабам нападение Руси 18 июня 860 г. на Константинополь, тщательно подготовленное и блестяще осуществленное, буквально потрясло тогдашний мир, что «само это военное предприятие, сбор большого войска, оснащение флота требовало длительного и масштабного государственного обеспечения. Это могло сделать уже сложившаяся и успешно функционировавшая государственная система, которая впервые попробовала свои внешнеполитические мускулы уже ранее, во время ударов по крымским и малоазиатским владениям Византии» (отраженных в житиях святых Стефана Сурожского и Георгия Амастридского), и что в 860 г. государство Русь, которое исследователь связывает с Поднепровьем, «оповестило о своем государственном рождении остальной мир»[28].

Правомерность вывода Сахарова подтверждают слова одного из составителей ПВЛ, именно нападение русов на Константинополь сделавшего точкой отсчета русской истории (а за ним эти слова на протяжении столетий повторяли другие летописцы): 856 г. «…Наченшю Михаилу царствовати, нача ся прозывати Руская земля. О сем бо уведахом, яко при семь цари приходиша русь на Царьгород, якоже пишется в летописаньи гречьстемь. Тем же отселе почнем и числа положим» (рассказ об этом походе читается в ПВЛ под 866 г., куда он попал из византийской Хроники Георгия Амартола, и связан летописцем с именами Дира и Аскольда)[29].

Патриарху Фотию также принадлежит «Окружное послание» 867 г., в котором он, напомнив о «дерзости» русов, осмелившихся напасть в 860 г. на Константинополь, сообщает о последующем их крещении и утверждении у них епархии: «Народ, столь часто многими превозносимый и превосходящий все другие народы своей жестокостью и кровожадностью, т. е. россы, которые, покорив окрестные народы, возгордились и, имея о себе весьма высокое мнение, подняли оружие на Римскую державу, теперь и сами переложили нечестивое языческое суеверие на чистую и непорочную христианскую веру и, приняв епископа и пастыря, ведут себя как преданные сыны и друзья, хотя незадолго перед этим тревожили нас своими разбоями и учинили великое злодеяние». Принятие русами епископа прямо указывает на крещение именно народа, а не дружины воинов. И русская епархия — Росия — присутствует во всех церковных уставах византийских императоров, по крайней мере, с 879 г., занимая 61 место в перечне метрополий, подчиненных константинопольскому патриарху (в списках времени императора Константина Багрянородного (913–959) она составляла 60-ю митрополию).

Вероятно, епархия эта находилась в городе Росия, отождествляемом с Боспором, расположенном в районе нынешней Керчи, и просуществовала она до XII в. (арабский географ XII в. ал-Идриси отмечает, что Дон «течет до города Матраха (Тмутаракани. — В.Ф.) и впадает в море между ним и городом Русийа»; по договорам 1169 и 1170 гг. с генуэзцами Византия предоставляла им право направлять торговые суда во все свои гавани, кроме Rossia и Matracha. Столетием позже Ибн Са‘ид ал-Магриби отмечал, что на западном берегу Дона «лежит Русийа — главный город русов», представляющих собой «многочисленный народ, выделяющийся силой среди храбрейших народов Аллаха»)[30]. Надлежит добавить, что и поздние авторы указывали, обращаясь к далекому прошлому, на связь русов с югом Восточной Европы: византийский писатель XIV в. Никифор Григора, говоря о «русском» правителе при дворе Константина Великого (306–337), видимо, так именовал кого-то из росомонов, поэт XII в. Манасия называет русов в числе участников нападения под руководством аварского кагана на Константинополь в 626 г., а в «Хронографии» Феофана Исповедника (ум. 818) под 773 г. сообщается, что император Константин V Копроним направил в поход на болгар 2000 хеландий, а сам на «русской» хеландии поплыл к устью Дуная[31].

По мере развития исторических знаний в Западной Европе шло весьма интенсивное издание источников. В 1602 г. историк церкви кардинал Ц. Бароний ввел в научный оборот «Окружную грамоту» Фотия[32] (и с тех пор она неоднократно перепечатывалась). В 1711 г. Г. В. Лейбниц, проявлявший большой интерес к русской истории, подчеркнул, что в IX в. «приобрели известность русские, вероятно, древние роксоланы, которые были так могущественны, что даже осаждали Константинополь»[33]. В 1736 г. в Петербурге была опубликована статья Г. 3. Байера о первом нападении «киевских русов» на Константинополь в 860 г., и данный сюжет он вновь затронул в 1741 г., отметив при этом, что «россы приняли свое название не от скандинавов»[34]. Затем В. Н. Татищев констатировал, что «у грек имя русь, или рось, задолго до Рюрика знаемо было…»[35]. М. В. Ломоносов в замечаниях на речь-«диссертацию» Г. Ф. Миллера, написанных осенью 1749 г., объяснял ему, ссылаясь на статью Байера 1741 г., что «в девятом, на том же месте, где прежде полагали роксолан, учинился весьма славен народ русский, который и росс назывался. Фотий, патриарх цареградский, в окружном своем послании пишет о походе киевлян к Царюграду: „Руссы бесчисленных народов себе покорили и, ради того возносясь, против Римской империи восстали“. Толиких дел и с толь великою славою в краткое время учинить было невозможно. Следовательно, российский народ был за многое время до Рурика»[36]. В ходе той же дискуссии по речи Миллера Н. И. Попов указывал, отрицая существование в Скандинавии народа русь, на проживание варягов-россов у Херсонеса Таврического[37].

В 1768 г. и А. Л. Шлецер абсолютно был уверен в факте существования южной руси (тогда он еще не был ни стопроцентным норманистом, ни тем более отцом «ультранорманизма», и потому во многом рассуждал о русской истории самостоятельно и в сообразности с источниками. Но все изменится в корне, как ученый попадет, после работы Ю. Тунмана 1774 г., под полное влияние шведских авторов, создавших норманскую теорию и энергично ее проводивших, начиная с эпохи Смутного времени). И эту русь Шлецер представлял могущественным народом, «который подчинил себе, как говорит Фотий, бесчисленное множество других народов», и который населял «сегодняшнюю Крымскую Татарию». Подчеркивая, что «Нестор четко отличает руссов от шведов» и что понтийские русы «имели свой собственный язык, бесценные следы которого дошли до нас благодаря императору Константину», историк, с одной стороны, отрицал их связь со славянами, готами и роксоланами, с другой, сближал с куманами, хазарами, болгарами, аланами, лезгинами (при этом поясняя, что греки называли русских «скифами, таврами, тавроскифами»)[38].

Однако в «Несторе» 1802 г. Шлецер, хотя и продолжал говорить, ибо все же не мог, в отличии от сегодняшних приверженцев его «ультранорманизма», игнорировать четкие показания ПВЛ, что «Нестор ясно отличает русских от шведов», постарался привести летопись в соответствие с норманской теорией, для чего изобрел «особый род» скандинавов — русов, родом из Швеции. А ставшую помехой его концепции русь, имя которой гремело в черноморском регионе задолго до призвания варягов, категорически вычеркнул из русской истории и отнес к «неизвестной орде варваров», неизвестно откуда пришедшей и затем неизвестно куда канувшей. Потому как «руссы, бывшие около 866 г. под Константинополем, были совсем отличный от нынешних руссов народ, и следственно не принадлежат к русской истории». Понтийских же руссов за один народ с киевским приняли византийцы, а «простое сходство в названии Pωϛ и Pyc обмануло и почтенного Нестора, и ввело его в заблуждение…». В связи с чем, как просто закрывал эту тему Шлецер, «никто не может более печатать, что Русь задолго до Рюрикова пришествия называлась уже Русью»[39].

Но, как прямо не согласился с ним Н. М. Карамзин, касаясь свидетельства Фотия, «где истина сама собою представляется глазами историка, там нет нужды прибегать к странным гипотезам… Народы не падают с неба, и не скрываются в землю, как мертвецы по сказкам суеверия» (само же нападение на Константинополь историк связал с «витязями Севера», с норманнами Аскольдом и Диром, отнеся его к 866 году. О россах-норманнах Фотия будут активно вести речь в 1840-х гг. известные норманисты И. Ф. Круг и А. А. Куник[40]. И эта идея благополучно дожила до наших дней. Так, Л. С. Клейн ясно видит в событиях июня 860 г. «обычный грабительский набег норманнов», а Е. В. Пчелов норманство напавших на Константинополь выводит из слов «Венецианской хроники» Иоанна Дьякона рубежа Х-ХІ вв.: «В это время народ норманнов на трехстах шестидесяти кораблях осмелился приблизиться к городу Константинополю»[41]. Однако термин «норманны» итальянца Дьякона, коснувшегося событий 860 г. полтора века спустя после Фотия, у которого — прямого свидетеля нападения русов на «царя городов царственных» и их последующего крещения — данный термин отсутствует, и он называет русов «скифским», «северной (гиперборейской) грозой», народом, вышедшим «от страны северной»[42], и который уже, несомненно, слышал о кровавых «подвигах» в Западной Европе именно скандинавских норманнов, лишен этнического содержания и выполняет роль географического указателя: «люди, живущие севернее», или, как это звучит в устах грека Фотия, «северная гроза», народ «от страны северной».

Сказанное подтверждает информация кремонского епископа и также итальянца Лиудпранда (ум. 971/2), во-первых, отнесшего к «норманнам» сразу несколько восточноевропейских народов: Константинополь «расположен среди самых диких народов. Ведь на севере его соседями являются венгры, печенеги, хазары, русы, которых мы зовем другим именем, т. е. нордманнами…», т. е. зовем всех перечисленных. Во-вторых, полно разъяснившего суть этого «норманства» на примере руси, напавшей в 941 г. на Константинополь: «В северных краях есть некий народ, который греки по его внешнему виду называют Poυσιoϛ, русиями (т. е. „красными“, „рыжими“. — В.Ф.), мы же по их месту жительства зовем „нордманнами“. Ведь на тевтонском языке „nord“ означает „север“, а „man“ — „человек“; отсюда — „нордманны“, то есть „северные люди“»[43]. М. В. Бибиков отмечает, что византийским памятникам «присуща замена этнонимов описательными выражениями, например, „северный“ может обозначать русских…» («северные скифы»)[44]. В свете чего абсолютно неопределенное в этническом смысле понятие «гиперборейские», т. е. «северные», т. е. «норманские» народы включает в себя их самый широкий перечень. Как подчеркивается, например, в схолии к сочинению Аристотеля «О небе», «мы, говорят, заселяем среднее пространство между арктическим поясом, близким к северному полюсу, и летним тропическим, причем скифы-русь и другие иперборейские народы живут ближе к арктическому поясу…»[45]. В том же ключе, разумеется, следует понимать и «норманнов» послания 871 г. франкского императора Людовика II к византийскому императору Василию I).

В 1808 и 1814 гг. профессор Дерптского университета Г. Эверс, по сути, заново открыл южную Русь, существовавшую намного ранее прихода как Рюрика в северо-западные земли Восточной Европы, так и варягов в Киев, убедительно показав, полемизируя со своим учителем Шлецером, что «Нестор был совершенно прав, включив сведения византийских писателей о первом появлении русов в свой труд…» (а именно его доводы заставили Карамзина отвергнуть вывод Шлецера о небытии понтийской руси). В последней Эверс видел хазар, от которых русские приняли свое имя. Причем он весьма здраво заметил, что «естественнее искать руссов при Русском море (Черном. — В.Ф.), нежели при Варяжском (Балтийском. — В.Ф.)», и что «невероятно само по себе и то, что никому не знакомая орда варваров с флотом из двухсот судов появилась у Константинополя, приняла христианство и спешно скрылась, не позволив при этом узнать, откуда она прибыла?». Как констатировал норманист В. А. Мошин, в эпоху расцвета «„ультранорманизма“ шлецеровского типа» большое влияние оказала критика Эверсом «норманизма и доказательство пребывания руси на Черноморьи до 862-го года»[46].

Аргументы Эверса, свидетельствующие в пользу «пребывания руси на Черноморьи до 862-го года», действительно были настолько весомыми, что их приняли и некоторые весьма крупные норманисты, но интерпретируя восточные и византийские источники, понятно, в угодном себе смысле. Так, в 1821 г. (русский перевод статьи был опубликован в 1823 г.) немецкий ориенталист И. С. Фатер отстаивал идею существования Черноморской Руси, ибо, по его словам, «столь очевидно бытие росов» на юге, и понимал под ними остатки готов, проживавших по северным берегам Черного моря, среди которых разместились значительные колонии варягов-норманнов, ставших прозываться русью (при этом он напомнил, что Эверсу «принадлежит честь» обращения на нее внимания). В 1837 г. Н. А. Иванов указывал, что руссы, в которых он также видел готов, обитали по берегам Азовского и Черного морей до Кавказских гор с древности и «были коренные жители княжества Тмутараканского».

Словацкий ученый П. И. Шафарик в том же 1837 г. говорил о вероятности весьма давнего проживания варяго-русов «на берегу Черного моря и в Тавриде», но при этом не зная, «кто были эти понтийские русы: товарищи Аскольда, или же появившиеся еще прежде здесь». В 1851 г. С. М. Соловьев, подытоживал, что «название „русь“ гораздо более распространено на юге, чем на севере, и что, по всей вероятности, русь на берегах Черного моря была известна прежде половины IX века, прежде прибытия Рюрика с братьями». Принимая во внимание свидетельство византийского «Жития святого Стефана Сурожского», историк отмечал, что «даже прежде Аскольдова похода, обыкновенно относимого к 866 году, мы встречаем» информацию «о нападении руси на греческие обители и о принятии христианства некоторыми из русских вождей» (не находя тому объяснения с позиций норманской теории и пытаясь ее спасти, ученый высказал мысль об отсутствии этнического содержания в термине «русь», полагая, что он, как и имя «варягов» на западе, являлся общим названием дружин на востоке, «означая, как видно, людей-мореплавателей, приходящих на кораблях, морем, входящих по рекам внутрь стран, живущих по берегам морским»)[47].

С начала 1870-х гг. Д. И. Иловайский, отмечая, что «хвастливые скандинавские саги» представляют русь «великим и туземным народом, а Русское государство настолько древним, что о его начале они ровно ничего не знают», и что русь была восточнославянским племенем, изначально проживавшим в Среднем Поднепровье и известном под именем поляне-русь, роксолане, россалане, вел речь о существовании в первой половине IX в. как Днепровско-Русского княжества, так и Азовско-Черноморской Руси на Таманском полуострове (а ее преемником считал Тмутараканское княжество). И с Азовско-Черноморской Русью он связывал византийские свидетельства о нападении руси на Константинополь в IX в., о крещении руси в 860-х гг., о русской митрополии того же столетия, «русские письмена» и «русина», встреченные святым Кириллом в Корсуне в 860–861 гг., сообщения арабов о походах руси на Каспийское море в 913 и 944 гг.[48]

В 1880 г. Е. Е. Голубинский рассуждал о русах азовско-таврических или азовско-крымских, не имевших «никакого отношения к нашим киевским», и подчеркивал, имея в виду название Черного моря Русским, что нет примеров, «чтобы море получало имя от народа, не жившего на нем, а только по нем ходившего» (под русами он понимал норманнов, в первой половине IX в. поселившихся в Причерноморье — «в Тавриде и над нею при устье Дона» — и слившихся с остатками готов). В. Г. Васильевский, проанализировав жития святых Стефана Сурожского и Георгия Амастридского, сделал вывод о несомненном знакомстве византийцев с русами до 842 года. При этом он отождествил причерноморскую русь с тавроскифами, а тех с готами, готаланами и валанготами, проживавшими в Крыму. Варяги-норманны, позднее придя в этот район, перемешались с готами и приняли их язык как церковный (историк, надо отдать ему должное, не скрывал, что готская теория «при современном положении вопроса… была бы во многих отношениях пригоднее норманно-скандинавской»)[49].

А. А. Шахматов в 1904 г. отмечал, что «византийцы знали русь и в первой половине IX столетия… Многочисленные данные, среди которых выдвигаются между прочим и Амастридская и Сурожская легенды… решительно противоречат рассказу о прибытии руси, в середине IX столетия, с севера, из Новгорода; имеется ряд указаний на давнее местопребывание руси именно на юге, и в числе их не последнее место занимает то обстоятельство, что под Русью долгое время разумелась именно юго-западная Россия и что Черное море издавна именовалось Русским» (исследователь, попав в 1914 г. под влияние теории шведского археолога Т. Ю. Арне о массовой норманской колонизации Руси, больше не будет поднимать вопрос о южной руси, которую перестанет видеть за, по его выражению, «несметными полчищами» скандинавов, со стороны называемых «русью»). В 1911 г. Л. В. Падалко, выводя имя «русь» от рокс-алан, т. е. белых (господствующих) алан, отнес возникновение Черноморско-Азовской Руси ко времени значительно раньше второй четверти IX века. В 1913 г. В. А. Пархоменко предположил, что Русь эта существовала в начале указанного столетия. В 1943 г. Г. В. Вернадский заключил, что название «русь» («рось»), бытовавшее в Южной Руси, по крайней мере, с IV в., изначально принадлежало одному из наиболее значительных «аланских кланов» — светлым асам (рухс-асам), или роксоланам, и связывал с ними народ hros Захария Ритора и росомонов Иордана (по его мнению, «изначально рухс могло на некоторых местных диалектах звучать как рос, росс или русь…», а славянские племена, подчинившись роду рухс, «могли принять это имя»)[50].

В советской и современной науке о южной руси вели и ведут речь многие ученые, причем также независимо от того, отвергают они норманскую теорию или нет. Так, в 1970 г. археолог Д. Т. Березовец установил, что восточные авторы под «русами» понимали алан района Северского Донца и его притоков, Нижнего Дона, Приазовья, носителей весьма развитой салтовской культуры, заключив при этом, что «Днепровская Русь получила свое наименование от народа рус, рос, который имел самое непосредственное отношение к салтовской культуре». Согласно изысканиям ираниста В. И. Абаева 1973 г., этноним «русь» соответствует иранской основе *rauxšna-/*ruk — «свет, светить» (осетинское rῡxš/roxs — «свет, светлый», персидское ruxš- «сияние, блеск», rῡšan — «светлый»), а название роксоланы «означает буквально „Светлые аланы“». Археолог Д. Л. Талис в 1973–1974 гг. показал историческое бытие в VIII — начале X в. Причерноморской Руси в Восточном и Западном Крыму, а также в Северном и Восточном Приазовье, и увязал ее с аланами.

Лингвист О. Н. Трубачев, подчеркивая в 1977–1997 гг., что ведет «наименование Руси из Северного Причерноморья» и что в ономастике Приазовья и Крыма «испокон веков наличествуют названия с корнем Рос-» (от индоарийского *ruksa/*ru(s)sa — «светлый, белый»), видел в Азовско-Черноморской Руси реликт индоарийских племен, населявших Северное Причерноморье во II тыс. до н. э. и отчасти позднее (например, *tur-rus- или «тавро-русы»), и полагал, что с появлением здесь в довольно раннее время славян этот древний этноним стал постепенно прилагаться к ним (по его словам, «туземный приморский этнос Рос слыл воинственным и приверженным морским разбоям… Его влияние на различные другие народы региона очевидно…»). Вместе с тем он — норманист — констатировал, что сегодня в науке имеются, по его характеристике, «запретители» этой Руси, устраивающие «типичный завал на пути к истине…» (и все названные им при этом лица — норманисты, которым, отмечал академик, явно мешает комплекс сведений об Азовско-Черноморской Руси и часть из которых для придания ее проблеме норманского акцента «уточняют в желаемом смысле» переводы источников), а также заключил что «нет достаточных оснований связывать… „информационный взрыв“» византийских, восточных, западноевропейских «известий о племени Рус, Рос IX века с активностью северных германцев в том же и последующих веках»[51].

Существование Салтовской и Причерноморской Русий (а также Аланской Руси в Прибалтике, созданной в IX в. русами-аланами после их переселения с Дона из пределов разгромленного хазарами и венграми Росского каганата) детально обосновал в 1969 и 1998–2003 гг. А. Г. Кузьмин. В 1998–1999 и 2002–2003 гг. археолог В. В. Седов, связывая Русский каганат с носителями славянской волынцевской культуры конца VII–VIII вв. на левобережье Днепра (а также «следующих за ней ромейской и борщевской» и «идентичных им древностей Окского бассейна») и считая причиной его гибели либо Хазарский каганат, либо овладение Олегом Киева в 882 г., этноним «русь» возводил или, по Абаеву, к древнеиранской основе *rauxšna-/*ruk- «свет, светить», или, по Трубачеву, как и обширная однокорневая географическая номенклатура Севернопричерноморских земель, к местной индоарийской основе *ruksa/ *ru(s)sa — «светлый, белый» (и в достоверности известия Захария Ритора о народе «рос» он нисколько не сомневался)[52].

В 2002 г. Е. С. Галкина показала существование военно-торгового Русского каганата, отождествив его с салтово-маяцкой археологической культурой (верховья Северского Донца, Оскола, среднее и частично верхнее течение Дона), погибшего под натиском кочевников во второй четверти IX в. и передавшего свое имя «Русь» Киевской Руси. В 2004–2006 гг. Я. Л. Радомский продемонстрировал реальное бытие во второй половине V — конце X в. в Северо-Восточном Причерноморье и в восточной части Крыма Черноморской Руси и отметил ее смешанную руго-роксоланскую этническую основу (в которую позже влились асы). В 2004 и 2013 гг. украинский ученый П. П. Толочко, поддерживая концепцию Седова, подчеркнул, что «название „Русь“, ставшее впоследствии политонимом и этнонимом для всех восточных славян, имеет южное происхождение. Его бытование засвидетельствовано со времен проживания здесь ираноязычных сарматских племен». О Причерноморской Руси времени VI–VII вв. говорил в 2006 г. лингвист К. А. Максимович. О Руси Прикаспийской и Руси Причерноморской (Приазовской), как о реальных политических образованиях, ведет речь и автор настоящих строк[53] (о «прото-Руси» или Русском каганате на Среднем Днепре начал рассуждать в 2012 г. и А. В. Назаренко. Но в русле прошлых идей, в том числе двух волн миграций скандинавов на Русь, утверждал, никак все это не объясняя, что в нем организующую роль играли какие-то скандинавы, но почему-то говорившие по-славянски и пользовавшиеся «славяноязычным самоназванием» русь, и что данный каганат, существовавший уже в 830-х гг., «исчез с политической карты… на рубеже ІХ-Х вв. вследствие появления на юге Восточной Европы скандинавских находников совсем другого типа…». После чего поставил, а до него так делали многие, да еще много раз будут делать, «крест на некогда популярных рассуждениях о некой азово-причерноморской Руси IX в.»[54]).

Языком общения южной руси — Руси Прикаспийской и Руси Причерноморской (летописной Тмутаракани) — был славянский язык. Это хорошо видно из сообщения Ибн Хордадбеха, начальника почт провинции ал-Джибал (Северо-Западный Иран), которая соединялась с должностью политического агента и начальника полиции, констатировавшего не позже 40-х гг. IX в., что русские купцы представляют собой «вид славян» («одну из разновидностей славян») и привозят товары в Багдад, где их переводчиками «являются славянские слуги-евнухи». Как посчитал в таком случае даже норманист А. Н. Кирпичников, «языком русов был скорее всего славянский…»[55] (А. И. Гаркави отмечал, что Ибн Хордадбех имел доступ к государственным архивам и что он писал о восточных славянах и русах «по личному наблюдению или лично добытым известиям…». Сегодня А. В. Назаренко, «омолаживая» на несколько десятилетий время свидетельства данного автора, дабы отнести его ко времени не ранее 870 г., т. е. после 862 г., года призвания, по его убеждению, шведских «руотсов», подчеркнул, что он «сталкивался с „русскими“ купцами в Багдаде или своем родном Табаристане…» и что обладал «незаурядной» осведомленностью)[56].

Ибн ал-Факих (конец IX — начало X в.) дает параллельный вариант чтения известия Ибн Хордадбеха, но именует купцов «славянскими». Ибн Хордадбех, к сообщению которого, заключал А. П. Новосельцев, надлежит «относиться с доверием», и Ибн ал-Факих «пользовались каким-то общим, нам не известным источником», относящимся, как можно сделать вывод, к началу IX или даже к концу VIII в. (однако Е. В. Пчелов утверждает, не утруждая ни себя, ни читателя доказательствами, что в описаниях арабских авторов «русы имеют совершенно определенные скандинавские черты»)[57]. Ал-Истахри в 930–933 гг., основываясь на труде ал-Балхи, написанном около 920–921 гг., вслед за ним констатировал, опять же отмечая связь русов со славянами: «Русы. Их три группы. Одна группа их ближайшая к Булгару, и царь их сидит в городе, называемом Куйаба… И самая отдаленная из них группа, называемая ас-Славийя, и (третья) группа их, называемая ал-Арсанийа…». Его продолжатель Ибн Хаукаль в 969 г. посетил юг Каспия, где записал рассказ о разгроме Хазарин русами, подчеркнув при этом, что «самая высшая (главная)» группа русов — это «ас-Славийа». Сведения о трех группах русов восходят, отмечается в науке, ко второй половине IX в.[58] (в целом же, конечно, очень трудно сказать что-либо конкретное по поводу русов восточных авторов. Как заметил А. Г. Кузьмин, так они «в разных местах и в различные периоды называли не одно и то же население. На каком-то этапе это имя покрывало выразительную салтовскую культуру Подонья и Приазовья»[59]).

В «Житии святого Кирилла», созданном в 869–885 гг. в Подунавье, рассказывается, как Кирилл в Крыму (в Корсуне) в 861 г. приобрел «Евангелие» и «Псалтырь», написанные «русскими письменами» (речь идет о глаголице, одной из славянских азбук), которые помог ему понять местный житель, говорящий «на том же языке» (что указывает на присутствии там русов-христиан уже в середине IX в., т. е. ранее, обращает внимание А. Е. Кузьмин, возникновения Тмутараканской епархии при патриархе Фотию)[60]. А Кирилл и русин смогли понять друг друга потому, что говорили на славянском языке, который первый из них знал по факту, как выразился С. А. Гедеонов, рождения «в полуславянской Селуни»[61] (но норманисты, борясь с южной русью, противоречащей их шведскому взгляду на начало Руси, уверяют, как это делает, например, Е. В. Пчелов, что «слово „руские“ на самом деле представляет собой ошибку, а речь идет о „сурских“, то есть сирийских письменах…. Таким образом, по наиболее распространенной версии, Кирилл в Херсонесе познакомился с сирийским языком и сирийской письменностью, а не некой „русской“»[62]. Убеждают, «поправляя» источники по своему усмотрению, но не ведают того, что «в те времена сирийской общины в Крыму не было, а автор Жития говорит только о народах, проживавших в Крыму»[63]). Остаток южной славяноязычной руси, по всей видимости, зафиксировал побывавший в России в 1517 и 1526 гг. С. Герберштейн, говоря о «черкесах-пятигорцах… у Понта», которые, как это ему объяснили русские, «христиане… согласны с греками в вере и обрядах и совершают богослужение на славянском языке, который у них в употреблении», и которые «крайне дерзкие морские разбойники, ибо по рекам, стекающим с гор, они спускаются на судах в море и грабят всех, кого могут, в особенности плывущих из Каффы в Константинополь»[64].

С масштабными действиями в 860 г. черноморской руси, потрясшими мощную Византийскую империю, связаны события 862 г.: приход из Балтийского Поморья в Северо-Западные земли Восточной Европы варягов и варяжской руси, во главе которых стояли братья Рюрик, Трувор и Синеус. Причем, как подчеркивает в той же ПВЛ, но другой уже летописец, проводя иной взгляд на начало Руси, чем тот, который высказан под 856 г.: «И от тех варяг прозвася Руская земля»[65]. В отношении этнической принадлежности этих пришельцев на Русь, представители которых через двадцать лет, в 882 г., в лице Олега Вещего объединили Северную Русь и Южную Русь, являвшиеся полноценными государствами, в один государственный организм, чаще всего условно именуемый в науке Киевской Русью, высказано большое число мнений — они либо норманны, либо славяне, либо финны, либо литовцы, либо венгры, либо хазары, либо готы, либо грузины, либо иранцы, либо кельты, либо евреи[66]…

Такой разброс мнений объясняется тем, что сводчики ПВЛ, трудившиеся над нею со второй половины X до начала XII в., не касались проблемы этноса и родины варяжской руси, самым деятельным образом участвовавшей с середины IX столетия в жизни восточных славян. Для них этой проблемы просто не существовало, т. к. они, пояснял И. Е. Забелин, хорошо знали, о ком вели речь, поэтому не считали надобным входить в подробности, в свое время всем известные[67], и в первую очередь, конечно, тем, кому был адресован их труд. Вместе с тем летопись, хотя нигде прямо не говорит ни о родине варяжской руси (варягов), ни о ее языке, в то же время дает исчерпывающую информацию по этим вопросам. В ее недатированной части граница расселения варягов на западе (а также на востоке) локализуется довольно четко: они сидят, пояснял летописец конца X в.[68], по Варяжскому (Балтийскому) морю «ко въстоку до предела Симова, по томуже морю седять к западу до земле Агнянски и до Волошьски». М. П. Погодин в свое время установил, что летописец начинал «Симов предел» с Волжской Болгарии, а не с южных берегов Каспийского моря, как это обычно утверждалось в нашей науке под влиянием византийских хроник (т. е. варяги на территории от Балтики до «Симова предела», констатировал А. Г. Кузьмин, — это «города и земли, занятые в свое время мужами Рюрика»)[69]. Далее Кузьмин подчеркивал, что «Волошской землей» со Средневековья западные славяне именовали «Северную Италию, и это название естественно распространялось на возникшую в 962 году Священную Римскую империю», простиравшуюся от Рима до Ютландии[70] и граничившую там с южнобалтийскими славянами.

И другой летописный ориентир — «земля Агнянска» — также указывает на Ютландский полуостров, на что в 1836–1876 гг. акцентировали внимание антинорманисты Ю. И. Венелин, С. А. Бурачек, Н. В. Савельев-Ростиславич, И. Е. Забелин[71] (но и сегодня норманисты, например, археологи В. Я. Петрухин и Д. А. Мачинский, плохо все же знакомые с летописью, и потому не всегда понимающие, о чем ведут речь оппоненты-историки, продолжают представлять «землю Агнянски» в качестве Англии, упорно не желая видеть того, что в ПВЛ собственно Англия именуется «Вротанией», «Вретанией», т. е. Британией[72]). А в юго-восточной части названного полуострова обитали до своего переселения в середине V в. в Британию англо-саксы, отсюда и «земля Агнянска» летописи, сохранившаяся в названии нынешней провинция Angeln земли Шлезвиг-Голштейн ФРГ. И на Балтике очень долго датчане ассоциировались с англо-саксами: даже во времена английского короля Эдуарда Исповедника (1042–1066) названия «англы» и «даны», отмечал в 1907 г. И. Н. Сугорский, смешивались, считались чуть ли не тождественными, а мифологическими родоначальниками датчан являются Дан и Ангул[73].

Еще антинорманист И. Н. Болтин, следует заметить, сказал в 1790-х гг., что «англяне», присутствующие в летописном перечне «варяжских» народов («сице бо тии звахуся варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гьте, тако и си»), «занимали те места, где ныне герцогство Шлезвикское, Стормаргия, Вагрия и некоторую часть от герцогства Мекленбургскаго и Лавенбургскаго: и по ныне в герцогстве Шлезвикском одна небольшая область… называется Англен или Ангелен». Но, как он посчитал в конечном итоге, летописец говорит не об этих англах, «а о живших в Швеции, в Смаландии и в Скании…». Показательно, что норманист В. Томсен, в 1870-х гг. рассуждая над «землей Агнянской» ПВЛ, также выразил сомнение в привязке ее к Англии и задавался вопросом: «англичане или англы в Шлезвиге?»[74].

С англо-саксами («землей Агнянской») на востоке соседили «варины», «вары», «вагры», населявшие Вагрию. Именно они, как это доказано А. Г. Кузьминым, и были собственно варягами (фиксируя наличие в индоевропейских языках основного обозначения воды словом «вар», историк пояснил, что «романо-кельтскому суффиксу „ин“ в этнонимах в германских языках часто соответствует „инг“, переходящий у западных славян в „анг“ и у восточных в „яг“. „Варяги“, следовательно, значит „поморяне“»[75]). Затем варягами стали называть на Руси всю совокупность славянских и славяноязычных народов, проживавших на южном побережье Балтики от польского Поморья до Вагрии включительно, а еще позднее — многих из западноевропейцев. В пределы все той же Южной Балтики вел и путь «по Двине в Варяги (в „землю Варягов“. — В.Ф.), из Варяг до Рима…», которым, согласно ПВЛ, следовал из Северо-Западной Руси апостол Андрей: «И иде в Варяги, и приде в Рим…»[76] (морской частью этого древнего пути плыл в 1438 г. из Риги в Любек митрополит Исидор, направлявшийся на Флорентийский собор[77]).

Полная ясность обстоит в ПВЛ с языком варягов. Летопись, рассказывая об основании ими в Северо-Западной Руси городов, носящих, на чем справедливо заостряет внимание Кузьмин[78], славянские названия — Новгород, Изборск, Белоозеро (последний вообще расположен на неславянской территории, в землях угро-финского племени веси, куда еще не проникли славяне), тем самым говорит, что языком их общения был именно славянский язык (что также указывает на южный берег Балтийского моря, где проживали славянские и славяноязычные народы, создавшие высокоразвитую цивилизацию, которая приводила в восторг их соседей германцев). Сами же названия поселений, тем более на чужой земле, напрямую связаны с языком своих основателей и призваны навечно как утвердить (освятить) их права на претендуемую территорию, так и оградить эти права от любых посягательств. В связи с чем наименованию своих местожительств народы придавали огромное значение, и с этого сакрального действия начиналась жизнь нового поселения. Так, например, древние римляне для организации колоний на завоеванных итальянских землях создавали комиссии, которые прежде всего давали им имя.

Весьма показательны в данном плане, с одной стороны, финикийский Карфаген, что означает «Новый город», в Северной Африке, претендовавший на роль ее столицы, Новый Карфаген (сегодняшняя Картахена), как символ принадлежности Карфагену Пиреней, за которые он вел ожесточенную борьбу с Римом, греческие названия многих городов Южной Италии, в том числе Неаполь (опять же «Новгород»), прямо сигнализирующие о языке своих первопоселенцев. С другой, названия первых колоний в Северной Америке: Новые Нидерланды, Новая Швеция, Новая Франция, Новая Англия[79], и вместе с тем названия многих городов на территории США и Канады, по которым можно безошибочно определить не только из какой страны, но даже из какой конкретно ее местности прибыли переселенцы в «Новый Свет».

На славяноязычие варягов указывает и Варангер-фьорд — Бухта варангов, Варяжский залив в Баренцевом море. И указывает потому, что название Варангер-фьорд на языке местных лопарей (саамов) звучит как Варьяг-вуода, т. е. «лопари, как следует из этого названия, — отмечал Кузьмин, — познакомились с ним от славяноязычного населения», ибо знают его «в славянской, а не скандинавской огласовке»[80] (важно подчеркнуть, что Варангер-фьорд соседил с Мурманским, т. е. Норманским берегом. А такое противопоставление Варяжского залива и Норманского берега не только весьма показательно, но оно еще абсолютно аналогично противопоставлению варяжской руси и норманских народов в вышеприведенном летописном перечне «варяжских» народов). Славянский язык варягов (варангов) зафиксирован и византийскими источниками. В. Г. Васильевский, рассмотрев все сведения о пребывании варягов в Византии, установил, что, во-первых, термин «варанги» был связан с русско-славянским военным корпусом, присланным Владимиром Святославичем в 988 г. по просьбе византийского императора, во-вторых, данные источники отождествляют «варангов» и «русь», говорящих на славянском языке, и отличают их от норманнов (т. е. также противопоставляют), которые стали приходить в Империю и вступать в дружину варангов (варягов) в конце 1020-х гг.[81]

Комментатор Сказания о славянской грамоте, привлеченного киевским летописцем в конце X в.[82] и помещенного в ПВЛ под 6406 г., словами, что «словеньскый язык и рускый одно есть…», «настойчиво подчеркивает славянское происхождение руси…»[83]. В НПЛ младшего извода под 854 г. читается, что «новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска», т. е. «от рода варяжьска» происходит, как отмечает А. Н. Сахаров, «не верхушка, не дружина, а именно „людье“ — все новгородское население родственно варягам-руси»[84]. По мнению И. Е. Забелина и А. Г. Кузьмина, новгородцы, относя себя к потомкам варягов Рюрика, считали их славяноязычными[85]. Фраза, что «новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска», дана новгородским летописцем применительно к своему времени («до днешняго дни»), что указывает на начало XII, либо на вторую четверть XIII в.[86] И здесь, конечно, нет и речи о том, что, как уверяют норманисты, новгородцы «от рода шведского», якобы являясь потомками «засадного», по квалификации А. А. Молчанова, норманского корпуса, до начала XI в. расквартированного на постоянной основе в Новгороде[87].

Политическая раздробленность русских земель резко сузила горизонты видения летописцами как настоящего, так и прошлого, и во многих случаях была «разорвана и связь времен»[88]. В результате чего разговор о варягах, ушедших в небытие вместе с Киевской Русью, потерял былую актуальность, а память о них начинает постепенно стираться. Серьезную проверку на прочность ей пришлось выдержать в страшный период нашествия и владычества монголов, но при этом она не исчезла вовсе. Процессы образования централизованного государства, подъем национального самосознания наших предков, устремленного в будущее, но произрастающего на осмыслении пройденного ими пути, вызвали у летописцев закономерное обращение к истокам своей государственности, которую олицетворяла династия Рюриковичей и начало которой положили варяго-русские князья. Будучи хранителями и оберегателями исторической памяти народа, в принципиальных вопросах которой, по их понятиям, не должно быть белых пятен, они напомнили соотечественникам родину варяжской руси — южное побережье Балтийского моря.

Впервые эта территория была названа в «августианской» легенде, повествующей, как «воевода новгородскія» Гостомысл перед своей кончиной созвал сограждан и сказал им: «Съвет даю вам, да послете в Прусскую землю мудра мужа и призовите князя от тамо сущих родов римска царя Августа рода. Они же шедше в Прусскую землю и обретошя там некоего князя имянем Рюрика, сущя от рода римска царя Августа…»[89]. Считается, что в основе легенды лежит «Послание Спиридона-Саввы», созданное, по И. Н. Жданову, в последнем десятилетии XV или в начале XVI в., по С. В. Думину и А. А. Турилову, на рубеже этих столетий, по Р. П. Дмитриевой и А. Л. Гольдбергу, в 10-х — начале 20-х гг. XVI века. Я. С. Лурье полагает, что уроженец Твери и бывший митрополит Литвы Спиридон-Савва переписал рассказ о происхождении владимирских и тверских князей из какого-то тверского сборника, составленного в первой половине XV в., когда шла феодальная война в рамках московского правящего дома и когда тверской великий князь Борис Александрович выдвигал свои претензии на общерусскую власть[90].

Ныне больше принята точка зрения Дмитриевой, согласно которой «Послание» было написано по заказу правительственных кругов Василия III между 1511–1521 гг., а первая редакция официального «Сказания», вобравшая в себя основные идеи «Послания», относится к периоду до 1533 года. В 1984 г. исследовательница уточнила, что первая редакция была составлена не позднее 1527 года[91]. «Сказание о князьях владимирских» И. П. Еремин датировал второй половиной XV в. (не ранее 1480 г.)[92]. В 2003 г. М. Е. Бычкова отметила, что идея о происхождении Рюриковичей от римского императора (без указания имени Августа) «появилась в русских документах еще в 80-е гг. XV в.»[93]. О времени бытования «Сказания» говорит тот факт, что только исключительно под его влиянием в некоторые общерусские летописные своды конца XV — начала XVI в. были внесены изменения в той части ПВЛ, где говорится о расселении славян и где появляется фигура Гостомысла. Так, в сокращенных летописных сводах 1493 и 1495 гг., сводах 1497 и 1518 гг. сообщается, что «словене же пришедше с Дуная, седоша около озера Ильмеря и прозвашася своим именем, и сделаша град, и нарекоша и Новъград, и посадиша и старейшину Гостомысла»[94].

Появление «августианской» легенды было продиктовано притязаниями России на равное место среди европейских держав (как и на связь русской истории с мировой). Но равность им вытекала из равности исторического начала, поэтому родословная московских великих князей была возведена, что тогда было в порядке вещей, к Августу «кесарю» (первый римский император Гай Октавиан Август Цезарь правил в 27 г. до н. э. — 11 г. н. э.), наиболее почитаемому европейскими монархами из всех правителей древности. Почитаемому потому, объясняют наши книжники, что «при нем бысть… Рожество Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа», в связи с чем и династия Рюриковичей «не худа же рода бяху и не незнаема, но паче преименита и славна римскаго кесаря кесаря Августа…»[95]. К тому же в лице Августа Октавиана, отмечал И. Н. Жданов, «сходилось все величие былого, от него же разошлась власть и сила по отдельным странам; ставленники Августа сели и в Египте, и в Сирии, и на берегах Истра, и там, где обитают угры, и на побережье Вислы». Как подчеркивает С. В. Перевезенцев, «удревление генеалогии московских государей на максимально возможный срок позволяло рассматривать историю самой России как часть общемировой истории, в которой Россия занимает самое достойное место»[96]. Естественно было ожидать, что наши мыслители, установив «родство» Рюрика с римским императором, связали бы его, как это проделали, например, молдаване и литовцы с родоначальниками своих династий, непосредственно с самим Римом. Но они, отступив от принятых тогда канонов, вывели Рюрика не из Рима, не из Италии, а с Южной Балтики, которая во времена могущества «вечного города» находилась далеко на периферии мировой истории и ничем в ней не отметилась.

Назвать же летописцев в качестве родины Рюрика именно Южную Балтику, игнорируя тем самым наиболее престижные, по понятиям той эпохи, территории для корней правящих домов, могла заставить только традиция, освященная временем и имеющая широкое распространение. С. А. Гедеонов видел в «августианской» легенде общенародное предание о южнобалтийском происхождении варяжской династии, говоря при этом, что «не от сказки об Августе и Прусе родилось предание о поморской отчизне варяжских князей, а наоборот». Р. П. Дмитриева допускала мысль, что при ее создании могли быть использованы «какие-то устные легенды». А. Г. Кузьмин связывал истоки «августианской» легенды с Южной Балтикой, указывая, что в ее пределах «очень рано существовали предания, увязывавшие основание разных городов Юлием Августом», например, знаменитого Волина в устье Одера. Затем он уточнил, что легенда эта зародилась в Понеменье, где, согласно источникам, существовала «Черная (т. е. Чермная — красная) Русь». В представлении о выходе Рюрика с южного берега Балтики, резюмирует в целом историк, «можно увидеть отражение еще живой традиции»[97]. Обращает на себя внимание тот факт, что «Сказание», давая информацию о родине варягов, персонифицированных Рюриком, ни словом не обмолвилось о его этносе. А это молчание весьма красноречиво, и оно показывает, что в те годы никто не сомневался в славянском происхождении и Рюрика и варягов. Тема их языковой и этнической принадлежности будет прямо затронута в восточнославянских источниках лишь двести лет спустя — во второй половине XVII века.

По мнению А. Л. Гольдберга, несмотря на сюжетное сходство эпизода приглашения Рюрика в варяжской и «августианской» легендах, в последнюю «был вложен иной смысл: старое предание, связывавшее род Рюриковичей с некогда могущественными, но давно сошедшими со сцены варягами, было заменено новой легендой, удачно вводившей Русь в круг мировых держав». Такой взгляд, резко противопоставляющий эти два памятника, проистекает лишь из допуска, что варяги были норманнами. Как полагал М. А. Алпатов, в «августианской» легенде преднамеренно была произведена смена этноса первых русских князей, в результате чего они из шведов были превращены в пруссов или же в римлян[98]. Но вывод Рюрика «от рода римска царя Августа» никак не был связан с этнической атрибуцией варягов.

Это хорошо видно хотя бы из латинского перевода «Родословия великих князей русских» (изданного в 1576 г. в Кельне под названием «Краткая генеалогия великих князей Московских, извлеченная из их собственных рукописных летописей»[99]) для ознакомления с ним западноевропейцев, где читается, что «приде на Русь из немец, из прус, муж честен от рода римска царя Августа кесаря, имя ему князь Рюрик»[100]. Совершенно очевидно, что русские той поры не считали Рюрика одновременно и немцем, и пруссом, и римлянином, и что его немецко-прусско-римское обрамление не является этническим индикатором, а указывает лишь на выход варяжского князя из пределов Западной Европы, но не на его принадлежность к какому-то конкретному народу[101]. «От рода римска царя Августа» — это, по сути, та же регалия царского достоинства, что и «дары Мономаха», и которая, в связи с пресечением корня Ивана Грозного, по наследству перешла Василию Шуйскому, а затем Романовым[102]. Причем последние вообще не имели к Рюриковичам никакого отношения.

Нет, конечно, и антагонизма между легендами, как нет и противопоставления «варяжского» начала правящей династии «римскому» началу. В связи с чем распространение «Сказания» в историографии не привело к угасанию в ней традиции ПВЛ, и варяжскую легенду продолжают вносить в летописи либо в первозданном виде[103], либо пропитанную мотивами «августианской» легенды (Рюрик «иже прииде из варяг в великий Новъград со двема братома своими и с роды своими, иже бе от племени Прусова… Прус же брат… бысть римского кесаря Августа», или «идоша за море к варягом и пруси, иже сице звахуся варязи»)[104], либо оба рассказа мирно соседствуют на страницах одной и той же летописи[105]. Сами Рюриковичи, говоря о своих корнях и выводя себя «от рода римска царя Августа», ни в коей мере не отказывались от своих варяжских истоков. Так, в одной из рукописей XVI в. читаются две приписки царевича Ивана, сына Ивана Грозного: «Списано бысть сие многогрешным Иваном русином, родом от племени варяска, колена Августова» и «приписано бысть сие… Иваном… колена Августова, от племени варяжского, родом русина…»[106]. Пройдет не так уж много времени, и «римская» версия начала русского правящего дома, выполнив задачу, поставленную перед ней потребностями российской государственности, сойдет на нет. И если, например, в «Истории о царях и великих князьях земли Русской», созданной в 1669 г. по велению Алексея Михайловича дьяком Казанского дворца Ф. А. Грибоедовым, она представлена (и Романовы «породнены» с Прусом), то в Синопсисе, написанном в 1674 г. без царского слова, о связи Рюрика с Прусом и Августом ничего уже не сказано. Ее слабый отзвук можно услышать лишь во фразе, что Владимир Святославич «от корня Августа цесаря римского»[107].

В XVI в. «Сказание о князьях владимирских» становится выразителем государственных интересов России в ее внутри- и внешнеполитической деятельности (по мнению А. С. Мыльникова, направленность римской версии происхождения Рюриковичей «была обращена не столько внутрь, сколько вовне Русского государства»)[108], и мыслью о южнобалтийской родине Рюрика проникнуты многие памятники того времени. Продолжает она громко звучать в следующем веке, в веке начала нового периода в русской истории, времени серьезных потрясений России и основательных изменений в ее экономической и общественно-политической жизни, что опять же заставляло наших мыслителей всматриваться в прошлое своего Отечества, искать там ответы на злобу дня, заглядывать в день грядущий. Их приемы исторического изучения уже были настолько высоки, что XVII столетие признано в науке качественно новым этапом в русской историографии[109]. Южную Балтику как родину варягов называет «Хронограф» С. Кубасова (1626 г.), согласно которому «по скончании же Гостомыслове» за Рюриком «послаша в варяги в Прускую землю…»[110].

Тот же адрес дает «Повесть о происхождении славян и начале Российского государства» (или «Повесть о древнейшей истории Руси», заменившая собою потерявшее актуальность «Сказание о князьях владимирских»), написанная в середине XVII в. и отразившаяся во многих летописных сводах. Ее авторы направляют новгородских послов «в Прусскую землю», «в Прусскую и в Варяжскую землю», «в Прускую Варяжскую землю»[111] (названная повесть была создана в процессе работы в Москве над Сводом 1650 года. По мнению А. Л. Гольдберга, этот Свод возник в среде «московских боголюбцев», а сама повесть представляла собой новое воплощение «идеи, связывавшей русскую государственность с мировыми державами прошлого», где «мысль о высоком происхождении русских правителей» была отодвинута на «задний план», уступив место «утверждению протяженности отечественной истории и расширению ее границ за счет славянского мифотворчества». Ученый, обращая внимание на то, что в повести чаще всего упоминаются названия, связанные с Новгородом, резюмировал: «Если еще учесть, что повесть сводит историю Древней Руси к событиям, происходившим в Новгородской земле, то можно говорить о близости создателя повести к новгородской культурной среде». С точки зрения В. И. Вышегородцева, рассматриваемый свод, созданный в среде «московских боголюбцев» на основе прежде всего новгородского материала в период между 1646 и 1648 гг., в 1649–1650 гг. был дополнен специально написанной «при участии Е. Славинецкого, А. Грека и других украинских и русских справщиков под руководством С. Вонифатьева и митрополита Никона» повестью. Как подчеркивал исследователь, в обоих памятниках нашли отражение идеи исторической общности славянства, русской государственности и ведущей роли России в борьбе за воссоединение восточнославянских земель)[112].

Именно о южнобалтийских и именно о славянских истоках руси утверждают памятники, возникшие в середине и в третьей четверти XVII в. в Малороссии. Так, Бело-Церковский универсал Богдана Хмельницкого (28 мая 1648 г.) констатирует, что руссы «из Русии, от помория Балтийскаго альбо Немецкаго…»[113]. Далее он говорит о неком князе, под предводительством которого древние руссы взяли Рим и четырнадцать лет им обладали. Канцелярист Войска Запорожского С. В. Величко в 1720 г. в своем «Сказании о войне козацкой з поляками» передал слова «Универсала» о родине руссов в несколько иной редакции: «…руссов з Ругии от помория Балтицкого албо Немецкого…». Назвал он и имя предводителя руссов — «Одонацера»[114], т. е. Одоакра, в 476 г. свергшего последнего императора Западноримской империи и в течение тринадцати лет владевшего Северной Италией. После четырехлетней борьбы (489–493) он был убит вождем остготов Теодорихом. Историк VI в. Иордан причисляет Одоакра к ругам-русам («genere Rogus»[115]), а в позднем средневековье он герой именно западнославянских исторических сказаний, где именуется «славянским» князем, но чаще всего «русским» (польский историк XV в. Я. Длугош называл Одоакра «русином»[116]) или «ругским» князем, герулом с острова Рюген[117] (Южная Балтика), известного по источникам еще как Русия (Russia), Ругия (Rugia), Рутения (Ruthenia), Руйяна (Rojna). Именно два первых названия, надо заметить, зафиксированы в «Универсале» и труде Величко (М. Б. Свердлов утверждает, что Длугош «отождествил по созвучию» ругов с руссами, «поэтому он написал об Одоакре, который во второй половине V в. победил ругов, как о русском»[118]. Но странно, конечно, именовать победителя именем тех, кого он победил).

Память об Одоакре, следовательно, память о его русской, южнобалтийской родине, сохранялась не только в южнорусских землях, но и в пределах Северо-Западной Руси. Косвенным тому подтверждением является «Повесть о взятии Царьграда фрягами», читаемая в НПЛ под 1204 г., и где в числе руководителей Четвертого крестового похода назван Бонифаций, маркиз Монферратский: «Маркос от Рима, в граде Бьрне, идеже жил поганыы злый Дедрик». О Теодорихе (Тедрике), резиденция которого находилась в Вероне, именовавшейся у германских народов Берном, в Новгороде, самим своим началом обязанным варяжской руси, помнили по прошествию более семи столетий после гибели «русского» Одоакра. Причем помнили, указывает А. Г. Кузьмин, «как о заклятом враге Руси». И новгородскому читателю XIII в. его имя было известно настолько, что им можно было пояснять, подмечает историк и такую еще немаловажную деталь, как географические ориентиры (Берн). При этом Кузьмин «выражает уверенность, что новгородский летописец указанного времени „помнил“ о событиях V в. явно опираясь на устную традицию, может быть уже записанную к этому времени… и она оказывается достоверней весьма разноречивых записей об этнической принадлежности Одоакра»[119].

И. Э. Клейненберг, напротив, считает, что летописная реминисценция относится не к историческому лицу, королю остготов Теодориху, а к излюбленному персонажу немецкого средневекового героического и сказочного эпоса Дитриху Бернскому. Соглашаясь с Н. А. Мещерским, отметившим нижненемецкую форму имени «Дедрик», Клейненберг говорит именно о северогерманском источнике, из которого, посредством выходцев из вестфальских городов на Русь был занесен образ Дитриха Бернского. А так как в норвежской «Саге о Тидрике» Дитрих воюет с русскими, то русские поэтому видели в нем своего злейшего врага, в связи с чем, заключает исследователь, к нему приложены эпитеты «поганыи» и «злыи»[120]. Показания «Универсала» Богдана Хмельницкого и известия С. В. Величко, свидетельствующие в пользу очень большой популярности Одоакра среди казаков и русских, боровшихся с Польшей, а следовательно, и знания ими Теодориха, его убийцы, не позволяют принять выводы Клейненберга. О широкой известности Одоакра, а опять же и о всех обстоятельствах его биографии, в том числе, конечно, и имени Теодориха, говорят также слова Самойло Зорки, произнесенные в августе 1657 г. при погребении Хмельницкого: «К тебе обращаю я тщетное слово; возлюбленный наш вождь! древний русский Одонацарь…»[121]. Вместе с тем обращает на себя внимание немаловажный факт, указанный А. С. Хомяковым: предание о Теодорихе сохранялось только в бывших «землях вендов приодерских… и это предание совершенно местное», неизвестное в остальных германских землях[122].

Адресатами «Универсала» являлись, как сказано в его заглавии, «Малороссийской украины жителям и казакам». Величко еще больше расширяет его аудиторию: «…На всю Украину Малоросийскую, по обоих сторонах Днепра будучу, и в далнии города руские засланный»[123]. Составители этого документа, поднимая массы на борьбу с польскими поработителями, обратились к давней своей истории, и это обращение, чтобы достичь поставленной цели, могло быть наполнено только очень хорошо понятным всем содержанием. М. О. Коялович увидел в «Универсале» стремление книжников «удовлетворить потребности народа перенестись к своему родному прошедшему и воодушевиться доблестью его лучших представителей». Прав в своем заключении и Ю. Д. Акашев, что апелляция к Одоакру вряд ли была уместной, если бы простому люду не было известно его имя «и если бы оно не было связано с историей росов»[124]. Конечно, и Н. В. Савельев-Ростиславич нисколько не ошибался, заключив в 1845 г., что русские в XVII в. «считали неоспоримым славянское происхождение своих князей с Балтийского Поморья, а не из Скандинавии»[125].

Синопсис, вышедший в 1674 г. из круга, близкого архимандриту Киево-Печерской лавры И. Гизелю (до конца XVII в. книга еще четыре раза переиздавалась и до появления «Краткого Российского летописца» Ломоносова был, объяснял П. Н. Милюков огромную популярность Синопсиса, «первым и единственным печатным учебником русской истории»), впервые специально заостряет внимание на языке, следовательно, и этносе варягов: «Понеже варяги над морем Балтийским, еже от многих нарицается Варяжское, селение своя имуще, языка славенска бяху…»[126]. До сих пор эта тема в восточнославянских источниках не поднималась, ибо в границах бывшей Киевской Руси в них видели только славян. Нисколько не сомневался в этой истине и автор Синопсиса. Ее он озвучил именно как абсолютную истину лишь потому, что в украинской литературе того времени, обращавшейся к прошлому на весьма широком круге источников, в том числе и западноевропейских (в первую очередь польских)[127], появилась разноречивая информация о варягах. Это хорошо видно на примере Густинской летописи. Ее переписчик в 1670 г. в главе «О варягах» после фразы «варязи се есть народ храбрый и славный» указывает, что «Стриковский нарицает их шведами». После чего сообщает, что «межи Французскою землею, и Италиею есть земля, нарицаемая Варягская», а «князи и люди тоя земле варягами нарекошася». Сам же вывод по обзору мнений о варягах у него весьма категоричный: «Но мню, яко наша Русь не от сих варяг князя себе с перваго Рурика привезоша». В идущей следом главе «О прусех» он пишет, что «прусов неции варягами нарицах», от них Русь «избраша себе первого князя Рурика», приводит совет Гостомысла послать «в прусы ко варягом»[128].

Автор приписки к Густинской летописи, что «Стриковский нарицает» варягов шведами, ошибался и ошибался самым серьезным образом. Польский историк М. Стрыйковский, труд которого «Хроника польская, литовская, жмудская и всей Руси» был издан на его родном языке в 1582 г. (на русский переведен в 1688), ничего подобного не говорил. У него в начале разговора о варягах в качестве предположения сказано, что если москвичи, новгородцы и псковитяне называют Балтийское море, омывающее Пруссию, Швецию, Данию, Ливонию, Финляндию и часть московских земель, Варяжским морем, то «похоже… что или шведские, или датские, или прусские князья из граничащих с ними стран у них правили»[129]. Но в этой части он с самыми незначительными вариациями повторил мысль С. Герберштейна, от которой тот, высказав ее лишь как плод ложного заключения, тут же отказался: «Впрочем, поскольку сами они (русские. — В. Ф.) называют Варяжским морем море Балтийское, а кроме него и то, которое отделяет от Швеции Пруссию, Ливонию и часть их собственных владений, то я думал было, что вследствие близости (к этому морю) князьями у них были шведы, датчане или пруссы»[130]. А уже следующей строкой Герберштейн излагает версию выхода варягов из южнобалтийской Вагрии, что также довольно близко к оригиналу передает Стрыйковский.

Приведенный материал не позволяет согласиться с мнением М. А. Алпатова, полагавшего, касаясь известия Синопсиса о славянском происхождении варягов, что в этом случае его автор, увлеченный идеей единства народов России и Украины, стремился исключить «чужеземный элемент» из их прошлого[131]. Но таковыми варяги эпохи призвания никогда не мыслились, как и не мыслились они скандинавами. Представлением о славянской природе варягов, прибывших к ним с южного берега Балтийского моря, всегда и жило восточнославянское общество, особо подчеркнув этот факт в ходе борьбы за воссоединение Малороссии с Россией, за воссоединение некогда единого народа, одна часть которого была поставлена перед реальной угрозой потери своего этнического лица, языка, веры. И этот факт не только дополнительно призывал к незамедлительному восстановлению утраченного единства, но и, вместе с тем, обосновывал историческое (законное) право на это перед кем бы то ни было[132].

Традиция, видящая в варягах славянских насельников Южной Балтики, отразилась в отечественных источниках первой половины XVIII века. По свидетельству М. П. Погодина, у него на руках имелись списки описания русских монет, поднесенных Петру I, где в пояснении к указанию западноевропейского хрониста Гельмольда (XII в.) о проживании славян в южнобалтийской Вагрии добавлено — «меж Мекленбурской и Голштинской земли… И из выше означенной Вагрии, из Старого града князь Рюрик прибыл в Нов-град…»[133]. Старый град — это Старгард, в 1157 г. переименованный (скалькированный) в немецкий Ольденбург (Oldenburg) в Голштинии, в древних землях вагров, что на западном берегу Балтийского моря. Информацию о Вагрии совсем необязательно связывать только с Гельмольдом. Своими корнями она уходит в русскую историю. Так, в древнейшем списке «Хождения на Флорентийский собор» (вторая четверть XVI в.) уточняется, что когда митрополит Исидор и его свита плыли в мае 1438 г. из Риги в Любек морем, то «кони митрополичи гнали берегом от Риги к Любку на Рускую землю»[134]. Первоначальная редакция «Хождения» была написана, как говорилось, в конце 30-х гг. XV века. Любек расположен на р. Траве, разделявшей в прошлом владения вагров и ободритов, и эту территорию русские в середине XV и в первой половине XVI в. именовали «Руской землей».

Остается добавить, что Иоакимовская летопись представляет варяга Рюрика славянином, сыном средней дочери Гостомысла Умилы и правнуком Буривоя (С. Н. Азбелев, указав на аутентичность уникальных сведений этой летописи, пришел к выводу, что она принадлежит первоначальному тексту первого епископа Новгорода Иоакиму, умершему в 1030 г., и что «известия своего первоначального текста летопись, дошедшая до Татищева уже только в рукописи XVII в., уснастила, соответственно моде позднейшего времени, плодами сочинительства, основанного на этимологических догадках», но данное обстоятельство не дает, разумеется, «достаточных причин отказывать в доверии этому памятнику»)[135]. Азбелев также отмечает, что «уже А. Л. Шлёцер сопоставил летописные сведения о Гостомысле с наличием такого имени „в древнейшей Макленбургской истории“, но не придал этому серьезного значения» (потому как воспринимал, надлежит пояснить, информацию о нем в наших летописях в качестве «выдумки» и «небылицы»), и что позднее «Ф. И. Круг допускал, что население Северной Руси могло „обратиться к упоминаемому в 844 году Гостомыслу, царю ободритов, который без сомнения мог подать совет ильменским славянам призвать себе князя из соседних областей“», но при этом известия летописей о нем расценил как «ни на чем не основанные предания». Затем И. И. Срезневский говорил, что имя Гостомысл встречается у балтийских славян. А. Г. Кузьмин правомерно заострял внимание на том факте, что «сами имена Гостомысла и Буривоя (его отца) известны только у западных славян»[136].

Свидетельства приведенных памятников о южнобалтийской родине варягов обычно объявляются в науке принадлежностью поздней историографической традиции, якобы легендарной по своей сути, поэтому о них весьма снисходительно отзываются в разговоре об этносе варягов. Но, рассуждая так, исследователи при этом не видят главного: Иоакимовская летопись, «Сказание о князьях владимирских», «Хронограф» С. Кубасова, «Повесть о происхождении славян и начале Российского государства», Бело-Церковский универсал, Синопсис, описание монет, поднесенных Петру I, несмотря на то, что часть из них действительно несет в себе легендарные мотивы, характерные вообще для памятников средневековья, являются, во-первых, продолжением той традиции, чьи истоки лежат в нашей древнейшей летописи — в ПВЛ.

Во-вторых, что версия ПВЛ и других наших источников о южнобалтийском происхождении варягов (варяжской руси) и их славяноязычии имеет, что свидетельствует в пользу ее исторической основы, параллели в других традициях, также уходящих древность. И прежде всего в западноевропейской историографической традиции, отраженной в первую очередь в прекрасно известных в XVI–XVII вв. в Западной Европе трудах немцев С. Мюнстера и С. Герберштейна, независимо друг от друга утверждавших в 1544 и 1549 гг. о выходе Рюрика и варягов из южнобалтийской Вагрии. Рюрик, пишет Мюнстер, приглашенный на княжение на Русь, был из народа, как он специально отмечает устойчивое двойное наименование этого народа, «вагров» или «варягов», главным городом которых являлся Любек: «…einer mit Namen Rureck auß den Folkern Wagrii oder Waregi genannt (deren Haupstatt war Lubeck)».

Посол Священной Римской империи германской нации Герберштейн, посещавший Россию в 1517 и 1526 гг. (в общей сложности он провел в пределах нашего Отечества 16 месяцев) и специально интересовавшийся варягами, также указывает, что их родиной была «область вандалов со знаменитым городом Вагрия», граничившая с Любеком и Голштинским герцогством (в германских источниках «вандалы» и «венеды» понимаются как «разные названия одного и того же этноса»[137]). И эти «вандалы, — завершает Герберштейн свою мысль, — не только отличались могуществом, но и имели общие с русскими язык, обычаи и веру, то, по моему мнению, русским естественно было призвать себе государями вагров, иначе говоря, варягов (т. е. он также, как и Мюнстер, констатирует два имени одного и того же народа. — В.Ф.), а не уступать власть чужеземцам, отличавшимся от них и верой, и обычаями, и языком»[138].

Важно подчеркнуть, что достоверность информации о южнобалтийской родине варягов, растиражированной как многократными переизданиями сочинений Мюнстера и Герберштейна в крупнейших центрах Западной Европы (Вене, Венеции, Базеле, Антверпене, Праге, Франкфурте-на-Майне и др.), так и трудами других авторов XVІ-XVІІ вв. (в той или иной редакции ее тогда повторяли, например, поляк М. Стрыйковский, французы Ж. Маржерет, К. Дюре и Ф. Брие, немец А. Майерберг и др.), никто из западноевропейцев, за исключением шведских норманистов начала XVII — первой трети XVIII в., не ставил под сомнение, что говорит в пользу общеевропейской известности данного факта (о том же свидетельствует и такое уточнение Герберштейна, «что, как полагают, Балтийское море и получило название от этой Вагрии», т. е. Варяжское море, а под таким именем оно выступает и в русских летописях). Но убрать его из разговора о варягах пытаются, по понятной причине, современные норманисты. Так, М. Б. Свердлов, желая убедить в искусственном соединении Герберштейном вагров и варягов, считает, что к этому его подвели «не известия исторических источников, а логические доводы: созвучия племенного названия вагров и Варяжского моря, те же славянский язык, нравы и языческая религия»[139]. Л. С. Клейн же в присущей для себя безапелляционной манере просто говорит, что Мюнстер спутал вагров с варягами («вагры столь же чужды варягам, сколь верагры, вардулии, варины, валлоны, вандалы и многие другие ва-»)[140].

Противники норманской теории дают объяснения появлению у Герберштейна (а в нашей науке до 2008 г. речь вели исключительно только о его варягах-ваграх[141]) южнобалтийской версии происхождения русских варягов. Так, Н. В. Савельев-Ростиславич и В. Б. Вилинбахов полагали, что его вывод отразил сохранившееся в народной памяти представление о славянском происхождении варягов (последний вместе с тем подчеркивал, что Герберштейн опирался на какие-то известные ему летописные источники)[142]. Действительно, посол, родившись в Крайне — славянской области Австрии и с детства зная язык местных славян (словен)[143], мог узнать в России многое из того, что никогда бы не услышали в частной беседе с русскими или не прочитали бы в недошедших до нас памятниках другие западноевропейцы.

Такое предположение весьма правдоподобно, хотя Герберштейн констатировал, что в России «про варягов никто не мог сообщить мне ничего определенного, помимо их имени». Вместе с тем ему была известна «августианская» легенда, которую он охарактеризовал как «бахвальство русских»[144]. Но при этом бахвальством посол назвал лишь действительно фантастическую генеалогию, выводившую трех братьев-варягов «от римлян». А вот само указание легенды на южнобалтийское побережье как на родину варягов могло послужить для него отправной точкой в разысканиях, ответ на которые он нашел в Западной Европе. Герберштейн, выполняя дипломатические поручения, посетил многие европейские государства, в том числе Саксонию, Бранденбург, Мекленбург[145], включавшие в себя земли полабских и балтийских славян, и где он мог познакомиться с преданиями, проливающими свет на таинственных варягов.

Но всего вероятней, что информацию о варягах дипломат получил в Дании, в которой побывал с важной миссией императора Максимилиана I буквально перед своей первой поездкой в Россию: в январе-апреле 1516 г. (в Москву он отправился несколько месяцев спустя — в декабре того же года). Проезжая по территории Дании, значительную часть своего пути Герберштейн проделал именно по Вагрии (от Любека до Гейлигенгавена)[146], с 1460 г. входившей в состав датского королевства. Как следует из его рассказа, он беседовал с потомками вагров, которых впоследствии сблизил с русскими, отметив общность их языка и обычаев. От них же Герберштейн, несомненно, почерпнул сведения о прошлом Вагрии, которые затем соотнес с известиями русских источников, что и позволило ему поставить знак равенства между варягами и южнобалтийскими ваграми, но только не варягами и скандинавами.

На тему варягов немецких ученых постепенно начинают выводить и ведущиеся с XVI в. в их государствах генеалогические разыскания, выявившие славянские корни немецких княжеств: «ободритские» в Мекленбурге и «сорбские» в Бранденбурге[147]. Но занятия генеалогией постепенно перерастают у них в целенаправленное внимание к прошлому южнобалтийских славян, результатом чего стало установление их теснейшей связи со славянами Восточной Европы. Так, в XVII в. Б. Латом и Ф. Хемниц констатировали, что Рюрик жил около 840 г. и был сыном ободритского князя Годлиба (по другим вариантам, приведенным позже, Годелайва, Годелейба), убитого датчанами в 808 г. при взятии города Рарога[148]. В 1708 г. вышел первый том знаменитых «Генеалогических таблиц» И. Хюбнера (в 1725 г. был опубликован уже четвертым изданием), в которых династия русских князей начинается с Рюрика, потомка вендо-ободритских королей, пришедшего около 840 г. с братьями Синаусом и Трувором в Северо-Западную Русь[149].

Знаменитый Г. В. Лейбниц, философ, математик, физик, языковед, основатель и первый президент Берлинской Академии наук, проявил свои незаурядные способности, как известно, и на поприще истории. С 1676 г. и до своей кончины, последовавшей в 1716 г., он находился на службе герцога (с 1692 г. — курфюрста) Брауншвейг-Люнебургского и Ганноверского в качестве придворного советника и библиотекаря. С 1685 г. на него были возложены обязанности придворного историографа, задача которого заключалась в написании истории брауншвейгской династии, в связи с чем он вел большую работу по сбору материала и для чего в 1687–1690 гг. совершил поездку по Южной Германии, Австрии и Италии. В апреле 1710 г. Лейбниц в письме к берлинскому библиотекарю и ученому М. В. ла Крозу, изучавшему историю восточной церкви, русскую историю и филологию, сообщил свое мнение относительно страны, откуда прибыли варяги. Как он полагал, «это Вагрия, область, в которой находится город Любек, и которая прежде вся была населена славянами, ваграми, оботритами и проч.». Отмечая, что «Вагрия всегда была страною с обширною торговлею, даже еще до основания Любека, потому что эта страна лежит у входа в Ютландский полуостров и представляет возможность легкого сообщения с океаном», ученый заключил: «Поэтому название этой страны у славян легко могло сделаться названием всего моря, и русские, не умевшие, вероятно, хорошо произнести звук гр, сделали из Вагрии варяг»[150].

Лейбница к выводу о Вагрии как родине варягов привели, как минимум, две причины. Во-первых, занятия историей герцогства Брауншвейг-Люнебургского и Ганноверского, включавшего в себя земли, на которые некогда распространялась власть сильнейшего на Южной Балтике славянского племени ободритов. Главным же городом ободритов был Рарог, расположенный у Висмарского залива, и который датчане именовали Рерик (Rerik)[151]. Это название, которое Лейбниц увязал с именем Рюрик, и могло направить его мысль в соответствующем направлении, в правильности которой ученого еще больше укрепили либо Мюнстер, либо Герберштейн. Во-вторых, он, начиная с 1690-х гг., проявлял все более возрастающий интерес к России и ее истории. По крайней мере, с 1697 г. в центре его внимания находилась проблема корней русской правящей династии. Так, прося графа Пальмери познакомить его с Ф. Я. Лефортом, официально числившимся главой «великого посольства», он свою просьбу аргументировал тем, что «хотел бы узнать различные подробности… насчет родословного происхождения царя, о чем у меня есть рукописная таблица…». В связи с чем В. И. Меркулов высказал вполне обоснованную идею, что занятия Лейбница русской историей могли вывести его на оригинальный западноевропейский материал, например, древние родословные[152].

Надлежит подчеркнуть, что, зная исландские саги и историю скандинавских народов, Лейбниц отождествил варягов, как это до него делали Мюнстер и Герберштейн, не со шведами (или с какими-то другими скандинавами), а со славянами, и в качестве их местожительства также назвал южнобалтийскую Вагрию. Но вместе с тем он предположительно сказал в том же письме ла Крозу, что «Рюрик, по моему мнению, был датского происхождения, но пришел из Вагрии или из окрестных областей». Это предположение Лейбница объясняется, во-первых, тем, что, по его словам, Вагрию несколько раз покоряли датчане[153]. Во-вторых, к нему его могли подвести авторы XVII в., выводившие Рюрика «из Дании» (ибо в ее состав входила Вагрия), что и было ошибочно истолковано ученым в этническом смысле (а именно так понимал эту информацию в 1878 г. норманист А. А. Куник[154]). В-третьих, к выводу о датском происхождении родоначальника русской династии Лейбница могла подтолкнуть и информация Титмара Мерзебурского о нахождении датчан в Киеве. А этого автора он хорошо знал: в 1707 г. труд Титмара был издан им в первом томе собрания исторических источников «Scriptores rerum Brunsviecensium».

Весьма многозначителен тот факт, что Вагрию Мюнстер, Герберштейн и Лейбниц рассматривают в неразрывной связи с Любеком. И это не только потому, что они хотели тем самым пояснить своим современникам местонахождение древней Вагрии. Любек ряд средневековых источников помещает именно «в Руссии». Так, утверждают, например, западноевропейские документы XI и конца XIV в. (1373 и 1385)[155]. Выше говорилось, что Любек полагает в «Руской земле» и русский автор «Хождения на Флорентийский собор» в 30-х гг. XV в. (но эта «Руская земля» настолько была непонятна советским ученым, что Н. А. Казакова, издавая в 1970 г. «Хождение», убрала из него «Рускую землю», в связи с чем митрополичьих коней «гнали берегом от Риги к Любку на Курскую землю». Как отмечал в 1998–1999 и 2003 гг. А. Г. Кузьмин, «Руская земля» читается в древнейшем списке, которую Казакова исправила по списку XVII в. на «Курскую» и перевела как «Курляндия», хотя в XVXVI вв. Курляндии еще не было, и что «племя курши, корсь русских летописей, жившее по западному побережью Рижского залива и устья Виндавы, оставалось в стороне от сухопутного пути, проходившего через примыкавшую к куршам с юга Жемайтию»)[156].

Разговоры об этнической принадлежности Рюрика вылились в 1717 г. в настоящую дискуссию между учеными северонемецкого г. Гюстрова (кстати сказать, расположенного в бывших владениях славян-варнов) Ф. Томасом и Г. Ф. Штибером, в ходе которой Томас, оспорив мнение о скандинавском происхождении Рюрика, вывел его из славянской Вагрии[157] (сегодня В. Я. Петрухин почему-то связывает факт отождествления вагров и варягов с именем Томаса и видит в том «заказной характер», ибо он «предпринял разыскание о балтийско-славянском происхождении варягов и Рюрика в связи с браком мекленбургского герцога Карла Леопольда и Екатерины Ивановны, племянницы Петра I»[158]. Но о ваграх как варягах задолго до Томаса говорили, без всякого влияния на то династических браков, Мюнстер и Герберштейн). О выходе Рюрика из Вагрии утверждал в 1726 г. в трактате «De Varagis» («О варягах»), отклоненном Прусской Академией наук, Г. Гюйссен, находившийся на русской службе (по мнению Б. Шольц и согласного с ней М. Б. Свердлова, автор, взяв за основу сочинение Ф. Томаса, «после смерти Петра I и в связи с бракосочетанием дочери Петра Анны с герцогом Карлом Фридрихом Гольштейн-Готторпским, попытался обосновать немецкое влияние при царском дворе…»)[159].

В 1728 г. профессор Г. Г. Клювер в истории Мекленбургского герцогства (вскоре переизданной) отметил ободритское происхождение русского князя Рюрика. В 1741 г. М. И. Бэр в вышедшей на латинском языке «Мекленбургской истории» (через 18 лет был опубликован ее немецкий перевод) вслед за Томасом утверждал, что у «короля рутенов и ободритов» Витислава (Витслава, ум. в 795 г.) был сын Годелайв (Godeleibus), сыновьями которого были Рюрик (Rurik), Синао (Sinao) и Трувор (Truwor), и что первый из них со временем «основал Новгород и стал великим князем русов». При этом он также отверг мнение шведа Петрея о выходе варягов из Швеции[160]. В 1753 г. С. Бухгольц, проведя тщательную проверку имеющегося у него материала, привел в своем «Опыте по истории герцогства Мекленбург» генеалогию вендо-ободритских королей и князей, чьей ветвью являются сыновья Годлиба Рюрик, Сивар и Трувар, ставшие, как при этом было подчеркнуто, «основателями русского дома»[161]. Немецкие историки высказывали и иные мнения по поводу местонахождения родины варягов, но все также полагая ее на Южной Балтике. В 1688 г. М. Преторий в «Готическом мире» констатировал, что русские призвали себе князей «от народа своей крови» «из Пруссии и с ними сообщенных народов». Вместе с тем он весьма категорично утверждал, а это, видимо, первое прямое выступление против норманской теории: но только не из Дании или Швеции[162].

Самим же русским о связи их истории с историей Южной Балтики напомнил датчанин А. Селлий (жил с 1722 г. в России, преподавал латынь в Александро-Невской семинарии и в 1744 г., за два года до смерти, принял православие). В «Зерцале историческом государей Российских», написанном на латинском языке (после кончины автора было переведено на русский язык и поднесено императрице Елизавете Петровне «именем Невския семинария»), он Рюрика с братьями выводит из Вагрии: «В древношедшие лета сыны три княжие, / Рурик, Трувор и Синав все братья родные / из Вагрии в Русскую вышли землю званны, / И получили страны жребием метанны: / Рурик Новград, Трувор Псков, а третьим уделом / Синав менший обладал на езере Белом»[163].

Селлий, надо сказать, являлся сотрудником Г. 3. Байера, с именем которого принято связывать само начало норманизма. Именно по его совету он занялся русской историей и изучал, владея русским языком, «разных летописей российских» (и даже перевел на немецкий язык Никоновскую летопись). Но во взгляде на этнос варягов Селлий был абсолютно независим от своего наставника (причем от участия варягов в русской истории ни он, ни его переводчики, как ошибочно считает М. Б. Свердлов, не избавлялись якобы потому, что варяги широко понимались как «немцы» или шведы. Во-первых, в определенные истории своего бытования термины «варяги» и «немцы» были лишены этнического содержания совершенно и прилагались ко многим народам Запада (и даже Востока). Во-вторых, Рюрик, Синеус и Трувор всегда воспринимались, даже когда это не указывалось, именно варягами, в-третьих, варяги присутствуют у Селлия в дальнейшем изложении истории Руси: «Возвратяся из варяг Владимир ко брату, / Убил его ратию, хоть жаль мужу святу», а Ярослав Мудрый «достав помощь от варяг к Киеву на славу»). А его независимость во взгляде на варягов от позиции Байера, несомненно, объясняется тем, что датчанин хорошо знал русскую историю и что в своем выводе варягов из пределов Южной Балтики вполне мог опираться, как и когда-то Герберштейн, на предания, бытовавшие в Дании, в том числе и среди дальних потомков вагров. Как «человек значительной эрудиции, занимавшийся в нескольких немецких университетах»[164], Селлий, конечно, не мог не придать значения услышанному (на связь его информации именно с Западной Европой указывает и форма имени «Синав»).

То, что такого рода предания имели место быть и долгое время звучали на Южной Балтике, зафиксировал в 1840 г. француз К. Мармье. Посетив Мекленбург, расположенный на землях славян-ободритов и граничащий на западе с Вагрией, он записал легенду, что у короля ободритов-реригов Годлава были три сына — Рюрик Миролюбивый, Сивар Победоносный и Трувор Верный, которые, идя на восток, освободили народ Руссии «от долгой тирании», свергнув «власть угнетателей», и сели княжить соответственно в Новгороде, Пскове и на Белоозере. По смерти братьев Рюрик присоединил их владения к своему и стал основателем династии русских князей[165] (в данном случае не лишне заметить, что Мармье очень хорошо знал скандинавский мир и скандинавскую литературу, бывал в Дании, Швеции, Норвегии и Исландии[166]).

С. Н. Азбелев видит в свидетельстве Мармье «отзвук» сведений, восходящих к Герберштейну, который иногда воспринимается, по его характеристике, «в полунаучной публицистике» как самостоятельный исторический источник[167]. Но, во-первых, посол лишь пересказывает «августианскую» легенду, и у него, естественно, отсутствует информация о короле ободритов-реригов Годлаве, сыновьями которого выступают наши варяжские князья. К тому же Герберштейн подчеркнул, что братья «по прибытии поделили между собой державу, добровольно врученную им русскими», и датирует их приход на Русь, согласно летописям, 862 г.[168] Записанная же Мармье легенда говорит, что братьям пришлось выдержать борьбу с угнетателями русских, против которой те «больше не осмеливались восстать», и лишь только затем они, собираясь «вернуться к своему старому отцу», по просьбе благодарного народа заняли место их прежних королей, и относит все эти события к VIII веку. Подробности такого рода указывают именно на самобытный характер мекленбургской легенды, вот почему в науке подчеркивается независимость «мекленбургских генеалогий от генеалогии Рюриковичей на Руси» и что предание, записанное Мармье, «по сути, воспроизводит западноевропейские генеалогические записи позднего средневековья, лишь определенным образом расцвечивая их, прославляя мужество и добродетельность сыновей Годлава и их подвиги на востоке, где они в конце концов будут приняты в качестве князей»[169].

Во-вторых, предания, с которыми соприкоснулись в XVI–XIX вв. многие западноевропейцы, — это голос самой истории, которые слышали они от самих южнобалтийских славян или их ближайших потомков (немаловажным в данном случае является тот факт, что, как отмечал современник Мармье Ю. И. Венелин, «все линии нынешнего мекленбургского герцогского дома происходят прямо по мужской линии от ободритских королей»[170]). Поэтому, совершено справедливы слова А. Г. Кузьмина, что Герберштейн отразил «вполне еще живую традицию»[171] (вполне возможно, намек на ту же традицию содержится в словах немецкого хрониста XII в. Гельмольда. Повествуя о Старгарде-Ольденбурге, расположенном в землях вагров, он сообщил, что, во-первых, «этот город, или провинция, был некогда населен храбрейшими мужами», находившимися во главе всей славянской Южной Балтики, во-вторых, «говорят, в нем иногда бывали такие князья, которые простирали свое господство на [земли] бодричей, хижан и тех, которые живут еще дальше»[172], т. е. на востоке). И эта живая история еще долго не пресекалась: славянский язык звучал на нижней Эльбе до начала XVIII в., а на левом берегу ее среднего течения он сохранялся до конца этого столетия[173]. Под напором ассимиляционных процессов народная память, по сравнению с языком, значительно прочнее и дольше удерживает свои позиции, поэтому она удержала, даже в лице уже онемеченного населения Мекленбурга, важный факт из истории его славянских предков, факт, отстоящий от них ровно на целое тысячелетие (стоит подчеркнуть словами Л. П. Грот, что «„устный канон“ обладает способностью хранить информацию с самых древнейших времен в отличие от письменной традиции, которая более подвержена влиянию различных течений и идейных экспериментов…»[174]).

В 1876 г. И. И. Первольф засвидетельствовал, что у потомков люнебургских славян (нижняя Эльба), представлявших собой осколок мощнейшего ободритского союза и в начале XVIII в. перешедших на немецкий язык, сохранились многие славянские обычаи и нравы. Причем историк отметил, что даже до сих пор «они гордо называют себя „вендами“ и не охотно смешиваются с окрестными „немцами“». Здесь же он пояснил, что быт люнебургских славян на рубеже XVII–XVIIІ вв. описывал, «исходя из уцелевших памятников их языка»[175]. Южнобалтийские предания, разумеется, возникли не на пустом месте и отражают собою реальные события, память о которых была распространена на весьма значительной территории и не стерлась в веках. Примечательно, что они бытовали на бывших землях вагров и ободритов-реригов, тесно связанных между собой: вагры с VIII в. входили в состав племенного союза последних[176]. И предание о призвании на Русь Рюрика с братьями — это отголосок их общей истории. В целом, как подытоживает А. Г. Кузьмин, на южном побережье Балтийского моря «вплоть до XVIII в… не сомневались в южнобалтийском происхождении варягов и рода Рюрика. При этом, однако, не было уверенности в его племенной принадлежности»[177].

Приведенный материал со всей очевидностью показывает, что южнобалтийская теория происхождения варягов и варяжской руси опирается на древнюю традицию, которая красной нитью проходит через многие восточнославянские памятники Х-XIII веков. Она явственно звучит в эпоху Киевской Руси на страницах ПВЛ, слабо, но все же прослеживается в источниках периода раздробленности Руси, что хорошо видно на примере новгородского летописания первой половины XIII века. Во время создания и существования централизованного Российского государства южнобалтийская традиция особенно ярко отразилась в большем числе русских и малороссийских источников. В Западной Европе параллельно и совершенно независимо от этой традиции на протяжении многих столетий также существовала практика выводить варягов с территории Южной Балтики и относить их к славянам.

Причем обращает на себя внимание то обстоятельство, что она была зафиксирована представителями разных западноевропейских общностей и в первую очередь представителями германского мира — немцами и датчанином (скандинавом), которых уж никак не обвинишь, чтобы отвлечь читателя от очевидного, в ложно понятом патриотизме (старт такому пустому разговору в отношении русских историков-антинорманистов положил А. Л. Шлецер. И его сейчас особенно инициируют, тем самым демонстрируя, впрочем того не замечая, несостоятельность норманизма, археологи Л. С. Клейн и В. Я. Петрухин, «ультранорманизм» которых намного превосходит «ультранорманизм» германца Шлецера, утверждавшего, посредством приписки русской истории к истории Швеции, величие германского духа). Других традиций, связывающих варягов с другими этносами и с другими территориями, в историографии нет.

И одновременное существование двух версий южнобалтийской традиции происхождения варягов и руси — восточноевропейской и западноевропейской, совпадающих даже в деталях, — факт огромной важности, прямо указывающий на ее достоверность. Логическим продолжением южнобалтийской традиции являются труды М. В. Ломоносова. Поэтому, как верно замечает А. Г. Кузьмин, «говорить о Ломоносове как о родоначальнике антинорманизма можно лишь условно: по существу, он восстанавливал то, что ранее уже было известно, лишь заостряя факты, либо обойденные, либо произвольно интерпретированные создателями норманно-германской концепции»[178] (а первыми антинорманистами по праву следует назвать немецких авторов, задолго до Ломоносова выводивших варягов из пределов Южной Балтики и с конца XVII в. — Преторий, Томас, Бэр — прямо выступавших против норманской теории).

Однако, что многократно усиливает значимость сказанного, круг известий в пользу южнобалтийского происхождения варяжской руси не замыкается восточно- и западноевропейскими памятниками. Локализует русь на южных берегах Балтийского моря иудейская традиция X в. в лице еврейского хронографа «Книга Иосиппон» и испанского иудея Ибрагима Ибн-Якуба. «Книга Иосиппон» (середина X в.) помещает русов рядом с саксами и англами-датчанами «по великому морю» (а в соседстве с англами — «землей Агнянской», жили, согласно ПВЛ, варяги). Ибрагим Ибн-Якуб, посетив в 960-х гг. германские и славянские земли (в том числе полабских славян), отметил, что на прусов производят «набеги русы на кораблях с запада». При этом несколькими строками выше он сказал, что с польским князем Мешко на севере соседят прусы, а на востоке русы[179], т. е. автор не смешивает русов (рюгенских), нападавших на кораблях с запада на прусов, с жителями Древнерусского государства.

О славянской и южнобалтийской природе варягов и руси говорят и арабские авторы. Ад-Димашки (1256–1327), ведя речь о «море Варенгском» (Варяжском), поясняет, что варяги «есть непонятно говорящий народ и не понимающий ни слова, если им говорят другие… Они суть славяне славян (т. е. знаменитейшие из славян)» (пристрастие норманиста Х. Д. Френа придало этим словам совершенно иное звучание: «Я очень сомневаюсь в правильности текста», и потому, откровенничал он, «мне пришло в голову», а подобное, как уже демонстрировалось, приходит в голову многих норманистов, прочитать иначе: варяги «живут насупротив славян», т. е. напротив славянского южнобалтийского побережья, значит, в Скандинавии)[180]. Ко времени ад-Димашки варяги давно сошли с исторической сцены, давно были завоеваны немцами южнобалтийские славяне, на Руси термин «варяги» давно уже стал синонимом выражениям «немцы», «римляне», «латины». Поэтому его свидетельство является повтором, как предположил С. А. Гедеонов, очень древнего известия[181]. В. Б. Вилинбахов, обращая внимание на тот факт, что арабские источники называли Балтийское море то «варяжским», то «славянским», заключает: «можно полагать, что эти два понятия были синонимичными»[182]. Й. Херрман также констатировал, что «Варяжским, Славянским и Русским морем именуют Балтику арабские историки»[183].

Но если южнобалтийскую теорию никто не создавал и она самым естественным образом вытекает из предшествующей историографии, опирающейся на реальные события (вот почему в ее пользу говорят независимые друг от друга традиции — русская, германская, восточная и иудейская), то совершенно иначе обстоит дело с норманской теорией, не имеющей основы, т. е. лишенной того, что превращает предположение в научную теорию — Источниковой базы, и искусственно вызванной к жизни великодержавными амбициями Швеции XVII века. Давно стало достоянием науки заключение М. В. Ломоносова, что «имени русь в Скандинавии и на северных берегах Варяжского моря нигде не слыхано», что позволило ему правомерно констатировать: «то явствует, что русь-варяги жили на полуденных берегах помянутого же моря к востоку или западу». С. Руссов дополнительно заметил, что «во всей Скандинавии, т. е. в Дании, Норвегии и Швеции ни по истории, ни по географии нигде не значится области под названием Руссии». Затем С. А. Гедеонов указывал, что «генетическое шведское русь не встречается, как народное или племенное, ни в одном из туземных шведских памятников, ни в одной из германо-латинских летописей, так много и так часто говорящих о шведах и о норманнах». В начале 70-х гг. Д. И. Иловайский вновь напомнил представителям противоположного лагеря, что «никакой Руси в Скандинавии того времени источники не упоминают»[184].

Этот важнейший факт, которого одного достаточно для признания всей несостоятельности утверждений о выходе руси из Скандинавии, в конечном итоге норманисты приняли. Так, Г. Ф. Миллер в 1773 г. соглашался, что имя россов не было в середине IX в. «известно в Швеции». В 1829 г. Н. А. Полевой, не скрывая своего удивления, говорил, что «не сомневаясь в скандинавском происхождении пришельцев по Балтийскому морю, мы затрудняемся странным недоумением: ни имени варягов, ни имени руси не находилось в Скандинавии. Мы не знаем во всей Скандинавии страны, где была бы область Варяжская или Русская». Наконец, в 1877 г. крупнейший норманист XIX в., датский лингвист В. Томсен, по его словам, «охотно признавая» данный факт, сказал, что скандинавского племени по имени русь никогда не существовало, и скандинавские племена «не называли себя русью»[185]. Вслед за своим кумиром отечественные и зарубежные норманисты последующего времени, в том числе современные «ультранорманисты», также признают, что никакой скандинавской руси история не знает совершенно (Ф. А. Браун, Г. В. Вернадский, И. П. Шаскольский, В. Я. Петрухин, Е. А. Мельникова, С. Франклин, Д. Шепард и многие другие)[186].

В 1934 г. прекрасный знаток скандинавских источников норманист Е. А. Рыдзевская указала, «что название Русь с норманнами эпохи викингов генетически не связано и что они у себя на родине так не назывались, достаточно убедительно доказывается отсутствием всяких следов этого термина, как своего, в др. — сев. сагах… и особенно в рунических надписях». И далее она справедливо заметила: «Что у финнов шведы — Ruotsi, и каково происхождение этого названия — вопрос другой; др. — сев. языку и письменности Русь, во всяком случае, совершенно чужд». В наши дни лингвист О. Н. Трубачев подытоживал, что «затрачено немало труда, но племени Ros, современного и сопоставимого преданию Нестора, в Скандинавии найти не удалось»[187]. А «найти не удалось» потому, что саги, заостряет внимание А. Г. Кузьмин, «не разу не помещают „русь“ в Швеции, вообще в Скандинавии. В отличие от норманистов, скальды и сказители знали, что там ее никогда не было»[188].

Вместе с тем на просторах Европы второй половины первого и начала второго тысячелетия многочисленные источники локализуют, помимо Киевской Руси, Русь Прикарпатскую, Приазовскую (Тмутаракань), Прикаспийскую, Подунайскую (Ругиланд-Русия), в целом, более десятка различных Русий. Но особенно много их предстает на южном и восточном берегах Балтийского моря: Любек с окрестностями, о. Рюген (Русия, Ругия, Рутения, Руйяна), район устья Немана, побережье Рижского залива (устье Западной Двины) и западная часть Эстонии (Роталия-Руссия) с островами Эзель и Даго. Часть сообщений арабских авторов о руси имеет отношение именно к ним. И именно с балтийскими Русиями, в пределах которых проживали славяне и ассимилированные ими народы, связан сам факт призвания варягов и варяжской руси.

Южнобалтийских славян принято разделять на три больших союза племен, не имевших прочных границ: самое западное, занимавшее земли от Южной Ютландии до р. Рокитницы, — бодричи (у немецких хронистов — ободриты), куда входили вагры, полабы (собирательное имя для ряда мелких племен), древане, глиняне, смоляне, рароги-рериги (собственно бодричи), Варны; на востоке и к юго-востоку от них до р. Одры лютичи (велеты, вильцы-волки) — хижане, руяне (жители о. Рюген, именуемые западноевропейскими источниками ругами, русскими), черезпеняне, доленчане, ратаре, укране, моричане, речане, брижане, стодоряне (гаволяне), глиняне, любушане, шпреяне, плоне и другие; затем, между Одрой, Вислой, Вартой и Нотецею, поморяне, из которых особо выделяют кашубов и словинцев. Южнее лютичей проживало еще одно крупное объединение полабских славян — сербы-лужичане, включавшее в себя мильчан, гломачей и дечан. Германцы (прежде всего немцы, скандинавы, англо-саксы) именовали южнобалтийских славян вендами или виндами (Wenden, Winden), а их страну Винланд, Виндланд (Vinland, Vindland)[189].

Южная Балтика в последние века I и начале II тыс. была лидером в экономическом развитии всего Балтийского региона. «То обстоятельство, — заключает А. В. Фомин, — что в составе эльбо-одерской группы преобладают ранние клады, объясняется высоким экономическим развитием этого района по сравнению с остальными. Естественно, что сюда серебро должно было поступать в первую очередь»[190]. А. Г. Кузьмин отмечал, что исследования немецких археологов показывают, «что примерно с VIII века именно южный берег Балтики выходит на первый план в экономическом развитии. Не случайно, что через города южнобалтийского побережья с конца VIII в. поступает с востока (из Волжской Болгарии) арабское серебро — знаменитые дирхемы»[191]. Из свидетельств немецких археологов достаточно, думается, привести вывод Й. Херрмана, в 1967 и 1982 гг. говорившего о «беспрецедентном экономическом подъеме», развернувшемся у южнобалтийских славян в VII-ХІ вв., «в течение которого многократно возросли производительные силы и численность населения. Для некоторых областей рост сельскохозяйственного производства исчисляется четырех-шестикратным увеличением»[192].

Господствующим занятием славян Южной Балтики являлось земледелие, бывшее основой общественного производства. Практиковалось трехполье, использовалась соха с железным лемехом. Славяне возделывали пшеницу, рожь и ячмень («на многих городищах и открытых поселениях найдены жернова — свидетельство распространения мельниц»). Подчеркивая цветущее состояние земледелия у балтийских славян, ведшееся не на плодородных землях и являвшееся плодом их рационального труда, П. С. Савельев отмечает, что германские государи часто выписывали на берега Рейна «вендских» земледельцев, чтобы научить своих подданных искусству возделывать песчаную почву. А «вендская борозда» служила, добавляет H. Н. Ильина, «образцом для оседлого населения Германии» (еще в середине XIX в. в Средней и Южной Германии глубокие и узкие борозды назывались «вендскими»).

Затем по значимости шло скотоводство, также находившееся в цветущем состоянии (разводили крупный рогатый скот, лошадей, свиней, овец, коз). Были развиты птицеводство, пчеловодство, огородничество, садоводство, рыболовство, охота на диких животных. Занимались славяне солеварением (лидерами в этом деле были жители Колобрега, производившие соль, по оценке А. А. Котляревского, «в огромных размерах», снабжая ею не только весь Север, но и Польшу, и Русь), высокого уровня достигли у них плотническое дело, храмовое деревянное зодчество, приводившее чужеземцев в восхищение, судостроение (речные и морские суда), сооружение важнейших узлов коммуникаций, бывших частями торговых путей, — мостов (простых и сложных, через болота и озера «глубиной до 18 м, а иногда и большей глубины», длиной, подчеркивает Херрман, «более 2 км»), гончарное производство, выделка кож, ткачество, ювелирное дело, производство оружия, домашней утвари, предметов роскоши, шитье золотом, скульптурные и живописные работы, металлообработка, литье или ковка из благородных металлов[193].

Уровень развития названных отраслей хозяйства южнобалтийских славян вызвал такой уровень их жизни, что он неимоверно поражал воображение соседей-германцев. По свидетельству Адама Бременского (ум. после 1080) и магдебургского епископа Адельгота (ум. ок. 1110), славянские земли густо заселены и чрезвычайно обильны продуктами питания. В житиях Оттона Бамбергского говорится о Поморье, которое предстало перед проповедником в 20-х гг. XII в. в состоянии невиданного им доселе довольства и богатства, бывших причиной до предела изумившей его и его спутников дешевизны жизни поморян по сравнению с остальными европейцами: «Нет страны обильнее медом и плодоноснее пастбищами и лугами», что «изобилие рыбы в море, реках, озерах и прудах настолько велико, что кажется прямо невероятным. На один денарий[194] можно купить целый воз свежих сельдей, которые настолько хороши, что если бы я стал рассказывать все, что знаю о их запахе и толщине, то рисковал бы быть обвиненным в чревоугодии. По всей стране множество оленей и ланей, диких лошадей, медведей, свиней и кабанов и разной другой дичи. В избытке имеется коровье масло, овечье молоко, баранье и козье сало, мед, пшеница, конопля, мак, всякого рода овощи и фруктовые деревья, и будь там еще виноградные лозы, оливковые деревья и смоковницы, можно было бы принять эту страну за обетованную, до того в ней много плодовых деревьев». По приведенной цитате можно судить не только о некоторых сферах занятий южнобалтийских славян, но и о их высочайшем уровне развития, который авторы житий выражают словами «обильный», «невероятный», «множество», «избыток».

По словам И. Е. Забелина, для европейцев славянская земля действительно была «землей обетованной», в которой всего было вдоволь. Славяне, свидетельствуют современники, почти не знали бедности. О Поморье шла слава, что там не было нищих, а бедняки вообще презирались. Когда епископ Бернгард явился в 1122 г. для проповеди в Волин, то жители, лицезря его разутым и в одежде бедняка, не поверили, что он есть посланник истинного бога, «полного славы и богатства», и приняли его за обманщика. Успех проповеди Оттона Бамбергского во многом заключался именно в том, что поморяне увидели в нем богатого человека. В данном случае показательно сопоставление уровня жизни датчан и южнобалтийских славян, сделанное спутниками Оттона. Во время его второй проповеди (1127) на Южной Балтике, когда он посетил главным образом города лютичей и Штеттин, один из его приближенных побывал в Дании, у датского архиепископа. И сразу же яркие краски, присущие в описании жизни и экономического быта южнобалтийских славян, исчезают из жития святого: у датчан церкви и дома знатных людей очень бедны и убоги на вид, жители занимаются в основном скотоводством, а также рыболовством и охотой. Земледелие развито слабо, в образе и одежде у датчан, заостряется внимание, не было ни роскоши, ни изящества[195].

Уровень благосостояния южнобалтийских славян вместе с тем во многом определяла их торговля, далеко выходившая за границы Балтийского региона. Как в свое время точно заметил М. В. Ломоносов, они «издревле к купечеству прилежали. В доказательство великого торгу служит разоренный великий город славенский Виннета, от венетов созданный и проименованный»[196]. Какое место торговля занимала в их жизни говорит тот факт, что крупнейшим святилищем южнобалтийского Поморья был храм бога торговли Радегаста в Ретре, который, поясняют германские хронисты XI в. Титмар Мерзебургский и Адам Бременский, «пользовался чрезвычайным уважением и почестями со стороны всех славян», которые видели в нем, говорит А. Н. Саливон, «оракула, своего защитника, в знак победы приносили ему жертвы» (его имя сохранилось в многочисленных названиях местностей). Причем идол Радегаста «сделан из золота, ложе из пурпура»[197].

Торговая деятельность славян и ее небывалый для всей остальной Европы размах диктовался, справедливо говорил А. А. Котляревский, «срединным географическим положением страны, соединявшей север и восток с западом и югом, богатой морскими и речными судоходными путями сообщения», что открывало им свободный доступ ко многим европейским рынкам. Но только Европой их активные и масштабные торговые связи не ограничивалась. По А. Ф. Гильфердингу, они торговали напрямую с Азией. А. Г. Кузьмин начало последней относит к концу VIII века. На рубеже VIII-ІХ в. торговля славян с западными соседями была настолько значительна, что Карл Великий счел необходимым ее упорядочить (в 805 г. император «запретил немецким купцам ездить в Славянскую землю и назначил только три пограничных города, куда могли приходить славянские купцы для сделок с немцами». Особенно строго запрещалось продавать славянам «оружие и брони»: «у того, кто вез оружие к славянам, весь товар отбирался и половина разделялась поровну между сыщиком и смотрителем торгового пункта; только другая половина поступала в казну»). Уже тогда бодричи имели на берегу Висмарского залива особый торговый порт — Рарог (Рерик). Еще большего размаха торговля славян достигла после IX в. близ устья Одры, где существовало несколько торговых городов: Штеттин (Щецин), Волин и другие, и в этом деле им не уступали жители о. Рюген (Руяна) — руги-русь.

Волин (немцы именовали его Winetha, Julin, Jumne, Jumneta) источники представляют величайшим городом Европы. Адам Бременский (XI в.) и Гельмольд (XII в.) называют его «знаменитейшим» и констатируют, что «это, действительно, крупнейший из всех расположенных в пределах Европы городов, который населяют славяне вместе с другими народами, греками (т. е. представителями Византийской церкви, под которыми понимались торговцы из Руси. — В. Ф.) и варварами», и что он «богат товарами всех северных народов, нет ни одной диковинки, которой там не было бы»[198]. Уже в IX в. этот город занимал площадь в 50 гектаров, и его население в X в. состояло порядка из 5–10 тысяч человек. В XI в. балтийская торговля, достигшая цветущего состояния, была сосредоточена именно в Волине (около него обнаружена почти треть всех кладов Поморья[199]), и он, в чем были твердо убеждены на Западе, уступал только одному Константинополю.

Для сравнения, Бирка, значение которой в жизни Балтийского региона норманисты неимоверно раздувают (она «становится к середине IX в. крупнейшим торговым центром Швеции, а затем и всех стран Балтийского моря»[200]), была расположена, как отмечал в 2009 г. шведский ученый Д. Харрисон, на территории всего лишь 7 га. По его словам, «Бирка была маленьким городком с незадачливой судьбой… Число жителей колебалось от 500 до 1000 чел.». А датский Хедебю в пору своего расцвета — X в. — занимал площадь 24 га, и число его жителей насчитывало несколько сотен человек, может быть, даже более тысячи. Причем сам его расцвет был обеспечен именно южнобалтийскими славянами. Тот же Харрисон подчеркивает, что «датский король Годфред в принудительном порядке переселил в начале IX в. ремесленников и торговцев из западнославянского города Рерика в его город Хедебю, что стало удачной акцией, поскольку через несколько десятилетий этот город стал процветающим королевским торговым городом»[201].

Развита была у южнобалтийских славян внутренняя торговля: города и важнейшие селения имели рынки, племена, даже самые отдаленные, торговали друг с другом (об интенсивности местной торговли говорит тот факт, в Штеттине, например, на торг народ из округи собирался два раза в неделю). И торговлей южнобалтийские славяне занимались не только повсеместно, но и чуть ли не целыми городами. Так, Оттон Бамбергский (ум. 1139) во время своего первого пребывания в Поморье (1124–1125) крестил жителей ряда городов в два приема, т. к. многие из них были купцами и во время первого крещения находились в чужих землях и возвратились домой уже после ухода миссионера. А когда он явился первый раз в Колобрег (Колобжег), то город оказался практически пуст, т. к. его жители отправились торговать в море, на острова. Именно благодаря южнобалтийским славянам франкские и саксонские изделия оказывались на Севере и Востоке, а пушной товар, шедший из Руси, на Западе. Из своих товаров они продавали полотно, рыбу, соль, хлеб, лес и, может быть, янтарь. Но особенно была развита торговля рабами[202].

На то, что торговля являлась одним из приоритетных занятий южнобалтийских славян, указывает топография кладов в их землях[203]. Поэтому естественно, что предшественниками Ганзы и ее ядром стали именно южнобалтийские торговые города Старград, Росток, Штеттин, Волин, Колобрег, а никакие другие побережные города. И. Е. Забелин справедливо говорил в 1876 г., что Ганзейский союз есть «продолжение старого и по преимуществу славянского торгового движения по Балтийскому морю». В. В. Похлебкин констатировал в наше время, что в VIII–XII вв. балтийской торговлей владели и задавали в ней тон южнобалтийские славяне[204]. Характерной особенностью экономики славянского Поморья было раннее и интенсивное развитие городов (по В. Б. Вилинбахову, с VIII в.), что объяснялось их расположением на торговых путях.

И эти торговые города — Старград у вагров, Рарог у бодричей, Дымин, Узноим, Велегощ, Гостьков у лютичей, Волин, Штеттин, Камина, Клодно, Колобрег, Белград у поморян — были весьма обширны, многолюдны и хорошо устроены как в хозяйственном, так и в военном отношении. Они имели улицы, деревянные мостовые, площади, большие дома (в два и, может быть, несколько этажей), были защищены высоким земляным валом, укрепленным частоколом и другими деревянными сооружениями. Исходя из того, что главный город ободритов Рарог немцы именовали Микилинбургом (Magnopolis, Michelburd, Великй город, Велигард), а Волин, по их же признанию, был «крупнейший из всех расположенных в пределах Европы городов», напрашивается только один вывод, что подобных им городов они ранее не видели. Когда датчане захватили в 1168 г. на Руяне Кореницу, то они были поражены видом трехэтажных зданий[205].

Южнобалтийские славяне являли собой одновременно и тип торговца и тип пирата, т. е. викинга (викингами их, например, называет Снорри Стурлусон[206]), причем в том и другом качестве добившись больших успехов. Так, Гельмольд констатирует, что славяне промышляют разбоем, беспокоят, «с одной стороны, данов, с другой — саксов», что «славянскому народу свойственна ненасытная жестокость, почему они не переносят мира и тревожат и с суши и с моря примыкающие к ним страны». Из их числа особо выделяют вагров и руян-ругов-русов (по свидетельству Адама Бременского, именующего последних «могучим славянским племенем», южнобалтийские острова Фембре и Рюген, принадлежавшие, соответственно, ваграм и руянам, «переполнены пиратами и безжалостными разбойниками, которые не щадят никого из приезжих», про ругов Гельмольд дополнительно пишет, что они — «кровожадное племя… занимают первое место среди всех славянских народов, имеют короля…» и что «нападения данов они ни во что не ставят, напротив, даже считают удовольствием для себя вступать с ними в рукопашный бой», «всех сопротивлявшихся» убивали, забирали «в плен много народа» и что, например, после их набега на Данию в 1169 г. «в Микилинбурге в рыночные дни насчитывалось пленных данов до 700 душ и все они были выставлены на продажу, лишь бы только хватило покупателей»). Южнобалтийские пираты гнездились по всему юго-западному берегу, датскому и славянскому, находили себе убежище и в Швеции, их флотилии, состоявшие из сотен судов, каждый из которых мог нести по 44 воина, немилосердно грабили берега скандинавских народов. Лютичи, пишет А. Ф. Гильфердинг, любили дальние плавания и не раз ходили в Англию уже в VIII в., плавали они туда и три столетия спустя, и где их тогда знали, констатирует Забелин, как народ самый воинственный «на суше и на море».

Говорят исследователи и о поселениях южнобалтийских славян в Нидерландах и Англии, что в первой с VII–VIII вв. существовала колония лютичей-велетов. И. Н. Сугорский, пересказывая основные положения труда английского археолога Т. Шора «Происхождение англо-саксонского народа» (1906) и отмечая, что он именует южнобалтийских славян «черными викингами», подчеркнул: «На разных обычаях в Англии, названиях мест, фамильных именах до сих пор сказывается отпечаток южнобалтийского Поморья…. Даже наименование королевского Уиндзора, видимо, произошло от поселения вендов (сербской ветви славянства), тесно соприкасавшихся с целым германским миром той кипучей эпохи. Эти отважные мореходы, занимавшие, между прочим, правый берег Эльбы, когда саксы сидели на левом, принимали несомненно участие в снаряжении кораблей для вторжения в Англию и эмиграции туда массы народа с материка» и что, например, в IX в. они, «будучи в Ирландии, даже защитили Дублин от разбоя датчан» (в комментарии Су-горский поясняет: «Встарь Windsor назывался Wendlesore. В том же районе — Wendlesbury, Wendover (Wendofra — англо-саксонского периода)».

Столь активные и масштабные действия на морских просторах в качестве пиратов и в качестве торговцев славяне могли вести только, конечно, при наличии мощного флота, призванного также защищать побережье. Этот многочисленный флот состоял из больших и малых кораблей, легких на ходу, вмещавших значительное количество товаров, пеших и конных людей. Немецкий археолог Й. Херрман рисует, на основе раскопок в Ральсвике на Рюгене, впечатляющую картину торгово-военного флота руян-ругов-русов (разумеется, его части): «На западной окраине поселения, обращенной к небольшому внутреннему озеру, соединенному с заливом двумя протоками, были устроены многочисленные пристани для судов, состоявшие из чередующихся молов и проходов для кораблей. Эти пристани принадлежали отдельным усадьбам: у каждой был свой причал для корабля. Другие пристани, по-видимому, находились на восточном берегу залива, к юго-востоку и востоку от поселения…».

Славяне были самым мореходным народом на Балтике, «властвовали, — подчеркивает И. А. Лебедев, — на море безраздельно и были передовым народом в мореплавании. Они отличались искусством в построении судов. Первые большие корабли, которые могли вмещать лошадей, были построены ими». Отсюда и важное новшество, введенное славянами в военно-морских операциях: погружая на корабли коней и посредством их совершая быстрые вторжения в глубь территории противника (этот способ был затем перенят у них датчанами)[207]. Именно по самому известному центру южнобалтийских славян, точнее, наверное, все же по имени его жителей, «Балтийское море, — констатировал С. Герберштейн, — и получило название от этой Вагрии», что прямо указывает на тот народ, которому принадлежало Варяжское море. Й. Херрман отмечал, что для западной части Балтийского моря «у немцев со временем установилось название Mare Rugianorum, что значит „море руян“, рюгенских славян»[208], т. е. море именно русских (а не кого-то других). В морском искусстве южнобалтийские славяне превосходили скандинавов, свидетельством чему служит заимствование последними у славян Южной Балтики, как указывал в 1912 г. известный зарубежный исследователь Г. Фальк, ряда морских терминов (например, от славянского «пором» произошли норвежское «ргаш» и немецкое «Prahm»)[209].

В 1845 г. Т. Н. Грановский заключил, что Скандинавию в торговлю с Востоком втянули «поморяне и преимущественно волинцы…»[210]. Во времена господства «ультранорманизма» подобный вывод звучал нелепым вызовом, для больпіинства ученых он вызывающе звучит и ныне. Но справедливость слов Грановского подтверждают многочисленные факты. Так, шведский и другие скандинавские языки содержат славянские заимствования, например, «lodhia» — лодья (грузовое судно), «torg» — торг, рынок, торговая площадь, «besman» («bisman») — безмен, «tolk» — объяснение, перевод, переводчик, толковин, «pitschaft» — печать и др.[211] (в 1837 г. П. И. Шафарик акцентировал внимание в «Славянских древностях», вместе с тем в целом отмечая очень большую зависимость скандинавского мира от «виндов», что в скандинавских преданиях венеды «обыкновенно называются людьми просвещенными. По свидетельству мифологов, норманны отправляют в Ванагейм, т. е. землю виндов, своих богов и знаменитых мужей для приобретения мудрости», от них же «заняли они некоторые божества, обряды и отдельные выражения, относящиеся к предметам гражданственной образованности, как то: torg (трг, торг), serkr (сорочка, indusium), pfluok (плуг), tramba (труба), crosna, krusna (крзно) и др.». Эти слова повторил в 1846 г. во втором томе своих «Исследований» М. П. Погодин, показывая ими высокий уровень развития славянских народов[212]).

Археологи А. Н. Кирпичников, И. В. Дубов, Г. С. Лебедев, всемерно утверждая норманизм в науке, вместе с тем признают, что славянские слова в скандинавском охватывают «наиболее полно и представительно — торговую (включая и транспортную) сферу культуры»[213]. Но это означает только одно: именно посредством славянских купцов скандинавы были приобщены к торговле, от них же получив безмен, без которого ее активное ведение просто немыслимо (т. е. они также у славян учились ведению торговли, как параллельно с тем учились у них же морскому искусству). Исходя хотя бы из того, что слово «torg» распространилось по всему скандинавскому северу, до Дании и Норвегии, то «мы должны признать, — резонно заключал С. Н. Сыромятников в 1912 г., — что люди, приходившие торговать в скандинавские страны и приносившие с собою арабские монеты, были славянами»[214].

О том, что торговые пути на Балтике и в Восточной Европе прокладывали славяне, говорят, наряду с лингвистическими, и нумизматические данные. Согласно им, самые древние клады восточных монет обнаруживаются на южнобалтийском Поморье (VIII в.), заселенном славянскими и славяноязычными народами. Позже подобные клады появляются на о. Готланде (начало IX в.) и лишь только в середине IX в. в самой Швеции[215]. Надо заметить, что западная граница массового распространения восточных монет проходит по р. Лабе, т. е. совпадает с границей расселения славян и резко обрывается на рубеже с Саксонией и Тюрингией. «Это обстоятельство, — подчеркивает Б. А. Рыбаков, — естественнее всего связывать с действиями купцов-славян, для которых область славянского языка была областью их деятельности»[216].О приоритете славянских купцов в балтийской торговле и вместе с тем о том, что они предлагали своим покупателям в первую очередь, дополнительно свидетельствуют слова «сопа» («монета») в старофризском, заимствованное из древнерусского, где «куна» означала «куница, куний мех, деньги», «соболь», которое через средневерхненемецкое «sabel» перешло в немецкое «Zobel», и также было заимствовано скандинавскими языками. А старославянское «kozuch» в значении «мех», видимо, полагают специалисты, преобразовалось в средневековое латинское «crusna», «crusina», древневерхненемецкое и древнесаксонское «kursinna», старофризское «kersua»[217]. В целом, как заключал Й. Херрман, базой для осуществления связей по Балтике стало возникновение в VIII-ІХ вв. морских торговых путей, проложенных южнобалтийскими славянами[218].

И прежде всего, конечно, они вели торговлю со своими восточноевропейскими сородичами, о чем опять же свидетельствует нумизматика, «наука, — по верной характеристике С. А. Гедеонова, — действующая с математической определенностью»[219]. В 1968 г. В. М. Потин констатировал, что «огромное скопление кладов» восточных монет «в районе Приладожья и их состав указывают на теснейшие связи этой части Руси с южным берегом Балтийского моря». Специалистами давно установлено «безусловное родство» древнерусских и южнобалтийских кладов и вместе с тем их довольно «резкое» отличие от скандинавских, в том числе и от готландских кладов. Так, если в скандинавских кладах очень высокий процент английских денариев, то в южнобалтийских и русских они составляют «незначительное количество», и в них преобладают монеты германского чекана. По мнению Потина, это свидетельство того, что контрагентами восточных славян в балтийской торговле могли быть только южнобалтийские славяне. Он акцентирует внимание и на том факте, что крупнейшие клады западноевропейских монет Х-ХІ вв. найдены лишь на Южной Балтике и на территории Руси. «Именно через портовые западнославянские города, — подытоживает исследователь, — шел основной поток германских денариев на Русь»[220]. В 1993 г. Е. А. Рыбина отмечала, что в Данию арабское серебро попадало именно через Южную Балтику[221]. В 1968 г. О. И. Давидан, говоря о посещении Ладоги фризскими и скандинавскими купцами, вместе с тем не исключала и «прямых контактов» ладожан «с областями балтийских славян». Через десять лет Й. Херрман, опираясь на один и тот же тип керамики, известный в южнобалтийском Ральсвике и русской Ладоге, пришел к выводу, что в первой половине и середине IX в. между ними существовали непосредственные регулярные морские связи. Вероятность ранних прямых контактов ладожан с жителями Волина и о. Рюген признает сегодня А. Н. Кирпичников[222].

Торговые связи Новгородской земли с Южной Балтикой фиксируются не только весьма ранним временем, но и характеризуются своей масштабностью. Специалисты подчеркивают, что до первой трети IX в. включительно «основная и при том сравнительно более ранняя группа западноевропейских кладов обнаружена не на скандинавских землях, а на землях балтийских славян»[223]. Известный американский ученый T. С. Нунан в 1986 г. вынужден был признать факт, вытекающий из нумизматических свидетельств, что «русские отношения с Южной Прибалтикой были даже несколько более активными или интенсивными, чем отношения со Скандинавией». В 1998 г. Кирпичников на основе самых последних данных уточнил, что «до середины IX в. не устанавливается» сколько-нибудь значительного проникновения арабских монет «на о. Готланд и в материковую Швецию (больше их обнаруживается в областях западных славян)»[224]. И это притом, что начало дирхемной торговли нумизматический материал позволяет сейчас отнести к 50-м — 60-м гг. VIII в.[225]

Из чего следует, что долгое время — сто лет или около того — эта торговля по существу не затрагивала шведов. Но вопреки фактам норманисты, например, филолог Е. А. Мельникова, историк Р. Г. Скрынников, археологи И. Измайлов и В. В. Мурашева, продолжают приписывать открытие Балтийско-Волжского пути и установление «торговых контактов с арабским миром» скандинавским купцам и воинам, утверждать, что «ранний этап восточноевропейской торговли следует рассматривать как норманско-арабский», «что подвижные гребцы-скандинавы сыграли существенную роль в освоении речных путей Восточной Европы»[226]. Насколько действительная история расходится с подобными мнениями, понимали норманисты прошлого. Так, в 1903 г. В. И. Ламанский говорил, что начало функционирования знаменитых восточноевропейских торговых путей, по его классификации, греческого и хазарского (до Багдада) абсолютно не связано с викингами. Они, заключал ученый, давно уже были проложены словенами и кривичами, и именно «по их указанию и следам стали ходить затем и скандинавские торговцы». В советское время А. В. Арциховский отмечал, что «первые транзитные торговые пути через Восточную Европу были проложены не скандинавами…». В. Т. Пашуто соглашался с очевидным, «что не норманны создали торговлю Древней Руси…»[227].

В 1956 г. В. Л. Янин пришел выводу, что торговые связи между восточными и южнобалтийскими славянами осуществлялись непосредственно и являлись «по существу внутриславянскими связями, развивавшимися без заметного участия скандинавов». В 1998–1999 гг. археолог А. Н. Кирпичников, заметив, что много «писалось о лидерстве викингов в освоении и использовании торговых путей» в Восточной Европе в ІХ-Х вв., пришел, исходя из распределения восточного серебра на южном и северном берегах Балтийского моря до 833 г., к выводу, что «доминирующая, посредническая миссия викингов, здесь, думается, не очевидна. Остается предположить, что торговая активность славян была в тот период не меньшей, если не превосходила северогерманскую»[228]. Но все дело заключается как раз именно в том, что к балтийской торговле скандинавы имели либо опосредованное, либо самое незначительное отношение. Возникнув как чисто славянское явление, объединяющее балтийских и восточных сородичей, она лишь со временем втянула в свою орбиту какую-то часть скандинавов, преимущественно жителей островов Борнхольма и Готланда. В. М. Потин, ссылаясь на нумизматические свидетельства, отмечает, что путь из Южной Балтики на Русь пролегал именно через эти острова, «минуя, — упор делает ученый, — Скандинавский полуостров…». И клады на данных островах, добавляет он, «носят следы западнославянского влияния…»[229].

Именно этим морским путем шел на Южную Балтику из Руси Олав Трюггвасон, будущий норвежский король. В одноименной саге ее герой, простившись с «конунгом» Гардарики Владимиром и княгиней, «взошел на корабль, и держал путь от берега в море, в Эйстрасальт (Балтийское море. — В.Ф.). И когда он плыл с востока, то подошел он к Боргундархольму (Борнхольму. — В.Ф.) и высадился там на берег, и грабил… и захватил много добра. Олав стоял у Боргундархольма, и поднялся сильный ветер, и началась буря на море, и не могли они там больше оставаться, и поплыли оттуда на юг к берегам Виндланда („Земля виндов“, южнобалтийских славян. — В.Ф.)»[230]. По этому пути, давно «наезженному» ими, еще в середине XII в., до завоевания южнобалтийских славян немцами и датчанами интенсивно ходили новгородские купцы. Так, НПЛ под 1130 г. сообщает, что «в се же лето, идуце и-замория с гот (Готланда. — В. Ф.), потопи лодии 7, и сами истопоша и товар, а друзии вылезоша, н нази; а из Дони (Дании. — В. Ф.) придоша сторови». Затем под 1134 г. в ней сказано, что «рубоша новгородць за моремь в Дони»[231]. Если сага об Олаве Трюггва-соне в качестве промежуточного этапа пути называет только Борнхольм, то летописец, словно ее дополняя, упомянул и Готланд. На эти же острова, через которые пролегал путь, связывающий Русь с Южной Балтикой, указывают и нумизматические данные. Об этом же пути, несомненно, говорит, называя только его конечные пункты, и Адам Бременский: от Юмны (Волина) до Новгорода доходят за 14 дней под парусами, сказав, вместе с тем, о присутствии русских купцов в Волине[232]. Как справедливо заключает А. Г. Кузьмин, «это было время не зарождения, а угасания пути, наиболее интенсивно функционировавшего в ІХ-Х вв.». Само же его сложение историк относит к концу VIII в., когда «города южной Балтики начинают торговать с Востоком через Булгар»[233].

Какую роль играла торговля русских на Балтийском море и каков был ее объем даже в XII–XIII вв., когда она уже клонилась к закату, а ее место занимала торговля немцев, видно из следующих факта. В 1157 г. датчане пограбили в Шлезвиге русский флот, в связи с чем русские купцы перестали приходить в этот город. И Шлезвиг сразу же пришел в упадок[234]. В XII в. немцы предоставляли русским льготы, чтобы они не обходили стороной Любек. Сообщение НПЛ под 1165 г. о построении в Новгороде церкви «святыя Троиця Щетициници» ученые рассматривают как свидетельство существования организации купцов, торговавших с Штеттином[235] (либо ставят в прямую связь с ним[236]). О том, кто в действительности вел торговлю на Балтике, говорят исландские саги. Так, «Сага об Олаве Трюггвасоне» информирует, что в Англии ее герой выдавал себя за иностранного купца «Али Богатого», вместе с товарищами пришедшего «из Гардарики», т. е. Руси. В другом случае, когда речь идет о трехлетием пребывании Олава в землях южнобалтийских славян, сага сообщает, что «с тех пор, как он уехал из Гардарики, не пользовался он более своим именем, а называл себя Оли и говорил, что он гардский», т. е. русский. Т. Н. Джаксон эти факты интерпретирует в привычном для норманизма духе: «Прозвище Гардский (gerzkr), образованное от наименования Руси Garpar-„Тарды“, носят в сагах купцы, плавающие на Русь»[237]. Исходя из действий Олава, именовавшего себя в пределах славянского Поморья «русским», М. Н. Бережков в 1879 г. заключал, что «новгородский купец не был редким явлением в Вендской земле»[238].

Совершенно очевидно, что поведение Олава в Англии и Южной Балтике объясняются лишь тем, что на Западе имя гардских-русских было настолько известно и вместе с тем настолько авторитетно, что, назвавшись им, можно было получить так важную в торговых делах защиту и неприкосновенность и, к тому же, спокойно затеряться среди многочисленных русских купцов. В «Саге о людях из Лаксдаля» рассказывается, как Хаскульд на островах Бреннейяр встретил Гилли из Гардов (или Гилли Гардского), т. е. Русского, имя которого все хорошо знали и которого «называли самым богатым из торговых людей». Сам Хаскульд характеризует его как «Гилли Богач»[239]. Материал обеих саг показывает, что торговля на Балтике и далеко за ее пределами в X в. была сосредоточена в руках русских купцов, которые слыли самыми богатыми из торговых людей и которые носили поэтому в качестве почетных титулов прозвания «Богатый» или «Богач». У скандинавов, как хорошо известно, был иной профиль занятий, в связи с чем, если процитировать слова норманиста О. И. Сенковского, «презрительно относились к купеческому званию»[240].

Теснейшие связи южнобалтийских и восточноевропейских славян не замыкались, конечно, торговлей. Так, Титмар Мерзебургский сообщает со слов участников взятия польским королем Болеславом Храбрым в 1018 г. Киева о нахождении там «стремительных данов»[241]. Присутствие в Киеве последних объясняется традиционными и широкими связями Руси с Южной Балтикой, откуда они могли прибыть совместно с давними торговыми и политическими партнерами восточных славян — с их южнобалтийскими сородичами. Прибыть по просьбе Ярослава Мудрого, когда он неоднократно обращался за помощью к варягам для борьбы вначале со своим отцом, а затем с двоюродным братом Святополком Окаянным (1015–1018). В Пегауских анналах читается известие о пребывании на Руси в первой четверти XI в. Германа, сына обосновавшегося в Дании поморского князя и датской королевы. По предположению М. Б. Свердлова, Герман явился в русские пределы «не один, а со спутниками датчанами», о которых, вероятно, и говорил Титмар Мерзебургский. В рассматриваемом случае можно упомянуть идею А. В. Назаренко о заключении Ярославом Мудрым в 1018–1019 гг. антипольской коалиции с Данией и Швецией[242].

Столкновение Болеслава с Ярославом объясняется не только родственными связями первого со Святополком Окаянным. В конце X в. Польша на некоторое время присоединяет земли южнобалтийских славян-поморян между Вислою и Одером и южной группы полабских славян — лужичан и мильчан, угрожает их соседям. Ратаре и лютичи, заключив в 1003 г. с немцами союз против Польши, вынуждают последнюю через год покинуть лужицкую территорию (вскоре она вновь их захватывает). Около 1010 г. отпало от Польши и Поморье. В 1017 г. против Болеслава выступили немцы, лютичи, чехи[243]. Тогда же Болеслав принимает активное участие в предприятии Святополка, не только тем самым поддерживая своего зятя, но и пытаясь избавиться от Ярослава Мудрого, союзника балтийских славян.

Последующая история также дает примеры подобной связи Руси с Южной Балтикой. Герборд, оставивший одно из жизнеописание Оттона Бамбергского, рассказывает, как польский король Болеслав Кривоустый (1102–1139), долго воюя с русскими, которых поддерживали половцы и поморяне, захватил в плен перемышльского князя Володаря Ростиславича (в источнике, «короля русского»). И с ним был заключен мир, по которому русские брали обязательство не оказывать помощь поморянам[244]. Контакты русских земель с Поморьем, несмотря на потерю им самостоятельности во второй половине XII в., сохраняются в дальнейшем, что говорит о их давнем и устойчивом характере. По сообщению В. Н. Татищева и H. М. Карамзина, в 1217 г. полоцкий князь Борис Давидович женился «вторым браком на Святохне, дочери померанского князя Казимира…»[245]. В Ермолаевском списке Ипатьевской летописи речь идет о первой жене польского короля Пшемысла II Лукерии, которая «бо бе рода князей сербских, с кашуб, от помория Варязкаго от Стараго града за Кгданском» (эту приписку к событиям начала XIV в. А. Г. Кузьмин датирует тем же временем[246]). И своим содержанием эта информация свидетельствует, что русские в XIIІ-ХІV вв. посещали Поморье, что позволяло им быть не только в курсе событий его истории, но и хорошо ориентироваться на его местности.

Балтийских славян и датчан связывало многое (причем эти связи уходят в глубокую старину, как можно судить по преданиям, зафиксированным датским хронистом XIII в. Саксоном Грамматиком): и соседство проживания, и соперничество (в том числе боевое), и дружба, и что-то еще, близкое обоим народам. Датчане, например, не чурались обращаться за помощью к славянским богам. Так, Саксон Грамматик, говоря о боге Святовите, который пользовался особенным почетом у славянского населения Балтики (его храм находился в Арконе, на о. Руяне-Рюгене), подчеркивает, что «даже соседние государи посылали ему подарки с благоговением: между прочими, король датский Свенон, для умилостивления его, принес в дар чашу искуснейшей отделки…»[247]. «Северо-западная часть Ютландии, — указывал А. Ф. Гильфердинг, — называлась в старину Wendlesysel, теперь Wendsysel, т. е. селение вендов, и заключала в себе волости Wendlefolkheret и Winebiergheret; жители назывались Wendelboer, у латинских писателей Vandali; до сих пор там существуют города Wester- Wandel, Oster-Wandel, Winabiorg (т. е. виндский город)». Датский археолог Н.-К. Либготт отмечал, что «такие названия, как Крамнице, Корзелице, Тиллице и Виннице (датское — itze, слав, — іce), позволяют рассматривать южно-датские острова как область славянского расселения. Не всегда ясно, когда именно оно происходило. Предполагается, что оно началось в IX в.»[248].

Часто славяне и датчане выступали против своих врагов совместно. Уже в знаменитой битве при Бравалле (786) датчане и южнобалтийские славяне плечом к плечу сражались со шведами и норвежцами, многократно объединялись они против агрессии немцев в ІХ-Х в. и их политики окатоличивания (кстати заметить, в литературе допускается, «что имя князя Бравлина из „Жития Стефана Сурожского“ воспроизводит топоним Бравалла», а в «Sogubrot af nokkrum fomkonungum i Dana ok Svia veldi» (XIII в.) упоминается «Регнальд русский», внук Радбарда, сражавшийся в этой битве на стороне шведов и имевший отношение к какой-то балтийской Руси[249]). Издавна датчане и славяне вместе ходили в морские набеги. Так, около 940 г. они напали на Норвегию, причинив ей столько вреда, что норвежская флотилия, преследуя неприятеля, вслед за ним вошла в Балтийское море[250]. Датско-английский король Канут Великий (ум. 1035) был потомком ободритских князей по материнской линии. В Дании нашел себе приют будущий князь (с 1043) ободритов Готшалк, ставший затем родственником короля. С его именем связано возникновение славянского государства на Южной Балтике, опиравшегося на поддержку Дании[251].

Общей и славной историей двух народов является Йомсборг. Датский король Гаральд (936–986), захватив Волин в землях поморских славян, выстроил здесь крепость, названную по скандинавскому имени Волина Юмна или Йомсборг (разрушена датским королем Магнусом в 1042 г.). Вскоре она перешла на сторону славян, сделалась убежищем всех «приверженцев язычества», и в ней пребывали как датчане, так и славяне. Именно Йомсборг, утверждает А. Ф. Гильфердинг, стал центром сбора сил, восстановивших в Поморье язычество[252]. Возможно, что датчане, пребывание которых засвидетельствовал в 1018 г. в Киеве информатор Титмара, а им был саксонец, имели самое непосредственное отношение к «йомским витязям», воевавшим и против датчан, и против норвежцев и, выходит, на стороне Ярослава Мудрого против Святополка Окаянного, за которым стояла Польша, стремившаяся покорить поморских славян, следовательно, и Волин и Йомсборг. То, что варяги явились на призыв русского князя именно с южных берегов Балтийского моря, говорит присутствие среди них колбягов. Колбяги не названы в качестве составной силы войска Ярослава, но упомянуты в Краткой Русской Правде (статьи 10 и 11), появление которой обычно связывают с новгородскими событиями 1015 г., и которая была призвана регулировать отношения между новгородцами и варягами. В. Н. Татищев в колбягах видел поморян, жителей г. Колобрега: «мню, что сии от града Колберг померанского колбяги названы», таковыми их считает и А. Г. Кузьмин. По заключению В. М. Потина, объяснение колбяги от Колобрега «в свете оживленных поморско-русских связей может оказаться наиболее убедительным»[253].

Связь южнобалтийского Поморья с Русью прослеживается в наших источниках прежде всего в момент активного наступления на балтийских славян их врагов. Выше были приведены известия НПЛ под 30-ми гг. XII в., свидетельствующие о противостоянии новгородцев и датчан, достигшем своего апогея в 1134 г.: «Том же лете рубоша новгородць за моремь в Дони». Подмечено, что этот конфликт совпадает по времени с вторжением датчан в земли южнобалтийских славян. Причем исследователи констатирует, что по мере обострения отношений между Данией и южнобалтийскими славянами ухудшались отношения датчан и новгородцев[254]. Летописание Южной Руси донесло сообщение, также указывающее на контакты восточных славян с их южнобалтийскими сородичами в опасный для тех момент. В Ипатьевском, Хлебниковском и Ермолаевском списках под 1148 г. (в рамках т. н. Киевского свода конца XII в., обнимающего собой статьи с 1117 по 1198 г.) сказано, что киевский великий князь Изяслав Мстиславич, идя на владимиро-суздальского великого князя Юрия Долгорукого, остановился в Смоленске у брата Ростислава. Братья встретились и «Изяслав да дары Ростиславоу что от Роускыи земле и от всих царьских земль, а Ростислав да дары Изяславоу что от верьхних земль и от варяг…»[255].

В. Н. Татищев, обратившись к летописному известию под 1148 г., дал ему следующую трактовку: «Ростиславли дары состояли из весчей верховых земель и варяжских, а Изяслав — от греческих и венгерских»[256], т. е. воспринял указание «от варяг» в смысле территория, земля, по аналогии с впереди стоящей фразой «от верьхних земль». По М. П. Погодину, «верхняя земля» — это Швеция и Готланд, откуда в Смоленск могли явиться варяги, т. е. понял летописное «от варяг» как этнос. Для А. А. Куника варяги 1148 г. — это «шведские готландцы»[257]. С. М. Соловьев, Д. И. Иловайский и А. А. Шахматов полагали, что под «верхними землями» понимаются либо Северо-Западная Русь вообще, либо Новгород, в частности. Сегодня Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин в варягах статьи 1148 г. видят традиционное наименование скандинавов, не уточняя при этом, кого именно из них все же имел в виду ее автор[258]. Сама летопись, надо сразу же заметить, не оставляет никаких сомнений в отношении того, что понимали в Южной Руси под «верьхними» землями. В статье 1147 г. Изяслав, обращаясь к Ростиславу, говорит: «Брате, тобе Бог дал верхнюю землю… а тамо оу тебе смолняне и новгородци»[259]. Но в ней отсутствует подобная определенность по поводу варягов. Специалисты в области летописания связывают статьи летописи с 1146 по 1154 г. (и даже конкретно статью под 1148 г.) с соратником Изяслава Мстиславича, с его «личным княжеским летописцем»[260]. С учетом же отсутствия к тому времени в термине «варяги» этнического содержания, под варягами, от имени которых Ростислав одаривал брата, конечно, можно разуметь многих из западноевропейцев.

Вместе с тем под ними очевидец встречи братьев не мог понимать кого-либо из германцев. Немцев потому, что они, не имея до этого времени выхода к Балтийскому морю, только в 1140-х гг. пробились к юго-западному углу побережья и основали там первый свой город на Балтике — Любек, после чего начали осваивать море и прокладывать дорогу в восточном направлении[261]. Причем Двинской путь, по которому можно было попасть в Днепр и в Смоленск, был обнаружен ими весьма очень поздно и совершенно случайно: в 1158 году. По свидетельству западноевропейских памятников, отразившихся в поздних списках «Хроники Ливонии» Генриха Латвийского, в этом году «ливонская гавань впервые найдена была бременскими купцами»[262]. Точнее последние, будучи занесенные бурей в устье Западной Двины, открыли, по словам В. В. Похлебкина, «для себя неизвестный край» и начали его планомерное завоевание[263]. И только с этого времени, говорил Н. Аристов, началось «особенное сношение русских с иностранцами». А готландские купцы, заключал М. Бережков, лишь с конца XII в. стали посещать устье Двины[264].

Поэтому ошибался А. А. Шахматов, полагая, что скандинавы, преимущественно из Южной Швеции и Готланда, проникали на Русь в ІХ-ХІ вв. главным образом по Двине. Эту же ошибку повторяют и сегодняшние норманисты (Е. А. Мельникова, Т. Н. Джаксон)[265]. При раскопках в Смоленске была обнаружена ротонда — круглая в плане церковь второй половины XII в., необычная по своей форме для Руси. Историки смоленской архитектуры трактуют ее как латинскую церковь, т. е. храм иностранных купцов, посещавших Смоленск[266]. П. А. Раппопорт, обращая внимание на тот факт, что круглые церкви были широко распространены в XII в. в Скандинавии и Северной Германии, не сомневается, что руководителем ее строительства «был, по-видимому, скандинавский зодчий», но возводили ее «смоленские мастера». Саму постройку он относит к 70-ми — 80-м гг. XII столетия[267]. Таким образом, археологические данные также датируют время появления в Смоленске скандинавских и немецких купцов лишь второй половиной XII в., что объясняется открытием ими Двинского пути лишь в 1158 году. Поэтому ни скандинавов, ни немцев не могло быть в Смоленске десятью годами ранее.

Варяги статьи 1148 г. — это представители южнобалтийского славянства, которых вынудили прибыть в Смоленск грозные события, разворачивавшиеся на их земле. В середине XII в. многовековое противостояние германцев и прибалтийских славян, по словам Видукинда Корвейского, первых — «ради славы, за великую и обширную державу», вторых — «за свободу, против угрозы величайшего рабства»[268], вступило в свою финальную и трагическую развязку, через несколько десятилетий завершившуюся окончательным покорением славян. Как повествует западноевропейский хронист Гельмольд, в 1147 г. крестоносцы предприняли поход против славянских народов[269]. Этот, по словам К. Лампрехта, «безумный крестовый поход», организованный по инициативе императора Конрада III, благодаря мореходам с о. Рюген (русским), нанесшим большой урон датским кораблям, стоявшим у ободритского побережья, постигла полная неудача. Но войска Альбрехта Медведя, основателя бранденбургско-прусского государства, и саксонского герцога Генриха Льва, вторгшись в Померанию и Пруссию, страшно опустошили эти территории[270].

Когда Запад предпринял в 1147 г. масштабное наступление на славян, посольство последних в 1148 г., используя давно им знакомый Двинской речной путь (по нему, кстати, в ІХ-Х вв. шло восточное серебро на Южную Балтику[271]), могло прибыть в Смоленск в поисках так весьма необходимой им помощи[272]. И в тот момент, когда боевые действия велись по всему южнобалтийскому побережью и на море, никто, кроме южнобалтийских славян, не имел свободного пути на восток, не мог оказаться в Смоленске. Шведы не могли там оказаться еще потому, что в эти годы они начали наступление на северорусские земли, надолго испортив свои отношения с Новгородом. Так, НПЛ под 1142 г. сообщает, что «приходи свьискеи князь с епископомь в 60 шнек на гость, иже и-заморья шли в 3 лодьях; и бишася, не успеша ничтоже, и отлучиша их 3 лодье, избиша их полутораста». Затем под 1164 г. она говорит о новом нападении шведов: «Приидоша свье под Ладогу, и пожьгоша ладожане хоромы своя, а сами затворишася в граде… а по князя послаша и по новгородце» (были также побеждены)[273].

Массовый археологический, антропологический и нумизматический материал свидетельствует не только о самых древних связях Северо-Западной Руси с Южной Балтикой (по сравнению с той же Скандинавией), но и о самом широком присутствии в ее пределах южнобалтийских славян. Особенно впечатляют как масштабы распространения керамики южнобалтийского облика (фельдбергской и фрезендорфской[274]), охватывающей собой обширную территорию Восточной Европы (она доходила до Верхней Волги и Гнездова на Днепре, т. е. бытовала в тех областях, обращает внимание А. Г. Кузьмин, где киевский летописец помещал варягов; в Киеве ее не обнаружено), так и удельный вес ее среди других керамических типов и прежде всего «в древнейших горизонтах культурного слоя» многих памятников Северо-Западной Руси (Старой Ладоги, Изборска, Рюрикова городища, Новгорода, Луки, Городка на Ловати, Городка под Лугой, неукрепленных поселений — селища Золотое Колено, Новые Дубовики, сопки на Средней Мсте, Белоозера и других).

Так, на посаде Пскова она составляет более 81 %[275], в Городке на Ловати около 30 %[276], в Городке под Лугой ее выявлено 50 % из всей достоверно славянской[277] (причем эта посуда не является привозной, а производилась на месте, о чем говорит как объем ее присутствия, так и характер сырья, шедшего на ее изготовление[278]). В целом для времени Х-ХІ вв. в Пскове, Изборске, Новгороде, Старой Ладоге, Великих Луках отложения, насыщенные южнобалтийскими формами, представлены, по оценке С. В. Белецкого, «мощным слоем»[279](своей массовостью керамический материал, как отмечают археологи, служит «надежнейшим этническим признаком», причем лепная является одним из наиболее ярких этнических индикаторов[280]).

Генетическая близость населения Северо-Западной Руси и Балтийского Поморья находит дополнительное подтверждение в характере металлических, деревянных и костяных изделий (сплавы новгородских изделий из цветных металлов Х-ХІ вв., обращают внимание специалисты, «тождественны сплавам подобных изделий, происходящих с южно-балтийского побережья»), в особенностях домостроительства[281] и оборонительного вала (решетчатая деревянная конструкция: Старая Ладога, Новгород, Псков, Городец под Лугой)[282], распространенных в конце I тысячелетия н. э. только в указанных регионах. На юге Восточной Европы аналогичные типы домостроительства и фортификационных сооружений появляются позже[283]. Объединяют названные территории и конструктивные особенности музыкальных инструментов. «В частности, гусли, — подчеркивал В. И. Поветкин, — найденные в Новгороде, Гданьске и Ополе, имеют одинаковое устройство и восходят к общим корням»[284].

Кожаная обувь нижнего слоя Ладоги, Новгорода, Пскова, Белоозера находит себе прямые аналоги также в землях южнобалтийских славян (например, Волина, Гнезна, Колобрега)[285]. В ходе палеоботанических исследований установлено, подчеркивала в 1997 г. Е. А. Рыбина, «что набор злаковых культур, распространенных в Новгородской земле в ІХ-Х вв. был аналогичен ассортименту злаков, культивировавшихся в славянских памятниках южной Балтики (Ольденбург) и существенно отличался от набора злаков, наиболее употребительных в то же время в расположенном по соседству скандинавском Хедебю»[286]. На Рюриковом городище и в Ладоге открыты хлебные печи, сходные с печами городов польского Поморья. С этим же районом связаны и втульчатые двушипные наконечники стрел, обнаруженных на городище[287]. «Кончанская система Новгорода — добавляет А. Г. Кузьмин, — близка аналогичному территориальному делению Штеттина. Даже необычайно важную роль архиепископа Новгорода мы поймем лишь в сравнении с той ролью, которую играли жрецы в жизни балтийских славян, по крайней мере, некоторых из них»[288].

Выводы археологов с поразительной точностью подтверждают заключения антропологов. В 1969 г. В. П. Алексеев установил факт наличия среди населения Северо-Западной Руси выходцев с южнобалтийского Поморья. В 1974 г. Т. Н. Алексеева констатировала, что краниологические серии с территории Северо-Запада «тяготеют к балтийскому ареалу форм в славянском населении…». Чуть позже В. В. Седов конкретизировал это положение: «Ближайшие аналогии раннесредневековым черепам новгородцев обнаруживаются среди краниологических серий, происходящих из славянских могильников Нижней Вислы и Одера. Таковы, в частности, славянские черепа из могильников Мекленбурга, принадлежащих ободритам». К тому же типу, добавляет ученый, относятся и черепа из курганов Ярославского и Костромского Поволжья, активно осваиваемого новгородцами. Вместе с тем он, давая оценку популярной в науке гипотезе о заселении Приильменья славянами из Поднепровья, отмечает, что «каких-либо исторических и археологических данных, свидетельствующих о такой миграции, в нашем распоряжении нет». Более того, подчеркивает Седов, по краниологическим материалам связь славян новгородских и славян поднепровских «невероятна»[289].

Антропологические исследования, проведенные в 1977 г. Ю. Д. Беневоленской и Г. М. Давыдовой среди населения Псковского обозерья, отличающегося стабильностью (малое число уезжающих из деревень) и достаточно большой обособленностью, показали, что оно относится к западнобалтийскому типу, который «наиболее распространен у населения южного побережья Балтийского моря и островов Шлезвиг-Гольштейн до Советской Прибалтики…». В 1995 г. антрополог Н. Н. Гончарова специальным исследованием доказала генетические связи новгородских словен с балтийскими славянами, а ее учитель Т. И. Алексеева в 1999 г. увидела в них исключительно «переселенцев с южного побережья Балтийского моря, в последствии смешавшиеся уже на новой территории их обитания с финно-угорским населением Приильменья». В пользу этой же мысли все больше склонялся в последнее время Седов[290].

С выводами археологов и антропологов о теснейшей связи Южной Балтики и Северо-Западной Руси и о переселении на территорию последней какой-то части южнобалтийского населения полностью состыковываются заключения лингвистов. Н. М. Петровский, проанализировав новгородские памятники, указал на наличие в них бесспорно западнославянских особенностей. Д. К. Зеленин, в свою очередь, обратил внимание на балтославянские элементы в говорах и этнографии новгородцев. Исходя из этих фактов, оба исследователя пришли к выводу, что близость в языке и чертах народного быта новгородцев и балтийских славян можно объяснить лишь фактом переселения последних на озеро Ильмень. И это переселение, по мнению Зеленина, произошло так рано, что до летописца XI в. «дошли лишь глухие предания об этом». Он также напомнил весьма важный факт, на который было указано еще в 1900 г. и который был совершенно забыт в историографии, что эстонскофинское название Rootsi-Ruotsi распространялось не только на шведов, но и на Ливонию. Отсюда, подытоживал ученый, «так как Лифляндия много ближе и более знакома эстам, нежели заморская Швеция, то есть все основания полагать, что более древним значением народного эстонского имени Roots была именно Ливония, а Швеция — уже более поздним значением. Эстонское имя Roots-Ruotsi можно связывать с именем древнего прибалтийского народа Руги. Этим именем называлось славянское население острова Рюгена или Руяны»[291]. К сказанному Зелениным надо лишь добавить, что в папских буллах ХІІ-XIII вв. Ливония называется «Руссией». Так, Климент III в 1188 г. утверждал епископство Икскюль «in Ruthenia»; Гонорий IV в 1224 г. именовал ливонских епископов с их сотрудниками «fildeles per Russiam constituti»; Урбан IV в 1264 г. считал восточную Летгалию лежащей «in regno Russiae»[292].

С. П. Обнорский отметил западнославянское воздействие на язык Русской Правды, объясняя это тем, что в Новгороде были живы традиции былых связей со своими сородичами. В середине 1980-х гг. лингвист А. А. Зализняк, основываясь на данных берестяных грамот, запечатлевших разговорный язык новгородцев XI–XV вв., установил, что древненовгородский диалект во многом отличен от юго-западнорусских диалектов, но близок по ряду признаков в фонетике, морфологии, синтаксису, лексике к западнославянскому, преимущественно севернолехитскому (причем особенно заметные отличия наблюдаются в самых ранних грамотах). В 2003 г. археолог и историк В. Л. Янин особо подчеркнул, что «поиски аналогов особенностям древнего новгородского диалекта привели к пониманию того, что импульс передвижения основной массы славян на земли русского Северо-Запада исходил с южного побережья Балтики, откуда славяне были потеснены немецкой экспансией». Эти наблюдения, обращает внимание ученый, «совпали с выводами, полученными разными исследователями на материале курганных древностей, антропологии, истории древнерусских денежно-весовых систем и т. д.».

В 2013–2014 гг. А. А. Романчук, принимая вывод Зализняка о происхождении древненовгородского диалекта в результате миграции из пределов прежде всего Висло-Одерского междуречья, заключил, что «в свете синтеза данных археологии, лингвистики и физической антропологии формирование» этого диалекта «предстает как результат неоднократных миграции из западной части Славии в позднеславянское время (и, видимо, и ранее — в процессе формирования самой Славии) именно через Прибалтику»[293]. Важно также сказать, что многие из топо- и гидронимов южнобалтийских славян, акцентировал в 1894 г. внимание В. М. Флоринский, «буквально повторяются в России. Особенно в этом отношении характерны р. Ильменава, по сходству с озером Ильменем, и город Ругодив по сходству с нашим летописным Ругодивом (нынешнею Нарвою, или точнее Иван-Городом). Эти два имени могут непосредственно указывать на переселение балтийских славян в древние новгородские области. Такое же сходство мы видим и в личных именах»[294].

Проникновение южнобалтийских славян в пределы Северо-Западной Руси относится к весьма раннему времени. В торговых целях, очень быстро освоив Балтийское море, они появляются на его восточных берегах и начинают постепенную прокладку вначале Балто-Волжского, а затем Балто-Днепровского торговых путей. Продвигаясь по речным системам вглубь Восточной Европы и знакомясь с ее богатствами, они начинают активно осваивать новые земли, готовя тем самым почву для прибытия будущих переселенцев с Южной Балтики на Русь. Как заметил в 1962 г. В. Б. Вилинбахов, «колонизационная деятельность балтийских славян в северо-западной Руси, скорее всего, была довольно тесно связана с их торговыми предприятиями по Балтийско-Волжскому пути…»[295].

В 1922 г. археолог А. А. Спицын, беря в расчет специфические особенности славянских древностей нашего Северо-Запада, заключил: «Не без колебаний мы уже давно примкнули к старой, но авторитетной гипотезе, что славяне пришли на Двину, в сравнительно позднее время, из Германии. В VIII-ІХ вв. на западных славян наседали немцы, норманны и авары, и пришлось поневоле уходить из насиженных мест тем из них, которые не хотели идти на ассимиляцию с немцами». Прорисовывая путь движения этих славян на восток, он далее подчеркнул, что «колонизация направилась в район меж литовскими озерами и Полесьем, остановилась на время на Двине перед финнами, а затем двинулась далее по р. Великой, особенно же по Ловати», и что «движение могло идти очень длительный срок, пополняя состав славянского племени на Двине, уходящего далее на север и восток. До некоторой степени возможно его направление и морем. Простая логика заставляет предполагать и более ранее движение славян на Двину, до VIII в.».

В 1962 г. В. Б. Вилинбахов поделился принципиально важным наблюдением по поводу расположения новгородских сопок: «В Новгородской земле сопки, в основном, группируются в двух районах. В северо-западных землях Новгорода они наиболее густо располагаются в районе верхнего течения р. Луги. Вторая группа сопок находится в южном Приладожье. Между этими районами сопок нет. Подобное, изолированное друг от друга, расположение сопок, возможно, указывает на то, что соорудившее их население появилось на Новгородской земле со стороны Балтийского моря, продвигаясь вглубь материка по рекам Луга и Волхов». На следующий год ученый, развивая высказанную мысль, отметил, во-первых, что южнобалтийские славяне могли продвигаться «вдоль южного побережья Балтийского моря или прямо по самому морю, оседая в устьях рек и на берегах Ладожского озера». Во-вторых, подчеркнув, что сопки славян «волховского типа группируются вдоль водных систем, непосредственно связанных с Балтийским морем», сказал, что в VI–VII вв. они «появились в Приладожье со стороны Балтийского моря, непосредственно из западнославянских земель». В 2001 г. норманист Г. С. Лебедев уже допускал, учитывая последние археологические данные, «начальное появление славян именно в низовьях Волхова, что заставляет вспомнить гипотезу В. Б. Вилинбахова о „морском“ пути расселения славян из юго-западной Балтики»[296].

Проникновение южнобалтийских славян в пределы Северо-Западной Руси шло разными путями, но в основном через Ладожское озеро. В 1997–2001 гг. в Нижнем Поволховье была обследована уникальная каменно-земляная крепость в устье Любши, в 2 км севернее Старой Ладоги, возведение которой связывают с появлением здесь в последней четверти VII — первой половине VIII в. славянского населения. Как констатировали в 2002 г. археологи Е. А. Рябинин и А. В. Дубашинский, несколько лет изучавшие Любшанское городище, что изначально на нем «осела популяция, связанная по происхождению с западными славянами. На последнее указывает как центральноевропейская техника строительства крепостных сооружений, известная на древних западнославянских территориях, так и в определенной мере специфика археологического материала» (имеется в виду прежде всего ведущая группа лепной посуды «ладожского типа», т. е. южнобалтийская керамика).

Рябинин и Дубашинский, заострив внимание на активном занятии древних любшанцев «ремеслами по изготовлению украшений из цветного металла» и отметив наличие у любшанцев развитого железоделательного и железообрабатывающего производства, констатировали: «не вызывает сомнения, что техника использования стали при изготовлении железных изделий — в частности, трехслойных клинков ножей, появившихся в Ладоге со времени ее возникновения в середине VIII в. — была хорошо знакома раннесредневековым обитателям Любши уже в этот период». Также они особо указали, что «представляет интерес занятие древних любшанцев обслуживанием судоходного пути, который в это время только начал свое функционирование на Великом Волжском пути из Балтики в Восточноевропейскую равнину и далее на Кавказ, Закавказье и Арабский Восток. При раскопках найдена многочисленная серия (около 50 экз.) железных корабельных заклепок и их заготовок. Значимость их обнаружения заключается в том, что такие детали в корабельной технике использовались при соединении деталей крупных морских судов. Далее выходцы из Балтики должны были оставлять свои корабли в удобной гавани и плыть затем на мелких речных судах»[297].

Ныне появился дополнительный материал, позволяющий в еще большей степени видеть в тех, кто в Любше мог «оставлять свои корабли в удобной гавани и плыть затем на мелких речных судах», выходцев именно из пределов Южной Балтики. В 2009 г. А. В. Лукошков, опираясь на результаты проведенного в 2006–2008 гг. поисково-разведочного картирования дна рек Волхов, Нева, Лиелупе, Буллипе, Вента, нижнего течения Даугавы, Ладожского озера и Рижского залива, в ходе которого были обнаружены многочисленные останки деревянных судов, подытоживал, что, во-первых, «все найденные на территории и России и Латвии суда построены по южнобалтийской конструктивной схеме». Во-вторых, «уже сегодня можно говорить о господствующем влиянии именно южнобалтийской судостроительной традиции на создание новгородских судов. Более того — можно предполагать, что именно из западнославянских земель побережья Южной Балтики был привнесен на новгородские земли опыт строительства судов для речного и прибрежного плавания» (вместе с тем Лукошков подчеркнул, что «не подтверждают распространения в новгородских землях скандинавкой судостроительной технологии и материалы сухопутных раскопок», что «практически полное отсутствие деталей скандинавских судов особенно наглядно на фоне гигантского объема находок фрагментов плоскодонных судов, построенных по южнобалтийской технологии»)[298].

Потому абсолютно верным является заключение С. В. Цветкова, высказанное в 2008 и 2010 гг., что, во-первых, «сенсационное по своей сути» открытие городища Любша «значительно изменило представление о развитии региона и судостроения в частности. Основанное выходцами из западнославянских земель, это городище служило своеобразным перевалочным пунктом морских путей, которые дальше шли по русским судоходным рекам», «выполняло важнейшую функцию промежуточного морского и речного порта, где товар перегружали, говоря современным языком, с судов морского типа на речные». Во-вторых, он справедливо заострил внимание как на торговоремесленном характере этого поселения, так и на развитой на то время торговле, «да еще с применением столь высоких технологий», которую вели славяне. По его словам, тот факт, «что товар в городке на Любше, а впоследствии и в Ладоге, перегружался из морских судов в речные, говорит прежде всего не только об особой стратегической важности этих городов для всей международной торговли, а в первую очередь о монополизации этой торговли славянами и русами». Цветков также заметил, что «древние люб-шанцы не только обслуживали прибывающих западнославянских купцов (на территории этого городища совсем нет скандинавских находок), но и активно занимались торговлей сами, возможно, используя для этого собственные ювелирные изделия, о чем свидетельствуют находки „литейно-ювелирного характера“, причем в очень большом количестве»[299].

Но Любшанское городище не является самым первым и самым древним поселением южнобалтийских славян в Северо-Западной Руси (возможно, его первонасельников следует связывать с племенем любушан, жившим по р. Одре[300]). В сотнях километров южнее его в Юго-Восточном Приильменье (Парфинский район Новгородской области) расположен Городок на Маяте (река, впадающая в Ильмень), интенсивно изучаемый в последнее время. Вал этого городища, датируемый VI–VII вв., был «сооружен в так называемой „перекладной“ технике. Основу вала составляют накаты из бревен, уложенные попеременно вдоль и поперек его продольной оси». Причем, как подчеркивает исследователь памятника И. И. Еремеев, в «культурах 2-й — 3-й четв. I тыс. н. э. в бассейне Ильменя и на соседних землях перекладная техника в фортификации не использовалась. В раннем средневековье она широко известна на славянских городищах Польши и Восточной Германии».

Отмечая, что «на фоне других приильменских городищ укрепления Городка на Маяте выглядят очень мощными», археолог констатировал, что вал был «своеобразной пристройкой к пологому склону, придававшей последнему крутизну. Как недавно выяснилось, сходный прием был применен при строительстве древнейшей крепости Рюрикова Городища», и что «в Новгородской земле единственным памятником, который может быть поставлен в один ряд с Городком на Маяте, является Городец под Лугой, исследованный Г. С. Лебедевым и датированный им сер. X в. Наши раскопки позволяют отнести начало бытования „западнославянской“ техники крепостного строительства на северо-западе России в более отдаленное время». В 2006 г. Еремеев констатировал наличие в жилой зоне Городка лепной керамики «ладожского типа» ІХ-Х вв., а в 2007 г. уточнил, что, «ориентируясь на радиоуглеродные даты и на приведенные аналогии, ранние укрепления Городка на Маяте следует датировать V–VІ вв.»[301].

Южнобалтийские славяне, проникнув в Поволховье и Приильменье, начинают там капитально обустраиваться, прекрасно понимая всю выгоду расположения этих земель на пересечении Балто-Волжского и Балто-Днепровского торговых путей. Так, в середине VIII в., т. е. спустя 50–70 лет после возведения ими городища Любши, они основывают Старую Ладогу, о чем говорит ранний керамический материал (еще в 1950 г. Я. В. Станкевич отмечала, что «широко распространенные в древнейших жилых комплексах» Старой Ладоги, а именно сюда, по ПВЛ, первоначально и пришел Рюрик, сосуды имеют многочисленные аналогии в керамике южнобалтийских славян междуречья Вислы, Одера и Эльбы. В 1970 г. В. В. Седов, основываясь на сосудах нижнего горизонта Ладоги, пришел к выводу «о происхождении новгородских славян с запада, из Венедской земли». В 2002 г. он же подчеркнул, что «древнейшие ребристые сосуды на Северо-Западе происходят из Ладоги, где они есть уже в самых нижних слоях, относящихся к моментам возникновения поселения, то есть к середине VIII в.»[302]). О том же говорит и общая для этих поселений техника использования стали при изготовлении железных изделий, на что указали Е. А. Рябинин и А. В. Дубашинский, и, возможно, как ее характеризует А. Н. Кирпичников, «сенсационная находка» в нижнем слое Старой Ладоги — «остатки кузнечно-ювелирной мастерской с беспрецедентным по разнообразию и редчайшим для своего времени (750-е гг.) набором не менее, чем 28 инструментов ремесленника-универсала»[303] (выше шла речь о высокоразвитом литейно-ювелирном производстве Любши).

В пользу основания Старой Ладоги выходцами из Южной Балтики говорит и одна из ранних староладожских «больших построек» (по словам изумленного норманиста И. В. Дубова, «уникальная находка»), которую ученые сближают со святилищами южнобалтийских славян в Гросс-Радене (под Шверином, VІІ-VІII вв.) и в Арконе (о. Рюген, конец VІII-ІХ в.)[304] (в свою очередь общий вид храма славян под Шверином и его детали находят очень близкие, подчеркивали В. В. Седов и А. Г. Кузьмин, «аналогии в соответствующих сооружениях кельтов». Немецкий археолог Й. Херрман констатировал, что, вероятно, это культовое сооружение восходит к древним временам и связано с храмовым строительством кельтов[305]). В захоронениях Плакуна, расположенного напротив Старой Ладоги, и носящего славянское название, соответствующее характеру этого памятника — место погребения и плача по покойникам, представлены сосуды южнобалтийского типа[306]. В 1994 г. скандинавский археолог Я. Билль заключил, что заклепки из Плакуна ближе к балтийским и славянским[307].

Связь упокоившихся в Плакуне с Южной Балтикой демонстрирует и погребение в камере с гробовищем, имеющее, подчеркивает К. А. Михайлов, «прямые и многочисленные» аналогии в памятниках Дании и Шлезвиг-Голштейн (конец IX — конец X в.), которые, в свою очередь, близки по своей конструкции к захоронениям германцев VІ-VII веков. Вполне естественен и вывод ученого, что погребенный прибыл из Южной Ютландии. Разумеется, как и те, кто провожал его в последний путь (О. И. Давидан, основываясь на находках в ранних слоях Ладоги фризских гребенок или, как она их еще квалифицирует, западнославянских, вела речь о присутствии среди ее жителей фризских купцов и ремесленников. Ныне А. А. Романчук, показывая отсутствие скандинавского материала в Ладоге, в том числе керамики, связывает могильник Плакун с фризами). Михайлов также отметил, что в Плакуне, при наличии женских погребений, по сути нет скандинавских украшений: «Скандинавские украшения — индикатор присутствия скандинавов в это время в Ладоге — практически отсутствуют»[308]. Шведская исследовательница А.-С. Грэслунд, сопоставив камерные погребения Бирки и Гнёздова (в погребении в камере кургана Ц-171 наблюдается сочетание гроба, сбитого гвоздями), «особо обращает внимание на отсутствие гробов в камерах Бирки, указывая на типичность данного обряда для Дании и Сев. Германии»[309], т. е. Южной Балтики (немцы захватят ее земли в середине и второй половине XII в.) (большинство погребений в Плакуне археологи-норманисты связывают со шведами, якобы появившимися в Ладоге около 860 г.[310], т. е. они пытаются наполнить соответствующим содержанием известия ПВЛ под 859 и 862 гг.).

На генетическую связь Любши, где строили крупные морские суда, и Старой Ладоги, где затем также будут строить суда подобного типа, перегружать товары на плоскодонные суда и обеспечивать судоходство, указывает также то обстоятельство, что первая возникла как крепость, тогда как во второй крепость, причем сразу же каменная, появилась лишь в последней четверти IX в.[311], т. е. Ладога была ничем не защищенным торгово-ремесленным поселением более 125 лет! Хотя при этом Е. А. Рябинин и А. В. Дубашинский отмечают беспокойную военную обстановку, связанную с Любшей — «с самым северным укреплением на окраине Восточной Европы», о чем свидетельствуют «десятки наконечников стрел, часть которых оказалась воткнутой в вал или в каменную обкладку укреплений. Этот археологический факт полностью корреспондирует со следами пожара, выявленными при исследовании городища. Типы стрел датируются в широком хронологическом диапазоне, но верхняя граница некоторых из них не выходит за пределы IX (или, возможно, X) в.»[312].

Но эта «беспокойная военная обстановка» более 125 лет не сказывалась на Старой Ладоге потому, что ее надежно прикрывала каменно-земляная крепость на Любше. И лишь когда последняя была уничтожена, как это показал радиоуглеродный анализ, во второй половине IX в.[313], то ладожане синхронно со временем ее гибели возводят каменную крепость, способную обеспечить их безопасность. В том же IX в. в 9 км вверх по течению от Старой Ладоги появляется, как его характеризует Е. Н. Носов, «значительное укрепленное поселение» Новые Дубовики (в 1961 г. Н. Н. Гурина, беря во внимание керамику поселения, в качестве начальной даты его существования назвала VII в.), в котором многочисленной группой представлена все та же лепная керамика южнобалтийского типа, аналогичная керамике Старой Ладоги[314]. Таким образом, Любша, Старая Ладога и Новые Дубовики накрепко запирали вход в трансъевропейскую магистраль. Причем как этот вход, так и сами пути к Каспийскому и Черному морям полностью контролировали славяне, и где лишь только с их разрешения могли появиться чужаки. Но эти чужаки, приходившие со стороны моря, пробовали нарушить их монополию, о чем говорит уничтожение Любши, появление укрепленных Новых Дубовиков и каменной крепости в Старой Ладоге.

По мере закрепления за собой низовьев Волхова южнобалтийские славяне активно осваивают его верховья. В 1971 г. В. Л. Янин и М. Х. Алешковский отметили среди новгородского населения наличие «балто-славянского контингента», пришедшего с запада. В 1974 и 1976 гг. Г. П. Смирнова, фиксируя наличие в ранних археологических слоях Новгорода, которые она датировала концом IX в., заметного компонента керамики, характерной только для поморских славян, поддержала мнение о заселении Новгородской земли выходцами из северных районов Висло-Эльбского междуречья. В 1982–1986 гг. Й. Херрман высказался в пользу того, что южнобалтийские славяне могли «прибывать и в Новгород, и в Старую Ладогу, поселяясь в этих торгово-ремесленных центрах». В 1993 г. Е. А. Рыбина говорила о тесной генетической связи Новгорода с Южной Балтикой, способствовавшей, по ее мнению, установлению контактов этого города с Данией. В 1997 г. В. М. Горюнова констатировала, что «в материалах предматериковой части культурных отложений Новгорода можно выделить достаточно значительное число керамики с западнославянскими чертами» (фрезендорфской, менкендорфской, гросс-раденской; Троицкий X раскоп). В 2000 г. в Новгороде в слое, относящемся к первой трети XI в., была найдена береста с изображением св. Варвары. Как подытоживали академики А. А. Зализняк и В. Л. Янин, «св. Варвара особенно почиталась на славянском побережье южной Балтики, а именно оттуда в Новгород пришли первые славянские поселенцы, потомки которых и в дальнейшем не теряли связей со своей прародиной» (Новгородский монастырь св. Варвары впервые упомянут в летописи под 1138 г.)[315].

В 2001 г. П. Д. Малыгин, П. Г. Гайдуков, А. М. Степанов, обобщая итоги работ 1998–2000 гг. на Троицком XI раскопе, подчеркнули, что гончарная посуда I–IV типов, бытующая с 930-х гг., находит аналогии в южнобалтийской керамике типа Фрезендорф-Тетеров, Гросс-Раден, чисто морфологические аналогии III типу «происходят с острова Рюген», Менкендорф и Фельдберг. В 2002 г. Т. Б. Сениченкова, сопоставляя раннегончарную керамику из Старой Ладоги, появившуюся там во второй четверти X в., с подобной керамикой Новгорода (в слоях Х-ХІ вв.), Пскова и Изборска (вторая половина X в.), привела ей прямые параллели «в материалах памятников южного побережья Балтийского моря»[316], что прямо свидетельствует о притоке на Северо-Запад Восточной Европы новой партии переселенцев, принесших новую технику изготовления посуды.

В 1988 г. Е. Н. Носов, констатируя прибытие в VIII в. в центральное Приильменье новой группы славян с развитым земледельческим укладом хозяйства, значительно стимулировавшей социально-экономическую жизнь региона, предположил, что переселенцы могли прийти с территории современного Польского Поморья. В 1990 г. он указал на наличие на Рюриковом городище (в 2 км к югу от Новгорода) хлебных печей конца IX–X вв., сходных с печами Старой Ладоги и городов Южной Балтики, втульчатых двушипных наконечников стрел (более трети из всего числа найденных), связанных с тем же районом, южнобалтийской лепной (ІХ-Х вв.) и гончарной (первая половина X в., «находит аналогии среди керамики севера Польши и менкендорфской группы…») керамики, в целом, на наличие «культурных связей поморских славян и населения истока р. Волхова». В 1997 г. археолог подчеркнул, что «в комплексе раннегончарной керамики Рюрикова городища все отчетливее выступают черты западнославянской керамической традиции» и что «по общему облику материальной культуры и, прежде всего, по характеру лепной керамики поселения верховьев Волхова и Поозерья едины и аналогичны нижним слоям Новгорода, Ладоги и поселков всего Поволховья (Новые Дубовики, Любша, Горчаковщины и др.)»[317].

В 1995 и 2005 гг. В. М. Горюнова поясняла, что в раннегончарной керамике Рюрикова городища конца ІХ-Х в. выделяется фельдбергская посуда, торновская, торновско-фрезендорфская, менкендорфская, гросс-раденская. В 2011 г. ею в соавторстве с А. В. Плоховым в целом было подчеркнуто, что «только западнославянским мастерам удалось оказать существенное влияние на гончарное производство Новгородской земли» и что распространение раннегончарной керамики на Северо-Западе Руси связано с переселением с Южной Балтики, из «больших городищ в районах Мекленбурга и Бранденбурга», начиная с середины IX века. В 2009 г. В. В. Мурашева, категорически отрицая причастность южнобалтийских славян к решению варяго-русского вопроса и отстаивая, в традициях «ультранорманизма», идею «об особой роли выходцев из Скандинавии в ранней русской истории» (ибо «в етом, — если вспомнить слова А. Л. Шлецера, — никто не сомневается»), вместе с тем признала, «что западнославянские гончарные традиции оказали влияние… на Новгородскую землю…». А. А. Романчук особо подчеркнул в 2013–2014 гг., что «две из гончарных традиций Юго-Запада Балтики дали на новгородской почве местные производные», причем первая — это фрезендорфская, основным регионом распространения которой был остров Рюген[318], где, как уже говорилось, жили руги-русь.

Выше приведены слова И. И. Еремеева по поводу сходства приема строительства вала Городка на Маяте, возведенного южнобалтийскими славянами, и древнейшей крепости Рюрикова городища (IX в.). В 2009 г. К. А. Михайлов, сближая укрепления Рюрикова и Старокиевского городищ, резюмировал: «На Городище первые строители применили сложное сочетание дерево-земляной платформы, подрезку склонов холма, сооружение рва и деревянных стен-городней, которые были поставлены на склоне небольшого холма в пойме Волхова. Топография, выбранная первопоселенцами для крепости, чрезвычайно напоминает расположение славянских городищ на южном берегу Балтийского моря и славянские бурги в междуречье Эльбы и Одера. Там также использовали низкие, затопляемые участки речных пойм и острова на озерах». Причем ученый полагает, что «обе крепости строил один и тот же коллектив», но укрепления Рюрикова городища предшествовали киевским. В 1997 и 1999 гг. шведский археолог И. Янссон сказал, что поселения типа Рюрикова городища в Скандинавии неизвестны[319].

В 1990 г. Е. Н. Носов заметил, что Сергов городок (конец I тыс. н. э.), расположенный к юго-западу от Рюрикова Городища, «не имеет аналогий на территории Новгородской земли. Городище, окруженное земляным валом, сохранившимся на длину около 100 м и высоту до 3 м, находится на низменном острове посреди р. Веряжи, неподалеку от ее устья, и как бы закрывает вход в Веряжу из Ильменя». В 2002 г. он уточнил, что «по своему топографическому расположению на низменном острове среди поймы Сергов городок поразительно напоминает укрепленные поселения западных славян в землях древних ободритов на территории современной северной Германии у Балтийского моря»[320]. Археологи также отмечают, говоря о поселениях Приильменья, например, селищах Васильевское и Прость, городище Георгий, а также Холопий городок, наличие в их материалах южнобалтийских находок — железных ножей с волютообразными завершениями рукояти, втульчатый двухшинный наконечник стрелы и лепной посуды, тождественной керамике нижних горизонтов (VIII — начала X в.) Ладоги, Рюрикового городища, Новгорода и ряда поселений Поволховья и Ильменского Поозерья, и что «подобные сосуды найдены во многих погребениях в сопках»[321].

С южнобалтийскими славянами связано и появление в VIII в. новгородских сопок, основной район распространения которых — это бассейн Ильменя, где, отмечает В. В. Седов, «сконцентрировано более 70 % могильников, в которых имеются эти памятники. Остальная часть сопок расположена в верховьях рек Луг и Плюссы, а также в бассейне Мологи, то есть в землях, непосредственно примыкающих к Ильменскому региону. Вне этой территории немногочисленные сопки известны в отдельных пунктах бассейнов рек Западной Двины и Великой». По мнению ученого, «создателями культуры сопок в Ильменском регионе могло быть только новое население, расселившееся здесь когда-то ранее VIII в.», а именно славяне. И этих славян он вначале выводил из Среднего Повисленья (хотя и признавал при этом, что «археологические материалы Среднего Повисленья, Неманского бассейна и других балтских территорий не фиксируют каких-либо следов крупной миграции населения в восточном или северо-восточном направлении в VII в. или на рубеже VII и VIII вв.»), а затем уже допускал, что они появились в северо-западных землях Восточной Европы «в более раннее время, мигрируя в общем большом переселенческом потоке самого конца IV или начала V в…»[322].

Но вместе с тем Седов констатировал в 1978, 1982 и 2002 гг., что сосуды «ладожского типа», найденные в новгородских сопках, являют собой характерную особенность славянской культуры междуречья нижней Вислы и Эльбы[323]. Вместе с тем следует отметить и тот факт, что если сопки густо расположились в Южном Приильменье, то псковские длинные курганы, заняв обширную территорию (бассейны р. Великой, Псковского озера, рек Ловати, Меты, Мологи и частично Чагадоши), по какой-то причине и, что явственно видно, на весьма приличном расстоянии обошли этот район, буквально взяв его в «мешок», оставив выход из него на севере (по Волхову к Ладожскому озеру), между верховьями Луги и Волхова. Как заключал по поводу культуры псковских длинных курганов Седов, относя время их появления «к V в., возможно к его первой половине», обычай сооружать курганы «не был привнесен переселенцами, а зародился уже тогда, когда они осели в Новгородско-Псковской земле». И в носителях этой культуры он видел славян, а также, вероятно, «более или менее многочисленные группы западнобалтийского населения» и местных прибалтийских финнов, которые затем все были славянизированы[324]. В науке начало псковских длинных курганов датируют также серединой V — началом VI в.[325], в целом VI в.[326]

Ряд археологов (например, Г. С. Лебедев) факт полнейшего отсутствия в Южном Приильменье псковских длинных курганов объясняет «ландшафтнохозяйственным фактором»[327]. Но вряд ли такое объяснение может быть принято, если учесть, что носители культуры длинных псковских курганов не заняли бассейн Ловати и Шелони, стратегическим центром которого является тот район, где ныне расположена Старая Русса и где встречаются мощные соляные источники, в изобилии дающие соль, без которой невозможна сама жизнь. И эту незаменимую ничем роль соли, разумеется, прекрасно знали создатели культуры длинных псковских курганов, в связи с чем не могли, да еще чуть ли не добровольно, в силу какого-то «ландшафтно-хозяйственного фактора», отказаться от доступа к столь жизненно необходимому продукту Поэтому причина их отчуждения от соли заключается в том, что их к ней просто не допустили. Не допустили те, кто контролировал этот район добычи соли, единственный, как известно, на всю Северо-Западную Русь. Следовательно, во многом контролировавшие, в силу обладания стратегическим сырьем, или, как еще называют соль, «золотом раннего средневековья»[328], и ситуацию на этих огромных просторах.

И этот жесткий контроль осуществляли славяне. В пользу давнего пребывания последних в Южном Приильменье говорит лингвистический материал. Как отмечала Р. А. Агеева в 1973 и 2004 гг., «финно-угорские водные названия рассеяны по всей территории; их заметно мало в бассейне левых притоков Ловати и в правобережье Шелони, где преобладают славянские названия даже для больших рек». Она же, подчеркивая, что «области к югу и западу оз. Ильменя, а также район между Чудским оз. и средним течением Луги, часть бас. Великой были заселены славянами с глубокой древности», название р. Полнеть, где при впадении в нее р. Порусьи находится древнейшая часть Старой Руссы, возводит к индоевропейскому «болото, топь, трясина». В 1984 г. А. М. Микляев говорил, что названиями на — гост/гощ-, которые указывают на древнейшие места расселения славян в Восточной Европе, исключительно обильна местность к западу, а в особенности к юго-западу и западу от оз. Ильмень: на его побережье и в истоках Луги, Плюссы и левых притоков Шелони сосредоточено 27 топо- и гидронимов. Такая концентрация, констатировал исследователь, нигде больше не повторяется в Европе. В 2005 г. В. Л. Васильев сказал, что топонимы с основами на — гощ-/-гост-, мощно представленные в центральном районе Новгородской земли, «отчасти по течению Шелони и в Южном Приильменье», являются одними из самых архаических в древнеславянском антропонимиконе и маркируют «главные пути продвижения славян по крупным рекам»[329].

Бассейн Ловати и Шелони («Солоны», т. е. «Соленой», видимо, так названной и потому, что по ней соль шла в земли носителей культуры псковских длинных курганов и, возможно, далее на запад) был занят именно южнобалтийскими славянами, которые в VI–VII вв. основали Городок на Маяте. Затем в течении самого короткого времени они преодолевают совсем уж небольшое расстояние, отделявшее их от Южного Приильменья, от Ловати. В ходе освоения бассейна этой реки и прилегающих к ней территорий, также снабженных крупными водными артериями, южнобалтийские славяне выходят на соляные источники Старой Руссы (р. Полнеть впадает в один из левых рукавов Ловати), которые давно были известны в округе, и следы пребывания людей в районе Старой Русы относятся к незапамятным временам (то, что славяне здесь не являлись первопришельцами и что им приходилось кому-то доказывать свое право на пребывание в Приильменье, говорит факт, который отметил И. И. Еремеев, что «на фоне других приильменских городищ укрепления Городка на Маяте выглядят очень мощными»).

Становление Старой Русы как центра пребывания какой-то Руси связан с переселенческими потоками, прежде всего идущими с Южной и Восточной Балтики. Причем эта русь обосновалась в Южном Приильменье так давно и ее имя оказалось спаянным с ним настолько крепко, что оно дошло до наших дней в большом числе названий местностей. Как констатировал в 1920 г. академик С. Ф. Платонов, говоря о поисках древнейшей Руси «между Ильменем и Волжскими верховьями», имя Руса «мелькает на всех важнейших водных путях от Ильменя: на Шелони (Новая Руса на Мшаге); на Ловати и Полисти (Старая Руса, р. Порусья и озеро Русское, которое надобно считать за исток р. Порусьи); на р. Поле (Новая Руса близ волоков к оз. Селигеру и Стержу; также село Русино или Росино у р. Рытой ниже Демьянска); на Мете (дер. Руска близ Ям-Бронниц и там же р. Русская, приток или рукав р. Рог). Нет поводов сомневаться в древности приведенных названий и в том, что они намечают пути, которыми пользовалась русь».

Вместе с тем ученый отметил, что «вся местность к югу от оз. Ильменя слыла, еще в XV веке, под именем Русы», что тогда же Русой «назывались не только отдельные поселки, но иногда и целые районы», например, «весь район между рр. Полистью и Полою…», и что в том же столетии «употребление имени Руса как будто колебалось: древнейшее значение слова (Руса=страна) сменялось новейшим (Руса=Старая Руса=тород)». А. А. Шахматов, годом ранее подчеркивая, что «местность вокруг города носила название Около-русья, как видно из писцовых книг 1498 года. Это может указывать на древность названия Русы», сказал, что «в Итиле, как видно из сообщения ал-Бекри, знали, что Волга течет в страну хазар из страны русов; это может служить лишним указанием на то, где искать древнейшую Русь». Следует добавить, что в Софийской первой летописи в статье под 1471 г. Ильменское озеро названо «морем Русьским»[330]. Память о стародавности Старой Руссы очень долго жила в русских людях. Так, С. Герберштейн записал, что «Руса, некогда называвшаяся Старой Руссией, древний городок под владычеством Новгорода…»[331]. Эти слова, произнесенные еще тогда, когда нынешняя Старая Русса называлась просто Русой, отмечают факт восприятия Русы именно в качестве Старой, т. е. древней Руссии.

Параллельно с заселением Поволховья и Приильменья южнобалтийские славяне активно осваивали земли Псковского региона. В 1964 и 1968 гг. В. Д. Белецкий присутствие южнобалтийского керамического материала в раскопах Пскова объяснял переселением в эти места славян «из северных областей Германии». В 1978 и 1993 г. С. В. Белецкий резюмировал, что в резиденции брата Рюрика, Трувора, Изборске (Труворовом городище) основу керамического набора лепных сосудов VIIІ-ІХ вв. (более 60 %) составляют «сосуды, находящие себе соответствие в славянских древностях южного побережья Балтийского моря». В 1979–1980 гг. он же связал появление керамики южнобалтийского типа в Изборске с его основанием (рубеж VIIІ-ІХ вв.), а в конце IX в. в Пскове — со временем кратковременного затухания Изборска. В новой группы населения в Пскове (вторая половина X в.) С. В. Белецкий также увидел южнобалтийских славян, при этом указав, что его территория увеличилась в 6 раз и что на поселении появились профессиональные ремесла и торговля (весы, разновес, монетные находки). В 1990 г. Белецкий подчеркнуто сказал, что на Труворовом городище «в VIIІ-ІХ вв. находился ремесленно-торговый протогородской центр, основанный славянскими переселенцами с территории междуречья нижней Эльбы и Одера…». В 1980 и 1982 гг. К. М. Плоткин отмечал, что «в генезисе древнерусского населения Псковщины участвовали западнославянские этнические элементы»[332].

Продвижение южнобалтийских славян из Северо-Западной Руси на юг в направлении Балто-Днепровскому пути также хорошо прослеживается по археологическому материалу. В 1977 г. В. М. Горюнова появление раннегончарной керамики южнобалтийского типа X — начала XI в. в Городке на Ловати под Великими Луками связала с переселением с территории Западного Поморья (нижнее течение Одера после впадения в него Варты) водным торговым путем определенной части «ремесленного люда», подтверждением чему служат аналогии в синхронных слоях Старой Ладоги. В 1982 г. она же, характеризуя западнославянские формы раннекруговой керамики Новгорода и Городка на Ловати, вновь указала, что «керамика этих форм… скорее всего, принесена сюда выходцами с южного побережья Балтики». В 1994 г. исследовательница отметила, что западнославянская посуда в раннегончарном комплексе Городка на Ловати составляет свыше 30 % и что под натиском немцев после 929 г. начался отток южнобалтийского населения из земель ободритов и вильцев, «организация воинских дружин, развитие морского пиратства», уход «князьков со своей челядью не только на море, но и за море». В связи с чем славянская керамика широко распространяется в Дании, Швеции и Северной Руси[333].

Затем следы южнобалтийских славян обнаруживаются на другом участке летописного пути «из варяг в греки», на Днепре в Гнёздове, в связи с чем еще в 1902 г. археолог В. И. Сизов предположил, «что среди жителей этого поселения имелись выходцы с балтийского Поморья»[334]. В 1925 г. Е. Н. Клетнова заключила, что исходные корни погребального обряда гнёздовских курганов, «а также аналогии некоторым чертам ритуала, в частности — урнам, следует искать скорее в землях „балтийских славян, нежели в Скандинавии“»[335]. В 1977 г. Е. В. Каменецкая, справедливо подчеркивая, что «роль керамики в погребальном обряде очень велика», на основе анализа гнёздовской керамики пришла к выводу, что приток населения в Гнёздово с территории западных славян (Центральная и Северная Польша) «прослеживается на всем протяжении X в.», а в конце этого столетия наблюдается появление «небольшого количества керамики славян с южных берегов Балтийского моря».

В 1998 г. норвежская исследовательница А. Стальсберг определила, что ладейные заклепки из Гнёздова «ближе к балтийской и славянской, нежели скандинавской традиции», объединив при этом гнёздовские заклепки с заклепками из Плакуна. В 2007 г. В. В. Рогудеев говорил о находках ранней западнославянской керамики ІХ-Х вв. в Подонье, в том числе южнобалтийской: керамики менкендорфского (из земель ободритов) и фельдбергского типов[336]. Следы южнобалтийских переселенцев фиксируются и в глубине Балто-Волжского пути: в раннегончарной керамике поселения Гнездилово-2 под Суздалем (Х-ХІ вв.) обнаружена южнобалтийская посуда фельдбергского и менкендорфского типов. Как заметили по этому поводу в 2004 г. В. М. Горюнова и В. А. Лапшин, «после гибели больших высоких городищ в ядре ареала фельдбергской керамики (конец IX в.)» часть населения Южной Балтики «была вынуждена переселиться в достаточно удаленные центры, расположенные по торговым магистралям, идущим далеко на Восток»[337].

А. Г. Кузьмин, говоря, что часть населения южнобалтийского побережья (включая часть фризов) могла начать в конце VIII в. под давлением Франкского государства движение на восток, указывает, что этот колонизационный поток захватил Скандинавию, «где долго сохранялись славянские поселения». Саму причину вытеснения в Швеции местного термина «fal» славянским «torg» он как раз видит в наличии на полуострове большого числа славян. В городах Скандинавии, обращает внимание ученый, даже в ХІV–XV вв. была весьма заметна традиция славянских имен. В переселенческий поток, добавляет Кузьмин, «неизбежно вовлекались и собственно скандинавы, не говоря уже о вооружении и предметах быта, которые можно было и купить, и выменять, и отнять силой на любом берегу Балтийского моря»[338].

Правоту слов историка подтверждают археология и «Гута-сага». Так, в Южной Швеции выявлен значительный комплекс западнославянских древностей ІХ-ХІ веков. Южнобалтийская керамика известна в большом количестве вплоть до Средней Швеции, а в X в. она преобладала в Бирке (по мнению Й. Херрмана, «возможно, именно славянские гончары в Бирке и других местах Швеции изготовляли гончарную посуду, по своим качествам превосходившую местную скандинавскую и соответствующую традициям славянского гончарства». В 2009 г. В. В. Мурашева констатировала, что «керамические коллекции шведской Бирки (ІХ-Х вв.) и Сигтуны (конец X — начало XI в.) обнаруживают существенные западнославянские влияния». Вместе с тем она отметила, что в Дании славянская керамика «с конца X в. распространяется повсеместно»). Разнообразие могильных обрядов Бирки привело Херрмана к выводу, что здесь оседали фризы, финны и «славяне с низовьев Одера»[339] (по свидетельству хрониста XI в. Адама Бременского, в Бирку «имеют обыкновение регулярно съезжаться по различным торговым надобностям все суда данов или норманнов, а также славян и сембов; бывают там и другие народы Скифии»[340]).

В 1980 г. шведский археолог А.-С. Грэслунд отмечала, что погребальные камеры Бирки «не имеют местных прототипов, и появление их, очевидно, связано» с ее интернациональным характером «и особенно с купеческим слоем»[341]. Сегодня шведские исследователи Х. Гларке и Б. Амбросиани считают Бирку исключением, появившимся в VIII в. и исчезнувшем в конце X, и констатируют, что в ее захоронениях в обилии найдено оружие, украшения и предметы импорта, что их долгое время выдавали за захоронения шведских викингов, но в действительности в них были погребены иноземные купцы. Д. Харрисон видит в Бирке «эксперимент, которому не суждена была долгая жизнь. Город возник где-то в конце VIII в. и просуществовал около 200 лет…. Пока не удалось выяснить, почему город стал стагнировать и постепенно исчез. Предполагается, что торговые пути пошли другим маршрутом, и число торговых гостей в Бирке стало падать» (шведские ученые X. Пиренн, С. Болин, А. Шюк, Х. Арбман видели в скандинавских городах чужеродное явление)[342]. Время существования Бирки абсолютно точно совпадает со временем интенсивного движения части населения Южной Балтики в Восточную Европу, и своим возникновением она обязана, вероятнее всего, фризским и южно-балтийским купцам (города в Швеции, подчеркивают ведущие шведские медиевисты X. Андерссон, Т. Линдквист, М. Шёберг, отсутствовали до конца XIII в., и их появление способствовали именно славяне Южной Балтики[343]). На о. Эланде, отмечает Херрман, «нередко были поселения славянских военных дружин», а шведский археолог М. Стенбергер, опираясь на археологический материал, утверждал в 1973 г., что во второй половине X в. данный остров был занят южнобалтийскими славянами, «о чем сообщают Саксон Грамматик и датская „Сага о Кнютлингах“»[344]. Южнобалтийские славяне, говорит А. Ф. Гильфердинг, в X в. имели постоянные крепости для убежища на берегу Скони, южной оконечности Швеции[345]. Подобное возможно только при поддержке местного населения, несомненно, тех же славян.

Согласно «Гута-саге», в VIII в. южнобалтийские славяне переселились на о. Готланд и основали там г. Висби. В следующем столетии начались усобицы, как полагает С. В. Арсеньев, между коренным населением и потомками славян, в результате чего часть последних покинула остров, ибо, подчеркивает он, победила именно та сторона, которой помогали шведы из Скандинавии. Переселенцы вначале направились на о. Даго (А. Г. Кузьмин из прибалтийских Русий особо выделяет западную часть нынешней Эстонии — провинцию Роталию-Вик (Рутения и Русия) с островами Сааремаа (Эзель) и Даго), а затем по Западной Двине в Грецию (т. е. описывается морской путь следования). Под Грецией в данном случае надлежит понимать именно Русь: в Северо-Западной Европе Русь и русских очень часто называли Грецией и греками, на что было обращено внимание еще Г. 3. Байером, отметившим, опираясь на показания западноевропейских хронистов ХІ-XII вв. Адама Бременского и Гельмольда, что «Руссия в тогдашних временах и Грециею прозвана».

Показания «Гута-саги» требуют к себе особого внимания, ибо она, созданная в 20-х гг. XIII в. на Готланде, отразила реальные события из его истории, сохранившиеся в памяти потомков южнобалтийских переселенцев: пребывание на острове носителей славянских фамилий зафиксировано, о чем уже речь шла, источниками ХІІІ-XVІІ веков (в синодике монастыря миноритов в Висби, в котором записи идут с 1279 по 1549 г., встречаются славянские фамилии: Лютов, Мальхов, Бескин, Белин, Божеполь и др.). В свете этих данных особый смысл приобретает вспыхнувший около 1288 г. конфликт между жителями Висби и сельским населением Готланда, причину которого Арсеньев видит в племенной розни. Причем, отмечает он, горожан поддержали южнобалтийские города, еще славянские в своей основе, а шведский король принял сторону крестьян и усмирил жителей Висби[346]. Возможно, что в этом же плане следует рассматривать и тот факт, что жители о. Сааремаа и лежащего рядом с ним о. Муху, судя по археологическому материалу, были наиболее тесно связаны с Готландом, тогда как связи с собственно Скандинавией, подчеркивает А. Э. Кустин, носили более случайный характер[347].

Переселение на Русь славянских и славяноязычных народов Южной Балтики, частью пройдя через Скандинавию, действительно вовлекло в свою орбиту некоторое число скандинавов, что подтверждается данными антропологии. Причем Т. И. Алексеева выделяет лишь один пункт на территории Руси, где отмечается некоторое пребывание норманнов, — Старую Ладогу. Она же констатирует, что антропологические особенности краниологического материала из Шестовиц «указывают на связь с норманнами» и что во всем облике этого населения «наблюдается смешение славянских и германских черт». Вместе с тем в Черниговском некрополе подобные особенности отсутствуют. В данном случае весьма важно отметить, что Алексеева особо подчеркнула, говоря о киевских погребениях с трупоположением X в., что «ни одна из славянских групп не отличается в такой мере от германских, как городское население Киева», добавив затем, что «оценка суммарной краниологической серии из Киева… показала разительное (курсив мой. — В.Ф.) отличие древних киевлян от германцев». Как заметил по поводу такого заключения А. Г. Кузьмин, «„поразительность“ этих результатов, отмечаемая автором, проистекает из ожидания найти в социальных верхах киевского общества значительный германский элемент, а его не оказывается вовсе»[348].

Переселенческий поток захватил не только скандинавов, но и норманские древности. Переселенцы, соприкасаясь со скандинавской культурой в самой Скандинавии, несомненно, заимствовали и переработали какие-то ее элементы, создав на подступах к Руси своеобразную культуру, отличавшейся эклектичностью и гибридизацией различных по происхождению элементов (южнобалтийских и скандинавских), привнеся ее затем в русские пределы. Тому, несомненно, способствовали и смешанные браки (хотя и редкие), о чем говорит антропологический тип населения в Шестовицах, не встречающийся в других местах Руси. Нельзя забывать и общие моменты, присущие жителям Южной Балтики (славянам и ассимилированным ими народам) и населению Скандинавии, что проявлялось в общих чертах, например, погребального обряда. Подобное не удивительно, ибо «племена германское и славянское, — говорил С. М. Соловьев, — чем ближе к языческой древности, тем сходнее между собою в понятиях религиозных, нравах, обычаях»[349]. Так, в середине XI в. в земле лютичей жило племя, свидетельствуют западноевропейские источники, поклонявшееся Водану, Тору и Фрейе[350]. В науке подчеркивается, что факт заимствования германцами образа Водана-Одина и Донара-Тора из кельтского пантеона «является общепризнанным»[351].

В силу названных фактов довольно сомнительно, во-первых, толковать погребения, где наличествуют железные гривны с так называемыми «молоточками Тора», исключительно как скандинавские[352]. Правоту этих слов подтверждает С. И. Кочкуркина, констатировавшая в 1970 г., что такие ритуальные вещи как железные гривны с «молоточками Тора» «должны сопровождать скандинавские погребения, но железные гривны в приладожских курганах за исключением двух экземпляров, найденных в мужских захоронениях, принадлежали местному населению»[353]. К тому же, подчеркивал Д. А. Авдусин, эти гривны встречаются «не на всей территории Скандинавии». Шведский археолог И. Янссон уточняет, что железные гривны с «молоточками Тора» найдены только в Центральной и Восточной Швеции и на Аландских островах. И полностью они отсутствуют на остальной территории Швеции, в Норвегии и Дании[354].

Во-вторых, «молоточки Тора», предъявляемые археологами в качестве «неопровержимого» свидетельства пребывания скандинавов на Руси, видимо, не имеют к ним никакого отношения. Ибо они связаны либо с Радегастом, оснащенным молотом: в руке его «молот, на голове птица», либо с Перуном, оружием которого были молнии-топорики и культ которого был весьма распространен у южнобалтийских славян. Именно у этих южнобалтийских богов и «заимствовал» Тор, сын Одина и бог грома, свой громовой молот, на что указывает его славянское название: Миольнир (Мьёлльнир) — Молния (по-шведски молния «blixt»)[355]. Отсюда понятно, почему железная гривна с «молоточками Тора» найдена при раскопе одной из ранних староладожских «больших построек», которую, как уже говорилось, сближают со святилищами южнобалтийских славян в Гросс-Радене и в Арконе. В той же Ладоге была обнаружена и отливка для «молоточков Тора», и это тогда, когда в Скандинавии их не найдено ни одной[356]. «Молоточек Тора», сделанный из кости, найден, что случайностью также не назовешь, на славянском святилище резиденции князя вагров в южнобалтийском Старграде-Ольденбурге[357] (а «молоточки Тора» фиксируются именно в тех районах, через которые шли в Восточную Европу южнобалтийские переселенцы, и исчезают они с прекращением этого потока).

Следует также сказать, что преднамеренная порча оружия (оно поломано или согнуто) в погребениях Южной Балтики и Восточной Европы, приписываемых норманнам (Л. С. Клейн: «Хороня своих воинов, норманны ломали их оружие и клали в таком виде в могилу — сломанные мечи обнаружены и в Гнездовских погребениях». В. В. Мурашева: в порче оружия «очень четко прослеживается скандинавское влияние»)[358], была характерна для племен пшеворской культуры бассейна Вислы и междуречья ее и Одера (конец II в. до н. э. — начало V в. н. э.), представлявших собой, как считает В. В. Седов, смешанное славяно-германское население, испытавшее значительное кельтское влияние и активно взаимодействующее друг с другом. Как подчеркивал ученый, «порча оружия и заостренных предметов — типичная особенность пшеворских погребений. Ломались наконечники копий, кинжалы, ножницы, умбоны, ручки щитов, мечи. Этот обычай был распространен среди кельтов, отражая их религиозные представления, согласно которым со смертью воина требовалось символически „умертвить“ и его оружие, предназначенное служить ему в загробном мире. От кельтов этот ритуал распространился на соседние племена»[359].

Захоронения в ладье также не являются исключительно скандинавскими. Так, Д. А. Авдусин отмечал, что подобные погребения встречаются не только в Скандинавии и что части ладьи знаменовали карельские погребения даже в XX веке. На Руси, констатирует С. В. Перевезенцев, еще долго, согласно языческой традиции, «умершего везли либо в ладье, либо в санях». О захоронении в ладье, как обряде, характерном для днепровских славян, говорит ПВЛ своим рассказом под 945 г. о первой мести Ольги за смерть мужа Игоря. Древлянские послы, прибывшие к ней со сватовством, были сброшены «в яму и с лодьею. Принкъши Ольга и рече им: „добра ли вы честь?“ Они же реша: „пуще вы Игореви смерти“. И повеле засыпати я живы, и посыпаша я». Стоит привести и заключение Г. С. Лебедева, что в шведских захоронениях ІХ-ХІ вв. одновременно существовало несколько различных погребальных обрядов, что обряд захоронения в ладье не был преобладающим и что сожжения в ладье, которое так красочно описал Ибн Фадлан, до эпохи викингов «в Швеции неизвестны»[360] (в рассуждения на данную тему норманисты особенно упирают на то, что скандинавы были морским народом. Но морским народом, причем обогатившим морским искусством скандинавов, были именно южнобалтийские славяне. И если захоронения в ладье полагать норманскими, то тогда надо объяснить, почему в древнерусской морской терминологии, которая должна была бы возникнуть у восточных славян, как народа сухопутного, под влиянием скандинавов, полностью отсутствуют слова норманского происхождения[361], в то время, как они, например, имеются в ряде диалектов эстонского языка[362]).

Итогом интенсивных и многовековых связей южнобалтийских и восточноевропейских сородичей стало призвание варягов (варяжской руси) из какой-то балтийской Руси. Как совершенно правомерно резюмировал в 2007 г. академик В. Л. Янин, прекрасный знаток варяго-русских древностей, «наши пращуры» призвали Рюрика из пределов Южной Балтики, «откуда многие из них и сами были родом. Можно сказать, они обратились за помощью к дальним родственникам»[363]. В 2013–2014 гг. археолог А. А. Романчук подытоживал, что, «судя по археологическим данным, приоритетность взаимодействия Юго-Запада Балтики и Северо-Запада будущей Руси возникает еще, по крайней мере, в V–VІ вв., и устойчиво продолжается вплоть до ІХ-ХІ вв. включительно. И эта картина, вытекающая из археологических данных, безусловно, четко коррелирует с основными постулатами и выводами южнобалтийской гипотезы происхождения варягов и руси»[364]. К этим словам археологов, стоящих выше так мешающих науке пристрастий, прибавить остается данные ДНК-генетики, приводимые крупнейшим специалистом в этой области А. А. Клесовым, которые также связывают Рюриковичей со славянской Южной Балтикой[365].

Выше было сказано, что появление варягов не означало ни начало русской истории, ни начало русской государственности. Они органически включились и в саму историю восточных славян, и в процесс создания у них государственности. В самом же процессе вызревания государственности у восточных славян принимали участие, как справедливо заключал А. Г. Кузьмин, разные этносы, имевшие свои традиции, но главным образом славяне и русы, которым были свойственны разные формы организации: у славян община была территориальной, у русов — кровнородственная. А разные типы общины предопределяют разные пути образования государств. Так, у народов с кровнородственной общиной государство возникало как результат установления господства одного рода (племени) над другим и выстраивается лестницей соподчинения сверху вниз. У народов с территориальной общиной государство возникало иным путем, ибо такая община держится принципа равенства как внутри себя, так и в отношении к другим племенам и народам. Ей совершенно чужд культ рода и племени, ей не свойственны аристократические притязания, и в ее состав легко принимаются чужеземцы.

Письменная история застает восточных славян с четко действующей организацией управления, связанной с хозяйственно-экономическими задачами и выстроенной снизу вверх, путем делегирования, вплоть до высшей власти. Согласно летописи, древляне на народном собрании (вече) выбирают князей и «лучших» людей, управляющих Древлянской землей. Но при этом все главные вопросы князья решают только в совете с вече. Сведения о Киеве конца X в. уточняют типичную для восточных славян картину. Жители города и, видимо, сельской округи делились на десятки, сотни и т. д., и такую администрацию венчал тысяцкий. Параллельно с тем существовал совет старейшин, руководивший вечем и следивший за выполнением принятых решений. Так выстраивалась земская власть или, иначе сказать, естественная государственность, которая была наиболее экономически целесообразной формой организации для восточных славян и при которой высший слой еще не отделился от низших звеньев. И вершиной земской власти явились племенные союзы IX в. (летопись называет их «племенами», «землями», «княжениями»), которые отличались внушительными размерами, превышающими площадь большинства европейских стран. Однако эта естественная государственность не могла объединить восточнославянские земли, т. к. для этого не было экономических потребностей.

Окончательно соединить восточных славян перед лицом нарастающей внешнеполитической угрозы смогла внешняя сила. И этой силой стали русы или «род русский», включавший в себя разные этнические группы руси, выходцев прежде всего из Поднепровья, Подонья, Прибалтики и Подунавья (в Раффельштеттенском уставе начала X в., представляющем собой таможенный документ, в числе купцов, торгующих в Восточной Баварии, названы «славяне же, отправляющиеся для торговли от ругов или богемов…». А. В. Назаренко выводит основную денежную единицу устава «скот» из славянского языка[366], что указывает на весьма давнее знакомство немцев со славяно-русскими купцами, начало которому было положено в IX, а может быть, в VIII веке. В отношении того, о каких русах идет речь в уставе, нет сомнений: по мнению ряда зарубежных и отечественных ученых, имеются в виду подунайские руги, давние переселенцы из Прибалтики. В пользу такого вывода говорит и послание папы Иоанна XIII 967 г. Болеславу Чешскому, в котором запрещается привлекать на епископскую кафедру «человека, принадлежащего к обряду или секте болгарского или русского народа, или славянского языка». Под русским народом понимаются подунайские русы[367]).

В связи с тем, что разные группы руси вышли из разных районо, то «род русский» был полон противоречий и между его представителями часто проливалась кровь. Русы, будучи изначально неславянскими племенами, слились в названных районах со славянами, сохранив при этом многие бытовые и психологические особенности. Полагая себя аристократическим славянским родом, они на этом основании претендуют на власть над мирными землепашцами. Как можно судить по русско-византийским договорам 911 и 945 гг., главным занятием «рода русского» были война и торговля. Объединение, созданное русами, оказалось достаточно прочным по причине взаимной заинтересованности: русы, довольствуясь в основном лишь номинальной данью с подвластных славянских племен и не вмешиваясь в их внутреннюю жизнь, взяли на себя обязанность их защиты. По летописи потребность во внешней власти возникла потому, что в пределах Северо-Западной Руси племена восточнославянские (ильменские словене, кривичи) и племена угро-финские (весь, чудь), освободившись от варяжской дани, утонули в усобицах. По причине чего они договорились пригласить в качестве третейского судьи князя извне, «иже бы володел нами и судил по праву», т. е. регламентировал межплеменные отношения и решал внешнеполитические задачи[368].

В конечном итоге в 862 г., согласно ПВЛ, состоялось призвание варяжских князей Рюрика, Синеуса и Трувора, вместе с которыми к приглашавшим прибыла, как особо подчеркнул летописец, «русь». Старший из братьев Рюрик сел в Ладоге, Синеус в Белоозере, а Трувор в Изборске. Через два года Синеус и Трувор умерли, и «прия Рюрик власть всю один, и пришед к Ильмерю, и сруби город над Волховом, и прозваша и Новъгород, и седе ту княжя, и раздал мужем своим волости и городы рубити, овому Полътеск, овому Ростов, другому Белоозеро. И по тем городом суть находници варязи, а перьвии насельници в Новегороде словене, в Полотьсте кривичи, в Ростове меря, в Беле-озере весь, в Муроме мурома; и теми всеми обладаніе Рюрик». Так под началом Рюрика стало складываться государство со столицей в Новгороде, которое включало в себя огромные территории Северо-Западной и Северо-Восточной Руси, населенные славянскими и неславянскими народами.

Далее летописец говорит, что у Рюрика были «2 мужа, не племени его, но боярина», Аскольд и Дир, которые, отпросясь у него, двинулись на юг и, сев со многими варягами в Киеве и освободив местное население от хазарской дани, «начаста владети Польскою землею. Рюрик же княжащу в Новегороде». Под 879 г. ПВЛ сообщает, что «умершю Рюрикови предастъ княженье свое Олгови, от рода ему суща, въдав ему сын свой на руце, Игорь, бе бо детеск вельми». В 882 г. Олег, двинувшись из Новгорода «с воя многи, варяги, чюдь, словени, мерю, весь, кривичи», подошел к Киеву. И, обвинив Аскольда и Дира в том, что они «еста князя, ни рода княжа, но аз есмь роду княжа»; и вынесоша Игоря: «а се есть сын Рюриков», убил их, после чего стал княжить в Киеве, сказав знаменитое: «се буди мати градом русьским»[369].

Так состоялось объединение двух русских государств — Новгородского и Киевского — в крупнейшее государство Европы Русь, просуществовавшее 250 лет (а оно распалось в 1132 г., т. е. тогда, когда шведы, которым норманисты приписывают создание в середине IX столетия Русского государства, еще только строили свое государство. Шведские медиевисты, отмечает Л. П. Грот, Х-XII вв. «относят к догосударственному периоду в шведской истории, определяя его как стадию вождества». Согласно их же мнению, «создание шведской государственности… носило затяжной, длительный характер, признаки раннего государства можно выявить не ранее второй половины XIII — начала XIV вв.». Причем, заключает историк Т. Линдквист, «шведское государство, возникшее в позднем средневековье, было, конечно, вторичным. Оно возникло позднее многих государств в Европе и даже в Скандинавии. Целый ряд явлений и представлений носили экзогенный характер: они „вводились“ со стороны. Представления о значении и функциях королевской власти, установления и ритуалы для носителей новой государственной власти были привнесены со стороны»[370], в том числе, надлежит уточнить, и со стороны южнобалтийских славян).