Грот Л.П Имена летописных князей и корни древнерусского института княжеской власти[513]

Вводное слово Норманизм о древнерусских именах

Норманизм, т. е. система исторических взглядов, покоящаяся на трёх постулатах: о скандинавском происхождении летописных варягов, о Рюрике как вожде скандинавских отрядов — не то завоевателе, не то контрактнике (за 200 лет норманисты так и не договорились, кем же он был на самом деле!), и о древнескандинавском происхождении имени Руси — есть создание шведского политического мифа XVІ-ХVIII вв., который распространился в России, начиная с XVIII в. как модная новинка западноевропейской общественной мысли[514].

Трактовка древнерусских летописных имен как «скандинавских» — часть этого мифа. Основу данной трактовки составило увлечение эпохи готицизма, начиная с XVI в. определять нужную этническую принадлежность любого исторического лица через подгонку его имени к именослову соответствующей страны или к определенной языковой системе. В шведской историографии мы видим, как основоположник шведского готицизма И. Магнус переделывал имя героя сказаний о Троянской войне Телефа в шведского Елеффа, что позволяло, согласно логике готицизма, историю Телефа автоматически причислить к шведской истории. Один из творцов шведской гипербореады, т. е. шведской фантазии о том, что гипербореи античных мифов были прямыми предками шведов, Г. Штэрнъельм развивал мысли о том, что имя гиперборейского мудреца Авариса было испорченным шведским именем Эверт или Иварт, из чего следовало, что и Гиперборея была создана предками шведов.

Традиция перевирать на якобы шведский лад имена из истории того народа, у которого приворовывали в свою пользу значительную часть исторического материала для укрепления кулис вымышленного древнего величия, есть неотъемлемая часть методики готицизма и рудбекианизма, с самого начала не имевшей научного характера и породившей историческое мифотворчество самых необъятных масштабов.

Именно в ряду готицистского мифотворчества — от Магну сова Телефа-Елеффа и до Абариса-Эверта у творцов шведской гипербореады — стоят и «доказательства» шведского родоначальника норманизма П. Петрея, учившего историю по И. Магнусу и из верноподданнических чувств к королю Карлу IX подбросившего в шведскую историографию мысль о варягах из Швеции. И естественно, в «подтверждение» этой мысли, в Магнусовых традициях, тут же сочинившего, что дескать летописный Рюрик — это одно из испорченных шведских имен: Erich, Frederich, Rodrich. Самое забавное, что все три имени есть заимствованные имена в шведском именослове! По этому же почину Синеуса Петрей переделал в Siman, а Трувора — в Ture.

Буйная фантазия Рудбека, писавшего через полстолетие после Петрея, подхватила Петреев зачин и выдала нам такие варианты имен летописных варяжских братьев как Roderick, Sinans и Trygo с Волчьего острова. Дальше — больше.

В этом же мифотворческом ряду стоят и заявления Г. 3. Байера о том, что «есче от Рюрика все имяна варягов, в руских летописях оставшияся, никакого иного языка, как шведского, норвежского и датского суть…». Байер был горячим поклонником всех абсурдных фантазий Рудбека. Каким же образом слова Байера о древнерусских именах как скандинавских должны вдруг наделяться научным статусом? Они также ненаучны, как и источник, из которого Байер почерпнул свои высказывания! Иными словами говоря, за заявлениями о «скандинавстве» древнерусских летописных имен стоят готицизм и рудбекианизм, рожденные политическим мифом, и никакой науки.

Но согласно А. Г. Кузьмину, «интерпретация имен недалеко продвинулась со времени Байера», поскольку уверенность в «скандинавском» происхождении Рюрика с братьями подкрепляется «скандинавской» этимологией его имени, а скандинавская этимология имени поддерживается уверенностью в скандинавском происхождении летописных варягов. «Скандинавское» происхождение летописных варягов никогда не было доказано норманистами, ибо миф о скандинавстве варягов восходит к Петрею и Рудбеку, а как можно «доказать» Рудбека?!

Норманистские исследования древнерусского ономастикона не выходят из круга упрощенных представлений XVIII в., и все имена древнерусских князей стремятся подвести как минимум под «германские» имена. Помимо этимологических рассуждений для доказательства скандинавства древнерусских имен используются параллели с именословами германских королевских династий.

Примером тому монография российских исследователей антропонимики А. Ф. Литвиной и Ф. Б. Успенского «Выбор имени у русских князей в XXVI вв.». Правда, они подошли к доказательству скандинавского происхождения древнерусских княжеских имен (а следовательно, и древнерусских князей: у норманистов ведь имя определяет этническое происхождение!) не с точки зрения ставшего привычным применительно к русской истории этимологического анализа, восходящего, как было показано выше, к готицистским традициям манипулирования различными разрядами имен, а предприняли попытку, как они поясняют сами, «определить те принципы, по которым выбирались имена Рюриковичей, выяснить меру гибкости и стабильности этой системы правил и продемонстрировать, каким образом она была связана с концепцией власти и родовой преемственности»[515].

Но начальный период династийной истории Рюриковичей они рассматривают как историю гомогенно скандинавского рода, принадлежащего такому же гомогенному германскому миру.

В силу этого Литвина и Успенский привлекают для сравнительного анализа с именами Рюриковичей династийные именословы вандалов, остготов, бургундов, англосаксов, к которым селективно подсоединяют некоторых правителей Швеции, рассматривая их также в рамках традиционного подхода к ним как к «германцам», как к «германским династиям», как к «германским племенам и народам». В результате чего конструируется некий замкнутый на себя «германский» культурный мир, как бы просуществовавший в своей оболочке много столетий. Возможно, для сугубо филологического анализа языкового материала подобный образ абстрактных «германцев» и имеет какой-то смысл, но в историческом анализе он совершенно неприемлем, поскольку предлагает видеть в историях этих субъектов части истории некоего целого «германского» народа, что есть плод умозрительности.

В своих предыдущих работах я писала о том, что известная ныне историографическая традиция соединять имена готов, германцев, скандинавов в некий этноисторический симбиоз имеет свою историю, и эта история не так уж стара. Впервые идея тождества готского и германского была провозглашена немецкими историками-готицистами XVI в. Ф. Иреником и В. Пиркхеймером, и было это не результатом особого филологического исследования, а родилось по причинам идеолого-политического характера в русле разгоравшегося спора с итальянскими гуманистами о том, предки каких европейских народов сыграли наиболее выдающуюся роль в европейской истории. По предложению Пиркхеймера, в это тождество были включены и шведы как один из народов «на германских островах», поскольку югу Швеции приписывалось тогда быть прародиной готов[516].

Рассматривая именословные традиции германоязычных народов, авторы отмечают такую специфику, как принцип варьирования родового имени. Предполагается, что в германских королевских династиях варьирование именных основ как средство имянаречения поначалу преобладало над принципом буквального повтора имени того или иного умершего предка. Имя отца могло воспроизводить лишь одну из частей имени отца, и имена сына и отца содержали как совпадающие, так и несовпадающие компоненты. При таком имянаречении имена отца и сына оказывались одновременно тождественны и нетождественны друг другу.

Литвина и Успенский привели значительное число примеров подобного варьирования, начиная с эпохи Великого переселения народов. Так, у вандалов король Гундегизель назвал своих сыновей Гундерих и Гензерих. В свою очередь, один из его сыновей Гензерих дает детям имена: Хунерих, Теодорих и Гензо. У Гензо был сын Геларих, который нарек своего сына Гелимер.

Аналогичный вариативный ряд прослеживается авторами в V в. и у восточных готов. Например, у короля Теодемира/Тиудемира были сыновья по имени Теодерих, Теодемунд и дочь Амалфреда. Теодерих назвал своих дочерей Теодегото/Тиудигото, Острогото и Амалсвинта, тогда как его сестра Амалафреда дала своим детям имена Амалаберга и Теодахада. Теодехад подбирает для своих сыновей имена Теодегзиль и Теоденантис.

Приводятся авторами примеры принципов имянаречения с использованием принципа варьирования у бургундских правителей Восточной Галлии V–VІ вв., у франков в династии Меровингов, у англосаксов с VI по XI вв., у исландцев, в династии Инглингов[517].

Приводимый ими материал вполне представителен по широте охвата, а также отражает в приведенном антропонимическом материале разнообразные способы конструирования династийных имен с использованием как составных частей отцовских имен, так и материнских. Кроме того, он охватывает значительный хронологический период — от времени Великого переселения народов до второй половины XI в. и даже более. Но меня как читателя не оставлял вопрос: какое отношение этот материал имеет к теме работы под названием «Выбор имени у русских князей в Х-XVІ вв»? Принцип варьирования был характерен и для славянских княжеских именословов дохристианского периода, поэтому при чем здесь бургундцы?

Нельзя не согласиться с авторами в том, что устойчивые традиции имянаречения были обусловлены родовыми традициями: «Наречение именем было одной из важнейших составляющих культа рода. Оно поддерживало его непрерывность. Чтобы войти в мир рода, ребенок должен был получить имя, связывающее его с предками, родовое имя… Одним из главных принципов, которым руководствовались, выбирая имя, было наречение в честь умершего предка, чаще всего предка по мужской линии… Иногда, впрочем, ребенок по тем или иным причинам мог получить имя из рода матери, а порой у князя могло быть два родовых имени — с отцовской и материнской стороны… прямое или полное воспроизводство имени предка исходно было связано с верой в „реинкарнацию“, с верой в то, что в новорожденном вновь оживает дух умершего родича… родственники стремятся предусмотреть ту ситуацию, когда ребенок после смерти своего отца станет главой рода, получит родовое имущество и власть. Именно тогда станет особенно важным, что он с рождения является членом рода, прямым преемником и „продолжением“ отца. Подобный подход к властным привилегиям в династической истории, по-видимому, надолго переживет буквальную веру в реинкарнацию»[518].

Данные теоретические суждения о значении имянаречения и о роли имени в правящих родах представляются верными. Мое знакомство с исследованиями потестарных традиций убедило в том, что передача власти в рамках правящего рода уходит корнями в седую древность. Соответственно, все практика поддержания преемственности власти, включая и ритуалы имянаречения, была вызвана спецификой духовной жизни первобытных обществ и порождалась, в частности, феноменом сакрализации природы. С божественной средой стремились поддерживать добрые отношения, поклонялись ей, старались умилостивлять, для чего постепенно складывалась система ритуальных правил, неотделимой частью которых становились устойчивые принципы имянаречения с определенным родовым именословом.

Как пишут составители сборника «Сакрализация власти в истории цивилизаций», сама семантика термина «сакральный» может быть передана как «требующий ритуальных запретов, окруженный ритуальными запретами». И далее поясняют, что такая семантика «определяется особым комплексом представлений, присущим людям с древнейших времен и занимающим исключительно важное место в их мировидении… человек делил все силы, с которыми сталкивался на (I) рутинные, достаточно хорошо известные силы, чье действие доступно наблюдению в своих основных звеньях, относительно предсказуемо и не оказывает особенно существенного влияния на окружающий мир, и (II) неизмеримо более таинственные и непредсказуемые „высшие“ силы, характеризующиеся одновременно невероятной мощью и масштабом воздействия на жизнь и само существование людей и мира.

Главными носителями таких сил считались особые личные сущности (божества/духи), наделенные разумом, волей и рядом уникальных характеристик, отличающих их от всех остальных объектов мира, как живых, так и неживых… Любое соприкосновение с силами (II), учитывая их непредсказуемость и мощь, было для людей необыкновенно рискованным, так что все ситуации, чреватые подобным соприкосновением, все объекты и сферы, в связи с которыми оно с большой долей вероятности могло произойти, необходимо было окружать множеством ритуальных запретов, которые и задают понятие „сакрального“… власть является сакрализованной постольку, поскольку ее носитель занимает ключевое место в системе жизненно важных взаимоотношений подвластных ему людей с их божествами/Богом»[519].

Здесь следует добавить, что важную функцию во взаимоотношениях людей с божествами играли духи предков рода, также обожествляемые. Считалось, что расставшись с земной юдолью, духи предков поднимались на небо, поближе к великим силам Космоса и выступали как небесные защитники интересов рода. Формой общения с духами предков были особые ритуалы в рамках культа предков, участвовать в которых могли только члены рода. Но каждая этнополитическая организация была сложносоставным коллективом, состоящим из множества родов и кровнородственных групп. Процесс развития этих многородовых организаций требовал упорядочивания многочисленных культов предков и создания гармонично функционирующей общесоциумной сакральной системы. В ходе данного процесса выделялся один род, логично предположить, самый мощный, культ предков которого становился ведущим, и духи предков которого воспринимались как обереги и гаранты благополучия всего социума. Выполнение обрядов родового культа, как уже было сказано выше, мог осуществлять только представитель рода, поскольку он был наилучшим медиатором между миром живых и божественными духами предков — защитниками социума.

Особенностью и института правящего рода, и родовой организации вообще, являлся учёт двух линий в традиции преемственности власти — отцовской линии и материнской линии — составлявших вкупе действенный механизм престолонаследия. Амбилинейность традиции наследования составляла как бы несущие опоры потестарно-политической системы, охватывая её кровнородственными связями как изнутри, так и вовне, образуя сложную систему межродовых связей, использовавшуюся для поддержания преемственности власти и накопившую для этого с течением тысячелетий обширный арсенал средств. Каждый член в системе этих связей обладал наследственными правами по линии рода своей матери и по линии отцовского рода, и соответственно, был представителем, как минимум, двух родов.

В обрисованной системе родовых традиций имена представителей правящего рода были, действительно, очень важным элементом, поскольку играли роль связующего звена между миром живых и миром предков, олицетворяли непрерывную связь времен и служили маркером законного места данной этнополитической организации в мире «высших» сил или «опознавательными» знаками родовичей, отличающих их от других родовых коллективов. Но анализируя именослов того или иного архаичного общества, надо принимать во внимание, что он отражал сложносоставную многородовую структуру этнополитических организаций, которая, в частности, с учетом амбилинейности традиции наследования, содержала имена из разных языковых систем.

И вот в этом вопросе монография Литвиной и Успенского обнаруживает взгляды, которые кроме как германоцентризмом самого устаревшего образца, не охарактеризуешь. Любопытно, что сам фактор межэтнических контактов, служивший проводником новых имен в династийные именословы, авторами отмечается: «Межэтнические и в особенности междинастические браки со всей очевидностью способствовали как усвоению новых имен, так и „трансляции“ определенных принципов имянаречения».

Но почти сразу вслед за этим авторы переходят к рассуждениям об имени Святослав в именослове Рюриковичей и высказывают следующие суждения: «Важнейшим событием в истории именослова Рюриковичей стал выбор славянского имени для наследника Игоря и Ольги — князя Святослава Игоревича, выбор, ознаменовавший собой новую точку отсчета в истории рода. Происхождение имени Святослав в роду Рюриковичей вызывало немало споров у исследователей. Ни во времена Святослава Игоревича, ни раньше мужская версия этого имени у представителей славянских правящих родов в источниках не зафиксирована. Впрочем, это никоим образом не может надежно свидетельствовать об отсутствии такого имени у знатных славян, так как наши сведения об антропонимиконе той эпохи крайне ограничены.

Обе основы, входящие в это имя, вне всякого сомнения, широко использовались у славян: достаточно упомянуть хотя бы имена моравских правителей IX в.: Ростислава и Святоплука (Святополка). Кроме того, сохранились сведения о хорватском князе Святославе, сыне Стефана-Держислава, который действовал в конце Х-ХІ в. и, вероятно, мог быть младшим современником Святослава Игоревича… Для скандинавского рода, каким были первые поколения Рюриковичей (здесь и далее выделено мной. — Л.Г.), адаптация славянских имен не могла не представлять немалых сложностей. Эти имена не были для них родовыми, и только насущная необходимость жить и править в новых условиях, сопровождающаяся неизбежной „славянизацией“ рода, могла привести к столь кардинальной смене типа родовых имен… На протяжении нескольких последующих десятилетий закладывается основа будущего династического антропонимикона Рюриковичей. Значительная часть имен (таких как Святослав, Ярополк, Володимир), появившихся в именослове именно в это время, впоследствии будет полностью или частично воспроизводиться из поколения в поколение. Однако мы не можем сказать ничего определенного о том, каким образом эти имена впервые попали в княжеский обиход»[520].

То есть всё толкование авторов о межэтнических и междинастийных браках выглядит на фоне приведенной цитаты либо недоразумением, либо демонстрацией германоцентристской схоластики, живущей мыслью о том, для «скандинавского» рода Рюриковичей приличествовали только междинастийные браки, не выходящие за пределы «германского» мира.

Так же путается в тенетах выдуманного «германства» и историк А. А. Горский, не зная, как приложить имя Святослава к именослову Рюриковичей: «Уже представитель третьего поколения князей — сын Игоря Святослав носил славянское имя: а ведь надо иметь в виду, что именословы правящих династий носили сакральный характер, и обычно в случаях, когда династия была пришлой, долгое время сопротивлялась ассимиляции. Например, в правившей с конца VII века в Болгарском царстве тюркской династии славянские имена появляются только в середине IX столетия»[521].

Горский явно не понимает, что в династийных именословах все имена носят сакральный характер, без различия языка и страны убытия, поскольку за каждым именем стоят родовые предки. Если имя нового члена правящего рода по каким-то причинам не соответствовало сакральным традициям рода, то его меняли на соответствующее, но это тема отдельного разговора.

Читаешь размышления Литвиной и Успенского о том, для Рюриковичей адаптация славянских имен не могла не представлять немалых сложностей, и просто жалость берет за честной германский род скандинавского завода, попавший в такой переплет, когда насущная необходимость заставляла адаптировать славянские имена и подвергать свой род неизбежной славянизации! Но тогда позвольте еще раз спросить: как же тогда понимать заявление авторов о том, что междинастийные браки способствовали усвоению новых имен? Почему продекларированное ими понимание роли межэтнических и междинастийных контактов в развитии родовых именословов никак не может использоваться для объяснения «попадания» имен Святослава или Ярополка в род Рюриковичей?

По всей видимости, потому, что, как я объяснила выше, эти авторы родовой и династийный принципы рассматривают через призму устаревшего подхода. Их мир в рассматриваемом контексте, проще говоря, делится на славян и германцев, которые, по их представлениям, являют из себя замкнутые системы и не могут смешиваться друг с другом, как вода с маслом. Соответственно, и рассуждения о культе рода, предках, реинкарнации, междинастийных браках вращаются внутри замкнутой германской системы, даже если она существует «за пределами собственно германского мира»[522], например, «переезжает» на Русь. Тем более, что и Рюрик у авторов-норманистов традиционно «безроден» и таким образом освобожден от проблемы конкретизации культа предков — умозрительное детище абстрактного «германского» мира и производное грамматических компонентов. Однако сами же авторы признают, что таким образом сложно объяснить, как в гомогенно «германский» именослов безродных Рюриковичей попали несколько позднее славянские имена Святославов, Ярополков и др.

По-моему, совершенно естественно предположить, что иноязычные имена попадают в династийные именословы через междинастийные браки, причем для заключения таких браков совершенно неважно, к какой языковой семье принадлежат невеста или жених. Соответственно, образ междинастийных браков, заключающихся внутри гомогенно «германского мира», — это фантом. Междинастийные браки заключаются, исходя из стремления приобрести сильных сторонников, поэтому имена наиболее именитых предков по линии матери принимаются в именослов как своеобразное приданое. Сами же авторы отмечают, что имя Святослав встречается в именослове хорватских князей, а именные основы Свят- и Слав- встречаются у моравских князей. Имя Святославова сына Владимира, возможно, протягивает нить к одному из этих княжеских домов. Самое естественное объяснение появления вышеназванных имен в именослове Рюриковичей — установление породненных связей между Рюриковичами и теми правящими династиями Европы, где встречаются эти имена.

Таким образом, например, имя Святослав пришло в династийный именослов королей данов. Женский вариант этого имени Святослава (Swie-toslava) был вторым именем княжны Гунхильды, дочери польского князя Мешко I от брака с Дубравкой Богемской, дочерью князя Чехии Болеслава I и княжны Драгомиры из полабских стодорян (гавелян). Княжна Гунхильда Святослава стала женой датского короля Свена Вилобородого, и их дочь была названа по имени матери Святославой. Это имя четко отмечено как имя сестры короля Англии (1016 г.), Дании (1018 г.) и Норвегии (1028 г.) Кнута Великого (995–1035) в монастырских актовых книгах «Liber vitae of the New Minster and Hyde Abbey Winchester» в форме Santslaue (Santslaue soror CNVTI regis nostri).

Но после принцессы Святославы это имя в датском королевском именослове не воспроизводилось. Возможно, потому что брак Гунхильды Святославы и Свена был недолговечным. Но вот имя другой славянской княжны Драгомиры сделалось одним из излюбленных имен в датском королевском именослове. Первой Драгомирой в датском именослове была Маргарита Драгомира Богемская, ставшая женой датского короля Вальдемара Сейра. Имя Драгомира было адаптировано в датском именослове как Дагмар, и в такой форме это имя разошлось по именословам скандинавских стран, как королевских, так и обычных, дожив и до наших дней. Именем Дагмар была названа дочь датского короля Фредрика VIII, которая стала супругой российского императора Александра III под именем Марии Федоровны. Таким образом имя Драгомиры вернулось в славяноязычную среду, но поскольку именословы составляются не на основе славянства или германства имен, а на совсем других принципах, то имя принцессы Дагмар/Драгомиры в России было заменено на Марию. К вопросу о династийном обычае менять имена членов правящего рода, если эти имена не согласовывались с традицией, я вернусь еще раз позднее.

Если бы история имени Дагмар в датском именослове как производного от Драгомиры не была так хорошо известна, то норманисты обязательно постарались бы доказать, что Дагмар была исходной формой, а Драгомира — производное от нее, и нашли бы тому «безупречные» лингвистические обоснования. С помощью такой «безупречной» лингвистики норманисты и пытаются все русские летописные имена объявить скандинавскими, включая имена Святослава, Владимира, Рюрика, Олега. Нелепость этих попыток и будет показана в представленных главах.

Глава 1 Об имени Святослав

Именной компонент свят- и древнерусское понятие света

Ещё Г. З. Байер пытался утверждать скандинавское происхождение имени Святослав: «Игоря, руского царя… сын Святослав, имя точно славенское есть, ежели так выговорить, как в руских книгах написано. Но Константин Порфирородный, Кедрин, Зонар, Иоанн Курополат Сфендославом, Свендсфлаум и Свендомлавум написали, почему оное, по-видимому, быть, кроме славенского… с началом нормандским и окончанием славенским. Свен в многих имянах норманны слагают. По сему образу имеем в Дании Свеноттона короля, у германцев Свендеболда и Свендеборда, лотарингского короля, Германии Корнер, стр. 509, 504, и Свенебилда, игумена герворденского, там же, стр. 449. Греки во время Константина Порфирородного и потом называли славян славонами, стлавами. Прочее остается Свен и Свендо с окончанием приличным к сложению речения. Я не спорю, что Святослав и Свендослав по-славенски, да есче очень прилично, называется муж святые славы. Но понеже святое имя неверному народу (сколько было известно) неведомое, уповательно, что от нормандского языка испорчено…»[523].

О том, что «святое имя неверному народу неведомое» уместно будет поговорить далее, особенно в связи с именем князя Олега Вещего, которое норманисты порядка двухсот лет толкуют как скандинавское helgi — святой. Здесь же, продолжая разговор об имени Святослав, прежде всего хочется напомнить возражение Татищева, который прокомментировал заявление Байера таким образом: «Дивно, что Беер мнил, якобы имя Святы язычником было неведомое и не употребляемое, но, взирая в древнейшие истории, видим, что оное задолго до христианства, а может, и прежде еврейства у всех народов весчам или людям в предпочтение давалось, которое у Геродота и других уже известно было, а не христианами вымышлено»[524].

Однако Геродот норманистам не указ, и неотвязная мысль о том, что все древнерусские княжеские имена, согласно Байеру, должны были быть «от нормандского языка испорчены», включая и имя Святослава, подвигала некоторых исследователей вплоть до наших дней доказывать это. Литвинова и Успенский приводят пример из работы А. М. Членова, который предположил, что имя Святослав представляет собой искусственный конструкт, объединяющий в себе перевод имени Рюрик (Hrörekr «могучий славой, прославленный») и Олег (Helgi «святой»)[525]. Согласна с комментарием авторов, указавших, что подобная «интерпретация появления имени Святослав представляется нам остроумной, но не вполне правдоподобной. В скандинавской родовой традиции имя потомка могло быть производным от имени предка, но, как кажется, ни у скандинавов, ни у их соседей не известны случаи подобного комбинирующего перевода двух родовых имен на чужой народно-разговорный язык»[526].

Как упоминалось выше, имена, содержащие основы слав- и свят- были распространены в княжеских именословах хорватских и моравских князей. Но распространенность таких имен была намного шире. Можно добавить, например, имена князя лучан Властислава/Влатислава (ок. 840–870) и его брата Внислава. Имя Внислав (830–835) носил также сын чешского князя Прже-мысла, известен правитель Сербии Первослав Мутимирович (правил 891–892), у князей Либицкого княжества встречаем имена Славника (Радислава) и Собеслава (981–995) и др.

Таким образом, попытки следовать Байеру в его убеждении, что все древнерусские княжеские имена являются «скандинавскими», позитивного результата не дают. И это естественно. Во времена Байера было сильно убеждение в том, что Скандинавский полуостров послужил в древности «лоном и кузницей народов» и соответственно, в том, что все «вышло» из Скандинавии. Этим и объясняется стремление Байера приписать все древнерусские имена к «скандинавским» языкам. Сейчас многое из готицизма начинает отходить к курьёзам прошлого, однако тянущаяся от наследия готицизма привычка объяснять многие, в том числе и древнерусские, имена, как «от скандинавского языка испорченные», действует, по-прежнему, и очень мешает в работе с древнерусским ономастиконом.

В следующих главах будет показано, что ни имя Рюрика, ни имя Олега, равно как и другие древнерусские имена не являются «скандинавскими» или «германскими», однако потребуется много времени и труда для того, чтобы показать их древнерусское происхождение. Ибо их непросто толковать из современного русского языка. Большинство из них восходит к древнему ономастикону ариев и древних русов. Поэтому и рассуждения о древнерусских княжеских и других летописных именах надо начинать из этой глубины времен.

Но в последние годы в исследовании древнейших периодов истории неоценимую помощь историкам оказывает такая отрасль науки, как ДНК-генеалогия. Объектом ее исследования является органическая молекула ДНК, носителем которой являются современные люди. ДНК-генеалогия, по определению ведущего специалиста этой отрасли А. А. Клёсова, есть записная книжка человечества, в которую «занесены» древние рода, в ДНК-генеалогии получившие название гаплогрупп. Гаплогруппа или род — это группа людей, имеющая одного родоначальника. В гаплогруппу выделяется группа людей, мужская линия в которой восходит к одному предку и у которого насчитывается минимум 100 миллионов потомков. Таких древних родов насчитывается сейчас 20 (число это будет увеличиваться с обнаружением новых гаплогрупп). Все гаплогруппы отмечены буквами алфавита. Гаплогруппы расходятся на ветви или гаплотипы.

Выводы ДНК-генеалогии строятся на картине мутаций в мужской половой Y-хромосоме, которая передается по мужской линии от отца к сыну, и даже через тысячелетия можно определить предка, узнать, из каких краев пришел, сравнив вид гаплотипа у современного носителя с доступными ископаемыми гаплотипами. Анализ картины мутаций позволяет выяснить время жизни родоначальника той или иной группы людей и соответственно, время жизни этой группы или рода.

Наш род или гаплогруппа — R1a. ДНК-генеалогия называет его праславянами, т. к. к нему принадлежит большинство современных славян. Его представители примерно 4600–4900 лет тому назад передвинулись на Среднерусскую равнину, шли как бы полосой и с Балкан, и с Южной Балтии, с территории современной Германии. Примерно 4500 лет назад представители этого рода стали расходится по разным направлениям: как легендарные арии — на юг, через Кавказ в Месопотамию, на Ближний Восток (митаннийские арии) и Аравийский полуостров; на юго-восток, в Среднюю Азию и далее, через 500 лет, т. е. примерно 3500 лет назад — на Иранское плато (авестийские арии).

После ухода ариев на восток примерно 4500 лет назад в Восточной Европе осталась ветвь R1а-Z280, к которой относится большинство современных этнических русских, соответственно, по моему предложению, с которым согласился Клёсов, эта ветвь представляла древних русов. Вот эти древние русы, а также та часть ариев, которая осталась на Русской равнине и влилась в состав русов стали наиболее древними предками русских, украинцев, белорусов. Иначе говоря, русские имеют с ариями одних и тех же предков, которые с распадом индоевропейской общности в течение III тыс. до н. э. разошлись, как расходятся сыновья одного отца. Поэтому, как подчеркивает А. А. Клёсов, «славяне», «арии», «скифы» это в своей основе — одни и те же люди, один род, но разных исторических эпох. Они связаны прямой наследственностью в рамках рода R1a[527].

Вот начальный рубеж нашей истории, от него мы должны идти, от него начинать рассматривать и древнерусские летописные имена.

И здесь, на мой взгляд, истинным прозорливцем оказывается Татищев, указавший, что имена с основами на свят- известны были в древнерусской традиции задолго до христианства.

Исследователи славянских древностей В. В. Иванов и В. Н. Топоров рассматривали древние истоки славянской мифологии и выделяли в ней систему двоичных противопоставлений, с помощью которых описывался мир. Одной из древнейших составляющих в этой системе было противопоставление священного и мирского, которыми различались сферы сакрального, наделенного особой силой, от сферы профанической, лишенной этой силы. В древнеславянских оиомастиконах, обращали внимание Иванов и Топоров, сакральные имена выделены корнем свят-, в частности, в мифологических именах типа Святовит/Свентовит, Святогор. Саксон Грамматик писал о Свято-вг/те/Свентовите, что он был «первый или высший из богов», «бог богов», связанный с войной и с победами, а также с гаданиями. Культовый центр Святовита/Свентовита — четырехстолпный храм — находился в балтийско-славянском городе Арконе[528]. Явно с этим теонимом связано название устья Одера как Свиноусча/Свиноусща.

Имя русского былинного богатыря Святогора также содержит основу свят-. Святогор привязан к одному локусу — Святые горы. Святые горы, как и их обитатель и хозяин, противопоставлены Святой Руси. Совпадение названия места и мифологического персонажа — Святая гора и Святогор есть свидетельство глубокой архаики мифа. Но эпитет «святой» в имени Святогор, согласно Иванову и Топорову, является результатом народно-этимологического «выпрямления» первоначального имени, близкого названиям Вострогор, Вострогот, принадлежавших мифологической птице, связанной с горами в Голубиной книге. Другие формы, типа русского «веретеник» (существо птицезмеиной природы, вампир) делают возможным предположение о связи этих имен и имени Святогора с божеством войны и победы из иранской мифологии Веретрагной, одной из инкарнаций которого был сокол. Здесь же для сравнения Иванов и Топоров называли также чудесную птицу из сказок общеславянского цикла Рарога. В этом контексте не только имя Святогора, но и отдельные черты его, согласно Иванову и Топорову, находят точные параллели в иранском мифе о каменном богатыре Снавидке[529].

Таким образом, приведенные результаты исследований Иванова и Топорова показывают, что основа свят- принадлежала имени древнерусского былинного героя Святогора. Это имя отличалось особой архаичностью и обнаруживало сходство с языческими образами космогонического мифа из Голубиной книги и связь с иранским божеством Веретрагной, а также параллели с иранским мифом о Снавидке. Следовательно, в древнерусской традиции именная основа свят- очевидно связана с язычеством, причем с его очень древними слоями.

Величайшим объектом поклонения и у древних русов Восточной Европы, и у населения Южной Балтии было Солнце, почитавшееся как источник жизни, тепла, света. О солнцепоклонстве древних русов я за последние годы опубликовала несколько небольших работ[530].

Поэтому вполне логичным представляется мысль о том, что языческие истоки основы свят- проистекают из родства с основой свет-, и обе они восходят к древнейшему понятию света. Свет в народной древнерусской традиции, подчеркивал этнограф А. Л. Топорков, являлся воплощением миропорядка (ср. белый свет), красоты, истинности, праведности. Светоносной, солнечной природой, по народно-христианским воззрениям, обладают Бог-Отец и Иисус Христос, ангелы и святые. Если рай располагался на востоке и именовался «пресолнечным», то ад локализовался на западе и был погружен во тьму. Солнце как источник света, освещая земную поверхность, передавало ее во власть божественных сил, а скрываясь на ночь, оставляло во власти зла.

Особым смыслом, добавляет Топорков, понятие света было наполнено в древнерусской традиции. В былинах и духовных стихах «святорусская» и «светлорусская» земля изображались как залитое светом открытое, бескрайнее пространство; о многом говорят древнерусские выражения «белый свет» или «вольный свет» о мире в целом. В духовных стихах эпитет «светлый» вообще сближался со словом «святой» или с более древней его формой — «священный»; светоносность рассматривалась как проявление истинности, праведности и святости. Народом было усвоено и развито библейское учение о божественном происхождении света и его отделения от тьмы. И подобные взгляды уже содержались в космогонической, т. е. дохристианской части «Голубиной книги»: «У нас белый вольный свет зачался от суда Божия, Солнце красное от лица Божьего»[531].

Интересные сведения о глубокой древности именного компонента свят-можно почерпнуть у А. Е. Федорова в рамках статей, написанных в соавторстве с А. В. Рачинским и посвященных сравнительному анализу русской и индийской традиционных архитектур, а также связанной с этим культурологической терминологией[532].

Так, согласно исследованиям А. Е. Федорова, со светом связаны санскритские слова, обозначающие свастику. Санскр. svastika [свастика] — 1) благоприятный объект; счастье, успех, 2) мистический крест, 3) петух [символ огня] (ср.: церк. — слав. «свешта», «свеща» — светильник, факел; русск. «звезда», «свеча»). Слова «свеща», «свешта» (церк. — слав. светильник, факел), «свеча», «звезда», относятся к фонетико-семантическому ряду слов, обозначающих «объекты испускающие свет, или само испускание света». Всем этим словам родственно слово «свет», которому фонетически и семантически соответствуют: литовск. šviesa [швиеса] — свет, санскр. çveta [швета] — белый, светлый, блестящий. Свечение — это испускание, «разбрасывание» света. Поэтому литовск. švaistyti [шваистыти, švaisto — шваисто, šaiste — шваисте] — «раскидывать», «разбрасывать» (ср. литовск. «šveisti» [швеисти] — чистить до блеска) также можно отнести к указанному фонетико-семантическому ряду. К этому же ряду относится и прусское слово «swaistiks» [сваистикс]. А. Е. Федоров напоминает, что согласно А. Брукнеру в своде прусских богов (1530 г.) упомянут Сваистикс (Swaistiks), который, по мнению А. Брукнера, не являлся богом, а означал просто слово «светящий». Но само слово «свет», подчеркивает Федоров, связано со словом «свят» (церк. — слав. «Святъ»=святой). Как отмечал прот. Георгий Дьяченко в «Полном церковно-славянском словаре», «слова светъ (светить) и святъ (святить) филологически тождественны; по древнейшему убеждению святой (серб, „свет“, иллир. „svet“…) есть светлый, белый».

Из славянских же языков разъясняется, согласно А. Е. Федорову, и такие вариации имени великого языческого бога как Святовит/Свентовит, в котором основа свент- варьирует с основой свят-/свет-. В польском языке, напоминает Федоров, звук «ę» — носовой, он может чётко произноситься как «ен», а может и не чётко, тогда это «е». Соответственно, согласная «н» не обязательна, это производная от носового звука, что подтверждается примерами: Świętoslaw (Швентослав), Święceslaw (Швенцеслав), Święcslaw (Швенцслав), Swiçslaw (Швенслав)=Святослав; Swiçtopelk (Швентопелк), Świętopalk (Швентопалк), Świętopelek (Швентопелек)=Святополк, Świętowit (Швентовит)= Святовит.

Кроме того, см.: Święty (Швенты) — святой, священный; Swiçto (Швен-то) — праздник; Swieca (Швеца) — свеча; Świecić (Швецичь) — светить, гореть; Świetlić (Шветличь) — тлеть; Świetlisty (Шветлисты) — светлый, светозарный; лучезарный, сверкающий, сияющий; Swietnie (Шветне) — великолепно, превосходно, прекрасно, отлично; 2) уст. великолепно, пышно; Świetny (Швет-ны) — великолепный, превосходный, прекрасный, отличный 2) уст. великолепный, пышный.

Влияние именного компонента свят-/свент- на западноевропейские именословы

Данная особенность славянских языков повлияла на оформление имени Святослав в византийских и латинских источниках именно с основой свент-. Известно, что в византийских источниках X в. (Лев Диакон) имя писалось как Сфендослав, к чему как раз апеллировал Байер и что до сих пор пережевывают норманисты, пытаясь доказать скандинавство именного компонента свен-/ свент-, который, якобы восходит к дат. Svend, исл./норв. Svenin, шв. Sven, хотя самое элементарное знакомство с европейскими именословами показывает всю нелепость таких попыток.

Имя князя Великой Моравии Святополка (правил 850–894) приводилось у Константина Багрянородного как Свантиплук. Киевский князь Святополк Владимирович у Титмара Мерзебургского назван как Suentepulcus. Пример у Байера с именем короля Лотарингии Свендоболда (Swentibold, Zwentibold) свидетельствует о том же. Король Свендоболд был назван в честь своего крестного отца князя Великой Моравии Святополка. Так что, как и в случае с Драгомирой — Дагмар, имя лотарингского Свендоболда произошло от моравского Святополка, а не наоборот.

В шведском именослове имя Святополк было заимствовано как Свантеполк. Первым носителем этого имени в среде шведской знати считается Свантеполк Кнутссон: точная дата рождения неизвестна, первое упоминание его имени относится к 1253 г. (ум. 1310). Он был сыном Кнута Вальдемарссона, герцога Ревельского, внебрачного сына датского короля Вальдемара Сейра. Относительно его матери точных сведений нет, но считается, что имя Сван-теполка/Святополка сын Кнута получил по линии своей матери, с большой долей вероятности, из именослова поморских герцогов. Свантеполк Кнутссон принадлежал к высшему слою шведской знати, носил титул гос. советника, был посвящен в рыцарское звание, являлся лагманом или высшим должностным лицом с судебными полномочиями в Восточной Гёталанд. От него имя Свантеполк (Swantepolk, Svatopluk, Swietopelk, Sviatopolk) вошло в шведский именослов в форме Сванте, т. е. как гипокористика (уменьшительное имя), образованная от двусоставного имени. Имя Сванте стало популярным в Швеции, многие известные и знатные лица в истории Швеции носили это имя. Оно стало календарным именем, именины отмечаются 10 июня вместе с другим заимствованным именем Борис.

Поэтому можно только удивляться умозаключению Литвиной и Успенского по поводу имени принцессы Святославы, дочери Свена Вилобородого и Гунхильды/Святославы: «Имя принцессы, чуждое по происхождению для скандинавов, тем не менее фонетически перекликается с именем ее отца Свейна и таким образом, при всей своей чужеродности, хотя бы отчасти встраивается в династическую традицию имянаречения»[533]. Как может быть чужеродным (?!) в династийном именослове имя принцессы, принявшей его по линии своей матери, датской королевы Гунхильды Святославы, когда по утверждению самих же авторов, «междинастические браки способствовали усвоению новых имен»? И при чем здесь фонетическая «перекличка»?! Имя Святославы было таким же «чужеродным» для датского именослова, как и имя Драгомиры — Дагмар.

Что же касается до фонетической «переклички» имени Святослава с именем Свен, то присмотримся к этой мысли повнимательнее. Выше была показана связь шведского имени Сванте и имени Святополк из славянских именословов, а также то, что у имени Святополк/Свантеполк был вариант Swentibold с основой свент-/swent-. Основа свят-/свент входит к имени великого бога Свентовита/Святовита, сакральное могущество которого простиралось по всему южнобалтийскому побережью и за его пределами. Начальный компонент имени Святовита совпадает с начальным компонентом в княжеских именах Святославов, Святополков и др. Поэтому несложно предположить, что именно компоненты данного теонима были исходным «материалом» для создания имен с основой свят- или свент- в его западнославянском варианте. Западнославянский вариант свент- мог послужить прототипом для создания имен с основой на свенд-/свен- в западноевропейских именословах, в том числе, и у скандинавских народов. Но посмотрим, что говорится о происхождении имени Свенд/Свен/Свейн у скандинавских лингвистов.

Согласно шведскому лингвисту Ассару Янцену, имя Свен получило большое распространение во всех скандинавских странах, в основном, с X в., хотя в Исландии его можно зафиксировать и ранее. На шведских и датских рунных камнях оно фиксируется в форме suain (напоминает Suentepulcus у Титмара Мерзебургского), в старошведском и стародатском оно пишется как Swen. Интересно, что Янцен упоминает и древневерхненемецкий, т. е. континентальный вариант Swein, по поводу которого он замечает, что этот вариант совершенно идентичен древнезападноскандинавскому (старонорвежскому и староисландскому) soeinn — «мальчик», «молодой человек»[534].

Вот от этого «мальчика» и стали производить всех Свенов, включая и имена датских королей. Но почему-то от старонорвежского и староисландского «мальчика» произошли имена только датских королей. Наиболее известными носителями этого имени были Свен I Вилобородый/Svend Tveskjeg (прим. 960–1014) и Свен II Эстридсен/Svend Estridson (1019–1076), хотя были и другие датские принцы с этим именем. Как видим, в датском королевском именослове имя Svend имеет ту же форму, что и первый компонент в имени лотарингского Свендоболда, которое было производным от Святополка.

Не углубляясь далее в рассуждения, позволю себе сделать предварительный вывод. Имена датских королей Свенов/Свендов явно родственны имени Святополка и потому более логично считать из производными от первого компонента в теониме Свентовит/Святовит, божественная энергетика которого больше приличествовала для имен датских королей Свенов/ Свендов, чем какие-то «мальчики». А из датского королевского именослова оно получило распространение и в именословах других скандинавских стран.

Что касается sveinn — «мальчик», то здесь может иметь место созвучие, как в случае со словом «karl», которое в шведском языке означает «мужчина», и созвучно имени Карл/Carolus, скандинавского происхождения не имеющего. Это созвучие было также использовано Байером для утверждения скандинавского происхождения имени Карл. Сейчас от этого курьеза отказались, хотя у некоторых российских норманистов он по-прежнему мелькает.

Следовательно, западноевропейские имена Свендоболд и Свантеполк со шведской гипокористикой Сванте произошли от Святополка. Но явно такой же гипокористикой выступает имя Свен от западнославянского варианта основы свен-/свент- (как в теониме Святовит/Свентовит), и эта гипокорис-тика должна была иметь хождение по всему южнобалтийскому побережью, т. е. и у южнобалтийских славян, откуда оно как и Сванте попало в шведский именослов. Но тогда с какой стати имя одного из мужей Игоря в договоре с византийскими императорами Свѣнь расценивается как имя залетного шведа? Это имя Свѣнь, также как и имя Свендоболд — производное от западнославянского компонента свен-/свент-, имевшего хождение на Южной Балтии. Сокращенная форма Свѣнь могла использоваться лицами некняжеского звания, так например, у новгородцев было в ходу уменьшительное имя Данша вместо полного имени Данислав.

Факт того, что имена божеств могут входить в именословы, хорошо известен. Ближайшим примером служит широкое распространение в современных антропонимиконах имен древнегреческих богов и героев древнегреческих мифов, например, Геракл/Ираклий и Дионис/Денис, а также имена, возникшие из эпитетов и эпиклесс/прозвищ, такие, как Маргарита — эпитет Афродиты маргарита — жемчужная. Эпитет этой греческой богини морская (по-гречески — pelagios) дал имя Пелагея, а в переводе на латинский — Марина[535].

Имена богинь часто образовывали и этнонимы. Такую традицию можно проследить в образовании имени римлян. Согласно легенде, основатель царской династии Рима и ее первый царь (rex) Ромул был вскормлен волчицей вместе с его братом Ремом. Возможно, в память основателей данной династии, материнские сосцы как сакральный атрибут стали основой самостоятельного культа, олицетворенного богиней материнских сосцов Руминой. Имена Ромула и Румины напоминают о существовании женского божества по имени Рома, почитавшегося как олицетворение Римского государства и возникшего, вероятно, изначально как местный культ матери-земли, как культ женского божества данной местности, имя которого и получил первый царь Рима и его основатель. Кстати, «Рим» по-итальянски сохранил свое исходное имя женского божества «Рома».

Восточноевропейская теонимия в основе германских антропонимов

Таким же образом очень древняя теонимия прослеживается, на мой взгляд, в этнониме народа данов. У истоков этого этнонима просматривается слово дану (санскр. danu-«влага») из ведийской мифологии, где оно изначально выступает воплощением первобытной влаги (в Авесте оно обозначает реку) и образует целый ряд гидронимов в Восточной Европе: Дон, Днепр, Дунай, Днестр. По гидронимам можно проследить путь этого имени из Восточной Европы до Британских островов, где в южном Йоркшире также протекает свой «тихий» Дон. В кельтской (ирландской) мифологии Дон/Дану/Дана (ирл. Danu, валл. Danu, брет. Annu, гэльск. Danu) считалась матерью-прародительницей основной группы богов ирландской мифологии, божественной прародительницей валлийцев или уэльсцев, а также — ирландцев, которые в мифах назывались народом богини Дану/Tuatha De Danann или… данами (?) и правили Ирландией до прихода так называемых милезианцев, у которых счет родства шел по отцовской, мужской линии, в силу чего стали меняться и этнонимы[536].

С именем богини Даны как раз, на мой взгляд, и перекликается имя Дана — легендарного правителя народа данов, давшего им свое имя, согласно Саксону Грамматику: «Датчане ведут свое происхождение от Дана и Ангеля, сыновей Хумбле. Они — родоначальники нашего народа и его первые правители. Дан и Ангел были наделены королевской властью в награду за их мужество. Но королями они не были. Этого названия наши предки тогда еще не знали. Англы помнили, что они — предки Ангела. Он управлял их страной и дал ей свое имя, думая таким простым способом обессмертить себя… Согласно древнейшим сказаниям, королевский род Дании от блистательных истоков и до наших дней ведет свое происхождение от Дана. Дан породил двух сыновей — Хумбле и Лотера от высокородной тевтонской женщины по имени Грюта…»[537].

Контакты между северо-западом Европы, включая Ютландский полуостров, и Британскими островами имеют древнее происхождение. Причем эти контакты носили, наверняка, самый разнородный характер, включая и брачный обмен, что означало и обмен именами прославленных предков, в том числе, и именами предков по женской линии. Прославленнее женского имени, чем имя матери — прародительницы Даны у древних британцев трудно себе представить. Поэтому вполне логично предположить, что имя родоначальника датчан Дана пришло в будущую Данию с Британских островов таким же образом, как имя родоначальника англичан Англа пришло в будущую Англию с запада Южной Балтии. Тем более что, никакой существенной «этимологии» по имени Дана германиститка до сих пор не предложила. Мужское имя Дан популярно во всех скандинавских странах. И хотя в скандинавских ономастических исследованиях много сделано для изучения более древних догерманских заимствований в ономастиконе скандинавских стран, имя Дан, очень популярное там мужское имя, выпадает из этих исследований и связывается либо с этимологией «датчанин» (ср. Halvdan «полудатчанин», т. е. лицо датского происхождения только по материнской или только по отцовской линии)[538], либо как уменьшительное имя от христианского Даниель/Daniel[539]..Женское имя Дана, насколько я знаю, не распространено на Скандинавском полуострове, но встречается на европейском континенте.

Следует добавить, что имена с основой на дан- встречаются и в древнерусском именослове. Специалисты в области ономастики А. В. Суслова и А. В. Суперанская как раз в связи с этим именем заметили, что в древнерусском именослове были имена, которые можно было рассматривать одновременно и как христианские, и как языческие. Имя Данша со специфическим новгородским суффиксом — ша могло быть сокращением и от христианского Даниил, и от древнерусского Данслав[540]. Подобное совпадение имеет свое логическое объяснение. Христианский именослов вобрал в себя именословы разных народов. Через культ митраизма христианством были восприняты также элементы индоевропейского именослова, включая и древнейшие. Эти древнейшие имена, адаптированные к именословам стран христианского Востока, уже в обновленной форме возвращались в европейские страны, но сохраняли свою древнюю исходную индоевропейскую основу. Таким образом древнерусское Донелле вполне объяснимо может коррелировать с христианским Даниил, а скандинавское Дан — с христианским Даниель, т. е. с тем же Даниилом. А через ведийское Дан/Дана древнерусское Данслав связано с именем Дан на Скандинавском полуострове, но как видно, не древнерусское Данслав произошло от скандинавского Дана, а скорее, наоборот, «скандинавский» Дан вышел из Восточной Европы.

Возвращаясь к родоначальнику Дану, следует напомнить, что он древнее «сына» Одина Скьёльда — основателя мифической династии Скьёльдунгов, поскольку отстоит от него на несколько поколений (согласно Саксону Грамматику, Скьёльд — сына Лотера), соответственно, родоначалие датчан относится к доодиновским временам, к тем временам, когда южнобалтийское население исповедовало более древние индоевропейские верования, и как предки датчан, так и предки будущих южнобалтийских славян могли находиться в рамках одной сакральной системы.

Полагаю, исходя из приведенного материала, можно заключить, что и древнерусское имя Святослав, как и другие имена с основой на свят-, восходили к древнейшим культам почитания светоносного божества Солнца. Эта же основа в форме свент- отразилась в имени «первого и высшего из богов» Южной Балтии Свентовита. Древность и могущество одного из солнцебогов, наверняка, обеспечивало распространенность и укорененность его имени у многих европейских народов, включая и народы Скандинавского полуострова. Полагаю, интересно проверить, известны ли другие антропонимы, образовавшиеся в лоне солнцепоклонства.

Символический цвет Свентовита — красный, что роднило это божество с Солнцем красным в древнерусском фольклоре, тем более, что по замечанию Иванова и Топорова, многие древние боги под разными именами могли быть локальными вариантами одного более древнего бога. Так, есть основания полагать, развивают свою мысль Иванов и Топоров, что некоторые славянские божества объединяются в одно групповое божество, разные ипостаси которого отражают различные степени производительной силы (например, Яровит, Руевит, Поревит, Поренут). Яровит у балтийских славян назывался Геровит (Herovit) и почитался как бог войны, но Яровиту был также посвящен и весенний праздник плодородия. В этой функции его принято сближать с древнерусским Ярилой, связанного с идеей весеннего плодородия и производительной мощи. Имя Ярило производится от корня яр-, с которым соотносятся представления о яри как высшем проявлении производительных сил, обеспечивающем максимум плодородия, прибытка, урожая.

В «Жизнеописании Тихона Задонского» есть упоминание о том, что «древний некакий был идол, называемый именем Ярило, который в сих странах за бога почитаем был». Ярилины дни отмечались непосредственно перед Ивановым днем, т. е. перед великим праздником летнего солнцестояния. Ярила сходен с другими божествами — подателями земного плодородия, в частности, с Германом, с которым связаны и обряды вызова дождя у сербов, болгар, румын, и обряды, символизирующие переход к весеннему циклу.

Имя Герман известно в именослове польских правителей: польский князь Владислав I Герман из династии Пястов (1043–1102). Оно было очень популярно среди деятелей христианской церкви. Это имя носили такие деятели западной церкви, как один из самых почитаемых святых Франции Св. Герман (Жермен) Осерский, происходивший из галло-римской семьи, фр. Germain d'Auxerre, лат. Germanus) (ок. 378–448); Св. Герман Парижский (496–576), епископ Парижа; монах — бенедектинец Герман из Рейхенау (1013–1054); в православии следует назвать одного из основателей Спасо-Преображенского Валаамского монастыря Германа Валаамского (X в.), преподобного Германа Соловецкого (ум. 1477); преподобномученика Германа Печенгского; архиепископа Казанского и Свияжского Германа (1505–1567).

Имя Герман было распространено и в именословах немецкой знати: маркграф Мейсенсский Герман (980–1038), представитель саксонской знати Герман Биллунг (ум. 973), Герман I Тюрингский (ум. 1217). Относительно этих имен германистика строго заявляет, что их нельзя путать с именем Герман, распространенном в русском именослове, поскольку вышеприведенные немецкие имена произошли от двусоставного германского Hermann, компон» ентами которого являются har- и man-, что вместе означает воитель. А русское Герман произошло от лат. germanus — единоутробный, единокровный, братский. Короче, все германское произошло само от себя, а древнерусское — от латыни.

Но вот в шведских или датских ономастических исследованиях имя Герман передается и как Herman, т. е. с одним n-, и как Hermann, т. е. с двумя nn-. При этом поясняется, что имя Hermann идет от средневекового немецкого Hermannus, происходящего от древненемецкого Hariman или Her(e)man, что означает heriman — воитель. Соответственно, имя Hermann в скандинавских странах — это позднее заимствование из немецкого. Хотя в древнескандинавском ономастиконе имелась своя основа her-, перед непалатальным гласным — herj, чередовавшаяся с har- = древнесканд. herr, «krigshar» — «войско», от прасканд. *harja (бесчинствовать). Обычный компонент для образования мужских имен: Herbjọrn, — brandr, — gautr, — geirr; Herjulfr, Haraldr (раннее заимствование из датского)[541]. Имя Harald в древней форме Harja-walduR «военный предводитель» отмечено у Тацита как Chariovalda[542].

Но как же тогда быть с именем римского полководца Германарикуса/ Germanaricus (15 г. до н. э. — 19 г. н. э.), которое никак не вяжется с древнегерманским Hatja-waldur и Тацитовым Chariovald?

Здесь важно обратить внимание и на то, что смысловое содержание как приведенных древнескандинавских, так и древнегерманских имен с основой herr-/her- составляет ряд, чужеродный по духу имени Герман, распространенному среди христианских святых и других отцов церкви. Поэтому небезосновательным будет предположение, что имя Герман/Herman/Hermann имеет совершенно иное происхождение, нежели древнескандинавские и древнегерманские имена с основой her-, варианты har- или her(j), имеющие значение «войско», «рать», «ватага», «воинство».

Объяснение можно найти, учтя такой вариант имени Herman/Hermann как Arman, Armin. Примером может послужить имя знаменитого предводителя герусков Арминуса/Arminus (16 г. до н. э. — 21 г. н. э.), разбившего римские войска, за что ему был воздвигнут памятник в Германии под названием Hermannsdenkmal (1841). Как видно, имя Армин/Arminus в этом мемореале воспроизводится в форме Hermann.

Все становится на свои места, если вспомнить о таком арийском теониме как Арьяман/Арияман (aryaman, букв, «близкий друг»), принадлежавшее ведийскому божеству дружелюбия и процветания, покровителю свадьбы, которое упоминалось вместе с Митрой и Варуной и имело связь с солнцем и огнем. Арьяман, по выводу Дюмензиля, был богом, имя которого отражало целостность и устойчивость этнического общества ариев[543]. Значение Арьямана/Аримана было велико в Иране и связывалось с Митрой, а митраизм очень повлиял на христианство и, следовательно, на христианские именословы и даже на лексику. От теонима Арьяман образовались антропонимы Армин/Armin, которые получили распространение в Индии и в Иране, а также вошли в латинский именослов, т. е. арийское Aryaman дало лат. Arminus. Имя Арьямана как держателя рода очевидно породило лат. germanus — единоутробный, единокровный.

Но ведийский Арьяман «единокровен» с древнерусским Ярилой и западнославянским Германом как божество, связанное с солнцем и процветанием, а также через взаимозаменяемые именные компоненты ярь-/ер- и арь-. Поэтому славянские яръ-/ер- и арийское аръ- породили круг личных имен от индийского и иранского Аримана до древнерусского Ярилы, Ярослава, западнославянских Германа и нем. Herman.

Сейчас, зная все, что мы знаем о древней истории Восточной Европы, начиная с III тыс. до н. э., со времени расселения там ариев и древних русов — носителей гаплогруппы R1a, и представителей их дочерних ветвей, расселившихся позднее по Западной Европе, мы можем эту связь определить. По словам А. А. Клёсова, «…носители гаплогруппы R1a, фактически, праславяне или, во всяком случае, их братья преобразовали не только восток во II тыс. до н. э., выступая как арии (Индия, Иран, Средняя Азия, Ближний Восток, Северный Китай), но и не менее (возможно, и более) кардинально преобразовали и запад, выступая как исходные кельты. Западная и Центральная Европа — культурный продукт праславянской Русской равнины»[544].

Применительно к исследованиям антропонимикона это означает, что корни архаичных имен следует искать в Восточной Европе, начиная от III тыс. до н. э., и конкретно, в древнерусской традиции, поскольку именно носители гаплотипа R1a-Z280, которые отождествляются с древними русами, дали отводки дочерних ветвей в Центральную и Западную Европу, о которых говорит А. А. Клёсов. Отсюда и мой вывод о том, что варианты имени Herman, Arman, Armin, Germain (Жермен), Germanaricus стоят в одном ряду с именем западнославянского божества плодородия Герман и имеют корень ер, где her- является просто вариацией этого корня по примеру Яровит — Геровит (Herovit).

Рюгенским аналогом западнопоморского Геровита был бог рюгенцев Руевит — обладатель семи ликов. Это качество находит свою параллель в авестийском мифе о «семи каршварах», согласно которому мир делится на семь областей — каршваров. Их представляли себе в виде кругов, самый большой из которых — Хванирата — населен людьми. В середине Хванираты поднимается вершина высокой горы Хары, с которой стекает Харахвати, а солнце вращается вокруг нее так, что одна половина мира всегда погружена в темноту, а другая освещена. По зороастрийским представлениям, самый большой круг расположен в центре, а остальные шесть окружают его и отделены друг от друга водами и густыми лесами. Известная иранистка М. Бойс заметила по этому поводу, что подобная картина зороастрийского мира была вполне правдоподобна для жителей юга Восточной Европы и территорий к востоку от Волги, где арии проживали в III–II тысячелетиях до н. э.[545]

Поскольку имя Герман стоит в одном ряду с древними божествами производительных сил, генетически связанными с культами Солнца, то первая основа этого имени, безусловно, яр-/ер- и связана с высшим проявлением производительных сил, которые в древнерусском языке выражены понятием ярь. Имя Герман, как было упомянуто выше, сближается с Ярилой и Яровитом/Геровитом. Поскольку Яровит являлся как богом плодородия, так и богом войны (аналогом Марса), то возможно, нельзя исключать, что первая основа его имени, которая на южнобалтийском побережье была озвучена как her-, повлияла на германоязычную лексику, в которой была заимствована только одна семантическая характеристика имени божества, а именно, связанная с войной, и с этим содержанием была там освоена.

Вторую часть имени ман- привычно толкуют из германских языков, хотя композит ман- совсем необязательно должен быть германоязычным, т. е. выступать в значении «man» как «человек», что было бы совсем нелогичным в имени божества. Но в русском языке есть множество слов, образованных от корня ман- со значениями манить, мана как наваждение или манья как призрак, привидение. В ст. — слав. есть манѣна (манна) как божий дар, а мановеніе как тайное, непостижимое действие. Подобные значения для конечного компонента больше согласуются с характером божеств Германа или Арьмана.

Те толкования имени Герман, которые получаются из санскрита или ст. — слав. языков, объясняют популярность этого имени среди деятелей церкви, людей, прославившихся святой и миссионерской деятельностью, или среди прославленных предводителей с сильными харизматическими качествами.

Таким образом, сторонникам рассуждений о первичности германских корней в ономастике не мешало бы подумать о том, что германские имена (как минимум, многие из них) могут оказаться исходно Германскими именами, а западнославянский теоним Герман (вариант древнерусского Ярилы), послуживший источником для западноевропейских Германов, Арманов, Жерменов, хорошее подтверждение идеи древнерусского происхождения имени Святослав, первый компонент которого свят- послужил для образования теонима Святовит/Свентовит, а также для такого антропонима как Святополк, распространившегося в западноевропейских именословах в формах Свендеболд, Свантеполк, Сванте, Свен.

Именно в силу этого, хотя анализ древнерусского имени Святослав в совокупности с именами Дан и Герман показывает, что все они связаны с восточноевропейской архаикой, хронологически синхронной со временем ариев в Восточной Европе, данные факты практически не учитываются в современных исследованиях именословов. Тем не менее, именослов, складывавшийся в Восточной Европе еще в бытность там представителей гаплогруппы R1a до начала ее распада и последовавших затем миграций на юг, на восток и на запад, повлиял на развитие антропонимики во многих странах, в частности, в странах Европы. В лоне обширных миграций мигрировали и наиболее важные имена, которые осваивались народами, отпочковавшимися от материнской общности Восточной Европы, но часть этого древнего именослова должна была остаться на месте вместе с частью его носителей и запечатлеться в фольклоре, в теонимии, в антропонимиконе потомков ариев и древних русов.

Некоторые из таких древних имен наилучшим образом сохранились в древнерусском былинном именослове (Святогор), некоторые стали частью общеславянского именослова (Святослав), некоторые — частью южнославянского (Герман), некоторые — западнославянского (Свентовит), откуда они уже, в свою очередь, получили новые путевки в жизнь и перешли в именословы других европейских стран и стран Востока. Например, родственные Ярила и Герман связаны как с арийским теонимом Арьяман или мужским личным именем Armin, встречающимся в Индии и в Иране, так и с лат. Armіnus, вошедшим в германоязычные именословы. Имена Дан/Дана распространились во многих европейских странах, включая и страны Скандинавского полуострова. Но у всех этих имен, если приглядеться внимательно, можно различить их древнейшее восточноевропейское происхождение.

Глава 2 Об имени Владимир

«Искусственного, кажется, ничего нет в этимологии Владимир…»

Норманистская традиция, восходящая к Байеру, норовит представлять все древнерусские имена как «никакого иного языка, как шведского, норвежского и датского суть». Эти слова Байера пустили в российской науке цепкие корни, что видно и на примере имени Владимир. Оброненные Байером слова относительно того, что «…ибо и имя Владимир, как теперь руссы выговаривают, хотя славенское Владимир есть, по-видимому, и прилично владетель мира толкуется, однако ж подобным сомнительством безвестного произвождения запутано… Как Владимир славенское имя есть, так Валдемар нормандское и немецкое…». В общем, два Владимира получилось у Байера: один — «славенское Владимир есть», а другое — «Валдемар нормандское и немецкое…». Эта мысль закрепилась и у Шлецера, который тоже был уверен в том, что имя Владимир — это славянское, а имя Валдемар — скандинавское. Ума в этих словах — палата! С позиций такой «высокой» учености можно из любого имени наплодить сколько угодно имен. Например, начать уверять, что Наталья — это русское имя, а Натали — французское. Или как выше было показано в связи с именем Герман: немецкий Герман — от древненем. воитель, а русский Герман — от лат. единоутробный, единокровный, т. е. два Германа, как два Владимира.

Цепкость байеровских корней при толковании имени Владимир скрепляется вариативностью в написании этого имени, на которую обратил внимание еще С. А. Гедеонов, указавший, что «…в древнерусской письменности преобладает форма Володимер вместо Володимир; между тем, остальные имена с окончанием на — мир (за исключением имени Ратмер, Лавр.) пишутся всегда: Творимир, Станимир, Судомир и т. д.»[546]

Для примера С. А. Гедеонов приводил отрывок из духовной Владимира Мономаха: «Азъ худый дѣдом своим Ярославомъ благовольнымъ славным нареченемъ въ крещении Василий, русьскимъ именемъ Володимиръ, отцемъ возлюбленнымъ и матерью своею Мономахы»[547]. Известно, что Г. Куник пытался доказывать, исходя из этого разночтения, что окончание на — мир/-мер заимствовано славянами из готских языков, ссылаясь, например, на merjan — verkundigen, и таким образом, хотя бы частично «германизировать» имя Владимир.

«Искусственного, кажется, ничего нет в этимологии Владимир, — недоумевает Гедеонов, — от владети и мир; окончание на мир (Friede), соответствует германским Siegfried, Meinfried и т. п. Форма Владимир, кроме болгар и сербов, известна у чехов: „Wladimir dux de Holomucz cumfratre suo Brecizlao“ (Boczek, I. 309 ad ann. 1183); о городе или местечке Wladimierz Моравии упоминается под 1204 г. (ibid, IL 23). Один из девяти аманатов, врученных польским Премыслом поморскому Святополку в 1256 г., именовался Владимиром: „Wladimirus, filius Prandothe“ (Archid. Gnezn. ap. Sommersb. II. 88). Владимиром (Woldemarus) назывался также один из сыновей оботритского герцога Прибыслава — Генриха (Helmold. I. Cap. XXIX)»[548].

До нас дошло замечание Титмара Мерзебургского относительно значения имени киевского князя Владимира — деда Мономаха, которое, казалось бы, совершенно не оставляет возможности для произвольных толкований. Известный хронист, неприязненно относившийся к князю Владимиру, так отозвался о нем в своем труде: «Продолжу рассказ и коснусь несправедливости, содеянной королем Руси Владимиром… Имя названного короля не по праву толкуют как власть мира, ибо не тот вечно непостоянный мир зовется истинным, который царит меж нечестивыми…»[549].

Итак, Титмар Мерзебургский даёт нам точную этимологию имени Владимир, вполне понятную ему и его современникам. Но современный норманизм, используя разночтение в написании второй основы имени — мир/-мер, пытается, ступая след в след за Байером, подвергать сомнению или просто отрицать сведения такого серьезного информатора, как Титмар Мерзебургский, если эти сведения мешают норманистской догме.

Вот, например, рассуждение из приводимой выше монографии Литвиной и Успенского: «Разницу между исторической этимологией и той „народной этимологией“ имени, которая актуальна для родичей ребенка в момент имянаречения, можно продемонстрировать на примере имени Володимъръ. Епископ Титмар Мерзебургский (ум. 1018) приводит этимологию нескольких славянских имен и, в частности, в качестве общераспространенной — трактовку имени Wlodimirus как „власть мира“ (Назаренко 1999. С. 319). При этом Титмар говорит о разделении власти сиюминутной и вечной, о мире (покое) истинном и ложном. Между тем, как уже неоднократно отмечалось исследователями, основа — тег, присутствующая в имени Володимъръ, вероятнее всего, восходит не к славянскому «мир, покой», а к древнегерманскому mer «слава» (см. Schmidt 1957. S. 77; Milewski 1969. S. 210; Hertel 1980. S. 114–115; Назаренко 1999. С. 319 и примеч. 22). Однако высказывание Титмара отнюдь не лишено для нас актуальности, так как демонстрирует, что современниками Владимира Святого конечная основа его имени воспринималась как семантически прозрачная и наделялась семантикой, связанной с собственно русской лексемой «мир, покой». Не исключено при этом, что mer в таких именах, как Володимер или Казимир, могло ассоциироваться и с русской лексемой „мера“, причем одна связь вовсе не исключала другую. Истинное же происхождение этой реликтовой основы, с большой вероятностью, было попросту неизвестно жителям Руси на рубеже Х-ХІ вв. Показательно, что в столь аутентичном источнике, как надписи на монетах Владимира Святого, мы обнаруживаем исключительно написание „Владимир“ (см. Сотникова, Спасский 1983. С. 115–180)»[550].

Хороший аргумент — «Владимир» на монетах Владимира Святого. Но и в ПВЛ, помимо «Поучения» Владимира Мономаха, имеется много примеров написания имени в обоих вариантах, как на это обращает внимание В. В. Фомин в книге «Голый конунг. Норманизм как диагноз»: «Приде Володимир с варяги Ноутороду…», и тут же несколько раз «Володимер» (980); «заратишася вятичи, и иде на нь Володимир…» (982); «Володимир заложи град Белъгород…» (991); «иде Володимир на хорваты» (затем только «Володимер», 992); «…придоша печенези к Василеву, и Володимир с малою дружиною изыде противу…» (дальше «Володимер», 996)[551].

Однако стремление норманистов доказать неславянское происхождение имени Владимир источниками не вразумить. Вот какие рассуждения встречаем у Клейна: «Известно, что личные имена, издавна живущие в русском народе, в большинстве заимствованы, как и имена остальных европейцев, из нескольких источников… Владимир тоже звучит по-русски, но, очевидно, это „народная этимология“, т. е. подлаживание к русским корням чуждого имени, видимо, германского (а по более глубокому происхождению — кельтского) Вольдемар. Ведь древнерусское звучание — „Володимер“, а не „Володимир“. Лишь очень немного имен исконно восточнославянского происхождения живут у нас по сей день»[552].

И на какие только ухищрения не пускается норманистская утопия для сохранения исходно рудбекианистской фантазии о скандинавском происхождении всех древнерусских летописных имен: пусть хоть вторая часть в имени Владимир будет «германской». На мой взгляд, совершенно очевидно, что Титмар говорит о мире земном — человеческой обители, и властью над этим миром отмечено имя Владимир. При этом хронист подчеркивает, что этот мир принадлежит нечестивым, т. е. язычникам. Таким образом, оба компонента имени Владимир легко истолковываются из русского языка.

Но норманистские исследования древнерусского именослова исходят из примата всего германского относительно всего славянского. Отсюда и непонимание того, как функционировал древнерусский княжеский именослов. Если германцы обменивались именами только с германцами, как можно понять из рассуждений Литвиной и Успенского, то логично и недоумение этих авторов: «Как же в древнерусский княжеский именослов могли попасть имена Святослава или Владимира?». Но логичен ли схоластический подход этих авторов к именословам и их разделение на гомогенно чистые германские и гомогенно чистые славянские? Впрочем, вопрос о славянских именословах совершенно праздный в системе норманистских рассуждений. Таковые вряд ли имеются, если вспомнить приведенное ранее высказывание Клейна: большинство древнерусских имен — германские, а если уж совсем глубоко копнуть, то кельтские.

Выше я приводила слова А. А. Клёсова, основанные на результатах его исследований в области ДНК-генеалогии, которые показывают, что «кельтское» и «германское» шло на запад с Русской равнины, освоенной древними русами (Z280) и ариями (ветвь R1a — Z93) в III–II тыс. до н. э. После ухода ариев на восток примерно 4500 лет назад древние русы продолжали осваивать Русскую равнину по всему ее ареалу. Одновременно шел процесс образования новых славянских ветвей от носителей гаплогруппы R1a. Так 4200 лет назад образовалась славянская ветвь R1a — М458, которая образует западно-славянскую и центрально-европейскую ветви. Она выделилась после ухода ариев, поэтому в миграциях на восток ее носители не участвовали, но распространились как в Восточной Европе, так и в западной Европе. Многие русские, украинцы и белорусы являются ее носителями. Большинство поляков входят в М458. Этот субклад доминирует у западных славян, а также является принципиальной минорной ветвью у этнических немцев, т. е. по всему южнобалтийскому побережью[553].

Эти данные ДНК-генеалогии хорошо согласуются и с динамикой распространения теонимов и антропонимов, которые рассматриваются в данной работе. Анализ имен с основой на свят-/свет-, предпринятый в предыдущей главе, показывает глубину корней древнерусского именослова. Имя былинного богатыря Святогора, наделенное особо глубокой архаикой, связано точными параллелями с древнеиранской мифологией. От этого древнерусского мифологического персонажа протягивается ниточка и к древнерусскому имени Святослав, и к южнобалтийским Святовиту/Свентовиту и Святополку/Свантеполку. О том же свидетельствует и имя Данслав, в котором сохранилась реликтовая основа дана/дан, распространившаяся по всему северу Западной Европы. Аналогичной динамикой распространения — с востока Европы в Азию и на запад Европы отмечена история теонима/антропонима Герман/Armin, родственного Яриле/Яровиту/Руевиту.

В этой главе будет показано, что такой же древностью отличается и имя Владимир, где и влад-, и мир- родились на несколько тысячелетий раньше готского именослова, поэтому если и говорить о заимствованиях, то они шли из древнерусского языка в готский, а не наоборот. На древних путях, которыми пришел к нам русский язык, возникали различные варианты чередований гласных, например, е/и, что видно из Ирина/Ерина или Иордань/Ердань.

Однако норманистам подобные рассуждения чужды, они живут догмой. Если Байер написал около 300 лет тому назад, что толкование «владетель мира… сомнительством безвестного происхождения запутано», то и до сегодняшнего дня норманисты со спокойной душой пытаются подмарать сведения Титмара Мерзебургского (между прочим, весьма ученого человека и носителя «германских» языков), понизив их до «народной этимологии», а самих носителей русского языка, к которому принадлежало имя Владимир, наделить забывчивостью относительно подлинного происхождения реликтовой (яснопонятно, древнегерманской) основы данного имени.

Из приведенного видно, что норманизм в целые триста лет ничего нового не выработал, а занимается неустанным перепевом на разные лады статьи Байера «О варягах», в свою очередь вобравшей в себя то, что за сто лет до Байера было придумано в Швеции в рамках мифологизированной историографии XVІ-XVІІ вв. Поэтому с одной стороны, норманисты констатируют, что такие имена, как Святослав, Ярополк, Владимир, зафиксированные в династийном именослове Рюриковичей с X в., впоследствии будут «полностью или частично воспроизводиться из поколение в поколение (это вместо Олофа, Эрика или Сверкера! — Л.Г.)», но не могут «сказать ничего определенного о том, каким образом эти имена впервые попали в княжеский обиход. Очевидно одно — это имена славянские, двусоставные, сходные как с теми, что носила славянская знать из окружения Рюриковичей во второй половине Х-ХІ вв., так и с теми именами, что использовались в правящих династиях других славянских стран»[554].

Оставим норманизм стоять в недоумении перед феноменом славянских имен в именослове Рюриковичей и обратимся сами к источникам, которые могут рассказать о распространении имени Владимир, а также — об именах известных лиц, состоящих из компонентов влад- и — мир/-мер. Рассмотрим прежде имена на влад-.

Имена правителей с компонентом влад-

Можно начать с именослова болгарских правителей в период Первого Болгарского царства. Старшего сына болгарского хана и князя Бориса (852–889) звали Владимир (889–893). Владимир, как известно, занял болгарский престол после ухода Бориса в монастырь в 889 г. Борис зарекомендовал себя как активный приверженец христианства. Он принял крещение в 864 г.

Сам византийский император Михаил III был его крёстным отцом, поэтому христианским именем Бориса стало имя Михаил. Владимир же стремился отстаивать языческие сакральные традиции, поэтому когда он получил ханскую власть, то стал активно выступать против христианства. По этой причине Борис на короткое время оставил монастырь, вернул себе трон с тем, чтобы передать его другому сыну Симеону, который и был провозглашён правителем Болгарии (893–927). Симеон прославил себя многими крупными деяниями и в частности, учреждением титула болгарского царя (919 г.). С этого времени болгарские правители стали называться царями, а прежде они титуловались ханами и князьями.

Обращает на себя внимание то, что имя Владимир в болгарском именослове не выступает в качестве этнической характеристики. Это имя существует в смешанной этнической среде — симбиозе тюркских протоболгар — потомков волжских булгар и балкано-славянских племён. В данном симбиозе политоним — Болгария — взят от пришельцев, а язык и другие феномены культуры — от местных славянских племён, что укладывается в рамки аналогичных процессов при образовании новых этнополитических организаций в истории других европейских стран.

Во многих работах я приводила мои наблюдения о том, как происходит рождение новой этнической общности: оно происходит от союза двух «родительских» организмов по определённой схеме, когда новая общность получает язык от одного «родителя» и имя — от другого, при этом один из «родителей» может быть «пришлым», тогда другой должен быть автохтоном, связанным с местной землёй. Это как бы формула этногенетического процесса, в рамках которого вопрос языка и вопрос имени — два наиважнейших вопроса, решаемые людьми при объединении в новую общность.

В качестве примеров по этому поводу я обычно привожу следующие общеизвестные факты. Италия согласно легенде, получила своё имя от царя пришлых сикулов (сицилийцев) Итала, а её латинский язык сохранил имя аборигенов — латинов; современная Франция получила имя от пришлых франков, но язык остался от автохтонной кельто-галльской традиции; в английской истории общий политоним объединённого королевства был унаследован от кельтской Британии, а язык — от пришлых германоязычных англосаксов и т. д. Кстати, помимо волжских булгар, на Балканы из Восточной Европы переселялись и индоевропейские народы. О. Н. Трубачев выделил на юге Восточной Европы прототип этнонима сербы, носители которого перенесли его на Балканы из Восточной Европы[555].

Таким образом, слияние двух разноплеменных систем в одну общность означает и слияние культурно-языковых ценностей, включая и ономастику, где все разряды имён, начиная от топонимов, связаны с прошлым каждой из общностей, именами древних божеств — оберегов, многими поколениями предков и прочими святынями, отражающими уровень общественного сознания и мировоззрение людей своего времени. В процессе рождения нового суперсоюза логично и создание объединённого династийного именослова. В древнем именослове болгарских ханов мы встречаем индоевропейские имена, такие, как Гостун (630–632), Телец (761/762–765), Маламир (831–836), и наконец, уже названное имя Владимир.

Материнские линии в болгарских династиях, особенно в ранние периоды, как правило, не указывались, но не будет большой смелостью предположить, что эти линии связывали правителей Болгарии с самыми разными этнополитическими образованиями. В бытность волжских болгар в Восточной Европе это были связи с носителями индоевропейских языков: древними русами и теми потомками ариев, которые не мигрировали в Азию. С переселением на Балканы — с балканскими славянскими политиями. В силу этого, новые «пришлые» династийные имена могли иметь самое различное происхождение, в связи с чем должно лишний раз напомнить, что имя правителя в первую очередь служит указателем на династийную принадлежность, сложившуюся под влиянием конкретной политической ситуации, или на конфессиональную традицию, к которой данная династия принадлежала. Менялась политическая или конфессиональная ситуация, Изменения в рамксоотвествующим изменениям подвергались и династийные именословы. Одним из решающих факторов для развития Болгарского царства являлись его отношения с Византией и утверждение христианства.

Известно, что в 893 г. при Симеоне Великом славянский язык был признан официальным языком болгарской церкви. Были образованы славянские школы для подготовки болгарских священников, осуществлён перевод на славянский язык наиболее важных церковных книг, что вызвало быстрый подъём и бурное развитие славянской письменности в Болгарии. Как отразился этот процесс на болгарском именослове? Естественно, он проявился в том, что болгарский именослов пополнился христианскими именами (тоже, кстати, вошедшими в христианский именослов из разных этнических систем), но сохранил и часть старых имён, как протоболгарских, так и балкано-славянских.

Какой вывод напрашивается уже на этой стадии рассуждений? Исследуя происхождение того или иного имени, следует рассматривать его не как абстрактную грамматическую конструкцию, а как часть сакральной или родовой систем, и анализировать присутствие того или иного имени в именослове как результат взаимодействия этих систем.

Не будет большой смелостью предположить, что имя Владимир вошло в болгарский именослов из балкано-славянских именословов, поскольку как первый компонент влад-, так и второй компонент мир- в составе этого двучленного имени проявили замечательную способность именно в славянских именословах образовывать близкие по смыслу имена либо при помощи соединения с другими именными компонентами, либо посредством варьирования первой основы — влад. Это видно, в частности, при взгляде на именословы других славянских династий.

Для примера можно назвать хорватского князя Владислава (ок. 821), великого жупана Сербии Властимира (825–860), князя лучан Властислава/ Влатислава (ок. 840–870), польского князя Владивоя (?.. 1003), сына Мешко I и многих других.

А какими сведениями мы располагаем об использовании имени Владимир в русской традиции? Оказывается, сохранились сведения о намного более раннем использовании имени Владимир в древнерусской истории, чем это было в западнославянских и болгарских династиях. Здесь я имею в виду упоминание княжеского имени Владимир в Новгородской Иоакимовской летописи (НИЛ). В ней рассказывается о князе Владимире как одном из сыновей князя славян Вандала, который правил в великом граде Славенске «полуночном», основанном его далёким предком князем Славеном, который «имея многие войны на востоце, идоша к западу, многи земли о Черном мори и Дунае себе покориша… иде к полуносчи и град великий созда, во свое имя Славенск нарече». Названный князь Владимир принял власть после смерти отца и братьев, но нигде не говорится, что его имя пришло со стороны. Летописный князь Гостомысл называется прямым потомком этого князя Владимира по прямой мужской линии. Согласно подсчётам В. Н. Татищева, от времени правления Вандала до правления Гостомысла прошло, примерно, 350 лет, т. е. князь Владимир из Иакимовской летописи мог жить где-то в конце V в.[556]

Рассказ о приходе князя Славена из низовьев Дуная на север перекликается со сведениями ПВЛ о расселении славян на севере Восточной Европы: «…славяне, которые сели около озера Ильменя, назвались своим именем — славянами, и построили город, и назвали его Новгородом». В. Н. Татищев также писал, что великий град Славенск назывался и Новгород: «Славенск град в Степенной новгородской разумеет Новград»[557]. Таким образом, НИЛ подтверждала связь имени Владимир со славянской языковой традицией, что позволяет предположить, что в этой традиции имя уже существовало примерно лет за триста до того, как оно было освоено пришлым на Балканы болгарским именословом.

Известный российский эпосовед С. Н. Азбелев, исследуя эпическую предысторию Новгородской земли и образ эпического князя Владимира, также ссылался на подсчеты Татищева и отмечал, что согласно Татищеву, от Владимирова отца до Гостомысла прошло «14 колен», т. е. было 14 сменявших друг друга представителей славянской династии, считая 25 лет на одного владетеля. Азбелев напоминает, что сходные данные приводил Иордан, по которым средняя продолжительность одного царствования у готских королей династии Амалов составляла около 24 лет. Следовательно, Владимир, о котором ведет речь НИЛ, мог править приблизительно в первой половине V в., что соответствовало времени владычества гуннского правителя Аттилы (ум. 453).

Азбелев исследовал вопрос о том, существовал ли князь Владимир в реальной древнерусской истории в данный период, напомнив, что этот вопрос уже поднимался учеными в середине прошлого века. Важными для исследования данной проблемы, по мнению Азбелева, были труды выдающегося исследователя древнерусского эпоса А. Н. Веселовского, в частности, его исследования произведений раннесредневекового германского эпоса — верхненемецкой поэмы «Ортнит» и Саги о Тидреке Бернском (Тидрексага), записанной в Норвегии около 1250 г., но составленной, как в ней сказано, по древним немецким прозаическим сказаниям и песням. Тидрексага передает эпическое наследие, восходящее к событиям V в. — войнам гуннов во главе с Аттилой и готов во главе с Теодорихом. Эта сага вызывала интерес российских исследователей тем, что в ней фигурировали русский витязь Илья и русский король Владимир[558].

Понять сведения Тидрексаги, пишет Азбелев, помогает именно материал НИЛ, поскольку в летописи и в саге совпадают и имя русского князя Владимира, и время его правления — исторический этап чрезвычайной значимости: князь Владимир был правителем Руси в период, когда она подверглась нашествиям гуннов: «Эта была, очевидно, эпоха максимального напряжения сил народа, „эпическое время“, которое должно было оставить глубокий след в народной памяти. Сага называет Владимира королем. Употребление этого термина здесь оправданно: территория, подвластная, если верить саге, эпическому Владимиру, включала земли от моря до моря, простираясь далеко на восток (в чем, кстати, согласуются данные саги и НИЛ) и превосходила, как видно, размеры позднейшего Киевского государства X в. Этим объясняется интерес к Владимиру и Руси в Тидрексаге, главная тема которой, казалось бы, позволяла о них не упоминать»[559].

Убедительной представляется критика Азбелева, направленная на утвердившееся в науке мнение о том, что историческим прототипом былинного князя Владимира и русского короля Владимира из Тидрексаги, также использовавшей былинные сведения, послужил киевский князь Владимир Святославич (980–1014). При этом Азбелев обращает внимание на то обстоятельство, что повествования Тидрексаги о деяниях Владимира не имеют соответствий в летописной биографии Владимира Святого. Кроме того, современные исследования основных собраний былин установили, что в качестве отчества былинного князя Владимира доминировало отчество «Всеславич». Веселовский проанализировал генеалогию русских персонажей саги и установил, что имени Владимирова отца в саге соответствовало также имя Всеслав. Таким образом, делает вывод Азбелев, былинному князю Руси Владимиру Всеславичу соответствует в Тидрексаге король Владимир Всеславич[560].

Азбелев напоминает, что Веселовский, определяя условия, наиболее благоприятные для возникновения народного эпоса, охарактеризовал их как «выход в историю» и называл среди них такие события, как Троянскую войну, переселение народов, борьбу с сарацинами, отобразившуюся в старофранцузском эпосе, борьбу с татаро-монгольским игом в русской истории. По убеждению Веселовского, борьба с татарами заслонила собой другую, более древнюю борьбу, лежавшую в основе древнейшего эпоса.

«Эта более древняя борьба, — по убеждению Азбелева, — по масштабам и напряжению своему сопоставимая с борьбой против Золотой Орды… „выход в историю“ древнерусского этноса следует, очевидно, соотносить не с призванием Рюрика, а с великим переселением народов. Это проявилось не только в том, что по своей типологии и ряду конкретных признаков некоторые сюжеты и персонажи былин тяготеют ещё к ІП-ІV столетиям. В русском эпосе видны отзвуки характерного для тех времен общественного устройства… и происходивших тогда действительно грандиозных межэтнических катаклизмов, судьбоносных для народов, которые выдержали эти исторические испытания. Существенно, что не одна Тидрексага отобразила крупные военные столкновения, в которых участвовали гунны и русские. Почти на полвека ранее этой саги о таких событиях писал Саксон Грамматик в своем труде „Деяния данов“, соответствующая часть которых основана передаче эпических сказаний древних датчан»[561].

Однако, по мнению Азбелева, историкам не стоит пренебрегать и поздними отображениями в русской устной традиции древнейших сведений. В этой связи он приводит произведенную в 1525 г. Павлом Иовием Новокомским (Паоло Джовио) запись ответа русского гонца в Риме Дмитрия Герасимова на вопрос, не осталось ли у русских «какого-нибудь передаваемого из уст в уста от предков известия о готах или не сохранилось ли какого-нибудь записанного воспоминания об этом народе, который за тысячу лет до нас низвергнул державу цезарей и город Рим, подвергнув его предварительно всевозможным оскорблениям». Согласно передаче Иовия, продолжает Азбелев, Герасимов «ответил, что имя готского народа и царя Тотилы славно у них и знаменито и что для этого похода собралось вместе множество народов и преимущественно перед другими московиты. Затем, по его словам, их войско возросло от притока ливонцев и приволжских татар, но готами названы были все потому, что готы, населявшие остров Исландии или Скандинавию (Scandauiam), явились зачинщиками этого похода»[562].

Интерес Павла Иовия к воспоминаниям о готах в русской исторической традиции был вполне объясним: ведь в это время в Италии и в странах Северной Европы расцвел пышным цветом готицизм, и препирательства между итальянскими гуманистами и немецкоязычными мыслителями и историками Священной Римской империи о роли готов в западноевропейской истории набрали силу. Упоминания в рассказе Герасимова московитов, татар и ливонцев применительно к V в. тоже не нарушают его правдоподобия, поскольку нередко в сообщениях о древних временах использовались названия народов и мест в том виде, как они были известны во время, в которому принадлежал рассказчик. Классическим примером такого переосмысления названий в духе современности является рассказ о боге Одине из Саги об Инглингах, открывающей свод исландских королевских саг «Круг земной» крупнейшего исландского историка и знатока скальдических стихов Снорри Стурлусона (1179–1241).

Согласно легенде, божественный «праотец» Один, по своему «этническому» происхождению был выходцем из Азии: «…K югу от этих гор недалеко от Тюркланда (Tyrklands). Там у Одина были большие владения. В те времена римские хёвдинги ходили [походами] по всей земле и подчиняли себе все народы, и многие хёвдинги бежали из-за этих войн из своих владений». Т. Н. Джаксон поясняет, что под топонимом «Тюркланд» следует понимать Малую Азию и близлежащие земли[563]. Сам же топоним «Турция» был употреблён впервые автором одной хроники крестоносцев в 1190 г. в применении к землям, захваченным тюркскими племенами в Малой Азии, где ими был создан целый ряд княжеств-эмиратов[564]. То есть сам топоним «Тюркланд» применительно к Малой Азии был достаточно новым во времена С. Стурлусона, но уже распространенным и понятным его современникам. Точно также под названиями «московиты, татары, ливонцы» в рассказе Дмитрия Герасимова, переданного в XVI в., скрывались исторические соответствия периода готских войн, судя по всему, русы, представители тюркоязычных народов в Восточной Европе, выходцы из Балтии.

Итак, ряд вышеназванных источников, проанализированных Азбелевым, дает основание предполагать, что имя Владимир было известно в древнерусской истории, по крайней мере, в V в. и принадлежало князю Владимиру Всеславичу, названному в НИЛ и в Тидрексаге. Именно этот Владимир, «как теперь выясняется, послужил, очевидно, первым прототипом былинного князя Владимира»[565]. Совершенно согласна с мнением С. Н. Азбелева. Былинный князь Владимир прозывался Владимиром Красное Солнышко, что означало не проявление ласкового отношения к нему народа (дескать, солнышко ты наше, рыбка золотая!), а маркировало его конфессиональную характеристику — солнцепоклонство, т. е. систему дохристианских верований. Князь Владимир Святославович вошел в историю как Святой, т. е. как Креститель Руси, как проводник христианства. Совершенно очевидно, это были две разные исторические личности, принадлежавшие к разным эпохам, и народная память их различала, а вот историческая наука, начиная с эпохи Просвещения, стала смешивать в одно. И причина тому понятна: по мнению западноевропейских утопий, впитанных российской исторической мыслью с XVIII в., не могло быть у русской истории периода древнее, чем с IX в.

Поэтому ставя вопрос о двух древнерусских Владимирах, первый из которых, предположительно, действовал в V в., мы наталкиваемся опять на проблему периодизации русской истории, начало которой связывается с расселением восточноевропейского славянства в VIII-ІХ вв., что не позволяет древнерусскому Владимиру находится в Приильменье в V в., а древним русам воевать с гуннами, как об этом рассказывает Тидрексага.

Имя Владимир и волоты/велеты

Исследуя глубину традиции имени Владимир в древнерусском именослове, нельзя пройти мимо такого источника как «Голубиная книга» — священного древнерусского сказания о происхождении мира, о Вселенной и человеке. В этом источнике собраны, говоря поэтическим языком самой «Голубиной книги», «все мудрости повселенные». Внимание российских исследователей фольклора к «Голубиной книге» было привлечено после появления её записи в одном из первых собраний русского фольклора (былин, исторических и лирических песен, духовных стихов), связанного с именем предполагаемого составителя сборника Кирши Данилова. Первое издание этого сборника было осуществлено в 1804 г.[566]

Сказание построено в виде символического диалога, который ведут Спрашивающий и Отвечающий. Имя Спрашивающего — царь Володимир, который в некоторых вариантах книги зовётся также царь Волот Волотович. Основы обоих имён одинаковые: Волот/Волод, что позволяет предположить, что это варианты одного имени. Как и космогоническме тексты других индоевропейских народов, «Голубиная книга» содержит архаичные пласты от глубокой первобытности. Поэтому простая логика подсказывает, что Волот может быть одним из антропонимических первокирпичиков, который лежит в основе имени Владимир.

Согласно «Словарю древнерусского языка», волот — это великан. В украинском и белорусском языках встречается в формах и ведет, и волот.

В словаре В. Даля волот, велетень в южных говорах — это гигант, великан; богатырь, человек необычайного роста, а иногда и силы; в волотах сказочных, в богатырях сила соединяется с ростом и дородством; в Сибири сохранились предания о том, что целый народ волотов заживо ушел в землю.

М. Л. Серяков приводит мнение А. Брюкнера, который связывает происхождение слова со ст. — слав. велий — «большой, великан», а также А. Преображенского, который относит к этому же кругу понятий веле — «очень, сильно» веле-мудр, велеть, повелевать[567]. Глубокая древность имени Волот/Велет подтверждается тем, что оно широко представлено в топонимике. Реку Воло-тию, впадающую в Ильмень-озеро, выделил в одном из летописных вариантов Ф. Гиляров[568]. А. Н. Веселовский отмечал скопление таких названий и для гидронимов, и для населенных пунктов: «…деревня Волотовка Струнской волости, там же деревня Волотовное, Волотовнев и река Волотовка, приток Оболи, по которой шел путь „из варяг в греки“…»[569].

М. Л. Серяковым собрано большое количество топонимики, связанной с волотами — велетами на территориях Белоруссии и России. В Белоруссии, в окрестностях Витебска упоминаются слобода Волотовка за Двиною и урочище Волотовка. России такие топонимы чаще всего встречаются в северной и центральной частях. Например, есть две реки Велетми, впадающие в Оку. В Верхнем Поднепровье есть река Велетовка и река Волотынь (Волотыня). Помимо гидронимов названия от слов волот/велет давались населенным пунктам и историческим местам. В Новгородской области есть село Волотово, где в 1352 г. была воздвигнута церковь Успения Богородицы. Помимо этого, отмечает Серяков, имеется ряд менее значительных населенных пунктов с названиями Волотово, Велетов, Волотя, Велетя[570].

Известно Волотово поле близ Волхова, где, по преданию, захоронены новгородские богатыри и правители, в том числе и легендарный Гостомысл, дед Рюрика. К этому можно добавить и Волотово городище, которое упоминается в «Росписи рекам поморским, морским берегам от усть реки Тенуя» по книге Большого Чертежа: «…от Таз реки морским берегом 20 верст, пала в море речка Денга да речка Воема… а промеж тех речек Волотово городище»[571]. Существуют топонимические названия, связанные с Болотом на Верхней Волге — озеро Волотовское под Костромой, поселок Волотово в Ивановской области, деревня Волотово Буйского района в Костромской области и др. В этом же Буйском уезде Костромской области в 1919 г. был записан рассказ о волотах: «Близ именья Г. Н. Глаголева „Ивановское“ есть Болотовы горы… они, по преданию, накопаны были жившими здесь великанами по имени Волоты. Они были так велики, что, занимаясь кузнечным делом, передавали друг другу топоры на другой берег реки».

Но мало этого. Бросается в глаза такое специфическое проявление топонима с волотами/велетами, как могилы.

Есть Болотова гора на севере Ивановской области, которая имеет правильную курганную форму и признана как памятник истории и культуры IX–XII веков. Сохранилось предание, что под курганом зарыт великан или богатырь Болот. Но эта Болотова гора далеко не единственный объект, связанный с именем легендарного Болота. Известны несколько случаев наречения Болотовыми могилами скоплений новгородских сопок. Во Владимирской области есть Болотовы горы близ Мурома и Болотовы могилы за Клязьминским городком. Известны Болотова могила у Переславля — Залесского и Болотова могила в устье реки Красивая Меча при впадении в Дон. Считается, что по названию этого кургана названо и село Волотово близ города Либедянь в Липецкой области. Это село — одно из древнейших селений в регионе. В писцовых и межевых книгах первое упоминание о нём встречается в 1627–28 гг. как слобода Болотова Могила.

Серяков отметил, что в Белоруссии «волотовками» называют погребальные курганы. Всего выявлено тридцать пунктов, где имеются могильники, называемые «волотовками». Наибольшая их концентрация отмечена в районе Витебска, многократно встречается в Полоцком Подвинье, к югу от Западной Двины, включая северные районы Минской области, иногда встречается в восточных районах Латвии, к северу от Западной Двины. Термин «волотовка» встречается в Смоленской области[572].

Сохранились сведения в русских источниках о том, что в старину на Русском Севере имя Болота использовалось и как племенное название, и как имя мифических первопредков, в честь которых отправлялись культы и жертвоприношения: «Волоты. Некоторые летописцы объявляют, что в древние времена около Вологды и Кубенского озера… прежде просвещения крещением обитали народы, сим именем называвшиеся по тому, что почитали за богов Болотов, великанов… коим и жертвы приносили»[573]. Известно и другое сказание, которое связывает волотов и основание Вологды: «…От баснословных каких-то Волотов, подобно греческим гигантам, якобы они перед… крещением тут жили и построили сей город, назвали оный так, как и реку по имени своему Волотой или Володовой».

Серяков привел еще одну легенду о том, что волоты выступали родоначальниками местного населения: «…до XIX века в часовне деревни Сидорок, находящейся на границе русской и белорусской территории, как священная реликвия хранилось гигантское топорище от топора волота Сидора, считавшегося предком крестьян этой деревни»[574].

Имя Волот/Велет в форме Валит/Валет известно и как личное имя исторических (или полулегендарных) лиц. В «Преданиях русской начальной летописи» Ф. Гилярова находим такую запись: «И посла (Рюрик) воеводу своего именем Валета и повоева Корелу и дань на них возложи. Умре Рюрик в войне в Кореле». Гиляров приводит и второй вариант этого известия: «Ходил князь великий с племянником своим Олгом воевати лопи и корелу. Воевода же у Рюрика Валит. И повоеваста и дань на них возложиша… лета 6387-го умре Рюрик в Кореле в войне; тамо и положен бысть в городе Кореле…»[575].

Есть предание о новгородском посаднике Валите/Варенте: «Был в Кореле и во всей Корельской земле большой владетель, именем Валит, Варент тож, и послушна была Корела Великому Новгороду с Двинскою землею, и посажен был тот Валит на Корельское владение от новгородских посадников»[576]. Об этом Валите сохранились предания в связи с его победой над «немцами» (т. е. норвежцами) у поселения Варенга в Мурманской земле. В честь победы Валит воздвиг огромный камень и около него «оклад в 12 стен», названный Вавилоном. Аналогичный оклад был сделан в Коле. К концу XVI в. эти сооружения в Коле были разрушены, а в Варенге еще оставались. Легендарный камень здесь продолжал называться Валитовым[577]. Место, где был воздвигнут Валитов камень, имело название Волитово городище, как следует из советского издания Книги большому чертежу[578]. Выше я приводила топоним Волотово городище на островке, образуемом речками Денгой и Ворьемой. Так оно приводится в издании Книги Большого чертежа второй половины XIX в. Эти два названия Волитово городище и Волотово городище обычно отождествляют друг с другом, для чего, наверняка, имеются основания. Для данного же исследования соединение Волита/Валита с Болотом интересно в двух отношениях. Во-первых, Валит/Волит и Волот/Велет вполне могут представлять различные формы одного и того же древнерусского имени с основой на вал-/вол-/вел-/вл-, которая является первым компонентом и в княжеском имени Владимир. Во-вторых, многочисленные Болотовы курганы или могилы, окаймлявшие центр и север и запад Руси, явно воздавали дань памяти объекту священного поклонения, что наделяет имя Волот сакральностью, а Волотово городище (равно как и другие Болотовы городища и могилы) у речки Ворьема выступает как древнерусское капище, на котором посадник Валент воздвиг камень в знак благодарения древнерусскому божеству.

Вот, представляется, мы и вышли на тот архаичный пласт древнерусской антропонимики в Восточной Европе, где мы можем проследить истоки зарождения первой основы имени Владимир. Имя Волот/Велет с вариантами содержит отчётливый сакральный смысл, каким всегда наделялась власть в эпоху мифопоэтического сознания. Оно связано с образами мифического обожествлённого первопредка, следы культа которого сохранились на Русском Севере до исторически верифицируемого периода. Устойчивость этого культа, а также широкие границы его распространения, фиксируемые топонимикой (от Русского Севера и Новгородчины до Верхнего Поднепровья на юге, охватывая Полоцкое Подвинье и северные районы Минской области на западе и т. д.) говорят о его значительной роли в жизни наших предков.

Следовательно, это божество известно нам, хотя, возможно, и под другим или изменённым именем, что для сакрально-мифологической традиции феномен известный. Полагаю, что по смысловому и лингвистическому единству таким божеством мог выступить Волос/Велес, одно из самых древних божеств русского пантеона, прочно связанного как раз с ареалом, очерченным вышеприведённой топонимикой.

Мы располагаем сведениями историка и археолога В. С. Передольского (1833–1907), около 60 лет своей жизни отдавшего изучению древностей Новгородского края, о том, что в окрестностях Новгорода в неолитических слоях часто встречались «пальцевые кости медвежьей лапы, зарытые в одну яму с костями человека». Культ медвежьей лапы под названием «скотьего бога» прослеживался у подмосковных крестьян еще в начале XX века. «Скотьим богом», согласно ПВЛ, князь Святослав величал Волоса («…да имъемъ клятву от бога, в его же въруемъ — в Перуна и в Волоса, скотья бога…»).

Следовательно, божество Волос является древнейшим объектом поклонения русов и непосредственным «наследником» медвежьих культов, который связал древних русов с прежними «хозяевами» земли, с духами людей, живших на земле Новгородчины в палеолитической древности.

У нас есть источник, который дает нам в помощь более конкретную хронологическую веху из истории древнерусской духовной жизни. «Сказание о Словене и Русе» (которое носит книжный характер, что однако не означает полной оторванности его создателей от исторических реалий древнерусской истории) донесло до нас сведения о том, что перерожденец Волоса чародей Волх в 3099 г. от сотворения мира (2405 г. до н. э.) переселялся от «Евксинопонта» на север. Есть косвенные данные, которые позволяют предположить, что культ Волоса охватывал в бронзовый век волго-окский регион и возможно был распространен вплоть до Урала. На протяжении всего русского средневековья культ Волоса прослеживался на значительной территории русских земель. Сказания этого периода связывают его с Русским Севером, Новгородчиной, Уралом. Герои древнерусских былин, наделенные чертами Волосова оборотничества, рождаются и в Киеве, и на Севере. Идолы Волоса известны от северорусских земель до Владимиро-Суздальской и Ростовской земель вплоть до Х-ХІ веков.

Само имя княжеского сына Волха/Волхва, по убеждению Иванова и Топорова, перекликается с именем Волоса: волохатый или волосатый. Образ Волхва имеет свои былинные аналоги в былинах о Волхе Всеславьевиче и о Вольге Буслаевиче/Святославьевиче. Таким образом, теоним Волос/Велес, безусловно, совпадает с именем легендарных предков Волота(ов)/Велет(ов) из древнерусских преданий.

Имена божеств, обожествлённых предков — тотемов и других мифологических героев — неотъемлемая часть всех именословов (Ираклий/Геракл, Венера, Диана, Гера и др.). Известно также, что зародившись где-то в глубине определённых родовых традиций, эти имена проникли в лона многочисленных языковых систем, где породили немалое количество новых дочерних вариантов имён, отличающихся произношением и написанием от исходных, материнских (ближайший пример, библейские имена Марии и Иоанна). Поэтому представляется логичным предположение о генезисе имени Владимир, связанном с восточноевропейским божеством Волоса/Велеса, трансформировавшегося в мифологического героя — первопредка Волота/Велета/Валита (есть и такой вариант). Основа этого имени вол-/вел-/вал-/вл- перешла посредством межродовых связей во многие именословы, став Володимерами, Валамирами, Володарями, Властимирами, Владимирами, Вальдемарами и т. д.

Правителям мигрировавших в Восточную Европу финно-угорских и тюркских народов также необходимо было принимать имена местных божеств и родовых предков-оберегов, имевших сакрально-охранительное значение. Так верховными правителями гуннского союза были приняты рассматриваемые имена с компонентами вал-/вел- и — мир/-мер (о чем скажем ниже), составленные из именных первооснов, пронизанных высоким экзистенациональным смыслом и энергетикой власти древнерусских правителей. Например, при вторжении гуннов в Крым ими предводительствовал Валамер[579]. У Д. И. Иловайского есть такой вариант этого имени как Велемир, и так оно, кстати, сохранилось в русской антропонимике — вспомним поэта Велемира Хлебникова. В основе имён Велемир/Валамир видна генетическая связь с понятием «власть» (например: повелевать, велеть и др.), поэтому они вполне могли быть предтечами вышеупомянутых имён Властимир, Владимир, «пришедшие» на Дунай и Балканы из Восточной Европы и перенесшие туда более древнюю именную индоевропейскую традицию.

В рамках межэтнических контактов носителей Y-хромосомной гаплогруппы R1a или потомков древних русов и ариев с финно-угорскими и тюркскими пришельцами у последних происходило формирование полиэтнических социально-политических общностей с именословами смешанного состава.

Но на примерах имен Святослав, Дан, Герман было показано, что имена носителей R1a получали распространение в западноевропейских именословах. Поэтому рассмотрим теперь, как шло продвижение на запад имен с основой вол-/вел-/вал-/вл-. Древнерусские волоты/велеты явно выступают как этническое образование, носители имени которого сохранились в преданиях и отчасти в летописании. Вполне возможно, что древнерусские волоты/велеты известны под другим именем.

А. Н. Веселовский сопоставлял древнерусских волотов/велетов с западнославянскими велетами и с обширной славянской страной вильтинов, правитель которой звался Вильтин, из «Саги о Тидреке Бернском». Упоминание о западнославянском народе велетов находим уже у Птолемея: «И снова побережье Океана вдоль Вендского залива последовательно занимают вельты, выше их осии…»[580]. В VIII в. велеты были известны как крупная этнополитическая общность (с X в. стали называться лютичи), занимавшая большую территорию между ободритскими землями и Польским Поморьем и дольше других политий на южнобалтийском побережье, вплоть до второй половины XI в., сохранявшая свою политическую независимость и сопротивлявшаяся христианизации[581].

Велеты/вильтины, которых немецкие источники называли вендами, в 560–600 гг. поселились во Фризии и возвели там крепость, названную по их имени Вильтабург (Wiltaburg), а местность вокруг крепости — Вильтения (Wiltenia). На галльском языке город назывался Утрехт[582].

Помимо Вильтабурга во Фризии был город Славенбург и другие славянские города. Об этом рассказывает Гильфердинг со ссылкой на латиноязычный голландский источник под названием Утрехтская хроника, составленная в XV в. и сообщающая о поселениях вильтинов между фризами и саксами. Хроника, в частности, рассказывает о том, что голландские славяне обитают там с самых древних времен, и хотя воинственны, но живут в ладу с окружающими фризами и саксами: эти три народа избирают себе общих вождей, и славянский город Вильтенбург является у них как бы столицей; о том, что король франкский Дагоберт (начало VII в.) покорил фризов и славян-вильтов и разрушил Вильтенбург; о том, что Пипин Геристальский, совершенно подчинив своей власти Славонию (т. е. Фризскую) и Голландию, превратил их в область, которая получила название восточной Франции. Гильфердинг, со ссылкой на Шафарика, помимо Вильтенбурга и Славенбурга называет во фризских землях такие славянские города, как Вильта, Видениц (т. е. Воде-нец), Свята (Sueta), Камень. Кроме вильцев/велетов Голландии были и велеты в Англии. Автор Утрехтской хроники рассказывает, что в стародавние времена славяне — вильцы, изгнанные из Англии, прибыли в Голландию и там обосновались. Гильфердинг полагает, что было, вероятно, наоборот, и добавляет, что согласно этому же автору, что вместе с саксами и англами легендарных Хенгиста и Хорсу сопровождали и славяне.

Вильцы имели поселения не только в Голландии, но и в Баварии. Там они построили еще один Вильтенбург (Вильцбург) к югу от истоков реки Раданицы (Rednitz), между Нюрнбергом и Донаувёртом. «Какова была предприимчивость маленького племени, — восклицал Гильфердинг, — которое, обитая вблизи Рюгена, основывало поселения и строило города в Англии, Голландии, Баварии!»[583]. Не знаю, такое ли оно было маленькое, как это представлялось Гильфердингу, но города велеты/вильцы возводили по всей Европе.

Вместе с расселением велетов/вильцев по Европе распространялись не только топонимы, рождаемые от их названия, но и антропонимы. Для лучшего понимания этого процесса интересно рассмотреть расселение велетов/вильцев на более широком историческом фоне, привлекая и английский материал. В этом нам поможет труд английского исследователя Томаса Шора «Происхождение англосаксонского народа». Стремясь выделить всех предков англичан, Шор большое внимание уделял славянским народам. Так, он отмечал, что древние народы Германии, жившие к востоку от Эльбы и упомянутые Тацитом, в период Карла Великого не обнаруживали ни единой «тевтонской черты». Поэтому, считал Шор, видеть в народах Германии Тацита представителей тевтонской расы (в современной науке говорят о германских племенах) ошибочно.

По его убеждению, самыми древними обитателями в Германии к востоку от Эльбы являлись славяне, ибо не дошло каких-либо преданий о более ранних жителях в этой области, а все древнейшие топонимы сплошь славянские. Шор не использовал понятие «индоевропейский субстрат», но напомнил, что эти народы были известны римским авторам под именем венедов или вендов. Венды интересовали Шора как один из народов, участвовавших в создании английской нации.

С миграциями венедов/вендов на Британские острова, по его предположению, были связаны такие поселения, оставшиеся еще от римского периода, как Виндогладия (Vindogladia) и Виндилия (Vindilia) в Дорсете, Виндомис (Vindomis) в Хэмпшире. В Англосаксонской хронике упоминаются Вендлесбири (Wendlesbiri) в Хертфордшире, Вендлесклифф (Wendlescliff) в Вустершире, Ваендлескумб (Waendlescumb) в Беркшире, Вендлесоре (Wendlesore) — нынешний Виндзор. Названия всех этих населенных пунктов, полагал Шор, были даны вендскими поселенцами по имени своего народа. При этом он подчеркивал, что вендские переселения на Британские острова происходили в римское время, т. е. в период, предшествовавший англосаксонскому периоду в английской истории[584].

Удивительного в этом мало, если вспомнить, что венеты/венеды в римское время были прославленными мореходами как на Атлантике, так и на Балтике. Писатель и историк С. В. Цветков напомнил, что еще Юлий Цезарь отмечал, какими прекрасными мореходами были венеты Арморики, и приводил его слова: «Это племя пользуется наибольшим влиянием по всему морскому побережью, так как венеты располагают самым большим числом кораблей, на которых они ходят в Британию, а также превосходят остальных галлов знанием морского дела и опытностью в нем. При сильном и не встречающем себе преград морском прибое и при малом количестве гаваней, которые вдобавок находятся в руках именно венетов, они сделали своими данниками всех плавающих по этому морю»[585]. С VI в. имя венедов слилось с именем славян.

В числе вендов Шор выделял вышеупомянутых вильтинов/вильцев. Они ему были интересны также, как один из народов, участвовавших в формировании английского народа. Вильтины/вильцы (Wilti) дали свое имя области Уилтшир (Wiltshire), а некоторые более ранние поселения, связанные с вильтинами, именовались Уилсэтен/Вилсэтен (Wilsaeten). Вильтины дали эти названия новым местам своего жительства таким же образом, как они назвали Вильтению и Вильтабург во Фризии. Уилтшир был заселен во второй половине VI столетия, и по мнению Шора, вильтины могли переселиться туда как из поселений вильцев во Фризии, так и непосредственно из Приэльбской области или из Балтии, как исконные вильтины/Wilsaetas. Так что автор Утрехтской хроники был, возможно, прав, описывая миграцию вильцев в Голландию из Англии, как одну из миграционных волн вильцев.

О достаточно широком расселении вильтинов/вильцев в Англии говорит распространение таких этнонимов как Wilte/Willa, зафиксированных в англосаксонских хрониках и официальных документах. Известны были как западные Вилла, так и восточные Вилла. Шор называет также такие топонимы как Willanesham и Wilburgeham в Кембриджшире; Wilburgewel в Кенте и др. Кроме топонимов Шор называет и антропонимы, образовавшиеся от этнонима вильтины. Это Уилт или Вилт/Wilte, Уиллеман или Виллеман/Willeman, Вилиа/Wilia[586].

Я полагаю, что могу добавить к названным антропонимам и такие как Св. Виллиброрд (657?-739), выходец из англосаксонской семьи в Нортумбрии, апостол фризов, проповедовал христианство королю фризов Радбоду. У Беды имя миссионера было написано как Wilbrord, и Шор передает его именно так. Кроме того можно назвать и отца апостола Св. Вильгиса. Помимо этого был Св. Вильфрид (639–709), епископ Йоркский, родом также из Нортумбрии. Правда, что касается толкования последнего из названных имен, то тут германисты стали твердою стопой и уже объяснили его происхождение от древнегерманских welja — воля и friduz — защита. Хотя очевидно, что первый компонент вил- в имени Вильфрид обнаруживает такую же связь с этнонимом вильцы, как и вышеприведенные имена Вилт и Виллеман. Двучленные антропонимы могли быть гибридного состава, когда именные компоненты принадлежали к разным языковым семьям (германо-латинские или латино-греческие и т. д.).

Исследования в области ДНК-генеалогии являются сейчас мощным ресурсом для историков, особенно, при изучении миграций тех или иных этнических групп, сопровождаемых «миграциями» элементов их культуры. Как вышеприведенный рассказ о расселении вильцев/велетов увязывается с данными ДНК-генеалогии? Носителями каких субкладов могли быть велеты — вильцы, восточные границы обитания которых начинались в Вологодской области, у Кубенского озера — в местах обитания волотов — велетов, а западные достигали Британских островов?

Выше, в связи с рассмотрением вопроса о том, как расходились с Русской равнины антропонимы и теонимы с корнем свят-/сеет-, я приводила сведения ДНК-генеалогии из работы А. А. Клёсова и И. Л. Рожанского, на основе которых возникает совершенно определенная картина динамики движения культурных импульсов: они шли на запад с Русской равнины, освоенной древними русами (Z280) и ариями (ветвь R1a — L) в III–II тыс. до н. э. Дополнительное подтверждение этой идеи находим в исследованиях А. А. Клёсова о кельтах как носителях гаплогруппы R1a, из чего следует закономерный вывод о том, что Западная и Центральная Европа — культурный продукт праславянской Русской равнины.

Напомню еще раз сказанное ранее. После ухода ариев на восток примерно 4500 лет назад в Восточной Европе осталась ветвь R1a — Z280, т. е. центральноевразийская ветвь R1a, к которой относится большинство современных этнических русских[587], а также — та часть ариев, которая осталась на Русской равнине и влилась в состав русов. Одновременно шел процесс образования новых славянских ветвей гаплогруппы R1a. В частности, 4200 лет назад образовалась славянская ветвь R1a — М458, так называемая европейская, образовавшая западно-славянскую и центрально-европейскую ветви. Ее носители распространились как в Восточной Европе, так и в Западной Европе. Среди них есть много русских, украинцев и белорусов. Этот субклад доминирует у западных славян, его носителями являются большинство поляков, как принципиальная минорная ветвь есть он и у немцев.

С носителями этого субклада можно было бы отождествить лужицкую археологическую культуру бронзового века и раннего железа (XII–VI вв. до н. э.). По мысли А. А. Клёсова, высказанной в частной беседе, лужицкая культура (3200–2400 лет назад, XII–IV вв до н. э.) — это определенно гаплогруппа R1a, основная территория которой простиралась от Восточной Германии до Польши, Белоруссии, Украины, России. Она берет свое начало в тшинецкой культуре (3900–3100 лет назад или ХІХ-ХІ вв до н. э., Польша, Украина, Белоруссия, Россия), та — в культуре шнуровой керамики, и обе эти культуры — определенно R1a, что уже показано и ископаемыми гаплотипами шнуровой керамики, с датировкой 4600 лет назад[588]. Территории тшинецкой и лужицкой культур, в значительной степени совпадают, за исключением того, что лужицкая культура занимает и Восточную Германию, где локализуют, предположительно венетов-венедов и кельтов-иллирийцев, которые определяются А. А. Клёсовым, согласно его последним исследованиям, как носители гаплогруппы R1a.

Лужицкая культура, по существующим оценкам, переходит в померанскую или поморскую (2600–2200 лет назад или VI–II вв. до н. э.). Прямых данных по субкладам для лужицкой культуры нет. Как уже отмечено, ее создателей можно было бы отнести к R1a-M458. Но такую картину, отмечает А. А. Клёсов, ломает то, что ее премник — померанская культура перекликается с названием «померанский субклад гаплогруппы R1a», который по убеждениям польских генетиков означает субклад R1a-L365. Это — так называемый «северо-европейский субклад Z280-L365», с датировкой примерно 2600 лет назад, что совпадает с «померанской». И это — не М458, a Z280, идентифицируемые мной как древние русы.

Возможно, поморская-померанская — не наследник лужицкой культуры, как в свое время предложили археологи, высказывает предположение А. А. Клёсов. Просто и лужицкая культура М458 с субкладами, и померанская культура Z280-L365 — преемники шнуровиков, живших более 4000 лет назад, когда субклад R1a-M458 образовался (примерно 4200 лет назад), и позже дал субклады с датировками 2700–2900 и 2600 лет назад. Так и получилось, что на одной территории жили и продолжают жить в настоящее время носители субкладов R1a-M458 и R1a-Z280, которые не являются преемниками друг друга, они скорее двоюродные братья. Первая, возможно, лужицкая культура и ее современные потомки, вторая — померанская и ее современные потомки. И тех и других сейчас много в Польше, Белоруссии, Украине, Чехии, Словакии. К первой (R1a-M458), кстати, относятся в основном и современные лужицкие сербы, которые живут на территории Германии уже почти тысячу лет.

Как можно соотнести приведенные здесь данные исследований ДНК-генеалогии с миграциями велетов — вильцев, в русле которых распространялись по Европе и их имена с основой вл-/вил- и их аналогами?

В первую очередь, здесь интересны венеды и кельты-иллирийцы лужицкой культуры, поскольку как говорилось выше, распространение культур носителей гаплогруппы R1a с Русской равнины в Центральную и Западную Европу А. А. Клёсов аргументировано связывает с теми народами, которые вошли в науку под общим именем кельтов. Начало продвижения их в Европу он относит к концу II тыс. до н. э. Исходные кельты были носителями индоевропейских языков (ИЕ), который от них восприняли неиндоевропейские популяции Западной Европы (носители R1b или эрбины). Интенсивное продвижение элементов материальной и духовной культуры, включая язык ИЕ кельтов (а под этим именем, как подчеркивает А. А. Клёсов, могли выступать венеты или венды, арии, скифы и прочие носители R1a) во Францию, на Пиренеи, на Британские острова отмечается в период VІ-ІII вв. до н. э.[589]

Во-вторых, не менее интересными представляются и носители североевропейского субклада Z280-L365 померанской/поморской культуры, поскольку волоты/велеты Русского Севера и вельтины/вильцы южнобалтийского побережья имели прямые связи с глубокой древности, что могло найти выражение и в специфике археологических культур и дать ответвления отдельных субкладов.

Продвижение с Русской равнины на запад народов, известных под именем кельтов, сопровождалось, естественно, и распространением их именословов. О раннем появлении у кельтов вариантов имени Владимир много писал в свое время А. Г. Кузьмин. Ссылаясь на А. А. Шахматова, он напоминал, что корень «влад» и по смыслу, и по написанию совпадал у кельтов и славян, подчеркивая при этом, что и здесь, и там производные от этого корня означают и правителя, и правление, и территорию (сл. «влат» — «великан», «владыка», «владарь», «властитель», «владение», «власть», «волость»). Со ссылкой на работу французской исследовательницы М. Морле «Личные имена на территории бывшей Галлии в VI–XII веках», Кузьмин обращал внимание, что имя Waldemarus зафиксировано в Галлии в VII и в VIII вв., тогда как у саксов аналогичное имя в написании Waldmar — Waltmar прослеживается только в ІХ-Х вв.[590]

В книге Морле, действительно, приведено 8 имен, полностью воспроизводящих имя Владимир, т. е. содержащих оба его именных компонента: Waldmarus (648 г.), Waldemarus (762 г.), Vualdemarus (949 г.), Uualtmarus (981 г.), Vualmarus (1050–1051 гг.), Walmarus, Gualdemarus (1030 г.), Galdemarus (1048 г.). Перечисленные имена Морле приводит в разделе имен с корнем wald-, т. е. влад-. Но так как ее работа была опубликована в 1968 г., когда идея первичности германского даже в кельтских именословах сильно довлела в лингвистике, то и компонент wald- Морле пытается производить от гот./древ-негерм. waldan, wealdan — владыка, властитель[591].

В этой «лингвистике» логика поставлена с ног на голову. Напомню известное замечание Иордана (VI в.) об именах: «Все знают и обращали внимание, насколько в обычае у племён перенимать имена: у римлян — македонские, у греков — римские, у сарматов — германские. Готы же преимущественно заимствуют имена гуннские»[592]. Готы заимствовали имена у гуннов, а гуннские правители, как я показывала выше, заимствовали своего Валамера/Велемира из именослова древних русов, от имен, происходивших от древнерусских волотов/велетов. Соответственно, и «древнегерманское» waldan — владыка произошло от древнерусского владетель с корнем влад-, который распространили носители разных ветвей гаплогруппы R1a по Западной Европы.

Это были, безусловно, представители южных ветвей R1a. При этом концепция А. А. Клёсова, показывающая, откуда взялись кельты, хорошо объясняет, почему имя Владимир/Вальдемарус появилось в Галлии раньше, чем в среде саксов: кельты R1a несли это имя с собой, а саксы его у них перенимали. Но носители имен с корнем влад- шли, наверняка, и с Русского Севера, сначала на южнобалтийское побережье, очень возможно, создав по пути субклад Z280-L365. А затем их путь продолжился либо сразу с Балтии на север и до Британских островов, либо далее по Европе до Атлантики. Распространяясь по южнобалтийскому побережью, древнерусский корень влад- оставил свой след в лексике литовского языка, что отмечал еще А. Г. Кузьмин. В литовском языке слово valdymieras означает «обладатель», «государь», что есть простая калька — перевод значения русского имени Владимир. Таким образом, древнерусские понятия с корнем волод-/влад-/вл- влияли не только на развитие ономастиконов у тех народов, которые оказывались в сфере их культурного влияния, но и на развитие языковой лексики этих народов.

Следует отметить также, что эта лексическая основа волод-/влад-/вл- была полна для ее носителей такого глубокого смысла и значения, что оказалась одним из самых продуктивных именных компонентов при образовании антропонимов на территории Галлии и ее преемницы Франции. В книге Морле приводится порядка двух сотен имен только с начальным компонентом влад-/wald-. Это такие имена, как Uualdoradus (696 г.), Waldrata (779 г.), Uualtrada (780 г.), Gualderadus (653 г.), Vualdramnus (693–94 гг.), Waldricus (775–783 гг.), Waltirih (833 г.), Uualdrid (764–792 гг.), Uualtchrogus (742 г.), Vualtrocus (847 г.), Waldaldus (801–814 гг.), Waltarnus (771 г.), Vualdebertus (739 г.), Waldbertus (776 г.), Waldofridus (IX в.) и многие другие. По составу эти имена носят гибридный характер: если первый компонент — кельтское наследие, пришедшее из Восточной Европы, то конечный — мог принадлежать уже к германским языкам.

Именной компонент — влад/-wald мог быть и конечным. Например, в именах Мировлад, Святовлад, Роговлад в славянских именословах. А в Галлии отмечены такие имена, как Radoaldus, Rodwaldus, Herualdus, Leuodovaldus, Meroaldus и др.[593] Для скандинавских имен компонент vald(i)/-valdr/-aldr/-aldi с тем же значением «владетель» отмечается исключительно как конечный именной компонент, например, в именах Geirvaldr, Avaldi и др.[594] Что же касается имени Valdemar, то датский лингвист Р. Хорнби говорит об этом имени как заимствованном в именослове датских королей из древнерусских княжеских именословов. Первый его носитель был Вальдемар I Великий, правнук Владимира Мономаха по линии его матери Ингеборги Мстиславовны, который был назван в его честь[595].

Так, собственно, имя Владимира Мономаха и было унаследовано сначала датским королевским родом, принесённое туда дочерью Мстислава Владимировича княжной Ингеборгой. Будучи выданной замуж за датского герцога и короля ободритов Кнута Лаварда, княжна Ингеборга обогатила датский династийный именослов именем «Владимир», назвав в честь своего деда по отцовской линии Владимира Мономаха первенца от брака с Кнутом. Принц Владимир вошел в историю скандинавских стран как датский король Вальдемар 1 Великий (1131–1182). Дочь Вальдемара I Рикисса стала супругой шведского короля Эрика Кнютссона и назвала дочь именем Ингеборг в честь матери своего отца. А эта принцесса Ингеборг, ставшая женой известного шведского политического деятеля Бирье-ярла, ввела имя Вальдемар в шведский именослов, назвав этим именем своего сына в честь деда по материнской линии. Так и в шведском именослове появилось имя Вальдемар. Как видим, и датском, и в шведском именословах имя Вальдемар произошло от древнерусского Владимира.

Имя Владимир и именной компонент — мир/-мер

Рассмотрим теперь второй компонент в имени Владимир, т. е. — мир/-мер. В начале этого раздела я приводила слова Гедеонова о том, что в летописях, например, преобладает такая форма написания как Володимер/Володимѣр вместо Володимир, что еще Куник пытался использовать для доказательства того, что окончание на — мир/-мер заимствовано славянами из готских языков, невзирая на Титмара Мерзебургского, который оставил нам совершенно однозначные сведения об этимологии этого имени как «власть мира», т. е. давал значение конечного именного компонента как «мир».

И в норманизме закрепилось и всячески удерживается мнение, что основа — мъръ восходит не к славянскому «мир, покой», а к древнегерманскому mer» слава». По уверениям норманистов, истинное происхождение этой реликтовой основы было неизвестно жителям Руси на рубеже Х-ХІ вв., поскольку для норманистов русские как славяне появились в Восточной Европе позднее готов, соответственно, все именные реликты у русских должны были быть древнегерманской природы[596]. Клейн настаивает на неисконно славянском происхождении имени Владимир как раз аргументируя тем, что древнерусское звучание — «Володимер», а не «Володимир»[597].

На самом деле в русских источниках встречаются оба варианта написания имени — примеры приводились в начале раздела, поэтому важно выявить истоки чередования — мир/-мер в древнерусской традиции, для чего следует привлечь возможно полное количество примеров использования имен с данным компонентом в восточноевропейских именословах.

В древнерусской традиции, как уже сообщалось выше, сохранилось имя Владимир от времени войн русов с гуннами. Это был князь Владимир, сын князя Вандала из НИЛ, который соотносится с русским королем Владимиром из Тидрексаги, а также — былинный князь Владимир Всеславич Красное Солнышко. Первый компонент имени Владимир влад- рассматривался достаточно подробно, и его связь с глубинными истоками древнерусского ономастикона не может вызывать сомнений. Исследуем теперь, насколько древнерусским может быть компонент — мир/-мер, поскольку личные имена могли быть и гибридными.

В качестве первого примера стоит привести имя легендарного короля Олимара из Русции/Rusland (Rusciam), действовавшего в «Деяниях данов» Саксона Грамматика[598]. События, в которых участвует Олимар, относятся к легендарной части труда Саксона Грамматика, но имя Олимара, по замечанию А. Г. Кузьмина, находят аналогию в объединенной генеалогии герулов, вандалов и венедов, согласно «Генеалогическим таблицам» Хюбнера. В числе первых королей герулов был назван Алимер[599]. Время жизни короля русов/рутенов Олимара относится к эпохе взаимоотношений королей данов с гуннами, т. е. к той же эпохе, что и русский король Владимир из Тидрексаги.

Известно, что имена с использованием основы — мир/-мер как конечного именного компонента часто встречались у гуннских правителей и военных предводителей. Такое имя носил основоположник гуннской империи на территории Восточной Европы Болемир (правил с 371 г.). Известно и имя уже упоминавшегося гуннского военного предводителя Валамера/Велемира, руководившего нападением гуннов на Крым.

И совершенно в русле сказанного Иорданом об именах, о том, что готы «преимущественно заимствуют имена гуннские», имена с конечным компонентом — мир/-мер в именослове готских правителей появляются немного позднее, чем в гуннском именослове. Под 376 г. известен король остготов Витимир. О правителе дакийских готов Аримире (383/392) сообщает австрийский медиевист X. Вольфрам, уточняя, что готы Аримира относились к тем тервингам, которые в 376 г. не покинули родину, а продолжали жить севернее Дуная[600]. В V в. были король остготов Валамир (440–469) — имя, которое повторяет имя гуннского предводителя Валамира, и его младшие братья Теодемир (469–474) и Видимир (ум. 474). Известен и его сын Видимир Младший, отправившийся после смерти отца в Галлию и обосновавшийся, предположительно, в Лимузене[601]. Вторым именем Теодориха Великого (451–526) было имя Валамир[602]. В именослове вестготских королей есть имя Ретемера/Рецимера (Rekimer), одного из сыновей вестготского короля Теодерида/Теодориха. Это имя, вероятно, идентично имени выходца из варварской знати свевов и вестготов, римского патриция и полководца Рецимера (Rekimer), умершего в 472 (470?) г.[603]

Имена Теодемира и Ариамира встречаются в именослове королей свевов периода Свевского королевства на Пиренейском полуострове, куда свевы переселились из области между Карпатами и Средним Дунаем и где в начале V в. основали свое королевство, просуществовавшее чуть более полутора сотен лет и уничтоженное вестготами. От этого периода известны свевский король Ариамир (559–565), преемником которого стал король Теодемир (565–570)[604]. Поскольку известно, что их предшественник, король свевов Рехиарий (правил 448–456) взял в супруги дочь вестготского короля Теодерида/Теодориха (418–451), то появление в свевском именослове королевских имен с компонентом — мир/-мер объяснимо как их перенос по междинастийным линиям, причем как видно, это были и линии, ведущие к остготскому Теодемиру, так и к правителю Аримиру на Дунае: свевские Теодемир и Ариамир повторяют эти имена. Но как показывает имя вышеупомянутого полководца Рецимера, компонент — мер мог встречаться у свевов и ранее, поскольку неизвестно, получил ли Рецимер свое имя из именослова отца — свева или матери из рода вестготов.

В период правления короля вестготов Вамбы (672–680) «толстобрюхого» можно отметить несколько антропонимов с компонентом — мер/-мир. В мятеже, вспыхнувшем против Вамбы в Нарбоннской Галлии в 672–673 гг. на стороне мятежников принимал участие аббат Ранимир. Командующего мятежными войсками звали Виттимир, а имя одного из полководцев короля Вамбы было Вандемир.

Но личные имена на — мер/-мир фиксируются на европейском континенте в именословах многих династий или благородных семей, не ограничиваясь остготскими и вестготскими королями. В частности, имена с конечным компонентом — мар/-мер/-мир носили и короли вандалов. Известен король вандалов Визимар (ок. 334 г.). Имя Гелимер/Geilamir (530–533) носил последний король вандалов[605].

В 377/378 гг. во главе римского войска, высланного против вестготов году стоял начальник доместиков римлянин по имени Рихимер. Легендарный вождь франков носил имя Маркомир (конец IV в.). Согласно Григорию Турскому, франки под руководством Маркомира и еще двух предводителей перешли в 388 г. границу Римской империи и прошли грабительским походом по территории римской Германии. Через столетие, с образованием династии Меровингов в королевском именослове появляется имя Хлодомира (511–524).

Имена с — мир/-мер/-мар известны в именословах на территории Галлии, где были отмечены такие имена как Рикомер/Ricomerus (573 г.), Рихмар/ Richmarus (783 г.), Ригомар/Rigomar или Ригомир/Rigomir от того же времени, а также многие другие[606].

В этот же период мы отмечаем у правителей как балкано-славянских, так и других славянских династий значительное количество имён с окончаниями на — мир. Например, мы видим его в имени посла антов к аварам Мезамира (VI в.), в именах правителей южной Сербии Звонимира (ок. 650) и Прелимира (ок. 750), в имени правителя фессалийских славян-велетичей Аксамира (уб. в 799), в имени посла Болгарии в Константинополе при хане Круме (803–814) Драгомира, в вышеупомянутом имени великого жупана Сербии Властимира и его сыновей Мутимира (ум. 891) и Строймира, у легендарного чешского предводителя Честимира (IX в.), у хорватских князей Будимира (ок. 750–780) и Бранимира (870-е гг.) и др.

Итак, перед нашим взором прошли гуннские правители, остготские и вестготские короли, предводители и короли франков, короли вандалов и свевов, римские полководцы и патриции, представители кельтской знати. Слишком пестрая картина, никак не умещающаяся в понятие германского именослова. Где искать истоки этого многообразия?

Что касается готских именословов, то у нас есть свидетельство Иордана: готы заимствовали гуннские имена. А «гуннские» имена готов, по замечанию А. Г. Кузьмина, это как раз многочисленные имена на — мар/-мер/-мир. Разумеется, замечает Кузьмин, в этих именах нет ничего тюркского. И далее он напоминает замечание византийского дипломата и историка V в. Приска Паннийского, принимавшего участие в посольстве к правителю гуннов Аттиле, о том, что «гуннский» язык отличался от собственно «варварского» языка гуннов, причем если в последнем языке можно предполагать тюркскую систему, то «гуннский» явно относился к индоевропейской группе. Судя по всему, делает вывод Кузьмин, это был язык общения разноплеменного коренного населения Восточной Европы, на территории которой сложилось гуннское государственное объединение[607].

А кем было разноплеменное коренное население на той территории, где с конца IV в. формировалась держава гуннов? Здесь неоднократно приводились результаты исследований по ДНК-генеалогии о расселении в Восточной Европе, начиная с III тыс. до н. э., носителей Y-хромосомной гаплогруппы R1a, или ариев (ветвь R1a — Z93) и древних русов (ветвь R1a-Z280), а позднее — представителей их дочерних ветвей, разошедшихся позднее как по просторам Азии, так и расселившихся по Западной Европе под именем кельтов. Процитирую еще раз слова А. А. Клёсова: «…носители гаплогруппы R1a, фактически, праславяне или, во всяком случае, их братья преобразовали не только восток во II тыс. до н. э., выступая как арии (Индия, Иран, Средняя Азия, Ближний Восток, Северный Китай), но и не менее (возможно, и более) кардинально преобразовали и запад, выступая как исходные кельты. Западная и Центральная Европа — культурный продукт праславянской Русской равнины»[608]. Продвижение с Русской равнины на запад народов — носителей гаплогруппы R1a сопровождалось, естественно, и распространением их имен или именных компонентов.

Показав ранее на примерах вариантов имен Herman, Arman, Armin, Germain (Жермен), Germanaricus, что они стоят в одном ряду с именем западнославянского божества плодородия Герман и имеют корень ер, где her- является просто вариацией этого корня по примеру Яровит — Геровит (Herovit), я сделала закономерный вывод о том, что вышеупомянутые «германские» имена являются, фактически, Германскими именами или именами, которые происходят от древнерусского корня ер-, лежащего в основе древнерусских и западнославянских теонимов, распространявшихся по Европе. Там же было показано, что аналогичным образом расходились с Русской равнины антропонимы и теонимы с именными компонентами свят-/свет-.

Поэтому для того, чтобы понять редкостную распространенность в европейских именословах имен с мар/-мер/-мир, надо также обратиться к самым истокам языка древних русов и ариев и поискать соответствия в сравнительном анализе древнерусской и санскритской лексики.

В церковно-славянском словаре Григория Дьяченко можно выделить следующие значения для слов міръ и миръ.

Міръ: 1. Весь земной шар, вселенная. 2. Род человеческий. 3. Иногда все то, что духовному царству Христову сопротивляется. 4. Также то, что «отводит нас от закона Божия». 5. Состояние земного жития. 6. Обитающие в мире. 7. Все те вещи, «кои даются нам к употреблению». От слова міръ образованы: мірный — земной, светский, здешний, временный; противополагается премірному, т. е. небесному, вечному; міробытие — то время, в которое міръ восприял своё начало, міротворение, міросоздание; міродержитель — иногда значит діаволъ; міролюбезный — вожделенный міру, роду человеческому;

Миръ: спокойствие, тишина. От этого корня: мировати — жить мирно, «в безмятежии быть». Но с этим словом связано и мереть (церк. — слав. мрѣти, санскр. мри, лат. mоri) — умирать; собственно — приходить в состояние покоя, успокаиваться, отсюда миръ — покой. Спокойствие, тишина[609].

Как видим, слово мир в древнерусском языке выступает понятием глубоко экзистенционального значения с настолько широким спектром значений, что изначально потребовались две формы его написания. Это свидетельствует о том, что слово мир имеет древнейшие корни в русском языке и прошло долгий путь в истории древнерусского мировоззрения и в образно-поэтической системе русского языка. О древности этого понятия говорит его связь с дохристианскими временами, которая в словаре определяется как то, «что духовному царству Христову сопротивляется». Мир в значении покой соотносится с глаголом мереть — успокаиваться, что родственно санскритскому мри. Эти примеры яснее ясного показывают, что в русском языке мир- чередуется с мер- в словах одного семантического ряда, и это явление имеет архаичную природу, учитывая сходство древнерусского мереть и санскритского мри, что и объясняет ту легкость, с которой мир-/мер- варьировались в имени Владимир.

Мара: обморок, исступление. В словаре Даля есть добавления:

Мар м. (см. мара) юго-вост. одинокий бугор, курган, насыпь или природная сопка; сложенная, для приметы из камней сахарная голова, пирамида; мары, как и бабы (из одного камня) ставились на сторожевых высотах.

Дополнительную информацию для размышления можно почерпнуть из того материала, которым поделился А. Е. Федоров, упоминавшийся выше в связи с его работами, посвященными анализу сходства древнерусской и арийской культур. Представляется, что этот материал важен для анализа вариантов имени Владиміръ/Владимеръ.

Санскр. mar (маар, формы: mriyate, marate и др.) — умирать, гибнуть Мага [мара] — убивающий кого-либо, 2) смерть, умирание, 3) Мир смерти, земной мир.

То есть «это именно міръ в дореволюционном правописании, — подчеркивает А. Е. Федоров, — соответственно, значение имени Владиміръ — „владеющий земным миром“». При этом вариант имени Вальдемар получается ближе к санскриту, но гласные легко меняются.

Mira [мира] — 1. море, океан, 2. край или подножье горы. Море, океан окружают гору Меру — они есть бесконечное пространство міра. С этим словом перекликается и maru — пустыня, дикая местность, просторы 2. гора, скала. Meru [меру] — Меру или название Золотой горы, по форме напоминающей цветок лотоса. На её вершине, в центре, расположен город Брахмы, а вокруг него расположены 8 городов Покапал, Хранителей сторон света. Таким образом, заключает Федоров, гора Меру стоит в центре Міра.

Кроме этих значений, дополняет А. Е. Федоров, словенский языковед Фр. Миклошич давал слову миръ значение славы, и в этом последнем смысле он считал слово миръ совершенно тождественным со словом слава, а потому также — однозначащими личные славянские имена в роде следующих: Болемиръ — Болеславъ, Бранимиръ — Браниславъ.

Итак, в санскрите есть основы слов mar-/mīr-/mer со значениями земной мир, бесконечное пространство или вселенная, священный центр вселенной, великая гора и т. д. Значения плавно переходят одно в другое и сопоставимы друг с другом, а гласные в корне чередуются. В русском языке также есть все три основы мир-/мар-/мер-, где значения в чем-то отождествимы с соответствующими санскритскими, но в чем-то проявляют самобытность. Древнерусский мир/мір как земной шар и человеческая обитель сопоставим с санскритским mara как земной мир, а древнерусский мир/мір как вселенная — с санскритским mira — бескрайнее пространство, т. е. тоже вселенная, древнерусский мир как покой с вариантом мѣреть — умереть, т. е. получить вечный покой перекликается с санскритским мага — мир смерти, санскритские meru и mira как гора соотносятся с русским мар как курган, сопка, сторожевая высота. Но сакральное значение образа золотой горы Meru как центра мира ближе соотносится с древнерусским мір как всеобъемлющим понятием для мира земного и духовного, породившего идею мірного как земного и идею премірного, т. е. небесного, вечного.

Поэтому санскритские таr-/тīr-/тer и древнерусские мир-/мар-/мер- были практически взаимозаменяемы как именные компоненты в антропонимах, что видно на примере летописного Владимир/Владимѣр или западноевропейских примеров, например, вышеприведенных из Галлии: Ricomerus, Richmarus, Rigomar или Rigomir. Но можно из этого же каталога Морле взять такие примеры как Arcemirus и Archimarus, Druggemirus и Drogmarus (явно галльские вариации Драгомира и датской Дагмар), Wadamirus/Wadimirus и Wadelmarus, Waimarus и Waimerus. Таким образом, мы видим, что в западноевропейских именословах имелись и варианты именных компонентов теr-/тіr- аналогично с древнерусским именословом, так и компонент таr-, что было ближе к санскритскому «мир земной».

Поэтому попытки германистов, как это следует из работы Н. А. Ганиной «Готские имена: проблемы и интерпретации», представить, готское Vаlamer/ Walamir как двучленное имя собственное германской этимологии (Vаlamer < о/r *wala- «павшие» + *mēriz «славный, знаменитый») или трактовать его как похвальный эпитет короля (также, само собой разумеется, из германской этимологии), известного своими войнами и победами: «Павшими славный»[610], выглядит устаревшим германоцентризмом. Соответственно, и утверждения норманистов о том, что именной компонент — мъръ в имени Владимьр восходит не к древнерусскому «мир, покой», а к древнегерманскому — тĕr «слава», также к науке отношения не имеет, поскольку «древнегерманское» — mĕr — это санскритское mera — священный центр мира, который идентичен древнерусскому мір — мир земной и санскритскому mira — бесконечное пространство мира, а также древнерусскому мир — слава, и это последнее золотит лучами славы три предыдущие понятия — знаменитую Меру и прославленные миры обитания рода человеческого, поэтому все они взаимозаменяемы как в древнерусских, так и в западноевропейских антропонимах. И это от них ведут свое происхождение германские эпитеты или «этимологии», которые на самом деле являются вторичными произведениями от санскрита и современного ему языка древних русов.

Здесь стоит привести слова Л. Рюбекейля, данные в рецензии на его книгу современным лингвистом Д. С. Николаевым: «…автор подвергает жесткой критике структуралистский подход в исследованиях архаичных культур, который разрабатывают последователи Ж. Дюмензиля. Л. Рюбекайль указывает на склонность представителей этой школы рассматривать культуры как замкнутые системы, развивающиеся исключительно в соответствии с внутренними закономерностями и не допускающие внешних влияний. Этот подход не может, с точки зрения, с точки зрения автора, объяснить всех наличных фактов и заставляет исследователей — пуристов (оказывающихся куда большими консерваторами, чем создатели структуралистской методологии — лингвисты) измысливать самые невероятные „структурные“ интерпретации для явлений, которые могут быть объяснены путем заимствований»[611].

Вот именно путем заимствований и из глубинных традиций древних русов и ариев — носителей древнерусского языка и санскрита перешли мир-/мар-/ мер-, также как и другие рассмотренные здесь именные компоненты в кельтские и германские языки. В ходе межэтнических контактов носителей Y-хромосомной гаплогруппы R1a или потомков древних русов и ариев происходило формирование полиэтнических социально-политических общностей с именословами смешанного состава.

Так, имена гуннских пришельцев Болемира и Валамера/Велемира явно транслируют имя русского короля Олимара, как оно передается Саксоном Грамматиком. Но и имя вышеупомянутого короля герулов Алимера явно сопоставимо с именем короля русов/рутенов Олимара у Саксона Грамматика, а в объединенной генеалогии герулов, вандалов и венедов мы видим и такие королевские имена как Визилаус и Витислаус (Всеслав и Вышеслав/Вячеслав), а также Мечеслав и неоднократно повторявшиеся имя Радегаста. Эти примеры говорят о том, что имена потомков древних русов распространялись и по югу, и по северу Европы.

Именословы гуннских правителей оказывали безусловное влияние на именословы остготских королей, возможно, и вестготских королей. Но короли вандалов (Визимар, Гелимар) с большей долей вероятности восприняли свои имена непосредственно из древнерусских именословов, если мы примем во внимание, например, непримиримую вражду вандалов и готов. В. И. Меркулов отмечал, что во время великого переселения народов вандалы вели кровопролитную борьбу с готами[612]. Король вандалов Визимар и пал в битве с готами, стремившимися вытеснить вандалов из Дакии.

Но такую же борьбу с готами вели и русы в вышеупомянутых эпических памятниках. Эпический князь Владимир назван сыном князя Вандала. За этими легендарными образами — символами просматривается сохранившаяся в памяти европейских народов бурная история первых веков нашей эпохи, история полиэтнических союзов и противостоявших им тоже полиэтнических объединений. За тысячелетия связи между правителями таких объединений развивались, усложнялись, что иллюстрируется и вышеприведенной картиной образования новых отводков от гаплогруппы R1a.

Когда разноплеменный мир взрывался вооруженными конфликтами, выплескивая на европейские просторы миграционные потоки и воинские объединения, напоминавшие будущих крестоносцев западноевропейского средневековья. Так, по крайней мере, выглядят готы в описании русского гонца в Риме Дмитрия Герасимова, который сообщил, что имя готского народа у них и знаменито и «что для этого похода собралось вместе множество народов и преимущественно перед другими московиты», а те, кто называли себя готами, выступили зачинщиками этого похода[613]. Вместе с людьми расходились и антропонимы, передаваясь из поколения в поколение. Поэтому и раннее появление у кельтов вариантов имени Владимир, на что обращал внимание А. Г. Кузьмин, имеет связь с древнерусским эпическим Владимиром, имя которого рождено в купели древнерусской лексики, связанной с волотами/велетами Русского Севера и вельтинами/вильцами южнобалтийского побережья.

Глава 3 Об имени Рюрик

Норманизм об имени Рюрик

Занесение имени Рюрика в число шведских имен произошло в рамках шведского политического мифа и произошло это, как было сказано выше, с легкой руки шведского сановника и историка П. Петрея. Он использовал «этимологическое» препарирование имен и названий в духе готицизма. По примеру того, как у Иоанна Магнуса троянец Телефф с легкостью превращался в «шведа» Елеффа, а имя гиперборейского мудреца Авариса у Штэрнъельма оказывалось испорченными шведскими именами Эварта или Иварта, так и Петрей взял имя Рюрика и заявил, что оно испорченное шведское имя Erich, Frederich или Rodrich.

Далее имя Рюрика появилось в сфальсифицированном официальном отчете шведской делегации после переговоров в Выборге 28 августа 1613 г. как Rurich («De Nougårdiske kunde bewijsa af sijne Historier, at the hafwe hafft ifrän Swerige en Storfurste benämndh Rurich»), в котором сфальсифицированная запись провозглашала, что сами новгородцы помнили о князе Рюрихе из Швеции. Но поскольку на переговорах велись и неофициальные записи, то из них мы знаем, что на самом деле новгородцы рассказали, что был у них князь Рюрик от рода из Римской империи, и в этих записях имя Рюрика было зафиксировано как Rodoricus («…udaf det Romerske Rikedt benemd Rodoricus»).

Через несколько десятилетий в Рудбековой «Атлантиде» мы встречаем короля от варягов-шведов (Waregis/Swenska) с Варгёна или Волчьего острова по имени Roderick или Rörick Varg (Рёрик Волк), которого Рудбек уже без всяких сомнений записал в шведы, поскольку своими первыми королями русские считали тех, кто пришёл с острова, Варгёна, а Варгён находился по другую сторону Балтийского моря, то по глубокомыслию Рудбека, это могла быть только Швеция.

«Атлантида» Рудбека запустила маховик «научных» обоснований древних корней шведского владычества в России через доказательство шведского происхождения варягов. Первыми были лундский профессор Арвид Моллер и профессор из Обо Альгот Скарин. Основным источником для их диссертаций являлась «Атлантида» Рудбека и весь ее фантомный гигантизм, который мыслился как реальная история древней Швеции.

«Этимологии» придавалось большое значение, что было естественным, поскольку фактов-то не было. И разумеется, с особой благородной вдумчивостью преподносились этимологии имен древнерусских князей. Для обоих авторов, как и для всех шведских последователей Рудбека было ясно априори, что летописные имена, конечно же, шведские. Сказал об этом Рудбек? Сказал! А Рудбека вся Европа знает! Подобрать только надо что-нибудь более или менее подходящее по созвучию. Моллеру представлялось, что шведский вариант Рюрика был Rörek или Roderik. У Скарина имя Рюрика выглядело как Rorecum. Диссертации Моллера и Скарина уже напрямую связывают шведскую традицию мифологизации своей истории с Байером, поскольку он статью «О варягах», в основе своей, скомпилировал из работ шведских авторов, в том числе из диссертаций Моллера и Скарина.

Уверенный в том, что имя Рюрик есть имя народа «скандинавского или датского», Байер перечислял такие варианты этого имени, как датский Рорик, как норвежский Грорекур или Рорекур, как Рорикр и Рурик «от гробовых камней», а также как Ругерик и Рогерик у немцев.

В XIX в. в работах А. А. Куника стала обозначаться и «этимология» для имени Рюрик. Рассуждая об имени Руси, Куник предложил возможную общую основу — готское слово Hroðs (от hrôth — слава), от которого в том числе возникло и имя Rorik. Филолог и славист А. С. Будилович развил догадку Куника о связи имени русь с древнегерманским словом *hrôþ- *hrōð — «слава». Блеск этой «славы» отразится впоследствии и на «этимологизировании» имени Рюрик, поскольку Будилович восстановил эту основу и в ряде личных имен, отметив, что в древнесеверном языке (проще говоря, в древнескандинавском) — hrōðr — слава сохранилась и в именах собственных Hróaldr от *Hróðvaldr, в англосаксонском именослове от hréð — слава, в таких именах, как Hróðgar, Hróðmund, Hróðulf, в древневерхненемецком — в личных именах Hrôdulf и Hrôdigêr[614].

Но в общем и целом, как справедливо отметил А. Г. Кузьмин в начале XXI в., «интерпретация имен недалеко продвинулась со времени З. Байера. Отыскание приблизительных параллелей обычно считается достаточным для доказательства норманского происхождения имени, хотя эти имена не имеют в германских языках, как заметил еще М. В. Ломоносов, „никакого знаменования“. При этом даже не ставится вопрос: а откуда эти непонятные имена попали к германцам? Между тем параллели, и подчас с ясным значением, отыскиваются в других языках»[615].

Ведущим специалистом по теме скандинавской этимологии древнерусских имен как доказательства скандинавского происхождения Рюрика с братьями является сегодня Е. А. Мельникова. Вот пример аргументации, приведенной в одной из ее статей, посвященных специально рассмотрению древнерусских княжеских имен: «…несомненным моментом является „варяжское“, т. е. скандинавское происхождение Рюрика. Об этнической принадлежности прямо не говорится ни в одном из вариантов сказания… Однако упоминание того, что Рюрик приходит по приглашению послов, отправившихся „за море к варягам“, достаточно убедительно свидетельствует об этом. На то же указывает и этимология имени Рюрик (Hrœrekr)…»[616].

Здесь видны основные «аргументы», обосновывающие «скандинавскую» принадлежность Рюрика, взятые прямо из Рудбека: географическая координата «за море к варягам» и этимология имени, при этом слово варяжское берется в кавычки (все-таки какое-то беспокойство это слово вызывает у норманистов), а слово скандинавское — без кавычек.

По поводу выражения «за море» Мельникова поясняет, что «летописные тексты не дают никаких оснований для определения места (региона), из которого Рюрик пришел в Приильменье. Не может быть твердой уверенности даже в том, что он был выходцем непосредственно из одной из Скандинавских стран, а не потомком скандинавов, преселившихся некогда, например, в Восточную Прибалтику или Юго-Западную Финляндию. Обычная ссылка на выражение „из-за моря“ как на свидетельство того, что он был шведом (или норвежцем, или датчанином), вряд ли справедлива. Выражение „варяги из-за моря“ в „Повести временных лет“ встречается более 10 раз и носит устойчивый, формульный характер. Варяг, т. е. попадающий на Русь житель Скандинавских стран, приходит „из-за моря“ по определению. Потому в каждом конкретном случае может не нести прямой смысловой нагрузки, а быть своего рода топосом»[617].

Несмотря на оговорку о том, что летописные тексты не дают оснований для определения места, откуда был призван Рюрик, Мельникова совершенно категорично определяет это место как Скандинавский полуостров, поскольку Рюрик — варяг, а варяг у неё — «попадающий на Русь житель Скандинавских стран». Мельникова совместно с Петрухиным являются сегодня ведущими теоретиками в обосновании скандинавского происхождения летописных варягов. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что никаких конкретных доказательств ими не приводится. Да, собственно говоря, и не может быть приведено, поскольку все постулаты норманизма проистекают из фантазийного ненаучного источника, одним из которых является «Атлантида» Рудбека (примеры приведены выше).

Аргументация норманистов относительно летописного выражения «за море к варягам» как якобы убедительного свидетельства о скандинавском происхождении Рюрика, не выдерживает критики. Обращение к источникам показывают, что летописное «из-за моря» означало и южнобалтийское побережье, как это было, в частности, в примере с приездом дочери Витовта княжны Софии в Москву «из-за моря, от немцев», что С. М. Соловьев комментирует как «т. е. из владений Ордена, где жил тогда Витовт». «Заморьем» мог быть Гданьск/Данциг относительно Пскова и Новгорода, т. е. практически любая территория, с которой было морское сообщение. А фраза «из-за моря от немцев» косвенно подтверждает тот факт, что Рюрик был призван с южнобалтийского побережья, поскольку летописное «от варяг» явно было заменено в более поздних летописях на другое формульное выражение «от немец», в связи с образованием Ордена.

Таким образом, если исходный постулат о том, что «варяжское» — это есть «скандинавское», ничем не доказан, невозможно идти дальше и начинать рассуждать о скандинавской этимологии имени Рюрик.

Однако в вышеупомянутой статье об именах древнерусских князей Е. А. Мельникова, убежденная в том, что летописное «за море» указывает все-таки на Скандинавский полуостров, сообщает, что на скандинавское происхождение летописного князя указывает и этимология самого имени Рюрикъ, исходная форма которого, по ее убеждению, Hrœrekr и является типичным древнескандинавским и древнегерманским именем: «Подавляющее большинство древнегерманских двухосновных личных имен… по своей семантике являются, а генетически и восходят к хвалебным эпитетам… Таковы, например, имена Hrœrekr (Hróđrekr) — „могучий славой“…»[618].

При этом Мельникова ссылается на статью Г. Шрамма «Die erste Generation der altrussischen Fürstendynastie»[619], в которой он, рассуждая об именах Рюрика, Синеуса и Трувора, определяет их как «три аутентичных скандинавских имени» или «три скандинавских оригинала», вошедших в ткань восточнославянского языкового развития. Пусть они звучат по-славянски — как Рюрик, Синеус, Трувор, но объясняться они должны, по убеждению Шрамма, исходя из фонетических особенностей северогерманского, вернее, древнешведского языка IX века. При этом же Шрамм сообщает, что «Рюрик — древнешведский эквивалент заимствованного общегерманского популярного имени Roderich. И это настолько ясно, с ликованием констатирует Шрамм, что антинорманисты до сих пор не могли предложить никакой альтернативы»[620].

Насколько я знаю, в современной российской науке имя Рюрик особо и не обсуждалось как древнешведский эквивалент заимствованного общегерманского Родерик/Roderich[621], хотя как явствует из вышеприведенных примеров, такая форма имени Рюрика использовалась. Помимо этого, в канву норманистской аргументации при рассуждениях об имени Рюрик вплеталось там и сям слово «древнегерманское», но без погружения в детали. Замечание Шрамма представляется наиболее интересным из всего, что содержится в его статье, поэтому полагаю рассмотреть «общегерманское Родерик/Roderich» во всех подробностях.

Но прежде хочу привести примеры из работ шведских языковедов, касающихся скандинавской антропонимики и конкретно анализа имени Рюрик.

Скандинавские лингвисты о скандинавских именословах и имени Рюрик

Относительно традиций имянаречения у народов скандинавских стран шведский исследователь скандинавского рунического наследия и именослова, сохраненного руническими надписями, Ассар Янцен сообщал, что уже в глубокой древности акты имянаречение именем были связаны с религиозными ритуалами. У германцев вообще, напоминал он, имянаречение сопровождалось поливанием водой, т. е. было чем-то вроде языческого крещения, а также — подношением ребенку подарков. Вместе с тем Янцeн подчеркивал, что многие личные имена, сохранившиеся от викингского периода, трудны для понимания и толкования. Антропонимическая часть лексики подвержена под влиянием времени сильному «износу», именные компоненты, составлявшие изначально имя, могли настолько сократиться и упроститься, что имя изрядно меняло внешний вид.

Но даже в тех случаях, когда нам известно, из каких составных частей было построено имя, продолжал Янцeн, мы не можем быть уверенными в том, что его компоненты заключали какое-то общий смысл. Уже в первых веках нашей эры двучленные имена составлялись чисто механически, с помощью принципа варьирования, без особых мыслей о наделении их в составе имени цельным содержанием. Поэтому при истолковании имен всегда есть риск произвольно наделить конкретным содержанием какое-либо имя, изначально, возможно, никакого логического содержания не имевшего, а просто отражавшего принцип повтора или варьирования отдельных именных компонентов. Особенно это касается старинных, вышедших из употребления имен. В этих случаях, обращает наше внимание Янцeн, даже если мы с определенной долей вероятности знаем, что компоненты, составившие имя, несли в себе определенное содержание, понять его некий общий смысл бывает сложно.

На эти слова Янцeна стоит обратить особое внимание, поскольку они наводят на мысль, что многие «истолкования» скандинавских имен у российских норманистов типа вышеприведенного «могучий славой», являются модернизированным фантазированием, не имеющим связи с раннесредневековой традицией имянаречения.

Но продолжу пересказ рассуждений Янцeна о специфике работы с раннесредневековыми скандинавскими именословами. Другая сложность, с которой сталкивается толкователь имен, писал Янцeн, состоит в том, что старейшие имена уходят своими корнями в древнейшие представления и мировоззренческие ценности. Личные имена отражают изменения в истории культуры народа, мир его представлений и т. д., а не являются простым фактом номинации. Мы думаем, что мы знаем достаточно хорошо духовный мир древних германцев, историю культуры и мифологию. Но многое в этой тематике дискутабельно и ненадежно. И в толковании имен, которые отражают старинные отношения, можно легко допустить ошибку. В наши дни толкование имен — часто результат дилетантских спекуляций. Толковать отдельные имена без обширного исследования других имен такого же типа и возраста, заранее обрекать себя на неудачу. Многие имена пришли в Скандинавию в период Великого переселения народов и, как правило, преобразовывались в соответствии с фонетическими особенностями скандинавских языков, приобретая облик местного скандинавского имени. Этому способствовало и сходство между различными ветвями германских языков. При определении того, скандинавское ли это имя или заимствованное, было допущено много ошибок. Если какое-либо имя найдено на древнескандинавском рунном камне, а в более позднее время не зафиксировано в Скандинавии, но встречается в других германских языках, то с большой долей уверенности можно сказать, что это имя для Скандинавии заимствованное. Оно может быть реликтом более древнего общегерманского антропонимикона, подчеркивает Янцен[622].

Краткие выводы из рассуждений Янцена, таковы: в двучленных скандинавских именах совсем не обязательно исходить из мысли, что обе его части объединены общим содержанием, имя могло быть скомпоновано, исходя из принципа наследования различных именных компонентов, при этом цель наполнить его общим содержанием не ставилась; имена уходят корнями в древнейшие верования и культовые традиции, в мифологию; имена могут быть заимствованными, и это касается, в том числе, имен, обнаруженных на рунных камнях, при этом очень сложно бывает определить только по внешнему виду, скандинавское это имя или заимствованное, поскольку иноземные именные компоненты, адаптируясь к скандинавским произносительным нормам, значительно меняли свой внешний вид. За примерами далеко ходить не надо. С распространением христианства в скандинавских именословах появилось множество библейских имен. Некоторые из них были преобразованы, согласно нормам скандинавских языков. Например, библейское Laurentius получило сокращенную форму Lars, а библейское Nicolaus укоренилось как Nils. Казалось бы, что может быть по внешнему виду более скандинавским, чем Ларс или Нильс? А вот и эти имена оказываются заимствованными, измененными на скандинавский манер библейскими именами.

Другой известный шведский лингвист Карл Ивар Модеер писал о том, что в германоязычных странах создавалась общая система именных элементов, которые в значительной степени относились к древнейшей сокровищнице антропонимического наследия. Такие элементы как — björn, — borgh, — ger, — gisl и др. имеют свои соответствия в древних английских и немецких именах. Поэтому древнешв. Ødhger содержит те же элементы, что и англо-саксонское Eadgar, древнешв. Asmund соответствует древненем. Ansemund и т. д. Какие-то из древнейших компонентов со временем исчезали, какие-то оставались. К началу исторически верифицируемого времени создалось ядро именных основ, унаследованных от древнегерманской традиции или даже из древнеиндоевропейского языка, а также сложился определенный способ их варьирования[623]. Архаичные двусоставные имена рассматриваются с учетом принципа варьирования, т. е. первая и вторая основы анализируется отдельно в составе того ряда имен, где они используются.

Интересующее нас имя Рюрик рассматривается в работах скандинавских лингвистов в форме Hrørekr/Hrørikr для древнеисландского и древненорвежского именословов, в форме Rørik — для датского и древнешведского именословов.

Вот как первый компонент в имени Hrørekr рассматривается Янцeном.

Hro (d)-, чередующееся с Hro- в Hrørekr, = древнесканд. hróđr, м. р., «хвала», англосак. hréđ «слава, победа» (сравн. с гот. hrōÞeigs «победный»).

Этот начальный компонент встречается в самых обычных именах. В мужских именах Hróaldr (в Норвегии пишется также Roaldr, Ruald(d), Roaldher т. д.), — arr (в Норвегии также Ruar, Roar и т. д.), Hróđgeirr, Hrómunder, Hrollaugr, — leifr, Hrōrikr, а также образованное в результате сильного стяжения имя Hrólfr и др.

В имени Hróaldr (rhoAltR на рунном камне Ватнстенен в Норвегии, VIII в., или древненем. Hrōdowald) можно наблюдать следующую динамику развития: *HrōÞi-walduR или *-waldaR > *Hrōđ-waldR > Hróaldr, и далее в норвежских диалектах Ruáder > Rálder, Hroaar (англосак. Hróđgár, древненем. Ruodger), прасканд. *HrōÞi-gaiRaR > *Hrōđ-gaRR > *Hrōwarr > Hróarr и далее в норвежских диалектах Ruár > Roar.

Янцен замечает, что ранее предполагали, что в приведенной цепочке имя Hróarr было первичным и явилось из Швеции или Дании, но впоследствии от этой мысли отказались. Сам Янцен думал, что в названных именах могли чередоваться два или три различных имени. По его мнению, кроме уже названных, к указанному ряду следует добавить и другие сходные имена в скандинавских и древненемецких именословах, например, древненемецкие Hruodwar (праскнд. *HrōÞiwarjaR) и Hrōdhari (прасканд. *HlrōÞi-harjaR).

Hrørikr, по мнению Янцeна, произошло от *HrōÞi-rikaR или — rīkiaR (срав. с древненем. Hroderich, англосак. Hréđric) в результате переогласовки и выпадения đ. Подобные примеры трансформации имен известны[624].

Прежде чем перейти к рассмотрению конечного компонента — rīkiaR, проанализируем кратко данные по первому именному компоненту, являющемся, согласно вышеприведенному, образующим для имени Hrørekr.

Первое, что обращает на себя внимание, это большой разброс в пространстве имяобразующей основы — от готского hrōÞeigs «победный» до англосак. hréđ «слава, победа» — и соответственно, заметная продуктивность этого компонента в создании имен у многих народов: от древненемецких Hrōdowald, Ruodger, Hruodwar, Hrōdhari, Hroderich до англосаксонских Hróđgár и Hréđric. Далее, мы видим, что основа hró (đ)-/hrø- выступает в реальных примерах как со знаком придыхания «h», так и без него в форме rua-/roa- /ruo-. Означают эти вариации только различное написание одного и того же имени или эти чередования отражают, по проницательному замечанию Янцена, наслоения двух или трёх различных имен? Вернусь к этому вопросу позднее, а сейчас, как минимум, можно констатировать одно: и первый именной компонент hró (đ)-, и образованное от него имя Hrørikr ранее обнаруживаются на европейском континенте, а не в скандинавских именословах, соответственно, происхождение этого имени сразу выводит его за рамки скандинавского имени.

Имя Hrørikr является вариантом англосаксонских имен Hróđgár и Hréđric, а также древненем. Hroderich[625]. Попытки скандинавских ученых довоенного периода (в частности, шведского археолога и литератора Б. Нермана) объяснить появление древненемецких и англосаксонских имен с композитом hrōđ- как заимствования из шведских или датских именословов были явной данью традициям донаучной шведской и датской историографии, еще доживавшим свой век в творчестве некоторых ученых, прежде всего, археологов. Как отмечал Янцeн, это было совершенно неверно, и опровергалось, в первую очередь, хронологией.

Например, имена Hróđgár и Hréđric известны из англосаксонской эпической поэмы «Беовульф», создание которой датируется началом VIII в., а события — периодом до переселения англов в Британию, в поэме описываются столкновения англов и ютов (у некоторых авторов, гётов с юга современной Швеции)[626]. Начало нашествия на Британские острова англов и их соседей ютов, а также саксов и фризов, относится к V в. Естественно предположить, что в лоне этих переселений происходил и перенос именословов названных народов, явно связанных с пестрыми по происхождению именословами европейского континента.

Откуда же у Шрамма, а вслед за ним — и у Мельниковой такая безапелляционная уверенность в том, что летописное имя Рюрика должно рассматриваться именно, «исходя из фонетических особенностей древнешведского языка IX в.», если компоненты, его образующие, обнаруживались на европейском континенте чуть не с V в. и по пути на Скандинавский полуостров обязательно миновали южнобалтийское побережье? Мы имеем полное право сказать «по пути», поскольку сам же Шрамм с неподражаемой безапелляционностью сообщает, что Рюрик — это «эквивалент заимствованного общегерманского имени Roderich».

Насколько Родерих является «общегерманским» именем, поговорим позднее, а что до самоуверенности названных авторов, то объяснение ей только одно — рудбекианизм, образчики которого были приведены в начале этой главы. Правда, рудбекианизм в статье Шрамма изрядно подвыветрился. У Рудбека ведь всё, включая имена богов и культурных героев, пришло на европейский континент из Швеции, а Шрамм уже отмечает, что многие имена в скандинавские страны пришли с европейского континента, т. е. являются там заимствованными, но разумеется, заимствованными в лоне «общегерманского» именослова. Однако их путь на Русь, по убеждению Шрамма и Мельниковой, мог идти только через Швецию — тут рудбекианизм у норманистов стоит нерушимо.

Но прежде чем двигаться далее неисповедимыми путями «общегерманского» именослова, рассмотрим второй компонент в имени Рюрик, а именно компонент — rekr, — rikr, Согласно материалам, приведенным в работе Янцена, конечный компонент — rekr, — rikr имеет значение «властелин, государь», для чего он приводит сравнение с готс. reiks. Этот конечный компонент, сообщает Янцен, является ранним германским заимствованием из кельтских языков. В подтверждение он приводит следующие примеры заимствования имен с этим окончанием: из английского Kynríkr (англосакс. Cyneric), нем. Meistríkr, Þjóđrekr (нижненем. Didrikr), в позднее средневековье стали популярными Friđrekr (древневерхненем. Frithuric, гот. FreiÞareiks), в основном, в нижненем. Heinrekr (обычно, Henrich, Hinrik)[627].

Таким образом, именной компонент — rekr/-rikr является заимствованным не только в скандинавских языках, но и шире — в германских языках вообще, усвоен этими языками из догерманской языковой традиции, что подтверждает уже высказывавшуюся мысль о том, что «чисто» скандинавские или даже «чисто» германские имена — это, в значительной степени, фантом, умозрительная конструкция. Основное большинство антропонимов возникали в результате взаимодействия различных языковых традиций, когда как минимум одна часть антропонима заимствовалась извне. Имена германского именослова, представляющие собой кельтско-германские гибриды, хорошо известны специалистам. Исследовательница готских имен И. А. Ганина подчеркивала, что, например, «остготские двучленные композиты с этимологически темным первым компонентом получают наиболее убедительное объяснение при сопоставлении с кельтскими данными. Такое положение вполне согласуется с наличием в готском ономастиконе одночленных имен кельтской этимологии…»[628].

Итак, имя Hróđrekr/Hrœrekr, которое по уверениям норманистов, является скандинавским оригиналом для летописного Рюрика, состоит из двух компонентов, первый из которых находит более ранее проявление в именословах англосаксов, следовательно, имеет связь и с ютландской прародиной англов. А англы были соседями и союзниками с южнобалтийскими варинами, и в этом союзе варины не должны исключаться как доноры в культурном и прочем обмене с англами, т. е. исходные прототипы для данного имени следовало бы начать разыскивать в более древних слоях индоевропейских языков, чем германские языки.

Второй компонент, согласно совершенно определенной оценке Янцена, является заимствованием в германских языках из кельтского. Следовательно, имя Hrœrekr/Hrørekr выступает как вариант кельтско-германского гибрида и уже на данной стадии нашего исследования теряет свою «общегерманскую» непорочность. Следовательно, заимствованный характер данного имени в скандинавских именословах уже не может вызывать сомнений, но теперь необходимо выяснить, как и когда это имя могло войти в «общегерманский» именослов.

Для этого вернемся снова к статье Шрамма и к его указанию на то, что имя Рюрик (Rjurik) являлось вариантом любимого общегерманского имени Родерик (Roderich). Этим аргументом Шрамм очень гордился, заявив, что антинорманисты ничего против данного факта, т. е. связи Рюрика с Родериком, выставить не могут[629]. А антинорманистам ничего и не надо выставлять, поскольку Шрамм, преподнеся эту связь, так блестяще выбил имя Рюрика из числа природно скандинавских имен, что антинорманистам остается только кланяться и благодарить Шрамма.

Имя Рюрик/Родерик в западноевропейских именословах

Посмотрим, где встречается имя Родерик (Roderich) и его варианты. Сразу же обнаруживается, что эта форма имени имеет очень большой разброс и встречается на пространствах от южных приделов Европы до Британских островов. Так, последний король визиготов, правивший короткий срок в 710–712 гг. носил имя Родерик. Его имя осталось на монетах, отчеканенных в Толедо, в форме Rudericus (Rvdericvs), в официальном перечне визиготских королей как Ruderigus, а в хрониках как Rudericus. Испанская форма этого имени — Родриго, и в этой форме оно стало одним из наиболее распространенных имен в латинских именословах. Немецкий вариант имени Roderich и английский вариант Roderick истолковываются как «прославленный властелин», что логично определяется вышеприведенным значением первого компонента (англосак. hréđ «слава, победа», гот. hrōÞeigs «победный»), и значением второго, заимствованного кельтского компонента — rekr, — rikr, готс. -reiks «властелин, государь».

Перевод этот перекликается с вышеприведенной трактовкой Мельниковой «древнескандинавского» значения имени Рюрик как Hrœrekr/Hróđrekr — «могучий славой», но язык ее перевода отличает более суконный характер, вероятно оттого, что ориентированный на «общегерманское» и учитывающий древнескандинавский компонент hróđr, «хвала», перевод оставляет без внимания кельтское заимствование — rekr — властелин.

Здесь стоит привести и статью из англоязычной «Википендии» относительно имени Родерик: «Roderick (из прагерманского *Hrōþirīk(i)az, „богатый славой“ (тоже, как видим, дубоватый перевод, закосневший в германском лоне. — Л.Г.), в древнегерманском как Hrodric, в древнеанглийском как Hrēðrīс и Hroðricus, в восточноскандинавском как Rørik и в западноскандинавском как Hrœrekr. В ПВЛ оно известно как русское Рюрик, т. е. Rurik. В испанском и португальском оно стало передаваться как Rodrigo или в краткой форме Ruy/Rui, а в Галисии произносилось как Roi. В арабском оно получило форму Ludhriq (قيرذل), так арабы называли последнего короля вестготов Родериха/ Родриго, погибшего в 711 г. Таким образом, Родерик — англицизм, производный от многих имен, напрямую несвязанных друг с другом. Как фамилия и как личное имя оно является адаптированной к английскому языку формой уэльсского Rhydderch. Поэтому личное имя Roderick — англицизм от гэльского (ирландского и шотландского) личного имени Ruaidhri/Ruairi/Ruairi/Ruairidh/Ruaraidh. Иногда это имя произносится как Roddy».

Как видим, круг вариантов имени Родерих/Родерик, эквивалентом которого, согласно Шрамму, является и Рюрик, становится все шире и охватывает теперь кельтский именослов, и этот именослов первичен относительно германских именословов.

А. Г. Кузьмин, как известно, глубоко изучал вопрос кельтского культурноязыкового наследия в Северной Европе. В рамках этих исследований он отметил и большое распространение имени Рюрик на европейском континенте, начиная с первых веков н. э. Опираясь на данные Альфреда Хольдера, Кузьмин привел связь между именем Рурик/Рюрик, во множестве встречавшемся в римско-галльских именословах, и этнонимом рурики/раурики/raurіс — названием одной из кельтских этнических групп на территории Галлии. Раурики/рурики покинули родные места в 58 г. н. э. под натиском римлян и отселились вместе с гельветами на запад. На их родных местах римлянами была образована колония Августа Раурика (неподалеку от Базеля). Данная территория отмечена и сходными гидронимами. Здесь можно отметить Рур — приток Мааса, протекающий по Бельгии, Германии и Нидерландам, а также то, что в средние века река Одер имела приток под названием Rurica, Rorece. За выходцами из этих мест, делает вывод Кузьмин, позднее и закрепилось имя «Рурик»[630].

Происхождение антропонима от этнонима или шире — от названия бывшей родовой территории, феномен известный. А учитывая, что в раннесредневековый период названные территории были вовлечены в процесс миграций и переселений людей по всей Европе вплоть до Британских островов и далее, то и имена из этих мест «переселялись» вслед за их носителями. Но полагаю, что этноним рурики/раурики может иметь еще более древнее происхождение и быть связанным с распространявшимися в Западной Европе сакральными системами, ономастиконы которых были рождены в лоне миграций древнейших носителей индоевропейских языков или представителей рода R1a и шли из освоенной ими с III тыс. до н. э. Восточной Европы на запад.

По словам А. А. Клёсова, «…носители гаплогруппы R1a, фактически, праславяне или, во всяком случае, их братья преобразовали не только восток во II тыс. до н. э., выступая как арии (Индия, Иран, Средняя Азия, Ближний Восток, Северный Китай), но и не менее (возможно, и более) кардинально преобразовали и запад, выступая как исходные кельты. Западная и Центральная Европа — культурный продукт праславянской Русской равнины»[631].

Но «путь» имени Рурик/Рорик в ирландские и шотландские именословы, о чем свидетельствуют многие материалы, шел, скорее всего, уже из областей Галлии. Так, в Уэльсе, в роду правителей королевства Гвинеда в конце VII в. появляется имя Rhodri, английским вариантом которого был Родерик со всеми вытекающими отсюда производными. Следует отметить, что имя Rhodri заняло почетное место в именослове этого королевского рода: им нарекается наследник престола Rhodri Molwynog ap Idwal (прим. 690–754 гг.). Латинской версией этого имени называется Rodericus, а английской — Roderick. Данное имя повторяется в династийном именослове правителей Уэльса вплоть до XIV в.

Самым знаменитым носителем этого имени являлся Родри Великий (820–878) или Rhodri ap Mawr/Roderick the great, сумевший объединить под своей властью земли Уэльса. Историк С. В. Цветков напоминал, что Родри Маура на континенте величали Рориком. Кроме имени, Родри Великого с летописным князем Рюриком роднит и то, что он начал процесс объединения своей страны с двух королевств, носивших названия Рос и Гвинедд. Во всяком случае, замечает Цветков, Родри/Рорик — наиболее исторически засвидетельствованный вариант западноевропейского правителя с именем Рорик[632].

Об истории Родри Великого известно следующее. В 856 г. упомянутый Родри Великий (Roderick the great) одержал крупную победу над войсками некоего Горма. О данной победе было рассказано в поэтических произведениях Седулия Скотта, придворного поэта франкского короля Карла Лысого. Этот ученый ирландский поэт в 848 г. появился при дворе короля франков Карла Лысого в составе посольства верховного короля Ирландии Маэля-Шехналя (846–862). Седулий Скотт оставался при дворе франкского короля несколько лет, проявил себя как активный деятель культуры, написал множество поэтических произведений, одно из которых называлось «О разгроме норманнов», где как раз и описывалась победа Родри Великого, причем имя Родри было написано как «Рорик», т. е. в форме, хорошо известной франкам с древних, римско-галльских времен.

При этом ни в произведении Седулия Скотта, ни вообще при дворе Карла Лысого не обнаруживалось никаких рефлексий относительно того, что имя Рорик было скандинавского происхождения, из чего должен был бы последовать вывод в норманистском духе, что вся объединительная деятельность Родри в Уэльсе проходила под благим влиянием скандинавов. Это тем более было бы уместно, что на время правления Карла Лысого (843–875) как раз, по версии норманистов, должны были приходится великие события в Восточной Европе, осуществляемые якобы выходцем из Скандинавии и тезкой Родри Великого. Но никто при дворе Карла Лысого данных «норманнских» подвигов не заметил и Родри Великого в скандинавы не произвел. Из чего можно заключить, что как Седулий Скотт, так и представители двора Карла Лысого находились в здравом уме и твердой памяти.

Кроме династии Уэльса, данное имя Родерик является одним из основных династийных имен для многих родов ирландских правителей, например, королей Лейнстера, Коннахта, а также шотландских правителей, которое записывалось в формах, адаптированных к ирландскому и шотландскому антропониконам: Ruaidhrí/ Ruairí/Ruaidri и др.

В числе носителей этого имени можно назвать короля Лейнстера Руайдри мак Фаэлайна (Ruaidri mac Fáeláin), умер в 785; короля субкоролевства Кенела Конайлла Руайдри уа Кананнайт/Ruaidri ua Canannain, умер в 950; короля Южного Конахта Руайдри/Ruaidri (991/992) сына Коскраха/Coscrach; короля Западного Конахта Руайдри Уа Флайтбертайга/Ruaidri Ua Flaithbertaig, ум. 1061; короля Конахта Руадри на Сайде Буиде/Ruaidri na Saide Buide (1087–1092); короля Конахта и последнего верховного короля Ирландии в 1166–1183 гг. Руайдри Уа Конхобайр/Ruaidhri Ua Conchobair, англ. Родерик О’Коннор (1156–1183); короля Конахта Руайдри мак Тайрделбах Уа Конхобайр/Ruaidri mac Tairdelbach Ua Conchobair, умер в 1384 г.[633]

У шотландских правителей мы видим имя правителя средневекового ярлства Морей (Moray) на севере Шотландии Финдлея мак Руайдри/Findlaech mac Ruaidri (ум. 1020). Этот правитель получил особую известность как отец Макбета благодаря трагедии Шекспира. Между прочим, королевство Морей (Kingdom of Moray) включало ярлство Рос (шот. Ros, переводится как «мыс», «пустошь»).

В вышеупомянутом ирландском Коннахте имеется графство Роскоммон или Ros Comáin — «Лес Святого Комана» (т. е. Ros в данном случае — это «лес») по имени аббата и епископа Комана (Comáin mac Faelchon), основателя монастыря, названного его именем (VI в.). Монастырь был основан в местности, бывшей родовым гнездом королевской династии Коннахта Уи Бриуин (Ui Briuin), ответвлением которой и стал клан Уа Конхобайр, где родовым именем было имя Руайдри/Родри/Рорик. В этом же графстве есть поселение под названием Роски/Руский (Roosky, Ruskey), название которого толкуется от ирландского Rúscaigh «болото, трясина». Добавлю ещё, что в вышеназванном королевстве Гвинед в Уэльсе, где одним из популярных династийных имен было также имя Родри/Рорик, находилось маленькое королевство Рос (Rhos), история которого уходит в V–VІ вв. Название этого королевства в переводе с уэльского объясняется как «вересковый торфяник».

Подумать только, какими энтузиастами родной природы и преданными натуралистами были средневековые правители Уэльса, Ирландии и Шотландии, не забыв включить в число названий местных владений такие, как «лес», «мыс»/«пустошь», «болото»/«трясина», «вересковый торфяник». Причем все это природоведческое многообразие касалось топонима или ойконима с одной и той же основой рос/рус.

Среди статей англоязычной Википедии отыскивается и другая статья об имени Родерик, в которой это имя рассматривается напрямую в гэльской традиции, т. е. сразу в его исходной форме Руайдри: «Ruaidhri (также Ruairi, Ruairidh, Rhuairidh, Ruaridh, Rhuaridh, Ruarídh, Ruari или Ruairí) — мужское имя кельтского происхождения (ирландское, шотландское). Переводится как „red-haired king“ rua[dh] red-coloured hair of foxes, etc., rí[gh] king. В ирландском произносится как /’ruərʲi:/, а в Munster Irish — /rəі’rʲi:/. Для английского типично произношение как Rory или Roo-ry. В классическом ирландском имя писалось как Ruaidhrigh, а в древне-гэлльском (Old Gaelic) как Ruaidrig/ruaðjrjʝ/. Его английским эквивалентом стало германское имя Родерик, в значении (red-haired leader) (например, Ruaidrí Ua Conchobair по-английски Roderic O'Connor). Уэльсский эквивалент (Welsh language) Rhodri, которое также означает рыжеволосый король (red-haired king)».

Итак, как видим, первый компонент рассматриваемого имени в германоязычных именословах принято связывать со значением «слава, победа» (англосак. hréđ «слава, победа», гот. hrōÞeigs «победный»), однако в кельтской языковой традиции, конкретно, в древнегэлльском языке первый именной компонент имени ruađj- связан с цветовой символикой, а именно — с красноватым/рыжим цветом волос. Но если англосакс. Hróđgár, древнеангл. Hroðricus, древненем. Hroderich являются германизмами от древнегэлльского Rhodri, то этимологией названных имен является не англосак. hréđʲ «слава, победа», а гэлльск. ruađ «красный», тогда получается, что значения «слава, победа» были ошибочно подобраны во времена расцвета германоцентризма XIX века?

Эту же мысль подкрепляет и тот факт, что второй компонент, заимствованный из кельтского — rekr, — rikr, но и в готс. -reiks означавший «властелин, государь», является общим как для германского именослова, так и для кельтского. Последнее обстоятельство подводит к выводу о том, что имена германского именослова, образованные от композитов hró(đ)-/hrø-/ruo(d), такие, как древненемецкие Hrōdowald, Ruodger, Hruodwar, Hrōdhari, Hroderich или англосаксонские Hróđgár и Hréđric, являются германизированным наследием более древней, кельтской языковой традиции, поскольку имя Rhodri выступает одним из вариантов названных имен с той же основой.

Но тогда возникает следующий вопрос: является ли кельтская языковая традиция исходным имяобразующим лоном имени Рюрик? Не происходит ли материал/идея этого имени из еще более древних языковых пластов? Этот вопрос навевает семантическая разность имени в германских и кельтских языках, а также понимание того, что оба значения: и «прославленный/победоносный государь», и «рыжевласый король» могут выражать разные эпитеты одного древнего сакрального прототипа. Древние сакральные имена становились истоком для многих современных имен, и ближайший пример из приведенных здесь — это имя божественной прародительницы уэльсцэв и ирландцев Дану, восходящее к ведийскому и авестийскому языкам, но послужившее изложницей для имени родоначальника датчан Дана и ставшее популярным личным именем вплоть до наших дней именем во всех скандинавских странах.

Поэтому в поисках истоков имени Рюрик/Рорик/Родрик следует рассмотреть все варианты значений для этого имени, которые сейчас известны науке.

Носители имени Рюрик в Западной Европе

Уяснение тех фактов, что имя Рюрика в ирландских и шотландских династийных именословах толкуется из гэлльского как «рыжевласый король», и что этому имени в ирландских королевствах сопутствовали топонимы Ros, Ruskey, Rhos, невольно направляет ход мыслей к галльскому племени рутенов и их связью с именем Русии. Поэтому начну исследование вопроса о носителях имени Рюрик в Западной Европе с юга бывшей Галлии.

А. Г. Кузьмин писал, что «…смысл многочисленных вариантов обозначения (тоже многочисленных) „Русий“ в Европе в значительной мере объясняется обычными латинскими характеристиками галльского племени Рутенов: „Russus Rutheni“ и „Flavi Rutheni“ — „Красные (или красноватые)“ и „Златокудрые“ (опять-таки с красноватым оттенком) Рутены… В славянских языках это тоже один из вариантов обозначения желто-красного цвета. Наименование ругов — ружане или руйаны имеет то же значение, что и месяца сентября „рюен“ — желто-красный…. „Красный“ цвет символизировал могущество, и выражалось это, как правило, в ритуальном раскрашивании… После завоевания Галлии римлянами ряд галльских племен ушли — венеты из Бретани полностью, погрузившись на суда, видимо, к своим дальним родственникам — балтийским, рутены (ранее пришедшие с севера), видимо, к местам прежнего обитания»[634].

В статье А. И. Дробинского, посвященной упоминаниям Руси в старофранцузском эпосе, сообщалось о том, что Русь и как народ, и как страна упоминалась в 28 поэмах средневековых французских произведениях и всего около 70 раз, что говорило об интересе к стране и о владении информацией о ее народе. Но здесь интересно отметить, что в поэме «Foulque de Candí» (вторая половина XII в.) русы переосмысливаются местами как «рыжие» — «roux», например, в выражении «roux et gris» — «рыжие и серые» или «русские и греки»[635]. Достаточно очевидно, что игра словами «русские» как «рыжие» была навеяна образом галльских рутенов как «russus rutheni» и сделалась традиционным синонимом для обозначения русских в старофранцузской литературе.

Рутения — Ругия — Русия. Гальское племя рутенов, упомянутое А. Г. Кузьминым, известно со времен Римской империи на юге современной Франции. Civitas Rutenorum с главным городом Родез/Родес, который фиксировался как минимум с V в. до н. э. и который в римское время носил также название Сегодунум. По поводу этимологии этого названия в разных справочниках, в том числе и на справочных сайтах интернета, обнаруживается разнобой. На франко- и англоязычных сайтах его объясняют из кельтского языка в значении «сильно укрепленный форт», ставя его в один ряд с Сегедунумом (Segedunum) в Англии — руинами одного из укрепленных поселений римского периода на севере Англии. Правда, при этом оговариваются, что подобное толкование небезупречно. Объяснение же названия галльского двойника Сегодунума — города Родеза достаточно определенно: Rodez=Ruth, т. е. происходит от этнонима «рутены». О родстве топонима Rodez и названия народа Ruteni упомянул и Назаренко[636].

Поскольку толкование названия Сегодунума как «хорошо укрепленного форта» не является убедительно обоснованным, то стоит привести и ту этимологию Сегодунума, которую можно найти на русскоязычных сайтах, и которая переводится «ржаной холм». Слово «рожь», согласно Фасмеру, восходит к праслав. *rъžь , которое возводят к диалектному праиндоевропейскому *rughis Secale cereale[637]. Может ли быть какая-либо связь между древним обозначением ржи и именем народа рутенов? Возможно, стоит подумать о цветовой символике: ржаной как красновато-коричневый, что перекликается с приведенным выше «russus ruteni» как «красноватые рутены». А может, здесь дело в символике культуры пищи, а именно, в возделывании ржи и выпечке ржаного хлеба, что получило особый статус у некоторых народов.

Неотделим ржаной хлеб от русской культуры пищи. Но ржаные лепешки к празднику зимнего солнцестояния (у христиан стало праздноваться как Рождество Христово) до сих пор выпекаются почитателями зороастризма, традиции которых восходят к древним иранцам. Все это — интересные вопросы для исследования, но пока можно воспользоваться тем, что уже лежит на поверхности. Rod- как основа для топонима, а также тождественная с ним ruth- как основа для этнонима рутены и сами галльские рутены соседствуют с russus, причем не только в плане цветовой символики, но и в топонимике. Южнее Родеза, ставшего с течением времени столицей графства Руэрг (comté de Rouergue), известно графство Лангедок — Руссильон (фр. Languedoc — Roussillon).

Не знаю, от какого «болота» выводят название Руссильон, но в этой же юго-западной части Франции обнаруживаются и весьма ранние использования имени Рюрик (но не самые ранние, о чем ниже), носителями которого были очень известные личности. Правда, известными они являются где угодно, но не в российской историографии, невзирая на работы А. Г. Кузьмина и С. В. Цветкова. Я имею в виду двух епископов Лиможских. О них есть сведения как в литературе, так и в источниках, размещенных даже в интернете. Начну с последних, поскольку доступ к ним проще, а сведения их, при сравнении с научными изданиями, оказываются верны.

Итак, о двух достойных деятелях Лиможской церкви, носивших имя Рюрик, в интернетских публикациях можно прочитать следующее: «Святой Рюрик I, епископ Лиможский (430?—507)… Святой Рюрик (Ruricius) или Рорик (Roricius) родился в галльской семье. Он был женат, его жену звали Иберия (Iberia). Оба супруга следовали Евангельскому слову во всех проявлениях благочестия и сострадания. В 484 г. Рюрик был избран епископом родного города. Он отошел с миром ко Господу в 507 г., когда собирался на собор в Агде. Праздник перед революцией всегда совершался 20 сентября, когда выставляли на поклонение его мощи в церкви св. Августина. Святой должен был торжественно открыть именно эту церковь и кладбище вокруг неё, а также поставить священника, который бы в ней служил.

В литургическом календаре Лиможа на 1832 г. указывается, что теперь праздник святого празднуется в этой епархии 20 июля. Во дворце недалеко от Лиможа почивает его святая глава. Из оставленных им записей, составивших две книги, видно, что благочестие, святость и любовь составляли основу его жизни и деятельности, и это получает многочисленные подтверждения. Его записки сначала появились у Канисия и впоследствии были много раз переизданы. Святой Рюрик II, епископ Лиможский (ум. 550) был вторым епископом Лиможским. Он присутствовал на нескольких синодах и умер ок. 550 г. Обретение его мощей произошло ок. 1102 г.»[638]

В вышеприведенных сведениях о житии святого Рюрика I Лиможского содержится ценное указание: «…родился в галльской семье», что должно наложить узду на норманистский рефлекс автоматически объявить и этих святых французской католической церкви выходцами из Скандинавии. Лиможские Рюрики, явно, происходили из местной галльской знати, из исторической области расселения народа рутенов.

В исследовании по истории сенаторских родов в Галлии позднеантичного периода, принадлежащего перу немецкого историка К. Ф. Строхекера, есть рассказ и о епископах Лиможских, носивших имя Рюрика (Ruricius). Первый епископ Лиможский по имени Рюрик, согласно Сторхекеру, родился в 440 г. и происходил из сенаторского рода в Аквитании, находившегося в родстве с римским сенаторским родом Аникии/Аниции (Anicii) — влиятельным родом времен заката Римской империи. По женской линии от этого рода происходили Меровинги. В 468 г. Рюрик женился на Иберии, дочери клариссима (vir clarissimus — славнейший муж) Омматия из Оверни, также представителя знатного рода. «Клариссим» был одним из высших сенаторских титулов в поздней Римской империи (IV–VI вв.), его носители — клариссимы составляли первый разряд знати. Омматий был другом Аполлинария Сидония (430–486 гг.), прославленного галло-римского писателя и поэта, дипломата, епископа Клермонта. Сидоний посвятил ему панегирик в связи с приглашением на празднование дня рождения. Сидоний написал также эпиталаму и по поводу свадьбы Рюрика и Иберии. Их дети: Аврелиан, Константин, Эпархий, Леонтий и дочь, замужем за Агриколой, сыном императора Запада/вестготского короля Эпархия Авита. На дочери же императора Эпархия Авита был женат Аполлинарий Сидоний и таким образом, он был связан узами свойства с родом Рюрика I Лиможского[639].

Рюрик I обладал литературным талантом. От него осталось два тома писем/записей в позднеримском эпистолярном стиле (Ruricii epistulae)[640]. Сохранилась его переписка со многими видными религиозными и светскими деятелями Южной Галлии. Рюрика I Лиможского упоминает австрийский медиевист X. Вольфрам в своей монографии о готах, заметив, что епископ Рюрик Лиможский переписывался с неким высокородным Виттамаром и послал ему и его супруге сотню груш[641].

В соответствии со сведениями, содержащимися в эпистолярных произведениях епископа Рюрика, резиденция семьи находилась в Гурдоне (Gourdon), в области Кагор (Cahors). При римлянах это был главный город Аквитании, сейчас — живописное старинное поселение, привлекающее туристов своими историческими достопримечательностями. В 477 г. Рюрик принял духовный сан и в 485 г., согласно такому источнику как эпистолярное наследие Святого Фауста, епископа Рьезского (461/470–493 гг.), стал епископом в Лиможе и занимал эту должность в течение двух десятилетий. Кафедра в Лиможе была основана еще в III в. первым епископом Лиможа Святым Марциалом — одним из семи епископов, отправленных из Рима папой Фавием (200–250) для проповеди христианства в Галлии. Святой Рюрик Лиможский, будучи ревностным христианином, возвел в Лиможе монастырь и церковь Святого Августина. Он участвовал в Агдском общегалльском церковном соборе в 506 году. На следующий год, как следует из письма епископа Седатуса из Нима, епископ Рюрик Лиможский скончался.

Рюрик II Лиможский был внуком Рюрика I от сына Омматия. Омматий, идя по стопам отца Рюрика I, также посвятил себя духовной карьере. В 522/ 523 гг. Омматий был утвержден в сане епископа Тура по приказу короля франков Хлодомира. Омматий был турским епископом до своей смерти в 525 г. Его сын, названный в честь деда Рюриком, получил сан епископа в Лиможе, как и дед Рюрик I. Рюрик II присутствовал на соборе в Клермонте в 535 г. и в 541 г. — на соборе в Орлеане. Рюрик II Лиможский возвел церковь Св. Петра в Каруа и базилику Св. Жуньяна в Лиможе. Преставился в Орлеане в 549 г. Известный поэт Венантий Фортунат (530–600/609) написал эпитафию на его кончину и на смерть его деда[642].

Помимо епископов Лиможских, имя Рюрика/Рорика носили многие лица, прославленные в житиях католических святых или прямо облеченные высоким священническим саном в лоне римско-католической церкви в раннесредневековой Галлии, а затем — в королевстве франков, причем еще за двести лет до времени Рюриков Лиможских.

Об одном лице по имени Руриций (Рурик) рассказывается в «Житии Святого Мартина», епископа Турского (316–397). Когда епископская кафедра в Туре в 371 г. сделалась свободной, то народ пожелал иметь своим святителем святого Мартина. Но в то же время все знали глубокое смирение Мартина, которое раньше побуждало его настойчиво отказываться от принятия пресвитерского или даже дьяконовского сана. Тогда решили прибегнуть к хитрости и силе. Один гражданин по имени Руриций пришел к святому в его монастырь и припав к его ногам, просил прийти и помолиться за его больную жену. Святой пошел, но тут его окружил народ и силою привел его в город, в храм и провозгласил его епископом[643].

Вышеупомянутые епископы Лиможские были не единственными высокопоставленными религиозными деятелями на территории бывшей Галлии — носителями имени Рурика.

Так, А. Хольдер указывает имя пресвитера Рюрика/Рорика (Ruricio/Roricius) — он был упомянут в связи с соборами в Автиссиодуре/Аутиссиодоре (г. Осер в современной Франции) в период 573–603 гг. Один из епископов Неверских (614–653) также носил имя Рурика (Rauri(a,e)cus)[644].

У франкского историка и хрониста каролингской эпохи Флодоарда (894 966) есть запись о Рорике, епископе Ланской церкви: «В этом же году (976. -Л.Г.) 20 декабря Рорико, епископ святой Ланской церкви, который был разбит параличом, после многих и должных изъявлений благодарности Богу по поводу своей болезни, ушел из жизни, а именно в канун святого апостола Фомы после утренних славословий богу»[645].

Лан или Лаон в современной Пикардии был еще в V в. назначен резиденцией епископов по инициативе Святого Ремигия, епископа Реймского и апостола франков. Будучи выходцем из римско-галльской знати и уроженцем этих мест, Ремигий сделал этот город важным духовным и политическим центром королевства франков. В Лаоне родилась Бертрада, мать Карла Великого. Здесь родились короли Людовик IV и его сын Лотарь III. Только с конца X в. резиденцией французских королей стал Париж. Поэтому сан епископа Лаона в жизни христианской церкви Франции был осиян особой славой, в силу чего хронист упоминает с особым пиететом и епископа Ланской церкви Рорика.

Имя Рюрика (Rorico) под 822 г. сохранилось в актах аббатства Святого Петра в Зальцбурге — старейшего монастыря, основанного в 690 году. Кроме того, имя Рюрика (фр. Rorigius) под 946 г. упоминается в уставных документах аббатства Клюни, основанного в X в. в Верхней Бургундии и пользовавшегося большим влиянием в среде местной знати. Под 939 г. — в уставных документах аббатства Святого Максентия в Пуатье, в документах монастыря Святого Киприана в Пуатье за период 954–986 и др. В каталоге имен М. Морле названо еще около десятка лиц — носителей имени Рюрик[646].

Прославились носители имени Рюрика в римской истории. Рурик Помпеян/Ruricius Pompeianus (ум. 312) был полководцем у римского императора Максенция (278–312). Руриций носил звание префекта претория, т. е. являлся одним из высших должностных лиц в Римской империи. В его подчинении находились преторианцы — гвардия и личные телохранители императора. Руриций Помпеян погиб в 312 г. в сражении при Вероне, когда войска Максенция были разбиты Константином Великим.

В «Римской истории» Аммиана Марцелина, в книге 28, посвященной периоду 368–370 гг. правления императора Валентиниана (321–375), рассказывается о Рурике, правителе римской провинции в Африке и о том, как он стал жертвой трагических событий, которые Марцелин описывает как бедствия провинции Триполиса, которые «оплакивала сама богиня Справедливости». Случилось так, что взбунтовались соседние варварские племена и начали опустошать и грабить окрестности города Лептиса. Жители послали за помощью к комиту Африки Роману. Роман потребовал несоразмерное возмещение провиантом и верблюдами, но не получив желаемого, удалился, не оказав помощи городу. Жители послали представителей к императору Валентиниану с описанием своих несчастий и с просьбой о помощи. В ожидании ответа от императора горожане для организации отпора варварам сами передали военную власть в городе правителю провинции Рурику (Рурицию). Но Роман сумел вернуть себе военную власть, однако ничего не сделал для защиты города, окрестности которого продолжали опустошаться восставшими племенами. Опасаясь суда императора, Роман и другие сановные посланцы императора, повинные в мздоимстве, затеяли адскую интригу и оговорили множество невинных людей, которых казнили по приказу императора Валентиниана. Среди приговоренных к казни оказался и вышеупомянутый правитель провинции Рурик (Руриций), которого обвинили в распространении ложных известий, а кроме того и в том, что в его докладе, как полагали, были дерзкие выражения. Руриций был казнен в Ситифисе[647].

На территории бывшей Галлии имя Рорика носили многие представители светской знати. В собрании актов периода Меровингов и Каролингов сохранился документ от 2 сентября 820 г., составленный в Кьерзи, в Пикардии, удостоверявший обмен земельными владениями между двумя монастырями и подписанный целым рядом влиятельных лиц округа. Среди них, в первом десятке видим мы имя графа Рорика[648].

К сливкам сливок франкского общества принадлежали Рорики, графы Мэна и Ренна в Бретани. Имя первого из них вошло в историю в офранцуженной форме Rorgon, но известно и в более привычных формах как Rorico(n) или Rorich. Личность Роргона/Рорикона I (ум. 840) достаточно хорошо известна в немалой степени благодаря своей любовной связи с дочерью Карла Великого от второго брака по имени Ротруда/Rotrude/Hruodrud (775/778–810). От этой связи родился сын Людовик, получивший аббатства Сен-Дени, Сен-Рикье и Сен-Вандриль. Ротруда в брак не вступала, но Роргон женился на знатной даме по имени Билешильда. Первенца в этом браке назвали в честь отца Роргоном. Роргон I был сыном графа Мэна Гозлена и Адельтруды. Имена родителей граф Роргон назвал в собственноручно составленном документе, но больше о них ничего неизвестно. Роргон I считается основателем в 824 г. аббатства Сен-Мор-де Гланфеиль. Графства Мэн и Ренна были богатыми и стратегически важными областями, поэтому графы Мэна и Ренна входили в число влиятельных людей в королевстве франков. Титул графа Мэна унаследовал старший сын Роргона I — Роргон II (849–865), младший брат которого Гозлин (834–886) имел сан епископа Парижа.

Таким образом, имя Рюрик в разных формах было известно в западноевропейских именословах как имя, которое, начиная от рубежа эпох, носили представители королевских родов Ирландии и Шотландии, римские политические деятели, католические священники самого высокого сана, представители галльско-римской и франкской знати. Поэтому неудивительно, что это имя появляется у одного из визиготских королей в начале VIII в. Только неправ был Шрамм, уверяя, что это имя германское. И франки, и визиготы восприняли это прославленное имя от римско-галльской знати, как светской, так и духовной и постепенно осваивали его в рамках своих именословов. Заимствование имени прежде всего происходило в зоне кельто-германских контактов, и уже оттуда заимствования шли в более северные европейские земли, в частности, в скандинавские страны. Но это был только один из путей. Рассмотрим и другие возможные пути заимствования имени Рюрик в скандинавских именословах.

Имя Рюрик и славянские именословы

В статье «О варягах» Байер заметил, что имя Рюрик «у германцев (немцов) было Ругерик и Рогерик»[649]. Очень ценное замечание, несмотря на то, что Байер не поясняет, где у «немцев» встретилось ему имя Рюрик в форме Ругерик. Но тут сведениям Байера можно доверять в любом случае, поскольку в какой форме встречались имена у его соплеменников, он должен был знать. Ценным же это замечание является потому, что показывает имя Рюрик в форме, адаптированной к этнониму руги/роги. Выше упоминалась связь этнонима раурики с именем Рурик. Помимо этого имеется, оказывается, вариант, который связывает имя Рюрик/Рурик через вариант Ругерик с этнонимом руги и соответственно, с островом Рюген. Проблема древнего народа ругов основательно запутана современной германистикой, поскольку руги стали относится к германским племенам в традициях готицизма XVI в., согласно которому все народы, названные Тацитом в рамках его «Германии» стали считать германскими племенами/народами, причем в современном понимании этого термина, как носителей германских языков.

А. Г. Кузьмин связывал остров Рюген с Балтийской Русью: «О том, что остров Рюген (Ругия) назывался „Русью“ (Рутенией), писали многие авторы, в том числе и в советское время…. Известно, что „Русь“ имеет в источниках разные обозначения. В латинской традиции, сохраняющейся и в средневековой литературе, преобладает написание Rutenia или Ruthenia. В собственно германских источниках это чаще всего Rugia со множеством вариантов, собранных и непонятых одним из наиболее активных современных норманистов А. В. Назаренко, недоумевающим по поводу постоянной взаимозамены написаний Rugia — Russia…»[650].

Для Кузьмина, как было упомянуто выше, связующим звеном между рутенами и ругами являлось имя народа русь, а разные написания этого этнонима складывались в процессе расселения его носителей. «Ругия — Руссия — Рутения, иногда также Руйя — Руйяна, — отмечал Кузьмин в другой работе, — так в западных источниках именуются и Ругия Балтийская, и Руги-ланд, и Киевская Русь. Примечательно, что город, основанный русскими участниками Первого крестового похода (на территории нынешней Сирии), назывался в разных записях Ругией, Руссией или Руйей. Показательно также имя одного из гуннских вождей, упоминаемого Иорданом в вариантах Ругила, Руа, Руас, Роас. Очевидно, звук, передаваемый латинским Г, произносился иначе, а в разных языках он и вовсе приобретал своеобразное звучание. Так, кельтское население Подунавья называло ругов „роками“ и „раками“, датчане „рёнами“ (или „рё“). У германского населения Подунавья преобладают формы „рузы“, „руцы“ и „руси“, но сохраняется и кельтическое „роки“, „раки“, а также „руты“ (имя „Рогер“ имеет и форму „Руткер“). Этноним часто различно писался в одном и том же документе»[651].

Говоря об имени гуннского вождя, Кузьмин имел в виду царя гуннов, военачальника, одержавшего ранние победы над Римской империей и брата Аттилы по имени Ругила (ум. 434/440). Его имя запечатлелось в источниках в разных формах: Руа или Ругила, Роас, Руас, Роил, Руга (Rua, греч. Poύγaς, Poϋγvaς, Pωiaλς). У грекоязычного Приска было Ройас. У Иордана, который пользовался сочинением Приска, переводилось на латинский язык как Роас. Имя Аттила, по предположению некоторых ученых, имело индоевропейское происхождение, тогда логично предположить, что и имя его брата Ругила/Руга/Роас родилось в Восточной Европе. Подтверждением моему предположению может служить такой этноним как Rogas Tadzans в перечне народов, входивших в состав державы готского царя Германариха, приведенном Иорданом.

Православный богослов епископ Феодорит Кирский (386/393–457) писал о нем: «Когда предводитель кочующих скифов Роил с многочисленным войском перешел Истр, опустошал и грабил Фракию с угрозой, что осадит царственный город и при первом же приступе возьмёт его и разрушит, Бог бросил с неба громы и молнии и ими истребил как его самого, так и все его войско»[652]. Анонимная «Галльская хроника» 452 года за 434 г. называет этого правителя королем гуннов Ругилой или Ругой — Rugila Rex Chunorum. На основе приведенного можно сделать вывод, что Ругила был предводителем полиэтнического населения, которое греческими авторами могло именоваться скифами и которое, как известно, часто соединялось с именем русов. А русы и гунны в Саге о Тидреке Бернском и в поэме «Ортнит» фигурируют как современники. В саге описаны походы гуннов при поддержке готов против короля Руси Владимира и его витязя Ильи Русского, в «Ортните» Илья Русский действует за пределами Руси, в Италии и других землях[653], поэтому имя «предводителя кочующих скифов» Ругилы/Руги/Роаса вполне могло быть заимствовано в именослове гуннских правителей от древних русов.

Чередование гласных у/о в первом компоненте имени гуннского правителя типичны для славянских языков, а варианты Ругорик/Рогорик, приведенные Байером, позволяют отыскивать примеры древнерусских имен с корнем руг-/рог-. Варианты имени с корнем рог- отыскиваются там без проблем.

Имя Рог встречается в новгородском именослове. Известен Гюрята Ро-гович — седьмой из девяти посадников времен Мстислава Владимировича (1088–1117): «…при раскопках в Людином конце в слое самого начала XII в. была найдена берестяная грамота № 907, адресованная Гюряте и содержавшая отчет некоего Тука о порученном ему расследовании двух краж, жертвой одной из которых оказался князь. Документ происходит из комплекса материалов, связанных с распределением государственных доходов. Контекст грамоты не оставляет сомнений в том, что ее адресат Гюрята был посадником. Вполне вероятно его тождество с Гюрятой Роговичем, который около 1092 г. был одним из информаторов составителя „Повести временных лет“»[654].

Гюрята Рогович из ПВЛ упоминается в статье за 1096 г.: «Се же хощю сказати, яже слышах преже сих 4 лѣт, яже сказа ми Гюрята Рогович, новгородец, глаголя сице…»[655].

Стоит обратить внимание на то, что названия с корнем рог- встречаются в топографии Великого Новгорода, в наименовании улиц. Например, «К собору Михаила на Прусской улице приписаны церкви, стоящие на Прусской, Добрыне, Роговке, Чудинцевой, Легощей улицах»[656]. Поскольку в наименовании улиц Великого Новгорода использовались имена собственные, такие как «Добрыня улица», то Роговка также вполне могла произойти от имени Рога, отца посадника или другого именитого новгородца. В берестяных грамотах встречается такой вариант имени как Рожнет от слова рожок, т. е. маленький рог.

Как варианты имени Рог могли выступать имя Рагул с берестяной грамоты и летописное имя Рагуил — так звали отца Добрыни Рагуиловича, воеводы князя Мстислава Владимировича — упомянут в ПВЛ под 1096 г.

Стоит вспомнить и богатыря Рогдая из «Руслана и Людмилы»: «Рогдай, воитель смелый, мечом раздвинувший пределы богатых киевских полей».

Именам с корнем рог- следует посвятить отдельную работу, а о заимствованиях древнерусских имен гуннскими правителями хорошо известно.

Итак, достаточно очевидно, что этноним русы/руги/рутены, получивший еще в раннем средневековье распространение в разных формах, отразился и в родственных ойконимах Руссия/Ругия/Рутения, а также — в соответствующих антропонимах Руас/Ругила/Рог/Рогер/Рутгер, к одному ряду с которыми, явно, можно отнести как Рурика из южногалльских рутенских земель, так и демонстрирующего родство с ругами Ругорика, упомянутого Байером.

Но очевидное представляется как раз невероятным тем представителям российской науки, которые живут под прессом норманистских утопий об исходной связи Руси со Скандинавским полуостровом. Например, А. В. Назаренко, собравший ценнейший материал об имени Руси в западноевропейских источниках, не смог, по замечанию Кузьмина, преодолеть существующие исторические постулаты, согласно которым Руси не полагалось быть там, куда ее помещали многочисленные источники. Поэтому рутены и руги относительно имени руси, согласно Назаренко, это — ученая «книжность», а не проявление живой истории: «…характерной приметой XII–XIII вв. стало широкое распространение новой формы этнонима „русь“ — Rut(h)eni, реже в качестве хоронима Rut(h)nia или эпизодически даже Rut(h)ia. Насколько удается установить, впервые такой вариант выступает в „Аугсбургских анналах“ начала XII в. („rex Rutenorum“: Ann. Aug. а. 1089, p. 133), после чего он получает хождение в латиноязычной письменности практически всей Европы… Едва ли подлежит сомнению… что термин Rut(h)eni/Rut(h)enia применительно к руси/Руси относится к тому обширному классу „ученой“ этно- и топонимии средневековья, которая заменяла реальные названия заимствованиями, как правило, из античной ономастической номенклатуры по принципу либо той же территориальной приуроченности, либо большей или меньшей созвучности… В античных текстах Rut(h)eni было названием одного их южногалльских племен в районе нынешней Тулузы и встречается, например, в „Записках о галльской войне“ Юлия Цезаря… Есть упоминания, которые прямо выдают античные корни этого этнонима как названия руси. В трактате „Императорские досуги“ первой четверти XIII в. полигистора Гервазия Тильберийского, работавшего в южнофранцузском Арле, в контексте географического обзора Европы, читаем: „Польша одной из своих оконечностей граничит с Русью, которая [зовется] также Рутенией…“

…Не без некоторых колебаний относим также к числу „ученой“ этнонимии менее популярный, но все же достаточно выраженный другой вариант имени „русь“ в латиноязычной литературе средневековья — Rugi. Первоначально это было название восточногерманского племени ругов, которые, обитая в начале н. э. на берегах Балтики, оказались затем захвачены миграцией готов на юг, в конце концов, к V в., на короткое время осели на Среднем Дунае, были побеждены римским полководцем Одоакром и депортированы им в Италию, где растворились среди местного населения…. По отношению к Руси этот этникон впервые употребляется в „Раффельштеттенском таможенном уставе“ 904/6 г… Автор „Истории норманнов“ Гийом Жюмьежский (начало 70-х гг. XI в.), говоря о женитьбе французского короля Генриха I на Анне Ярославне ок. 1050 г., называет Ярослава Мудрого „rex Rugorum“…. Аутентичность информации о Руси в перечисленных источниках не подлежит сомнению…»[657].

Таким образом, по убеждению Назаренко, ученый Гервазий Тильберийский, работавший в южнофранцузском Арле, просто из умозрительной выспренности указал на родство названия Русъ и Рутения, а не от точного знания предмета, которое ему легко было почерпнуть в Южной Франции. Также и Гийом Жюмьежский, считает Назаренко, поименовал Ярослава Мудрого rex Rugorum из соображений литературного изыска, а не потому, что этот автор просто знал о тождестве титула «rex Rugorum» и «русский князь». Но если утонуть в пучине догматизированного подхода о «восточногерманском» происхождении ругов только потому, что они локализованы Тацитом в восточной части его «Германии», то такой подход, понятное дело, не позволит увязать ругов с рутенами, упомянутыми Цезарем в районе нынешней Тулузы. А уж что касается русов, то этническая история носителей этого имени, по словам Назаренко, просто неясна современной науке. Или той части современной науки, дополним эту мысль, которая путается в тенетах норманистских догм.

Ближе всех к истине был А. Г. Кузьмин, когда настаивал на том, что «русский вопрос» на германском материале не решается и что надо расширить поиск до древнего индоевропейского уровня, предлагая обратиться к древностям Рюгена, названия которого известны также в формах Rugniatis, Run, Rhun, Rugnos, Ruan. В итальянских переделках Истории Павла Диакона вместо «Ругиланда» иногда стояло «Рудиланд»[658]. Кроме того были отмечены такие формы как Rugia, Ruia, Rana. А жители острова, согласно чешскому ориенталисту И. Грбеку, у разных анналистов могли носить такие названия, как Rugiani, Ruyani, Rojani, Ruani, Rani. Данная ссылка на Грбека приведена С. Н. Азбелевым, который также отметил, что Грбек указывал и на параллель с отнесением арабами жителей Рюгена к русам: Герборд и Эббон назвали остров Рутения, а его жителей — рутенами. Таким же образом в Магдебургских анналах за 969 г. жители Рюгена именовались Rusci[659].

Для того чтобы разобраться с Ругориком/Рогориком как вариантом имени Рюрика/Рурика, рассмотрим вкратце, что известно о ругах, которые согласно приведенным выше словам Кузьмина, кельтским населением Поду-навья назывались роками, а немецким — русами или по-кельтски, роками.

В античной традиции (Тацит, Птолемей) руги упоминаются как жители южнобалтийского побережья между Одером и Вислой, т. е. там, где в VI–VII вв. стал локализоваться союз поморян. Иордан (VI в.) упоминает на Балтии не только ругов, но и ульмеругов, т. е. островных ругов или рюгенцев. Прокопий Кесарийский (VI в.) говорит о ругах как одном из готских племен, бывших вместе с готами в Италии. Это служит для германистов дополнительным основанием причислять ругов к германским племенам, совершенно в традициях готицизма XVІ-XVII вв., хотя само имя Германия, заимствованное от галлов, было введено Цезарем в качестве общетерриториального названия земель между Рейном и Дунаем, населенной самыми разными народами. Его логичнее отождествить с таким современным понятием как Центральная и Северная Европа. Об объединениях варваров в раннесредневековой Европе специалист по истории варваров X. Вольфрам писал, что они не являлись «целыми» народами, а были объединением разнородных групп, составлявшим варварское войско[660].

В полной степени данная мысль приложима как к готам, так и к германцам, которых тот же Прокопий Кесарийский отнюдь не отождествлял с готами. Имя германцев, согласно ему, в VI в. растворилось в имени франков, а среди готских «племен» он называет и алан. Последнее очень логично увязывается с его представлением о готах, как савроматах и меланхленах: «В прежнее время, правда они назывались савроматами и меланхленами»[661]. Поэтому косные догмы современных германистов, породивших образ гомогенно чистых гото-германцев, совершенно не вписываются в полотно живой истории раннесредневековой Европы. Пёстрая история имени готов, отразившаяся, в частности, в многообразии форм этого имени: Gutones, Guten, Gothicus в титуле императора Клавдия II, Gutans, Gauthigoth, Gothia в дакийском топониме, говорит о том, что носители этого этнонима жили в симбиозе со многими народами, да и сами были достаточно сложного этнического состава. Стоит напомнить также, что у Иордана готы выступают преемниками фракийских гетов, а гетов византийский историк Феофилакт Симокатта (начало VII в.) отождествлял со склавинами. Итак, если готы и германцы — не тождества в раннесредневековой Европе, то руги как одно из готских «племен» такие же германцы, как и другое готское «племя» аланы.

Руги на южнобалтийском побережье выступают явно как индоевропейский субстрат, на что в свое время обратил внимание английский историк Томас Шор, исследовавший происхождение английского народа. В известной монографии, посвященной этой проблеме, он специальную главу отвел для ругов и вендов, в которых он также видел часть предков англичан. Ругов он относил к народу, родственному вендам и другим славянским народам, и считал важным подчеркнуть, что в генезисе англичан важную роль сыграли и славяне[662].

Шор напоминал, что среди народов, от которых произошли англичане, Беда Достопочтенный (672/673–735) называл и ругиев или ругов. Античные авторы локализовали и ругов, и венедов на берегу Балтики. Вполне вероятно, что на жителей побережья возле Штральзунда, которых называли ругини (Rugini/Rugians) распространялось и общее название — венеды. Шор напоминал, что остров Рюген являлся крупным религиозным центром венедов. На северной стороне острова, на мысе Аркона находился храм вендского бога Свентовита. Никаких следов «тевтонского» вероисповедания, подчеркивал Шор, на Рюгене не обнаружено, все следы — славянские. Поэтому, считал Шор, ругов, как и вендов, следует отнести к славянам, и напоминал, что многие народы, упомянутые Тацитом, были негерманского происхождения.

Шор указал на целый ряд топонимов, сохранившихся в старинных документах, которые явно указывают на поселения ругов в Англии в англосаксонский период — это Руанберг (Ruanbergh) и Руванбеорг (Ruwanbeorg) в Дорсете; Руганбеор (Ruganbeorh) и Руванбеорг (Ruwanbeorg) в Сомерсете; исчезнувшие Руванбеорг (Ruwanbeorg) и Руган (Rugan) в Уилтшире; Ругебеорге (Rugebeorge) в Кенте; Рувангоринга (Ruwangoringa) в Хэмпшире.

В так называемой «Книге страшного суда» Вильгельма Завоевателя (Domesday Book — свод материалов поземельной переписи в Англии 1086 г.) к топонимам, сохранившимся от ругов, Шор относил такие, как Руэнор (Ruenor) в Хэмпшире, Руэнхала (Ruenhala) и Руэнхале (Ruenhale) в Эссексе, Ругехала (Rugehala) и Ругелие (Rugelie) в Стаффордшире, Ругутун (Rugutune) в Норфолке, и Ругарторп (Rugarthorp) в Йоркшире. Рядом с Руэнор (Ruenore) в Хэмпшире находится Стуббингтон (Stubbington), название, которое возможно, было названием, перенесенным от Стубница (Stubnitz) на острове Рюген, полагал Шор.

Шор интересовался, в первую очередь, топонимикой, ведущей свое происхождение от этнонимов, и использовал топонимические данные в подтверждение мысли об очень пестром этногенезе англичан. Кроме вендов и ругов, напомнил Шор, свой след оставили говоляне, известные под именем Haefeldan и которых король Альфред Великий (849–899) упоминал как men of Havel, а также вильцы, которые в 560–600 гг. поселились во Фризии и возвели там крепость, названную по их имени Вильтабург (Wiltaburg), а местность вокруг крепости — Вильтения (Wiltenia)[663].

Но понятно, что этнонимы таким же образом влияли и на образование антропонимов. В частности, для приведенного выше топонима Рувангоринга (Ruwangoringa) образовывались такие соответствия в английской антропонимике как имена Руван (Ruwan) или Рован (Rowan), а также — Руген (Rugen). Таким образом, Руген как антропоним отыскивается в английском антропониконе и связывается как с этнонимом руги, так и с миграциями ругов на Британские острова.

Поэтому исследования Шора об этнониме ругов как имяобразующей основы для личных имен, вошедших в английский антропоникон, вкупе с сообщением Байера о том, что имя Рюрик у «немцев» (т. е. у потомков ругов) встречалось в форме Ругорик, вполне достоверно обосновывают вывод о том, что имя Ругорик как один из вариантов имени Рюрик существовало в антропониконе южнобалтийских ругов, обнаруживая явную связь этой именной формы с топонимом Рюген и этнонимом руги. На Рюгене или шире — на южнобалтийском побережье оно маркировало северную границу ареала распространения этого имени в Западной Европе, а его южной границей была область, где образовалось Лиможское епископство в Южной Франции. Этот обширный ареал имел еще с римского времени оживленные контакты с Британскими островами, в русле которых люди обменивались, в том числе, и именами. Следовательно, такой вариант имени как Ругорик стоит в одном ряду с вариантами Рорик/Родерик/Родри. Напомню замечание А. Г. Кузьмина о том, что в итальянских версиях Истории Павла Диакона Ругиланд и Рудиланд были взаимозаменяемы.

Поскольку руги, интересующие нас в связи с именной формой Ругорик как в Центральной и Южной Европе, так и на Британских островах выступали в пестрой этнической среде, то стоит рассмотреть и более широкое славянское окружение ругов на южнобалтийском побережье.

Выдающийся российский ученый — славист А. Ф. Гильфердинг (1831–1872) так описывал Южную Балтию: «Простирающаяся по южному берегу Балтийского моря между реками Эльбой и Вислой равнина, усеянная песками, болотами и озерами, но обильная также плодородными полями и богатыми пастбищами, — равнина, где теперь стоят Берлин и Бранденбург, Любек, Штральзунд и Шверин, Штетин, Франкфурт-на-Одере и Данциг и где сосредоточены самые деятельные силы немецкого народа, — в прежнее время населена была славянами. Славян, которые занимали эту страну, заключающую в себе нынешние области Лауенбург и часть Голштинии, Мекленбург-Шверин и Стрелиц, Бранденбургию и Померанию, принято обозначать общим именем славян балтийских.

…Имена и место жительства этих племен мы знаем определенно из исторических свидетельств VIII и последующих столетий. Главнейшие из них были:

вагры, на крайнем северо-западе, в восточной половине нынешней Голштинии и на острове Фембре или Фемерне;

полабцы, на юге от них по берегу Эльбы, в нынешнем Лауенбургском герцогстве;

глиняне и смольняне, южнее полабцев, близ Эльбы…

рароги, иначе бодричи, по берегу Балтийского моря, на востоке от исчисленных племен, от реки Травны (Trave) до Висмарского залива, в западной, приморской половине великого герцогства Мекленбург-Шверинского;

варны, тоже на берегу моря, у реки Варновы (Warnow), в восточной части Мекленбург-Шверинского в[еликого] герцогства.

Все эти племена составляли обыкновенно союз и являлись в истории под общим наименованием бодричей.

Другой союз племен, живший на востоке от бодричей, от р. Рокитницы (Reckenitz) до Одры, обозначался общим именем велетов или лютичей; к ним принадлежали:

…ратаре или радгощане, на юг от р. Пены за Доленицей, в нынешнем Мекленбург-Стрелицком в[еликом] герцогстве;

моричане, на юг от долечан и запад от ратарей, около озера Морьца (Müritz-see)…

На севере от земли лютичей лежал остров Руя (Рюген), населенный также славянами: они составляли особое племя, называвшееся руянами или ранами.

За Одрой примыкало к лютичам большое племя поморян (в нынешней Померании и части западной Пруссии). Они простирались по берегу Балтийского моря до низовьев Вислы; к югу они граничили, по черте реки Нотеци (Netze), с польскими славянами. К поморянам принадлежали также волынцы, жители острова Волыня (Wollin), лежащего насупротив устья р. Одры; восточная часть поморян, ближайшая к р. Висле, носила впоследствии особое имя кашубов»[664].

Из этого обзора мы видим, что в раннее средневековье руги/руяне составляли особый народ и не входили в союз с другими южнобалтийскими славянами, в частности, с соседними ободритами. Однако именно второе имя ободритов — рароги/ререги обсуждается до сих пор в связи с именем Рюрик. К обсуждению подключается и название центра ободритов Рерика, построенного около 700 г. и разрушенного в 808 г. королем данов Готфридом (Godfred, Gudfred, Gøtrik, Gudrød, ум. 810). Схожесть этнонима рароги/ререги, топонима Рерик и антропонима Рюрик слишком заметна, чтобы отмахнуться от нее восклицанием «Ах, это все случайные созвучия!». От нее и не отмахиваются. Вот уже порядка двухсот лет идет дискуссия о том, правильно ли видеть связь между рарогами/ререгами, Рериком и именем Рюрик или неправильно.

Известный чешский славист П. Й. Шафарик (1795–1861) был уверен, что второе название ободритов (он читал его как рарожане — rarožané) следует толковать от слова рарог (falco cyanopus), что в польском и чешском языке означало сокола. От слова сокол следовало, по его убеждению, производить и название крупного центра ободритов (известного в литературе как Рерик), которое Шафарик писал тоже как Рарог, напоминая в качестве аргументации, что многие славянские народы, в частности, сербы, русские, чехи и поляки использовали имена грозных хищных птиц в качестве названий населенных пунктов, и приводил такие топонимы как Рарог (у поляков), Сокол, Орел, Ястреб[665].

Сходное мнение высказывал и А. Ф. Гильфердинг, отмечая, что «…другое имя бодричей, рароги, объясняется польским и чешским словом рарог (сокол)… У Висмарского залива процветала торговля в Рароге (в Прим.: „У датчан назывался он Reric), главном городе бодричей, которые сами назывались рарогами…. Однако уже в IX в. война коснулась Рарога и пресекла его деятельность. Разрушенный датчанами, он опять отстроился, но никогда уже не получал прежнего торгового значения. Даже славянское имя его вскоре исчезло, по крайней мере, в летописях более не встречается, и заменилось немецким названием Микилинбурга (т. е. Большой город). Хотя нет на то прямых свидетельств, но можно, кажется, принять за верное, что Рарог и Микилинбург один и тот же город: ибо 1) и тот и другой именуются главным городом бодричей; 2) бодричи носят прозвище рарогов в то самое время, когда летописцы называют главный город их Микилинбургом… поэтому, если мы предположим, что Микилинбург имел свое славянское название (а это, кажется, несомненно), то едва ли найдем другое, как Рарог, которое именно совпадало бы с общим названием бодрицкого народа“»[666].

Таким образом, и Шафарик, и Гильфердинг полагали, что этноним ререги и топоним Рерик были связаны между собой, имели славянское происхождение и обозначали сокола. Это мнение оспаривается сторонниками идеи скандинавского происхождения топонима Рерик, что является частью доказательств скандинавского происхождения имени Рюрик. Примером может служить высказывание современного российского историка С. В. Алексеева, который заявлял, что скандинавы звали Велиград Рериком, и поскольку это название, действительно, перекликается с именем Рюрик, то лучшего доказательства неславянского происхождения этого имени трудно себе представить[667].

Поскольку сторонники противоположных взглядов на происхождение топонима Рерик (а следовательно, и на происхождение антропонима Рюрик) ссылаются на одни и те же западноевропейские источники, следует привести основные из них.

Адам Бременский писал об ободритах — ререгах (II, 21): «После них (вагров. — Л.Г.) идут ободриты, которые сейчас называются также ререги. Их главный город — Мекленбург (Magnopolis в латинском оригинале. — Л.Г.). От них в нашу сторону живут полабы, у которых главный город Ратцебург. За ними живут линяне и варнабы…. Есть и другие славянские народы, живущие между Эльбой и Одером, такие как говоляне по реке Гавел… Среди них по своему главенствующему положению и могуществу выделяются ре дари. Их прославленный город Ретра — центр идолопоклонства. Там сооружен большой храм в честь их богов, первейший из которых Радгост. Его статуя из чистого золота, а постамент убран пурпурным покрывалом. В город ведут девять ворот, а сам город окружен глубоким озером, до него можно добраться по деревянному мосту… Говорят, что этот храм расположен на расстоянии четырех дней пути от Гамбурга». О ререгах хронист упомянул и в другом месте: «Все славянские народы, подчиняющиеся Гамбургскому архиепископству, стали верными христианами в правление этого князя (Мстивоя. — Л.Г.), этими народами были вагры, ободриты, ререги и полабы…»[668].

Автор анонимной хроники XII в. «Саксонский анналист» в статье под 952 г. перечисляя славянские народы, также упомянул ободритов под двойным именем «ободриты или ререги».

Но со ссылкой на «Анналы королевства франков», в которых под 808 г. отмечалось, что город на языке данов назывался Рерик[669], целый ряд исследователей не перестают настаивать на том, что название Рерик следует толковать из датского языка. Однако непосредственно в датском языке подходящей этимологии в подтверждение данного тезиса обнаружено не было, поэтому как обычно, ухватились за первое, представлявшееся подходящим, а именно за др. — исл. reyrr — тростник, поскольку якобы город был расположен в озерной котловине, покрытой густыми зарослями тростника[670].

Объяснение достаточно нелепое, особенно с учетом того обстоятельства, что до сих пор нет полной уверенности в том, какой город считать историческим преемником Рерика, соответственно, невозможно знать, в озерных ли тростниках был размещен Рерик или в окружении иной растительности. Да, и вообще, причем здесь древнеисландский!

Название города Рерик совершенно очевидно связано с этнонимом ререги, а этот последний связан с ободритами. Однако у Адама Бременского название ререги употребляется как вкупе с названием ободриты, так и отдельно от него. Из этого следует закономерный вывод о том, что ререги было изначально названием отдельного народа. А поскольку имя этого народа совершенно определенно названо в числе имен славянских народов, таких как вагры, полабы и те же ободриты, то вполне логично и в нем видеть самоназвание одного из южнобалтийских славянских народов.

Но само название ререги является каким-то трудноуловимым. «Это имя темно, — замечает Гильфердинг. — Подлинность его подтверждается тем, что сами бодричи, по словам двух вернейших свидетелей касательно славянского Поморья, Адама Бременского и Гельмольда, назывались другим именем Reregi (тоже говорит и Annalista Saxo под 952 г.). Шафарик, читающий это имя как Рарог, рарожане, производит его от слова рарог, существующего до сих пор в польском языке в значении особой породы соколов…»[671].

Современный немецкий историк и археолог Андрей Пауль, который прекрасно доказал, что славянским самоназванием германоязычного экзоэтнонима ободритов было варины (вары, варны), дал интересное толкование связи между именами ободритов и ререгов. Он подчеркивает, что в XI в. название «ободриты» для славян, проживавших восточнее вагров, казалось хронисту Адаму Бременскому не соответствующим реальности анахронизмом: «ободриты, которые ныне зовутся ререгами», т. е. формой названия ободритов в XI в., по Адаму, было ререги. Историк также полагает, что версия происхождения названия города Рерик от самоназвания ободритов как ререгов, выглядит возможной, т. е. он продолжает, в принципе, линию Шафарика и Гильфердинга о славянском происхождении этнонима ререги и топонима Рерик.

Сходно с моими взглядами рассматривает А. Пауль и сообщение Франкских анналов о том, что Рерик назывался так «на языке данов». Он считает, что данное сообщение отнюдь не тождественно тому, что это слово происходило из датского языка. В начале IX в., сразу после разрушения Рерика, поясняет Пауль, франко-датские связи осуществлялись через датских купцов, поэтому сообщение франкского хрониста о «названии города на языке данов» в действительности показывает лишь то, что информация о городе и его названии была получена от данов и переданное ими название не было франкам известно. Но это отнюдь не исключает возможности того, что даны могли называть город ободритов его славянским названием, от названия ободритов — ререги. То есть Рерик — город ререгов, что косвенно указывало бы на существование такой формы названия ободритов уже в IX в.[672]

Идея ререгов как производного от рарог — сокол находит достаточно серьезную аргументацию. Хорошо известно, что сокол у многих народов был почитаемой птицей, выступавшей реинкарнацией различных божеств, часто связанной с солнцем или со стихией огня, с небесной молнией. Ререги как рарожане вполне допустимы и чисто лингвистически, по аналогии ратари и redari как их латинский вариант. Так что вполне можно заключить, что название ререги было производным от божества по названию Рарог. Но тогда название ререги выступало не столько как этноним, сколько как обозначение сторонников культа. И в этом случае возможно, что народ, известный по экзоэтнониму как ободриты, а по самоназвание как варины, возглавив союз нескольких южнобалтийских народов, принял на себя и культовое имя ререгов.

Высказывались предположения, что образ Рарога был генетически связан с древнерусским Сварогом и птицей из русских заговоров Рахом или Страхом, олицетворявшей огненный ветер — суховей, а также с иранским божеством Веретрагной, одна из инкарнаций которого — сокол[673].

Что касается древнерусского Сварога, то на южнобалтийском побережье его ближайшей «родней» было божество Радгост, капище которого находилось в земле велетов — лютичей, в Ретре/Радигоще. Правда, Гильфердинг был уверен, что под именем Радгоста скрывалась общая для балтийских славян святыня, выступавшая в других землях под разными именами. От Титмара Мерзебургского остались описания храма в Радигоще: «Внутри (великолепного храма Радигощского) стоят рукотворные боги; на каждом нарезано его имя; они свирепым образом облечены в шлемы и латы. Первый из них называется Сварожичем (Suarasici): все язычники чтут его и поклоняются ему более прочих богов». Гильфердинг обращал внимание на тот факт, что рассказ Титмара о Сварожиче очень схож с рассказом Гельмольда о Святовите. Отсюда и вывод Гильфердинга: в Ретре и в Арконе поклонялись одному божеству, скрытому под разными именами[674]. Адам Бременский, как было показано выше, именовал главного бога редариев (они же ратаре/радгощане у Гильфердинга и они же часть велетов/лютичей) Радгостом, а его культовый центр — Ретрой.

Радгост интересен в данном исследовании тем, что поскольку его другим именем являлось имя Сварожич, то именно это давало возможность связывать его с вышеупомянутым огненным духом Рарогом и соколом как зооморфной ипостасью Рарога, от чего перебрасывался мостик к ререгам, Ререку и соответственно, к имени Рюрика.

На связь имени Рюрика с образом сокола начали обращать внимание ученые еще в XIX в. В России об этом стал писать литератор и историк Е. И. Классен (1795–1862). Так он отмечал, что «у древан сокол назывался Руриком, у поморян — Рюриком, у верхних лужичан — Рурком…. У славян имена орла и сокола употреблялись искони как эпитеты молодечества; это мы видим из народных песен, сказок и поговорок… В доказательство того, что эпитетное имя Рюрик принадлежит славянам, мы видим, что Рюриком назывался брат владетельного князя Богемского»[675].

Здесь стоит напомнить, что и польский анналист Ян Длугош писал имя древнерусского князя именно как Рурек (в лат. оригинале Rurek. — Л. Г.) или как Рурко[676], а поскольку Длугош писал до того, как тьма норманистских утопий сгустилась над исторической мыслью, то его варианты имени Рюрик как Рурек и Рурко являются вполне достоверными и подтверждают подлинность вариантов, приведенных Классеном.

Идею о связи имени Рюрик с соколом развил С. А. Гедеонов (1816–1878) в своем прославленном труде «Варяги и Русь», где он указывал: «Коллар… отыскивал этимологию имени Рюрик в чешском raroh, польском rarog=falco cyanopus, сокол… в имени вендского племени рериков — reregi и города Reric (Мекленбург). При отсутствии указаний на историческую и лингвистическую связь между этими названиями и именем Рюрика предположения Яна Коллара, без сомнения, много теряют из настоящего своего значения. Г. Куник отвергает их по двум причинам: 1) в древнепольских и древнеславянских именах нет живых примеров имени Рюрик; 2) rarog имя не личное, а название города или птицы; сходство имени… Рюрика с названием города Reric и сокола raroh, явление случайное…

На первое из этих возражений я мог бы отвечать, что историк, не допускающий славянского происхождения Рюрика потому, что имя его не встречается у прочих славянских народов, должен вместе с ним, производить от норманнов и князей Sederich’a, Пяста, Крока, Tunglo, Щека, Хорива и т. п., коих имена не только неизвестны у прочих славян, но и в своих собственных историях являются только по одному разу. Но мы не имеем надобности прибегать к этому толкованию. Польская летопись упоминает о польском воеводе Ририке под 1536 г…. Имя Рюрика под его основной формой Рерик — Rerich встречается в числе имен древнечешских родов (die Ritter — Standes Familien), заседавших на богемских снемах… Оно сохранилось и в горлицком дипломатическом акте 1490 г.: „Peter Rerig der Stadschreiber“… Имя Рериков (Reregi) не есть собственно племенное, а прозвище… Как лутичи волками, так оботриты прозывались соколами вследствие особого уважения к религиозному и символическому значению этих животных у той или другой народности… Орел (или сокол) изображен у Маша на двух фигурках оботритских богов… Формы Рерики, Рерик принадлежат, стало быть, не германскому искажению, не неведению Эйнгарда, Адама Бременского и т. д., а грамматическим свойствам славянского племени, произносившего рерик (сокол) вместо raroh, rarog. На форму Reric указывает и постоянно одинаковое чтение имени города Reric, Rerich у Эйнгарда ad. ann. 808, 809; Reric в Ann. Fuldens. et Met. под теми же годами. Ту же форму находим и в названиях впадающей в Одер, под Кенигсбергом, реки Рерик die Rorike и принявшего от нее имя Рерик командорства иоганнитеров, около половины XIII столетия». Далее Гедеонов приводит убедительные примеры того, как племенные названия становились частью антропониконов. У славянских князей встречалось имя Волка, происходившее от племенного названия волков — лютичей. В чешских дворянских родах встречалось имя Сокол. Поэтому Рюрик как личное имя могло образоваться от рерик/сокол. Племенному названию драговитов соответствовало имя Драговита, племенному названию вильцев — личное княжеское имя Вильдана, поэтому логично, что племенному названию рерики/ререги соответствовало личное княжеское имя Рюрик/Рерик[677].

Историк Ю. И. Венелин (1802–1839), критикуя словопроизводство норма-нистов и будучи убежден в южнобалтийской родине варягов, язвительно писал, что «если уже надлежало бы полагаться на созвучие и производство имен и переход оных от народа к народу, то нужно бы искать их начала (как русских, так и шведских) у варягов. Следственно, шведы могли занять от варягов таким же образом своего Рерика, Ерика, Рорикра, как русские своего Рюрика и пр… имена, кончающиеся на — ик, совсем не свойственные ни немецкому, ни шведо-датскому. Они суть главная принадлежность славянских племен… у западных иностранных славян, как у чехов, моравов, словаков в северо-западной Венгрии… сии окончания общеупотребительные… Михалик, Юрик, Курик, Стойник, Рогачик, Ерик. (Юрик и Ерик уменьшительные русского Юрий. У поляков он называется Jerzey). Сие окончание было свойственно и варягам, что видно: 1-ое) из соседства их с сорбами и чехами. 2-е) из имен собственных их королей: Генирик, Гунерик… Аларик и проч. 3-е) из имени Рюрика, так называемого между варягами. 4-е) что Рюрик и Ерик находятся между самими варягами, от коих сие последнее перешло и к шведам…»[678].

Итак, имя Рюрик встречается у чехов как Rerich, как Ририк, Руреки Рурко — у поляков, как Ругорик на онемеченном Рюгене. А как обстояло с этим именем в Восточной Европе?

С. Н. Азбелев исследовал устные рассказы, записанные собирателями фольклора от народных исполнителей через тысячу и более лет и содержащие сведения о происхождении Рюрика. С. Н. Азбелев подчеркивал, что этот материал не принимался во внимание историками, несмотря на то, что содержит дополнительные интересные данные.

Например, пишет С. Н. Азбелев, довольно обстоятельное предание о призвании Рюрика записал в Олонецкой губернии известный фольклорист Е. В. Барсов (1836–1917) в XIX столетии. Оно повествует, что князь Юрик приехал «из северной стороны» и «распоселился жить в Ладоге». Но «тут ему место не по люби, и приезжает он в Новгород Великий, и не с голыми руками, и в союз вступает». Юрик понравился новгородцам, которые согласились сначала платить ему небольшую дань, а затем постепенно увеличили ее по просьбе князя Юрика, «и поныне помнят этого домового хозяина и в Северной украине, и в Олонецком крае, и в Новгороде»[679]. Следовательно, на Руси имя Рюрик принимало форму Юрик, похожую на уменьшительное от Юрий. Но общеизвестно, что Юрий — это производное от греч. Георгий, хотя вроде бы, внятного объяснения того, как Юрий «произвелось» от Георгий, нигде не дано. Поэтому думаю, что связь между Георгий — Гюрги — Егорий и Юрий есть, но искать ее истоки надо в именословах древних русов, тех русов, которых нет в современной исторической науке, но которые обнаруживаются как ДНК-генеалогией, так и моими историческими исследованиями. Так, выявляется, что имя Юрий/Юрик, т. е. одна из форм имени Рюрик встречается у иллирийцев и венедов в форме Юрикус, а также Йорико, т. е. как вариант Юрико или Юрик.

Специалист по иллирийским языкам Ханс Крае зафиксировал эти формы, введя в словарь древнеиллирийских личных имен, как Jorico или Іorісо. Имя Jorico зафиксировано на острове Керкира/Корфу (Jorico. Corcyra.) Иллирийцами этот остров был захвачен в 229 г. до н. э., соответственно, уже с этого периода принесенное иллирийцами имя Jorico могло стать известным на Корфу.

В форме Іогісо оно встречается в произведениях прославленного римского полководца и литератора, покровителя искусств Марка Валерия Корвина (64 г. до н. э. — 8 г. н. э.). М. В. Корвин принадлежал к знатному римскому роду, образование получил в Афинах вместе с Горацием и молодым Цицероном, стал известен как влиятельный политик и плодовитый литератор, хотя большинство его произведений было впоследствии утеряно. Его перу принадлежали воспоминания о гражданской войне, лирические произведения и переводы с греческого, история знатных римских родов и др.

Кроме того в словаре Х. Крае приводится имя Юрикус/Juricus, обнаруженное в Северной Италии (Juricus. Oberitalien. Juricus Triumonis libertus)[680]. Северная Италия — древнейшая область расселения венетов, которые переселились сюда, согласно античным авторам, в XII-ХІ вв. до н. э. В начале II в. до н. э. началась римская колонизация области расселения венетов, которая к 183 г. до н. э. вошла в состав римской провинции Цизальпийская Галлия.

Какой вывод можно сделать на основе приведенных данных? Юрий традиционно считается русской формой имени, образовавшейся от греческого Георгия, хоть и непонятно как. Но если такая форма фиксируется в иллирийском и возможно, венетском именословах, то тогда имя Юрий оказывается более архаичной именной формой и соответственно, как раз Юрий мог быть исходным для имени Георгий, поскольку иллирийцы принести его на греческий архипелаг и в Северную Италию в ходе своих миграций и завоеваний. А кто такие иллирийцы в данном контексте? Они с одной стороны, посредническая среда для переноса культурных импульсов из Восточной Европы, т. е. от древних русов, но с другой стороны, они зона праславянского населения — будущих чехов, моравов и других западных, а также южных славян. И если Юрик — древнерусская форма, то Рюрик или Рурик/Рерик/Рериг/ Рурко — это западнославянская форма того же самого имени. Обе эти именные формы могли уноситься волнами иллиро-венетских переселений и получать распространение во вновь заселенных землях.

Это объясняет появление имени Jorico и Juricus на Корфу и в Северной Италии как минимум в последние века до н. э., а также — последующее закрепление этого имени в благородных римских именословах (Рурик — правитель римской провинции в IV в.), а с римским завоеванием Галлии — в именословах римско-галльской знати и духовенства. Но интересно, что в именословах Галлии отыскивается и имя Jurius. В каталоге М. Морле «Личные имена на территории бывшей Галлии в VІ-XII веках» приводятся такие сведения об имени Jurio с вариантом Jorio — производных от Georiu, уменьшительной формы имени Georgius. Это имя отразилось в названии местности Saint — Jure (Moselle), т. e. Святой Юрий (Мозель), в XII в. была вилла (поместье) S. Georgii — святого Георгия. Но добавляется также, что Jurio/Jorio может также представлять производное от галльского имени Jurius, которое встречается в других названиях местности, например Juré (Loire) — Юpе на Луаре и Jury (Moselle) — Юрий на Мозеле[681].

Картина, на мой взгляд, получается очень любопытная. С одной стороны, имеется муниципалитет на северо-востоке Франции, который назван в честь Святого Георгия, но имя прославленного святого дано в типично русской форме: Святой Юрий/Saint Jure. С другой стороны, во Франции есть два других муниципалитета, названия которых «Юрe на Луаре» и «Юрий на Мозеле» (неподалеку от муниципалитета Святого Юрия) связывают с галльским именем Jurius.

Разобраться в том, о чем эта картина рассказывает, помогают сведения ДНК-генеалогии о миграциях праславян или представителей рода R1a из Восточной Европы на Запад также, как это было представлено при рассмотрении миграции волотов/велетов на запад.

Вот приблизительная хронология миграций интересующих нас носителей праславянской культуры: где-то на рубеже поздней бронзы — раннего железа (хронология очень приблизительна и может быть уточнена) на южнобалтийском побережье встретились и стали взаимодействовать две ветви R1a: представители R1a-M458 и R1a-Z280. В зоне взаимодействия этих волн праславянских миграций складывались и именословы, благодаря чему мы на вендо-иллирийских территориях видим, например, древнерусское имя Юрика/Юрикуса. В этой же области через определенное время данное имя проявилось в форме Рурик с различными вариациями, но уже в западнославянских именословах. В русле древних иллирийско-венетских миграций имена праславян переносились в Северную Италию, а оттуда — в Галлию. Так на территорию Галлии пришло имя Юрия/Юрика/Рурика.

И здесь пора обратить внимание на одну особенность бытования этого имени в истории: необыкновенно обширная территория его распространения и необычайное многообразие именных форм. Эта особенность вызывает сравнение с основными именами из известных религиозных именословов. Например, такие христианские имена как Иоанн и Мария распространились во всех европейских именословах и адаптируясь к местным языкам, приобрели бесчисленное множество вариантов и форм, часто далеко отошедших внешне и по произношению от исходной именной формы.

Всё, что мне удалось узнать об имени Рюрик, даёт основание предполагать, что с этим именем была связана какая-то сильная сакральная традиция, которая и делала его таким привлекательным для многих правящих династий и для представителей церкви. Общеизвестно, что проповедники христианства стремились популярным языческим божествам и их теонимам подобрать христианских заместителей с именами, по возможности созвучными языческому теониму. Общеизвестны, например, Волос и его христианский преемник Св. Власий. В Галлии мы видим, что имя Святого Георгия такой аналог как Saint Jure или Святой Юрий. Но кроме этого в Галлии зафиксировано и имя Jurius, которое местной традицией воспринимается как галльское. Причем это имя настолько прославленное, что им были названы поселения, в наше время ставшие муниципалитетами. Только ведь имя Юрий хорошо известно и в русской традиции, где оно считается русским эквивалентом Георгия.

Попробуем разобраться, что за сакральная традиция скрывается за именем Рюрик, которое в северорусской традиции произносилось как Юрик. И для этого следует вернуться к связи имени Рюрика с соколом.

Божество Рарог и его зооморфное воплощение сокол

Выше напоминалось, что о связи имени Рюрик с соколом писали многие видные историки и лингвисты. Литератор и историк Е. И. Классен отмечал, что сокол у многих западнославянских народов назывался рюриком: «…у древан сокол назывался Руриком, у поморян — Рюриком, у верхних лужичан — Рурком». Идея о связи имени Рюрика с соколом получила развитие у С. А. Гедеонова, который ссылался на словацкого лингвиста и литератора Яна Коллара (1793–1852), видевшего этимологию имени Рюрик в чешском raroh и польском rarog со значением сокол. А. Г. Кузьмин также обращал внимание на связь названия сокола у западнославянских народов в форме Рарог, Ререг, Рурк с именем Рюрик[682].

Гедеонов высказал важную мысль о том, что сокол у многих народов имел особое религиозное и символическое значение, в силу которого его имя могло использоваться и как этноним, и как личное имя. Полностью разделяю эту мысль, поскольку Рарог — более сложный мифический образ, чем просто название птицы. Рарог, Рарашек, Рариг — так именовался огненный дух, связанный с культом очага[683]. Согласно чешским поверьям, Рарог может появиться на свет из яйца, которое девять дней и ночей высиживает человек на печи[684].

Рарога представляли в образе птицы (обычно хищной — сравни чеш. raroh — сокол, словацк. járašek, járog, rárožica, хорв. rarov, лит. ràrogas) или дракона с искрящимся телом, пламенеющими волосами и сиянием, вырывающимся изо рта, а также в виде огненного вихря. Высказывались предположения, что образ Рарога был генетически связан с иранским божеством Веретрагной, одна из инкарнаций которого — сокол, с птицей из русских заговоров Рахом или Страхом, олицетворявшей огненный ветер — суховей, а также с древнерусским Сварогом[685].

Ближайшей «родней» древнерусского Сварога на южнобалтийском побережье было божество Радгост, капище которого находилось в земле велетов — лютичей, в Ретре/Радигоще. Правда, Гильфердинг был уверен, что под именем Радгоста скрывался общий для балтийских славян объект поклонения, выступавший в других землях под разными именами. От Титмара Мерзебургского остались описания храма в Радигоще: «Внутри (великолепного храма Радигощского) стоят рукотворные боги; на каждом нарезано его имя; они свирепым образом облечены в шлемы и латы. Первый из них называется Сварожичем (Suarasici): все язычники чтят его и поклоняются ему более прочих богов». Гильфердинг обращал внимание на тот факт, что рассказ Титмара о Сварожиче очень схож с рассказом Гельмольда о Святовите. Отсюда и вывод Гильфердинга: в Ретре и в Арконе поклонялись одному божеству, скрытому под разными именами[686]. Адам Бременский, как было показано выше, именовал главного бога редариев Радгостом, а его культовый центр — Ретрой. Радгост интересен в данном контексте тем, что поскольку его другим именем являлось имя Сварожич, то именно это давало возможность связывать его с вышеупомянутым огненным духом Рарогом, генетическим связанным и со Сварогом, и с соколом как зооморфной ипостасью Рарога, от чего перебрасывался мостик к имени Рюрика.

Интересные исследования по затронутой проблеме предложил в свое время известный лингвист и литературовед, автор трудов по общей теории языка, поэтике, семиотике, сравнительной мифологии Р. О. Якобсон. В статье, специально посвященной анализу имени Сварога в рамках сравнительной мифологии, Якобсон рассуждал о том, что мифологические показания древнерусской письменности называют в числе богов Сварога и его сына Сварожича, отождествленного с Солнцем и делящего свой патроним с главным идолом полабского храма в Ретре, согласно описанию очевидца. Исследователь обратил внимание на то, что в пограничных, частью онемеченных округах ляхитских и словенских корней, наблюдатели, по свидетельству чешского историка Яна Пейскера, обнаруживают «многочисленные» примеры возвышенностей с названиями, таящими имена Сварога и Сварожича, в единичных случаях с сохранением начального s, но чаще с табуированным t: таковы Swarożyno Siodło, Twarożna góra, Twaraschitzberg.

Якобссон считал, что оба эти мифологических имени связаны с древнеиранской мифологией, конкретно, «с экспансией индоиранского мифа» о боге войны и победы Веретрагны, имя которого соответствовало эпитету Индры в ведийской мифологии Вритрахан — «Убийца Вритры».

Якобсон поставил своей задачей расследовать, по его выражению, «иранославянскую диффузию» мифа о Свароге и пришел к выводу о том, что наиболее «вероятным источником славянского, явно заимствованного имени SVAROGЪ, надо считать иранское мифологическое имя VŖθRAGNA с его задним открытым гласным между вибрантом и велярным согласным… славянская форма наиболее тесно связана с диалектным среднеиранским обликом VARAGN, на который в 1950 году обратил внимание ученый иранист П. Тедеско. Начальный согласный славянской формы — либо новый пример беглого s, либо контаминация со славянским корнем svar-, означающим „отповедь, распрю“ и созвучным семантически с иранским VŖθRA, „сопротивление“, т. е. с первой частью составного имени VŖθRAGNA»[687].

«Нельзя исключить возможность того, — дополнил это рассуждение Якобсон, — что славянский корень, обычно возводимый этимологами к индоевропейскому *swer- говорить, скорее принадлежит к той же самой словесной семье как индоиранское *vārа- и *vŗtra- и т. д., проявляющегося в чередовании *swer- от корня *wer „закрывать, защищать, оказывать сопротивление“[688]. Имя Рарог/Ярог (Rarog/Jarog) анализировалось Якобсоном совокупно с теонимом Сварог и расценивалось как его фольклорное „эхо“.

Аналогом рарога в древнерусской мифологии был сокол. Например, словацкий и чешский славист П. Шафарик (1795–1861) указывал на то, что слово рарог существовало в его время в польском языке в значении особой породы соколов…»[689]. Сокол у многих народов был почитаемой птицей, выступавшей реинкарнацией различных божеств и часто связанной с солнцем или со стихией огня, с небесной молнией.

А. Н. Афанасьевым были собраны об этом следующие сведения: «Народные русские песни до сих пор величают сокола: свет ясён сокол, т. е. птица, быстрая как свет, как молния. Как слово ясный совмещает в себе понятия света и скорости, так сербское бистар (=быстрый) означает: светлый… По единогласному свидетельству преданий, сбереженных у всех народов арийского происхождения, птица принималась некогда за общепонятный поэтический образ, под которым представлялись ветры, облака, молнии и солнечный свет… фантазия создала своих баснословных птиц, олицетворяющих небесные грозы и бури… Агни превращался в голубя, а Индра, владыка громов и молний, принимал образ ястреба. Любимыми и главнейшими воплощениями богагромовика были орел и сокол… Индусы верили, что искры небесного пламени принесены на землю златокрылым соколом… в Ведах Агни называется быстрою, златокрылою, чистою и огненной птицей и сильномогучим соколом»[690].

Хищная быстрокрылая птица действует в «Ригведе», как похитительница сомы (Сомы) — напитка бессмертия богов с высшего неба для учредителя жертвоприношения Ману, который стал готовить его для Индры; Сома выступал также в ипостаси одного из основных богов «Ригведы», жениха Сурьи, дочери Солнца. Птица, похищающая сому, некоторыми переводчиками «Ригведы» переводится также как сокол (U. Schneider), а некоторыми — как орел (Т. Я. Елизаренкова).

Образ демонической птицы, наделенной божественной сущностью, под именем Рарога и его вариантов получил широкое распространение в древнерусской, западно-славянской мифологической и языковой традициях.

Возвращаясь к статье Якобсона, приведу те многочисленные примеры, которые были взяты им из перечней чешских поименных мифических существ, составленных чешскими языковедами Яном Коринеком (Ján Kořinek) и Вацлавом Махеком (Václav Machek): словенские JÁROG, JÁROŽICA, RÁROH, RÁROG; польские JAROG, RAROG; силезский JARÁŠEK; чешские RÁRACH, RARÁŠ, RARÁŠEK, RADÁŠEK (ю. чеш. формы c расподоблением внутренних согласных), RARAŠIK, RARÁŠČATA, RÁROŽ, RÁROHY, RAROH, RAROCH; словацкие RÁROH, RARÁŠIK[691].

Согласно наблюдениям Якобсона, славянский Рарог/Ярог в своих демонических характеристиках и функциях проявляет целый ряд ярких сходств с иранскими образцами, особенно с именем, данным в Авесте седьмому перевоплощению бога Веретрагны (VŖθRAGNA), которое занимает особенно значимое место в характеристике героя, превращая последнего в наивысшей породы сокола, Вэрагну/Варгана (VĀRAGNA).

Оба сложносоставных имени — Веретрагна (VŖθRAGNA) и Вэрагна (VARAGNA), — обосновывал свою мысль Якобсон, имеют один и тот же корень в начальном компоненте имени *wer; кроме того, совпадает их смысловое значение — «разбивающий препятствие, победитель над противником».

Поэтому, именно прозвание сокола Вэрагна/Варгана (VĀRAGNA), делает вывод Якобсон, послужило исторической формой для образования славянских имен Рарога/Ярога. Сравнивая эти формы имени с иранской формой varhraγn, Якобсон допускал потерю начального v и возможное образование промежуточных славянских форм *orrogъ, *arrogъ или *arog, которые могли дать jarogъ с пред вокальным j или же иранское сочетание начального а с долгим р дало ход метатезе: ар<ра и переходу в rarog. Оба перехода распространены во всех перечисленных языках, напоминал Якобсон. Усвоение иранской формы VĀRAGNA, обозначавшей воплощение бога VŖθRAGNA в высшую разновидность сокола, по убеждению Якобсона, и дало ход в славянском языковом мире целой череде имен для мифологической птицы, сохранившей идею демонического характера иранской мифологической птицы, но с существенно отличной языковой окраской (выделено мной. — Л. Г.)[692].

В контексте данного раздела важно обратить внимание на две вещи. Во-первых, очень важен вывод Якобсона о том, что западно-славянский Рарог/ Ярог, сопричастный мифу о древнерусском Свароге, имеет несомненное мифологическое сходство с героями ведийской и авестийской мифологии.

Во-вторых, сделав этот вывод, Якобсон задается, вопросом о том, как это сходство возникло в древнерусской традиции, т. е. откуда оно туда явилось? И тут мы видим, что мысль исследователя вращается в кругу сложившихся за XIX в. убеждений о позднем старте русской истории, начало которой привыкли связывать с периодом расселения восточноевропейского славянства не ранее VІІ-VIII веков. И это ярко иллюстрирует зависимость лингвистического анализа от исторического контекста. В публикациях о гносеологии норманизма как шведском политическом мифе я показала, что поздняя датировка начала древнерусской истории пришла в российскую историческую науку также из рудбекианизма.

Что касается бросающегося в глаза сходства древнерусских и арийских мифологических образов и сюжетов, то оно объясняется очень просто — они рождались в одной колыбели, в Восточной Европе, где арии и древние русы долгое время находились в границах одной культурно-языковой общности. Но если потерять целые тысячелетия от начал древнерусской истории (что собственно и произошло в силу влияния западноевропейских исторических утопий), то отмеченное сходство древнерусской и арийской мифологии подпадает под неверное объяснение сплошных заимствований, в данном случае — в арийской традиции. И проблема для исторической мысли стала видеться только в том, чтобы определить пути проникновения арийского влияния в славянскую среду (чаще всего посредничество на этом пути отводилось «германцам»).

На это и были до сих пор направлены усилия исследователей в области сравнительной мифологии, одним из наиболее известных примеров которых являются приведенные выше работы Р. Якобсона, убежденного в иранском заимствовании древнерусского имени Сварога и западно-славянских Ярога/Рарога, что как теперь становится понятно, неверно, поскольку и ведийский Индра Вритрахан, и авестийский Веретрагна, и древнерусский Сварог с рассматриваемыми здесь такими «отзвуками» имени божества как Ярог/Рарог относятся к общей эпохе рода R1a, представители которого появились в Восточной Европе одновременно.

Тогда и начал создаваться представителями обеих ветвей рода R1a ономастикон наиболее священных имен, близкий друг другу мифологически, иначе говоря, мировоззренчески. Но благодаря метафоризации как метода табуирования была создана великая множественность языковых форм и, соответственно, форм ономастикона. Эти формы со временем стали различаться у восточных и западных славян. Так, например, у русских наименование победоносной птицы, наделенной божественной сущностью, сохранилось как Сокол и в этой форме долго существовало в древнерусских именословах. У западных и южных славян этот мифологический персонаж в образе божественной птицы стали называть Ярог/Рарог, и совершенно очевидно, что от этого теонима также родились свои антропонимы, например, такие как Рурик/ Рюрик. Но на мой взгляд, теперь понятно, что имя древнерусского Юрика также послужило для образования личных имен Рурик/Рюрик, с переходом юр-/рюр- по типу яр-/рар в теонимах Ярог/Рарог.

Но для более полного понимая роли древнерусской традиции в рассматриваемых процессах важно иметь в виду не только установленное Якобсоном безусловное сходство имени западнославянского огненного духа Рарога/ Радашека/Ярашека с именем Варэгн (Varagn) — наивысшей породы сокола. Не менее, а может и более важным представляется отождествление Якобсоном имени древнерусского Сварога с именем самого авестийского бога победы Веретрагны. Из этого следует естественное предположение, что и Сварог, и его сын Сварожич/Радгост были древними божествами, связанными с огненной стихией.

В древнерусской традиции Сварог отождествлялся с древнегреческим Гефестом. В Ипатьевской летописи под 1114 г. включен перевод отрывка из «Хроники» Иоанна Малалы о Свароге и его сыне под именем Даждьбога: «бысть по потоп и по раздѣленьи языкъ, поча царствовати (в Египте) пѣрвое Местромъ отъ рода Хамова, по немъ Еремія, по немъ Феоста (`Hφαιοτοϛ иже Соварога нарекоша егуптяне… Тъи же Феоста законъ устави женамъ за единъ мужъ посягати и ходити говѣющи, а, иже прелюбы дѣющи, казнити повелѣваше, сего ради прозваша и богъ Сварогъ… Феость… встави единому мужу едину жену имѣти, а женѣ за единъ мужъ посягати: аще ли кто переступить, да ввергуть в въ пещь огнену. Сего ради прозваша и Сварогомъ и блажиша и егуптяне. И по семъ царствова сынъ его, именемъ Солнце (`Ηλιοϛ), его же наричютъ Даждьбогъ… Солнце царъ сынъ Свароговъ, еже есть Дажъбогъ… не хотя отца своего закона разсыпати Сварожа…».

Исходя из этих данных источника, Гильфердинг делал вывод о том, что «русский летописец, заменяя славянскими греческие названия первых, обоготворенных, царей египетских `Hφαιοτοϛ (Ифест, Вулкан) и `Ηλιοϛ (Солнце), явно называл Солнце, как под собственным именем, так и под мифологическим прозвищем Дажьбога, сыном Свароговым». Даждьбог как сын Сварогов, согласно Иванову и Топорову, может быть воспринят как западнославянский Сварожич[693].

В божестве, скрытом за именем Сварожич, Гильфердинг видел верховного бога южнобалтийских славян: «…ясно и непреложно свидетельство Титмара, что первый между богами радигощан, одетыми в воинские доспехи, был Сварожич, более прочих богов чтимый всеми язычниками (т. е. балтийскими славянами). Стало быть, и у лютичей, как на Поморье, мы находим бога по имени несходного, но по значению тождественного со Святовитом, как о первом всеобщем боге славянском, относится именно к Святовиту по достоверному свидетельству Гельмольда. А равно почитание священного коня и предугадывание будущего по тому, как этот конь перешагивает через сложенные копья, не доказательство ли, что и в Радигоще, как в Арконе и Щетине, поклонялись одинаково тому же богу наезднику и воителю? И здесь опять, как в Щетине, настоящее имя божества до нас не дошло… Сварожич выражает лишь то, что верховный бог ратарей был сын Сварога; но, очевидно, кроме отчества, он должен был иметь и свое собственное имя».

Далее Гильфердинг приводил еще один источник, а именно «Слово некоего христолюбца и ревнителя правой веры», где также был упомянут Сварожич как бог огня и вместе с ним древнерусский обряд поклонения огню: «и огневи молятся, зовут его Сварожіцемъ». Отцом солнца и огня, по убеждению Гильфердинга, могло бытъ только небо, тем более, что слово сварга имеется в санскрите и обозначает именно небо[694].

Чем интересно в данном контексте уподобление древнерусского Сварога древнегреческому Гефесту? Здесь уместно вспомнить, что о древнейшей хтонической природе Гефеста А. Ф. Лосев писал, что «гомеровский гимн объединяет Гефеста и Афину, обучивших людей ремеслам… Орфический гимн изображает Гефеста как некую космическую силу во всей ее фетишистской нетронутости. Он — мастер и художник, но он же свет, огонь, эфир. Он охраняет дома, города и племена, но он же — луна и все светила, сияющий, все пожирающий демон…»[695]. Это описание говорит о глубокой древности культа Гефеста и соответственно, об аналогичной древности культа древнерусского Сварога.

Слова Лосева о том, что Гефест обучил людей ремеслам, перекликаются с рассказом Диодора Сицилийского об Уране как первом царе атлантов, обучившем свой народ наукам и после смерти постепенно получившим статус верховного божества, олицетворявшего небо. Подобный подход, как известно, отражал идеи древнегреческого философа Эвгемера (340–260 гг. до н. э.) о том, что боги являлись великими людьми прошлого, обожествленными потомками. Упрощенный подход к мифологии и к происхождению религий древности, сложившийся на основе историко-религиозных взглядов Эвгемера — эвгемеризма, в разное время подвергался вполне обоснованной критике, в том числе, и со стороны Лосева[696]. Но определенные черты историзма в нем содержатся, если исходить из истории культа предков в архаических обществах или культа героев в античности, к которым причислялись души выдающихся предков и к которым только впоследствии стали причисляться олицетворенные силы природы или сказочные образы.

В контексте рассуждений о древнерусском Свароге эвгемеристические взгляды было уместно вспомнить, поскольку они хорошо накладываются на позицию русского летописца, рассказывавшего о Свароге и о как реально царствовавшем правителе, и о как об отце солнца и огня, «…русский летописец, — подчеркивал Гильфердинг, — заменяя славянскими греческие названия первых, обоготворенных, царей египетских… отождествляет Сварога с древнейшим из них, отцом Солнца… Что другое могло быть отцом солнца и огня, как небо?… Сварогом славяне называли боготворимое небо (бог Сварог, говорит Ипатьевская летопись), небо, которое они и признавали высшим божеством, творцом всего, прародителем всех богов»[697].

На основе вышеприведенного можно сделать некоторые предварительные выводы.

Достаточно очевидным является тот факт, что обозначения сокола у западных славян, например, такие как рурик у древан, рюрик у поморян, ярог у поляков или словенские ярог/рарог, вполне отождествимы с формами личного имени Рюрик/Рурек/Рурко. Соответственно, оправданной является проводимая многими исследователями параллель между летописным именем Рюрик и теонимом Рарог, мифологического носителя которого представляли в образе птицы или дракона с искрящимся телом и пламенеющими волосами. Установленная исследователями связь Рарога с древнерусским Сварогом позволяет ставить вопрос о связи имени летописного Рюрика с древнерусской теонимикой и архаичным именосовом древних русов.

Как было отмечено выше, необычайно широкое распространение имени Рюрик в разных формах даёт основание предполагать, что с этим именем была связана какая-то сильная сакральная традиция. Анализ божества Рарог позволяет выстроить логическую цепочку, с помощью которой можно выявить природу этого явления.

Первое звено в этой цепи — установленное родство образов западно-славянского соколоподобного Рарога — Ярога и авестийского наивысшей породы сокола Варгана. Сокол Варган — седьмое перевоплощение бога войны и победы Веретрагны, а имя Веретрагны является постоянным эпитетом ведийского Индры как «убийца Вритры» или победитель дракона Вритры. Таковы арийские «корни» этимологии антропонима Рюрик: победоносный Веретрагна, восходящий к самому Индре, и их перевоплощение — Рарог с пламенеющими волосами и искрящимся телом.

Второе звено — древнерусская составляющая, поскольку имя Веретрагны отождествляется и с древнерусским Сварогом, которого предание провозглашало отцом Даждьбога-Солнца, а имя южнобалтийского Сварожича-Радгоста объединяло эту теонимику в единую сакральную систему Восточной Европы и Южной Балтии. Гильфердинг полагал, и не без основания, что за различными именами славянских божеств скрывалось одно верховное божество, «с тем же значением победоносца и покровителя людей». Кроме того, надо добавить, божество, связанное с солнцем. А одним из зооморфных воплощений солнца в древнерусской традиции, конкретно, в народных обрядах, фольклоре, народном искусстве был сокол.

Таким образом мы видим, что как арийские корни имени Рюрика, так и древнерусские корни этого имени уводят к образу верховного божества древнейшего индоевропейского пантеона, к эпохе индоевропейской общности в Восточной Европе. Понятие верховного божества у ариев и древних русов менялось с течением тысячелетий. Триадностью был отмечен пантеон богов PB (Индра, Агни и Сома, согласно Т. Я. Елизаренковой), но змееборец Индра выделяется своим царственным могуществом (он — царь богов/дэвов). Центром религии ариев был культ солнца, и вокруг солнца как дара небесного пересекались функции многих богов PB, что наложило свой отпечаток и на теонимику будущих времен.

За царя небесного почиталось солнце и у древних русов, поскольку как сказано в «Голубиной книге», зачалось «солнце красное от лица Божья». Ведущими древнерусскими культами были культы Перуна и Волоса, на основе которых создался единый языческий пантеон и культ двуединого божества Перуна — Волоса по тому же типу, как создавались двуединые древнеиндийские культы Шивы — Рудры или Вишну — Шивы. Это позволяло создать единое сакральное пространство для его обитателей с общим пантеоном божеств — оберегов на всем пространстве от Приильменья и Поднепровья до западных пределов Южной Балтии.

Например, гусли были известны как один из атрибутов Волоса/Велеса (по типу того, как кифара была одним из атрибутов Аполлона): Велесовым внуком назван эпический гусляр вещий Боян из «Слова о полку Игореви». Но мы знаем и трех гусляров, живущих у оконечности западного Океана, о которых поведал византийский историк и писатель Ф. Симокатта. Поэтому есть основания предположить, что все известные боги балтийских славян — Триглав в Волыне и Щетине, Радигощ у лютичей, рюгенский Святовит, а также древнерусский Волос вкупе с Перуном были прозвищами или эпитетами к затабуированному имени верховного бога южнобалтийских славян и древних русов — владыки мира живой и плодоносящей природы, возглавлявшего культ солнца. Вообще, соколиная символика окружала многих солнцебогов. Например, сокол был и священной птицей Аполлона.

Следовательно, сакральная энергетика верховных богов ариев и древних русов и воплотилась в имени Рюрика, породив необычайное множество форм в именословах различных стран и народов. Множество это обеспечивалось и за счет усвоения различных эпитетов исходного сакрального носителя. Хорошо известно, что многие личные имена возникали из теонимов или из дополнительных наименований различных божеств. Из теонимов образовались в европейских именословах имена Аполлона и Гелия, Дианы, Венеры и др. Но самостоятельным именем стало такое прозвище или эпитет Аполлона как Феб — «блистающий». Одно из прозвищ Юпитера Виктор (Юпитер Виктор, т. е. Юпитер Победитель) сделалось также широко распространенным именем.

Из этих примеров видно, что разные эпитеты богов образовывали самостоятельные антропонимы, но исследование имени Рюрика показывает, что и различные свойства или функции древних божеств закреплялись в разных именословах за именными формами с одинаковой языковой окраской. Так, в германских именословах имя Рюрика и его варианты стали этимологизироваться как «слава, победа», т. е. фактически взяв за исток один из постоянных эпитетов Индры, воплотившегося в победоносного Веретрагну или далее перенесенного на Митру, провозглашенного как «непобедимое солнце».

В древнерусской же традиции славой могущества был осенен Солнцецарь, связанный с соколоподобным Рарогом, а также Даждьбогом, к которому «Слово о полку Игореве» возводит русских князей, называя их Даждьбога внуками. О. М. Рапов отмечал, что тот факт, что «князья из дома Рюриковичей называются былинами и „Словом о полку Игореви“ „соколами“, говорит за то, что сокол был эмблемой, гербом рода, возглавлявшего феодальную верхушку Киевской Руси. Возможно, что сокол в глубокой древности был тотемом рода, из которого происходила княжеская семья»[698]. Теперь к этому можно добавить, что данный тотем был исходно связан с зооморфной ипостасью могущественного божества древних русов.

В кельтской традиции имя Рюрик воспринималось как «рыжеволосый король», что также перекликается с цветовой символикой солнцепоклонства, в русской традиции — почитания солнца красного. «Рыжеволосый король» перекликается и с пламенеющими волосами Рарога, и с златовласыми солнцебогами, как бы осененными пламенеющим нимбом или золотой короной. Поэтому головы таких священных животных Велеса/Волоса как тур или олень венчались в сказаниях короной золотых рогов. Золото символизировало солнце, а наилучшим сортом золота считалось золото червоное, т. е. красное. Символический цвет Свентовита — красный: храм увенчан красной кровлей, в капище — пурпурный занавес, в сундуках — пурпурные одежды. А былинный князь Владимир именовался Красным Солнышком.

По всей видимости, за наиболее архаичный вариант рассматриваемого имени следует принять русское имя Юрик — так передается имя Рюрик в олонецком сказании о Рюрике, с вариантом Юрий, проявившегося в иллиро-венетских и галльском именословах. Здесь интересно отметить, что именной компонент юр- в русском языке легко переходит в именной компонент яр-, с которым соотносятся представления о яри как высшем проявлении производительных сил, обеспечивавшим максимум плодородия. В церковно-славянском словаре Г. Дьяченко относительно параллелей между основами яр- и юр — приводятся такие данные: юръ созвучно польск. jurnose — похоть, jurny — похотливый (=ярь, ярость, ярый), juzyc sie — гневаться (яриться), великорус, юрово — скоро, шибко (=яро), юръ — возвышенное место, открытое действию ветров и солнца («стоять на юру»; ср. яръ — крутая гора, обрывистый берег)[699].

Именной компонент яр- был очень продуктивен в русском именослове (да и в других славянских именословах), от него произошли такие прославленные княжеские имена как Ярослав, Ярополк, Яромир. И объяснение такой продуктивности очень простое: у истоков данного именословного процесса стоял теоним Ярилы — олицетворения весеннего плодородия и производительной мощи. Имя Ярилы было связано с ярым солнцем: Ярилины дни отмечались непосредственно перед Ивановым днем, т. е. перед праздником летнего солнцестояния.

Практическая взаимозаменяемость яр- и юр- говорит, что значение имени Юрик насыщено той же ярой силой великого Солнцебога, как и имена с основой яр-. Неслучайно эта основа отразилась в таких западнославянских обозначениях сокола как járašek, járog, rárožica наряду с rároh, rárog, а также с древанским руриком или рюриком у поморян.

Наблюдаемые чередования в компонентах юр-, яр-, рюр-, рур-, рар-, наверняка, несложно объяснить с точки зрения лингвистики. Но здесь хочется напомнить, что при исследовании архаичных именословных традиций требуется использование и иных методов, помимо привычных лингвистических. Одним из таких иных методов может быть обращение к традиции табуирования, которым в древности пользовались, по словам исследователя этого феномена М. М. Маковского, для того, чтобы скрыть «божественные первозначения». Работа Маковского представляет собой первый опыт исследования явления табу в языке, поскольку именно табу, по словам автора, оказало неизгладимое влияние как на формальную структуру языка, так и на его семантику. В работе Маковского показано, что строение корня в индоевропейских языках непосредственно связано с количественными и качественными запретами, налагаемыми табу: например, отсутствие, наличие и вариация преформантов, различие детерминативов в одном и том же корне, метатеза, анаграмма, тмезис, эллипсис — вот некоторые результаты действия табу на слова. В области значения в древнем слове преобладает синкретизм метафор, а цель метафоризации — скрыть «божественные» первозначения, связанные с основным мифом о создании Вселенной[700].

Не берусь судить, что повлияло на переход от юр- к рюр- и др. при образовании имени Рюрик/Рурик: некое закономерное развитие языковых форм или же потребности табуирования (как в отмеченном Якобсоном примере с табуированным t для топонима Swarożyno Siodł, когда табуирование дало новые формы Twarożna góra и Twaraschitzberg), но объективное исследование показало, что именной компонент рю-/ру- мог в процессе «миграций» с востока Европы на запад образовывать имена и с ру-/рю- (Рурик/Рюрик), и с руд- (Родорикус), и с руг- (Ругорик), т. е. давать великое множество вариантов. А вот в русской традиции «божественные первозначения» исходного имени сохранились, по-видимому, без табуирования. Вплоть до XVI в. широкое распространение в русских именословах имело личное имя Сокол[701]. А в современном именослове это древнее личное имя стало именем семейным: фамилия Соколов — одна из самых распространенных русских фамилий. Сохранились и порожденные теонимом древнерусские личные имена с именным компонентом юр-/яр-: вечную прописку в русских именословах получили Юрии и Ярославы. Но и имя Рюрик, отпочковавшись от «божественных первозначений» и совершивши грандиозное плавание по иллирийско-венетским, римским, кельтским, западнославянским и германским именословам, не было забыто на его древней родине и не сделалось чуждым древнерусскому княжескому дому. Поэтому когда ильменские словене приглашали на опустевший княжеский престол западнославянского княжича Рюрика, то они не потребовали от него менять имя на соответствовавшее местным именословным традициям.

Есть масса примеров (многие из них я приводила в своих работах), которые показывают, что имя правителя оценивалось не с точки зрения его этнической принадлежности или принадлежности к какой-либо языковой семье, а с точки зрения соответствия традициям династийно-родового именослова и сакральной системе.

Можно для иллюстрации привести пару примеров из истории скандинавских стран. В 1592 г. на шведский престол взошёл король Сигизмунд (1592–1599), сын скончавшегося Юхана (Иоанна) III Вазы и польской принцессы Катарины Ягеллонки. Своё имя он получил в честь деда по матери, польского короля Сигизмунда I. Ни Сигизмунд, ни его сын Владислав, провозглашавшийся на риксдаге шведским наследным принцем, польских имен не меняли.

А вот датским принцам, приглашенным на норвежский престол, пришлось свои «германские» имена менять. После роспуска унии между Швецией и Норвегией в 1905 г. норвежский Стортинг (парламент) принял решение о сохранении в Норвегии монархического строя и пригласил «со стороны» датского принца Карла «володеть и править» на норвежском престоле. Датский принц Карл был провозглашён норвежским монархом под именем Хо-кона (Hakon) VII, а его сын Александр — наследным принцем норвежского престола под именем Олава. Как видим, если бы дело было в «германстве» имён, то такое имя как Карл не должно было бы вызвать неприятия в норвежском обществе: «германистее» имени трудно себе представить. Однако Норвегию заботили тогда совершенно конкретные проблемы: воссоздать независимую норвежскую монархию, исконность которой подчёркивалась бы в том числе и символикой имён. Имя Хокона возрождало память о Хоконе Адальстейнсфостре — приёмном сыне Адальстейна — (ум. 960). Этот Хокан прославился своими победами против датских и шведских конунгов, поэтому его имя несло в себе соответствовавший потребностям момента настрой. А имя Карла было чужеродным для собственно норвежской традиции, поэтому его и поменяли.

Именословы правящих родов могли включать в себя имена прославленных предков из достаточно отдаленных времен, Например, когда княжна Евпраксия Всеволодовна (1070–1109), сестра Владимира Мономаха, стала невестой маркграфа Нордмарки Германской империи Генриха, то была наречена именем Адельгейды, которое после императрицы Германской империи Адельгейды (ум. 999) стало родовым именем многих правящих домов в пределах Германской империи. Поэтому имя Евпраксия заменили на Адельгейду, хотя оба имени были христианскими.

Именословы правящих домов составлялись на протяжении длительнейших периодов и сохраняли в себе следы взаимодействия и слияния различных сакральных традиций и языковых систем. Но связь с главенствующей сакральной традицией отслеживалась строго: имя правителя не могло быть выбрано бездумно, по случаю или попасть из чуждой сакральной системы.

Связь имени правителя с местной сакральной системой хорошо иллюстрируется примером из шведской истории, из жизни Анунда — Якоба, конунга свеев и гетов (правил 1022–1050), сына короля Олова Шетконунга и брата Ингигерды-Ирины, жены Ярослава Мудрого. Как известно, Олоф Шётконунг принял христианство и крестил своих детей, в силу чего его сын, рожденный в день Святого Якова, был назван в его честь. Это ни у кого не вызывало протеста до тех пор, пока не пришло время принцу принимать королевские полномочия. И тогда, как об этом сообщается у шведского историка XIX в. Андерса Фрюкселля, «поскольку им (свеям. — Л. Г.) не нравилось его христианское имя „Якоб“, был он назван „Анундом“, каковое имя он в дальнейшем и сохранил»[702].

Как видно из этого эпизода, выбор имени правителя подчинялся строгим требованиям: имя должно было соответствовать той сакральной традиции, которая занимала главенствующее положение в обществе. В XI в. шведское общество продолжало оставаться языческим и требовало от лица, провозглашаемого конунгом, полной идентичности с сакральной жизнью социума, включая и имя. До избрания конунгом принц Якоб рассматривался как частное лицо, и имя его никого не интересовало. Но при избрании конунгом он был обязан носить одно из имен прославленных предков, вошедших в именослов свейского правящего рода. Таким именем считалось имя легендарного Брёт — Анунда из Саги об Инглингах. Об этом Анунде рассказывалось, что во время его правления в земле свеев царило благополучие и процветание, земля родила, осваивались пустоши, население прибывало[703].

Но у многих возникает вопрос: если имя Рюрика соответствовало древнерусскому княжескому именослову, почему после его смерти оно не воспроизводилось у Рюриковичей в течении нескольких веков, вплоть до XI в.?

Ответ следовало бы искать также в традициях табуирования, которые применительно к древнерусской истории практически не изучались. Поэтому проиллюстрирую примером из истории Монгольской империи. Так, у Рашид ад-Дина рассказывается следующее: «Другой эмир был Чагатай-младший; так как в то время не стало Чагатая [сына Чингиз-хана], то его имя стало запретным, и после этого [Чагатая младшего] стали называть Сунитай, так как он [происходил] из племени сунит»[704]. Таким образом, на использование некоторых имен правителей после их смерти мог быть наложен запрет, по крайней мере, на какое-то время. Но вместо того, чтобы изучать, как функционировали сакральные традиции в династии Рюриковичей, историческая наука тратила все силы на то, чтобы доказать мифическое «скандинавское» происхождение Рюрика, исходя из якобы «скандинавского» происхождения имени Рюрик. Представленный материал показывает, что подобное утверждение не имеет ни малейшего научного содержания, поскольку имя Рюрик не стало частью именословов именно в скандинавских странах.

Имя Рюрик в скандинавских странах

Представленный в предыдущих разделах материал не оставляет ни малейшей возможности заявлять, что имя Рюрик является скандинавским именем, и соответственно, строить на этом заявлении далеко идущие заявления о деяниях скандинавов в деле создания древнерусского института княжеской власти, освоения Волжско-Балтийского пути и на этой основе — создания основ древнерусской государственности.

Имя Рюрик стало фиксироваться в скандинавских странах на несколько столетий позднее, чем на европейском континенте, что позволяет сделать логичный вывод о заимствованном характере этого имени у скандинавов. Но помимо того, что это имя было заимствовано, оно не проявилось в скандинавской традиции как важное, прославленное имя, поскольку оно не вошло ни в один из династийных именословов скандинавских королевских династий. Кроме того имя Рюрик не известно, например, среди шведских календарных имен, что означает, что это имя так никогда и не было признано обществом как важное, значительное имя, как «своё» имя. Следует четко понимать разницу между именем, которое было зафиксировано в обществе, и между календарным или официальным именем. Например, когда-то на лекции по языкознанию рассказывалось, что в СССР были зафиксированы случаи наречения девочек именем Травиата, явно родителями, большими поклонниками Верди. Но в официальный именослов имя Травиата не вошло и распространенным личным именем оно не стало.

Этот пример достаточно иллюстративен и для понимания имени Рюрика в культурной традиции скандинавских стран. Чужестранное имя, не связанное ни с местной сакральной традицией, ни ставшее популярным благодаря какому-нибудь выдающемуся скандинавскому историческому деятелю — носителю этого имени. Наибольшее использование это имя получило в литературных произведениях, но этого было недостаточно для того, чтобы завоевать себе официальное место в складывавшейся системе именования скандинавских обществ. Имена привлекательных художественных образов могут увлечь отдельных представителей общества (как это было в случае с Травиатой — случае почти анекдотичном), но для укоренения в национальных именословах требуется намного больше.

А как же Рёрик Ютландский? — наверняка, воскликнет какой-нибудь читатель. Вот с него стоит и начать осмотр тех немногих носителей имени Рюрика в скандинавских странах. Но поскольку основная задача раздела — анализ различных вариантов имени Рюрик, то биографическим данным так называемого Рёрика Ютландского будет уделено минимум внимания. Тем более что в последние годы жизнеописанию этого лица было посвящено немало публикаций[705]. Вот уж, совсем не по заслугам!

Родословие его точно неизвестно, хотя норманисты упорно приписывают его к так называемой династии Скьёльдунгов, что легко осуществимо, ибо династия — легендарная, т. е. в значительной степени плод литературного вымысла. Ее основателем считается «сын» божества Одина Скьёльд, так что тут, как видите, дело очень серьёзное. Об этом Рёрике известно, что его вместе с братом Харальдом изгнали из Ютландии, после чего братья стали пиратствовать и жить грабежами. Братьям удалось ввязаться в междинастийную борьбу Каролингов. Карл Лысый (823–855) заключил с Рюриком союз, поскольку он смог утвердиться во Фризии, включая и богатый город Дорестад. Рёрик продолжал разбойничать по Рейну, и уже Лотарь I (795–855) в 850 предложил Рёрику перейти под свою высокую руку, передав в дар Дорестад и другие уделы в земле фризов в обмен за несение вассальной службы. Но в 867 г. Рёрик был изгнан из Фрисландии, и по некоторым смутным данным, вновь пытался утвердиться в Дании, но явно безуспешно. Последний раз он упоминается в 873 г., после чего его след в истории теряется[706]. И вот сего заурядного грабителя регионального масштаба российские норманисты в последнее время вновь стали навязывать в качестве летописного князя Рюрика.

Но Рёрик ничем не выделялся в массе тех грабителей и вымогателей, которые одолевали в IX в. земли современных Германии, Голландии, Франции. Он поступал на службу то к одному королю франков, то к другому, получал за службу земельный надел, которым пользовался, пока служил, изгонялся оттуда, становился вассалом нового господина и т. д. Так, перебегая от одного господина к другому, в конце концов бесследно исчез из поля зрения хронистов. И вот этого неудачника и растяпу часть норманистов предлагает нам в качестве летописного Рюрика: в своих мелких краях он всё профуфыкал и потерял, а на гигантских просторах Новгородчины и Киевщины организовал великое европейское государство! Норманистские чудеса в решете!

При этом еще и «забывают», что для утверждения этого сумбурного налетчика на престоле в княженье словен необходимо ликвидировать двух братьев летописного Рюрика — Синеуса (Сивара) и Трувора (не имелось таких братьев у Рёрика). Но это бы сторонникам Рёрика нипочем: хамовато небрежное обращение с древнерусскими источниками давно вошло в обиход! Например, печально известны «лингвистические» манипуляции с именами Синеуса и Трувора, производившиеся некоторыми российскими историками, не владевшими ни одним из скандинавских языков, но тем не менее позволявшими себе толковать эти имена как якобы простые кальки с шведских выражений «sine hus», т. е. «с родом своим» и как «tru varing», т. е. «верная дружина», которые дескать были неправильно поняты летописцем в силу плохого знания шведского языка. Абсурдность этих манипуляций, которые ничем не отличаются от словопроизводства О. Рудбека и других творцов шведского политического мифа XVI–XVIII вв., заслуженно критиковалась в науке[707], но миф о Рёрике Ютландском, которого якобы следует отождествлять с летописным князем Рюриком, время от времени опять всплывает и начинает циркулировать в научных кругах.

Помимо прочего не принимается в расчет, что путь доморощенному норманистами Рёрику к древнерусскому княжескому престолу преграждает также целая чреда солидных западных хронистов, особое внимание уделявших истории правителей данов и внимательно выделявших тех из них, кто, действительно, отличился на политическом поприще. О «великой» карьере Рёрика Ютландского в княженье словен ничего неизвестно Адаму Бременскому и его информатору королю данов Свену Эстридсену. Ни сном, ни духом не заметил великие подвиги этого Рёрика в Восточной Европе датский летописец Саксон Грамматик, главной целью историографической деятельности которого было как раз выбрать и отметить всех, кто прославился в истории данов, т. е. создать версию «светлого прошлого» датской истории.

И как раз потому, что «версия» о великих деяниях Рёрика Ютландского в русских землях не находит для себя никакой поддержки в надежных источниках, она не принимается и датскими медиевистами. Ведущий специалист по истории Дании так называемого викингского периода Эльси Роэсдаль в своем ставшем классическим труде так прямо и заявила (видимо надоели ей с подобными вопросами): «Едва ли датский предводитель, которого также звали Rurik и который оперировал во Фрисландии в то же самое время, когда действовал летописный Рюрик, был одним и тем же лицом»[708], хотя она не отказывается от скандинавского происхождения летописных варягов, воспитанная на традициях готицизма и рудбекианизма.

А уж датчане с удовольствием бы «оприходовали» такого крупного политического деятеля в пользу датской истории, если бы был для этого хоть малейший шанс! Но датские медиевисты знают и язык, и исторический материал прошлого Дании в отличие от российских фантазеров на скандинавские темы, поэтому никто из этих историков не хочет компрометировать себя поддержкой теории явно лубочного характера. Да уж конечно, может кто-то возразить, что же они не отказываются от скандинавского происхождения варягов?! Нет, не отказываются.

Эльсе Роэсдаль пишет осторожно о том, что имена Рюрика, Олега, Игоря, Ольги были скандинавскими, значит и сами они были скандинавского происхождения. При этом ничего не утверждая определенно, она между прочим ненавязчиво указывает на Восточную Швецию[709]. И ее можно понять. Во-первых, это позиция классического норманизма, а значит она безопасна. Кроме того, возможно, вспоминается и то, что все о скандинавском Рюрике и пр. изначально пошло из Швеции, а раз так, то пусть шведы с источниками и разбираются.

А во-вторых, этот классический норманизм с балаганным образом викинга Рюрика из Средней Швеции находит сейчас мощную поддержку у международного туристского бизнеса, а в наши дни коммерческий подход ко всему, в том числе и к истории начинает играть самодовлеющую роль. Об этом высказался в одной статье датский историк Дж. Линд: «Перед лицом гигантских сил рынка, наводнивших мир своим образом викинга, историки, даже если они попытаются это сделать, не смогут повернуть время вспять, на те исходные позиции, когда викинги ещё не получили свой нынешний образ. Поэтому нам, вероятно, следует принять викинга во всем его нынешнем скандинавском облачении, вместе с рогами на шлемах и бородами лопатой. Мы даже можем порадоваться тому, что индустрия туризма, используя брэнд „Викинг“, гарантирует и нам лучшую продажу наших работ»[710].

Но я полагаю, что в контексте данного раздела необходимо «повернуть» к исходным позициям, т. е. привести отрывки из двух важных источников, где должны были бы быть сообщения о Рёрике, которого российские норманисты упрямо именуют Ютландским, хотя Ютландией ему так и не удалось овладеть, поэтому приличнее было бы назвать его Ютландским изгоем или летучим Ютландцем.

Посмотрим, как описывает Адам Бременский исторический фон событий в то время, когда действовал Рёрик: «Восемнадцать лет прошло с того дня, как святой Ансгар получил сан епископа в Бремене. А до этого он шестнадцать лет был епископом Гамбурга… Полный радости от такой щедрости со стороны императора, устремился он в Данию. Там он встретил короля данов Хорика и обратил его в христианство. Король немедленно возвел церковь в портовом городе Шлезвиге и дал позволение всем своим подданным принимать христианство, если кому-то так пожелается… Тем временем в королевстве франков вспыхнул конфликт относительно епископской кафедры в Бремене, вызванный завистью к Ансгару…. Ансгар вернулся в Данию, где на троне был уже Хорик Младший. Об этом периоде во франкской истории о данах рассказывается… что они разграбили Лотарингию и захватили Фризию и что их карающая рука не щадила даже свою плоть и кровь. Когда предводитель норманнов Гутторм вел борьбу против своего дяди, короля данов Хорика, то обе стороны отличала такая жестокость, что погибли все их воины, а из королевского рода спасся только один мальчик по имени Хорик. И когда он в свое время занял королевский трон данов, то его ярость обратилась против христиан. Он изгнал служителей божьих и сжег церкви… Святой Римберт занимал пост епископа в течение 23 лет… Кто были в то время королями данов, в его житии не указывается. Во франкской истории рассказывается, что Сиг-фрид правил со своим братом Хальвданом. С мольбой о мире они посылали дары императору Людовику… Но среди данов и норманнов были и другие короли, которые в это время разбойничали в Галлии и промышляли пиратством. Наиболее известными среди них были Хорик, Ордвиг, Готфрид, Рудольф и Ингвар. Самым жестоким был Ингвар, сын (Рагнара) Лодброка… На двенадцатый год служения господина Римберта скончался благочестивый Людовик, великий император…»[711].

В приведенном отрывке описаны события с 834 по 876 г., т. е. примерно то время, когда действовал Рёрик. Ну, и где сей «успешный конунг» (так его иногда величают норманисты) у Адама Бременского? Прославленный хронист его просто не заметил в толпе других грабителей.

Теперь посмотрим, что есть по интересующему нас вопросу у Саксона Грамматика (1140/1150–1150/1220). И сразу можно сказать, что практически ничего. Рассказ Саксона по интересующему нас периоду сосредоточен вокруг легендарной личности Рагнара Лодброка, о жизни и приключениях которого, помимо Саксона, рассказывается во многих исландских сагах. Саксон Грамматик рассказывает о Рагнаре как сыне зеландского короля Сиварда. Рагнар стал королем на Зеландии после смерти отца. Рагнар представлен как правитель с разветвленными контактами в скандинавском мире. Он ездил свататься к дочери короля свеев и получил ее в жены. Рагнар особенно прославился своей воинственностью. Одним из его военных походов был поход против короля Нортубрии Эллы II (863–867), где он одержал победу. После этого, рассказывает Саксон, Рагнар двинулся в поход на Шотландию и далее на острова, где посадил правителями сыновей Сиварда и Радбарта… Но в Дании у Рагнара было много врагов… они заключили союз с военным предводителем Гаральдом… Однако Рагнару удалось расправился с бунтарями, Гаральд же бежал в Германию… «Но Рагнару этого было недостаточно. Он решил напасть на саксов, поскольку Гаральд и его сподвижники скрывались у них. Сыновья Рагнара помогали ему в борьбе против императора Карла… Саксы потерпели поражение и стали платить дань королю данов… Рагнар прибыл в Курланд и Земланд, где был принят с большими почестями, поскольку он был прославлен своими победами… В Дании Гаральд вновь поднял мятеж… Рагнар поспешил домой и напал на мятежников. Гаральд проиграл, после чего многие его сторонники оставили его, а сам он бежал в Майнц и стал искать поддержки у императора Людовика…»[712].

Вот в самом кратком изложении те основные события IX в., на которых сосредоточено внимание Саксона Грамматика по истории деяний данов, и также как в хронике Адама Бременского, в «Деяниях данов» не нашлось места для так называемого Рёрика Ютландского. В истории своего народа Саксона Грамматика интересовали действительно выдающиеся личности, осуществившие в масштабе датской истории заметные мероприятия. Грабителям же и мародерам, сбивавшим на время стаи из таких же отщепенцев и негодяев и занимавшимся вымогательством до тех пор, пока удача шла в руки, места в исторических анналах данов не отводилось. Франкские анналисты на континенте могли знать поименно часть «оперативного» состава рыцарей большой дороги, бесчинствовавших в их краях, но на скрижали родной истории допускались только имена личностей, отличившихся в политической жизни, или имена правителей по рождению и родовой знати значительного калибра. Неудачники и худородная мелочь оставлялись за порогом, потому что образы жалких ничтожных индивидов не работали на идею «великого и светлого прошлого», составлявшую стержень историописания для консолидировавшегося общества.

И никогда бы вышеназванный маловажный Рёрик не выкарабкался из тины забвения и не всплыл бы на поверхность исторической жизни на рубеже XVІІІ-ХІХ вв., если бы не норманизм, одурманивший российскую историческую мысль к этому времени. Как тут не вспомнить городничего Антона Ивановича Сквозник-Дмухановского: «Сосульку, тряпку приняли за важного человека!»

Совершенно в традициях рудбекианизма сочинили Рёрику миражную биографию, придумав ему прозвище Ютландский и возведя его в королевское достоинство. Есть такая традиция нарекать исторических деятелей именем той местности, где они одержали победу. Но Рёрик-то получил пинка из Ютландии, после чего и сгинул где-то на проселочной дороге. Титуловать этого Рёрика датским конунгом (например, на сайте Википендии: «один из наиболее успешных датских конунгов на службе Карлингов» и др.) у норманистов также нет ни прав, ни оснований.

Подобное право бесспорно принадлежит датским историкам, которые названного Рёрика к датскому королевскому родословию не причисляют, что ясно видно из официальных датских королевских родословий. Исторически достоверная датская королевская династия традиционно начинается с Горма Старого, правившего в первой половине X века. О Горме говорится, что он — основоположник Датского королевства, объединивший под своей властью страну и ставший первым королем над всей восточной частью страны (Зеландия и Сконе), которую он унаследовал от своих предков. Здесь же приводятся и легендарные предки, причем оговаривается, что перечень их разнится у Саксона Грамматика и в исландских сагах, что понятно, поскольку все предки — полулитературные герои, имена и биографии которых отбираются писателями в соответствии с замыслом произведения, модными тенденциями (они всегда существовали) и запросами времени.

Так согласно исландским сагам, «древняя» родословная Горма может возводиться к легендарному Ивару Широкие Объятья (я для себя переводила прозвание как «Ивар Загребущий») и от него по нисходящей линии через вышеупомянутого Рагнара Лодброка к Горму[713]. Окружение Рагнара Лодброка было представлено выше — для рассматриваемого Рёрика там и близко места нет. Поэтому попытка отождествить так называемого Рёрика Ютландского с летописным князем Рюриком — такая же мыльная опера норманизма, как и прочие норманистские конструктивы. Но к Ивару Широкие Объятья я вернусь немного позднее, а здесь закончу разговор о Рёрике — нынешнем фаворите российских норманистов.

Единственной зацепкой, за которую Рёрика пытаются притянуть к русской истории, является его имя. Но этим именем, как было показано в вышеприведенном материале, просто пестрят западноевропейские именословы, начиная с древнейших времен. Причем именословы самого избранного сорта: королевские, отцов церкви, родовитых особ! Очень жаль, что в исторической науке, под влиянием норманизма, законсервировалось убеждение, что носителей имени Рюрик надо искать только в рамках именословов скандинавских стран, в крайнем случае, чуть расширяя эти рамки до некоей общегерманской среды. Грубая ошибка: даже самые древне- и общегерманские именословы в силу своей исторической молодости являются преемниками римско-галльских именословов, которые в свою очередь, восходят к именословам индоевропейского субстрата, где праславянские имена играли ведущую роль.

Прославленность имени Рюрик/Рурик/Родерик на европейском континенте и на Британских островах, наверняка, повлияла на датских и исландских писателей при отборе имен для своих легендарных правителей в процессе создании образа великой древней истории своих народов, ибо литературные именословы — это тоже продукт художественного творчества. Именно в литературной среде были созданы образы «успешных» конунгов данов — носителей имени Рюрик. Первым в чреде создателей этих образов следует, безусловно, опять назвать Саксона Грамматика, поскольку он был непосредственным продолжателем известных хронистов Адама Бременского, Гельмольда, Генриха Латвийского и предтечей создателей исландско-норвежской литературы.

Вот рассказ об одном правителе данов по имени Рёрик (Roricus), историю которого, как ни проблематично определять хронологические рамки для того или иного легендарного героя, принято относить к VII веку. Саксон повествует о короле Хотере (Höd или Hother), который, предчувствуя кончину, постарался закрепить право на королевский престол за своим сыном Рёриком, опасаясь, что иначе представители чужого рода захватят власть над данами. После смерти его сын Рёрик (Roricus) вынужден был подавить сопротивление куршей, свеев и вендов, которые перестали платить дань после смерти отца. Рёрик призвал данов силой оружия восстановить справедливость. Он напомнил о величии их предков и пламенной речью взывал к их мужеству. Между тем враг укрыл часть своих воинов, а другая часть выступила на открытом пространстве, но это не обмануло Рёрика. Он сумел преградить выход из гавани вражеским судам и таким образом избежать нападения.

Один из вендов, отличавшийся могучим сложением и имевший репутацию колдуна, вызвал данов на поединок на условиях, что если победа будет за вендами, то их страна освобождается от дани. А если венды проиграют, то они продолжат платить дань. В качестве залога венд предложил самого себя. Молодой, мужественный, но хрупкий телосложением король данов Рёрик принял вызов. У него был браслет из шести связанных друг с другом колец. Эту драгоценность Рёрик предложил в качестве своего залога. В качестве поединщика со стороны вендов вызвался крупный и сильный Уббе. В шутку он спросил о награде, и король обещал ему браслет. Но Уббе продолжал подшучивать и требовать передачи награды третьему лицу как гарантии, что король вдруг не откажется от поединка, нарушив обещание.

Рёрик не мог допустить того, чтобы его, короля, заподозрили в желании нарушить обещание. Поэтому он снял браслет и что было силы метнул его в сторону Уббе, через корабль. Но браслет из колец не долетел и упал в воду. И с этого времени Рёрик получил прозвище «Метатель колец». Но Уббе желал вступить в борьбу, пусть себе золото лежит на дне моря. Он хотел показать, он борется из чести, а не из корысти. Борцы схватились друг с другом. Удар сыпался за ударом до тех пор, пока оба не пали замертво. Возможно, так было предопределено судьбой, чтобы никто из них не возвысился над другим и не испытал радость при виде мертвого соперника. Но исход поединка привел к тому, что бунтовщики смирились и снова стали платит дань. А после Рёрика стали править братья Хардвендель (Hardvendel) и Фенге (Fenge), которых он еще раньше посадил на Зеландии в качестве подчиненных ему конунгов (underkonger)[714].

Здесь надо добавить, что нелепые попытки отождествлять летописного Рюрика с кем угодно, только чтобы имя было созвучно, а происхождение было бы «германским», разумеется, обычны и у западноевропейских авторов. Известная английская исследовательница германской и кельтской мифологии X. Э. Давидсон (1914–2006) в комментариях к английскому изданию «Деяний данов» упомянула, что одно время стали считать, что сын Хотера Рёрик или Рёрик Метатель Колец — это сын короля Хротгара (Hrothar) Хредрик (Hrethrik) из «Беовульфа», которого можно идентифицировать с Рёриком из Дорестада IX в. (то бишь с Рёриком Ютландским), и в свою очередь, с летописным князем Рюриком — основоположником Новгорода. Эту идею с энтузиазмом развивала М. А. Тэйлор в 1968 г., но так и не могла привести достаточно убедительных доказательств, отметила Давидсон[715].

Странно было бы, если бы М. А. Тэйлор нашла какие-то доказательства! Ведь это все равно, что пытаться подобрать конкретный исторический прототип Ивану Царевичу из русских сказок только потому, что его личное имя находит параллели в реальных русских и западноевропейских именословах, и на этой основе начать уверять, например, что русский Иван Царевич скрывается под именем шведского короля Юхана III.

Но порождения утопической мысли наделены завидной способностью, отступив на время в тень, опять появляться на арене. Недавно литовский исследователь Т. Баранаускас практически реанимировал курьезную версию, согласно которой, Рёрик Метатель Колец может быть отождествлен с Рёриком Ютландским и в свою очередь, с летописным Рюриком[716]. И это невзирая на то, что между Рёриком Метателем Колец и летописным князем Рюриком зияет временная лакуна в 200 лет. Не говоря уже о том, что этот Рёрик у Саксона принадлежит к легендарной части его «Деяний данов», т. е. он герой вымышленный, литературный, а не историческое лицо.

В легендарной части «Деяний данов» Саксона Грамматика упоминается еще один Рёрик, через несколько поколений после Рёрика Метателя колец. Тогда вымерла мужская линия королевского рода, единственным королевским отпрыском оставалась дочь Гюрита, поэтому от большой нужды решили даны передать власть конунгов представителям некоролевского происхождения. Вследствие такого решения правителем в Сконе стал Эстмар (Østmar), на Зеландии — Хундинг (Hunding), Хане (Hane) получил Фюн, а Рёрик (Rørik) и Хадер (Hader) — Ютландию. Других сведений об этом Рёрике в «Деяниях данов» не приводится. Он упоминается еще раз только в связи с нападением Харальда Боезуба (Harald Hildetand) на Рёрика и Хундинга, которых Харальд победил и постепенно объединил Данию под своей властью. Харальд, согласно Саксону, не принадлежал по рождению королевскому роду данов. Родителями Харальда Боезуба у Саксона были сподвижник короля данов по имени Боркар и дочь короля норвегов Дрот. Харальд силой принудил датскую принцессу Гюриту стать его женой и таким образом, сделался законным членом королевского рода данов[717].

Саксон Грамматик, как было упомянуто выше, открывает первую страницу в скандинавском историописании. Задачу своего произведения «Деяния данов», написанного на латыни, он так обозначил в первых строках: «В силу того, что другие народы (nationes) имеют обыкновение прославлять себя в героических картинах своей истории и радоваться, почитая память предков, то и духовный глава христиан в Дании Абсалон, который постоянно горел неутолимым желанием превозносить наше отечество, не мог вынести того, что наша страна все еще лишена исторической славы и своего монумента. Поэтому поручил он мне, ничтожнейшему из его служителей, после того, как многие другие отклонили его задание, написать историю Дании»[718].

Следовательно, «Деяния данов» — это официальный заказ духовных властей Дании, что подтверждается и посвящением произведения архиепископу в Лунде Андерсу Сюнессону Духовная власть со стабильной иерархией — лучший заместитель государственной власти в средневековый период в тех небольших западноевропейских странах, где складывание государственности носило замедленный характер. Официальный заказ всегда ставит конкретную цель — для «Деяний данов» цель была обозначена четко: создать историю данов от древнейших истоков и прославить в ней все значительное, героическое, выдающееся. И прежде всего воспеть наиболее видных представителей датской королевской власти и правителей другого ранга, которым удавалось хоть на короткий срок собирать земли данов под одной рукой или же стяжать воинскую славу в удачливых иноземных походах. И вот Саксон Грамматик составил перечень исторических личностей, составлявших славу и гордость датского народа. Но нет среди них ни одного Рёрика/Рюрика, который был бы известен Саксону как вершитель судеб древнерусской государственности. Его Рёрики циркулировали по Балтии между Ютландией и Курляндией с Земгалией и не далее того. Не добились Рёрики в «Деяниях данов» и каких-либо крупных успехов в объединении земель данов, также как, собственно, и другие правители данов IX века.

Стоит напомнить, что шведский историк Курт Вейбуль говорил о том, что с конца VIII в. даны играли немалую роль в франкских хрониках. Правитель саксов Видукинд бежал в 777 г. к королю данов Сигфриду. Но с 873 г. франкские анналы практически перестают давать сообщения о внутренней истории данов. Однако около X в. мы располагаем рассказами Оттара и Вульфстана, из которых следует, что будущая Дания не представляла объединенного королевства и состояла из разрозненных владений, управляемыми мелкими правителями[719]. Вот так, и к X в. среди правителей данов не отыскалось достаточно крупного политического деятеля, способного создать институт верховной власти в своих микроскопических владениях, если сравнивать их с русскими землями. Подобных правителей данов не знает не только Саксон Грамматик, но и хронисты Адам Бременский, Гельмольд, Генрих Латвийский. Равно как не знали их и западноевропейские писатели вплоть до расцвета готицизма, когда стала создаваться курьёзная историография выдуманных великих историй скандинавских стран в древности.

Как отметил шведский историк К. Юханнессон, Саксон Грамматик уже в средневековый период расценивался в образованных кругах Европы как первейший авторитет среди скандинавских историков, под влиянием которого развивалось датское историописание следующих веков. Зеландские хроники XIII в. и ютландские хроники XIV в. следовали, безусловно, Саксону. Когда шведский историк Эрик Олай в Упсале второй половины XV в. писал свою «Chronica regni Gothorum» или когда Альберт Кранц несколько десятилетий спустя в Гамбурге писал труды по истории саксов, вендов и скандинавских народов, то оба они черпали свои познания из Саксона Грамматика[720].

И никто из перечисленных столпов западноевропейской историографии вплоть до эпохи готцизма не пенял Саксону Грамматику за то, что у него нет описаний тех грандиозных походов скандинавов, выдуманных впоследствии шведскими представителями готицизма. Как отметил современный финский историк Латвакангас с некоторым разочарованием (он как раз, в отличие от Саксона, стремился выявить грандиозные походы скандинавов на восток Европы), у Саксона виден явный интерес к восточноевропейским землям, поскольку писатель нередко «отправлял» туда своих героев. Кроме того, Саксон придавал значение междинастийным связям с восточноевропейскими правителями (этим, явно, и определялся интерес Саксона), но никаких данных о викингских походах на восток у Саксона нет[721].

Герои по имени Рёрик встречаются, как известно, в различных произведениях норвежско-исландской литературы. В их числе можно назвать, например, легендарную исландскую генеалогию под названием «Langfeðgatal»[722], созданную в XIII в. по образцу легендарных англосаксонских генеалогий, но там дается простой перечень имен без каких-либо комментариев. Распространению сюжетов о Рёрике способствовали именно саги, такие, как «Сага о Хервёр» (Hervarasagan), «Сага о Скьёлдунгах» (Skjoldunga saga), «Фрагмент о некоторых древних конунгах во владениях данов и свеев» (Sögubrot af nokkrum fornkonungum i Dana- ok Sviaveldi) и др.

В этих сагах вымысел и приключенческие мотивы доминируют, историческое зерно выделить также сложно, как в любом литературном произведении, где за автором — неоспоримое право на художественную обработку создаваемых им образов. Но в русле готицизма вымышленные герои из различных версий мифических историй скандинавских конунгов в период с XVI–XVIII вв. получили сначала в скандинавских, а затем и в западноевропейских странах статус полноправных исторических личностей. Занимательные рассказы об этих «успешных» в легендарной истории скандинавских стран литературных конунгов, ласкавших национальное чувство скандинавов в гораздо большей степени, чем реальные руководители стран, стали обрабатываться в виде суммарного изложения и в обновленной форме разбредаться по учебникам и исторической литературе.

Вот как в концентрированном виде, извлеченный и скомпонованный из нескольких саг, излагался сюжет о конунге данов по имени Рёрик в шведской и датской исторической литературе XIX века. Там Рёрик, известный нам из Саксона, упоминался в рассказах о короле по имени Ивар Широкие Объятья. Об этом короле рассказывалось, что он где силой, где через брачные связи (женитьба на датской принцессе Гюрите), сделался правителем данов в Сконе и на Ютландии, а также — у свеев в Упсале. Но захотелось ему утвердиться и на Зеландии, где в маленьком королевстве Лейре на севере острова правили два брата Хельге Деятельный (Helge den raske) и Рёрек Метатель Колец (Rörek Slungering). Рёрек большей частью оставался дома и занимался делами управления. О нем шла слава, что он во всем уступал своему брату Хельги («ansågs han i allting vara mindre man för sig än brodern» — «в сравнении с братом считался он незавидным мужиком»). У короля Ивара была красавица дочь Од (Ауд), достигшая брачного возраста. Оба брата сватались за Од, но мужем ее стал Рёрик, от которого она родила сына Харальда, получившего прозвище Боезуб. Далее история развивалась по накатанному пути. Сначала король Ивар оговорил перед Рёриком его брата Хельги, якобы соблазнившего Од, и Рёрек убил Хельге, а затем Ивар заманил Рёрека в ловушку и убил его, а королевство присвоил себе. В датской литературе Рёрек также выступает как зять Ивара, но называется без прозвища, а просто как Рёрек из Лейре[723].

На примере этого сюжета о Рёрике очевидно, что в исландские саги перешли многие рассказы, составлявшие сюжетную основу «Деяний данов», а также других произведений датской литературы XII в. (например, «Chronicon Lethrense» или «Хроника конунгов из Лейре»), но перешли с изменением имен некоторых героев и с обрастанием событий новыми вариантами. Так, история о Рёрике Метателе Колец получает новый сюжет, повествующий о его незадачливой женитьбе на Од. У Саксона на датской принцессе Гюрите женится Харальд Боезуб, который и убивает мелкого правителя Рёрика, стоявшего на пути к объединению земель данов, а в исландских сагах супругом Гюриты становится король Ивар. Два Рёрика у Саксона сливаются в исландских сагах в один образ и т. д. В собраниях сказочных сюжетов подобные переходы и трансформации вполне в духе жанра. Какая разница, был ли король Ивар мужем принцессы Гюриты или нет, если никакого короля Ивара в истории скандинавских стран не было вообще?

Современные скандинавские историки не относят к достоверным историческим источникам ни легендарную историю королей данов у Саксона Грамматика, ни легендарные истории королей Дании, Швеции и Норвегии из норвежско-исландской литературы. «Труд Саксона — не историческое произведение. Это — мир увлекательных рассказов… Всего каких-нибудь лет сто тому назад Саксон рассматривался как важнейший источник по истории Дании древнего периода. Но у современной науки более критичный подход. Вся древняя или легендарная часть его труда не признается более датской историей. Доказано, что немалую часть материала он заимствовал из гуннской истории или из истории Англии для того, чтобы дать датскому королевству более древнюю историю», — пишет в предисловии в датскому изданию «Деяний данов» датский историк Д. Тамм[724].

Та же самая оценка относится и к англосаксонскому эпосу, и к норвежскоисландской литературе. По словам одного из ведущих шведских медиевистов Д. Харрисона, практически все исследователи сейчас сходятся во мнении о том, что «Беовульф» — художественное произведение, которое немыслимо использовать как исторический источник для изучения датской или шведской истории VI–VII веков. Таким же специфическим источником, подчеркивает Харрисон, являются скальдическая поэзия и саги, т. е. «Эдда», родовые саги, норвежско-исландские королевские саги. Граница между реальностью и фикцией в них трудноуловима. Исландские саги были записаны несколько веков спустя после описываемых в них событиях. Прежде всего это касается «Саги об Инглингах», которая была записана Снорри Стурлусоном около 1230 г. на основе древнескандинавского поэтического произведения «Перечень Инглингов» о древнешведском королевском роде в Упсале. Но мы не знаем, когда эта поэма была написана, и разные исследователи датировали ее в промежутке от X в. до XII века. Многое говорит за то, что весь перечень королей — книжный конструктив, не имеющий ценности исторического источника[725].

Но общеизвестно, что российские норманисты неизменно держатся за исландские саги как за исторический источник, что и понятно, потому что ничего другого у них нет. Но вот и мы тоже заглянули в исландские саги, нашли там правителя данов по имени Рёрик, и что это нам дало? Как можно из представленного выше бедолаги лепить могучий образ князя Рюрика, с деятельностью которого в русской истории связывается начало захватывающего созидательного процесса политического и социального строительства гигантского масштаба?! Рёрек как злополучный зять короля Ивара еще более жалок, чем Рёрик Метатель Колец у Саксона Грамматика. Саксонов Рёрик хоть погиб геройской смертью, защищая наследие, оставленное ему отцом (сам-то он ничего не успел создать, погибнув в молодых годах). А Рёрик из исландских саг — правитель карликового владения того масштаба, которое точно характеризуется ироничным замечанием Г. X. Андерсена в сказке «Свинопас»: «Королевство было у него маленькое-премаленькое, но жениться все-таки было можно», однако Рёрик и его упустил, простовато подставившись коварному тестю.

И самое главное. В датских исследованиях в области датского средневекового именослова, относительно имени Рёрик (Rorik) сказано совершенно определенно, что это имя не имело распространения в датском обществе вплоть до XIII в. В XIII в. в Дальби (Dalby), предместье Лунда был известен священник и каноник Рориктус (Rohrictus). В 1286–1319 гг. известен буржуа Якоб Рёрикс (Jacobi Røryks) в Роске (Rosk). 1423 г. — Джессе Рорик (Jesse Rorik) как прозвище. 1475 г. — Гертруда, урожденная Родеричи (Gertrud, f. Roderici), монахиня в Роске. Упомянут за 1603 г. Рёррик (Rørrick) в налоговых документах Лахольма (Laholm) — сейчас это муниципалитет в Швеции, в Халланде[726].

Таким образом, Рёрик, занимавшийся грабежами во Фризии в IX в., оказывается единственным даном, носившим это имя в IX в., и затем в последующие четыреста оно не зафиксировано ни у одного датчанина. Поскольку в окружении названного Рёрика больше никто этого имени не носил, т. е. основание полагать, что это имя было у него прозвищем (см. пример выше) или взятым как дополнительное имя, поскольку имя Рёрик было весьма звучным в королевстве франков, как явствует из материала предыдущих глав.

Помимо этого имя Рёрик вплоть до XIII в. в датской среде функционировало только как литературный антропоним, а литературные именословы — явление совершенно особое. Они составляются творцами литературных произведений под влиянием многообразных импульсов идеологического, эстетического, воспитательного и пр. характера, для чего заимствуются прославленные имена исторических или литературных героев других народов. Поэтому литературный именослов часто предшествует именослову, принятому в обществе, хотя для того, чтобы личное имя сделалось общераспространенным, требуется, чтобы носителем имени литературного героя оказалась личность, прославившая свой народ действительными свершениями. Таких конкретно исторических Рёриков в датской истории не случилось.

Посмотрим теперь на норвежско-исландские именословы. Э. Линд также подчеркивал, что имя Рёрик относилось к редким именам в норвежско-исландской традиции имянаречения. Тем не менее их явно больше, чем в датском именослове, что позволяет сказать, что в реальных датских средневековых именословах имя Рёрик было суперредким. Возможно, на западноскандинавскую традицию распространялось сильное влияние с Британских островов. На эту мысль наводят такие формы имени, зафиксированные в исландском источнике «Книге о Заселении Земли» (XIII в.) как Rodrekr, Rodreks, Rodik(s), которые свидетельствуют о том, что эти имена пришли в западноскандинавские именословы с Британских островов, придя туда либо из римско-гальской традиции, либо в ходе миграций ругов и вильцев. Поскольку в этом же источнике имя Hrorekr зафиксировано в таких формах как Hrerek Hrerøks, Rærekr, Hræreks, что очень созвучно западнославянской форме имени Рерик (от рерик/сокол) и появилось, наверняка, из южнобалтийских именословов. Хронологически эти имена в норвежско-исландской традиции — очень позднего происхождения. Кроме вышеназванных имен, Линд приводит такие формы, как Rodikr (1311–1312), Roreker (1424), Rerics (1426). И в этих поздних формах также видно влияние различных именословов с европейского континента, т. е. это имена заимствованные[727].

В норвежском королевском именослове встречается имя Hrorekr как имя одного из двадцати сыновей Харальда Прекрасноволосого. Он родился, предположительно, в конце IX в. и ничем себя не отметил. Известно только, что он большей частью находился при дворе своего отца[728]. Поскольку данное имя больше не повторялось в династийном именослове Норвегии, логично предположить, что этого — надцатого сына короля Харальда нарекли именем, имевшим значение в династиях правителей на южнобалтийском побережье или на Британских островах, имея в виду держать его в некоем династийном резерве с уже готовым подходящим именем на случай междинастийного брака. Но поскольку о нем нет других известий, кроме имени, то вероятно из громадья планов ничего не получилось.

Теперь о Рюрике/Рёрике/Рурике в шведских именословах. Правда, вопрос о шведских кандидатах в основоположники древнерусской государственности окончательно закрылся после показа краха образа Рослагена как шведской прародины Руси в силу отсутствия этой береговой полосы в IX в. как феномена физической географии, возникавшего постепенно в результате подъема дна Балтийского моря[729]. К этому хочется добавить слова профессионального геолога В. В. Юрковца о том, что в наше время не учитывать в исторических реконструкциях изостатическое восстановление Фенноскандии — это ничем не прикрытый срам невежества в основополагающем вопросе палеографии Северной Европы, имеющем первостепенное значение для ее археологии. Первостепенное потому, что скорость этого восстановления по геологическим меркам столь велика, что является своего рода «палеографическими часами» исторических событий на данной территории[730].

Однако норманисты так долго изнуряли науку рассуждениями о некоем шведском кандидате по имени Рюрик, что для порядка необходимо рассмотреть всех наиболее ранних шведских носителей этого имени. Сведения о них собраны в каталоге рунных личных имен[731].

Ниже перечисляются все носители имени Рюрик, зафиксированные на рунных камнях в Швеции. Это нетрудно, поскольку их очень немного, и все не ранее XI века.


Ög 153 Восточная Гётланд (Östergötland), датировка XI в.

hruRikR risþi stain þansa aftiR fruþa auk asbaun suau sina

Современный шведский: «Rörik (Rurik) reste denna sten efter Frode och Asbjörn, sina söner»[732].

Перевод: «Рурик воздвиг этот камень в память Фроде и Асбьёрна, своих сыновей».


Sö 159 Сёдерманланд (Södermanland), датировка 1010–1040 гг.

: ikialtr: ak: aluiR: raisþu: stain: þansi: at: þurbium: faþur: sin: han uaistr hafR uf uaRit leki rorikR kumytr biu kunlaifR hiuku runaR

Современный шведский: «Ingjald och Alver reste denna sten efter Torbjörn, sin fader. Han har länge varit västerut. Rörik, Gudmund, Boe, Gunnlev höggo runorna»[733].

Перевод: «Ингияльд и Альвер установили этот камень в память своего отца Турбьёрна. Он долгое время пробыл на западе. Рорик, Гюдмунд, Бу и Гюннлев высекали руны».


Sö 47, Сёдерманланд (Södermanland), датировка — христианский период.

[ry]…R: kіarþі: kuml: þat: si: eftiR: osmunt: sun: sin + han: is: krafin: о * ku… rauR uart: at: ryR: iks: sim

Современный шведский: «Rørik gjorde dette mindesmærke efter sin søn Asmund. Han er begravet på Gotland»[734].

Перевод: «Рурик установил этот памятник своему сыну Асмунду. Он похоронен на Готланде».


Рунная надпись на этом камне комментировалась в статье Матса Бустрёма, где в частности, отмечалось, что текстовая сторона камня не имела украшений, а на оборотной стороне был высечен крест. У Бустрёма приводился иной вариант перевода: «Рёрек воздвиг этот памятный знак по своему сыну Асмунду. Он похоронен в церкви»[735]. В данном контексте неважно, каков вариант перевода более точен: «в церкви» или «на Готланде». Но разные варианты перевода демонстрируют, что толкование рунной надписи — это реконструкция полустёртых знаков, когда догадки составляют большую часть перевода.

Предполагается, что в данной рунной надписи имя Рурик встречается дважды. Но для первого имени сохранились только две начальные и одна конечная буквы ry…r. Поэтому первое имя Рурик угадано по второму, написанному в родительном падеже. Но дважды повторенное имя Рурик придает фразе несколько странный характер. Поэтому вполне возможно, что первое имя было не Рурик, а например, Руар (это имя также встречается на рунных камнях), и тогда фраза получается следующая: «Руар воздвиг этот памятный знак по Асмунду, сыну Рурика. Он похоронен…»

Как было показано в предыдущих разделах, Рурик и Руар — это в сущности, имена, образованные от одного именного компонента, или вернее, разные формы одного и тоже древнего имени, образованного от основы ру-, разошедшейся по разным именословам во множестве вариантов (как в случае с библейскими именами Иоанн и Мария). Обе формы имени — заимствованные в скандинавских странах. Руар встречается в Норвегии раньше, чем в Швеции, соответственно, можно предположить, что эта форма имени распространялась в скандинавских странах с запада. Рурик — типично западнославянская форма, которая могла появиться в Швеции непосредственно с южнобалтийского побережья, поскольку как показывают датские и норвежско-исландские антропонимические исследования, у них имя Rorik фиксируется не ранее XIII в., т. е. оттуда это имя прийти не могло. Хочется еще обратить внимание на начертание имени Рурик в рунах как Ryrikr, т. е. Рурик, а здесь можно читать и Ририк (вариант, известный в польско-чешских формах). В современных скандинавских текстах его постоянно пытаются писать как Rørik/Rörik. Это явная попытка «адаптировать» многообразие вариантов имени в рунных надписях к имени Рёрика из латиноязычных хроник, т. е. подтянуть желаемое к действительному.


U 413 Упланд, церковь в Норрсунде (Norrsunda kyrka). Датировка: камень, представляющий собой могильную плиту, положен в церкви, наиболее старинная часть здания которой относится к XII в. Предполагают, что на этом месте была более старая деревянная церковь, дат. концом XI в. Поэтому датировка — не ранее конца XI в.

ulfr + lit kiara * merki * eftiR * iarut * sun * sin * en: biarn: ok * ruRikr * eftiR * broÞur * sin *

Современная реконструкция: «Ulv lod gøre mærke efter sin søn Jorund, og Bjørn og Rørik efter deres broder»[736].

Перевод: «Ульв велел поставить этот памятник своему сыну Йорунду, а Бьёрн и Рурик — своему брату».


Камень с рунной надписью представляет собой надгробие, положенное в притворе церкви в Норрсунде. Впервые эта могильная плита была описана в 1727 г. О. Сельсиусом. Согласно его рассказу, в церкви в Норрсунде на полу в центральном проходе лежала могильная плита, на которой был выбит большой крест и ничего более. Потом ее перенесли и положили на полу перед ризницей.

При реставрации в 1902 г. камень был снова перенесен на новое место и положен в притворе церкви. При этом его замуровали в стену так, что надпись на нижней части сделалась невидна. Но в 1942 г. плиту положили на пол для того, чтобы надпись рунами предстала на всеобщее обозрение. На широкой части надгробия изображен крест, оформленный как орден Святого Георгия, стоящий на удлиненной опоре, утвержденной на сферической поверхности, долженствовавшей представлять могильный холм.


U 934 Упсала, Домский собор, датировка: приблизительно, XI в.

þoriR * auk * ryþikr * auk * karl * þaiR *

Современный шведский: Tore och Rörik (?) och Karl, de bröderna…[737]

Перевод: Tope и Рёрик(?) и Карл, эти братья…


Здесь следует обратить внимание на то, что имени Рурик в надписи нет, а есть Ryþrikr. Шведские исследователи, естественно, размышляли, чтобы это значило. Высказывались, предположения, что за таким написанием могло скрываться имя Ryðingr или RøðingR, но выяснилось, что эти имена не встречались в шведских рунных надписях. Только в документах от 1293 г. несколько раз упоминалось имя Røthingr. Поэтому «большинством голосов» решили читать имя в надписи как Rörik, но с вопросительным знаком. Аргументация явно слабоватая, поскольку камень с фрагментом надписи был найден, вделанным в каменную церковную ограду, соответственно, надпись могли сделать и довольно поздно, поэтому необязательно сверять имя в этой надписи с другими рунными именами. Но тем, кто дешифровывал эту надпись (а эта часть рунного наследия издавалась в 40-е гг. прошлого столетия), очень хотелось зафиксировать как можно больше шведских Руриков, пусть хоть и позднего периода.

Итак, если исключить имя Ryþikr из надписи в Домском соборе Упсалы, ибо его приписали к списку Руриков явно для подкрепления хлипких рядов носителей этого имени в шведской истории, то получается всего четыре штуки, разбросанных там и сям на протяжении ХІ-XII веков. Конечно, это как минимум на столетие раньше, чем у датчан и норвежцев (если считать реальных людей, а не литературных героев), но в любом случае оно непреодолимо далеко от середины IX в., т. е. того времени, когда жил и действовал русский князь Рюрик. Кроме того, имя Рурик из рунных надписей, мелькнув в нескольких отдельных случаях, так и не закрепилось в шведских именословах. Неизвестно имя Рюрик в шведских именословах и до сего дня. О чем это говорит? Это говорит о том, что Рурик/Рёрик было случайным для шведского общества именем, носители которого не имели связи с историей шведского народа, и потому это имя воспринималось всегда как чужеродное в исторической шведской именословной традиции.

Иными словами говоря, это заморское имя заимствовалось отдельными представителями шведского общества в силу каких-то особых обстоятельств и не получало распространения за пределами семьи, поскольку ни один из его носителей не совершал ничего, что могло бы послужить предметом общенациональной гордости. Например, Рурик с надгробного камня в Норрсундской церкви, украшенного орденом Святого Георгия, явно, принадлежал к семье, имевшей заслуги перед местной церковью. Поэтому естественного предположить, что его отец Ульв был преданным христианином и потому вполне мог выбрать для одного из своих сыновей редкое для шведа имя Ruricus, которое еще с римских времен было известно и в житийной литературе (Житие Святого Мартина), и среди представителей римско-галльской духовной знати, а затем и у духовных пастырей в королевстве франков. Имя-то ruRikr начертано как раз в традициях кельтского или римского написания Ruricus, а не как «древнегерманский» Хрюрик.

То же самое и с сомнительным «Руриком» из Упсалы. Наверняка, ryþikr в этой частично утраченной надписи соответствовал имени Ryðingr/Røthingr, которое в Швеции отмечено только с 1293 г., но зато в Дании оно зафиксировано как Rothinger/Rotingaro, лат. Rothingerus уже в 1177 году. При этом обращают внимание варианты, в которых имя Rothinger проявило себя у датчан. Так, вариантом этого имени является Rogincer (1186 г.) и Rosengar из датского песенного фольклора[738]. Совершенно очевидно, что здесь имеет место чередование именных основ roth-(ruth-)/rog-/ros-, знакомое нам по Рюгенской именной традиции (не беря уж более широкие рамки). Поэтому с большой долей уверенности можно предположить, что такие имена как Rothinger/Rogincer расходились по скандинавским именословам с Рюгена, причем это могло иметь место и задолго до того, как эти имена в латинизированной форме были зафиксированы в письменных документах. И оснований для такого предположения достаточно.

Заимствование имен и именных компонентов в скандинавские именословы было вообще необходимой частью историко-культурного развития стран Скандинавского полуострова. Уже в наиболее ранних шведских рунных надписях можно отметить имена, которые «пришли» в Швецию с южнобалтийского побережья. Например, на знаменитом рунном камне «Рёкстенен» (Rökstenen, Ög 136) из Восточной Гёталанд, который датируют первой половиной IX в., есть имя Варин (Varin/uarin). Варин — отец Вэмуда (Væmodh/uamuþ), в память которого он воздвиг камень с рунами. Шведский лингвист Модеер отмечал, что если имя сына Вэмуда в течение нескольких столетий прослеживалось в Восточной Гёталанд, то имя Варина встречается только раз и в этой надписи[739].

Но зато это имя хорошо известно на континенте и связано с этнонимом варинов в их миграциях. А. Г. Кузьмин писал о распространении этого имени в Европе: «Примечательно, что во всех германских языках зафиксировано собственное имя Вэринг — Веринг (Waring, Waringa, Warenga, Wiering, Wiering, Wierenga). У саксов это имя зафиксировано с IX в. (830, 860, 900 гг.) Встречается оно там и позднее, причем чаще всего в округе Корвейского монастыря. Примерно в то же время у них получает распространение имя Werin или Warin, а также Werinza. Большое количество аналогичных имен известно у фризов, позднее в Нидерландах, встречается оно и в Англии»[740].

На рунном камне «Рёкстенен» есть еще два имени, на которые также стоит обратить внимание. Одно из них Rugulfr — совершенно определенно своим первым компонентом связано с этнонимом ругов. О миграциях ругов на Британские острова и о следах, оставленных этими миграциями, в том числе и в английском антропонимиконе, говорилось выше. В том числе упоминались такое личное имя, как Руген (Rugen).

В принципе, имя собственное, образованное от этнонима руги, могло прийти в шведский именослов как с южнобалтийского побережья, так и с Британских островов, поскольку второй компонент — ulfr — olfr был широко распространен во всех скандинавских именословах, но еще раньше был зафиксирован и в англосаксонской традиции, например, в названии эпоса «Бео-вульф». Однако с этим же вторым компонентом есть и такие имена, также образованные от этнонимов, например, Gautulfr от gautar, мн.ч. götar, т. е. от одного из этнонимов в Швеции гёты, или Sǫxulfr/Saxulfr, где первая часть — этноним сакс[741].

Без сомнения, имя Ругульф с рунного камня «Рёкстенен», установленного в центре шведской Гёталанд, имело распространение на южнобалтийском побережье и было гибридным по своему составу: первый компонент — от этнонима руги, второй — от германоязычного компонента — ulfr — olfr(wolf) со значением древнеевропейского тотема волка. Это предположение тем более оправданно, что Ругульф упоминается как отец конунгов, «сидевших» на Зеландии. Гибридность сложносоставных имен в средневековье было распространенным явлением: известны кельто-германские гибриды и т. д.[742]

Вторым именем с рунного камня «Рёкстенен», о котором интересно порассуждать, это имя Радульф (Raþulfr), упоминаемое в схожем контексте: как отец сыновей — конунгов, «сидевших» на Зеландии[743].

О первом компоненте в этом имени шведский языковед Янцен дает следующие сведения. Ráđ- = древнесканд. ráđ (совр. råd), cp.p. «совет, решение, ум, помощь, выступать советником». По наблюдениям Янцена, именной элемент Ráđ- и многие имена, содержащие его, расходились по другим скандинавским странам из Швеции, но большого распространения не получили. Янцен отметил, что этот компонент был зафиксирован только в нескольких норвежских, довольно редких именах, таких как мужские имена Ráđgeirr, — ormr, — varđr, помимо них было заимствованное из Швеции имя Rámundr. Но в Норвегии и Исландии эти имена встретились пару раз и быстро исчезли из именословов.

На европейском же континенте, подчеркивал Янцен, соответствия к имени Rádulfr имели большое распространение, что давало повод некоторым шведским исследователям ономастики начала прошлого века, видеть в них также шведские заимствования. Но такие крупные шведские языковеды конца XIX — начала XX вв. как Отто фон Фриезен и Отто фон Фейлитцен показали, что эти имена, наоборот, пришли в Швецию с континента и полагали, что именной компонент rad- можно рассматривать как общегерманский[744].

Таков был постепенный путь научной мысли от утопии рудбекианизма к более объективным научным взглядам. Для начала выяснили, что личные имена не шли со Скандинавского континента в Европу, а наоборот, с европейского континента — в скандинавские страны. Но на этом процесс приостановился, поскольку для ученых, воспитанных на традициях готицизма, Европа ограничивалась древнегерманским миром.

А интересного в этом именном компоненте то, что он является намного более древним, чем весь германский мир, поскольку его корень восходит к древнейшему индоевропейскому корню rt-, образовавшему одно из ключевых понятий, известных из ведийской модели мира, rta/rita — основной закон мироздания. Этот изначальный термин, трансформируясь и переосмысли-ваясь в процессе разделения на новые этнические ветви того, что до сих пор принято именовать древней индоевропейской общностью, а сейчас можно уточнить, — рода R1a, стал лоном для целого рода понятийных систем в различных индоевропейских языках, породил за тысячелетия как целый спектр важнейших понятий.

Основополагающая важность этих понятий выразилась и в том, что их лексическое выражение стало лоном для рождения множества теонимов, антропонимов, носителями которых очень часто бывали царственные особы, топонимов, обозначавших важные населенные пункты — культовые центры, места пребывания правителей. На южнобалтийском побережье это, прежде всего теоним Радигост в культовом центре Ретре, а также многочисленные Радегасты как главы вандало-вендских правящих родов: король вандалов в Италии Радегаст I (погиб в 405 г.), основатель династии королей вендов и ободритов Радегаст II, Радегаст — князь вендов и ободритов на острове Рюген[745].

Другими вариантами антропонимов с основой Рад- могут служить такие имена, как имя Ратибор в княжеских династиях ободритов и поморян с соответствующими городами (или замками) — резиденциями как, например, Ратибор (Ратцебург) в земле Шлезвиг — Гольштейн, как имя представителя поморской знати Радослав, как имя королей фризов Радбода I (погиб в 719 г.) и Радбода II (вторая половина VIII в.), как имя правителя Паннонской Хорватии Ратимира (первая половина IX в.). Древняя лексема rt-/rta- отразилась в имени Ротари (606–652), короля лангобардов, самоназванием которых было винулы.

В древнерусских именословах известны Ратмир/Ратша — дружинник Александра Невского, Ратиборы как тысяцкие и воеводы в русских городах, хазарский хан Ратмир из «Руслана и Людмилы», имя которого — поэтическое свидетельство того, что хазарские именословы пополнялись индоевропейскими именами таким же образом, как это было с именословами гуннских правителей. Таких примеров — великое множество, в них можно утонуть. Немалое их количество зафиксировано и в зоне кельто-германских контактов, которую Л. Рюбекайль определяет как зону смешанной культуры, где донорами выступали представители кельтской общности[746]. В галло-германском антропониконе периода IV–XII вв. имеются различные варианты личных имен с основой Rad-, в частности такие, как Ratbolda, Radboldus, Ratbald, Rabold, Radobertus, Ratgoz, Ratgozzus, Raagoz, Radefridus, Ratmar, Ratmarus, Radmund, Radoaldus и др. Все эти имена сохраняют общую древнюю семантику «совет, договор», восходящий к идее глобального закона упорядочивания мира от Вселенной до общины и семьи. Но вся вышеупомянутая ключевая терминология для выражения вселенского закона рита/арта/рота, послужившая источником для множества антропонимов с основой рад/рат/рот, была создана в Восточной Европе, откуда, соответственно, эти антропонимы и стали распространяться на Запад.

Таким образом, имена Varin, Rugulfr, Ra?ulfr c рунного камня «Рёкстенен», показывают, что интенсивное заимствование антропонимов с южнобалтийского побережья на территорию современной Швеции может документироваться уже в первой половине IX века. Этот процесс продолжался и в позднее средневековье, о чем говорят имена Rothinger/вар. Rogincer и Рурик/Рёрик. Для лучшей иллюстрации приведу историю некоторых шведских родов, где имя Рёрик появляется в еще более позднее время, но так и законсервировалось как семейная реликвия.

С конца XIII в. в некоторых именитых родах Швеции появляется имя Rorik, которым нарекаются некоторые представители данного рода в течение нескольких поколений. Так, в многодетной семье лагмана[747] Альгота III Брюнъюлфссона (1228–1298/1302) из Западной Гёталанд одного из старших сыновей нарекли именем Rörik Algotsson. Поскольку имянаречение детей связано, чаще всего, с воспроизведением имен предков, то интересно посмотреть, какую предковую связь отражает имя Рёрика Альготссона. Имена членов этой семьи, происходившие по мужской линии, можно проследить на более, чем на двести лет назад вплоть до легендарного основателя рода Фольке Фильбютера (кстати, имя Фольке, достаточно распространенное в Швеции и в наше время, согласно датскому исследователю Рикарду Хорнби, является заимствованием из немецкого[748]). Мужской именослов рода был представлен такими именами как Ингевальд, Бенгт, Магнус, Биргер, Эскиль, Элоф, Петер, Карл, Густав и др. Ничего похожего на имя Рёрик среди родовых мужских имен не встречается.

Однако интересные для антропонимического анализа сведения содержатся в родословии матери Альгота III, которой являлась Ингегерд Сванте-полксдоттер, дочь лагмана Свантеполка Кнутссона и его супруги из Восточной Померании (Pommerellen — «Klein Pommeren»). Свантеполк Кнутссон (Swantepolk, Svatopluk, Святополк) был сыном Кнута Вальдемарссона, герцога Ревельского, внебрачного сына датского короля Вальдемара Сейра и знатной шведской женщины. Таким образом, матрилатеральным родством Рёрик Альготссон был накрепко связан с южнобалтийским именословом, от которого шли родословные узы во многие правящие дома Европы. Если матерью Ингегерд Свантеполксдоттер и прабабкой Рёрика Альготссона была дочь Святополка II Померанского, князя Восточной Померании (так по некоторым предположениям), то это родословие ведёт в древнерусские княжеские роды. Если же матерью Ингегерд была дочь графа Святополка I Померанского от брака с Ефросиньей Великопольской (так по другим предположениям), то эта родословная линия переплетена с западной частью южнобалтийского побережья, в том числе с Мекленбургским герцогским домом[749]. Как бы то ни было, имя Рёрик пришло в род лагмана Альгота III вслед за именем Свантеполка/Святополка и должно было отражать именословные традиции по линии Ингегерд Свантеполксдоттер. Есть правда, еще одно предположение.

Лагман Альгот III пользовался расположением короля Магнуса Биргерссона (1275–1290), по крайней мере, в первые годы его правления. Он представлял интересы Магнуса в тяжбе короля с его старшим братом Вальдемаром. Второй сын Альгота был наречен именем Магнуса. И хотя имя Магнус встречалось и в роду Альгота, но вполне вероятно, что и имя шведского короля могло повлиять на выбор имени второго сына.

По крайней мере, по мнению Янцена, имена популярных правителей становились нераздельной частью родовых именословов скандинавских стран. Янцен приводит пример с именем Олафа/Олова (Óláfr) и поясняет, что необыкновенная популярность этого имени в Норвегии объяснялась, в большой степени тем, что носитель этого имени норвежский король Олав, погибший в 1030 г., получил статус общенорвежского святого, чье имя регулярно поминалось в церковной службе[750], т. е. прославился носитель имени Олафа, и имя Олаф с быстротой лесного пожара охватило все слои норвежского общества, чего не произошло с именем Рюрик — факт сам по себе достаточно красноречивый.

Таким образом, наречение сына в честь своего короля могло быть вполне естественным делом для преданного королевского слуги. Но тогда вполне возможно, что и наречение старшего сына лагмана Альгота именем Рёрика было вызвано желанием почтить супругу короля Магнуса, который был женат на Хедвиге, дочери графа Герхарда I Гольштейнского от его брака с Елизаветой Мекленбургской[751]. Как известно, в мекленбургских генеалогиях такое имя как Рёрик/Рюрик встречалось еще в раннее средневековье. То есть в реальной жизни датского, норвежско-исландского и шведского обществ имя Рурика/ Рёрика появляется очень поздно, с ХІ-XII вв. или с XIII в. и является скорее исключением, чем правилом в имянаречении, что свидетельствует о том, с этим именем не связывался какой-то прославленный в истории скандинавских стран исторический деятель, имя которого могло бы приобрести общескандинавскую популярность. Не помог здесь и незадачливый грабитель Рёрик, которого норманисты величают Ютландским.

То же самое можно сказать о Рёриках, которые встречаются в скандинавской литературе средневекового периода. Ни один из них даже отдаленно не может служить прототипом для летописного князя Рюрика. Эти «прототипы» навязываются замешанной на рудбекианизме историографической традицией, которая готова предлагать любые нелепости, лишь бы убрать из исторического процесса исконные русские источники, согласно которым в 862 г. произошло призвание на княженье к ильменским словенам князя Рюрика и его братьев. Русская историческая мысль придерживалась вековой летописной традиции, согласно которой Рюрик и его братья приглашались как князья в княженье Словен в силу своих наследных прав, по причине отсутствия там прямых наследников мужского пола, а междинастийные связи шли по всему южнобалтийскому побережью.

В ПВЛ Лаврентьевской редакции, рассказывается, что власть придержащие в княженье Словен, в котором институт надлокальной верховной власти на какое-то время перестал существовать («почаша сами в собе володети…»), приняли решение о призвании кандидата на княжеский престол («…реша сами в себе поищем собе князя…»), и согласно Никоновской летописи, долго обсуждали, приглашение какого из возможных кандидатов явилось бы оптимальным решение: «…поищем и уставим такового или от нас, или от казар, или от полян, или от дунайчев, или от варяг… таже совъщавшася послаша в варяги». Почему выбор пал на кандидата из варягов, разъясняет Воскресенская летопись, где читаем: «И в то время в Новегороде некой бе старейшина, именем Гостомысль, скончиваеть житие, и созва владалца сущая с ним Новаграда и рече: „Совет даю вам, да послете в Прускую землю мудрые мужи и призовёте князя от тамо сущих родов“».

Каким образом «тамо сущие роды» были связаны с княженьем Словен, мы узнаём из НИЛ, в которой рассказывается о том, что «Гостомысл бе муж елико храбр… имел четыре сына и три дочере. Сынове его ово на войнах избиени, ово в дому измроша, и не остася ни единому им сына, а дочери выданы быша суседним князем в жены…». Вещуны предсказали, что «имать наследовати от своих ему… Единою спясчу ему о полудни виде сон, яко из чрева средние дсчере его Умилы произрасте древо велико плодовито и покры весь град Великий… Востав же от сна, призва весчуны, да изложат ему сон сей. Они же реша: „От сынов ея имать наследити ему…“. ПВЛ опускает детали обсуждения, приводя только его конечный результат: „…идаша за море к варягам к руси… реша русь, чудь [и] словени и кривичи вся земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет, да поидете княжить и володети нами“»[752].

Если освободить эту фразу от утвердившегося смыслового искажения (отождествления «наряд» со словом «порядок» вместо «власть»), привнесённого А. Л. Шлёцером, то она логически завершает всю картину: представители княженья Словен отправляются в страну, где находятся намеченные кандидаты на их княжеский престол, и обращаются к ним с приглашением занять этот престол в силу отсутствия у них власти-наряда (или представителя власти — «нарядника») и в соответствии с правом и местом в ряду княжеского родословия на основе матрилатеральной традиции наследования власти: приглашался внук своего деда по материнской линии.

Естественно, что русское историографическое богатство не могло остаться незамеченным средневековыми скандинавскими писателями и составителями генеалогий легендарных скандинавских правителей. Уже Саксон Грамматик писал много о междинастийных связях правителей данов с южнобалтийскими и древнерусскими князьями. Поэтому и имена прославленных вагрских, ободритских, русских князей вовлекались в сферу историко-литературного творчества средневековых скандинавских писателей, становясь именами героев саг и других литературных произведений.

Глава 4 Об имени Олег и Ольга

Об имени Хельги

Одним из постулатов норманизма является утверждение о тождестве древнерусского имени Олег со скандинавским Хельги/Helgi. При этом как и все норманисткие постулаты, подобное утверждение выдается за давно доказанную и общепризнанную истину. Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, как обычно, что за категорическими утверждениями никаких реальных аргументов нет.

Но по какой причине норманистам так важно настаивать на мысли о скандинавском происхождении имени Олег? Причина проста и хорошо выявляется из статьи Е. А. Мельниковой, специально посвященной этому вопросу: «Имя древнерусского князя, жившего в конце IX — начале X в… соотносится, с одной стороны, с антропониконом древнескандинавского (причем именно древнескандинавского, а не общегерманского) героического эпоса, а с другой — с именами современных ему (квази-) исторических персонажей — представителей датских и норвежских локальных династий… Не исключено, что выходцем из этой среды был и тот Хельги, который оказался в Восточной Европе, во главе смешанного войска захватил Киев и стал великим русским князем»[753].

Вот и объяснение: докажи, что имя Олега происходит от скандинавского Хельги, то это якобы автоматически доказывает захват скандинавами Киева и образование ими в Восточной Европе гигантского государственного объединения от Балтийского моря до Поднепровья.

В этом заявлении что ни фраза, то абсурд, поскольку за норманизмом нет фактов. По имеющимся сейчас достоверным научным данным, полученным благодаря исследованиям подводной археологии, ни в Дании, ни в Норвегии не имелось даже судов такого типа, которые могли бы плавать по восточноевропейским рекам. Традиционные скандинавские килевые суда с клинкерной обшивкой, приспособленные для морских плаваний, не годились для плавания по русским рекам с порогами и волоками. Поэтому выходцам из датско-норвежских «локальных» династий, как минимум, не на чем было бы добираться до Киева[754].

Стоит еще раз напомнить и результаты исследований в области ДНК-генеалогии, которые обнаружили, что скандинавский субклад Z284 не обнаружен ни в Белоруссии (Полоцкое княжество), ни на Украине (Киев — мати городов русских). А. А. Клёсов дополнил эти сведения тем, что в списке из более, чем 4000 гаплотипов R1a, из которых 1025 гаплотипов составляют скандинавский субклад Z284, есть всего три гаплотипа из России, и их обладатели — одно лицо из Перми и двое — из Казани, ни сном, ни духом не ведают о том, что их предки были из Скандинавии. Самые далекие предки по мужской линии, известные данным участникам тестирования, родились, соответственно, в 1828, 1874 и 1800 годах. Полагать, что их предки относились к скандинавской знати, нет никаких оснований. Поэтому скандинавский вождь на Руси, который якобы стал великим русским князем — это ни что иное, как миф, «облако в штанах».

Да, и сам подход определять этническую принадлежность исторической личности по имени — абсурд. Откуда это в российской исторической науке? Выше уже упоминалось, что исследование проблематики западноевропейских исторических утопий, уже с XV–XVІ вв. использовавшихся в Западной Европе для создания политических мифов как информационных технологий для управления обществом, показала, что все «доводы» норманизма, включая и попытку трактовать древнерусские летописные имена как «скандинавские», пришли из шведского политического мифа XVI–XVIII вв.[755]

Провозгласил в XVI в. шведский Иоанн Магнус, что имена различных героев древности имели готское, т. е. шведское происхождение, например, имя Телефа из троянских мифов было испорченным шведским именем Елефф, и пожалуйста — все деяния этого героя автоматически становились частью шведской истории!

Пустились шведские придворные писатели XVII в. провозглашать, что имя гиперборейского мудреца Абариса — это испорченное шведское имя Эверт, и пожалуйста, после этого можно было начать утверждать, что вся Гиперборея, а значит и основы древнегреческой культуры были созданы предками шведов!

Стал на рубеже XVII–XVIIІ вв. шведский придворный историограф Олаф Рудбек утверждать, что имя летописного князя Рюрика — шведского происхождения, и пожалуйста, все древнерусское государство под его пером мгновенно превращалось в деяние, созданное предками шведов!

Абсурдные фантазии Рудбека и других шведских мифотворцев о выдуманном величии шведской истории в древности были в XVIII в. перевезены в Петербург немецкими академиками — горячими поклонниками Рудбека. И с тех пор российская историческая наука с истовостью алхимиков занимается вытягиванием всех древнерусских имен из скандинавских. Дело это невозможное, поскольку научно доказать то, что пришло из ненаучного источника, нельзя. Но стереотипы норманистских мифов пока цепко сидят в сознании людей, и потому скрупулезный антропонимический анализ летописных имен необходим, хоть уже изначально должно быть ясно, что все древнерусские летописные имена такие же скандинавские имена, как Телеф из троянских мифов или гиперборейский Абарис.

Надо сказать, что если имя Рюрика в силу его необычности было с легкостью провозглашено как шведское имя с соответствующим набором «вариантов», то для имени Олега очень долго не могли подобрать ничего путного из шведских «аналогов». Байер, правда, сразу же задекларировал, что Олег также принадлежал к скандинавским именам, и «на камнях скандинавских находится Алак (я мню, Олав в Олег превращено)»[756]. Вслед за Байером и Шлецер постулировал, что древнерусское Олег — это шведское Олоф[757].

Как видим, подбор скандинавских, изначально шведских «аналогий» для древнерусского Олега шел в лучших традициях И. Магнуса и О. Рудбека: никаких доказательств, поскольку эти доказательства для верующих в руд-бекианизм не требовались, их взгляды основывались на догме, что все в европейской истории от гиперборейцев и готов до древнерусских варягов вышло из Швеции, включая имена героев, богов, стран. Но даже для самых убежденных норманистов предлагаемые скандинавские тождества для имени Олег выглядели слишком гадательными. Пока, наконец, Куник не выступил с заявлением о том, что у Константина Багрянородного имя Ольга передается как Elga (Ελγα), которое соответствует скандинавскому Helga, и что это и есть тот оригинал, от которого произошли имена Ольги и Олега[758]. Предложение Куника было встречено норманистами с энтузиазмом, при этом даже и вопроса не возникло: а может, наоборот, скандинавская Helga есть производное от русской Ольги, может, русское имя Ольга возникло раньше, чем скандинавская Хельга? Никто и выяснять не стал.

Впервые об этом заговорил С. А. Гедеонов в своем прославленном труде «Варяги и Русь», опубликованном позднее работы Куника. Гедеонов обратил внимание на то, что переход русского имени Ольга в греческое Ελγα естественнее объясняется «из природной греческому и славянским языкам равнозначимости звуков о и е… сербский город Ольгун… у Плиния Olchinium… у Тита Ливия и Птолемея Olcinium… переходит именно у Константина Багрянородного в форму Ελϰύνιον, относящуюся к Olcinium, Olchinium, как греческое Ελγα к русскому Ольга…. Да и на каком основании будем мы допускать переход скандинавского Hölga в русское Ольга, когда тоже начальное Нö в форме Höskuldr превращается, по мнению норманистов, в начальное а в форме Аскольд… Все эти созвучия простая случайность, которой можно найти десятки примеров и в других языках»[759].

К интересным примерам о сербском городе Ольгуне и его греческом соответствии Ελϰύνιον, которые привел Гедеонов, стоит вернуться позднее, поскольку прежде надо разобраться с якобы скандинавской Ельгой/Хельгой и якобы производным от нее древнескандинавским мужским именем Хельги, от которого, по мудрому заключению норманистов, произошло русское имя Олег. Версия, предложенная Куником, зацементировалась в исторической науке. Ее подкрепил датский норманист В. Томсен, уже безапелляционно записав, что имена, которые встречаются на первых страницах летописи, хранят следы скандинавского языка, и в числе этих имен у него, само собой, присутствует имя Олега: «Oleg (Olˊg)=Helgi; Olˊga (grek. Elga)=Helga»[760].

У современных норманистов данное утверждение преподносится, как истина в последней инстанции: «Этимология имени первого (? — Л. Г.) русского князя никогда не вызывала сомнений: др. — рус. Ольгъ> Олегъ восходит к древнескандинавскому антропониму Helgi. Это имя соответствует прилагательному helgi (стяженная и слабая форма прилаг. heilagr <*hailagaz, др. — англ. hālig и др.), которое получило широчайшее распространение в Скандинавии в христианскую эпоху в связи с тем, что за ним закрепилось значение „святой“»[761]. Как видно из вышеприведенного, скандинавская «этимология» имени Олег вызывала самую серьезную критику и у Гедеонова, и у Кузьмина, и у ряда других ученых. Но такова методика норманистов: если факты против них, то тем хуже… для науки.

Сейчас даже в работах серьезных исследователей эта версия не подвергается сомнению: «…в природной скандинавской, а не в славянской огласовке звучало в Константинополе в середине X в. имя княгини Ольги — Ελγα…»[762]. С какой стати греческая форма Ελγα должна безоговорочно квалифицироваться как «природная скандинавская огласовка», никому не только не приходит в голову разъяснить, но даже задаться вопросом: а правильно ли это? Определяют просто так, по физиономии наружности, как говорил один из героев А. И. Куприна.

И допускают этим толкованием грубую ошибку. Скандинавское имя Helgi не могло стать предметом заимствования в древнерусский антропонимикой, поскольку Helgi не полное имя, а гипокористика, т. е. уменьшительное имя, как Коля от Николая, как Ваня от Ивана и т. д. Об этом сообщил выдающийся шведский языковед и исследователь скандинавской антропонимики Карл Ивар Модеер (1904–1960) в своей работе, изданной посмертно и представлявшей его последний труд[763].

Кроме того, помимо гипокористики, имя Хельги зафиксировано как прозвище или дополнительное имя, никогда не трансформировавшееся в личные имена реальных членов скандинавских королевских династий. О том, что например, в шведском именослове Hœlge, как в рунических надписях, так и в более поздних источниках обнаруживалось в качестве прозвища или дополнительного имени (binamn), писал шведский языковед Ассар Янцен[764].

Здесь необходимо рассмотреть оба варианта использования Хельги в скандинавской ономастике: и как гипокористики, и как прозвища/дополнительного имени. Это тем более важно, что норманисты либо полностью пропустили оба эти обстоятельства, либо закрыли на них глаза также, как закрывали глаза на отсутствие Рослагена в IX в. и двести с лишним лет навязывали его в качестве прародины Руси.

Сначала рассмотрим имя Хельги как типичную скандинавскую форму гипокористики, и в связи с этим — несколько общих слов об уменьшительных именах в скандинавских именословах. Скандинавские мужские уменьшительные имена образуются от одноосновных или двуосновных имен с помощью окончаний — е или — i, а женские — с помощью окончания — а. Например, уменьшительное от Карл — Калле, от Ларс — Лассе, от Олаф — Олле, от Харальд — Халле, от Germund — Gemi, от Gerlak — Geri и т. д. Иногда одна и та же гипокористика может встречаться с обоими вариантами окончаний, например, гипокористика от Asbiorn могла быть и Ase, и Asi.

Примеры образования гипокористик от женских имен могли быть следующие: от Gunhild — Gunna, от Asrun — Asa, от Hildegærd — Hilla, от Ragnborgh — Ragna и т. д. И вот здесь — внимание! На наших глазах улетучивается «природная скандинавская огласовка имени». Как показывает конкретное обращение к грамматике скандинавских языков, женские скандинавские имена, оканчивающиеся на — а, являются уменьшительными формами, которые в официальных случаях, как это было в Константинополе, не употреблялись. Но женские имена с окончанием на — а в скандинавских именословах могут также быть заимствованиями из иностранных именословов, например, из христианских или славянских: Anna, Vera, Tanja, Lisa.

Причем спецификой заимствований в женских скандинавских именословах является сложившаяся традиция заимствовать иностранные полные имена и гипокористики от них как разные, самостоятельные имена, например, Лена, Елена и Елин — это три самостоятельных имени в скандинавских именословах. Факт того, что средневековые полные скандинавские женские имена не оканчивались на — а, относится к разряду элементарных знаний, поэтому по какому праву норманисты, среди которых много скандинавистов, уверяют науку полторы сотни лет, что Ελγα имеет скандинавскую огласовку, в рамках простой логики не понять. Поэтому пойдем дальше.

Очевидно, что за каждой гипокористикой должно стоять полное имя. Какое полное имя стоит за гипокористикой Хельги? В работе Модeера приводятся по этому поводу ясные сведения: имя Hœlghe в шведском именослове является гипокористикой или уменьшительным именем от древнешведского Hœlmger, Hiœlmger, где первая основа имени hœlm-/hiœlm- или древнешведское hiœhnber< *helma, соврем, «hjälm» т. е. «шлем», а вторая основа — ger от древнескандинавского geir «spjut» т. е. «копье». Таким образом, общее значение для полного имени получается что-то типа «Шлемоносец», т. е. имя, насыщенное воинской символикой, что было очень характерно для раннесредневековых скандинавских имен. И только в новошведском (т. е. с XIII в., с переходом на латиницу), отмечал Модеер, эта основа начинает выступать как форма слабого склонения прилагательного helig в значении «святой»[765].

Поясню более подробно, что согласно существующей периодизации, появление так называемого новошведского (nysvenska) языка относят ко времени 1225–1526 годов. Начало этого периода связано с более широким распространением христианства и вытеснением рунного письма латинскими буквами. Благодаря этому отпадала необходимость высекать надписи на каменных стелах, в качестве письменного материала стал использоваться пергамент. С помощью нового латинского алфавита можно было с большей точностью, чем это позволял рунный алфавит, передавать разговорную речь[766].

Вышеприведенное наблюдение Модеера уникально по своей тонкости, поскольку показывает, как в шведской антропонимике шел процесс переосмысления архаичных именных форм и наполнения их новым содержанием под влиянием христианства. Ниже я поясню, что имеется в виду, но сначала еще раз задам вопрос: приводятся у российских норманистов данные сведения? Нет. Ни одного слова об этом нет. Не берусь судить, почему: в результате сознательного замалчивания или в силу ущербности знаний. Поэтому продолжу разговор о гипокористиках в скандинавских именословах.

Во-первых, следует заметить, что скандинавские гипокористики от наиболее архаичных двусоставных имен при одном и том же окончании — е или — і образуются, по-разному используя первый и конечный именные компоненты. Так, мог использоваться только один из них — либо первый, либо второй, а могли использоваться части обоих компонентов, как и было в случае с вышеприведенным Hœlge, когда в уменьшительном имени использовалась часть первого компонента hœl- и часть второго компонента — g от — ger, оформленные окончанием — е/-і. Эти варианты окончаний были часто взаимозаменяемы в одной и той же гипокористике. Примеры мужских гипокористик: Ase, (вариант Asi) от имени Asbiom, Geme (вариант Gemi) от имени Germund, Fritte от Fridlev, Guile (вариант Guli) от Gudhlev, Sibbe от Sighbiørn, Vibbe от Vibiørn и др.[767]

Во-вторых, в скандинавских именословах, как и в именословах других народов, одна и та же гипокористика могла образовываться от разных полных имен. В частности, древнейшая гипокористика Arі (встречается в рунных надписях) могла быть образована от многих имен, начинавшихся на Arn- или Ar-. Например, уменьшительное Arі могло быть и от имени Arnolf, и от имени Arvidh. Кроме того, эта гипокористика могла образовываться и от имен, оканчивающихся на — ar, например, Joar, т. е. в этом случае уменьшительное имя образуется от конечного именного компонента.

Вот еще несколько примеров: Aste от Asfast и от Asgot; Gere/Geri как уменьшительное и от Gerlak, и от Thorger, Asle от Aslak, где используется только первый компонент, и от Asulf, где используются части обоих компонентов; Tole, варианты Tolі или Tulі от Thorlef, Thorlak или Thorlogh, где в уменьшительном имени используются части обоих основ, и только по гипокористике невозможно определить, от какого конкретно имени произошло названное уменьшительное имя. Вариаций может быть много больше, например: Guti как уменьшительное от Algut, где второй компонент означает «гот», т. е. происходит от этнонима[768]. Но эта же гипокористика выступает и как производная от имен Gudhvast, Guttorn и др., где первый элемент означает «guđ», «gođ», т. е. «бог». Янцен отмечал, что этот компонент являлся очень распространенным в скандинавских именословах, например, в таких именах как Guðbjǫrn, Guðfastr, Gudhlef, Guðmundr. Последнее из названных имен зафиксировано и в форме Gunnmundr, a gunnr или guðr в древнескандинавском означало «сражение, бой». Когда-то даже считали, что все имена с guð- имели изначально форму gunn-, что оказалось неверным. К этому надо прибавить, что часть имен с первым компонентом guð- была заимствованиями из английского именослова, например, такое исландское имя Guðini, Godene (с XI в.) или его древнескандинавский вариант Goden — заимствования от англосаксонского Godwine[769].

Приведенные примеры — хорошее подтверждение того, как древнескандинавские имена, рожденные в глубине язычества, осваивались и преображались в условиях распространения христианства и под влиянием культурных импульсов извне. Древнее значение имен с основами gunnr/guðr как «сражение, бой» под влиянием имен, приходивших с Британских островов и с европейского континента, получало значение guð как «бог», родственное английскому god или немецкому gott.

Чем вышеприведенные рассуждения интересны в связи с анализом гипокористики Hœlghe/Hœlghi? Они напоминают о том, что эта гипокористика несколько столетий бытовала в устной традиции, которая как было сказано, отличалась вариативностью произносительных и этимологических норм. Как отмечал Модeер, в обиходной речи при образовании гипокористик могли не слишком строго придерживаться исходных правил[770].

На стыке языческой и христианской эпох одна и та же гипокористика могла быть связана как с языческим именем, так и с именем христианской семантики. Например, вышеприведенное имя Guti могло образоваться от архаичного Algut/Algot или Algautr, где первый компонент от alfr, т. е. от слова альвы или эльфы (волшебные существа из кельтской и германской мифологии), а второй — от гот. Но могло быть связано со словом guđ, в процессе переосмысления от gautr/gut до guđ, т. е. от архаичного именного компонента языческих времен до оформления его уже на христианский лад.

Подобную трансформацию должно было пережить и имя Hœlghe/Hœlghi, пройдя путь от языческой традиции к христианской, когда созвучность именных компонентов играла существенную роль. Вспомним, что наиболее ранние упоминания носителей этого имени фиксируются в героико-эпических сказаниях древнескандинавского эпоса, которые стали записываться не ранее XIII в., т. е. в тот период, когда христианские традиции, включая и именослов, более основательно утверждались в скандинавских обществах, когда латынь вытесняла рунную письменность и определяла, фактически, новый этап в развитии языка (например, «nysvenska» — «новошведский», основанный на латыни). Вот тогда-то, как следует из пояснения Модеера, воинский смысл гипокористики Hœlge как «Шлемоносца» стал переосмысливаться, наполняясь христианским содержанием и сливаясь по форме с прилагательным helig. Иначе говоря, Hœlge и helig шли навстречу друг другу не одно столетие, и на этом пути Hœlge должно было иметь более пеструю историю, чем это пытаются представить норманисты. Вследствие этого уверять, что за именем Helghi в разных источниках и в разные исторические периоды стоит только прилагательное helig, совершенно безосновательно.

Гипокористики представляли, наверняка, удобный ономастический материал для постепенного вытеснения старых именословов, благодаря вышеупомянутой особенности уменьшительных имен связываться с различными полными именами, что было общим свойством гипокористик, а не только особенностью скандинавских именословов. Например, в русском языке Глаша может быть уменьшительным и от Аглаи, и от Глафиры. Одна гипокористика может происходить от полных имен, принадлежащих к разным языкам: Тима — от Тимофея, но и от Тимура. Но гипокористики могут восходить и к различным сакральным традициям: имя Мирон могло быть христианским, а могло быть сокращенным от древнерусского Миронег; старинное новгородское Данша (современное Даня) могло быть от древнерусского Данслава/Данислава и от библейского Даниила[771].

Данислав восходит к древнейшему индоевропейскому именослову, где первый компонент Дан- от реликтового ведийского дану- «река, водный поток». Но с распространением христианства под языческую гипокористику Данша стал подводиться созвучный этому привычному имени христианский Даниил в значении «бог — мой судья». Так шел процесс замещения языческих имен христианскими, и гипокористики были очень удобным материалом. Аналогичный процесс, безусловно, переживал и скандинавский именослов: брались привычные гипокористики и наполнялись христианским содержанием.

В широких кругах скандинавских обществ гипокористика Hœlghe/Hœlghi стала достаточно популярным именем, была принята как календарное имя. В именословах для простого населения оно встречалось иногда даже с весьма уничижительными добавлениями. Так, например, зафиксировано имя Helgi Ingialdsfifl, т. е. Хельги-Ингиялдов идиот, что надо понимать так, что носитель имени Хельги был сыном Ингиялда и идиотом[772]. Но это имя не закрепилась в качестве династийного имени для скандинавских королей. Объяснение лежит на поверхности: Хельги — это не «настоящее» имя, это — полуимя, а правители государственных образований полуименем не назывались. Странно было бы встречать такие наречения правителей как Олле Шётконунг или Слава Мудрый.

Приведенные данные позволяют сделать следующие предварительные выводы относительно Hœlghe/Hœlghi как гипокористики:

— Уменьшительное имя Hœlghe образовалось от Hœlmger, двуосновного имени, которое отнюдь не соответствовало прилагательному «helgi», как уверяет Мельникова, поскольку его первая основа — существительное hœlm-, т. е. «шлем», а второе — существительное — geirv. е. «копье». Таким образом, полное имя Hœlmger и его гипокористика Hœlghe были исходно связаны с воинской атрибутикой, с понятием «защита», как и многие наиболее архаичные скандинавские имена. Соответственно, первоначальное значение этого имени может, примерно, пониматься как «Шлемоносец», т. е. очень далеко отстоять от «святости».

— И только в новошведском, т. е. с XIII в. и следовательно, как минимум через несколько веков после появления на исторической арене князя Олега, можно говорить о слиянии гипокористики Hœlghe с прилагательным helig/святой.

Теперь следует рассмотреть Хельги как прозвище или дополнительное имя.

Согласно вышеприведенным результатам исследований Ассара Янцена, антропоним Hœlge в шведском именослове как в рунических надписях, так и в более поздних источниках мог выступать в качестве прозвища или дополнительного имени (binamn)[773]. Напомню, что в европейских именословах трансформация эпитетов в личные имена имеет давнюю традицию. Например, многие эпитеты, относившиеся, к древнегреческим богам, становились личными именами. В частности, относившийся к Афродите эпитет маргарито-жемчужная превратился в личное имя Маргарита, а другой ее эпитет морская (по-гречески — pelagios) дал два имени: Пелагея и в переводе его латинского варианта — Марина[774].

Прозвища как аналоги личных имен в скандинавских именословах образовывались часто от титулов, по профессиональной принадлежности, от названия местности или от прилагательных, характеризующих особенности личности или интересных по другим причинам. Грамматически прозвища образовывались часто сходным с гипокористиками образом, с помощью окончания — е или — і для мужских имен. Например, Pedher Danske — Петер Датчанин или Berier Werme — Бирье из Вэрмланд и т. д. От прилагательных часто образовывались прозвища, характеризовавшие личностные качества, например, Gaine «безумный», Godhe «добрый» и пр.[775] Среди ряда прозвищ в средневековом шведском именослове, таких как Frodhe «мудрый», Glĭpe/Glĭpi «алчный» Янцён называет и Hœlge как дополнительное имя при антропонимах, связанных с названием местности[776].

Логично предположить, что традиция широкого использования прозвищ или дополнительных имен в скандинавских именословах способствовала слиянию архаичной языческой гипокористики Hœlghe с прилагательным helig/святой и трансформации ее в прозвище (binamn) Hœlge с новым христианизированным содержанием, которое постепенно закрепилось как самостоятельное личное имя. На эту мысль наводят, в том числе рассуждения шведского языковеда Свена Экбу. Он также подчеркивал ту особую роль, которую играли прозвища в развитии скандинавской антропонимики. Среди приведенных им примеров прозвища или дополнительные имена встречаются как безартиклевые, например, Haraldr ungi (Харальд молодой), Þórarіnn spaki (Торарин умный), а также как артиклевые, например, Eilifr hinn ungi или Eilifr den unge (Эйлиф молодой), Runulf hin raþsþraki или Runulf den rådkloke (Рунульф рассудительный), Eriker hin hœlghi или Erik den helige (Эрик святой) и др.[777]

Последний пример касался шведского короля Эрика Святого (1156–1160), причисленного католической церковью к лику святых. Другими скандинавскими королями, причисленными к лику святых были норвежский Олаф Святой (995–1030) и датский Кнут Святой (1040–1086). Совершенно очевидно, что особо развитая традиция использования прозвищ в скандинавских именословах способствовала восприятию массовым сознанием таких прозваний hin hœlghi, совр. den helige «святой», данных церковью вышеназванным скандинавским королям, в качестве аналогов личных имен.

Помимо этого в христианскую эпоху прозвание den helige «святой» сделалось неотделимым приложением к именам христианских мучеников, входивших вместе с распространением христианства в скандинавские именословы. Например, большое распространение получило имя католического святого Стефана — den helige Staffan (Sankt Stephanius). Этим именем — den helige Staffan — прозывался также шведский святой и проповедник христианства в Хельсингланд у саамов в начале XI в., о нем упоминает и Адам Бременский. Правда, у Адама Бременского имя проповедника зафиксировано как Stenfi, что соответствовало скандинавскому имени Stenfin. Но в шведской истории он стал почитаться под именем, созвучным имени католического святого, как den helige Staffan или Святой Стефан. И это тоже феномен известный — имена христианских святых старались «накладывать» на местные имена. Другим популярным в скандинавских странах католическим святым стал Святой Лаврентиус. Его памяти был посвящен домский собор в Лунде, возведенный в XI в. (перестроенный в XII в.) и получивший название собора Святого Ларса (Sankt Lars?).

Таким образом мы видим, что слово helig «святой» входит в скандинавскую лексику с распространением и утверждением христианства. Причем, входит оно, как часть общегерманской лексики, как вариант общего для германских языков прилагательного: нем. heilig, древнесакс. helag и др., став основой для образования прозвища hin hœlghi/den helige «святой». Совершенно очевидно, что созвучность этого общегерманского прилагательного старинной гипокористике Hœlghe и поспособствовала тому, что старинное уменьшительное имя стало приобретать христианизированный образ. Но даже и в форме прозвища с содержанием «святой» Hœlghe/Hœlghi не было принято как королевское имя, так и оставшись лишь прозвищем или дополнительным именем для простолюдинов.

В чем здесь дело? Для осмысления этого факта следует обратиться к другому примеру образования антропонима из прозвища, пришлого в скандинавские королевские именословы со стороны. Речь идет об имени Магнус. В именослов скандинавских королей оно вошло, заимствованное с европейского континента, от прозвания короля франков Carolus Magnus, т. е. Карл Великий[778]. Вот это прилагательное magnus «великий, сильный» скандинавы приняли как антропоним, и в первую очередь как королевское личное имя. Интересно, что в западноевропейских именословах существовало и личное имя Магнус. Его носили многие прославленные католические святые (например, был мученик Святой Магнус в III в.), а также итальянские и британские христианские мученики.

Но в скандинавских именословах, как обращал внимание Янцен, имя Магнус носило профанный характер, при этом хорошо прослеживается его связь именно с прозванием короля Карла Великого, которое от лат. Magnus как раз и трансформировалось в скандинавских странах в антропоним. Этому, наверняка, помогали и имевшие широкое хождение предания о Карле Великом. Они сделались ядром французского эпоса, оформившегося в период IX–XI веков. Песни о героических деяниях Карла расходились кругами по европейским странам, создавая вокруг его имени героический ореол, что и делало его привлекательным для заимствования в королевский именослов.

Первым носителем имени Магнус был сын норвежского короля Олафа Святого — король Норвегии и Дании Магнус Добрый (1024–1047), после чего это имя стало очень популярно как в скандинавских династийных именословах, так и среди обычных людей. В процессе адаптации к скандинавским языкам прилагательное magnus получало в именословах простолюдинов такие именные формы как Mognus, Mogens, Mons и др.[779]

В этом случае мы видим яркий пример того, как прилагательное magnus, функционировавшее в качестве дополнительного имени или эпитета, могло трансформироваться в личное имя и стать королевским именем, будучи прославлено его носителем — крупным удачливым политиком. Но кроме реальных исторических деятелей к этому имени проявили деятели культуры скандинавских стран, к его носителям прибавились и герои литературных произведений исландских писателей.

В «Младшей Эдде» Снорри Стурлусона (написана около 1220 г.) действует сын божества Тора и великанши Яарнсаксы по имени Магне[780]. Магне — литературный антропоним (скорее, теоним), образованный в той же форме слабого склонения прилагательного, как и Hœlghe, иначе говоря, в форме прозвища, образованного от определения к существительному: den magne «сильный». Поскольку относительно происхождения личного имени Магнус от почетного прозвания короля Карла Великого мы располагаем самыми бесспорными данными, приведенными выше, то ясна и динамика его усвоения скандинавской ономастиконом. До того, как быть воспроизведенным Снорри Стурлусоном в качестве имени литературно-мифического персонажа в XIII в., оно вошло в скандинавский королевский именослов еще в XI в. под влиянием культурных импульсов с европейского континента.

Нетрудно предположить, что подобный же путь в скандинавские именословы проделало и прозвище Helghi «святой» как дополнительное имя, трансформировавшееся в имена литературно-эпических героев (ведь это в эпических произведениях ранее всего появляется имя Helgi/Heglœ). Его укоренению в скандинавских именословах, как вымышленных, так и реальных, способствовали пришедшие с континента традиции христианства. Известно, что творчество литературных деятелей Исландии периода письменной эпохи, т. е. с XIII в. олицетворяло излом эпох — языческой и христианской. Отчетливо прослеживается это, например, у Снорри Стурлусона. Его Тор преследует тех, кто принял христианскую веру, является во сне обращенному в христианство мореплавателю и пугает его штормовой погодой, если он не вернется к его почитанию[781]. Но сын и помощник Тора носит у Снорри уже «новомодное» латиноязычное имя Магне, явно моложе той дописьменной эпохи, к которой стремятся относить начало появления исландских преданий.

Подтверждением того, что имя Hœlghe/Hœlge в шведских именословах в христианскую эпоху стало пониматься в значении «святой» служит отмеченный Янценом факт перевода на латынь имени Hœlghe как Sankte в одном средневековом шведском источнике[782]. Тот факт, что имена новых именословов, входивших в духовную жизнь общества вместе с новой сакральной системой, дублировались в форме переводов на родной язык, хорошо известен. Например, для русских именословов отмечено, что греч. Агафон (в переводе «добрый») соответствует русскому имени Добрыня, лат. Павел (в переводе «малый») соответствует русским Мал, Малой, Малыш, греч. Агапий и др. — евр. Давид — русскому Любим, греч. Петр и сирийск. Кифа — русскому Камень. И такое имя было в составе древнерусского именослова, от него пошла фамилия Каменевы[783]. Поэтому зафиксированное Янценом дублирование Hœlghe как латинского Sankte показывает, каким длительным и непростым был процесс укоренения в скандинавских именословах имен с христианским содержанием. Кроме того это подкрепляет также тот факт, что Hœlghe как прозвище в значении «святой» было в скандинавской ономастике пришлым с континента.

Таким образом, распространение христианизированных имен в скандинавских странах обогащало скандинавские языки христианской лексикой и христианскими ценностями. Одной из составляющих этого процесса как раз и было создание новых имен, что является известным феноменом: новые идеологические ценности создают моду и на новые имена. Видную роль в популяризации новых ценностей в общеевропейском масштабе призваны были играть деятели культуры, писатели. Так на европейском континенте от прилагательного «святой», общего для германских языков (древнеангл. hālig, древнесакс. helag, нем. heilig и др., тождественные saint), было образовано литературное имя англосаксонских поэм Hālga/Halga. Понятно, что эти новые континентальные культурные искания не оставались безвестными для образованных слоев скандинавских стран. Выше было упомянуто, что именно из общегерманского лексикона вошло в скандинавские языки прилагательное helig в значении «святой»: дат. heilig, норв. heilig, шв. helig. А вместе с новой христианской лексикой с европейского континента пришла и «мода» при помощи этой лексики христианизировать прежние имена, в частности, имя Helghe по типу Hālga/Halga от древнеангл. hālig.

То, что скандинавские писатели были внимательны к новинкам с европейского континента, говорит имя Магне, выбранное Снорри Стурлусоном для своего мифического героя. Возможно, именно под влиянием литературных веяний с европейского континента имя Helghe/Helgi было введено в литературные именословы героев исландско-норвежской литературы, а также привлекло внимание датского писателя Саксона Грамматика и было им использовано в рассказах о легендарных, т. е. вымышленных правителях данов. Означает ли это, что людей, к личному имени которых добавлялось прозвание Hœlghe, воспринимались как святые? Думаю, что обыденное сознание скандинавского общества глубоко не вникало в новый «святой» смысл старинного привычного имени Hœlghe, для того, наверняка, и требовалась к нему иногда латинская пара Sankte для лучшего усвоения новых ценностей. В книге Модеера приводится имя одного шведского крестьянина как Pedher biskop, т. е. Петер епископ. Понятно, что епископ было не должностью крестьянина, а его дополнительным именем, возможно, данным ему еще отцом: слово хорошее, и важные люди им прозывались, пусть это дополнительное имя, подумалось отцу, проторит сыну дорогу благополучной судьбы. Так было, похоже, и с Hœlghe как с прозвищем: слово хорошее, достойные люди им величались, вот и стали приписывать его как дополнительное имя к основному личному имени.

Но между статусом личного имени Магнус и статусом личного имени Хельги в скандинавских именословах видна большая разница. Имя Магнус вошло в скандинавские именословы с главного входа: его приняли один за другим скандинавские короли, вследствие чего оно быстро сделалось наиболее популярным именем и среди обычных людей. Другое дело с именем Хельги. В широких кругах скандинавских обществ оно стало достаточно популярным именем, было принято как календарное имя, но оно не закрепилось в качестве династийного имени для скандинавских королей, как это получилось с заимствованным эпитетом магнус. Повторю еще раз: Хельги — это не «настоящее» имя.

Имя Хельги бытовало как гипокористика, что рассмотрено выше, а правители устанавливавшихся государственных образований полуименем не назывались. Уменьшительное имя годилось для простого люда, поэтому и уменьшительная форма имени Хельги заняла свое законное место в именословах для более широких слоев населения, иногда с весьма уничижительными прозваниями. Так, например, зафиксировано имя Helgi Ingialdsfifl, т. е. Ингиялдов идиот, что надо понимать так, что носитель имени Хельги был сыном Ингиялда и идиотом[784]. Имя Хельги возникло и как прозвище или дополнительное имя, пришедшее вместе с христианством с континента, но за ним, как за именем Carolus Magnus, личного имени прославленного правителя не имелось. Будучи овеянным символикой христианства, оно вызвало интерес скандинавских литераторов, но литературные именословы отнюдь не всегда проецируются на реальную жизнь.

Итак, обобщим, что мы имеем в качестве результата исследования имени Хельги как гипокористики и как прозвища: скандинавское имя Hœlge не образовалось исходно от прилагательного helig, имя Hœlge и прилагательное helig имели каждый свое происхождение, но в христианскую эпоху они сблизились и стали восприниматься как сходные по смыслу. Соответственно, полное имя Хэльмгер со значением «шлем — копье» и его уменьшительное Хельге/ Хельги никакого отношения к имени Олег иметь не могут. Имя Хэльмгер за пределы скандинавских именословов не выходило, но и внутри скандинавских именословов его носители ничем особенным себя не отметили. Это имя не вошло ни в один из династийных именословов скандинавских стран ни как полное имя, ни тем более как его уменьшительная форма, да и странно было бы встречать такие имянаречения правителей, как Олле Шётконунг, поскольку имена правителей всегда приводятся в полной величественной форме. Не заимствовались уменьшительные имена и в древнерусский княжеский именослов, а заимствовались только полные именные формы. Невозможно себе представить такое великокняжеское имя как Слава Мудрый или царское имя Ваня Грозный. Думаю, это касалось и заимствований в обычные именослововы, не только княжеские. Уменьшительные формы от полных имен образовывались уже в среде русского языка, с адаптацией к его нормам.

Любые попытки лингвистического препарирования имени Хэльмгер на предмет сближения его с русским именем Олег ничего дать не могут. А четкое разъяснение Ивара Модеера о том, что прилагательное helig в значении «святой» связано с христианской эпохой и следовательно, только тогда могло начать влиять на созвучную ему дохристианскую гипокористику Hœlge роизводное от «Шлемоносца», делает совершенно бессмысленные какие-либо отождествления русского имени Олег со скандинавскими антропонимическими прототипами.

А что же норманисты? Как они конкретно доказывают продекларированное тождество древнерусского имени Олег со скандинавским Хельги/Helgi? Для этого им следовало бы, во-первых, увязать явно христианскую сущность прилагательного helig — святой с именем князя-язычника Олега, а во-вторых, показать, что от прилагательного helig в скандинавских именословах образовывались и другие имена, как это и должно было бы происходить на основе архаичного принципа варьирования, когда каждый именной компонент мог соединяться с целым рядом других компонентов и образовывать новые имена. И сразу можно сказать, что ни того, ни другого обосновать норманистам не удается, поскольку невозможно доказать то, что пришло из политического мифа рудбекианизма.

Итак, как пытаются убрать первый неудобный момент и вытащить из христианского слова helig более древний языческий смысл? В статье Мельниковой читаем: «…имя Helgi-Олегъ также имело значение „святой, священный“, а в языческую эпоху отражало представления о сакральности верховной власти»[785]. Весьма напыщенно, но напрочь лишено научного содержания. А какое имя предводителя в архаичную эпоху не отражало представлений о сакральности власти? В древнескандинавском Hœlmger, от которого образовалось Hœlghe, с воинской семантикой «шлем» и «копье» также можно, при желании, обнаружить представления о сакральности.

Но эта языческая часть истории имени Хельги у норманистов блистает своим отсутствием, поэтому вместо стройной цепи доказательств предлагается чистейшее сочинительство, притом самого неуклюжего толка, что статья Мельниковой и демонстрирует: «…прямолинейная экстраполяция христианского значения опасна, поскольку не учитывает возможные трансформации семантики слова. Поэтому для выяснения истоков и путей образования имени и прозвища князя Олегъ Вещий на древнерусской почве представляется необходимым обратиться, с одной стороны, к употреблению прилагательного helgi и установить комплекс связанных с ним дохристианских представлений, а с другой стороны, — к распространению образованного от него антропонима в Скандинавии также в дохристианское время… Слово heilagr многократно встречается в эддических мифологических и героических песнях… архаичное значение слова просматривается в юридических терминах frið-helgi „безопасность благодаря установлению мира“, mann-helgi „сакральность личности“ ping-helgi „священные границы тинга“… Как кажется, прояснить дохристианское понимание слова heilagr/helgi оказывается возможным этимологически, при обращении к производным от корня *hail- в древнеисландском языке. В одно с ним лексическое гнездо входят такие слова, как heill, прил. „целый, целостный, цельный, неповрежденный“ и heila, гл., „делать целым, лечить“, откуда heilsa „здоровье; а также здоровый, исцеленный“ (от ран, болезни); heila, гл. „околдовывать, заговаривать“, а также heil, сущ. ср. или ж. р. „удача, везение“… Казалось бы, апеллятив с таким семантическим полем должен был бы быть широко употребителен в качестве личного имени уже в древнегерманское время (Sic! — Л. Г.)… Однако основа *hail- в древнегерманских, а затем и древнескандинавских личных именах встречается редко… В древнескандинавском именослове корень *hail- дал только одно личное имя — Helgi (в женском роде Helga, др. — англ. Haiga)…»[786].

Короче говоря, имен-то с корнем *hail- в скандинавских именословах норманисты не нашли! Такой вывод проглядывает сквозь нагромождения лингвистической умозрительности, если восстановить его истинную сущность. Слова «здоровье» или «целостность» есть, а имен-то нет! И зачем обращаться именно к древнеисландскому? Совершенно также и в немецком: heil «целый, невредимый», Heil «благо, счастье, спасение», heilen «излечивать, лечить» — вся лексика является общегерманской! Зачем древнеисланскими «производными» тень на плетень наводить? А необходимо это для того, чтобы создать иллюзию длительного использования имени Хельги/Helgi именно в скандинавской традиции. Мельникова разъясняет, что имя Helgi соответствует прилагательному helgi — слабой формы от heilagr<*hailagaz. Данное прилагательное впервые встречается в рунической надписи на золотом кольце из Пьетроассы (совр. Pietroasele в Румынии), фотокопия которой выглядит как «gutaniowi hailag» и которую датируют чаще всего рубежом IV–V веков.

Нет никакой необходимости погружаться здесь в историографию вопроса о сложности толкования этой краткой надписи и останавливаться на предлагаемых вариантах. Здесь важно только то, что значение слова hailag однозначно связывается с понятием сакральности и переводится как «священный». Таким образом, то, что прилагательное hailag со значением «священный» существовало в Европе с IV в. — факт бесспорный! Но скандинавских имен, образованных от этого прилагательного как именной основы, не удается зафиксировать в источниках вплоть до эпохи распространения христианства в скандинавских странах! Следовательно, никакой ономастической изложницей для образования скандинавских имен прилагательное hailag не выступало.

Литературное имя англосаксонских поэм Halga здесь не в счет в силу своей литературности, тем более что и между ним и надписью из Пьетроассы пролегает путь в несколько столетий. Поэтому связь между прилагательным hailag и литературным антропонимом Halga должна быть иной, не такой, как это предлагается норманистами.

Мельникова показывает, что слово heilagr часто использовалось в эддических мифологических и героических песнях, а затем закрепилось в значении «святой» в христианскую эпоху. Ничего удивительного в этом нет, поскольку слово «священный» имеет самое широкое применение во всех языках. Священна родная земля, священны ее границы, священна ее природа. И вполне естественно использовать слово «священный» в поэтической лексике героико-эпических произведений.

Но лексика лексикой, а скандинавских антропонимов-то от heilagr как именного компонента для первого тысячелетия нет! Кроме тех, разумеется, которые норманисты придумали сами в качестве «оригинала» для имени Олега и Ольги. И это свидетельство того, что корень *hail- из слова heilagr, от которого образовалось прилагательное helig, не являлся именным компонентом в скандинавских именословах, где в дохристианскую эпоху действовал принцип варьирования, обеспечивавший использование именных компонентов для множества имен, особенно это касалось компонентов, наполненных возвышенным содержанием. Напомню, как этот принцип варьирования действовал для образования имен в раннее средневековье. Например, такая именная основа в скандинавских именословах как Ás-, от названия богов асов фигурировала во множестве имен, например, Ásbjǫrn, Ábrandr, Ásgautr, Ásgeirr, Ásgrimr, Ásleifr и т. д. Или основа Ger- от древнешв. *ger-, древнесканд. geirr-, выступавшая как второй компонент в имени Hœlmger, давшего уменьшительное Hœlge, могла выступать и как первая основа имени в таких мужских именах, как Ger(h)vat, Gerlak, Gerlej, Germund, Gerthom, Gervast, Gervidh, или в женск. именах как Gerhild, a также в женских именах из рунных надписей Geirun, Geirvi. Тот же принцип действовал и в славянских именословах. Компонент слав-, например, образовывал имена Святослав, Святополк, Святовит, но использовался и в качестве конечного компонента в именах Мирослав, Ярослав и др.

А в случае с такой замечательной основой как heilagr/helgi его участие в образовании скандинавских имен на основе принципа варьирования не наблюдается! И благодаря знакомству с исследованиями Модеера мы знаем теперь, что так оно и было. В образовании имени Hœlghe исходно участвовала совсем другая основа, а именно hiœlm- в значении «шлем», которая участвовала в образовании целого ряда имен, в том числе Hœlmger, от которого Hœlghe было уменьшительной формой. Только в ходе распространения христианства созвучное helig «святой» наполнило старинное Hœlghe — Шлемоносец новым христианским содержанием.

Так и только так происходила замена языческих имен на христианские: с использованием созвучий, а не благодаря какому-то слиянию семантических полей — союзу языческого с христианским, как сочиняют норманисты. Когда большая часть населения проживает в лоне устной традиции, то только созвучия могли помочь освоению новых духовных ценностей через имена. Так в древнерусском языке уменьшительная форма Даня от языческого имени Данслав стала частью библейского имени Даниил в значении «бог мой судья». Или древнескандинавские имена с корнем guðr как «сражение, бой» типа Guðbjǫrn под влиянием христианского именослова получало значение guð как «бог», как английское god в англосаксонском Godwine.

Можно ли утверждать, что все скандинавские Хельги, например, Хельги из Саксона Грамматика или из Снорри Стурлусона происходили от прилагательного helig? Здесь уже напоминалось о том, что одно и то же уменьшительное имя может быть от разных полных имен: Глаша от Глафиры и от Аглаи. У Янцена я нашла замечание о том, что основа hjalm- встречалась в именах Исландии как часть имени Hjalmar/Hjalmr в значении «шлем», в переносном смысле «защита», или в имени Hjalmulfr. Следовательно, в Исландии она сочеталась с другими конечными компонентами, не как в древнешведском Hœlmger с конечным — ger. В форме Hjalmar/Hjalmr это имя встречалось и в Норвегии, хотя намного реже[787]. Вывод из этих рассуждений очевиден: уменьшительная форма Hœlghe, в древнешведском именослове образовавшаяся от полного имени Hœlmger, в других скандинавских именословах, конкретно, в Исландии, Норвегии или Дании могла быть образована от других полных имен дохристианского именослова, выветрившихся под влиянием христианской лексики ранее чем в шведском именослове.

Шведский исследователь Янцен подчеркивал, что многие личные скандинавские имена дохристианского периода очень трудны для понимания и толкования. Антропонимическая часть лексики со временем оказывалась подверженной сильному «износу», именные компоненты, составившие имя, могли претерпевать значительные изменения. Возможны случаи, когда начальный компонент мог иметь несколько источников происхождения, могли смешиваться в использовании[788]. Это замечание вполне может быть отнесено и к гипокористике Hœlge и к прозвищу Hœlge/Helgi. Модеер отмечал, что далеко не все имена из довикингского периода дожили до исторически верифицируемых времен. Имена могли потерять популярность, исходная материнская основа имени могла претерпеть значительные изменения — все это вещи известные. В какой-то период в силу фонетического развития и закономерных изменений имя могло принять форму, сближающуюся со словами, неподходящими для личных имен. Поэтому в данной форме имя не могло сохранить популярность и видоизменялось[789]. Вывод: строить на одной гипокористике типа Helgi какую-либо концепцию — это даже не строить что-либо на песке, это скорее занимать науку иллюзией строительства.

Особое влияние на изменение в скандинавских именословах стало оказывать все более полное распространение латинского алфавита с XIII в. или с того периода, когда стали записываться исландские саги. И прежде всего это влияние сказалось на датских и норвежско-исландских именословах. Датский исследователь в области ономастики Рикард Хорнби распространение латиницы в датской культуре назвал «властью латыни». С постепенным утверждением латинского алфавита произошла сильная латинизация многих собственных имен. Перед гласными в именах стали писать знак придыхания «h», например, Herikus вместо Erikus, Homerus вместо Omer или Orm. Женское имя Elena, которое в народной традиции было известно как Ellind или Elin, получило форму Helena. Elias (Илья) стало Helias. Так писатель периода реформации Poul Helgesen стал величать себя Paulus Helie вместо Elie. Уменьшительные имена от имени Elias/Helias стали принимать форму, идентичную с Helghi, и наоборот. Имя Helghi в иностранных источниках передавалось на немецкий лад как Heiligé[790], что естественно, поскольку на немецком heilg — святой, Heiland — спаситель и т. д. Например, в словаре датских личных имен под именем Helghi встречаются такие варианты наряду с Helghi и его латинским вариантом Helgo как: Heiligen, Eiligen, Helgonj, Hæliess (Paulo Hæliess 1341), Hælgonis (Petri Hælgonis 1350), Helyo, Heli[791] и т. д.

A это обстоятельство важно для анализа имени Helghi. Следует иметь в виду, что сюжеты, где носители этого имени фигурируют, могли относиться писателем к периоду ІХ-Х вв., но известные нам по воспроизведениям в исландских рукописях XIII–XV вв.[792], имена героев в данных произведениях с большой долей вероятности либо прошли христианскую «модернизацию» (от Hœlghe «Шлемоносеца» к Helghe «святому»), либо были прямым порождением христианской эпохи — прозвищем Helghe, переводом Sankte. Поэтому мы не знаем точно, как произносились созвучные прилагательному helig более архаичные гипокористики скандинавских именословов, например, имя одного из легендарных первопоселенцев в Исландии Helgi hinn magri — Хельги Худого в X в. (к этому периоду относят время его жизни). О Хельги Худом известно, что он был обращен в христианство, но не хотел расставаться и с почитанием Тора[793]. Может, в написании его имени в явно христианизированной форме был заключен символический штрих, характеризовавший ту переходную эпоху?

И еще одно соображение. Согласно убеждению, высказанному в вышеприведенной статье Е. А. Мельниковой, «…личное имя Хельги/Хельга… отмечается прежде всего в именослове Скьёлдунгов — легендарной династии правителей о. Зеландия… а также в других циклах и сюжетах древнескандинавского эпоса, происхождение которых может быть связано с датскими и норвежским культурным ареалом»[794]. В статье называются и те произведения, в которых имя Хельги фигурирует как имя героев эпических произведений. Это английский героический эпос «Видсид» («Widsith»), сохранившийся в Эксетерской книге — самом большом сборнике англосаксонской поэзии X в., хранящемся в библиотеке Эксетерского собора, а также эпическая поэма «Беовульф», созданная в начале VIII в. и сохранившаяся в списке XI в. Кроме того, это легендарная часть истории данов у Саксона Грамматика, «Круг земной» Снорри Стурлусона и др.

Но дело в том, что именослов сказаний, героико-эпических произведений весьма специфичен. Многие их имена несут символическую нагрузку, концентрируют в себе идейный замысел произведения. Поэтому, например, в русских былинах мог действовать герой по имени Алеша Попович, но совершенно невозможно представить уменьшительную форму имени для княжеского или царского именослова: был царь Алексей Михайлович, но никому не приходило в голову именовать его царь Алеша Михайлович.

Древнерусские предания и их компиляция в саге об Одде Стреле

Но у норманистов есть еще один козырь — это отождествление князя Олега с одним из героев норвежских саг Оддом Стрелой. Вот дескать, антинорманисты утверждают, что у нас источников нет. А в «Саге об Одде Стреле» рассказ о смерти ее героя тютелька в тютельку совпадает с рассказом о смерти Олега от укуса змеи. Откуда бы такое знать исландскому составителю саги? Ясно-понятно, что Олег был оттуда, из Норвегии, там исландец и нашел сюжет для саги — примерно, в таком плане внушается мысль о том, что «Сага об Одде Стреле» подтверждает тот факт, что князь Олег — был выходцем из среды «датских и норвежских локальных династий». Конкретно, рассуждают таким образом: «Рассказ саги… о смерти Одда… был сопоставлен исследователями с летописным рассказом в Повести временных лет… о смерти князя Олега от укуса змеи… сказания об Одде и Олеге, сохранившиеся в этих двух памятниках, проявляют значительное сходство, что позволило исследователям поставить вопрос о едином источнике, лежащем в их основе…»[795].

Что это за «единый» источник, без обиняков разъясняется в работах Мельниковой: «Среди многочисленных сюжетов о деяниях первых русских князей… наиболее показательным является предание о смерти князя Олега, восходящее к тому же источнику, что и „Сага об Одде Стреле“… Возникшее в среде дружинников-варягов сказание об их вожде и киевском князе Хельги-Олеге, таким образом, изначально являлось историческим преданием о реально существовавшем человеке и отражало мифо-ритуальное сознание скандинавов, опираясь на языческие традиции севера. На Руси, видимо, еще в устной передаче сказание, с одной стороны, подверглось дальнейшей историозации, с другой — были устранены непонятные в XI в. скандинавские языческие реалии и коннотации. В Скандинавии, напротив, сказание деисторизировалось… но сохранило — на сюжетном, но не семантическом уровне — мотивы, восходящие к мифо-ритуальной практике эпохи язычества»[796].

Вот такой «источниковедческий» анализ: был один на всех источник, который по непонятной причине на Руси прошел историозацию, а в Скандинавии — наоборот, деисторизацию. Как можно подобные писания относить к области науки, с позиции чистого разума не объяснить!

Но все это — вещи известные, отражающие норманистское восприятие ПВЛ, которое по определению В. В. Фомина, трактует ПВЛ «как памятник, вобравший в себя многие скандинавские мотивы…»[797]. Это восприятие постоянно тиражируемую норманистами в форме общего постулата о том, что рассказ ПВЛ отражал «мировосприятие, менталитет и культурные традиции древних скандинавов… Отбор и форма репрезентации устной традиции… сопровождались существенной переработкой… Наиболее ярким примером подобных модификаций служит сказание о смерти Олега: в летописном преломлении мотивы, наиболее тесно связанные с древнескандинавской мифологией и культовой практикой… практически полностью элиминированы. Славянизация первоначально скандинавской дружины сделала эти мотивы непонятными, и установить их изначальное присутствие в сказании возможно только при сопоставлении со скандинавским вариантом того же сюжета (в „Саге об Одде Стреле“)»[798].

Что ж, давайте сопоставим рассказ ПВЛ о князе Олеге со «скандинавским вариантом». «Сага об Одде Стреле» принадлежит к так называемым сагам о древних временах — особому жанру саг, получившему развитие в XIII и XIV веках. Саги эти носят легендарно-фантастический характер, историческое ядро там выделить подчас невозможно.

Исследовательница исландских саг Г. В. Глазырина пишет, что саги о древних временах (Fomaldarsogur, от fom old — древнее, мифическое время) появились в конце XII в. и получили развитие в XIII и XIV веках. Принято считать, что «древнее время», описываемое в сагах, относится к периоду до заселения Исландии или к тому времени, когда появились достоверные рассказы. Глазырина полагает, что несмотря на легендарно-фантастический характер саг о древних временах, в основе сюжета некоторых из них выделяется историческое зерно, вокруг которого строится повествование, но отмечает, что легендарность сюжетов этих саг, создававшихся в XIII-ХІV вв., существенно снижает достоверность включенных в них сведений[799].

О чем повествует названная сага, появившаяся не ранее второй половины XIII в., и как ее герой Одд мог быть связан с князем Олегом? Согласно саге, Одд — выходец с хутора Беруръёдра в Норвегии. Пророчица предсказала ему смерть от головы его коня. Одд убивает коня, сбрасывает его тушу в яму и заваливает камнями, засыпает песком и грязью. Жизнь Одда проходит в путешествиях по разным странам, таким как Гардарики, где Одд становится правителем, женившись на дочери умершего короля. Через несколько лет Одд решает посетить родные места в Норвегии. Приехав, он увидел, что там все пришло в запустение, родной дом разрушен, развалины обильно поросли осокой. Бродя по пустырю, Одд спотыкается обо что-то, что оказывается черепом когда-то убитого им коня. Из черепа взвивается змея и жалит Одда в ногу «повыше лодыжки. Яд сразу подействовал, распухла вся нога и бедро. От этого укуса так ослабел Одд, что им пришлось помогать ему идти к берегу, и когда он пришел туда, сказал он: „Вам следует теперь поехать и вырубить мне каменный гроб… Не нужно ничего другого предпринимать, все, что случилось, уже предсказала вёльва, и потому сейчас я лягу в каменный гроб и там умру“… И тогда лёг он в каменный гроб»[800].

Рассказ о смерти Одда многими исследователями сопоставлялся с летописным рассказом о смерти князя Олега в ПВЛ, на основе чего констатировалось, что хотя «в фольклоре многих народов присутствует мотив пророчества о смерти от какого-либо животного, сказания об Одде и Олеге, сохранившиеся в этих двух памятниках, проявляют значительное сходство, что позволило исследователям поставить вопрос о едином источнике, лежащем в их основе»[801]. И не только «поставить вопрос», могу тут же добавить, но и дать на него единственно возможный для норманистов ответ: Одда Стрелу с норвежского хутора Беруръёдр можно идентифицировать с великим русским князем Олегом.

Сходство в описании эпизода смерти обоих героев от укуса змеи, действительно, заметное, но строить на этом литературном сходстве утверждение о тождестве великого русского князя и политика исполинского масштаба с норвежским хуторянином из провинциальной европейской окраины, значит все ставить с ног на голову и заставлять есть пятками.

Рассказу о смерти главного героя в «Саге об Одде Стреле», которому норманистами придается такое чрезвычайное значение для отождествления князя Олега с Оддом и через это отождествление — для доказательства того, что князь Олег был «скандинавским вождем Олегом (< Helgi)… захватившим Киев в 882 г., что положило начало „собиранию“ восточнославянских земель вокруг Киева»[802], совершенно очевидно представляет из себя компиляцию из двух древнерусских сюжетов. Первый — это смерть князя Олега от укуса змеи, выползшей из черепа коня, согласно преданию, рассказанному в ПВЛ. Второй — это смерть древнерусского богатыря Святогора в каменном гробу, на который натолкнулись Святогор и Илья Муромец, разъезжая по Святым горам[803].

Летописное предание о смерти князя Олега — это полный иносказаний рассказ о смерти сакрального вождя, жизнь которого была прервана волею высших сил, воплотившихся в образах двух священных животных — коня и змеи. Поэтому рассказ о смерти Олега Вещего нельзя воспринимать в буквальном смысле: как простенькое медицинское описание смерти, вызванной укусом змеи. Конь и змея наделялись у ариев и древних русов статусом, отмеченным особой сакральностью, иначе говоря, змея и конский череп в летописном предании — зооморфные воплощения языческого божества, которому служил князь Олег, а картина его смерти являет перед нами архаичнейший обычай ритуальной смерти, которой предавали стареющего сакрального правителя. Этот обычай имел очень древние истоки, зафиксирован в истории многих народов и в частности, прекрасно описан известным этнографом Д. Фрэзером[804].

В эпоху мифо-поэтического сознания люди видели прямую связь между физической силой и молодостью обожествляемого правителя и благополучием социума. Соответственно, считалось, что стареющий и дряхлеющий правитель терял способность приносить своему народу стабильность и процветание, поэтому требовалось заменить его новым правителем — молодым и сильным, старый же царь подлежал ритуальному умервщлению. Но такой жестокий обычай стал со временем заменяться ограничением срока правления царя на определенное количество лет, однако это уже вопрос из другой темы. Разновидностью ритуального умервщления было ритуальное самоубийство, ярким примером которого служит обычай, описанный в античных мифах о гипербореях. Согласно этим мифам, когда кто-либо из гипербореев чувствовал, что насытился жизнью, он украшал себя гирляндами и бросался в море с особой скалы. Такая смерть считалась очень почетной[805].

Обычай ритуального умервщления или ритуального самоубийства прослеживается в истории в течение тысячелетий, трансформируясь и принимая различные формы. Кардинальным изменением становился постепенно запрет на самовольный уход из жизни, поскольку в обществе крепло убеждение в том, что жизнь и смерть зависят от богов, представителями которых были жрецы или иные представители власти, связанные с ними. В Римской империи, например, личность императора приравнивалась к божествам, потому сложилось обыкновение, что приказ о самоубийстве посылался императором тому или иному высокопоставленному лицу. В литературе есть немало рассказов о ритуале такого самоубийства, осуществляемого прилюдно: самоубийца вскрывал себе вены во время празднества, в окружении друзей. Так описывают смерть Гая Петрония, римского писателя и придворного императора Нерона. Самоубийством согласно приказу, полученному от императора Нерона, покончил жизнь римский философ и государственный деятель Сенека.

Но можно с рассуждениями о традициях ритуального умервщления/ритуального самоубийства обратиться и к временам более архаичным, например, к афинской истории. Известно, что древнегреческого философа Сократа (469–399) афинское правительство приговорило к принятию яда. Рассуждения Сократа относительно жизни и смерти, записанные его учениками и друзьями в период, когда он ожидал присылки яда, показывают, как смешались идеи о ритуальном умервщлении и ритуальном самоубийстве с течением веков. Сократ ушел из жизни, окруженный друзьями, и один из них оставил для потомства следующее описание: «Я был свидетелем кончины близкого друга… он казался мне счастливым… в Аид он отходит не без божественного предопределения и там, в Аиде, будет блаженнее, чем кто-либо другой»[806].

В этом рассказе важны два момента: первое — человек покидает мир счастливым — эта мысль сохранилась с древних «гиперборейских» времен, второе — человек уходит из жизни с божественного определения — эта мысль появилась позднее, когда — трудно сказать, но в афинское время она была уже вполне устоявшейся. Смысл ее раскрывается самим Сократом, который убежден в том, что «мы, люди находимся как бы под стражей, и не следует ни избавляться от нее ни своими силами, ни бежать… о нас пекутся и заботятся боги, и потому мы, люди, — часть божественного достояния… совсем не бессмысленно, чтобы человек не лишал себя жизни, пока бог каким-нибудь образом его к этому не принудит… если бы я не думал, что отойду, во-первых, к иным богам, мудрым и добрым, а во-вторых, к умершим, которые лучше живых, тех, что на Земле… я полон радостной надежды, что умерших ждет некое будущее и что оно, как гласят старинные предания, неизмеримо лучше для добрых, чем для дурных»[807].

Христианство решительно осудило любую форму самоубийства. Но очень долго идеи ритуального умервщления продолжали жить и влиять на политико-этические нормы общества.

С мыслями Сократа о том, что покидая земную юдоль, человек уходит к умершим и что предвкушение этого наполняет человека радостной надеждой, хорошо перекликается рассказ арабского путешественника и писателя Ибн Фадлана, в 921–922 гг. побывавшего на Волге в качестве секретаря посольства аббасидского халифа и оставившего путевые заметки, в которые вошло и описание погребального обряда знатного руса. Частью этого обряда было умервщление одной из девушек покойного.

Ибн Фадлан описывает, как девушка вызывается сама и после этого в течение нескольких дней до дня, назначенного для жертвенного костра «…пьет и веселится, украшает свою голову и саму себя разного рода украшениями и платьями… девушка каждый день пила и пела, радуясь будущему… в пятницу привели девушку к чему-то, сделанному ими еще раньше наподобие обвязки ворот. Она поставила свои ноги на ладони мужей, поднялась над этой обвязкой [смотря поверх нее вниз] и произнесла [какие-то] слова на своем языке, после чего ее опустили. Потом подняли ее во второй раз, причем она совершила подобное же действие, [как] и в первый раз. Потом ее опустили и подняли в третий раз…» я спросил переводчика о ее действиях, и он сказал: «Она сказала в первый раз, когда ее подняли: „Вот я вижу своего отца и свою мать“, — и сказала во второй раз: „Вот все мои умершие родственники, сидящие“, — и сказала в третий раз: „Вот я вижу своего господина, сидящим в саду, а сад красив, зелен, и с ним мужи и отроки, и вот он зовет меня, — так ведите же меня к нему“»[808].

Кому-то может прийти в голову, что проводя параллель между мыслями Сократа и описанием ритуального умервщления/ритуального самоубийства (поскольку в данном древнерусском обряде виден как раз симбиоз этих двух традиций) у русов, я ищу источник, откуда русы заимствовали идеи для своего обряда. И вот, пожалуйста, источник найден: начитались русы Сократа и перенесли его идеи на родную почву! Это ведь основополагающий принцип современной исторической науки — в древнерусской истории все откуда-то заимствовано и надо только найти, откуда.

Но если начинать древнерусскую историю от ее истоков, т. е. от переселения рода R1a на Русскую равнину около 4600–4900 лет тому назад или в III тыс. до н. э., то для древнерусского обряда начала X в. найдутся другие соответствия, например, арийские Веды. Именно там есть царь мертвых Яма, сын бога восходящего солнца Вивасвата и брат божественных близнецов Ашвинов, объезжавших на быстроходной колеснице вселенную. Яма был первым смертным, указавшим людям путь смерти. Этот путь для вождей, воинов и жрецов вел на высшее небо, куда переселялись души умерших предков, в честь которых совершались поминальные обряды. Души предков или отцы, пировавшие на небе вместе с царем Ямой, наделялись мудростью древних риши — создателей гимнов Ригведы и посредников между богами и людьми[809]. Это и были, наверняка, те старинные предания, на которые опирался Сократ в своих рассуждениях.

Корни священного знания Вед уходят на Русскую равнину, где арии и древние русы в течение столетий жили в лоне общей культуры, поэтому сходство ведических представлений о высшем небе, где пируют души предков, с представлениями древних русов о небесах обетованных, о небесных кущах, где сидят умершие родители и родственники, объясняется общим древним происхождением этих представлений в Восточной Европе. Культовая традиция обладает способностью сохраняться в обществе в течение тысячелетий. Так, мы знаем, что первые упоминания о рукописи «Ригведы» в Индии относятся к XI в., а до этого со II тыс. до н. э. в течение трех тысяч лет гимны PB хранились в жреческой среде как устный канон[810]. Поэтому нет ничего удивительного в том, что и у древних русов, оставшихся в Восточной Европе после ухода ариев, представления, родственные ведическим, хранились в устной традиции такое же длительное время и могли фиксироваться как заезжими иноземными путешественниками в начале X в., так и древнерусскими летописцами в XII в. Картина смерти князя Олега при посредстве двух сакральных атрибутов — конского черепа и змеи — это также вариант ритуального умервщления состарившегося сакрального правителя с целью освободить место новому молодому правителю.

У ариев и древних русов и конь, и змея были священными животными, наделенными собственной божественной сущностью или выступавшим спутником/соратником божественных сил. В Ригведе (PB) действовали два бога-близнеца Ашвины, чье имя так и переводилось как «имеющий коней», «правящий конями». Ашвины утром и вечером объезжали вселенную на быстроходной колеснице, полной всяких благ. У Ашвинов был белый конь, который обожествлялся в PB. А бог солнца Сурья выступал в образе рыжего коня. Действует в PB и конь солнца Эташа («скакун»)[811].

Два буланых коня — верные спутники могущественного бога Индры:

Чью пару коней не удержать

Врагам при столкновении в битвах

Этому Индре пропойте (славу)! (PB I.5.4)

…

Это Индра связан с парой буланых коней

(Пусть) с(нарядит своих коней), запрягаемых словом

Индра-громовержец, золотистый (PB 1.7.2)

Кони, как и коровы — олицетворение богатства в PB. В молитве обращаются к Индре о наделении скотом:

Исполни ты это наше желание

Дай коров, коней, о стосильный! (PB I.16.9)

…

Дай же нам, о Индра, надежду

(В виде) коров, коней, тысячи прекрасных (благ)

О (ты,) очень богатый! (PB 1.29.4)

Конь являлся атрибутом или образным уподоблением одного из основных богов PB — бога огня и бога жертвенного костра Агни, «увозившего» жертву к богам, бога домашнего очага и хранителя его богатства и славы, победоносный блеск которого сравнивается с белым конем-скакуном. Языки же пламени жертвенного костра сравнивались с рыжими конями:

Как коня, приносящего награды,

Надо почитать тебя, Агни, поклонениями (PB I.27.1)

…

Прозорливые боги, о Агни!

Привези их (числом) тридцать три,

О ты, обладатель рыжих коней, о жаждущий славы! (PB I.45.2)

…

Тебя как такого хозяина богатств, о Агни,

Мы из рода Готамы славим в молитвах,

Украшая (тебя,) как скакуна, несущего награду. (PB I. 60.5)

….

Яркий, как богатство, видом как солнце,

…

Обласканный, как конь победитель, он наделяет силой.

…

Когда он, яркий, засверкал среди племен, как белый конь,

Блестящий как колесница, (он стал) ярым в сражениях. (PB I.66. 1–2, 345–6)

Основное ведийское солярное божество и глаз богов Сурья запрягал рыжих кобылиц или коней и объезжал мир:

Благодатные рыжие кобылицы Сурьи,

Яркие, пестрые, вызывающие восторг,

Достойные поклонения, поднялись на спину неба (PB I.115.3)

Конь — жертвенное животное, посвященное богам, для прославления которого создавались особые гимны:

Его, подаренного Ямой, запряг Трита

Индра впервые сел на него верхом

Гандхарва схватил его поводья

Из солнца вытесали Вы коня, о боги.

Ты — Яма, ты — Адитья, о скакун,

Ты — Трита по тайному обету.

Ты наполовину отделен от сомы,

Говорят, что у тебя три привязи на небе

…

Он стремителен, как мысль, — Индра остался позади него.

Сами боги пришли вкусить жертву у того,

Кто первым сел верхом на коня (PB I.163. 2,3,9).

Белый конь — это драгоценный дар стремительных колесничих Ашвинов-близнецов, как бы символизировавший светлую сторону жизни. Кроме того Ашвины несут свет и «переправляют» людей через ночь к следующему утру:

Белый конь — это длящееся счастье —

(Что вы) подарили тому, у кого плохой конь,

Да будет воспет этот ваш великий дар (PB I.116. 6).

Божество Митру везли по небу белые кони, подкованные серебром и золотом[812].

Прославлен был священный белый конь Святовита — главного бога славянского Поморья, бога-наездника и воителя, что засвидетельствовал А. Ф. Гильфердинг: «В Арконе содержался в удивительной чести и холе священный конь Святовитов, белый с длинными, никогда не стриженными, гривой и хвостом… Один только жрец Святовита имел право кормить коня и на него садиться… Также гадали этим конем. Вознамерившись предпринять войну, приказывали служителям воткнуть в землю перед храмом три пары копий в одинаковом расстоянии: к каждой паре привязывалось третье копье поперек. Перед самым началом похода жрец, произнося торжественную молитву, выводил коня за узду из сеней храма… и вел на скрещенные копья: если конь, перешагивая каждое поперечное копье, подымал сперва правую ногу, а потом левую, то видели в этом счастливое предзнаменование и были уверены в успехе войны; если же он хоть один раз выступал левой ногой, то отменялось задуманное предприятие… При этих гаданиях ране, без сомнения, верили, что сам Святовит объявляет волю свою через своего священного коня…»[813].

В русском фольклоре конь также занимал одно из центральных мест и отображал удивительно многослойную образную систему. В цикле сказок о Василисе Прекрасной и Бабе-яге образ всадника на коне и цветовая символика, родственная арийской, выражали собой великие феномены природы. Василисе явился белый всадник, одетый в белое, на белом коне, сбруя на коне белая — всадник принес рассвет и воплощал собой свет, день ясный. Явился также Василисе другой всадник, сам красный, одет в красном и на красном коне — стало всходить солнце, а всадник был солнышком красным. Еще одного всадника увидела Василиса: сам черный, одет во все черное и на черном коне — настала ночь, а всадник на черном коне олицетворял темную ночь, темноту небесную.

Близость арийской и древнерусской образных систем в данных примерах лишний раз демонстрирует, что их создатели древние русы и арии долгое время находились в границах одной культурно-языковой общности. Именно этим и объясняется сходство древнерусских и арийских мифологических образов — они рождались в одной колыбели, в Восточной Европе, где арии и русы, имея одних и тех же предков находились вместе до распада индоевропейской общности в течение III тыс. до н. э.

В Ведах поэтический образ коня — это олицетворенное движение: стремителен как мысль; быстроногие скакуны, мчащиеся по поднебесью и увлекающие за собой небесную колесницу. Этот же образ легко проецируются на русскую традицию. Тройка коней, летящая, как птица, стала настоящей «визитной карточкой» русской традиции, что прекрасно было выражено Н. В. Гоголем: «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься?… не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? И что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ухо горит во всякой Вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная богом!..»[814].

Конь как посредник между земным и небесным миром, как посланец на землю от могущественных сакральных сил в помощь их избранникам, как неразлучный спутник и защитник эпического героя хорошо известен в русской эпической традиции.

— Сивка-Бурка, вещая Каурка, встань передо мной, как лист перед травой! — такими колдовскими заклинаниями вызывал герой русской сказки чудесного коня, отмеченного магической для индоевропейской традиции триадностью цветов: сивый, бурый и каурый или светлый, темный и рыжеватый — основные цветовые оттенки ведических божественных коней. И конь из русской сказки являлся, как воплощение неведомой тайной силы: «Сивко бежит, только земля дрожит, из очей пламя пышет, а из ноздрей дым столбом». Сивка-Бурка — вещий конь, как и конь-прорицатель Святовита.

Известный индолог Н. Р. Гусева обращала внимание на обычай, сохранившийся у потомков ариев в Индии считать фигурки коней сильными оберегами: «…в некоторых областях (например, в Бенгалии) человек, направляясь в лес за хворостом или ягодами, кладет у опушки глиняную фигурку лошади, прося не наносить ему вреда. А это совершенно очевидно говорит о том, что такой обычай был привнесен арьями. До их прихода местные жители лошадей не разводили — ни на одной таблице Хараппы нет изображения этого животного. Зато в среде предков славян и арьев был распространен обычай принесения лошадей в жертву богам. Конь вообще вошел во многие мифы и сказки в роли посредника в общении с богами: до сих пор на деревенских избах укрепляют на углу крыши резного коня, да и само несущее бревно крыши зовется коньком. Не так уж давно черепа лошадей можно было видеть на кольях забора — этим черепам приписывалась роль оберегов от всякого зла»[815]. Может, и черепа на заборе вокруг избушки Бабы-яги из сказки о Василисе Прекрасной были изначально конскими? Но в данном контексте это вопрос второстепенного значения. А здесь важнее разобраться с другим: если конский череп — оберег, то почему в древнерусском предании он послужил косвенной причиной смерти князя Олега? Для этого надо рассмотреть, как образы мифических коня и змеи взаимодействовали друг с другом в индоевропейской традиции.

Вторым сакральным атрибутом в древнерусском предании о смерти князя Олега выступала змея — зооморфное воплощение древних хтонических божеств, игравших важную роль в религиозно-мифологической традиции ариев и древних русов. Вообще, культ змеи или змея, по словам исследовательницы культа змеи в индуистской мифологии С. А. Маретиной, относится к числу древнейших и встречается почти во всех мифологиях мира. Змея является символом, связанным с землей и плодородием, отсюда — и с женской производительной силой. Змея — чудовищный прародитель. Змея связана, с одной стороны, с водной стихией, атмосферными и земными водами, а с другой — с огнем, с жертвенным и домашним очагом. Змея в индуистской мифологии выступает как воплощение многих ведущих богов или их символ. Существо хтонического мира, змея повсеместно взаимодействует и пересекается с обитателями высшего уровня Вселенной, змее присущи мудрость и обладание вещим знанием. Рядом со змеей в мифической традиции постоянно действует такой мифический персонаж как змей, часто приобретавший образ дракона[816].

Культ змей, характерный для Индии, был впервые засвидетельствован в «Атхарваведе» («веда заклинаний»), завершенной к середине I тысячелетия до н. э.[817] Древность традиции змеепочитания в Индии полно представлена во всех древнейших памятниках: змея связана с нижним миром, миром мертвых; есть змеи в водной стихии, в царстве Варуны; со временем змея, оставаясь существом хтоническим, передвигается в небесные сферы, приобретая черты небесного существа, солнечного и огненного. Поединок ведического божества Индры с демоном-змеем Вритрой — один из главных сюжетов, которому посвящены многие гимны PB. Центральной фигурой в них, героем-победителем выступает Индра, но змей Вритра, являясь соперником Индры, по замечанию Маретиной, занимает в Ведах место, мало чем уступающее могучему Индре. С течением времени мотив змееборства настолько трансформировался, что сам герой-змееборец подчас вынужден перевоплощаться в образ своего извечного врага змея[818].

Хтонические существа связаны древнейшими узами и с Восточной Европой. Это и дева-змея из легенды о происхождении скифов (Геродот), и дева-ящерица — Медной горы Хозяйка из русских уральских сказов, и различные змеевидные персонажи русских былин, сказаний и сказок, такие как владелец стад Змиулан, связанный с огнем и водой Змей Горынич со многими головами (Маретина отмечает, что в индийской мифологии самые знаменитые божественные кобры обычно бывают многоголовыми, что подчеркивает их сверхъестественную сущность), Огненный Змей, лютый змей — «виновник» рождения былинного героя Волха Всеславьевича (Вольги Буслаевича) и т. д.

Но помимо змеи, конь также наделялся хтонической природой, связанной с культом плодородия и с загробным миром. И это роднило его со змеей в мифологической традиции. Конь считался вещим животным, способным предвещать судьбу: у русских были распространены святочные гадания с участием коня. Связь коня с загробным миром находила выражение в сжигании маски конского черепа на Ивана Купалу, когда согласно поверьям все мифологические персонажи, связанные с загробным миром, покидали землю и возвращались на тот свет. Поэтому одной из функций волшебного коня было служить проводником хозяину на тот свет. Существовал даже обычай хоронить коня вместе с хозяином[819].

Обрисовав сакральную природу коня и змеи в арийской и древнерусской традициях, следует выявить, атрибутами какого божества следует считать конский череп и змею и соответственно, — жрецом какого божества был князь Олег?

В древнерусской традиции, как известно, центральными фигурами дохристианской религиозной системы выступали Перун и Волос: «…да имъемъ клятву от бога, в его же въруемъ — в Перуна и в Волоса, скотья бога…». Но есть основания полагать, что культ Волоса был связан с Восточной Европой особой нитью. Под названием «скотьего бога», которым князь Святослав величал Волоса, у русских выступала медвежья лапа, и ее культ прослеживался у подмосковных крестьян еще в начале XX века.

Традиции культа «медвежьей лапы» обнаруживают глубокую архаику и уводят к палеолитическим «медвежьим культам». Эти традиции сохранялись у многих земледельческих народов на протяжении тысячелетий и ярко проявляли себя даже в XIX в. Ранее уже приводились сведения историка и археолога В. С. Передольского (1833–1907), около 60 лет своей жизни отдавшего изучению древностей Новгородского края, о том, что в окрестностях Новгорода в неолитических слоях часто встречались «пальцевые кости медвежьей лапы, зарытые в одну яму с костями человека»[820].

Культ медвежьей лапы в русской традиции может восприниматься как логическое продолжение культа автохтонного характера в Восточной Европе, поскольку он естественно увязывается с захоронениями медвежьих лап неолитического населения Новгородчины, восприемниками которого, очевидно, стали древние русы. С точки зрения представителей первобытного социума, «ничейных» земель не существовало. Пришельцы могли столкнуться с реальным населением, с которым надо было вступать либо в военные действия, либо в договорные отношения. Но даже если земли были запустелыми и обезлюженными, то само собой подразумевалось, что у этой земли были прежние хозяева, духи которых продолжают обитать здесь. Это обусловливало для новопоселенцев необходимость стать «законными» правоприемниками прежних «хозяев» и унаследовать культы поклонения их предкам, чтобы обеспечить благополучное существование своего социума. Преемство осуществлялось в форме так называемых ритуалов сакрального освоения нового пространства, что являлось важнейшей частью процесса существования социума в эпоху мифопоэтического сознания. Именно данная особенность обеспечила практически вечную сохранность тех культовых традиций, которые представляли особую важность для людей.

Следовательно, божество Волос, который делил название «скотьего бога» с культом медвежьей лапы, являлся древнейшим объектом поклонения русов и непосредственным «наследником» прежних «хозяев» земли, связавший древних русов с духами людей, живших на земле нынешней Новгородчины в палеолитической древности. И этот факт — еще одно свидетельство того, что древние русы являлись насельниками в центре и на Севере Восточной Европе с тех времен, когда носители индоевропейских традиций стали локализоваться в восточноевропейских пределах, сменив здесь носителей палеолитических медвежьих культов. На протяжении всего русского средневековья культ Волоса прослеживался на значительной территории русских земель. Сказания связывают его с Русским Севером, Новгородчиной, Уралом. Герои былин, наделенные чертами Волосова оборотничества, рождаются в Киеве. Идолы Волоса известны от северорусских земель до Владимиро-Суздальской и Ростовской земель вплоть до Х-ХІ веков.

Есть основания полагать, что конский череп и змея были атрибутами Волоса. Известно, что это божество почиталось как покровитель скота. Волос выступал оберегом крестьянского двора, воспринимался как владыка аграрной магии и плодородия почвы, которого надо было умилостивлять («Волосу на бородку» оставляли несколько несжатых колосьев). «Бородка» Волоса — это его типическая черта. Бороду как обязательный атрибут сохранил и христианский «преемник» Волоса Св. Власий. В день этого святого его икону мазали коровьим маслом, что означало: у Св. Власия и борода в масле. Коровы и кони считались главным богатством в древние времена, что провозглашалось и в PB. И в этом смысле конь был животным, принадлежавшим Волосу. Но вышеупомянутые хтонические черты коня роднили его со змеей/змеем и другими хтоническими существами.

Известен и образ Волоса как змеевидного или иного «земноводного» противника Перуна. Такое описание Волоса в разных воплощениях отразилось во многих былинах и древнерусских сказаниях. Например, в «Сказании о Словене и Русе» так рассказывалось о княжеском сыне Волхве: «Больший же сын оного князя Словена Волхв бесоугодник и чародей и лют в людех тогда бысть, и бесовскими ухищреньми мечты творя многи, и преобразуйся во образ лютаго зверя коркодила, и залегше в той реце Волхове путь водный, и не поклоняющихся же ся ему овых пожираше, овых же испроверзая и утопляя. Сего же ради людие, тогда невегласи, сущим богом окаяннаго». В этом отрывке содержатся очень важные детали для понимания культа Волоса. Из рассказа мы узнаем, что объектом поклонения или «сущим богом» в Поволховье сделался княжеский сын Волхв. Он был чародей, и люди уверовали, что он мог принимать обличье «лютого зверя коркодила».

Какие основания отождествлять княжича Волхва из «Сказания о Словене и Русе» с Волосом? По убеждению Иванова и Топорова, само имя княжеского сына Волхва заключает родство с именем Волоса: волохатый или волосатый. Образ княжича Волхва имеет свои былинные аналоги в былинах о Волхе Всеславьевиче и о Вольге Буслаевиче/Святославьевиче. Эти былинные герои имели также княжеское происхождение. Матерью Волха Всеславьевича была «молода княжна Марфа Всеславьевна». Отцом богатыря был таинственный лютый змей, на которого княжна, гуляя по саду, «с камени скочила».

На мой взгляд, совершенно очевидно, что за сказочной канвой сюжета угадывается такая черта этого ряда мифологизированных персонажей или Волхва/Волха/Вольги как признанная за ними способность к перевоплощению или реинкарнации. Эта способность была хорошо известна и в древнеиндийской традиции: ею наделялись существа, отмеченные божественной или избраннической сущностью, согласно представлениям, свойственным части архаичных религиозно-философских систем. Например, мифы о Вишну повествуют о такой его отличительной черте, как способность перевоплощаться в разных земных существ, причем не только в животных (известны его перевоплощения в рыбу, в вепря, выходящего из воды и др.), но и в людей, приобретавших благодаря этому божественную сущность. Самыми знаменитыми воплощениями Вишну стали царевич Рама (герой поэмы «Рамаяна») и царевич Кришна (герой «Махабхараты»).

Эта же способность к перевоплощению отличает и древнерусских Волха/ Волхва и Вольгу. При этом многие их перевоплощения являются зооморфными образами солярного божества: рыба, ясный сокол, тур-золотые рога. Названные герои рождаются от хтонического змеевидного существа, которое несложно отождествить с Волосом, исходя как из указанного созвучия имен, так и из мифологического материала, который известен и может быть соотнесен с Волосом.

Кроме былин и сказаний, зафиксированных в летописях, божество Волоса воплотилось в народном литературном творчестве в ярких сказочных образах, легко узнаваемых благодаря характерной атрибутике. В древнерусских сказаниях, бытовавших на Урале и записанных П. П. Бажовым уже в XX в., запечатлелся образ хранителя золота — хтонического существа Великого Полоза, который имел двойное обличье: человека и гигантского змея.

Описание Великого Полоза перекликается с известными чертами Волоса: «Кафтан на ем, штаны — все желтое, из золотой, слыш-ко, поповской парчи, а поверх кафтана широкий пояс с узорами и кистями, тоже из парчи, только с зеленью. Шапка желтая, а справа и слева красные зазорины, и сапожки тоже красные. Лицо желтое, в окладистой бороде, а борода вся в тугие кольца завилась… И вот видят ребята — человека того уже нет. Которое место до пояса — все это голова стала, а от пояса шея. Голова точь-в-точь такая, как была, только большая, глаза ровно по гусиному яйцу стали, а шея змеиная. И вот из-под земли стало выкатываться тулово преогромного змея. Голова поднялась выше леса. Потом тулово выгнулось прямо на костер, вытянулось по земле, и поползло это чудо к Рябиновке, а из земли все кольца выходят да выходят. Ровно им и конца нет. И то диво, костер-то потух, а на полянке светло стало. Только свет не такой, как от солнышка, а какой-то другой, и холодом потянуло… Семеныч и объяснил ребятам: „Это есть Великий Полоз. Все золото в его власти. Где он пройдет — туда оно и подбежит. А ходить он может и по земле и под землей, как ему надо, и места может окружить сколько хочет…“»[821].

«Желтое лицо» Полоза созвучно рассказу ПВЛ о каре, которая постигнет преступившего клятву, данную именем Волоса. По выражению князя Святослава, «да будемъ золоти, яко золото…», что обычно переводится, как «да пожелтеем, как золото». Из приведенных источников выясняется, что какие функции/качества определяли могущество божества, известного под прозванием Волоса. Перечислю их ниже.

Культ «медвежьей лапы» раскрывает древнейшую «насельническую» связь Волоса с Восточной Европой. Как «скотий бог» Волос выступает владыкой аграрной магии и плодородия почвы, но кроме того богом — хранителем богатства. Такой смысл содержался в самом прозвании «скотий бог», поскольку слово скот имело в древнерусском языке значение имущество, деньги, отсюда скотница — казнохранилище, а скотолюбие — корыстолюбие[822]. Золото как менее архаичный эквивалент богатства связывало Волоса с солнцем, поскольку золото было одним из солярных символов. Волос в обличье его перерожденцев Волха, выступавшего как «лютый зверь коркодил» в реке Волхов, самим именем связанный с Волосом, и Вольга, рожденный от змея и принимавший облик «рыбы-щуки» (морда щуки, вообще говоря, очень схожа с мордой крокодила), были владыками подводного мира. Великий Полоз — хранитель золота — одного из известных символов солнца, который мог ходить и по земле, и под землей, был владыкой подземного, иначе загробного мира, в котором «свет не такой как от солнышка, а другой…».

Таким образом, Волос рассматривался в древнерусском мировоззрении как всемогущий владыка, объединивший под своей властью три сферы: подземно-подводный, т. е. потусторонний мир, мир живой и плодоносящей природы и небесный мир божественного солнца. Кроме того он считался особым покровителем производственной деятельности человека и хранителем богатства.

Но не менее могущественным божеством был и Перун. Кроме того, как бог-громовержец он мог выступать и в образе всадника на коне или управляющего колесницей, т. е. можно считать, что конь был и его спутником. Наделялся Перун и змеиной природой.

Соответственно, и хтонические образы змея — дракона Перуна, и змея — «коркодила» Волоса играли в духовной жизни древнерусского общества важную роль. При этом особенно на Новгородчине эти образы выступали как положительное, охранительное начало: змеиные головы украшали ручки ковшей и сосудов для воды (предметов, носивших ритуальный характер), кровли домов и ритуальные жезлы, т. е. символизировали изображение важного божества-оберега[823]. Ученым сложно бывает определить, кто из этих изображений кто, чаще всего змееобразные головы определяют как головы драконов и соотносят эти обереги только с Перуном. Хотя некоторые из них с большей вероятностью имеют отношение к Волосу.

Например, на новгородских гуслях, найденных при археологических раскопках, изображена морда животного, которую археологи тоже сочли похожей на морду дракона, кусающего свой хвост[824]. Однако именно Велесовым внуком назван эпический гусляр вещий Боян, соловей старого времени, который вещие персты на живые струны воскладаше — этот образ из «Слова о полку Игореве» естественно связывает изображение драконообразного существа на новгородских гуслях с древнейшим божеством русов Волосом/Велесом. А образ вещего Бояна, который вещими же перстами вызывает песнь о минувшем, сохраненную былинами своего времени, т. е. в устной традиции, вновь наводит на сравнение с ведийскими риши, по определению Елизаренковой, провидцами, бывшими носителями вещего знания, непосредственно открытого им богами, певцами и поэтами, создававшими гимны PB и хранившими их в своих семьях, передавая устно из поколения в поколение, мудрецами, воспринимавшимися как посредники между богами и людьми[825]. И это сравнение помогает окончательно определиться с тем, жрецом какого божества был князь Олег. Данное ему прозвание «Вещий» соединяет князя Олега с хранителем древнего знания вещим Бояном, «родословие» которого эпическая традиция совершенно определенно возводит к Волосу/Велесу. Параллель с ведийскими риши проясняет и название Бояна Велесовым внуком: вещее знание хранилось в родах жрецов, в русской традиции называвшимися волхвами, происхождением связывавшимися и с княжеским родом.

Совпадение названия волхвов как жреческого титула с именами перерожденцев Волоса/Волха и Вольги есть дополнительный аргумент в пользу того, что в рамках культа Волоса сложилось собственное жречество. Наличие собственного жречества у того или иного культа в древности — факт нередкий. Во многих вариантах «Сказания» написание имени сына князя Словена идет часто с маленькой буквы, как «волхв», т. е. не как имя собственное, а как указатель жреческого статуса. Но титулы нередко становились именами собственными или наоборот, имена собственные некоторых правителей закреплялись как титулы. «Сказание» сохранило, вероятно, тот момент, когда титул «волхв» как название жрецов Волоса стал в древнерусской традиции закрепляться как антропоним, который впоследствии в былинах для отличия от жреческого титула зазвучал как Волх. Фактором, содействовавшим формированию родов служителей культа волхвов, послужила приписываемая Волосу способность принимать и человеческий облик, и облик разных животных. Перерожденцы божества Волоса — боголюди.

Ничего подобного не просматривается в культе Перуна. Народная мифологическая традиция сохранила лишь фантастический, звериный облик божества. Хотя исследовательница культа Перуна Е. Б. Грузнова не исключает и антропоморфность Перуна, учитывая летописные сведения о его идолах (голова сребряна, ус злат)[826]. Но возможно, что установление идола Перуна было данью сравнительно поздней традиции. Неясно также, сложилось ли вокруг культа Перуна особое жречество.

На основе вышеизложенного вполне можно сделать вывод о том, что предел пребыванию князя Олега Вещего в земной юдоли положили посланцы его бога, скрытого под прозванием Волоса, «воля» которого была символически засвидетельствована такими сакральными атрибутами как конский череп и змея, воспринимавшимися проводники в потусторонний мир. Прозвание «Вещий» — это знак, который оставила нам народная традиция для понимания личности князя Олега, и этот знак не так сложно растолковать: князь Олег — правитель с жреческим статусом или князь и жрец в одном лице. Собственно, в ПВЛ так об этом и говорится: «И прозваша Олга — въщий: бяху бо людье погани и невъигласи» — «И прозвали Олега Вещим, так как были люди язычниками и непросвещенными».

Но был и другой знак, сохраненный летописцами как свидетельство о древнейшей сакральной традиции, служителем которой был князь Олег Вещий.

— «И бысть всѣх лѣт княжения его 33, — завершается летописный рассказ о жизни и правлении князя Олега». В этой завершающей фразе закамуфлирована важная информация, поскольку число «3» — самое сакральное в индоевропейской традиции, и его присутствие в архаичных текстах ариев и русов служило отметкой присутствия данной древнейшей сакральной традиции, намеком на то, что все изложение шло под знаком этой традиции, как крестное знамение символизировало охранительное присутствие христианской традиции.

Французский ученый Ж. Дюмензиль называл трехчастной идеологией или теологической доктриной трех функций всю европейскую систему взглядов, начиная от ее истоков. Ее основное зерно, согласно наблюдениям Дюмензиля, это — трехфункциональность группы богов, обнаруживаемая в представлениях европейцев от ведийских индийцев и иранцев до древних римлян. В триадную группу организовывалась группа верховных божеств, т. е. божеств, обладавших наивысшей сакральной властью (Митра-Варуна, Индра, двое Натьев-Ашвинов). Тип трехвалентного божества представлял собой Агни, объединявший три сферы вселенной или «трижды рожденный»: на небе (солнце), на земле и в воде[827]. Трезубец или тришула («три копья») являлся одним из атрибутов Шивы и означал его тройственную природу: творца, хранителя Вселенной и ее разрушителя.

Триада божеств составляет основу и авестийской традиции: это — три верховных божества Митра, Апам-Напат («Сын вод») и стоящее над ними божество Ахура-Мазда («Господь мудрости»). Три эти божества поддерживали в мире вселенский закон рта/рита в ведийских текстах или арта/аша в древнеиранских текстах и сами ему подчинялись[828].

Троичность как основа структуры мироздания вошла в зороастрийские представления о процессах исторического развития. Три эры составляли историю мира. Первая эра — это акт творения, который совершил Ахура-Мазда. Вторая эра — Смешение, т. е. нападение злых сил, когда мир перестал быть только хорошим. Третья эра — «Разделение», когда добро будет снова отделено от зла, а поскольку последнее будет окончательно уничтожено, то «Разделение» продлится вечно[829].

В древнерусской традиции, сохранившейся в «Голубиной книге», социальная структура была представлена тремя сословиями:

Отчего у нас в земле цари пошли,

Отчего зачались князья-бояры,

Отчего крестьяны православные?[830]

Сакральное число «3» как сильный оберег часто воспроизводится во многих гимнах Ригведы, а в одном из гимнов, обращенном к Ашвинам, это число в разных вариантах воспроизводилось 36 раз: «Трижды сегодня вы двое обратите взор на нас!.. Три обода у колесницы (вашей), везущей мед… Три опоры укреплены, чтобы (все) удерживать. Трижды ночью вы выезжаете, о Ашвины, и трижды днем. В один и тот же день трижды, о покрывающие (наши) ошибки, трижды сегодня жертву медом окропите! Трижды о Ашвины, сделайте вы набухшими для нас подкрепления, несущие награду, вечером и на заре! Трижды совершайте объезд, трижды — к человеку, верному обету, трижды, а также трояко будьте милостивы к усердному (в жертвоприношении), Трижды, о Ашвины, привезите вы радость!.. Трижды счастье и трижды славу нам (принесите)! На трехместную вашу колесницу поднимается дочь Солнца…. Благословение, счастье и благо моему сыну, тройную защиту привезите, о повелители красоты! Трижды, о Ашвины, достойные жертвы, день за днем добирайтесь до нас, (объезжая) вокруг трехчленного мира, (вокруг) земли. По трем далям, о Насатьи-колесничие, приезжайте, как дыхание-ветер — на пастбища!.. Три чана (с сомой). Трояко готовится жертвенное возлияние. Над тремя землями паря, дни и ночи охраняете вы установленный свод неба…. Сюда, о Насатьи, с трижды одиннадцатью богами приезжайте на питье меда, о Ашвины!..На повернутой к вам трехчастной колеснице привезите богатство — здоровых героев!» (PB I.34.1—12)[831].

Древнерусская устная традиция, отразившаяся в эпосе, также пронизана упоминаниями священного числа «три», как знак того, что в данном эпизоде произойдет судьбоносный поворот событий или произойдет встреча с божественной силой. Это во множестве встречается в знакомых с детства сказках, например, в «Сказке о царе Салтане»: «Три девицы под окном пряли поздно вечерком…» или в «Сказке о рыбаке и рыбке»: «Старик ловил неводом рыбу… Раз он в море закинул невод — пришел невод с одною тиной. Он в другой раз закинул невод — пришел невод с травой морскою. В третий раз закинул невод — пришел невод с одною рыбкой, с непростою рыбкой, — золотою».

В былинах, например, в былинах об Илье Муромце: «Доставай, Илья, коня собе богатырского, выходи в раздольице чисто поле, покупай первого жеребчика, станови его в срубу на три месяца, корми его пшеном белояровым. А пройдет поры-времени три месяца, ты по три ночи жеребчика в саду поваживай и в три росы жеребчика выкатывай…»; «Старому-де казаку да Илье Муромцу три пути пришло дорожки широкие…»[832]. В былинах о Садко: «Садка день не зовут на почестен пир, другой не зовут на почестей пир, и третий не зовут на почестей пир… Показался царь морской… сам говорил таковы слова:… дам три рыбины — золоты перья. Тогда ты Садко счастлив будешь… Три купца повыкинулись, заложили по три лавки товара красного… Как настоятели новгородские ударили о велик заклад, о бессчетной золотой казны, о денежках тридцати тысячах… На свою бессчетну золоту казну построил Садке тридцать кораблей, тридцать кораблей, тридцать черленыих…»[833].

Жизненный цикл человека, по представлениям индоевропейской традиции, также находился под влиянием троичной магии. Три декады в человеческой жизни рассматривались как важный этап, по достижении которого человеческая личность была готова к встрече с божественной силой. Согласно зороастрийским преданиям, Зороастр достиг тридцати лет, т. е. возраста зрелой мудрости, и тогда на него снизошло откровение: на берегу реки, на рассвете он узрел сияющее существо, которое привело Зороастра к Ахура-Мазде, от которого он получил откровение[834].

Илья Муромец «сиднем сидел цело тридцать лет», когда к нему пришли калики перехожие и вдохнули в него «силушку великую». В некоторых сказаниях магия троичности могла быть усилена, например, двумя тройками: тридцать лет и три года, как в «Сказке о рыбаке и рыбке», в которой старик со старухой жили «ровно тридцать лет и три года», после чего цикл обыденной жизни завершался и встреча с волшебной силой могла пересечь жизнь человека.

И естественно, троичность в полной мере касалась смерти человека.

Согласно наиболее архаичным представлениям о жизни человека, после смерти, расставшаяся с телом душа — урван — на три дня задерживалась на земле перед тем, как сойти в царство мертвых, где правил Яма (у авестийцев Йима). Души умерших зависели от своих потомков, оставшихся на земле. Потомки должны были кормить и одевать души усопших. Обязанность совершать приношения ложилась на наследников покойного, как правило, на старшего сына, который должен был совершать их в течение тридцати лет — три декады, т. е. примерно, на протяжении жизни одного поколения.

Время смерти князя Олега в 913 г. всего на десятилетие отстоит от описанного Ибн Фадланом в 921–922 гг. похоронного обряда руса на Волге с ритуальным умервщлением/самоубийством девушки. Поэтому ведические традиции и традиции древних русов должны были сохраняться и в окружении Олега в Киеве и на севере Руси, в Приильменье. Это была одна из форм деяния во благо общества, поэтому идеологически ритуал мыслился с участием сакральных сил, зооморфными воплощениями которых были определенные атрибуты.

Третьим знаком, подтверждающим статус князя Олега, как сакрального вождя, служат сведения о захоронении князя Олега не то в Киеве, на горе Шековица, не то в Ладоге, не то «за морем», поскольку «яко идущу ему за море, и у клюну змия в ногу, и с того умре».

Разноречивы эти сведения только с точки зрения профанного знания. А с точки зрения знания сакрального они точно соответствуют древнейшему представлению, сохраненному в PB и в русской «Голубиной книге», о происхождении Вселенной из разных частей тела Первобожества, расчлененного в ходе жертвенного ритуала для творения мира. Смерть сакрального вождя, согласно этим древнейшим представлениям, служила точкой отсчета для нового возрождения управлявшегося им мира — «воспроизведение в ритуале нового сотворения порядка из хаоса, повторение космогонического акта в ритуале…»[835]. Ритуал космогонического акта воспроизводил творение Вселенной из частей тела Первобожества, которое олицетворялось скончавшимся сакральным вождем — в летописном предании им был князь-жрец Олег, а летописные географические координаты Киев, Ладога и «заморье» маркировали границы той территории, гением-хранителем которой он воспринимался и где должно было состояться захоронение частей его праха, возможно, это было чисто символическое захоронение.

Что же касается Саги об Одде, то эта сага — неумелая компиляция древнерусского предания об Олеге, сделанная норвежскими или исландскими литераторами, для которых предание — просто занимательная история. Они совершенно непосвящены в его символический контекст. Отсюда забавно натуралистические подробности: змея укусила героя повыше лодыжки, яд сразу подействовал, распухла вся нога и бедро. А чего стоит и вся непривлекательная сцена убийства коня, с непривлекательными подробностями того, как несчастного конягу засыпали камнями и грязью! Все это говорит о том, что исландские компиляторы древнерусского предания не понимали сокровенного его смысла. Поэтому и «прицепили» в конце фрагмент былины о Святогоре, стремясь сделать рассказ поэффектнее.

Соответственно, попытки норманистов выдать «Сагу об Одде Стреле» за какое-либо доказательство существования скандинавского вождя Хельги-Олега также нелепы, как выглядела бы попытка доказать на основе норвежско-исландских компиляций из западноевропейских эпических и литературных произведений, что все они также восходят к неким устным скандинавским источникам, принесенным скандинавами в Западную Европу. В реальной исторической жизни все было наоборот — скандинавская литературная традиция питалась импульсами с европейского континента, как из восточноевропейской, так и западноевропейской культурных традиций.

Традиции заимствований в норвежско-исландской литературе

Чтобы понять, каким образом мотивы из древнерусских преданий, письменно зафиксированные русскими летописцами в начале XII в, попали в сагу об Одде Стреле, созданную в XIII-ХІV вв., надо представить себе особенности политической и культурной жизни Исландии и Норвегии, поскольку с 1258 г. Исландия стала ярлством под властью норвежского короля Хокона IV Хо-конссона/Håkon Håkonsson (1217–1263), хотя контакты самого разнообразного характера между Исландией и Норвегией существовали и в предыдущие периоды — живая связь общего исторического прошлого и интерес к нему питали эти контакты, как неиссякающий источник. Об этом свидетельствуют, в частности, сочинения прославленного составителя исландских саг Снорри Стурлусона (1179–1241), в частности, его «Круг земной», явившийся циклом саг о норвежских конунгах.

Период правления Хокона IV считается периодом экономического и культурного расцвета Норвежского королевства. Хокону удалось подавить сопротивление мятежных группировок знати и восстановить единство страны, укрепить авторитет королевской власти. В конце его правления под его властью, помимо собственно норвежской территории, находились три области нынешней западной Швеции: Емтланд, Хэрьедален и Бохуслен, а также Исландия, Гренландия и Шетландские острова. Хокон содействовал развитию торговли и поощрял проникновение культурного влияния с европейского континента, стремясь поставить свой двор вровень с ведущими центрами европейской культуры и книжной образованности.

Особый интерес короля вызывала европейская литература. При Хоконе начался интенсивный «импорт» европейских литературных произведений, а через них — заимствование нравов, порядков, этических идеалов. Традиция переводов на древненорвежский или древнеисландский не была чем-то новым для средневековой Норвегии. Но в первой половине XIII в. произошел жанровый «переворот». Если в XII в. были распространены переводы религиозных произведений, то в XIII в. стали активно переводиться на древненорвежский произведения европейской придворной и другой светской литературы. Активная переводческая деятельность имела простое объяснение: инициатором ее выступал сам король Хокон Хоконссон. По его указу приглашались к норвежскому двору образованные монахи из Англии, король лично заказывал переводы тех или иных популярных на континенте или на Британских островах произведений. Эта интенсивная переводческая деятельность, которой покровительствовал сам король, послужила сильным толчком для развития норвежско-исландской литературы подражательного и компиляционного характера разных видов. В культуре норвежского королевства получило развитие романтическое направление, создавшее в истории норвежско-исландской литературы такой новый жанр как рыцарские саги. Этот жанр стал складываться с XIII в., когда начались переводы французских героических поэм в стиле «жеста» или «песни о деяниях» (chanson de geste).

Российская исследовательница этого жанра саг И. Г. Матюшина определяет его, как переводы придворных романов, которые стали осуществляться в Норвегии и Исландии в XIII — начале XIV в. и которые дошли до нашего времени в исландских рукописях, подчас более ранних, чем рукописи родовых саг. Исландские рыцарские саги иногда именуют «лживыми» или «сказочными» сагами, подчеркивая ту роль, которую играет в них вымысел, неправдоподобие, фантастика[836]. При норвежском дворе переводились поэмы о падении Трои, мифы об Энее, сказания о короле Артуре, куртуазная французская литература, разнородные произведения о Карле Великом и др., которые адаптировались к сложившимся норвежско-исландским традициям и получали форму саги. Прославленные образы средневековой европейской прозы и поэзии заимствовались местными скальдами для собственных произведений. Старинные заморские предания переделывались под местные вкусы, их герои приобретали черты и нравы легендарных норвежских конунгов. Эти подражательные саги также сделались очень популярны в норвежско-исландском обществе.

Но несмотря на то, что список поэтических заимствований и подражаний в норвежско-исландской литературе рассматриваемого периода достаточно велик и что эти подражательные саги также рассказывались в течение столетий, они не привлекали большого внимания исследователей, поскольку считались менее ценным жанром в сравнении, например, с королевскими сагами[837]. Поэтому эта часть норвежско-исландского культурного наследия живет падчерицей в современной скандинавистике, поскольку как подчеркивают сами скандинависты, «…т. н. „романтические саги“, т. е. пересказы иноязычной куртуазной литературы, принимающие на скандинавской почве форму саги, отталкивают от себя уже тем, что они неоригинальны»[838].

Полагаю, что на подобное уничижительное отношение повлияла не столько «неоригинальность» названного жанра норвежско-исландской литературы, сколько традиция готицизма XVІ-XVIIІ вв., в лоне развития которого исландские саги как раз и получили всемирную известность, в силу интереса к ним датских и шведских политиков, выстраивавших, начиная с XVI в., национальную идеологию с использованием историко-политических мифов о выдуманном величии шведских и датских королей в древности. Для этой цели больше подходили так называемые королевские саги или саги о древних временах, в которых в опоэтизированной форме повествовалось о жизни и подвигах легендарных и реальных правителей Дании, Норвегии и Швеции. Довольно долго они воспринимались как достоверные исторические источники. Со временем в скандинавской медиевистике стал складываться более взвешенный подход к сагам как историческому источнику. Например, относительно сведений по шведской истории, содержащихся в исландских сагах, шведский историк Дик Харрисон заметил, что грань между реальностью и вымыслом в них трудноуловима. Например, поэма «Перечень Инглингов», явившаяся основным источником для Саги об Инглингах в «Круге земном» Снорри Стурлусона, характеризуется Харрисоном как плод ученого конструирования, не имеющего ценности исторического источника[839].

Но если историческая ценность королевских саг начинает редуцироваться, то это — повод вывести из тени рыцарские саги. Более внимательное рассмотрение этого полузабытого жанра поможет лучше понять природу так называемых саг о древних временах, в частности, интересующей нас саги об Одде Стреле.

Какие произведения средневековой европейской литературы и фольклора стали объектом особого интереса норвежского двора при короле Хоконе IV и начали переводиться на древненорвежский? В числе первых следует назвать переводы из цикла сказаний о Тристане и Изольде. Монахом Робертом было сделано переложение на древненорвежский легенды о Тристане и Изольде сочинения Томаса Британского, англо-нормандского поэта XII века. Этому поэту принадлежала наиболее ранняя из сохранившихся версий эпической поэмы по мотивам легенды о Тристане и Изольде. Монах Роберт сделал древненорвежскую версию «Tristams saga ok Isondar» в форме прозаической переработки поэмы, т. е. в стиле саги, традиционной для Исландии и Норвегии.

Имя монаха Роберта осталось в истории норвежской культуры как имя выдающегося переводчика или перелагателя английской и французской литературы на древненорвежский язык в середине XIII в., но о личности монаха Роберта ничего не известно. Полагают, что он был англо-нормандского происхождения и возможно, был связан с одним из цистерианских монастырей в Норвегии — в районе Бергена или в районе Осло. Поскольку для переводов монах Роберт избирал произведения, соответствовавшие пожеланиям короля Хокона, можно предположить, что он и работал по заказам королевского двора. Монаху Роберту приписывают перевод еще одного произведения, а именно переработку героической поэмы о деяниях Святого Эгилия (Elie de St. Gille).

Большое место среди переводных произведений занимали произведения по мотивам легенд о короле Артуре. Наиболее популярными среди них было несколько анонимных переложений, базировавшихся на сочинениях основоположника куртуазного стиля в северо-французской литературе Кретьена де Труа (1135–1183). Он писал по заказам графини Марии Шампанской и Филиппа Фландрского и прославился благодаря написанным в форме эпической поэзии романам на сюжеты легенд артуровского цикла о рыцарях Круглого стола, проводивших жизнь странствующих рыцарей в поисках Святого Грааля — чаши Христа на Тайной вечере. Это были романы о Ланселоте и Геньевре, «Персеваль или Святой Грааль», «Эрек и Энида», «Клижес», «Ивейн или рыцарь со львом». В романах воспевался идеал странствующего рыцаря, рыцарская доблесть, конфликт любви с рыцарским долгом, романтизировался двор короля Артура, т. е. Кретьен де Труа прославлял аристократический и придворный идеал жизни. Известно, что работа по переводам романов Кретьена де Круа на древненорвежский язык заказывалась королем Хоконом.

Работа по переводам и компиляции произведений средневековой европейской литературы продолжалась и при преемниках Хокона IV. Для норвежского короля Хокона V (1270–1319) была сделана прозаическая компиляция старофранцузских эпических сказаний о деяниях Карла Великого и его двенадцати палладинах/рыцарях, составившая свод в форме саги о Карле Великом (Karlamagnus saga). Одной из значительных героических поэм в этом цикле была «Песнь о Роланде», прославлявшая преданность королю, служение королю и защиту его чести как высшую рыцарскую доблесть. Значительное место среди переводных произведений занимали так называемые псевдоисторические саги. В их числе можно назвать переведенное с латыни жизнеописание Александра Великого «Сага об Александре» («Alexanderssaga») и перевод псевдоисторической «Истории королей Британии» (Historia Regum Brittannicae), написанной в 1136 г. хронистом и епископом Гальфридом Монмутским, у которого ранний период истории Британии (до VII в.) основан на кельтских легендах, в частности, на легендах о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, в силу чего подлинные события переплетаются с легендами и вымыслом. Переложение сочинения Гальфрида Монмутского на древнеисландском языке получило название «Breta sögur».

По словам Матюшиной, в значительной мере, под влиянием Гальфрида Монмутского, в скандинавской литературе создается образ короля Артура как могущественного и удачливого короля, «моделирование этого образа по описаниям знаменитых скандинавских конунгов, идеализация, повлиявшая на трактовку образов других персонажей рыцарских саг, возможно объясняются желанием скандинавских правителей… идентифицировать себя с легендарным правителем Британии»[840].

Из приведенного совершенно очевидно, что интерес к героико-историческим произведениям в исландско-норвежской культурной жизни XII–XIII вв. проявился очень сильно, при этом норвежский двор не удовлетворялся произведениями, рожденными только от внутренних источников. Проводилась, как видно, при явной поддержке первых лиц государства целенаправленная работа по «прочесыванию» внешнего «рынка» литературы с фокусом на героические образы прославленных наследственных правителей других народов, воспетых в истории своих народов как удачливые завоеватели и собиратели земель под единой рукой. Интерес к подобным сюжетам был настолько велик, что литературные заимствования не ограничивались импортом опубликованных произведений народной традиции. В середине XIII в. также в период правления Хокона IV на древненорвежском языке была произведена первая письменная фиксация древненемецких сказаний о Тидреке Бернском, получившая известность как Тидрексага. Перевод этой саги, составленной, как в ней сказано, по древним немецким прозаическим сказаниям и песням, на древненорвежский был сделан около 1250 г., вероятно, в Бергене[841]. Тидрексага, как сообщалось в предыдущих главах, передает эпическое наследие, восходящее к событиям V в., — войнам гуннов во главе с Аттилой и готов во главе с Теодорихом. Но кроме гуннского и готского правителей в ней фигурировали Илья Русский и русский король Владимир[842].

Можно ли предположить, что при таком горячем интересе норвежского двора и норвежско-исландских деятелей литературы к произведениям европейской словесности о великих государях других народов они обошли вниманием творчество древнерусской летописной мысли и былевого эпоса? К XII в. относится создание ПВЛ, куда были занесены сказания о князе Олеге, а именно на этот период приходится начало взлета норвежско-исландской литературной и исторической деятельности. В середине XIII в. осуществляется перевод Тидрексаги с рассказом о русском короле Владимире, правившем в V в. и участвовавшем в бурных событиях того периода, потрясавших европейский континент. В саге много внимания уделяется также конунгу Вилькинусу в стране Вилькинии.

Выше уже говорилось о том, что русский эпосовед А. Н. Веселовский отождествлял вильтинов из этой саги с велетами/вильцами — народом, оставившим яркий след в истории средневековой Европы, создавшем свою область Вильтения (Wiltenia) во Фризии, возводившим города от Фризии и Баварии до Британских островов. С вильтинами во Фризии боролся франкский король Дагоберт (начало VII в.), который покорил их и фризов, разрушил Вильтенбург, а Пипин Геристальский совершенно подчинил Фризскую Славонию и Голландию, назвав эти области восточной Францией. Но оставался еще один Вильтенбург (Вильцбург), к югу от истоков реки Раданицы (Rednitz), между Нюрнбергом и Донаувёртом.

Вильцы/вильтины прославились упорным сопротивлением Карлу Великому, и потому их имя осталось не только в немецких средневековых сказаниях, собранных в Тидрексаге, но и во французских средневековых поэмах под именем lutis leutis, т. е. лютичи. Французский эпос своими преданиями, в основном, восходил ко временам Карла Великого, хотя оформился в более поздний период, в ІХ-ХІ веках. Его исследователь А. И. Дробинский писал, что в поэме «Песнь о Роланде» упоминается король лютичей Дапамор, воевавший с Карлом и убитый одним из его паладинов. И в образе Дапамора, полагал Дробинский, отразилось реальное историческое лицо — князь лютичей Драговит, в союзе с саксами боровшийся с Карлом. В имени Дапамор — Dapamort, по мнению Дробинского, слышится офранцуженная западнославянская фонема «добо», т. е. «добро», очень распространенная в западнославянских именах и названиях. Так, например, ободритский князь, восставший в 862 г. против Людовика Немецкого, о неудаче которого в походе против ободритов упоминают Вертинские анналы, назывался Добомысл; крепость, построенная и впоследствии сожженная в 1160 г. Никлотом в неравной борьбе с Генрихом Львом и датчанами, называлась Добин. «Добо» в модифицированной форме dapa, с частым во французском эпосе устрашающим окончанием «mort», могло, по предположению Дробинского, стать во французском эпосе обобщенным литературным именем для славянского князя, ожесточенно боровшегося с западным рыцарством.

Помимо лютичей, согласно Дробинскому, во французском средневековом эпосе были хорошо известны и Русь, и Восточная Европа. В «Renaut de Montauban» (конец XII — начало XIII в.) среди приближенных Карла Великого упоминается «русский граф». Дробинский полагал, что здесь могла отразится служба выходцев из Руси при дворе Генриха I и Анны Ярославны или Анны Русской (Anna Russa, а также Anna Rufa — Анна Рыжая). Но в большинстве своем, отмечал Дробинский, русские персонажи французского эпоса (или персонажи, имевшие отношение к Руси), оказываются во враждебном лагере, т. е. выступают противниками Карла Великого. В поэме «Fierabras» (вторая половина XII — начало XIII в.), написанной в типичном для того периода жанре «жеста» (chansons de geste), богатырь Фьерабрас, сын эмира Балана, царь Александрии и Вавилона, правитель Кельна и Руси, вторгается в Рим, убивает папу, берет Иерусалим и похищает мощи Христовы, но будучи взят в плен, становится верным паладином Карла Великого.

Самое сочетание Александрии, Вавилона, Рима, Иерусалима и Кельна с Русью, подчеркивает Дробинский, свидетельствует о том значении, какое придавалось Руси во французском средневековом эпосе. То, что правитель Руси и Кельна отождествляется с «сарацином», не должно удивлять, поскольку под именем «сарацинов» в средневековых французских сказаниях выводились все «язычники» и противники Карла Великого. В «Песне о Роланде» Роланд был убит в сражении с «сарацинами», хотя в исторической действительности отряд Карла Великого был разбит, скорее всего, отрядом басков.

В «Песне о саксах» («Les Saisnes»), написанной в конце XII в. французским поэтом Жаном Боделем, его герой также носит имя Фьерабрас и прозывается «великан Фьерабрас Русский». Он выступает в союзе с саксами против Карла и помогает королю саксов Гитеклену (историческому Видукинду Саксонскому). Дробинский полагал, что образ Фьерабраса Русского также мог быть навеян историей жизни князя лютичей Драговита. Лютичи, благодаря своей героической борьбе против Карла Великого, во французских преданиях приняли исполинские черты и превратились в обобщенный образ великана Фьерабраса Русского, как в «Песне о саксах». Хотя великаны — распространенный эпический образ, но по замечанию Дробинского, Фьерабрас Русский выделялся в их ряду большей жизненностью. Французские предания сохранили достаточно реалистические черты в описании внешности этого литературного героя: исполинского роста, с прекрасной гривой русых и курчавых волос, рыжеватой бородой и рубцеватым лицом.

Не исключено, высказывает другое предположение Дробинский, что в русском великане французского эпоса нашел известное отражение обобщенный образ былинного киевского богатырства, занесенный в это время в далекую Францию. Во всяком случае, этот образ «русского великана» весьма показателен для представлений западного общества о могуществе Руси. Возможно, что довольно частным французским рыцарским и эпическим прозванием Fierabras (собственно, Железная рука) передано древнерусское «хоробр»[843]. Литературное имя «Фьерабрас» вполне могло быть переводом славянского имени Хоробр (др. — рус. Храбр), поскольку «fier à bras» переводится и как «храбрая рука». М. Халанский вообще отмечал, что слово хоробр было более старинным синонимом слова богатырь[844].

Как напоминалось выше, перевод иностранного имени на родной язык для лучшей адаптации незнакомых имен было вполне распространенным явлением, например, в период обновления традиционных именословов, вызванном принятием нового религиозного учения (греч. Агафон и русский Добрыня и пр.). В этом смысле дальнейшее исследование такой темы как сведения о Руси в западноевропейском средневековом эпосе могли бы дать много нового материала для изучения древнерусской истории, но вместо этого даже связь такого героя французских chansons de geste как богатырь Фьерабрас Русский с русской историей отрицается в современной науке.

Все приведенные рассуждения о Руси, о древнерусских героях в западноевропейских эпических произведениях важны здесь для понимания того, что все эти известия не могли обойти стороной и скандинавские страны. Внимательное штудирование норвежским двором старофранцузского эпического наследия о Карле Великом и немецких сказаний о Тидреке Бернском, выразившееся в различных переложениях и компиляциях на древненорвежский язык произведений европейского средневекового эпоса, естественным образом знакомило исландско-норвежские образованные слои и со сведениями о Руси и древнерусских князьях и героях богатырского эпоса.

Помимо информации из переводных произведений у норвежской знати в XII–XIII вв. были и прямые связи как с южнобалтийскими славянскими землями, так и с Русью. К 1251 г. относится поездка норвежских послов в Новгород для урегулирования спорных вопросов по северной границе, согласно «Саге о Хоконе Старом», составленной сразу после смерти Хокона IV Стурлой Тордарсоном. Во время пребывания в Новгороде могли быть записаны и летописные предания, и фрагменты русских былин, поразившие воображение представителей норвежского двора[845].

Поэтому нет ничего удивительного или неожиданного в том, что вслед за Тидрексагой и примерно, в одно и то же время с созданием прозаической компиляции старофранцузских эпических сказаний о Карле Великом «Кагіamagnus saga» стали создаваться на древненорвежском языке компиляции из древнерусских сказаний в традиционной форме саг, герои которых принимали черты норвежских псевдоисторических конунгов и их сподвижников, примером которой, согласно моим выводам, и является «Сага об Одде Стреле».

«Сага об Одде Стреле» и рудбекианизм

Вопрос о том, кто первым отождествил князя Олега с Оддом из норвежской саги, очевидно, не занимал воображение норманистов, а зря, поскольку ответ на этот вопрос лишний раз красноречиво свидетельствует о происхождении норманизма, ибо ответ в который раз ведет нас опять к Олофу Рудбеку — автору пространной фантазии на темы древнешведской истории с обоснованием исторического права Швеции на восточноевропейские территории, начавшей публиковаться с 1679 г. «Атлантиды».

В «Атлантиде» в концентрированной форме получила развитие информационная технология, развиваемая шведской политикой с начала XVII в., а именно, политический миф о шведо-гипербореях, первыми цивилизовавших Восточную Европу, созданный шведскими придворными идеологами в разгар Смутного времени для обоснования исторического права шведских королей на восточноевропейские земли с древнейших «гиперборейских» времен, и аналогичный продукт о шведо-варягах для доказательства того, что шведские правители еще с летописных времен обладали в Восточной Европе верховной властью.

Исследуя рудбекианизм, я во многих работах писала о том, что у данного политического мифа было две составляющие. Одна из них сделалась хорошо известной: идея шведо-варягов, которая оформилась как норманизм и в этом качестве активно обсуждалась в исторической науке. Вторая — это рудбековская идея этнической карты Восточной Европы в древности, к которой восходят истоки наших представлений о том, что русские появились в Восточной Европе позднее других народов (эти взгляды прочно укоренились в науке без особых дискуссий, по крайней мере, — в советской науке). Фантазии Рудбека самым тяжелым образом сказались на жизни русскоязычного населения Ижорской земли и других русских земель, оккупированных шведской короной в начале XVII века.

Вначале представители шведских властей попытались на оккупированных территориях проводить политику лютеранизации, для обслуживания которой в Стокгольме было создано центральное переводческое бюро со штатом переводчиков — русистов, имевшего местные отделения в Выборге, Нарве, Ревеле, Дерпте и др. В 1625 г. для нужд лютеранизации православного населения оккупированных русских земель по приказу короля Густава II Адольфа была учреждена в Стокгольме типография с русскими литерами[846]. Но как отметил шведский историк Йонас Нордин, православное население Ижорской земли, как финноязычное, так и русскоязычное не обнаруживало никакой радости при виде открывшейся перспективы перейти в лютеранскую веру. Поэтому уже во время правления Карла XI шведские власти решили сменить курс и занять более жесткую позицию в вопросе политики на оккупированных землях. Завоеванные земли должны были дать верноподданное население, если не шведоязычное, то по крайней мере, это должны были быть «шведы» по лютеранской вере. Поэтому переводы на русский язык лютеранского символа веры и прочая мягкотелость были отставлены — от этого только расходы! Типографию с русскими литерами в Стокгольме закрыли, а оборудование продали в Амстердам.

Но явно несильное обращение в лютеранство запрещалось, согласно пунктам Столбовского договора (когда такие факты обнаруживались, из Москвы направлялись письма с протестами), поэтому религиозный вопрос в русских землях стали решать путем постепенного вытеснения православного населения и переселения на их место финских и немецких поселенцев. И здесь неоценимую помощь оказала «Атлантида» Рудбека — шведские исследователи Альвин Исберг и Йонас Нордин отмечали, что вся аргументация в оправдание такой политики черпалась непосредственно из «Атлантиды» Рудбека. Миражная история Швеции в древности стала идеологическим обоснованием для политики вытеснения русских из завоеванных земель. Рудбек ведь прокламировал, что финны и германцы-шведы были первыми поселенцами в этих землях. Следовательно, Ижорская земля, согласно убеждению шведских властей, почерпнутых от Рудбека, имела западное, германское происхождение, поэтому населявшие ее ижора, водь и другие финно-угорские народы должны считаться лютеранами априорно (ижора и водь исповедовали православие) и коренными народами в «германской» Ингерманландии[847].

Таким образом, шведские власти благодаря «Атлантиде» Рудбека получали возможность делать вид, что своей политикой в Ижорской земле они как бы восстанавливали историческую справедливость, возвращая «западногерманских» финнов к их корням. А для лучшего «инкорпорирования» завоеванных русских земель под власть шведской короны от русских пытались избавиться не только в форме политики этнической зачистки, но и методом «вытеснения» русского народа из его истории и присвоения начального периода русской истории в пользу шведской истории, как это практиковалось в методике готицизма. Одним из испытанных приемов было объявить предками шведов (или хотя бы скандинавов) всех крупных исторических деятелей, которые создавали историю другого народа. Для начального периода русской истории это были летописные князья Рюрик, Олег, Игорь и другие.

С Рюриком, как было отмечено выше, «проблем» не возникло: имя необычное, поэтому объявить его «неславянским», следовательно, «скандинавским» представилось проще пареной репы. Но сложнее оказалось с именем Олег. И здесь на помощь пришли исландские саги. Работа с текстами исландских саг осуществлялась в Швеции особенно интенсивно в период после Столбовского мира при активной поддержке официальных властей. И чудесным образом в процессе этой переводческой деятельности «обнаруживались» именно саги, которые работали на «подтверждение» основоположнической роли предков шведов в древнерусской истории. Нетрудно представить, сколько саг надо было проработать, чтобы в обширном рукописном наследии отобрать нужные произведения, которые работали бы на оформление шведского политического мифа, где в истории Восточной Европы с древнейших времен места русским не отводилось. Так в 1697 г. Рудбек, наконец, отобрал из множества саг «Сагу об Одде Стреле» и сделал ее первый перевод. Позднее последователь Рудбека и его горячий почитатель Элиас Бьёрнер (E. Björner) переиздал ее в 1737 г., включив в сборник избранных произведений, где уже и дал комментарий, в котором отождествил Одда с Олегом из ПВЛ. Так что, истоки вышеприведенных норманистских рассуждений об Одде Стреле и князе Олеге — тот же рудбекианизм!

Отсутствие скандинавских исторических прототипов для князя Олега

Вышеприведенный анализ норманистских попыток доказать, что имя князя Олега есть производное от скандинавского Хельги, выявляет полную несостоятельность этих попыток. Но имя — именем, а как было с возможными историческими кандидатами на роль князя Олега? Имеется кто-либо подходящий из скандинавских стран?

Вопрос о шведских кандидатах в основоположники древнерусской государственности окончательно закрылся после показа краха образа Рослагена как шведской прародины Руси в силу отсутствия этой береговой полосы в IX в. как феномена физической географии в результате подъема дна Балтийского моря[848]. Оснований искать таких «кандидатов» в датской или норвежской истории также нет хотя бы потому, что «версия» о Рорике Ютландском не принимается самими датскими медиевистами, как было сказано ранее. Однако суета норманистов вокруг якобы скандинавских имен у древнерусских князей продолжалась так долго и носила такой массированный характер, что не могла не оставить глубокий след в исторической науке.

Итак, Хельги из датских и норвежско-исландских именословов: скрывается ли за носителями этого имени историческое лицо, которое, как уверяет Мельникова, могло осуществить то, что оказалось под силу летописному князю Олегу.

Шведский историк Курт Вейбуль говорит о том, что с конца VIII в. даны играют немалую роль в франкских хрониках. Правитель саксов Видукинд бежал в 777 г. к королю данов Сигфриду. Но с 873 г. франкские анналы практически перестают давать сообщения о внутренней истории данов. Однако около X в. мы располагаем рассказами Оттара и Вульфстана, из которых следует, что будущая Дания не представляла объединенного королевства и состояла из разрозненных владений, управляемыми мелкими правителями. Таким образом, как раз в тот период, когда согласно Мельниковой, из среды представителей датских и норвежских правителей должен был появиться такой героический предводитель, как Олег Вещий, объединивший гигантские территории Восточной Европы под единой властью великого князя, среди тех же датских правителей не нашлось ни одного, который бы собрал под своей рукой микроскопические в сравнении с Восточной Европой территории, расположенные на Ютландском полуострове, на острове Зеландия и на других островах вблизи них.

Более того. У нас есть прекрасный источник — хроника немецкого анналиста Адама Бременского, созданная около 1060 г. и содержащая, в том числе, описания истории скандинавских стран, основательность которых усиливается тем, что многие из этих сведений Адам Бременский получил от короля данов Свена Эстридсена (1020–1074) во время личных встреч с королем. Времена Олега Вещего (879–912/913) были сравнительно недавним историческим прошлым для Свена Эстридсена, но он решительно ничего не помнил о своих великих предках или земляках, вершивших грандиозные дела в Восточной Европе.

Адам Бременский уделяет достаточно много внимания описанию истории правителей данов ІХ-Х веков. Харальд Клак, один из мелких правителей в Ютландии, был изгнан из своих владений и нашел поддержку у Людовика Благочестивого, принял христианство, получил лен в Рустрингии, скончался или погиб за границей, так и не сумев вернуть владения на родине. Рассказывая о жизни Святого Римберта (ум. 879) Адам Бремененский задается вопросом о том, кто были короли данов в его время? И припоминает, что Сигфрид правил с братом Хальвданом. Кроме них были правители помельче: Хориг, Ордвиг, Готфрид, Рудольф и Ингвар. Ингвар — сын Рагнара Лодброка запомнился своим жестоким преследованием христиан: нападения, грабежи, убийства.

Римберт умер за год до начала правления князя Олега, но среди правителей, названных Адамом Бременским, нет ни одного, который выделялся бы как крупная, значительная личность, как правитель, способный совершить политическую акцию заметного масштаба, например, объединить под своей рукой хотя бы мелкие владения полуострова Ютландии и острова Зеландии[849]. Та же самая пестрая картина о деятельности правителей данов конца IX — начала X вв. представлена и у Саксона Грамматика: мелкие правители проходят чередой, не совершая ничего значительного[850]. Значительного в нашем понимании, поскольку эти правители канули в вечность, не оставив после себя сколько-нибудь заметных плодов политической деятельности. И это притом, что как раз в воспоминаниях короля Свена об этом периоде, т. е. о конце IX в., мелькает имя одного из его предков, очень похожее на то, которое норманисты выдают за исходную форму для имена князя Олега, а именно имя Heiligo.

Адам Бременский упомянул короля данов Heiligo, правившего у данов в период после поражения, нанесенного норманнам и данам королем Арнульфом, который, по словам хрониста, практически истребил норманнов. Здесь имелась в виду битва при Лёвене (современная Бельгия) 891 г., в которой император Арнульф Каринтийский нанес поражение войску норманнов, так что, как пишет Адам Бременский, «сто тысяч язычников пали сраженные… и нападения норманнов были остановлены, и так Господь отомстил за кровь своих верных слуг, за кровь, которая лилась в течение семидесяти лет»[851]. И далее Адам Бременский пересказывает слова Свена Эстридсена (1047–1076), который по просьбе хрониста, перечислял своих предков: «После поражения, которое потерпели норманны, правил, насколько мне известно, Heiligo, которого его народ любил за справедливость и святость. Его сменил Олоф, который прибыл из страны свеонов и силой оружия подчинил себе королевство данов. У него было много сыновей, и двое из них — Гнула (Ghnob) и Гюрд (Gurd) завладели троном после смерти отца… что после смерти правителя свеонов Олофа, который правил со своими сыновьями, трон занял Сигтрюгг, он правил недолго, и его изгнал сын Свена Хардекнют из страны норманнов (шведские переводчики считают, что здесь речь идёт о выходце из герцогства Нормандия. — Л. Г.). Но об их правлении мало что можно сказать… все они были язычники, но несмотря на то, что короли часто менялись… христианская церковь не была совсем уничтожена…»[852].

Последние описания в рассказе относятся к 915 г., а время жизни Heiligo приходится на рубеж ІХ-Х вв., что совершенно очевидно из рассказа Адама Бременского. Тем не менее Мельникова, перечисляя всех носителей имени Хельги, отодвигает время правления Heiligo на целых сто лет ранее: «…конунг Heiligo конца VIII в., которого Адам Бременский называет „мужем, любимым народом за [его] справедливость и святость“, — видимо, согласуй с его именем характеристику, выдержанную в христианском духе»[853]. Исторически это — грубая ошибка. Но благодаря этому выполняется важная задача: правление короля данов по имени Heiligo отодвигается подальше от времени правления князя Олега и исключает, таким образом, неудобные вопросы: «Король данов по имени Heiligo — Хельге есть, а где его великие подвиги?»

Нет этих подвигов ни у датского современника Олега Вещего по имени Heiligo, ни у какого-то другого правителя данов этого периода.

— «Как сейчас помню, вроде был и такой правитель, — напрягает память Свен Эстридсон, — и даже хороший был человек, а больше и сказать о нем нечего. Потом пришли правители свеонов и все захватили. А потом пришли другие завоеватели. Но тоже ничем особенным себя не отметили». И вот из этой-то безликой череды мелких правителей, не способных у себя дома создать что-то существенное, норманисты пытаются выводить русского князя Олега Вещего!

«Не исключено, что выходцем из этой среды (т. е. из среды квазиисторичес-ких персонажей. — Л. Г.), — делает Мельникова ни на чем не основанное заключение, — был и тот Хельги, который оказался в Восточной Европе, во главе смешанного войска захватил Киев и стал великим русским князем»[854].

Так что, исторических персонажей нет, предлагаются только квазиисторические, то бишь вымышленные. Занавес падает, finita la comedia. Ничем иным, как комедией из театра абсурда не назовешь ту ущербную картину, которую норманисты пытается натянуть на великие исторические события из русской истории ІХ-ХІ веков.

Исконные древнерусские имена Вольг/Ольг/Олег и Вольга/Ольга

Олег и Ольга — древнерусские имена из самого архаичного именного слоя. Как всякие древние имена, они видоизменялись, принимали разную форму. Наиболее архаичные формы это — Вольг/Вольга для мужского рода и Вольга/ Волга для женского рода, но в летописях наряду с ними можно видеть Олег и Ольга, поскольку чередование с начальной в и без нее было типично для древнерусского языка. В летописях можно встретить эти имена в обоих вариантах, т. е. как с начальной в как Волга, так и без нее как Ольга/Олга. Вот несколько примеров из ПВЛ: «Вольга же бише в Киевѣ сѣ сыном своим дѣтьским Святославом…», но далее: «И послаша деревляне лучьшие мужи, числом 20, в лодьи к Ользе… Ольга же повелѣ ископати яму велику… И заутра Волга сѣдящи в теремѣ…» Или такие фразы: «Вольга же, раздая воем по голуби… И повеле Ольга…», «иде Вольга Ноугороду и устави по Месте повосты…»[855]. В Ипатьевской летописи под 1196 г. встречается написание Вольгович наряду с Олеговичи.

Древность мужского имени Вольга подтвержадается тем, что данное имя сохранилось в былинах. Это, например, известный Вольга Святославьевич, богатырь наших былин. Данный цикл былин принадлежит к наиболее архаичному слою в русском былинном эпосе. По какому праву норманисты начинают свой анализ с формы Олег, а не с формы Вольга? Потому что введение архаичной именной формы Вольга может нарушить стройность германофильской казуистики.

Чередование с начальной в и без нее было типично для древнерусского языка: возеро < озеро, востров < остров, вострый < острый и т. д. Соотвественно, типичным для русского языка является переход Вольга < Волы < Ольг. Однако для древнерусского языка был типичен и переход начального е в о и обратно, напр.: озеро — езеро, орел — ерел, елень — олень, един — один, Елена — Олена (например, в ПВЛ сказано: «речено ей во крещении Олена»), Омельян-Емельян. Соответственно, Вольга < Ольга < Ельга самые обычные для древнерусского именослова чередования. Поэтому византийские авторы имели полное право изобразить имя Ольга как Ελγα. Но исследователь прошлого века М. Халанский находил и написание Οϋλγα на миниатюре I. Куропалата, изображавшей прием русской княгини во дворе византийского императора[856].

Так что византийским соседям были известны обе формы имени: и Ольга, и Елга. Но в латыни и в германских языках перед гласной часто ставился знак придыхания h (haben, history), соответственно, в огласовке этих языков древнерусская Ельга стала Хельгой. Поэтому германская Хельга — от русской Ельги, а не наоборот.

Но как же могли лингвисты так запутаться? Ведь здесь речь идет о достаточно широких лингвистических кругах. И опять недобрым словом приходится вспомнить рудбекианизм и его вторую составляющую, т. е. созданную Рудбеком псевдоидею этнической карты Восточной Европы в древности, к которой, как это ни странно, восходят истоки наших представлений о том, что в Восточной Европе первыми поселенцами были финно-угорские народы, а славяне, то бишь русские появились в Восточной Европе позднее всех.

Ранее я уже объяснила, зачем Рудбеку надо было вдаваться в эти вопросы. Пусковой механизм для данных «исканий» сработал еще в начале XVII в. — это была неожиданная возможность для маленькой Швеции отхватить и присвоить куски большого Русского государства. Но всякое неправое дело нуждается в идеологическом обосновании. Шведским историкам и литераторам последовал заказ от первого лица, т. е. бишь от короля, создать новейшую концепцию истории Восточной Европы с древнейших времен, но без русских. В результате был разработан проект «Швеция, как древняя Гиперборея», где утверждалось, что гипербореи из античных источников были прямыми предками шведов, и соответственно, предки шведов или германцы, освоили Восточную Европу задолго до других народов. Эти фантазии развил духовный отец норманизма Рудбек, который дополнил картину: в постгиперборейские времена финны заселили восточноевропейские земли задолго до славян, а шведы уже под именем варягов владычествовали над ними и собирали с них дань, а русских на севере и в центре Европы и близко «не стояло».

Эта выдуманная история создавались как политический миф с сугубо прагматическими целями: в обоснование «исконного» исторического права Швеции на восточноевропейские территории, или как минимум, на завоеванные новгородские земли в период Смутного времени, на которых предки шведов владычествовали задолго до русских. Безумные фантазии «Атлантиды» Рудбека были провозглашены шведскими властями как непререкаемая историческая истина, преподавались в учебных заведениях, в том числе и в Финляндии, которая была частью шведского королевства. И когда в начале XIX в. Финляндия вошла как княжество в состав Российской империи, то вся эта рудбекианистская ученость хлынула в российские университеты и была там многими принята за научные открытия, поскольку общественное мнение российского общества к началу XIX в. под влиянием галломании уже прониклось верой: все, что с Запада — это все самое передовое и архинаучное.

В российской науке развитие рудбекианистских представлений об этнической карте Восточной Европы в древности получило прежде всего в трудах финских филологов и фольклористов, таких как М. А. Кастрен (1813–1853), Д. Европеус (1820–1884) и др. Эта плеяда финских деятелей культуры принадлежала поколению финской интеллигенции, сложившемуся на волне пробуждения национального самосознания в Финляндии в первой четверти XIX века.

Большую известность получили труды Кастрена по сравнительному языкознанию и исторической лингвистике финно-угорских языков, а также вклад Европеуса в собирание и систематизацию финского фольклора. В значительной степени под влиянием их работ сложилась та картина сплошного финно-угорского мира, существовавшего, по их убеждению, в древности от Саян до Балтики и населившего, в частности, север Восточной Европы первыми, в языковом отношении верифицируемыми насельниками. В своих поездках по Лапландии, Карелии, в Сибирь и на Урал Кастрен собрал обширный материал по уральским и алтайским языкам, который позволил ему создать гипотезу о родстве этих языков. Однако одновременно он проводил впитанные из рудбекианизма идеи, что носители финно-угорских являются первым, т. е. коренным населением в тех областях, где они проживали в его время. С его подачи и стали названия русских рек выводить из финноугорских языков, включая и название Волги, которое в свою очередь, связано с именем Олега и Ольги. Этимологию Волги стали связывать с финно-угорским корнем valg, т. е. «светлая», «белая»[857].

Но где-то со второй половины XIX в. со стороны ряда российских ученых стали высказываться возражения против идеи «финно-угорского субстрата», поскольку основные гидронимы Русской равнины не получали объяснения из финно-угорских, но находили соответствия в частях мира, населенных носителями индоевропейских языков. Однако русской истории и здесь не повезло, поскольку для исследования восточноевропейских гидронимов как индоевропейских придумали никогда не существовавший в Восточной Европе «народ» балтов, ибо для «нефинских» гидронимов стали находить подходящую этимологию в прусском и литовском языках. Хотя термин «балты» в Восточной Европе — не название исторически сложившегося там этноса, а сугубо книжный термин, вошедший в науку, согласно М. Гимбутас, с 1845 г. и искусственно образованный от гидронима Балтийское море для обозначения носителей «балтских» языков, поскольку славян, то бишь русских в Восточной Европе, под воздействием выдумок Рудбека и Бреннера, не мыслилось ранее второй половины первого тысячелетия.

А поскольку свято место пусто не бывает, то и сложилось убеждение, что именно предки литовцев заселяли в древности земли в районах Смоленска, Твери, Москвы и Чернигова. В немалой степени этому способствовали труды В. Н. Топорова и О. Н. Трубачева. В частности, в известном труде «Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья» авторами прямо заявлялось о том, что «интерес к изучению гидронимии верхнего Днепра определился стремлением исследователей очертить более древнюю территорию расселения балтийских племен (говоря конкретно, всякий раз имелись в виду древние литовцы)»[858]. Эту мысль подхватила и развила М. Гимбутас: «Балтийские названия рек и местностей, — писала она, — бытуют на всей территории, расположенной от Балтийского моря до Западной Великороссии…. В течение столетий русские воевали против балтов, пока наконец не покорили их. С этого времени упоминаний о воинственных галиндянах не было. Скорее всего, их сопротивление было сломлено, и, вытесненные увеличившимся славянским населением, они не смогли выжить… западные балты сражались против славянской колонизации на протяжении 600 лет…»[859].

Прямо картины, выхваченные из истории борьбы с монгольским завоеванием! И все это результат воздействия на историческую мысль рудбекианизма и стоявшей перед ним задачи исказить историю русских в истории Восточной Европы. Это семя, брошенное на историческую ниву, проросло и особенно укрепилось в советской науке, развившись в хорошо узнаваемые исторические образы, типа: «…славянская колонизация продвигалась в толщу балто-литовских и финно-угорских племен»[860], где колонизованные русскими финно-угры — из Рудбека, а балты — из лингвистической умозрительности и теоретической неподготовленности XIX в. объяснить динамику миграций носителей индоевропейских языков в Восточной Европе в III–II тыс. до н. э.

Под влиянием названных факторов создалась теория: в процессе распада индоевропейской общности в южном ареале Восточной Европы в III–II тыс. до н. э., результатом которого стали миграции индоарийских и ираноязычных народов в Азию, появилась новая культура протобалтов — новая индоевропейская общность Восточной Европы, якобы оформившаяся на развалинах древнего индоиранского мира, которую в силу сходства между литовским и санскритом соотносят обычно с предками литовцев.

По замечанию Марии Гимбутас, литовский язык и санскрит стали теми лингвистическими полюсами, между которыми располагаются все языки индоевропейского происхождения. Вот так воды исторических утопий сомкнулись над носителями гаплотипа Z280 или древними русами и погребли их, как затонувший корабль. После того, как арии ушли в Азию, в Восточной Европе остались, по мудрому заключению науки… литовцы, якобы выделившиеся из… индоиранцев.

А славяне, то бишь русские?! О, с ними все ясно: «В течение столетий русские воевали против балтов, пока, наконец, не покорили их… западные балты сражались против славянской колонизации на протяжении 600 лет» и пр. Вот так исторические утопии сделали русских — прямых потомков древних русов или носителей гаплотипа R1a-Z280 — колонизаторами и оккупантами на своей родной земле. Так что, исторические утопии и неверная трактовка топонимики — не такая уж безобидная вещь.

С балтами без ДНК-генеалогии разобраться было бы трудно. Я их считала исходно носителями ИЕ, думала, что они были частью индоевропейского субстрата, носители которого вышли на Балканы около 10 000 тысяч лет тому назад и около 5 тысяч лет тому назад пришли на Русскую равнину. Так всех убедил образ литовского языка как чистого санскрита. А оказывается, и финно-угры, и те, кто сегодня балты, пришли в Европу как носители уральских языков и представители одной гаплогруппы N1c1. Согласно А. А. Клёсову, носители родительского рода N1 шли из Южной Сибири по северной географической через Северный Урал и далее в Восточную Европу вплоть до Прибалтики. По этой миграционной траектории у них везде остались потомки, среди них, например, якуты, далее уральцы и так до Прибалтики: якут от прибалта заметно отличается, а род один. Как пишет Клёсов, южные балты разошлись с финно-уграми примерно 2000 лет назад, хотя у тех и у других род N1с1, но ветви рода разные.

В Восточную Европу шли представители гаплогруппы N1c1 как два разных потока и в разные времена. Первый поток N1c1 пришел в Восточную Европу около 2500–2000 лет тому назад, его представители восприняли ИЕ язык уже в Европе и стали предками нынешних балтских народов. А второй поток дошел до Финляндии 2000–500 лет тому назад и сохранил язык уральской языковой группы. Соответственно, оба миграционных потока представителей гаплогруппы N1c1 пришли в Восточную Европу много позднее переселения туда R1a, т. е. они пришли в Восточную Европу, уже освоенную ее насельниками ариями и древними русами, давшими свои названия гидронимам и другим географическим феноменам[861]. Такова была реальная картина того, как закладывались основы российской полиэтничности, которые функционировали на протяжении тысячелетий. Но исторически верные представления о генезисе российской полиэтничности также оказались искажены до неузнаваемости.

Приведенные данные пока никак не повлияли на этническую картину Восточной Европы в древности, и в науке по-прежнему мыслится так: где-то там на юге, ближе к Уралу были индоиранцы (еще не видевшие в глаза Индии и Ирана, поскольку стран с такими названиями еще не было), но они все до одного ушли, в центре же образовались балты, на севере оставались финно-угры, а славяне-русские пришли позже всех как колонизаторы.

Появление «балтов» в Восточной Европе отразилось и на толковании Волги: имя Волга из финской «зоны» перешло в «балтскую», и открылось тогда, что Волга — это балтская этимология, «валка» — небольшой ручей или ручей, текущий по болоту[862]. Как можно для величайшей реки Восточной Европы придумывать этимологию «небольшой ручей», с таким вопросом обращаться не к кому. Но видимо, повлияла привычка к финно-угорскому valg, хотелось чего-либо созвучного, нашли валку. Правда, у Гимбутас есть и другое предложение по этимологии, но тоже из балтских языков — этимологии подвластно все, что угодно.

Гимбутас полагала, что «название реки Волги восходит к балтийскому jilga — „длинная река“. Литовское jilgas, ilgas означает „длинный“, следовательно, Jilga — „длинная река“. Очевидно, что это название определяет Волгу как одну из самых длинных рек в Европе. В литовском и латвийском языке встречается множество рек с названием ilgoji — „самый длинный“ или ilgupe — „длинная река“»[863]. И «ручей на болоте», и «длинная река» — явная бессмыслица: первый вариант — своим полным несоответствием описываемому гидрониму, второй — наукообразной умозрительностью, вне связи с мифопоэтическим мышлением архаичных эпох. Не бродили предки литовцев, мигрировав в Восточную Европу из Зауралья, по восточноевропейским горам и долам, пытаясь измерить, какая река длинная, какая короткая. У носителей индоевропейских языков (ариев и древних русов) существовал культ поклонения рекам, поэтому принципы наречения гидронимов, особенно крупных основных гидронимов, были совершенно иными.

Нет смысла подробно останавливаться на тех гипотезах, которые циркулируют вокруг названия Волга, поскольку их множественность демонстрирует только явную беспомощность современной лингвистики, и так будет до тех пор, пока рудбекианистские утопии стоят на пути исследований. Тем более, что и рассматриваемая здесь проблема — это личные имена, т. е. иная часть ономастики. Однако спецификой древнерусской истории духовной культуры является тесная связь наиболее важных гидронимов и антропонимов. По моему убеждению, данный факт является дополнительным доказательством автохтонности древнерусской традиции на той территории, где эта связь обнаруживается, т. е. в Восточной Европе, что и иллюстрируется явным тождеством названия главной реки Восточной Европы Волги, имя которой размножено в Волгарицах, Воложках, Волошках и др. как в бассейне Волги, так и за ее пределами, с былинными, летописными и календарными именами Вольги, Волга, Олега и Ольги.

Соответственно, для рассматриваемой темы важно отметить, что в результате упомянутых историографических коллизий у лингвистов зацементировалось убеждение, что название Волга, следовательно, и имена Вольга, Вольг или Елга нельзя толковать из русского, потому что в праславянском, как его понимает современная лингвистика, сомнительно наличие корня волг-. А если для какого-либо русского имени лингвистика не в состоянии подобрать славянскую этимологию, то в девяти случаев из десяти такое имя провозглашается… скандинавским! Однако подгоняя под финно-угорские названия, решили, что корень волг- в древнерусском названии Волги, также как в древнерусском имени Волг/Олг корень или постоянно сохраняемая основа есть вол-/ол-, остальная же часть в этих словах подвержена изменениям.

Еще в XIX в. высказывались мысли о том, что Волга — двуосновное имя, где корень вол-, а га- есть второй компонент, в названиях рек обозначавший гидроним: Онега, Пинега, Синюга или озеро Синего в Московской области и пр., и также как и первый, никакого отношения к финно-угорским языкам не имевший. Изучая гидронимы Поволжья, Прикамья и Русского Севера и сравнивая их с данными названий на юге и в центре России, А. И. Соболевский пришел к выводу о том, что эти области были населены носителями индоевропейского языка — языка автохтонного населения Восточной Европы, которое Соболевский называет скифским, по его словам, «впредь до подыскания более подходящего термина»[864]. Я в своих работах для языка автохтонного населения Восточной Европы начала использовать такой «более подходящий термин» как язык древних русов, т. е. язык, лежащий у истоков древнерусской языковой традиции.

Все уточняющие лингвистические характеристики оставляю лингвистам, здесь же ограничусь примером из работы Соболевского: есть река Сеньга как приток Клязьмы и есть такой аналог этого гидронима как река Синьговка/Сеньговка в Калужской губернии (бассейн Днепра). Соболевский проводит параллель с названием Синега в двинской грамоте XV в., известное как Синюга, приток Вели, с отсылкой к работе Огородникова, у которого отмечены Сенеж или Синеж, Сенежское озеро на севере Московской губернии, которое в Степенной книге названо как Сенего или Сенег. В силу взаимозаменяемости именных компонентов — га/-г и — жа/-ж в русском языке Соболевский присоединяет к этим примерам Разнежскую заводь или Разнежский затон на Волге (несколько выше реки Суры). Другой пример: есть река Cora, приток Согожи, притока Шексны, но есть и Сага — две речки в Черниговской и одна в Курской губерниях (бассейн Днепра), вариантами названий которых выступают Сеготь, Сегозеро и Сига (=*Сега?) в Смоленской губернии (бассейн Днепра), а также название озера Сиг (с урезанным га-) в Тверской губернии[865]. Ну, какие здесь могут быть финно-угорские языки? Все чередования в конечном именном компоненте га- хорошо объяснимы из русского языка.

К приведенным примерам из Соболевского можно добавить результаты исследований В. П. Васильева по архаичной топонимике Новгородской земли. Согласно Васильеву, такие гидронимы как Онега, Онига являются историческими вариантами гидронима Онегость, т. е. данные сокращенные формы есть не что иное, как отражение на топонимическом уровне закономерности усечения соответствующего антропонима на — гость. К реальности такого рода имен на иных славянских землях, можно добавить, например, надпись «Доброга» на корчаге не позже XI в., обнаруженной при разборке руин Успенского собора в Киеве[866]. Данная работа Васильева представляет, на мой взгляд, ценнейшее исследование, но относительно трактовки именного компонента — гость хотелось бы внести некоторые корректировки. Совершенно согласна с мыслью о вторичности гидронима, но не относительно антропонима, а относительно теон-ма, поскольку по моему убеждению, такие имена с конечным компонентом — гость (Радогост, Велегост) и др. были изначально именами божеств или обожествленных предков. Без учета аспекта сакральности понять роль компонента — гость/гост- невозможно. Это иллюстрируется и высказыванием Васильева о том, что «элемент — гост, будучи в постпозиции, является семантически опустошенным и по сути дела, выполнял, прежде всего, строевую функцию, благодаря чему препозитивный элемент нес на себе основную смысловую нагрузку»[867].

Семантическая «опустошенность» могла развиться в ходе тысячелетий, но в архаичную древнерусскую эпоху имел совершенно определенную смысловую нагрузку, и надо только отойти от понимания компонента — гост как современное гость, т. е. посетитель, восходящего к примитивной трактовке Г. Миллером личного имени Гостомысла как «к чужестранным склонный».

Гость в древнерусской традиции — это покойник, предок, дух/душа умерших родственников. Поэтому гость в архаичной традиции — это посредник между миром мертвых и живых, носитель судьбы, могущий повлиять на все сферы жизни. Отсюда и погост — церковь с прилегающим к ней участком и кладбищем. Поскольку феномены природы были также сакрализованными объектами поклонения, ассоциировавшимися с «предками», то и их могли приглашать как «гостей» в Сочельник или в канун Крещения. Следовательно, гость — это табуированная иносказательная форма имени, под которой скрыто запретное имя божества или обожествленного предка. Поэтому этот элемент использовали в названиях топонимов как оберег для родной земли и как название — посредник между миром живых потомков и миром умерших предков для снискания заступничества последних перед высшими силами. Ближе всего к этому божеству древних русов стоит древнегреческий Гермес — обладатель тайного знания — хитроумия, проводник душ умерших. По этой древнейшей функции у него было и особое прозвище Психопомп, где psychē — душа сходно по значению с *ghostis: spirit, soul (spirit), genius, geist. Как известно, *ghostis возводится к эпохе индоевропейской древности, которую сейчас можно отождествить с эпохой ариев и древних русов в Восточной Европе.

Таким образом, круг замкнулся, и именной компонент — га есть один из сокращенных вариантов — гост/-гаст, выступавший как иносказательная форма древнерусского теонима, имевшего обережный смысл и оттого бывшего таким продуктивным и долговечным во всех областях ономастики, прежде всего в топонимике и антропонимике. В полной форме компонент — гост/-гаст полнее всего сохранился на южнобалтийском побережье, о чем будет сказано далее. В силу своей абсолютной значительности постпозитивный компонент — га сохранялся в названиях гидронимов и финно-угорскими народами, заселявшими Восточную Европу 2000–1500 лет тому назад. Следовательно, происхождение имени Волга связано исключительно с древнерусской духовной традицией, которая выступала культурным донором относительно всех народов, мигрировавших в Восточную Европу из Зауралья и Сибири. Остановиться на толковании конечного компонента га- в имени Волги было необходимо, невзирая на то, что основное внимание в этом разделе должно быть сосредоточено на основе вол-/ол-/л-.

Мысль о том, что корнем в гидроним Волга является и.-е. *el-/*ol-, подтверждается и исследованиями в области так называемой древнеевропейской гидронимики. По поводу самого данного понятия приведу разъяснение Н. В. Васильевой, согласно которому такие термины как древнеевропейские гидронимы, древнеевропейская гидронимия, принадлежат только одной теории, в рамках которой они определяются и существуют. «Отцом» этой теории является немецкий индоевропеист Ханс Краэ, дальнейшее развитие она получила в работах таких немецких лингвистов как В. Шмидт, Ю. Удольф и др. По мнению сторонников данной концепции, к древнеевропейским гидронимам следует относить название такого водного объекта, которое восходит к индоевропейскому корню и которое нельзя объяснить только из того языка, на котором говорят в историческое время на данной территории; значение такого названия должно относиться к семантическому полю воды, кроме того, данный гидроним должен иметь хотя бы одно соответствие на территории Европы в виде другого древнего названия со сходной структурой[868].

Приведенный комментарий можно дополнить словами немецкого исследователя А. Пауля, писавшего о том, что концепция, получившая название «древнеевропейской гидронимии», возводит топонимику, необъяснимую из языков народов, проживающих в этих областях, к наследию первых индоевропейских переселенцев в Европе, давших названия рекам ещё до расхождения индоевропейских языков на разные группы. В наше время она является «общепринятой» в немецком научном мире. Спецификой этой концепции, возникшей на немецкой почве, были, в сущности, поиски подтверждения идеи «германской прародины» в Северной Германии, в силу чего, к примеру, полагали, что дославянская гидронимика Германии принадлежала «западной ветви» индоевропейцев, возникшей до заселения ее славянами. Однако трудами немецких сторонников концепции «древнеевропейской гидронимии» удалось систематизировать множество названий крупных рек Европы, выяснив, что все они происходят от одного индоевропейского корня, а изменения их форм зависят от дополнения этих корней разными формантами и суффиксами[869].

Надо сказать, что в немалой степени благодаря трудам названных немецких ученых удалось обнаружить и сходные с Волгой древние названия рек, выходящие за пределы территорий, населенных носителями как финно-угорских, так и балтских языков. Это — река Влга в бассейне Лабы (Чехия) и река Вилга в бассейне Вислы (Польша). Однако как показывает ситуационный анализ, пока эти данные на вопрос о происхождении русской Волги, а вместе с этим и на вопрос происхождения русских имен Олег и Ольга кардинального влияния это не оказали, но тем не менее, введение их в научный оборот важно.

Теперь об и.-е. корнях *el-/*ol- в гидронимах Волхов и Волга. Об этом писал немецкий лингвист, славист и известный специалист по славяно-германской топонимике К. Хенгст, выявляя древнеевропейскую гидронимию у восточных славян и представляя, в частности, результаты исследований В. Шмидта и Ю. Удольфа. Для гидронима Волхов, согласно В. Шмидту в его работе «Linguiticae scientiae collectania. Ausgewaehlte Schriften. Hrsg. V. S. Berlin-New York, 1994», выстраивается такой ряд: др. — европ. *Ol-s- >, балт. *Alšava > зап. — фин. Olhava > в. — слав. Волхов. Как видим, в умозрительном лингвистическом мире В. Шмидта путь к восточнославянскому гидрониму Волхов все равно идет через балтские и западно-финские языки — именно носители этих языков должны, согласно лингвистике, зажатой стереотипами, восходящими к рудбекианизму, быть предшественниками русских в Восточной Европе. В названии Волга Хенгст выделяет др. — европ. корень * Ol-g- > дослав. * Algā с переходом а >о и с протетическим в славянское время. Такая новая интерпретация гидронима Волга на основе древнеевропейского корня, напомнил Хенгст, была дана еще Ю. Удольфом в статье «Die Stellung der Gewaessernamen Polens innerhalb der alteuropaeischen Hydronymie», опубликованной ещё в 1990 г.[870]

Проблемы сторонников концепции древнеевропейской гидронимии очевидны. Кто были те индоевропейские первопоселенцы в Европе? Сейчас мы знаем, что это были представители гаплогруппы R1a или арии и древние русы. Но для немецких ученых термин арии не желателен, а термин древние русы ассоциируется в науке только со временем первого упоминания славян в византийских источниках. Отсюда у немецких исследователей и такие обтекаемые термины как древнеевропейские дославянские корни и пр. В начале работы над моей концепцией о древних русах как насельниках в Восточной Европе я также использовала сходные термины за неимением лучшего: индоевропейский субстрат, связанный с русской историей и т. д.[871], но теперь многое прояснилось, поэтому в последних работах, как я уже сообщала, я стала писать арии и древние русы.

Соответственно, древнеевропейский корень *el-/*оl-, выделенный немецкими сторонниками концепции древнеевропейской гидронимии в восточноевропейских гидронимах и относимый ими к так называемому дославянскому периоду, хорошо укладывается в рамки моей концепции. Тем более что, по свидетельству Н. В. Васильевой, ни в кельтском, ни в древнегерманском нет корня *el-/*оl-[872]. Но зато этот корень очень хорошо представлен в русской топонимике и антропонимике, т. е. той топонимике и антропонимике, которая была создана древними русами до миграций в Восточную Европу представителей гаплогруппы N1c1, и является основой для имен Олег и Ольга. Вот какие примеры использования основы вол-/ол-/ел-/л- можно найти в источниках.

Пример из ПВЛ: «…и повеле Ольга воемъ своимъ имати… И възложиша на ня дань тяжьку… а третьяя Вышегороду к Ользѣ; бѣ бо Вышегород град Вользинъ. И иде Вольга по Дерьвьстѣй земли… и по Днѣпру перевѣсища и по Деснѣ, и есть село ее Ольжичи и доселе»[873]. Как видим, в имени княгини Ольги первый компонент сохраняется неизменно с чередованием ол-/вол-. Кроме того видно, как от этого антропонима образуются топонимы: Вользин град, село Ольжичи. Можно назвать и большее число таких топонимов.

В работе М. Халанского сообщается, что в городе Льгове Курской губернии существует предание об основании города Льгова княгиней Ольгой[874]. Город впервые упомянут в Ипатьевской летописи под 1152 г. под названием Ольгов. В паре Ольгов — Льгов сохраняется только корневое л-. Халанский приводит различные варианты названия небольшого монастыря-пустыни в Курской губернии, которые в подлинных актах архива курской консистории зафиксированы и как Волпиновская пустынь, и как Льпиновская пустынь, а также как Илпиновская пустынь. Такие корневые чередования как вол-/ль/ил- естественны для русского языка, что иллюстрируется Халанским на примере слова вольгота/льгота/ильгота[875]. Последний вариант чередования напоминает также о варианте Волга/Вилга.

Для имени Вольга/Ольга/Ельга есть соответствия не только в названиях городов и сел, поскольку, за исключением названия пустыни, эти названия явно вторичны относительно имени Ольги. Важно то, что для каждого варианта имени, т. е. для Вольги, Ольги, Ельги есть свои соответствия в русской гидронимике, что будет показано ниже. И это яркое свидетельство того, что все варианты этого имени родились на Русской равнине. Гидроним Волга, согласно немецким исследователям, образован от древнеевропейского корня *е/-/*о/-, а индоевропейскими насельниками Восточной Европы были арии и древние русы. Морфология данного имени, как было показано выше, принадлежит русскому языку, т. е. не может быть никаких сомнений в том, что это древнерусское имя.

Прежде чем перейти к показу примеров из гидронимики, следует посмотреть на те варианты, которые имеются в источниках для имени Олег.

Халанский собрал множество вариантов, которые разные древнерусские памятники сохранили для имени Олег. В летописании это: Ольгъ, Олегъ, Олгъ в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях, но в падежных формах Олгомь и Олгови.

В хронографе XVII в. (сп. Московской Синодальной библиотеки № 135): (Рюрик) приказа… воеводе своему Олгъ. То есть здесь в именительном падеже форма имени Ольга. Но в именительном падеже могла быть и такая форма имени как Олгъ (Ольге): об Олеге Рязанском под 1381 г. сказано: пріиде князь резанский Олгъ Иванович.

Встречается в летописях и написание имени Олега с начальной в-. От именительного падежа имени Волгъ есть падежная форма по Волзѣ (ПСРЛ, IX, 18, прим, г) аналогично вариантам женского имени Вольга и Ольга. Но есть и с опущением начального о: Легъ, Лга (ПСРЛ, IX, 25, прим, н и 15, прим. 5); сравн. Лжичи при Олжичи, Ольжичи (Ип. л. 315)[876]. Надо добавить, что форма мужского имени на — е как Олгъ была, видимо, распространена в Новгородской земле, например, встречается в былине о Садко; «Ай же ты, Садке-купец богатый гость!», «Стал поживать Садке во Нове-граде» и пр. Таким образом, чередования в корне для имени Олег такое же, как и для имени Ольга: вол-/ол-/л-.

Данный вывод хорошо подтверждается русскими былинами. В онежских былинах для Вольги имеется вариант Волья: молодой Волья-то Всеславьевич/ Щеславьевич, молода Волью Всеславьевича[877]. О появлении на свет богатыря в былине повествуется так:

Да они слыша нарождене богатырское,

Сильного могучего богатыря

Да Вольву сына Щеславьевича

Да по той ли по Волги по реки

Взяли-де рыбоньку б?луженьку повыловили,

Окуня, сарожку повыдобыли,

Да лисицу куницу повыдавили

Да тут Вольвушенька раждается[878]

Очевидно, что в приведенных вариантах былинного имени Вольга и Волья корнем является вол-.

Рассуждая о закономерности перехода о в е, Халанский распространяет примеры такого перехода не только для женской формы имени Ольга/Ельга, но и на его мужской вариант Олег из формы Волья. Халанский приводит такие примеры, как Евпатій — Олпатій, Елиферій — Олухвїръ, Есипъ — Осипъ. Поэтому по его убеждению, для такого варианта женского имени Ольга как Ельга логично предположить мужской вариант для Олега как Ельг. Халанский упоминает Эриха Ляссоту, в 1594 г. посетившего Киев и оставившего сведения о некоторых лицах древнерусского эпоса, в частности, о матери Владимира Юлзѣ и о богатыре его Ельѣ Моровлин. Халанский обращает внимание, что народную южно-русскую форму имени Елья Ляссота передал как Elia. В фонетическом отношении, по его мнению, Елья (Elia) должно считаться вариантом Волья, и как при Волья имелся вариант Вольга, так и при Елья следует предположить форму Ельга.

Согласно Халанскому, имя богатыря Elia из записок Ляссоты есть старый народный южнорусский вариант имени Олег, восходящий к основной форме *Елъгъ или *Ельга. Подтверждение своей мысли Халанский видит в древненемецкой поэме «Ортнит», где действует герой Eligas или Eligus, и данное имя есть вариант от Ольгъ и Ольга в форме Ельгъ и Ельга. Имя русского короля или kunig von Reussen изображалось в разных формах. Помимо Eligas/Ilias в редакции поэмы, входящей в печатное издание Heldenbuoch 1477 г. и воспроизведенное А. Келлером в 1867 г. Но в прозаическом введении к Heldenbuoch тот же самый герой назван Elegast. Халанский напомнил, что предположение о существовании в древнерусском языке формы Елгъ как варианта Ольгъ высказывалось также Д. И. Иловайским[879].

Рассуждения Халанского об имени Eligas в древненемецких эпических произведениях как передачи русского Елъгъ/Олъгъ представляются логичными. Для архаичных антропонимов было обычным образование парных имен, т. е. таких имен, которые могут принадлежать как женщинам, так и мужчинам: Кир — Кира, Марин — Марина. Но традиция сохраняла парные имена неравномерно. Например, как отмечали Суслова и Суперанская, в официальных русских перечнях имен Августин числился, а Августина нет, не числились такие мужские имена как Дарий, Елен, Олимпиад, или не числились такие женские имена как Леонида, Модеста, Октавия и т. д.[880]

Выявление парности мужских Вольга/Елъгъ/Олъгъ и женских Вольга/ Ельга/Ольга имен, функционировавших в древнерусской традиции, важное свидетельство архаичной природы этих именных пар и их укорененности в русской антропонимической культуре. Эти имена получали распространение в общеевропейской устной традиции и становились этническими маркерами русских правителей. Eligas/Ilias как отражение Ельгъ/Ольгъ лишний раз свидетельствует о том, что христианизация языческого именослова происходила при помощи «наложения» новых библейских имен на созвучную языческую основу. Сейчас имя Eligas kunig von Reussen переводится в современных изданиях как Илья, хотя использованные Халанским ранние издания показывают, что путь к этому христианскому имени шел от древнерусских языческих Eligas и Elegast таким же образом, как от языческого Данслава/Данши — к библейскому Даниилу.

Особой разновидностью былинного имени Вольги/Волъи является имя такого мифологизированного древнерусского героя как Волх Всеславьевич. По определению В. В. Иванова и В. Н. Топорова, сюжет о Волхе Всеславьевиче (реже — Вольга Буславлевич или Святославьевич) принадлежит к наиболее архаичному слою в русском былинном эпосе[881].

Образ княгини Ольги занимает совершенно особое место в русском фольклоре. Во-первых, личность княгини Ольги отразилась в таком специфическом жанре как народные исторические песни или как их называет С. Н. Азбелев, исторические баллады. Историческим песням, пишет исследователь, принадлежит особое место в системе жанров русского фольклора. Основная масса этих песен относится к эпическому роду поэзии, но есть и принадлежащие к песенной лирике: в таких произведениях — не повествование об исторических событиях, а передача эмоционального отношения к ним; часть исторических песен могут быть определены как лиро-эпические. Самые древние русские исторические песни не сохранились. Что песни такого рода существовали во множестве задолго до образования древнерусского государства, можно догадываться по скупым упоминаниям византийских историков. Об исторических песнях Киевской и Новгородской Руси сведения более определенны, содержание некоторых из этих песен очень коротко сообщают иногда дошедшие до нас письменные источники. При всей своей конкретности, прямой, как правило, соотносимости с историческим событием историческая баллада не фактографична. Она в той или иной степени — всегда художественное обобщение народных впечатлений от исторического события[882].

Исторические песни, изображающие личность княгини Ольги, были записаны П. В. Киреевским и приведены в работе Халанского. Княгиня Ольга запечатлена в данной исторической песне как великая правительница и как яркая масштабная личность: с нею можно думу подумати и слово промолвити, она красавица, какой не видывали, она русскую умела больно грамоту и четью-п?тью горазда церковному, она «грозная», была поляницей, т. е. богатыршей, когда она умерла, плакали по ней богатыри, называли ее «матушкой»[883].

Во-вторых, два других имени княгини — ее девичье имя Прекраса и крестильное имя Елена стали источником вдохновения для создания главных женских образов русского сказочного фольклора. В НИЛ сообщается, что княгиня Ольга в девичестве носила имя Прекраса: «Егда Игорь возмужа, ожени его Олег, поят за него жену от Изборска, рода Гостомыслова, иже Прекраса нарицашеся, а Олег преименова ю и нарече во свое имя Ольга». В. Н. Татищев, опубликовавший НИЛ, заметил, что в источниках славянское имя Прекрасы было превращено в прилагательное прекрасная[884]. Это сообщение НИЛ имеет важное значение, поскольку оно свидетельствует о том, что имя Ольга принадлежало официальному именослову того княжества, за правителя которого выходила замуж Прекраса, и из именослова которого ей дали княжеское имя.

Невесты правителей, приходя из других правящих родов/династий, принимали сакральную традицию и принадлежащее этой традиции имя. Этот обычай, как известно, возник в глубокой древности, вырос из родовой организации и культов предков, и сопровождает человечество в той или иной форме всю его историю. Мы и сейчас меняем имя со вступлением в брак, как бы переходя в другой род. И совершенно обязательным условием принятие родового имени, адекватного сакральной традиции данного рода, было для правителей/правительниц.

Приняв христианство, княгиня Ольга получила и имя из христианского именослова Елена. Но в русской истории она осталась под своим княжеским именем Ольги, поскольку в ее время древнее языческое имя было ближе народному сознанию, чем крестильное имя, также как это было со шведским королем Анундом — Якобом, когда свеи отвергли его христианское имя Якоб. По моему предположению, все три имени княгини, т. е. Прекраса, Ольги и Елена содержат материал, который имеет глубокую связь с древнерусской историей. Вокруг этих имен была соткана значительная часть русской сказочной традиции, в которой они выступают как пары.

Одна из пар — Елена и Прекраса, которая в русском фольклоре превратилась в Елену Прекрасную. Я не думаю, что это переосмысление произошло по ошибке, как предполагал Татищев. Скорее всего здесь имела место сознательная метафоризация для иносказательной передачи сакрального имени.

Считается, что Елена в переводе с греческого означает прекрасная. Получается, Елена и Прекраса суть одно и то же имя, но передаваемое на разных языках. Но в русской фольклорной традиции Прекраса выступает в паре и с другим именем — Василиса, т. е. Василиса — Прекраса или Василиса Прекрасная. Значение имени Василиса также истолковывается через греческий со значением владычица, властительница. Возможно, литературное имя Василиса изначально не являлось собственным именем, а нарицательным обозначением правительницы, властительницы вообще для поколений и поколений обожествленных древнерусских правительниц и женских божеств Восточной Европы, следы культов которых прослеживаются по всему восточноевропейскому срезу от Черного моря до северных пределов.

Исключительную роль женского божества в истории народов Восточной Европы ещё в скифское и киммерийское время отмечал известный исследователь античности М. И. Ростовцев: «Предание об амазонках на берегах Азовского моря, об их связи с савроматами, несомненно, обусловлено тем, что ряд сидевших здесь в позднейшее время племён сохранил в своём строе исключительную роль женщин, выступающих не только как воительницы, но и как предводительницы и воинственные царицы целых племён… Культ великого женского божества столь же характерен для всего алародийского (хеттского. — Л. Г.) мира, сколь типичен он и для всего Приазовья и Тамани»[885].

Интересны в аналогичном же контексте заключения О. Н. Трубачёва. Трубачёв вычленял в племенных названиях меотов, савроматов или «женовладеемом племени» значение «материнский» или «женский, принадлежащий женщине», что он связывал с древним культом матерей в этом регионе[886]. Но история этих древних цариц и богинь Приазовья, Тамани, всего Причерноморья, воинственных или наделенных материнской властью, изучена весьма слабо.

И уж совсем не изучены образы русских «василис» на материале древнерусской истории. Хотя для изучения данной проблемы есть такой великолепный источник как северорусская вышивка, характеризуемая как «полотняный фольклор», где запечатлелся образ Великой Богини и Владычицы. Весь Русский Север — от Пскова на западе до обширных архангельских краёв на востоке — изобилует вышитыми трёхчленными композициями, включающими женскую фигуру в центре, часто несоразмерно крупную, ее голова оформлялась как солнечный диск с короткими лучами, расходящимися во все стороны, и две мужские фигуры по бокам или у ног её в роли «прибогов» — служителей богини.

В средневековых русских поучениях рассказывалось, что был древнерусский обычай поклонения женским идолам: «кланяются написавше жену в человеческ образ», т. е. обычай поклонения вышитым женским изображениям (вышивать как «писать шёлком»)[887]. Об одном из таких «идолах в женском обличье» сохранились сведения в некоторых древнерусских памятниках. Один из них — это легенда, записанная в 1858–1859 гг. этнографом и собирателем фольклора П. И. Якушкиным, о происхождении Перынского скита, в которой важная роль отводится сакрализованному образу Волховской коровницы, жившей в Ильмень озере[888].

Вышеупомянутая сакральная «триада» отмечена, преимущественно, на территории Восточной Европы, причем изображения Великой Богини и предстоящих ей жрецов доминируют как в северорусской вышивке ритуального характера, так и на восточноевропейском юге, известном в современной науке как скифо-сарматский мир, воплощая образ древних цариц и берегинь земли русской. Разумеется, такой мощный образ должен был получить и лексическое выражение, т. е. быть названными определенными именами. Можно предположить, что эти «идолы в женском обличье» или женские божества, запретное имя которых скрывалось за словом Хозяйка (например, в русских сказах о Хозяйке Медной горы), стали известны под именем Василиса, точно соответствовавшим русским словам Хозяйка или Владычица (например, Владычица морская в «Сказке о рыбаке и рыбке»). С появлением в русской истории правительницы с именем Прекраса уже ее женский образ стал выступать как фигура сосредоточения всей системы русского мифопоэтического мышления, поэтому за ней закрепилась именная пара Василиса — Прекраса.

Однако, как Елена, так и Василиса имеют в русской устной традиции еще одну постоянную характеристику Премудрая. Соответственно, в зафиксированной письменными источниками триаде Елена — Прекраса — Ольга на имя Ольга приходится значение Премудрая. Эпитеты премудрая, мудрая, обладающая мудростью действительно стоят подле имени княгини Ольги практически во всех ее жизнеописаниях. В НИЛ, например: «Име же Игорь потом ины жены, но Ольгу мудрости ея ради паче иных чтише», или в ПВЛ: «Аще бы лихъ законъ гречьский, то не бы баба твоя прияла, Ольга, яже бѣ мудрѣйши всѣх человѣкъ». Это совпадает и с характеристикой в исторических песнях: «с нею можно думу подумати и слово промолвити». Характеристика «хитрости-мудрости» неразрывно связана и с былинным Волхом или Вольгой Всеславьевичем — мужским соответствием в именной паре Вольга/Вольга. Мудрость в древнерусской традиции — это божественный дар, тайное знание, которое передается избранным «по памяти, будто по грамоты», это та «мудрость повселенная», которая заключена в священном сказании Голубиной книги.

Вот такая емкая сакральная символика сконцентрирована в династийных княжеских именах Вольга/Ольга и Вольга/Олег. Вся эта величественная символика «до самой магмы» — древнерусского происхождения. И какими убогими потугами предстают на фоне этой древней традиции усилия норманистов втиснуть и эти имена древнерусских правителей в мизерный масштаб, заданный рудбекианизмом.

Древнерусские летописные имена — своеобразные криптограммы, в которых закодирована определенная историческая информация. В паре имен Елена — Прекраса угадывается звено в цепи, соединявшей в древности Русский Север и «страны полуденные». Ведь Елена — дочь Леды, символа материнства — начала всех начал («от яиц Леды»), волшебной девы — лебеди, ставшей матерью — предком. Имя Леды перекликается с другими именами античных богинь — матерей, например, с именем Лето — Латы или Латоиы. А мифы многократно подчеркивали связь Лето — Латоны с Севером. Рыбаков показал родство культов Лето — Латоны и богини славянских и балтских культов Лады, в почитании которой также подчеркивался ее высокий материнский статус («Благослови, мати, ой, мати, Лада, мати, весну закликати!») и который Рыбаков датировал I тыс. до н. э. В песнях и заговорах, посвященных матери Ладе, ей сопутствует дочернее божество Лели — Ляли. Напомним, что Леля — Ляля в русском языке — уменьшительные формы имени от Елены.

Явное созвучие имен Лето — Леда — Лада позволяет предполагать в них вариации одного и того же женского теонима. Культ Лады — Лели, также как и аналогичные материнско-дочерние культы типа Латоны — Артемиды, генетически возводились Рыбаковым к архаичным культам двух небесных рожаниц или двух небесных хозяек[889]. Поэтому можно предположить, что культ Лады — Лели/Елены, распространенный с древности в Восточной Европе вплоть до Балтики, сделал имя Елены почитаемым в древнерусской традиции независимо от римско-византийского влияния, что наверняка учитывалось при выборе крестильного имени княгини Ольги. Но вот что примечательно в рассматриваемом сюжете об именах княгини Ольги.

Совершенно очевидно, что от имени Лады образовано название одного из крупнейших озер — Ладожского озера или Ладоги по тому же принципу, как образованы гидронимы Онега, Онига с усеченным постпозитивным компонентом — га от — гость. Образованы от имени Лада и другие топонимы, например, Старые Ладомири и Новые Ладомири в Луцкой волости на речке Ладомирке, озеро Ладомер в Казаринской волости Торопецкой земли (1540/41 гг.), озеро Ладымирово в Неворожской волости, селения в Словакии вблизи границы с Украиной: Ladomirova/Lademerova и Ladomirov/Ladomer и др. Есть и древнерусские личные имена: Лада, Ладень, Ладной, Ладенок и общеславянский антропоним Ладимир[890]. Имя Лады породило в русском языке богатую лексику. Как писал А. Ф. Афанасьев, в «Mater verborum Прия… Венера переводится именем Лады. В народных песнях ладо до сих пор означает нежно любимого друга, любовника, жениха, мужа, а в женской форме (лада) — любовницу, невесту и жену…. В областных говорах: ладить — жить с кем согласно, любовно, „в ладу“; лад — супружеское согласие, любовь, в музыке: гармония; ладковать — сватать и примирять, лады — помолвка, ладило — сват, ладинки — уговор о приданом, ладканя — (галиц.) — свадебная песня, ладный — хороший…»[891].

В связи с рассуждениями о культе Лады — Лели/Елены интересно также отметить, что с Ладогой связана небольшая река Ладожка, т. е. маленькая Ладога, другое наименование которой — Елена. Правда, согласно документам, Еленой речку назвали по имени царицы Евдокии Лопухиной, в монашестве Елены, поскольку она находилась в Староладожском Успенском монастыре. Но эта официальная версия представляется надуманной: с какой стати вдруг называть речку, уже имевшую название, именем царицы-монахини, если бы это овеянное преданиями название уже не существовало здесь когда-то и его просто постарались поднять со дна исторической памяти под благовидным предлогом.

Поэтому за топонимическим комплексом Ладоги и Волхова с притоком Ладожкой/Еленой угадывается облик сакрального культового центра древних русов, сходного с древнегреческими культовыми центрами, посвященными тому или иному божеству. Историческое исследование этого центра дало бы очень много для изучения истоков древнерусской государственности, и давно бы этот древнерусский центр был изучен, если бы и сюда не влез рудбекианизм со своим политическим мифом.

Я думаю, многим известно, сколько стараний приложили норманисты для того, чтобы вымучить название Ладоги сначала из финского языка, а потом доказать, что скандинавы восприняли его от финнов, а русские уже создали имя Ладога, услышав это исходно финское название в скандинавской интерпретации. Короче, очень похоже на манипуляции с именем Руси, но только наоборот: если название скандинавских гребцов-родсов славяне якобы услышали от финнов, от него и создав имя Русь, то в данном случае утверждается, что финское название реки Ладоги породило скандинавский топоним Aldeigja, а русские услышали это название от скандинавов и сумели переиначить его в Ладогу[892]. Узнаете тень Рудбека за этим нагромождением нелепостей: сначала на Северо-Западе были финны и скандинавы, а русские появились здесь позже всех?

Надо сказать, что в первых шведских переводах и публикациях текстов исландских саг, осуществлявшихся в XVІІ-XVІІІ вв., название Альдейгьюборг передавалось как Aldenoborg (например, в изданной в 1697 г. О. Верелием «Саге о Хервёр»). Следовательно, за весьма специфической передачей топонима на древнеисландском скрывался Стариград в Вагрии или современный Oldenburg (ранее Aldinborg/Aldinburg). И угадайте, кто первым отождествил Aldenoborg/Стариград со Старой Ладогой? Ну, кто же, как не Рудбек, работая по созданию новейшей версии восточноевропейской истории древнего периода, где русским не находилось места! Но Рудбек работал для своего короля, у него были конкретные задачи, далекие от науки. А вот для современной исторической науки необходимо вернуть Aldenoborg/Стариград на его законное место и пересмотреть события из саг в рамках реальных географических координат[893]. А до тех пор, пока это не будет сделано, все исследования по началам древнерусской государственности продолжат стагнировать.

Но вернемся к именам Олеги и Ольги и рассмотрим такой важный феномен, как их тесную связь с гидронимикой и в первую очередь, с гидронимикой Восточной Европы.

Прежде всего, личные имена Вольга и Вольга, соответствуют названию величайшей реке Восточной Европы Волге с массой ответвлений от этого названия. Есть небольшая речка Волга, несущая свои воды в Вятку как приток Медянки, есть река Волгарица с правым притоком Малая Волгарица, в один из левых притоков Вятки впадает Волошка. В документах XVI в. Каргапольского уезда упоминаются в бассейне озера Лача реки Волга и Воложка (совр. Волошка, приток Онеги), а также Усть-Воложская волость. Есть своя Волга и в южном Беломорье, есть река Вольга во Владимирской губернии; есть река Вельга — приток Нудоли в Московской области; есть река Вилга в Прионежье и еще одна Вилга в Пряжинском и Кондопожском районах Карелии, которая впадает в Нелгомозеро. Две названные Вилги пытаются, понятное дело, объяснять из финских языков. Хотя течет Вилга и в Польше, есть даже польский шляхетский род Вилга. Однако там где прошел рудбекианизм, там поле науки «усеяно костями» — обломками повергнутых научных знаний.

Из этого же гнезда выходит название Вологда — река и город на одноименной реке. В Вологодской области есть деревня Волшницы (а в Тверской губернии — Волшница). Волшница, согласно современным толковым словарям, это — место, где совершались предсказания жрецом-прорицателем. Судя по тому, что волшница — женского рода, то предсказания там совершались, скорее всего, жрицами — прорицательницами, т. е. теми сакральными властительницами, прекрасными и премудрыми, о которых шла речь выше.

Есть множество рек с названием Ольшанка с одноименными населенными пунктами в России, Белоруссии и на Украине. Но к гидронимам Ольшанка есть варианты Елшанка и Ильшанка (Московская область). Есть в России реки с названием Елга: Елга — приток Цильни, реки Верхневолжского бассейна; Елга — приток Вятки; Елга — приток Стерли (от Поволжья до Оренбургской области); Елга — приток Тора (Поволжье). Что же, все эти гидронимы тоже скандинавы принесли? Заканчивая рассмотрение одноименных гидронимов, следует еще назвать реку Олег, которая упоминается Ипатьевской летописью под 1251 г., в походе Даниила Романовича на ятвягов, а также, разумеется, — и реку Волхов.

Таким образом, в Восточной Европе, на земле древних русов есть гидронимы, которые соответствуют всем формам личных имен Олега и Ольги: гидроним Волга соответствует мужскому имени Вольга/Вольг и женскому имени Волга/Вольга. Совпадение названий рек и имен богатырей типично для русского эпоса: известен богатырь Дунай в русский былинах. Гидроним Олег соответствует мужскому имени Олег, а гидронимы Ельга соответствуют женскому имени Ельга — одной из форм имени Ольга. Представляется, что ситуация с происхождением имен Олега и Ольги яснее ясного: оба имени рождены на земле Русской равнины в лоне древнерусской традиции согласно архаичному мифо-поэтическому сознанию давать наиболее важным гидронимам имена родовых божеств или обожествленных предков и героев. Поэтому пора избавляться от рудбекианистского абсурда, под влиянием которого название русской реки Волги делят между финскими и балтскими языками, а происхождение личных имен Ольги и Олега выводят от «германских» корней.

Венцом этого абсурда является попытка норманизма представить эпические древнерусские имена Вольги и Волха как былинную трансформацию скандинавского имени Helgi в восточнославянской языковой среде. Тогда сам древнерусский эпос, примышлениями норманизма, предстает плодом нечестивого (т. е. вымышленного) союза мировоззрения скандинавских викингов (напоминаю еще раз, что слово викинг означает пират и не более того) — якобы носителей дружинного эпоса с некими аморфными местными верованиями и понятиями восточнославянского языческого мировоззрения[894]. Если бы еще эти декларации подкреплялись доказательствами, а то ведь их нет и близко, как было показано выше и как это вообще типично для норманизма.

С какими понятиями роднятся имена Олега/Вольги/Вольга и Ольги/Волги/Вольги, если рассматривать их не в традициях шведской гипербореады? Начнем опять с имени великой русской реки Волги. Волга занимает совершенно особое место в древнерусской традиции, именуясь как Волга — матушка и как Волга — русская река.

Выше было показано, что название Волга было рождено древнерусской традицией, т. е. традицией, идущей от древних русов, в силу чего имя Волга лучше и проще всего объясняется из русского языка. От древнерусского корня вол-/вл- рождаются как слова, связанные с водной стихией (влага, волглый), так и слова, связанные с материнским началом (влагалище, т. е. место истока, исхода жизни). В словаре Даля с Волгой связано выражение: «Волга всем рекам мати». Поэтому Волга для древних русов была такой же священной рекой, как для ариев была река Сарасвати: «обладательница вод», т. е. главная священная река и богиня, персонифицирующая эту реку.

Родство Волги и Волхова говорит о родстве имен Вольга/Вольг/Олег и Волга/Вольга/Ольга со словами от этого же корня, связанными с сакрально-мистическим содержанием: волхование, т. е. чародейство с помощью воды, волхвы и волховницы как древние жрецы и жрицы, Волхв — Вольга и Волховская коровница, Волхова. Былинные герои князья-чародеи и богатыри Волхв Всеславьевич и Вольга Святославьевич — перерожденцы великого древнерусского божества Волоса. Волос/Велис — величайшее божество древних русов, всемогущий владыка трех сфер: небесный мир божественного солнца, мир живой и плодоносящей природы (урожая и скота — богатства человека) и подземно-подводный, т. е. потусторонний мир, где божество выступало в образе грозного змея-крокодила[895].

Само слово власть родилось от этого же корня. Поэтому древнерусские волости явно перекликаются с волошками — местами, где священные ритуалы/ предсказания совершались древнерусскими жрецами и жрицами. Но тогда летописное «володеть и править» в тексте приглашения варяжских братьев следует понимать как «осуществлять сакральные и административные функции». Слова велий, т. е. великий тоже образовалось от этого корня. Гиганты древнерусских преданий великаны или волоты происходят от этого же корня. Корень этот поистине неисчерпаем, вот почему имена, от него образованные, обладали такой магической энергетикой и всегда были в числе любимых русских имен. Имя Олега, по наблюдениям Иловайского, встречалось до XIV в., а женское имя Ольга вошло и в христианские именословы.

Но эти имена были популярны не только у русских. Имена с корнем *el-/ *ol- и соответственно, родственные именам Олега и Ольги, получили распространение у многих народов. В гуннских именах VI в. встречается Ольдоганд — имя, явно заимствованное из древнерусского именослова, как и многие другие имена индоевропейского происхождения, упомянутые выше, принимавшиеся гуннскими предводителями.

В словаре древнеиллирийских имен Ханс Краэ зафиксировал имя Olcias, вар. Olciae (Olci), Holcias (Ολϰιαν, Ολϰια, Ολϰιαν) у двух носителей. Одним из них был полководец Македонии Olcias (Ολϰιαν) у писателя македонского происхождения Полиена (II в.). Аналогичное имя с вариантами Olciae/Olci (Ολϰιαϛ, Ολϰιν, Ολϰιa) носил свергнутый король Иллирии в подложном завещании Александра[896]. Здесь же надо вспомнить вышеприведенные сведения о сербском городе Ольгуне у Гедеонова, который напоминал, что у Плиния этот топоним пишется как Olchinium, а у Тита Ливия и Птолемея как Olcіnium, что у Константина Багрянородного переходит в форму Ελϰύνιον, т. е. наблюдается тот же переход, как Ольга и Ельга/Ελγα[897].

У Краэ этот топоним приводится как иллирийский Olcinium. В наши дни это город в Черногории, название которого известно как Ульцин/Ульцинь. Чередование ол-/ул- понятно и естественно для русского языка. Соответственно, и вышеназванные именные варианты легко узнаваемы и как имена из древнерусского именослова: в иллирийском и македонском Олькиас или Ольки виден древнерусский Олегъ/Олгъ (Ольге), см. выше пример: князь резанский Олгъ Иванович (по типу: Садке — купец). Вариант Holcias еще раз наглядно свидетельствует, что в иноязычных именословах имена Олега и Ольги могли получать знак придыхания h, но эти варианты были всегда вторичны относительно древнерусского оригинала.

Таким образом, древнерусское имя Олег/Вольга, связанное и с понятием власти, и с сакральной силой теонима Волоса/Велеса, обладало мощной притягательной силой для заимствования его в литературные произведения (возможно, существовавшие и в реальности) и произведения устной традиции соседних народов. Так появились и имя македонского полководца Олькиаса, и имя иллирийского короля Олькиаса/Ольки, от той же древнерусской именной основы было позаимствовано имя Eligas künig von Reussen в германских эпических сказаниях.

Поэтому сейчас представляется возможным скорректировать некоторые, выдвинутые ранее толкования антропонимов в связи с рассуждениями об иранских и прочих параллелях имени Олег. В области антропонимических исследований относительно древнерусских летописных имен у А. Г. Кузьмина есть немало гениальных открытий и выводов, основанных на этих открытиях. Так, в своей ставшей классической статье «Об этнической природе варягов», Кузьмин писал: «Примечательно, что древнерусскому имени Олег имеется иранская параллель — Халег со значением „творец“, „создатель“. Возможно, что происхождение этого имени связано с ирано-тюркскими контактами: в тюркских языках улуг означает „старший“, „высший“. Один из венгерских вождей эпохи переселения на Дунай носил имя Хулек… На болгарской почве тюркское улуг дало олг. Данные о переходе тюркского улуг в болгарское олг взяты из статьи Заимова, в которой автор привел надпись от 904 г. на греческом языке „…епи Феодору олгу тракану“, которая была переведена как „…при Феодоре олге тархане“ с пояснением, что олг значит „великий“»[898].

Имя древнерусского Вольга/Олъга было родственно Волосу — иносказательному прозвищу всемогущего божества русов, образ которого соединял небесный мир солнца, плодоносящую землю и потусторонний мир. Следовательно, оно вполне могло войти в ираноязычные именословы с семантикой «творец», «создатель». Поэтому более логично предположить, что родство значения имен Олег и Халег говорит не о ирано-тюркских контактах, а о контактах между древними русами и древними иранцами. Осталось данные контакты изучить, но для этого необходимо признать древние истоки русской истории, а не отодвигать их к тому времени, когда в византийских источниках стало упоминаться имя славян.

То же самое можно сказать и о улуг и Хулек. И тюрки, и угры с древнейших времен находились под влиянием сакрально-мифологической традиции индоевропейского солнцепоклонства, что оказывало большое влияние на развитие ономастики и ритуально-сакральной терминологии. Так, тюркский термин кун — солнце еще в древнетюркском языке явился заимствованием из тохарского[899]. Индоевропейского происхождения был и миф о небесной лебедице — прародительнице (лебедь — один из распространенных зооморфных символов солнца у носителей индоевропейских языков) в тюркской мифологии.

Влияние индоевропейской солярной религиозно-мифологической традиции сказалось и на этногенезе, и на культурогенезе народов Сибири и Центральной Азии. По убеждению, сложившемуся в науке, древнеиранские hvar («фарн») или khors, персидское hôr/horsed в значении «солнце» отразились в многочисленных этнонимах с хори/хор\ буряты — хоринцы, которые считаются субстратом в этногенезе бурят, монг — хоры (монгоры) Цинхая, хорпа Амдо и Тибета, хоро (хоролоры) в составе якутов, род хорилар и племенное объединение хори — тумат, упоминаемые в монгольской исторической хронике «Сокровенном сказании». К этой же основе хор- восходит и название древней арийской страны Хорезм — «страна/земля Солнца»[900]. Та же солярная основа отразилась в названии кругового танца западных бурят ехор, символизировавшего солнечный крут.

Но думается, что простого воздействия лексемы — «солнце» было бы недостаточно для такого широкого распространения солярной лексики. Солнце было божеством, а у божества имелось имя, часто иносказательное, но это не мешало его участию в развитии духовной жизни. Здесь наверняка сказалось влияние древнерусского солнцебога Хорса (Хѣрсъ/Гурсъ/Гуркъ). Полагаю, что именно этот теоним отразился и в вышеназванных этнонимах, топонимах, а также в ритуальных терминах типа ехор, а кроме него и в болгарском хоро — круговом танце, семантика которого заключалась в том, чтобы быть символом солнца, а также в русском хороводе. Все они, наверняка, несут имя древнерусского солнечного божества Хорса, но с одной разницей.

Бурятский ехор — результат влияния индоевропейских солнечных культов, принесенных в Сибирь миграциями ариев. Болгарское хоро, с большей вероятностью, пришло с Волги на Балканы вместе с тюркскими протоболгарами, как древнее индоевропейское наследие древних тюрков, принявших арийские традиции почитания Солнца еще на своей прародине в Сибири. Хоровод — символический танец на Руси в честь солнечного божества, одним из имён которого было древнерусское Хорс (за пределами Руси у других славянских народов как божество не был известен). Но в отличие от бурятского ехора и болгарского хоро русский хоровод не занесен в древнерусскую традицию откуда-то извне, а соединен внутренней связью с именем солнцебожества Хорса, рожденного в Восточной Европе в то далекое время, когда предки древних русов и древних ариев входили в единую общность носителей индоевропейских языков и сосуществовали в рамках культурно-сакральной общности, созданной ими на просторах от Восточной Европы до Сибири[901].

То, что именно древнерусские сакральные традиции выступали культурным донором для представителей урало-алтайской языковой семьи, хорошо засвидетельствовано в таком памятнике начала XV в., как «Сказание о Мамаевом побоище», где описано, как Мамай, видя поражение своих войск, «…нача призывати боги своя: Перуна, Савана, Тамокоша, Раклия, Гурса и великого своего помощника Ахмета»[902]. Таким образом, и древнерусский Перун, и древнерусский Хорс/Гурс составляли важную часть сакральных верований полиэтнического населения Поволжья и южнорусских степей на протяжении столетий и сохранили свое влияние даже после распространения ислама. Но тогда можно предположить, что это влияние древнерусских сакральных традиций на лексику тюркских, угрских и других народов включало также лексику, рожденную от важнейших древнерусских теонимов или имен былинных героев с основой вол-/ол-/юл- (Ольга как Juulza у Э. Ляссоты). Древнерусское велий в переводе на тюркский вполне могло дать тюркское улуг, а прототипом для угрского антропонима Хулек явилось то же древнерусское Олег/Ольг. И болгарское олг проще всего объяснить прямым воздействием древнерусского Олга, семантика которого заключала и значение великого, и значение власти. Если только данная надпись не содержала двух личных имен Феодора Олга.

Не надо забывать, что из Восточной Европы на Балканы переселялись не только тюркские протоболгары и венгры, но и индоевропейские народы. Этнонимы серб (*sъrb, *sъrbi) и хорват обнаруживаются в Восточной Европе еще в античное время[903]. Этноним хорваты говорит сам за себя — народ, поклонявшийся Хорсу. У сербов же известно личное имя Хрьсь. То, что антропонимы часто образуются от теонимов, факт общеизвестный. Поэтому нет ничего удивительного в том, что носители этнонимов серб и хорват в лоне своих миграций на Балканы уносили из Восточной Европы как теонимы, так и наиболее важные личные имена.

Перечисляя всех возможных носителей имени Олгъ/Олъгъ, нельзя не упомянуть и царя Русии, имя которого обозначено как Hlgw в так называемом Кембриджском документе — рукописи на древнееврейском языке, которая содержит фрагмент письма некоего еврея к неназванному лицу и в котором содержится рассказ о русском правителе или «царе Русии» по имени Хлгу (Hlgw)[904]. Опубликовавший этот документ семитолог П. К. Коковцев пояснял, что имя H-l-g-w может читаться как Halgu/Halgo или Helgu/Helgo. В этом имени стали усматривать максимально близкий вариант для имени Олег от якобы скандинавского оригинала Хельги. Мои исследования показывают, что в данной переписке скандинавская форма Хельги не могла участвовать, поскольку для «царя Русии» не могло быть использовано уменьшительное имя, каковым является скандинавская гипокористика Хельги. А вот древнерусская форма Елъгъ как вариант имени Олъгъ представляется вполне естественной в данной переписке. И не вижу никаких проблем в том, чтобы представить, что летописный князь Олег Вещий был не единственным носителем древнейшего имени русов Олъгъ/Елгъ/Волгъ.

Завершая обзор антропонимов, образованных от именного компонента ол-, следует указать, что он виден в династийном имени Ольдржихов (Удальрихов), князей Моравии и Брно, а также князей Моравии в Оломоуце), а в современных именословах чехов встречаются имена Olek/Alek, Oleg, Olha. От этого же именного компонента ол-/ел- с переходом в ал- образованы имена великого князя литовского Ольдгерда или Альгирдаса, а также — литовского князя Ольгимунта/Эльгимонта (XIV в.).

Южнобалтийское побережье пестрит названиями, родственными имени Волги, которые пронизывают с востока до запада и связаны с крупнейшими древними религиозными центрами балтийских славян. Несложно предположить, что названия религиозных центров должны восходить к соответствующим теонимам.

В первую очередь следует назвать крупнейший поморский торговый центр Волин, а вблизи него Щецин — мать городов поморских, где был храм бога Триглава. Далее за ним Вологощь (ныне Вольгаста или Wolgast). В Волгасте находился храм Яровита, грозного бога войны, а также весенней яри и плодородия. У немецких хронистов это название выступало в вариантах Волигост/Олигост/Hologost/Hologast. Вот вам и подтверждение: славянский Волигост или Олигост, а у немцев Хологаст, таким же образом и славянская Вольга/Ольга/Елга у немцев превращалась в Хелгу. Неподалеку от Вольгаста есть и небольшое озеро на острове Узедом (Узнам) под названием Вольгастзе (Wolgastsee) или Вологощское озеро. В Передней Померании рядом со Штральзундом есть поселок Velgast. В земле Саксония — Анхальт, рядом с г. Хавельберг есть деревня Vehlgast. В земле Шлезвиг — Гольштейн известен населенный пункт Walksfelde, что есть измененное славянское название Walegotsa, что зафиксировано на памятном камне.

Высказывались предположения, что все важнейшие божества южнобалтийских славян: Триглав, Яровит, Свентовит суть одно и тоже божество под разными именами. Возможно, это так и есть, и Русь с Южной Балтией были связаны одной древней верой. Ведь и имя Волоса — это не имя бога, а только иносказательное прозвище. Но это прозвище отразилось в перечисленных южнобалтийских святилищах.

Вот какой древностью и силой веет от древнерусских имен Олега и Ольги.

Южнобалтийской теоним Святовит и именной компонент helgi-

В предыдущих главах было показано, что декларируя происхождение древнерусского имени Олег от скандинавского Хельги, Е. А. Мельникова заявляет, «что это имя соответствует прилагательному helgi (стяженная и слабая форма прилаг. heilagr<*hailagaz, др. — англ. hālig и др.), которое получило широчайшее распространение в Скандинавии в христианскую эпоху в связи с тем, что за ним закрепилось значение „святой“»[905]. Но потом из ее аргументации выявляется, что имен с корнем *hail- в скандинавских именословах она не нашла! Причем не только в скандинавских, но и в древнегерманских именословах тоже: «Слово heilagr многократно встречается в эддических мифологических и героических песнях… Казалось бы, апеллятив с таким семантическим полем должен был бы быть широко употребителен в качестве личного имени уже в древнегерманское время… Однако основа *hail- в древнегерманских, а затем и древнескандинавских личных именах встречается редко… В древнескандинавском именослове корень *hail- дал только одно личное имя — Helgi (в женском роде Helga, др. — англ. Halga)…»[906].

То есть каким образом слово heilagr эддических и мифологических песен перешло из дохристианской эпохи в германские именословы христианской эпохи, как в литературные, так и в реальные, норманисты и сами не понимают. А понять это важно, поскольку любой дополнительный материал может помочь выбраться из той путаницы, которую норманизм создал из русской истории.

Если рассуждать логически, то несложно предположить, что, например, в датском именослове имя Helghi/Hœlghe проникалось значением «святой» под влиянием христианской лексики, шедшей с европейского континента, прежде всего, из немецкоязычной лексики. Поэтому и уменьшительное имя Helghi/Hœlghe в датском, а также в норвежско-исландском именословах могло быть заимствованием с европейского континента, как Lena от Helena или от Magdalena, Goske от нем. Godskalk, Mette от нем. Mechtild и др. Собственно, и англосаксонские поэмы, в которых впервые упоминается имя Helghi (Halga) — героя, связанного с датской историей, создавались в англосаксонской языковой среде. Следовательно, там и надо поискать имена с компонентом hailag- и возможные гипокористики от них.

И там они находятся без особых проблем. В уже цитированном выше каталоге М. Морле «Личные имена на территории древней Галлии VІ-XII вв.» зафиксировано несколько антропонимов с именным компонентом hailag-. Комментарий к этим именам предельно четок. Данные имена образованы от компонента hailag- со значениями: гот. hailags, древнеисл. heilagr, древнеангл. halig, древнесакс. helag, т. е. saint, sacre или святой.


Helehilehus (680) — архив департамента Ионн, сев. — вост. Франция.

Heligbertus (794) — документы по истории региона Нижний Рейн, хранятся в Лейдене.

Helegbrath (828) — в акте, подтверждавшем дарственное письмо храму Св. Мартина в Утрехте от 7 февраля 828 года.


Зафиксированы и гипокористики от компонента hailag-:

Helca (820) — в документах по истории региона Нижний Рейн, хранятся в Лейдене.

Неіеса (853) — архив монастыря Сен-Бертен, Сент-Омер, Северная Франция[907].


Почему перечисленные имена не привлекались до сих пор к анализу как антропонимы с компонентом hailag-, вариант древнеангл. hālig, т. е. как имена, обнаруживающие явную связь с англосаксонским литературным именем Halga — Хэльги, непонятно.

Стоит обратить внимание на то, в каком регионе зафиксированы эти имена: северо-восток и север Франции, Утрехт, Нижний Рейн в Германии. Эта область высокого исторического напряжения в западноевропейской истории с античного времени, соответственно, область интенсивной духовной жизни, откуда расходились волны культурного влияния далеко за пределы этого региона. С середины V столетия эти края стали частью тех земель, откуда потекли волны захватчиков и переселенцев на Британские острова, и саксы, фризы, англы, юты, смешиваясь постепенно в одну народность, связали в один культурный узел Атлантику и запад южнобалтийского побережья с Британскими островами.

Совершенно естественно, что и новые имена — часть духовной культуры, образуясь в этой полиэтнической среде, расходились кругами по именословам, как реальным, так и именословам произведений устной традиции. Поэтому если в именословах на территории королевства франков в VII–VIII вв. появляются полные имена Helehilehus и Heligbertus с начальным именным компонентом helig-, т. е. saint, sacré или святой, а в VIIІ-ІХ вв. появляются англосаксонские эпические произведения, где фигурирует герой с именем Halga (*Hailaga), то логично предположить, что эти имена попали в поле зрения создателей поэм из реальных именословов, формировавшихся на территории Франкского королевства как минимум столетием раньше.

Представители каких народов участвовали в культурногенетических процессах в очерченном выше регионе? Чистой воды германским миром этот регион не назовешь. Уже сам источник, откуда взяты имена с компонентом helig-, называется «Личные имена на территории древней Галлии VІ-XII вв.», т. е. это, как минимум, регион смешанной кельто-германской культуры. Но и этого недостаточно. Могу еще раз напомнить, что с VI в. во Фризии поселились велеты/вильтины (венды в немецких источниках) и стали распространять в этих землях городскую жизнь, возводя там крепости и города, среди которых был и Вильтабург или Утрехт, где в VII в. был возведен собор Св. Мартина и где позднее и обнаруживается имя Helegbrath — Хэлегбрат, в котором первый именной компонент находит соответствие в древнесакс. helag, т.e. «святой».

В латиноязычных источниках рассказывалось о поселения вильтинов между фризами и саксами, о том, что голландские славяне обитают там с самых древних времен, и хотя воинственны, но живут в ладу с окружающими фризами и саксами: эти три народа избирают себе общих вождей, и славянский город Вильтенбург (Утрехт) является у них как бы столицей. Король франков Дагоберт (603–639) начал покорение фризов и славян-вильтов, а его последователь Пипин II Геристальский (635–714) уже совершенно подчинил своей власти Фризскую Славонию (так владения вильтинов были названы в Утрехтской хронике) и Голландию, превратил их в область, которая получила название Восточной Франции. Название политий может меняться, но люди-то остаются те же, сохраняется и память о великих правителях и их именах. В середине IX в. гремело имя князя Великой Моравии Святополка Моравского (правил 859–894), его именем был назван крестный сын Святополка, король Лотарингии Свендеболд (правил 895–900). А именной компонент свят-, от которого было образовано имя князя Святополка, принадлежал имени «первого и высшего из богов» Южной Балтии Свентовита, в форме свент-, что напомню еще раз, отражало славянские произносительные нормы Южной Балтии, в частности, польского языка, в котором звук «ę» — носовой: Швентослав (Świętoslaw), Швентопалк (Świętopałk).

Древность и могущество Свентовита обеспечивало славу его имени у многих европейских народов, включая и народы Скандинавского полуострова, о чем можно написать интересную работу, но это — отдельная тема, к тому же крайне мало изученная. Причина понятна — славянское влияние на германоязычные народы не изучалось в силу укоренившегося с XVII в. германоцентризма в рамках готицизма. Но Саксон Грамматик описывает культ Святовита как мощнейший и влиятельнейший культ не только на южнобалтийском побережье, но и имевший широкое распространение за пределами Арконы и Рюгена, в соседних странах. Все венды, рассказывал Саксон Грамматик, платили дань в пользу божества Svantevita, а все короли из соседних стран отправляли на его имя дары[908]. Поскольку вендами в германоязычных источниках называли и «голландских славян» вильтинов, то можно представить, что область влияния культа Святовита в Европе была, действительно, обширной. Это предположение подтверждается и другим рассказом Саксона о том, что Карл Великий принудил рюгенцев платить дань в пользу католического святого, мученика Святого Вита и отправлять эти дары в монастырь в Корвее.

Еще один прекрасный пример того, как с помощью созвучий в антропонимах и теонимах раннехристианские деятели и политики, поддерживавшие христианскую церковь, стремились вытеснить влиятельные древние верования. Важную роль в этом процессе играла и «подмена» языческого теонима именем из христианского именослова. То, что данная подоплека была понятна поклонникам Святовита, видно из продолжения рассказа Саксона. После смерти Карла Великого рюгенцы прекратили отправлять дары в Корвей и стали по своей традиции приносить их храму Святовита, прокламируя, что теперь они одаривают своего истинного Святого Вита. Эта игра слов, по-видимому, привилась, поскольку у Саксона иногда названия Святовит и Святой Bum (Sankt Veit) взаимозаменяемы[909].

На мой взгляд, есть основания полагать, что именно имя могущественного Святовита/Свентовита и стремление христианских деятелей вытеснить его породило творческий процесс образования новых имен с помощью передачи начального именного компонента свят-/свент- с помощью германоязычных лексем, т. е. древнеангл. hālig, древнесакс. helag со значением «святой», которые и стали использовать для образования новых антропонимов. Деятели культуры, естественно, подключились к этому процессу, и в эпических произведениях появились литературные герои с соответствующими именами.

Данный процесс облегчался и тем, что высокородные имена славянских правителей с корнем свят- были освоены как на европейском континенте, наверняка, до того, как король Лотарингии взял себе имя Свендеболд. Так же и на Британских островах имя от основы свят- не вызвало затруднений с переводом, когда женское имя Святослава пришло в династийный именослов королей данов вместе с польской княжной Гунхильдой Святославой, вышедшей замуж за датского короля Свена Вилобородого, и их дочь была названа по имени матери Святославой. Это имя четко отмечено как имя сестры короля Англии (1016 г.), Дании (1018 г.) и Норвегии (1028 г.) Кнута Великого (995–1035) в монастырских актовых книгах «Liber vitae of the New Minster and Hyde Abbey Winchester» в форме Santslaue (Santslaue soror CNVTI regis nostri).

Эта форма Santslaue с первым именным компонентом sant-/sanct-, соответствовавшим славянскому свят-/свен и древнесакс. helag в значении «святой», была вполне привычной для западноевропейских именословов. На территории «древней Галлии» с VIII в. зафиксированы такие личные имена как:

Sanctitildis (739)

Sanctebertus (780)

Sanctefredus (Les noms de personne du Polyptyque de Wadalde 814)

Sanctaemerus (814) и др.


Имя Sanctebertus, зафиксированное в 780 г. в документах аббатства Сен-Виктор в Марселе, в бывшей романизированной провинции Галлии, практически идентично имени Heligbertus, зафиксированного в 794 г. в Утрехте — бывшем Вильтенбурге Фризской Славонии, что свидетельствует о том, что личные имена и именные компоненты не тиражировались бездумно, а переводились на общепонятные языки. Здесь неоднократно упоминалось, что многие древнерусские имена в переводе точно соответствовали библейским именам: греч. Агафон в переводе «добрый» соответствовало русскому имени Добрыня, лат. Павел в переводе «малый» соответствовало русским именам Мал, Малой, Малыш и др.

В IX в. в борьбе против Карла Великого прославились многие славянские правители, поэтому переводы их имен или имен могущественных славянских богов — их покровителей становились объектом осмысления и заимствования в западноевропейские именословы, в рассматриваемом примере, в именословы на территории Франкского королевства, откуда они расходились в именословы на Британских островах или именословы Скандинавских стран. Подобный принцип перевода имен был характерен для литературных памятников. Здесь уже приводился пример с распространенном во французском фольклоре имени «Фьерабрас», которое вполне могло быть переводом славянского имени Хоробр (др. — рус. Храбр), поскольку «fier à bras» переводится и как «храбрая рука». Под этим именем действовал великан Фьербрас Русский.

Пара Хоробр/Фьерабрас подсказывает, что аналогичным образом, в результате перевода свент- > helgi- могло возникнуть имя героя англосаксонских поэм Halga, перешедшее позднее в исландские саги и далее — в скандинавские именословы.

Выше приводилось наблюдение Янцена о том, что имени Hœlghe в шведском именослове сопутствовала иногда латинское соответствие Sankte, точно таким же образом, как это наблюдалось в именословах на территории «древней Галлии». Классическим примером заимствования скандинавами славянского имени с основой свят-/свен- является имя Сванте — уменьшительное от имени Свантеполк из именослова поморских герцогов, отмеченное у шведской знати с XIII века. Как видим, заимствован только первый именной компонент, оформленный как уменьшительное имя или как прозвище, также как и в случае с Хельге/Хельги.

Все приведенные наблюдения подводят к мысли о том, что теоним Святовит/Свентовит был, очевидно, тем исходным «материалом», из которого в ходе распространения христианства были созданы новые именные компоненты, послужившие к образованию германоязычных прозвищ Хельги с христианским содержанием, вытеснивших постепенно языческие гипокористики и прочно занявшие свое место в скандинавских именословах.

Князь Олег и княгиня Ольга: вопросы происхождения

Кем были князь Олег и княгиня Ольга по происхождению? И по этим важным вопросам у нас нет четкого ответа, поскольку он запутан норманистской скандинавоманией также, как и вопрос об их именах.

О князе Олеге ПВЛ в 879 г. говорит следующее: «Умершю Рюрикови предастъ княженье свое Олгови, от рода ему суща, въдавъ ему сын свой на руцѣ, Игоря, бо дѣтескъ вельми». Из этого следует, что князь Олег занял княжеский престол по завещанию умершего правителя, что было распространено в средневековой Европе. Первый римский император Гай Юлий Цезарь Август (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.) был внучатым племянником Юлия Цезаря со стороны его сестры и сыном его племянницы, но по завещанию был усыновлен Юлием Цезарем, благодаря чему принял родовое имя своей матери Юлий, а также имя приёмного отца — Цезарь и стал членом рода Юлиев, ведущих свое происхождение от Энея и наделявших свой род особыми правами в обладании властью. По устному завещанию скончавшегося без потомства представителя уэссекской династии короля Эдуарда Исповедника (1042–1066) был назван его наследником герцог нормандский Вильгельм. Соперник Вильгельма Гаральд Гудвинссон был также провозглашён королем англосаксов по устному завещанию Эдуарда, по требованию англосаксонской знати, не желавшей видеть своим правителем нормандского герцога Вильгельма.

Далее в ПВЛ о князе Олеге сказано, что он принадлежал к роду Рюрика или был «от рода ему суща». У Ф. Гилярова в «Преданиях русской начальной летописи» есть уточнение, что Олег был племянником Рюрика[910], а в НИЛ он назван шурином Рюрика, причем Татищев добавил, что в «манускрипте раскольничем вуй Ингорь, т. е. брат материн». Кроме того в НИЛ назван титул князя Олега до его вступления на престол в Новгороде как князь урманский, а также подчеркнуто, что он был из варяг: «предаде княжение… Ольгу, варягу сусчу, князю урманскому»[911]. Как норманизм перековеркал титул «князь урманский» в «норвежскую национальность», поговорим далее подробно. Но сразу хочется отметить, что всякий, кто в состоянии сегодня мыслить здраво, понимает, что для ІХ-Х вв. варяги были населением южнобалтийского побережья[912].

В последнее время исследования по варяжскому вопросу много внести работы современного немецкого историка и археолога А. Пауля, который убедительно доказал, что славянским самоназванием ободритов было варины (вары, варны), а название ободриты являлось экзоэтнонимом. В работах А. Пауля представлен богатейший материал, включая и археологические данные, который свидетельствует об интенсивных контактах между южнобалтийскими варинами и русскими летописными княжествами. Русские летописцы знали варинов под именем варягов, а у западноевропейских хронистов варины упоминались в таких вариантах как Warnabi, Warnalii, Warnahi, Varnahi, Warnavi. Присутствие варинов/варягов в землях ободритов подтверждается в статье А. Пауля и многочисленными примерами «варской» топонимики на представленных им картах.

Карта с варской топонимикой на западе южнобалтийского побережья. Автор: А. Пауль.


В одной из своих работ А. Пауль приводит карту с многочисленной топонимикой на вар-, которая говорит сама за себя и которую было важно привести здесь[913].

Таким образом, если князь Олег был варягом, то он должен был, согласно выводам А. Пауля, происходить из земель варинов/ободритов. Но как в этом случае можно толковать его титул «князь урманский»? В ПВЛ дважды упоминается народ урмане. Сначала — в перечне европейских народов: «Афетово бо и то колѣно: варязи, свеи, урмане, готе, русь, агняне, галичане, волѣхва, римляне, нѣмци, корлязи, веньдици, фрягове и прочии…», а затем в пояснении к названию варяги русь: «Сице бо ся зваху тьи варязи русь, яко се друзии зъвутся свие, друзие же урмане, анъгяне, друзии гьте, тако и си»[914]. Однако народ — это народ, а титул правителя прежде всего связан с системой организации власти на подчиненной этой власти территории, при этом правитель может быть этнически связан с данной территорией, а может и не быть.

Например, император российский титуловался как Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсониса Таврического, Царь Грузинский; Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский и пр. Каждый из названных титулов наделял его носителя властью над территорией, обозначенной в титуле, например, титул князя литовского давал власть над литовскими землями, но не выражал этническую принадлежность его носителя. Поэтому утвердившееся под влиянием норманистских стереотипов убеждение в том, что титул Олега князь урманский обозначает его этническую принадлежность и само собой разумеется, «скандинавскую», а конкретно — норвежскую, не соответствует во-первых, самому значению титула, поскольку титул, также как, например, звание и должность, с этнической принадлежностью не отождествляют, а во-вторых, отождествление урманской земли с Норвегией никогда не было доказано (поскольку не доказывалось) и поэтому требует самого тщательного расследования. За норманистами все надо перепроверять, и проверка, как правило, показывает, что под норманистскими утверждениями не оказывается серьезных аргументов.

Что означал титул «князь урманский»? Если согласно ПВЛ, князь Олег происходил из варягов и был одного рода с Рюриком, то он мог быть уроженцем одной из земель ободритского союза, возможно, Вагрии. Но из текста ПВЛ о варягах и урманах можно заключить, что урмане, к земле которых должен был относиться, по логике, титул князя урманского, явно не смешивались с варягами. Тогда следует предположить, что земля урман находилась за пределами земель ободритов. Попробуем сначала определить, к какой южнобалтийской земле мог бы относиться титул князя урманского?

Мое внимание привлекла историческая область Вармия на южнобалтийском побережье, в современной истории известная как северо-восточная Пруссия. Согласно Г. В. Глазыриной, в сагах о древних временах вдоль побережья Балтики различались пять восточноприбалтийских племен, и среди них Вармия, которую называли как Ermland/Ormland, т. е. Эрмланд/Урмланд[915]. Это выделяет Вармию как немаловажного участника международных отношений на Балтии. В XIII в. она в числе других восточнобалтийских земель сделалась объектом экспансии немецких крестоносцев, а после Грюнвальдской битвы вошла в состав королевства Ягеллонов.

Интерес к восточноприбалтийским народам, находившимся в гуще исторических событий Северной Европы, сохранялся у скандинавских писателей и в более поздние времена, что отразилось, в частности, в творчестве шведского писателя XVI в. Олафа Магнуса в его знаменитом труде «История северных народов», где было отмечено, что в северных странах (Septentrionalium regnorum) имеют хождение пять языков: северный лапландский или ботнический, московитский, рутенский, финский, шведский и готско-германский (Septentrionalium feilicet Lapponum, feu Bothniensium, Moscouitarum, Ruthenorum, Finningorum, Sueonum, ac Gothorum & Germanorum), а среди северных стран, граничащих с «московитами», упомянул Олаф Магнус и восточную Балтию под общим именем Литвы, заметив, что и Литва получила свое место на его карте среди северных народов[916]. Таким образом, внимание к восточнобалтийскому побережью сохранялось в системе знаний как средневековой, так и ренессансной Европы.

И именно эти знания настраивают на вывод, что восточный угол Балтии имел свою историю, отдельную от ее западного угла, где летописцы помещали варягов в IX веке. Напомню еще раз слова Гильфердинга о балтийских славянах: «Простирающаяся по южному берегу Балтийского моря между реками Эльбой и Вислой равнина, усеянная песками, болотами и озерами, но обильная также плодородными полями и богатыми пастбищами, — равнина, где теперь стоят Берлин и Бранденбург, Любек, Штральзунд и Шверин, Штетин, Франкфурт-на-Одере и Данциг и где сосредоточены самые деятельные силы немецкого народа, — в прежнее время населена была славянами. Славян, которые занимали эту страну, заключающую в себе нынешние области Лауенбург и часть Голштинии, Мекленбург-Шверин и Стрелиц, Бранденбургию и Померанию, принято обозначать общим именем славян балтийских… за Вислой начиналась уже чужая земля, земля литовского поколения: непосредственными соседями балтийских славян были тут прусы; западная ветвь Литвы»[917].

Из приведенных выше сведений ДНК-геналогии становится понятно, что теперь мы можем более четко представить происхождение прусов или «западной ветви литвы». Как представители одной из ветвей гаплогруппы N1c1, они мигрировали из Зауралья в Восточную Европу, уже освоенную ее насельниками ариями и древними русами, около 2500–2000 лет тому назад и восприняли ИЕ язык уже в Европе от представителей рода R1a, став предками нынешних балтских народов.

Напомню также, что в предыдущих главах, рассуждая о миграциях рода R1a из Восточной Европы на Запад, было отмечено, что одновременно шел процесс образования новых славянских ветвей гаплогруппы R1a. В частности, 4200 лет назад образовалась славянская ветвь R1a — М458, носители которой распространились как в Восточной Европе, так и в Западной Европе: этот субклад распространен у русских, украинцев и белорусов, доминирует у западных славян, его носителями являются большинство поляков, есть он и у немцев как принципиальная минорная ветвь. 2600–2200 лет назад или к VI–II вв. до н. э. выделяется померанский субклад R1a, который по убеждениям польских генетиков означает субклад R1a-L365. И это — не М458, a Z280, идентифицируемые мной как древние русы. Померанский субклад перекликается с померанской или поморской культурой (VI–II вв. до н. э.) и совпадает по времени с ее выделением. Носители субкладов R1a-M458 и R1a-Z280, которые встретились на южнобалтийском побережье, не являлись преемниками друг друга, а были представителями разных ветвей R1a и естественно, носителями разных духовных традиций. Что это были за традиции и как они взаимодействовали — предмет исследования исторической науки. Один из примеров такого исследования был дан в главе об имени Владимир, где я рассматривала контакты волотов/велетов Русского Севера с Южной Балтией, когда волоты/велеты, переселяясь на запад, становились вельтинами/вильцами южнобалтийского побережья. Дополнительные данные есть также в моей статье «Рогволод и Рогнеда в круговороте политического мифа»[918]. Эти исследования, в частности, показывают, что невзирая на появление новых данных, самый восточный угол Балтии остается, по-прежнему, менее освещен в современной исторической науке. Но так было не всегда.

Историк и этнограф XIX в. Иван Боричевский собрал замечательный материал о русах на Балтийском Поморье, где Куршский залив издавна назывались Русною. Об этих русах в окрестностях реки Неман сообщал писатель XII в., немецкий хронист Гельмольд. Он писал о русах в между реками Виндавой или Вентой (там где латышский город Вентспилс) и Наревом, правым притоком Вислы, т. е. примерно, на месте нынешних Литвы и Калининградской области. И. Боричевский назвал эту Русь Прибалтийской Русью и отметил, что западноевропейские хронисты прекрасно знали ее и выделяли. М. В. Ломоносов называл ее Неманская Русь. В. В. Фомин показал, что идею Ломоносова поддерживали и такие норманисты, как Миллер и Карамзин. О ней же говорил крупнейший историк советского времени А. Г. Кузьмин[919]. Есть у нас история Прибалтийской или Неманской Руси? Нет ее у нас.

А ведь как минимум, часть Неманской или Прибалтийской Руси носила в современной истории название Восточная Пруссия, которая после войны вернулась в русские границы, завершив тем самым длительный и мучительный круг своей истории. Но и поныне или особенно поныне земли Калининградской области расцениваются сторонниками русофобии как оккупированные русскими, как несвязанные исторической нитью с русской историей. Данные из статьи Боричевского ярко высвечивают эту историческую связь: «Руссы на южном берегу Балтийского моря» интересно привести и в контексте рассуждений об исторической судьбе Вармии: «Историк Литвы Нарбутт… уверяет, что на помории Балтийском существовала Русь, принадлежавшая Литве… Равным образом не разделяем его мнение и о том, что Русь прибалтийская составляла часть Литвы.

Предварительно считаем нужным припомнить, что существование Руссов на Балтийском Помории было предметом глубокомысленных соображений Карамзина. Вот что говорит он: „В Степенной книге XVI века и в некоторых новейших летописях сказано, что Рюрик с братьями вышел из Пруссии, где издавна назывались Курский залив Русною, северный рукав Немана…“ (т. 1, стр. 50–51).

…Писатель XII-го века, любекский пресвитер Гельмольд… в начале своего сочинения Chronica Slavorum говорит: „…а на берегу южном обитают народы славянского племени; далее всех на восток живут Руссы; за ними, к северу Поляки, севернее — Пруссы, к югу — Богемцы“. О каких Руссах говорит здесь автор? Не просто ли о России? Не думаем… При взгляде на географическую карту, без всякого предубеждения, место пребывания Руссов, по Гельмольду, следует полагать в окрестностях Немана, между реками Наревом и Виндавою; ибо в таком случае Руссы точно займут восточную часть южного берега Балтики (выделено мной. — Л. Г.), на севере будут Поляки, севернее — Пруссы. Другого места назначить невозможно; всё прочее в окрестности — Литва и Ливь. Таким образом, Руссы займут часть земли Ятвягов, примкнут к гафу Куронскому и распространятся до Жмуди. Ниже увидим, что Русь обитала там по сказаниям других писателей, и следы ея существования остались до сих пор. Для большей ясности замечаем, что Русь Прибалтийскую Гельмольд называет Ruzia: Diu est exquo Ruzia credidit, т. e. „уже c давнего времени Русь уверовала…“, а про нашу Русь пишет: „Russia…“. Адам Бременский, исчисляя Прусские провинции… пишет: „Третий остров, известный под именем Землан-да, смежен с Русским островом (contigua Russig)…“

Дитмар, описывая благочестивые труды епископа Бруно, говорит: „Продолжая путь к Пруссии, он… встретил сильное сопротивление в жителях этой страны и в областях Русских“.

…Определеннее всех говорит писатель XIV века Дусбург: „…Пределы Пруссии, в которых она заключается, суть: Висла, соленое море, Мемель, область Руси, княжества Мазовское и Добрынское… Р. Мемель вытекает также из царства Русского (regno Russiae) и впадает в море, обнимая собою крепость и город Мемельберг; отделяет также самую Русь (Ruschiam), Литву и Куронию от Pruschia“.

Нарбутт утверждает, что здесь говорится о двух особых Русях: одну прорезывал Немен прежде втечения в землю Литовскую, а другую — уже за Литвою. Все, что может служить в пользу его мнения — это различное правописание: regnum Russiae и Ruschia; но сказавши, что Немен вытекает из царства Russiae, Дусбург тотчас говорит, что он отделяет ipsam Ruschiam… следовательно, regnum Russiae и Ruschia означают одно и тоже…

Описав усмирение бунта Болеславом, князем Мазовецким, Дусбург говорит: „…жители Натангии вели мирную жизнь. Но когда коммендатор Куннингсберский возвратился со своим войском, как об этом сказано, Самбиты и преимущественно русские составили заговор…“ и пр. Это место напоминает Нарбутта, что две особые страны носили имя Руси. О первой сказано, что она обхватывает исток Немена; а Руссы (Russici), о которых теперь идет речь, должны были жить на Помории Балтийском. Из приведенных слов Дусбурга ясно, что они жили или в Натангии или в Самбии, потому что бунт их имеет тесную связь с усмирением первой и с восстанием последней…

Топографическое положение Руси Прибалтийской исследовано Нарбуттом как уверяет он, точнейшим образом: „Границы этой области простирались на восток до гафа Куронского (Куришгафа); по всему восточному побережью, на север — до Жмуди или древней Югрии, на запад — до земли Скиров (Scyron) и Сударгов, провинций Пруских. Эти границы легко узнать по урочищам, их лингвистическому различию… Немен, древний Альдеск… разделяется на два рукава: правый носил мифическое название Руссь, теперь Руснит, Русна, Русения, по различным выговорам…

Левый рукав, отделившись от Русны, имеет направление к западу и называется Варрус, деревня, над ним лежащая, остаток древнего поселения, носит то же имя, означающая на литовском языке Варяжская Русь. Из сказанного рукава образуется множество меньших, и один из них называется Руснейт“.

Генненберг, прусский писатель XV-го века (о карте мы упомянули), исчисляя заливы, из коих некоторые уже не существуют, именует между прочими Альт-Руссе и Руссе или Гольм. Самый залив первоначально назывался Русна или Куртонишке Руссе, а в XV-м веке курляндские крестовые рыцари назвали его Куршигафом, т. е. Куронский (Курляндский) залив, от поселений своих на западной его оконечности.

Имя Руси на Помории Балтийском звучит во многих названиях. Так, в нынешней Пруссии, на правом берегу реки Русней, немного ниже Шанненбурга находится деревушка Сиенас — Русс, т. е. старая Русь. Это место достойно особенного внимания. Тут по всей видимости был город или одно из древнейших поселений…

Есть и другие места, напоминающие о Руси, как то: деревня Руссы при р. Дубасс, Русле над р. Дангой, приморская деревня Россиение, недалеко от гафа Куронского… уездный город Виленской губернии Россиены, Росситы — рыбацкая слобода на Куронском мысе…»[920].

Учитывая изменчивость границ между политиями и территориями, занимаемыми теми или иными этносами, вызываемую ходом времени, можно сказать, что Вармия, примерно, совпадала с областью, которую Боричевский называл Прибалтийской Русью, а Ломоносов — Неманской Русью. И это объясняет, почему на историю Вармии наброшено столько непроницаемых покровов. Мало того, что «имя Руси на Помории Балтийском звучит во многих названиях», так на тебе: в устье Немана, между его руками Русной и Русой, на территории нынешней Калининградской области, во время Ивана Боричевского сохранялись остатки древнего поселения, хранившего название Варяжская Русь. Понятно, что историческая наука, зараженная норманизмом, должна была обходить такие сведения, как зачумленные. Следовательно, история варягов на южнобалтийском побережье имеет более сложное содержание, чем мы привыкли думать. Всем, кому это интересно знать, знают, что носители имени Русь создали много Русий в Европе. Но сведения, собранные И. Боричевским, показывают, что и полития по названию «Варяжская Русь» не существовала в единственном числе, что говорит о древности этих наименований.

Но попытки выяснить древнюю историю такого восточного угла Балтии как Вармия сразу же наталкиваются на ряд странностей, например, на то, как передается название Вармия. Так, из распространенных справочных изданий мы узнаем, что Вармия это польск. — Warmia, лат. Varmia, нем. Ermlan, сканд. Ormland (скандинавский вариант известен меньше, но у Глазыриной он отмечен), мазурск. Warmzia, старопрусск. Wormjan. Но оказывается, есть и собственно вармийский вариант названия, который почему-то не фигурирует в известных справочных изданиях. О вармийском говоре я получила данные от А. Е. Фёдорова, за что приношу ему глубокую благодарность. И оказывается, собственно вармийское название Вармии звучало как Варния, а язык назывался варнийский (Stądtez Warmia w wersji warmińskiej to Warńija, warmiński — warńijski). Есть «Warnijski slownik» и выражение «warnijsko zyto», т. е. «варнийский обычай».

Согласно тем же общераспространенным версиям, история Вармии и ее языка была очень пестрой. Та часть, где распространился католицизм, вошла в состав Польши, и в ней кое-что сохранилось от древнего языка. Язык той части, которая вошла в Пруссию, полностью германизировался. Самым древним населением этой области считались те, кто в науке получил название «балты», а их якобы в более поздние времена сменили славяне, в данном случае имеются в виду предки поляков.

Но примеры с названием Вармия из разных языков говорят о том, что приведенная этническая карта Вармии неверна. Мы видим, что как в прусском языке (балты), так и в польском языках название Вармия имеет схожее написание, и данное написание перешло в латынь и немецкий. И от них отличается название Варния, как оно сохранилось в варнийском говоре и было, следовательно, самоназванием коренного населения, которое не могло быть балтами, поскольку от старопрусского у нас сохранилось Wormjan, т. е. та же Вармия. А самоназвание Варния вполне идентично «варской» топонимике из земель ободритских земель варинов или варнов/варов, т. е. многочисленным Варновам и Варницам (см. выше карту А. Пауля), следовательно, тоже в какие-то времена было связано с именем варягов. Этот вывод хорошо совпадает с названием Варяжская Русь, до XIX в. сохранявшемся в устье Немана, и подтверждает мысль о том, что история Варнии/Вармии уходит корнями в более глубокую древность, чем это принято считать в современной науке.

Но прежде чем исследовать глубину этой древности, следует выяснить, на основе каких доказательств и с какого времени в современной науке летописные урмане отождествляются с норвежцами. Здесь это принципиально важно, поскольку через это отождествление и князь Олег как князь урманский некоторыми исследователями наделяется норвежским происхождением. В ПВЛ мы видим, что урмане было самоназванием этого народа: «Сице бо ся зваху… урмане».

В комментариях к современному изданию ПВЛ слово урмане разъясняется кратко — «норвежцы»[921]. В словарях, например, в словаре М. Фасмера это слово имеет аналогичное толкование, но к нему еще добавлено: см. Мурман, и это слово, в свою очередь, комментируется так: название части побережья Северного Ледовитого океана, а также его жителей, др. — рус. урмане «норвежцы» (Лаврентьевск. летоп.), Мурманские нѣмци «сев. народы», которые в союзе со свеями воевали против русских (Жит. Александра Невского), нурмане «норвежцы» (I Соф. летопись). Получено путем дистантной ассимиляции из др. — сканд. Norðmaðr «норвежец», норманн, лат. Nordmanni (Эйнгард, Vita Car., Лиутпранд). Отсюда Мурманский берег, Мурманск — название города.

В приведенных комментариях натяжка соревнуется с натяжкой, и всё это сумбурное произведение, выполненное в технике коллажа, носится в воздухе, не имея соприкосновения с землей, то бишь — с источниками. Разве сказано что-нибудь в Лаврентьевской летописи о норвежцах? Нет, там только упомянуты урмане и подчеркнуто, что это было самоназванием данного народа, и более ничего.

А франкский историограф Эйнхард или епископ Кремоны латинский историограф Лиутпранд — разве оставили они, а кроме них и многочисленные западноевропейские хронисты, сведения о том, что латинское nortmanni/nordmanni было переиначиванием какого-то заимствования из скандинавских языков? Ни в малой степени! Лиутпранд к тому же дает самое удовлетворительное разъяснение того, что слово это тевтонского/немецкого происхождения, иначе говоря, что оно образовалось на европейском континенте, откуда и перешло в скандинавские языки, а не наоборот. Подтверждается это и работами шведских писателей ренессансного периода. Например, вышеупомянутый шведский писатель Олаф Магнус слова норд/nord даже для обозначения стран Скандинавского полуострова в своем труде «История северных народов» не употребляет. Для этого он пользуется латинскими или греческими понятиями, как, например, в заглавии книги «Historia de gentibus septentrionalibus». Для обозначения народов Скандинавского полуострова шведские писатели использовали, как правило, конкретные наименования народов, что мы видим, например, в труде Иоанна Магнуса «Historia de omnibus Gothorum Sveonumque Regibus».

«Тевтонское» слово nord закрепилось, вероятно, прежде всего в немецком языке. Так, в немецком комментарии к карте Олауса Магнуса «Carta Marina» ареал, охватываемый картой Олауса Магнуса был обозначен на немецком как Nordlenden: «Ain korte Auslegung und Verklerung der neuen Mappen von den alten Goettenreich und andem Nordlenden» (Venetiae, 1539)[922]. Соответственно, и латинское nortmanni было калькой «тевтонского» nordmanni, а в скандинавские языки это слово вошло из немецкого языка, что и понятно, учитывая сильное влияние немецкой культуры в скандинавских странах, особенно начиная с XVI в. В начале XX в. труд О. Магнуса был переведен на шведский язык, и «тевтонское» слово nord сделалось уже привычным для шведского языка, что видно и из шведского названия труда начала XX в. «Historia om de nordiska folken» («История северных народов»). Так, собственно, и считается, например, в шведской медиевистике.

Но если слово Nordmanni разошлось по европейским языкам из немецкого, то с какой стати норманистские мыслители уверяют, что в русский язык это слово вошло из др. — сканд. Norðmaðr? Может, тогда и историк франков Эйнхард заимствовал его от «норвежцев»? В любом случае надо предъявить соответствующий источник «древне-скандинавского» происхождения, из которого слово nortmanni стало заимствоваться, например, в русском языке.

Однако оставим эти бесплодные рассуждения, поскольку норманизм источников не предъявляет, а декларирует и затем доводит читателей до томления многократным повторением своих умозрительных сентенций. Подойдем к рассматриваемому вопросу с другой стороны: если в современной науке слово урмане соединяют со словом мурман, а последнее ведет нас на побережье Северного Ледовитого побережья, то необходимо посмотреть, что можно по этому поводу найти на Русском Севере.

В книге А. А. Минкина «Топонимика Мурмана» приводятся такие данные: «До начала XX века Мурманом называли лишь северное побережье Кольского побережья — от Святого Носа до норвежской границы. В дальнейшем понятие Мурман расширилось, и нынче под ним подразумевается весь Кольский полуостров. Но как же появилось это название? Что таит в себе?.. Врач В. Р. Гулевич, работавший на Кольском полуострове в восьмидесятых годах XIX в составе санитарного отряда Общества Красного Креста, сообщает несколько этимологий названий Мурман. По его словам, „…местные же и самые древние обитатели Лапландского полуострова — лопари — толкуют об этом различно. Одни из них говорят, что оно (название Мурман. — А. М.) произошло от соединения двух лопарских слов: Мюръ и Маннъ, а другие думают, что от Мюръ и Миннъ… Мюръ означает море, Маннъ — луна, Миннъ — наше. Следовательно, по понятиям одних лопарей, Мурман означает Лунное море, а других — Наше море. Норвежцы же утверждают, что ими дано название берега еще в глубокой древности… что Мурман произошел от следующих слов: Муръ и Маннъ. Муръ означает по-норвежски мать, мамаша, а приставка маннъ — человек, итак — Мурман означает Мать человека, в переносном смысле, кормилица… Может быть, существуют и другие объяснения… но я их не слышал…“. Этимологии Гулевича грешат существенными искажениями. Море — по-саамски миерр, миарр, мер, мерр. В саамском языке есть слово мур, и оно издавна имеет значения: ель, дрова, палка, деревья. Это подтверждает и английский путешественник Стифан Бэрроу, который во время плавания вдоль Лапландского (Мурманского) берега в 1557 году записал ряд саамских слов, а среди них мурр — лес и манна — луна… Не получается, чтобы Мурман в переводе с саамского языка звучал как Морская земля или Морской берег…», — подводит итог Минкин и приведя далее ряд фрагментов из летописей, таких как Лаврентьевская летопись и этноним урмане из нее, а также таких, как Новгородская первая летопись и упоминания в ней о нападении мурман, начиная с 1240 г., Минкин завершает свое историографическое исследование выводом: «Таким образом, слово Мурман действительно образовано не из саамского языка, а произошло от слова нордманд, трансформированного, как мы видели, нашими вначале в урман, а затем в мурман»[923].

Каким образом слово мурман связано с урман и каким образом они имеют «скандинавское» происхождение, из приводимых рассуждений никак не видно. Хотя вполне можно согласится с Минкиным в том, что названия Мурман как северное побережье Колы, Мурманское море к саамскому языку отношения не имеют, попытки отыскивать саамские этимологии выглядят очень неловкими. Это и понятно, поскольку саамы не являлись насельниками в этих местах, насельниками здесь были носители индоевропейских языков и представители рода R1a, т. е. древние русы и арии. Из этих языков и надо выводить упомянутые названия. Но продолжим выяснение вопроса о том, как обосновывается в современной науке связь между мурманами и словом нордманд.

Прежде всего следует обратить внимание на то, что процитированный отрывок яснее ясного свидетельствует о сравнительно недавнем «открытии» тождества урманов и мурманов с норвежцами. Это четко следует из наблюдений врача Гулевича: еще в 1880-х гг. на Кольском полуострове и в его окрестностях, никто, включая саамов и норвежцев, не имел никакого понятия о том, что название Мурман, а через него — названия мурмане и урмане происходили от норд манд, т. е. от того слова, от которого «образовались» также и норманны из западноевропейских хроник. И действительно, история о мурманах — урманах, которые якобы на самом деле были норманны и норвежцы, была придумана не ранее начала XX века. Об этом пишет и Минкин: «Древние норвежцы, норманны — это и есть летописные мурмане. К. Тиандер в начале нашего столетия дал объяснение слова мурман. Он утверждал, что слово это русское и образовано от скандинавского норманд — северный человек, которое соответствует русскому норманны. Кроме того Тиандер считал, что замена — н через — м вызвана редупликацией и находит себе оправдание в чередовании тех же звуков в названиях русских местностей (Нерль и Мерлино, Нерехта и Мереховица)»[924].

Получается, что тождество летописных мурман со словом нордманд было предложено известным российским скандинавистом и убежденным норманистом Тиандером. Следовательно, именно благодаря этому убежденному норманисту был перекинут мостик от летописных урман через посредство летописных мурман к норвежцам. И этот «мостик» перевел летописного Олега, князя урманского в лицо норвежской национальности, поскольку по вере норманистов, древнерусские летописные князья, по определению, были лицами «скандинавской национальности» и если уж не шведами, то хоть норвежцами. И вот уже у Г. В. Вернадского в его «Древней Руси» (работа над ней началась в конце 30-х гг., вышла в 1943 г.) читаем об этом: «Что касается Олега, то в так называемой Иоакимовой летописи он назван „урманином“, то есть норвежцем. Его можно идентифицировать с Оддом норвежских саг»[925]. Как интересно может проявлять себя историческая мысль. Вернадский — убежденный норманист, а НИЛ была объявлена норманистами апокрифической, недостоверной или даже вообще подделкой. Но видимо все, что приходится под лад норманистской концепции, может выклевываться из апокрифического текста и заботливо укладываться в фундамент норманистских конструкций.

Тиандеровское «открытие» сразу же получило почетное место в исторической науке и циркулирует в ней и в наши дни. Например, в работе мурманского историка и краеведа И. Ф. Ушакова читаем: «Видимо, в середине XII века жители Поморья — онежане и двиняне — во время плавания по Белому морю достигли побережья Кольского полуострова… К концу XII века русские поморы уже плавали вдоль северного побережья Кольского полуострова и доходили до Финмаркена… Русские называли норвежцев именем, которое дано было им в древности — норманнами (?северными людьми?) Сами норвежцы произносили слово норманн несколько иначе, а именно — нурман. В русском звучании самоназвание превратилось в мурмане (или урмане — так названы норвежцы в древнерусской летописи „Повесть временных лет“). Перечисляя жителей Крайнего Севера, монахи Соловецкого монастыря в XV в. писали: „Живущие… лопь, вдалее же каяне и мурмане…“. От мурман, несомненно, произошло и название северного побережья Кольского полуострова. Когда русские поморы, пройдя горло Белого моря, плыли на Запад, они говорили, что идут в „Мурманский конец“ или в „Мурманскую сторону“. Баренцево море называли Мурманским, так как путь по нему вел в страну мурман. Точно также и весь берег к западу от Святого Носа получил название „Мурманского“, хотя мурмане здесь никогда не жили»[926].

В этих рассуждениях, освященных временем и привычкой, многие концы не сходятся друг с другом, особенно, с позиций современных знаний о том, что древние русы освоили Русский Север в глубокой древности и задолго до миграций в эти края носителей финно-угорских языков. А германоязычные норвежцы вообще появились здесь в средневековье, причем это было отнюдь не раннее средневековье. Следовательно, вся топонимика этого края должна прежде всего анализироваться, исходя из древнерусского языка, а также исходя из здравой логики: если бы мурман было русским словом для обозначения норманнов или норвежцев, то с какой стати русское население стало бы называть свой дом именем соседа? Поэтому сделаем то, что до сих пор еще никто не предпринимал — проведем анализ слов мурмане и урмане на основе древнерусского языка и с привлечением архаичных пластов других индоевропейских языков.

Татищев дал очень толковое разъяснение слову мурмане: «Плиний же, хотя его на многих местех разуметь неможно, однако же сармат от скифов довольно различил, а в 13 главе сам неведением ошибся, Балтиское море Ледоватым и Северным окияном назвав, реку Парапамис, по сказанию Феле-мона, мню Двину, текусчую при Риге, и по ней народ скифами имянует; но толкуя о море Ледовитом, говорит на их языке маре марус, что значит мертвое. Оное речение есть сусчее сарматское и ни что иное, как море значит, а маурема значит поморие (выделено мной. — Л. Г.), или приморская, или многоводная земля, отчего доднесь поморие северное около Двины и Колы имянуют Мау-ремани и Мурмани, яко и град Муром, мнится, от множества болот или от народа, пришедшаго от моря, имя получил. И сие ко изъяснению древних географов»[927]. Мурмане как мауремани или как более древнее обозначение поморов звучит вполне логично. Ведь слово поморы, действительно, недавнего происхождения. Интересно, что слово поморы как особое имя для народа сохранилось только на Русском Севере.

Как считают современные исследователи, и имя поморов, и название Поморье сложились там постепенно, в период освоения этих земель потоками переселенцев: ладожско-новгородско-псковским, владимирско-ростовско-суздальским и московским в течение XII–XVI вв., хотя первые русские переселенцы, предположительно, ладожане, могли появиться на берегах Белого моря уже в IX веке. Однако слово «Поморье» впервые встречается в документах (новгородской купчей грамоте) не позднее 1459 г., а название поморец — в 1526 г. (в Новгородской четвертой летописи). Обычно подчеркивается, что одним из главных идентификаторов поморов, сохранившихся в их культурноисторической памяти на протяжении ХІІ-ХХІ вв., была мысль об общем новгородском происхождении. Вторым важнейшим идентификатором для поморов было православие. Также отмечается, что к XV в. на Беломорском Севере сложилось две большие группы русского народа: поморы и двиняне, два крупных исторических региона: Поморье и Двинская земля[928].

Эти взгляды даже не предполагали вопроса о том, было ли у русского населения на Севере более древнее предковое имя, поскольку хоть и допускалось, что ладожане появились в Беломорье уже в IX в., но горизонты исследования затенялись убеждением, что русские как часть восточноевропейского славянства, начали свои миграции в Восточной Европе позднее других народов. Поэтому и на Севере они, согласно существующему взгляду, расселялись среди финно-угорского субстрата, что автоматически исключало поиски какого-то древнерусского имени, погрузившегося на дно времени, но связанного языковой преемственностью с русским языком. Тем не менее известно, что кроме Северного Поморья, было и Балтийское Поморье (Померания в немецкоязычной традиции). И это не только историческая область на южнобалтийском побережье, но и полития, существовавшая в течение нескольких столетий вплоть до исторически верифицируемого времени, в память о чём долго сохранялся титул её правителей — сначала князей, а потом герцогов Поморских. Последний мужской отпрыск этого старейшего герцогского дома Поморья Богуслав XIV скончался в 1937 г.[929] Для области Балтийского Поморья признается и наличие индоевропейского субстрата, исследованию которому было посвящено немало работ[930].

В рамках данных исследований древняя индоевропейская этимология была, в частности, признана за южнобалтийским этнонимом варины или вары как «живущие у воды» от др. — инд. vār-, vāri- «вода», авест. vār- «дождь», vairi-«озеро», тох. war «вода». Поскольку варины рассматривались как часть индоевропейского субстрата, то к исследованию привлекались варианты данного этнонима в других европейских областях, например, иллирийские варисты. В. Штайнхаузер обратил внимание на то, что в этнониме варисты начальная в может чередоваться с н, давая название наристы, что соответствует древнеиндийскому nara как другому обозначению воды. И Ю. Покорный, и В. Штайнхаузер указывали на взаимозаменяемость гласных n, v, m в архаичных индоевропейских языковых пластах и сохранявшуюся, например, в кельтских языках. Поэтому по предположению, А. Г. Кузьмина, имя народа моринов в приморской части галльской Бельгии было вариацией этнонима варинов[931].

К югу от галльских моринов находилась Бретань, другим древним именем которой было Арморика (аге — mor — ika), т. е. «земля у моря» или Поморье, а в составе населения античные авторы (Посидоний, Страбон, Тацит) выделяли венетов и армориканцев (armoricani), т. е. жителей Поморья или поморов. С первых веков н. э. регулярными становятся сведения о венедах на Балтике. И там же с какого-то времени обнаруживается название Поморье. Но название поморы на Балтике не сложилось. Жителей в области балтийского Поморья поморами не называли — их называли, как упомянуто выше, варинами, а также вендами[932].

Как видим, расселение носителей гаплогруппы R1a сопровождалось распространением вдоль морских прибрежных областей специфического названия для населения этих областей, связывавшего его с водой стихией или просто с морем: варины, морины, армориканцы или поморы.

Поскольку теперь совершенно очевидно, что субстратом Русского Севера также являлись носители индоевропейских языков, конкретно, древние русы и арии, то вышеприведенные рассуждения интересны и для анализа топонимов и этнонимов Русского Севера. Так, мурман и нурман вполне могут быть производными от «моря» с чередованием начальных гласных м и н. Соболевский, рассуждая о компоненте канда- в гидронимах восточноевропейского севера, в таких, как Канда (впадает в Белое море) или как Кондаша, приток Шексны и др., которые он возводит к др. — инд. candra «блестящий», отразившемуся в лат. candidus, candeo, приводит такой гидроним в Архангельской губ. как Муроканда, упоминаемый в двинской грамоте XV в.[933], что подтверждает связь названия мурмане и как его вариант нурмане с древнерусским наименованием водных феноменов по типу галльских моринов.

Летописное имя урмане хорошо согласуется с южнобалтийской Урмией, другим названием которой было Варния/Вармия, где мы видим тот же корень вар-. Это подкрепляется и примерами русских гидронимов. У Соболевского зафиксирован гидроним Вурманка как приток средней Волги[934]. Есть река Урманка, бассейн Иртыша, Омская область. Вариативность начальных компонентов вур-/ур- прекрасно объясняется из русского языка, как это было продемонстрировано ранее на примерах именных компонентов вол-/ол-. Следовательно, Урмия/Варния (Вармия) является иным, явно более древним вариантом названия Поморья на южнобалтийском побережье, обнаруживающим глубинную связь с архаичными пластами русского языка. В своей монографии «О Рослагене на дне морском и о варягах не из Скандинавии» я показала, что Русский Север насыщен гидронимами с корнем вар-, следовательно, где-нибудь в глубокой древности за этими областями могло быть закреплено и общее название, например, страна Варегия[935]. Учитывая Варяжскую Русь в земле варинов/ободритов в окружении варской топонимики и Варяжскую Русь в устье Немана, в окружении топонимики, оставленной носителями имени русов, вопрос о варягах и русах должен когда-нибудь получить по-настоящему комплексное и глубокое научное исследование.

В работе Т. В. Гамкрелидзе и В. В. Иванова «Индоевропейский язык индоевропейцы»[936] приведены архаичные обозначения для «моря» в некоторых индоевропейских языках. Авторы отмечают, что в целом ряде индоевропейских языков в значении «моря» выступает основа *mor-/*mar- и приводят следующие примеры: лат. mare «море», др. — ирл. muir «море», валл., корн., брет. тor «море», гот. тareі «море», др.-в. — нем. mari, meri (нем. Meer) «море», ст. — слав. morje «море», лит. mārė «море»[937]. Но здесь же они приводят и другие основы для «моря», также отмеченные в разных индоевропейских диалектных общностях. Это прежде всего хет. aruna- «море», пал. aruna- «море», др. — инд. arņa-, arņavá- «море». Хеттскую и древнеиндийскую основы авторы этимологически связывают с индоевропейским корнем *or- в значении «вставать», «вздыматься» и рассматривают его как описательное образование от первичного глагола.

Исследователи также отмечали, что производные с такой семантикой могли обозначать не только «море», но и любые большие водоемы, на поверхности которых могло происходить волнение, в частности, большие озера. Например, хет. aruna- наряду с «морем» обозначало также и «большое озеро». При этом, подчеркивали авторы, для терминов, обозначавших «море», в исторических индоевропейских диалектах наблюдался процесс обновления терминов и появления новообразований в значении «моря», основанных на более древних словах. В этой части рассуждений они приводят такие примеры для обозначений «моря» как лит. jūra «море», прус, іūrіn «море», отнеся к этому же ряду и вышеупомянутые др. — инд. vār-, vari- «вода», авест. vаr- «дождь», vаіrі- «озеро», тох. war «вода».

В цепи данных умозаключений и примеров практически не учитывается русский язык, за исключением примера со ст. — слав. morje «море». Причина объяснима: русский, по убеждению науки, образовался поздно, в ходе распространения восточнославянских языков. И тем не менее в русском языке сохранилось не меньшее число обозначений для «моря» и других водоемов, чем, например, в древнеиндийском. Наиболее архаичные обозначения застыли в топонимике. С корнем вар- известны Варяжское море, Варенгский и Варягский заливы, а также множество названий рек на Русском Севере и в Поднепровье, как уже упоминалось выше.

Если хет. aruna- «море» и др. — инд. arņa-, arņavá- «море» сопоставимы с индоевропейским корнем *or-, то чередование ар-/ор- совершенно типично для русского языка как в самом широком смысле: Арина/Орина, орава/арава, так и для архаичного слоя гидронимики с корнем вар-. Примером может послужить протекающая на русско-норвежской границе река Варвежа, вариантами названия которой являются Ворьема/Ворема и Орема[938]. Есть среди русских гидронимов, сопоставимых с индоевропейским корнем *or-, как гидронимы на ар-/ор-/ур-, например, приток средней Волги Ардым, вар. Урдома; есть река Ардым, приток Пензы. Но есть и Орь, приток Урала, а также Орья, приток Буя (басе. Камы). Есть немало русских гидронимов просто с корнем ур-, таких, как Урдома/Урдва в Ярославской обл., Верхневолжский бассейн; как Урма с притоком Левая Урма, приток Сылвы, Пермский край и как Урма, приток Большой Кокшанги, Марийская респ., Кировская обл., Чувашия; вариантом Урма является название Нурма, приток Малой Кокшанги, Марийская респ.; как Урома, Урма с вариантом Нурма в Поволжье[939]. Река Ура на Мурмане упоминалась на карте конца XVI в. голландцем Симоном ван Салингеном, Известна река Ура и по Книге Большому Чертежу[940].

Связь вар-/вор- и ар-/ор-/ур- в названных русских гидронимах с выше названными архаичными индоевропейскими корнями совершенно очевидна, что позволяет анализировать их как древнюю индоевропейскую основу, наравне с другими индоевропейскими словами, обозначавшими «море», участвовавшую в названном Гамкрелидзе и Ивановым процессе появления «новообразований в значении «моря», основанных на более древних словах». Зная теперь, что прусский язык, как и другие балтские языки, вторичен в Восточной Европе по отношению к древнерусскому языку (или языку носителей гаплотипа Z280), к гидронимам с такими основами для слова «море» как мор-/ мар- и вар-/вор- или ар-/ор-/ур- можно присовокупить лит. jūra «море» и прусское іurіn «море».

Примерами русских гидронимов с корнем юр-, т. е. с тем же корнем, что и лит. jūra «море» и прусс. Іūrin являются следующие: Большая Юра, бассейн Белого моря, правый приток Северной Двины, берет начало из Юрозера в Архангельской области, ее левый приток Малая Юра; Юра, правый приток Немана; Юрка, Свердловская область, приток реки Луковой; Юрка (в верхнем течении Осиновка), приток Сады, Кировская область. У Соболевского отмечена Юрконда, приток Конды в Тобольском уезде. И все названия на юр- нет никакой необходимости возводить к «балтским» языкам. В русском языке сохранились слова, где корень относится к семантическому полю воды: юрить — метаться, спешить, нырять в воду; юр реки — стрежень, быстрина, водоверть; юро — пенный след позади судна; юра — косяк сельдей. Многочисленные русские гидронимы на юр- свидетельствуют о том, что приводимые лингвистами лит. jūra «море» и прус, іūrіn «море» входили в архичный пласт русского языка, откуда и перешли в лексику представителей гаплогруппы N1c1.

Предложенный анализ на примере гидронимов Вурманка и Урманка, где видна взаимозаменяемость корней вур-/ур-, или северных гидронимов Урма/Нурма и Муроканда, показывает, что Варния (Вармия)/Урмия на южнобалтийском побережье, а также Мурман на побережье Ледовитого океана сопоставимы с древнейшими русскими обозначениями для «моря», этимологически связанные корнями вар-/ур-(нур-)/мур- со значением «водная стихия», являются более архаичными обозначениями для Поморья, соответственно, и летописные мурмане, нурмане, урмане, как это было в случае с варинами, моринами, армориканцами являются более древними предшественниками названия поморы.

Относительно таких названий как Мурман интересно привести и рассуждения Халанского об имени Ильи Муромца. Халанский обратил внимание на различные варианты прозвища Ильи. В былинах, записанных Гильфердингом, сохранилась такая форма, как Муромлян: «Говорит Муромлян богатырь, выходит Муромлян богатырь». У немецкого дипломата Эрика Ляссоты, упоминавшегося выше в связи с его посещением Киева в 1564 г., говорится о богатыре Елье Моровлине (Eliae Morowlin): «…прекрасный и великолепный собор во имя св. Софии… В… нынешнем притворе была некогда гробница Елии (г. Мельник и Брун переводят Ильи) Моровлянина, известного героя и богатыря, как здесь называют, о котором рассказывают много баснословного; в настоящее время эта гробница разрушена, но другая гробница его товарища сохранилась в целости в том же притворе»[941]. Инок Афанасий Кольнофойский в 1638 г. писал о святом монахе Илье, а в лицевом киево-печерском патерике XVII в. и начала XVIII в. этот Елья-Илья, согласно Халанскому, называется преподобным Ильей Муромским.

Халанский видит явную связь между словами мурманский и муромский/ муромец, аргументируя это тем, что подобное уподобление встречается в Олонецкой губернии, в связи с историей Муромского Свято-Успенского монастыря, основателем которого считается преподобный Лазарь Муромский или Мурманский, а сама обитель называется Мурманским и Муромским монастырем. В 1342 г. преподобный Лазарь прибыл в Новгород, а позднее по повелению духовного отца отправился в «северные страны», где на Мурманском острове на озере Онего поставил часовню. Халанский отмечает, что в завещании св. Лазаря встречается параллельное употребление названий «езеро Мурмо» и «езеро Муромское», остров Мучь и он же остров Мурманский и Муромский. Халанский приводит данные о том, что прозвище Муромец имеет в свидетельствах XVIII в. такие варианты, как Муровец/Муравец (Ilia Muravitz у Луиса де Кастильо) или Ilia Muurowitza в финской сказке, что сближает его с прилагательными муравский, т. е. богемский (ср. муравское сукно, муравский князь Буривой), сущ. мурава, названием муравская дорога для Муравского шляха. Название острова Муромца на Днепре у Халанского приведено в вариантах Муровского острова или Муровца[942].

Для данного исследования сведения Халанского интересны тем, что показывают чрезвычайную продуктивность корня мур-, поскольку именно эта часть остается неизменяемой: в прозвище Муромлян, Муровлян, Моровлянин, в гидронимах Муроканда, озеро Мурманское (вероятно, второе название Онежского озера) или Мурмо. От этих названий местности преподобный Лазарь получил прозвание Муромский/Мурманский. Заметим: не Онежский, а именно Мурманский, т. е. это имя перевешивало по укорененности все остальные названия.

И при чем здесь норвежцы?! Взаимозаменяемость названий Мурманский и Муромский, Муромец и Муровец говорит о том, что эти имена связаны не только с Русским Севером, но и с более широким ареалом Восточной Европы. В полной мере заниматься этимологией этих названий здесь не место, достаточно лишь показать их связь именно с древнерусской традицией, также как и связь названия урмане. Название урмане в летописях встречается в различных вариантах: оурмане (Лаврентьевская и Ипатьевская летописи), что при стяжении дает то же урмане (по аналогии с роука — рука, роуские — русские и т. д.); армане (Тверская летопись) или армене (Вологодско-Пермская и Никаноровская летописи); нурмане (Софийская первая летопись). Все чередования в этнониме урмане: ур-/оур-/ар-/нур-, как было показано выше, соответствуют правилам русского языка. Сюда же относятся и мурмане или моурмане (Татищев). В русском языке сохранилось слово моура «туча» как вместилище небесной влаги, что подтверждает правильность варианта моурмане, который, в свою очередь, легко сопоставляется с летописным оурмане. Но само это множество чередований свидетельствует о принадлежности слова оурмане/мурмане/нурмане к русскому языку, а не к заимствованиям в русском языке.

Но рассмотрение одного языкового аспекта недостаточно. В архаичную эпоху природные стихии обожествлялись и наделялись различными зооморфными и антропоморфными ипостасями. Следы такого поклонения остаются в наиболее древних этнонимах, ведущих свое происхождение от наименования природных феноменов. Урман, урманный в словаре В. И. Даля является одним из многочисленных названий для медведя. Представляется, что урман в значении «дремучий лес» является вторичным относительно значения «медведь», поскольку лес — это среда обитания для медведя, которого именовали также «лесник», «лесной черт», «хозяин тайги» или характеризовали через поговорки: «хозяин в дому, что медведь в бору» и др.

Ученые издавна обратили внимание на своеобразие характера взаимодействия человека и медведя. Медведь никогда не имел существенного значения как промысловый зверь, но тем не менее с древних времен был объектом культа, что ставит культ медведя особняком среди культов других животных, обычно объясняемых с точки зрения охотничьей магии и других производственно-магических ритуалов. Временем зарождения «медвежьих культов» принято считать мустьерскую эпоху или завершение нижнего палеолита, а наиболее древними святилищами — знаменитые мустьерские «медвежьи пещеры» или своеобразные медвежьи кладбища, в которых медвежьи кости составляют 95–99 % всех костных останков, количество же особей в одном пункте доходит до 1000 медведей. Древнейшими из таких кладбищ являются медвежьи пещеры в Альпах, Северном Причерноморье и на Кавказе с явно ритуальными захоронениями медвежьих черепов и лап[943].

В изобразительном творчестве восточноевропейского Севера и в Сибири «медвежья тема» как отражение «медвежьих культов» появилась несколько позднее, на исходе каменного века. Одним из известных погребений, где обнаружены медвежьи останки, является неолитическое погребение Оленеостровского могильника на острове Оленьем в Онежском озере: там было найдено 157 клыков медведя от 55 животных[944]. Важность культа почитания медведя подчеркивается тем, что в погребальных и культовых комплексах находятся также изображения животного из глины, кости, камня и дерева. А. В. Табарев называет великолепные неолитические ретушированные изображения медведей со стоянок в Архангельской области, у реки Зимняя Золотница (впадает в Белое море) и Бесовы Следки у Беломорска[945].

Наиболее ранние изображения медведя на территории Западной Сибири относятся к эпохе неолита. Обнаружены изображения медведя в композиции из Узунгура на Горном Алтае и в других районах Южной Сибири, датированные эпохой неолита-ранней бронзы[946]. Исследование культа медведя в мировой культуре говорит о его распространении у многих народов в разные эпохи. Исследовательница культа медведя в русском прикладном искусстве А. Ю. Майничева отмечает, что данные многих мифов и поверий свидетельствуют о том, что медведь был одним из животных, соотносившихся с богом земли: «Медведь — самая древняя ипостась бога земли, а также символ божества вообще»[947].

Выше уже упоминалось особое значение культа медведя в древнерусской традиции и его связь с божеством Волоса/Велеса, в частности, наделение медведя свойствами оборотничества и провидца, вещего зверя, который «наперед все знает»[948]. Но сказания наделяли медведя и образом бога-громовика, разбивающего облачные ульи и пожирающего скрытый в них мед. В народных сказках могущественный Перун выступает в виде богатыря Ивана-Медведка[949]. Значимость божества, слившегося с образом медведя, проявилась в наделении его небесной проекцией и в космогонических представлениях о «звездных медведях», отразившихся в названиях созвездий Большой и Малой Медведиц. Кроме того, в поверьях разных народов медведь обладал чертами мифического змея — хозяина нижнего, подземного мира. Майничева отмечает, что в ряде русских сказок образ медведя замещает в ролевом отношении Кощея — повелителя преисподней[950].

Таким образом, медведь — урман выступал как повелитель трех миров: небесного, земного и подземного/нижнего, что представляет интерес для анализа значения названий Урмия/Варния (Вармия).

В уже приводимой работе Т. В. Гамкрелидзе и В. В. Иванова «Индоевропейский язык индоевропейцы», в частности, в главе «Животные „нижнего мира“» приводится интересный материал по обозначениям змеи или мифологического Змея в индоевропейских языках. Змей или змея выступали в числе основных мифологических существ и воспринимались мифопоэтическим сознанием как владыки подземного «нижнего» мира. В названной работе приводятся лексемы для обозначения змея в различных индоевропейских языках, соотносимые друг с другом и явно перекликающиеся с названиями Урмии/Варнии (Вармии). Авторы обращают внимание на то, что исходные архаические названия для мифологической змеи с течением времени претерпевали табуистические преобразования, что приводило к замене первоначальной индоевропейской основы на новые варианты, часто иносказательной природы типа «ползающие животные», «ползающие насекомые» или просто «ползающие по земле». Семантические переходы «червь» ~ «насекомое» ~ «змея» ~ «ящерица» объясняются их отнесением к родственной группе животных. Например, змей или змея обозначаются следующими словами: лат. uermis-червь, лит. vaȓmas — насекомое, комар; др. — рус. вермие — саранча, черви; гот. waurmis — змея, др. — исл. ormr — змей, др. — англ. wyrm — змей, дракон, червь.

Отсюда в ряде диалектов — название пурпурной краски: прус, wormyan «красный» (дословно: «цвета червя»), укр. вермяний «красный», др.-в. — нем. giuurmōt «окрашенный в красный цвет», др. — англ. wurma «пурпур» (балто-славяногерманская лексическая изоглосса): индоевропейское *ṷṛmi-, *ṷṛmo-.

Фонетическое сходство с этой основой, по мнению авторов, обнаруживает другая индоевропейская основа с тем же значением: согд. kyrm «червь», перс. kirm «червь», прус, girmis — личинка, лит. kirmis «червь», ст. — слав. črĭvĭ «червь» (отсюда в славянском обозначении красного цвета: ст. — слав. črĭvenu «красный, червоный», полностью аналогичное такому же обозначению от основы *ṷṛmі-). К этим основам, добавляют Гамкрелидзе и Иванов, примыкает формально основа *moг-ų/ųar-m — «муравей», др. — рус. муравей; др. — инд. vатrá «муравей»[951].

Таким образом, мы видим, что название Урмия/Варния (Вармия) связано с обозначениями водной стихии, которые восходят как к древнеиндоевропейским др. — инд. vār-, vāri- «вода», так и к сохранившимся в лит. jūra «море», прус. іūrіn «море», но представленным многочисленными русскими гидронимами с основой юр-, следовательно, имевшими связь с языком древних русов. Помимо этого, названия Урмия/Варния (Вармия) соотносятся с мифологическими существами, значимыми в культовом отношении: медведем-урманом и «ползающими животными», восходящими к лат. uermis — червь, лит. vaȓmas — насекомое, комар; др. — рус. вермие — саранча, черви, что в обобщенном виде соединялось с основным мифологическим существом нижнего или подземного/подводного мира змея или змеи.

Медведь и змея, как известно, занимали ведущее место в культовой и фольклорной традиции Литвы вплоть до наших дней. Исследовав происхождение названия Урмия/Варния (Вармия), можно понять, почему: эти культы были заложены первыми насельниками этой земли — древними русами и составлявшими с ними культурно-языковой симбиоз представителями гаплогруппы N1c1 — будущими пруссами и другими балтскими народами. Одним из самоназваний этого полиэтнического сообщества было урмане, по объекту своего поклонения медведю-урману, со временем принявшего образ Перуна-Медведка. Поскольку самоназвание урмане сохранилось именно в русской летописной традиции, логично считать его восходящим к древним русам.

В других индоевропейских культурах, согласно Гамкрелидзе и Иванову, по причине своей культовой значимости и табуирования первоначального названия, название медведя заменяется описательными наименованиями по разным признакам. Так, в балтийских языках возникает другой эвфемистический термин для «медведя»: прус, tlok- в Tlokunpelk clokis «Медвежье Болото», от clokis (лит. lokȳs, лат. lâcis)[952].

Вот с этой землей Урмии/Варнии (Вармии), находившейся в самом восточном углу южнобалтийского побережья, и был связан титулом князь ур-манский летописный князь Олег. С течением веков менялась политическая и религиозная ситуация на Южной Балтии, новые силы выходили на историческую арену, перекраивались прежние границы, возникали новые наименования этносов и политий, т. е. кардинально менялась вся жизнь, и только старинные названия, смысл которых был занесен течением времени, молчаливо хранили память о старинных традициях. Этноним урмане сохранился у летописцев, и вероятно, очень архаичен, причем являлся, скорее всего, этнонимом теофорного происхождения — был названием «по вере». Наиболее раннее название, под которым стала известна страна — это Варния или Вармия. Политониму Вармия определенно соответствуют армане в Тверской летописи или армене в Вологодско-Пермской и Никаноровской летописях, вероятно, сменившие более архаичных урман. Тем более, что чередование именных основ ур- и ар- или ар- и вар- выступает в русском языке как «обыгрывание» родственных морфем (см. приток средней Волги Ардым и его вариант Урдома, а также Ворема и Орема) и явилось следствием использования табуирования с целью «скрыть „божественные“ первозначения, связанные с основным мифом о создании Вселенной» (см. выше о работах М. М. Маковского и Р. Якобсона).

С XIII в. на территориях от Северного до Балтийского Поморья получил известность такой вариант древнего субэтнонима как мурмане, который, согласно вышеприведенному анализу, изначально был в ходу на Северо-Западе Восточной Европы как исконная часть древнерусской традиции), а на фоне исторических потрясений XIII в. мог вместе с частью его носителей переместиться и на восток Южной Балтии. Есть достаточно оснований полагать, что в раннем средневековье носители этого имени мурмане — предтечи имени русских поморов, освоили северное побережье достаточно далеко на запад, отсюда и «Мурманский конец» или Мурман Западный из исторических документов XVІ-XVІІ вв., т. е. берег от нынешней государственной границы с Норвегией и до мыса Святой нос. Это разграничение по реке Ворьеме было произведено в 1826 г. российским представителем полковником Галяминым и норвежским майором Мейлендорфом.

Но скорее всего древние мурмане осваивали северное побережье намного дальше на запад, возможно, вплоть до Атлантики и вглубь Скандинавского полуострова по Лапландии, поскольку в русских исторических документах сохранилась взаимозаменяемость названий Лопь, т. е. Лапландия и Мурманская земля[953]. Но Лапландия явно выходит за рамки только Норвегии, поэтому именование Лапландии Мурманской землей позволяет предположить, что саамы и древние русы с глубокой древности образовали область единого культурного симбиоза в границах всей исторической Лапландии. На такие предположения наводят, например, названия двух истоков реки Лулео (Luleå) Тара и Кама, являющиеся именами женских божеств, известных по древнеиндийской мифологии, унаследованной впоследствии буддизмом. Поскольку эти же названия гидронимов выявляются на территории России от Алтая и Сибири (река Тара на Алтае и Тара как приток Иртыша; река Кама — приток Оми) до Восточной Европы (реки Тара на Владимирщине и на Брянщине; река Кама — крупнейший приток Волги) и далее на Русском Севере (реки Тара в Вельском уезде и Тарка в Мурманском уезде; река Камавелица в Тотемском уезде и Камозеро в Кемском уезде), т. е. по всему ареалу миграций ариев на восток и древних русов — на восточноевропейских просторах. Это в который раз напоминает о высказывавшейся здесь неоднократно мысли об общих истоках древнерусской и арийской культурных традиций, к которой принадлежали и мифологические теонимы, образы которых уносились ариями в русле их миграций.

Представляется, что исторический водораздел между древними мурманами и их прямыми наследниками русскими поморами (новое имя принадлежало новому времени) произошел на севере с распространением христианства на Руси, в частности, на Русском Севере. Почитатели культа Волоса в различных его проявлениях должны были быть враждебно настроены к переселенцам из Новгородчины, с которыми приходило православие. Именно религиозными противоречиями должны объясняться летописные упоминания военных столкновений новгородцев с мурманами или выступлений мурманов на стороне иноземных противников новгородцев.

Но этот период отделен от времени князя Олега несколькими столетиями, поэтому является темой другой работы. Однако без восстановления всей глубины древних традиций Урмии/Варнии (Вармии) не понять и исторических событий с участием мурман в XIII–XVI вв. А его и перестали понимать, начиная с XVIII в. В XVII в. еще помнили, о чем свидетельствует рассказ у Карамзина, приведенный им при описании приема у Лжедмитрия: «Во время обеда привели двадцать лопарей, бывших тогда в Москве с данью, и рассказывали любопытным иноземцам, что сии странные дикари живут на краю света, близ Индии и Ледовитого моря, не зная ни домов, ни теплой пищи, ни законов, ни Веры»[954]. Не в ту ли Индию или царство Индейское ходил походом тезка князя Олега былинный Вольга и откуда брал он себе в жены царицу Азвяковну, молоду Елену Александровну и где потом сам становится царем?

Пока этот вопрос — глас вопиющего в пустыне, поскольку древней истории Русского Севера у нас нет, ибо она скрыта под ущербными историческими утопиями, и вопрос исследования этих утопий необходим для того, чтобы постепенно очищать от них российскую историческую науку.

Связь князя Олега с южнобалтийской Вармией/Урмией и таким образом — с титулом князя урманского имеет еще одно подтверждение. Это родство сакральных традиций городов Поморья с фразой князя Олега о Киеве «Се буди мати градом русским». Эта фраза безусловно уводит на южнобалтийское побережье, поскольку именно в Поморье была зафиксирована «материнская» классификация главного города Поморья. С. Гедеонов и А. Котляревский писали о том, что в латинских источниках отмечалось, что Щецин был старшим городом в Поморье, мать и глава всех городов поморских (Pomeranorum matremque civitatum). Известно, что Щецин был крупнейшим сакральным центом на Южной Балтии, где на холме стоял храм одного из великих божеств Триглава.

Относительно фразы князя Олега сложилось мнение, что термин «мати» здесь следует понимать как «метрополия»[955]. При этом особенно не задумываются над тем, что греческое «metropolis» от meter мать + polis город существовало совершенно в ином историческом контексте. В Древней Греции — это название города-государства по отношению к основанным им поселениях в чужих землях или обозначение для государства, владевшего захваченными им землями. Вряд ли общепринятое понимание термина «метрополия» подходит к летописной истории объединения Новгорода и Киева.

Как известно из рассказа летописи, в 882 г. Олег Вещий выступает в поход и присоединяет к своим владениям Киев. «И съде Олег княжа в Киевъ, и рече Олегъ: „Се буди мати градомъ русьским“». То есть в данном историческом контексте городом — княжеством, захватившим Киев, выступает Новгород. Следовательно, Новгород и есть метрополия. С какой же стати новгородскому князю Олегу ставить всё с ног на голову и завоёванной земле давать статус владетеля, а Новгород объявлять колонизованной периферией? Историческая мысль явно отрывается от всякой логики. Совершенно очевидно, что термин «мати» имеет здесь другое значение. Но всё дело в том, что этим термином историческая наука практически не занималась, удовлетворившись подставкой в летописный контекст значения «метрополии».

Невнимание исторической науки к термину «мати» объясняется тем, что термин наиболее полно раскрывается в весьма специфическом источнике — в древнерусском памятнике космогонического содержания, духовном стихе о «Голубиной книге». Ядро этого древнейшего произведения русской духовной культуры совершенно очевидно оформилось на глубине тысячелетий, но письменно тексты «Голубиной книги» были зафиксированы в XVIII в., как и многие произведения устной традиции. В «Голубиной книге» «мати» — это не просто «матерь» или «мать», этим словом обозначался главный, т. е. сакрально наиболее важный природный и социальный предмет (земля, море, возеро, река, город, церква, птица, зверь, гора, камень, дерево, трава). На вопрос: Кая земля всем землям мати, — «Голубиная книга» отвечала: «Свято-Русь земля — всем землям мати». Зафиксировано понятие «мати» и на уровне народного сознания. В словаре Даля относительно Волги приведено выражение: Волга всем рекам мати. То есть в народной памяти образ Волги для древних русов закрепился как образ наиболее священной реки, персонифицированной в образе Волги-матушки. Следовательно, при князе Олеге на вопрос Голубиной книги: «Который город всем городам мати», учреждался ответ: Киев «буди мати градомъ русьским», т. е. Киев наделялся ролью сакрального центра среди городов Руси, в соответствии с древнейшей мировоззренческой системой русов или в соответствии с древнейшей языческой традицией.

Теперь пора задать следующий вопрос: а по какой причине князь Олег использовал терминологию «Голубиной книги»? И здесь необходимо прояснить один важный момент, связанный с правлением его предшественника князя Оскольда. Сейчас собрано достаточно свидетельств источников о том, что князь Оскольд принял христианство после похода на Константинополь в 860 году. Вслед за князем крестились и многие русы. Сведения об источниках и литературе по этой проблеме собраны в книге С. В. Шумило «Князь Оскольд и христианизация Руси»[956]. Но видимо, с какого-то времени киевляне стали проявлять недовольство князем ли Оскольдом, или новой религией, или тем и другим вместе.

Поэтому вокняжение Олега в Киеве было не столько результатом захвата, сколько результатом сговора его с киевлянами, желавшими свергнуть князя-христианина. Еще Татищев писал: «Блаженный же Оскольд предан киевляны и убиен бысть, и погребен на горе, иде же стояла церковь святого Николая…»[957], т. е. консервативные круги киевского общества пожелали возврата к своим тысячелетним традициям, носителя которых они видели в князе Олеге и которые в то время сохранялись и на Балтийском Поморье, и вероятно, на Новгородчине. Совершенно очевидно, что южнобалтийские сакральные традиции были родственны древнерусской духовной архаике. В разные эпохи они связывали, наверняка, Русскую равнину и Южную Балтию. Ход истории мог время от времени прерывать эти связи, но память народная хранила знание о них и вызывала их из небытия тогда, когда ощущалась потребность. Так было и при вокняжении князя Олега в Киеве. При учреждении основ своего государства, определив Киев на роль южнорусского сакрального центра, князь Олег как бы очертил границы объединенной Руси с севера на юг. Естественно, сделать это он мог только в том случае, если сам принадлежал к этой древнерусской сакральной традиции, запечатленной в «Голубиной книге»[958].

Как справедливо подчеркнул исследователь «Голубиной книги» М. Л. Серяков, князь Олег при учреждении основ своего государства, определив Киев как «мати», использовал религиозно-философскую терминологию «Голубиной книги» и этим символическим актом восстановил космический миропорядок в только что созданном им Древнерусском государстве, включив туда Киев, а через него и всю страну в общий контекст древнерусской сакральной традиции и провозгласил Киев священным центром[959]. Кроме того, что князь Олег определил Киев на роль южнорусского сакрального центра, отметив его именем мати, он вернул традицию вселенского закона роты (риты/рты) на Русь. Под ее знаком был заключен князем Олегом его договор с Византией: «Царь же Леонъ со Олександромъ миръ сотвориста со Олгом, имешеся по дань и роте заходивше межы собою, целоваше сами крестъ, а Олга водише на роту и мужи его по Рускому закону, кляшася оружьемъ своим, и Перуном, богом своим, и Волосом, скотьемъ богомъ, и утвердиша миръ»[960].

Поморский Щецин как мати и Киев как мати выступают как бы двумя полюсами той территории, которую князь Олег соединил в единое сакральное пространство. И деятельность князя Олега должна исследоваться именно в этих масштабных рамках. Но как известно, этого не делается, поскольку норманисты по-прежнему, цепляются за абсурдную мысль о скандинавском происхождении князя Олега, пытаясь представить его выходцем из датских или норвежских локальных династий, «который оказался в Восточной Европе, во главе смешанного войска захватил Киев и стал великим русским князем».

До тех пор, пока такая ситуация существует в российской исторической науке, научное исследование проблематики начального периода русской истории практически невозможно.

Теперь несколько слов о происхождении княгини Ольги. Изучение материалов, связанных с жизнеописанием княгини Ольги, содержит интересный материал для размышлений о генеалогических связях княженья словен (как, впрочем, и других летописных княжений). Но этот материал практически не исследовался, а если и упоминался, то разве затем, чтобы сказать: смотрите, сколько несообразного, разнородного, а следовательно, выдуманного имеется в летописной и устной традициях.

Дело в том, что в летописях и других источниках о происхождении княгини Ольги она называется то родом от «Болгаръх», то сестрой Аскольда и Дира, то из рода Гостомысла, то дочерью простых родителей. С точки зрения современной науки, все эти версии противоречат друг другу. Но в рамках родовых традиций и системы генеалогических связей эти данные вполне могут увязываться друг с другом: можно считаться родством со знаменитыми предками, но потерять родовое имя в силу неподходящего брака или других обстоятельств, можно быть урожденной княжной по материнской линии и ханшей — по отцовской, можно было быть названной дочерью или сестрой и т. д. известных деятелей в силу разных обстоятельств.

Под влиянием норманизма, упорно отрицающего древнерусский институт княжеской власти до Рюрика, вопрос о генеалогических связях летописных княжений и после призвания Рюрика остается «на обочине» исторических исследований. Хотя летописание содержит немало указаний на широкий круг междинастийных связей русских княжений. Например, в Никоновской летописи, обсуждая возможных кандидатов на княжеский престол, предлагали: «…поищем и уставим такового или от нас, или от казар, или от полян, или от дунайчев, или от варяг…».

Но в Житии кн. Ольги сообщалось, что была она «от языка варяжска», этого было достаточно для норманистов везде, где только можно, включая и справочные сайты, стремиться растолковывать, что варяжское происхождение Ольги подтверждается ее именем, имеющим соответствие в древнескандинавском как Helga. То есть ненавязчиво, но с завидным упорством подбрасывается мыслишка: раз имя «соответствует» древнескандинавскому Helga, то и происхождение Ольги должно… соответствовать тому же. Этническая принадлежность согласно имени — на этом норманизм стоит с XVIII в., и за его предел выходить не собирается.

Как обстоят дела с древнескандинавским Helga, здесь было показано со всеми подробностями: «древнескандинавская» Хельга произошла от древнерусской Ольги/Ельги, причем произошло это на несколько столетий позднее времени жизни княгини Ольги. Ну, и какова теперь цена норманистскому умствованию?

Однако в силу того, что образ «древнескандинавской» Хельги, навязанный норманизмом науке, заполонил большую часть работ, посвященных княгине Ольге, потребуется время для преодоления этой ненаучной «тяги». Поэтому полагаю, пока достаточно будет только кратко перечислить известные данные, связанные с родословием княгини Ольги.

В Лаврентьевской летописи сказано: «…по Ѡлзѣ и слоушаша и приведоша ему женоу от Пъскова именем Ѡлену»[961]. В НИЛ сообщается: «Егда Игорь возмужа, ожени его Олег, поят за него жену от Изборска, рода Гостомыслова, иже Прекраса нарицашеся, а Олег преименова ю и нарече во свое имя Ольга»[962]. В «Житиях святых» о княгине Ольге рассказывается: «Блаженная Ольга происходила из знаменитого рода: она была правнука Гостомысла, того славного мужа, который начальствовал в Великом Новгороде до тех пор, пока, по его же совету, не был призван из Варягов на княжение русское Рюрик с братьями. Родиной же Ольги была весь Выбутская, ныне близ города Пскова, тогда еще не существовавшего»[963].

В конце XIX в. настоятель Троицево-Сергиевой Лавры архимандрит Леонид опубликовал новые сведения о родословии княгини Ольги, почерпнутые из обнаруженного им фрагмента древнего летописца («Новый Владимирский летописец»). Арх. Леонид напомнил слова М. П. Погодина о том, что о роде супруги Игоревой великой княгини Ольги, бессмертной в нашей истории по многим отношениям, до сих пор не сказано было еще ничего решительного.

И далее продолжил, что в XVI в. было создано житие св. Ольги, вошедшее в «Книгу степенную царского родословия» как подробное описание ее княжения, где говорится что св. Ольгу «…произведе Плесковская страна, иже от области Царствия Русския земли от веси, именуемыя Выбутской… от рода ни княжеска и ни вельможеска, но от простых людей». Эти данные вошли в русское историеписание и повторялись впоследствии многими поколениями российских историков, поскольку, по словам арх. Леонида, до этого жития не было известно ни одного письменного свидетельства, подробно освещающего происхождение княгини Ольги. Однако, продолжает он, занимаясь описанием рукописей покойного графа А. С Уварова, в прошлом году я нашел в одном историческом сборнике второй половины XV в. отрывок из древнего летописца (который по своему содержанию может быть назван Владимирским), где описываются в сжатом виде события русской истории с 862 по 1174 г. (до смерти Андрея Боголюбского). Неизвестный составитель этого летописца (начинающегося родословием русских князей до 1490 г.) в изложении событий следует, очевидно, указаниям нашей первоначальной летописи, но заметно уклоняется от повторения всех легендарных сказаний, встречающихся на первых годах оной, а местами делает весьма дельные и любопытные дополнения и пояснения некоторых мест своего главного источника. Вместо дословного повторения записи первоначальной летописи под 903 г., что Олег взял своему воспитаннику и сроднику Игорю жену из Плескова, именем Ольгу, летописец XV в. пишет: «Игоря же жени в Болгарех, поят за него княжну именем Олгу. И бе мудра велми». Итак, вот письменное свидетельство, сделал вывод арх. Леонид, идущее из XV в., о том, что еще до написания пространного жития св. Ольги (в XVI в.) русский летописец во Владимирской области знал, что св. Ольга была родом из Болгарии и происходила не из поселянок, а была болгарская княжна. А из этого уже само собою проистекает заключение, считает арх. Леонид, что под Плесковым первоначального летописца он имел причины разуметь не Псков, а древний болгарский город Плесков, который был основан Константином Великим. По мнению архимандрита Леонида, найденный им летописец сделал свои пояснения и дополнения к ПВЛ не голословно, а на основании других старых летописцев, до нас не дошедших[964].

Как сказано выше, внимательное исследование междинастийных связей русских летописных княжений может дать вполне логичное объяснение всем, на сегодня кажущимся противоречивыми, сведениям о родословии княгини Ольги. Очень существенными, на мой взгляд, являются данные из Типографской летописи (конец XV в.) и из Пискаревского летописца о том, что «Нецыи же глаголют яко Ольгова дщерь ве Ольга»[965]. По-моему, это сообщение хорошо сочетается со словами НИЛ: «Олег преименова ю и нарече во свое имя Ольга».

Я в течение многих лет занимаюсь исследованием традиций поддержания преемственности власти в княжеских/монархических институтах власти и знаю, что важную роль в этих традициях играло удочерение/усыновление лица, которое необходимо было ввести в члены правящего рода. Среди наиболее известных примеров подобного рода можно назвать усыновление бездетной королевой Дании, Норвегии и Швеции Маргаретой (1353–1412) ее внучатого племянника Богуслава Поморского, которого нарекли именем Эрика, и он сделался наследным принцем в трех скандинавских королевствах. Благодаря традиции усыновления была основана и ныне существующая шведская династия Бернадоттов. В 1809 г. сразу после коронования, тяжело заболел шведский король Карл XIII (правил 1809–1818). Его единственный сын умер в младенчестве, а слабое здоровье короля не оставляло надежды на другое потомство. Для решения проблемы наследования власти решили пригласить французского маршала Ж.-Б. Бернадотта. Была проведена церемония усыновления маршала Бернадотта шведским королем Карлом XIII (кандидат со стороны должен стать членом правящего рода) и принятия лютеранской веры (наследник престола как будущий правитель должен быть той же сакральной системы, что и руководимый им социум), после чего маршал Бернадотт, получив династийное имя «Карл Юхан XIV» (имя правителя — важный элемент сакральной традиции — должно соответствовать родовому именослову), был провозглашен на заседании риксдага наследным принцем шведского престола[966].

Сводные данные Иакимовской летописи и Пискаревского летописца позволяют предположить, что князь Олег удочерил девушку по имени Прекраса, которая получила его родовое имя Ольга и стала членом княжеского рода, к которому принадлежал и князь Рюрик, и в этом случае Ольга, совершенно верно, становилась «правнукой Гостомысла». Почему надо было провести удочерение, мы сейчас не знаем, ибо вместо нормального изучения истории династии Рюриковичей, невероятное количество времени и средств ушло на бесплодное пересыпание из пустого в порожнее выдумок про «скандинавские» имена русских князей.

Датский политический миф и отождествление Мурмана с Норвежской землей

Рождение норманизма от чресл шведского политического мифа с его идеями шведского происхождения Рюрика и происхождения имени Руси от шведских родсов исследуется рядом ученых (В. В. Фомин, Л. П. Грот), о чем неоднократно упоминалось в данной работе.

Но оказывается шведский политический миф, получивший развитие в XVII в. как информационная технология для оправдания отторжения русских земель в свою пользу, был не одинок в своих попытках использовать в качестве отмычки манипулирование историей. В тени фантазий «Атлантиды» Рудбека оказался датский политический миф, с помощью которого датская корона пыталась отторгнуть древнерусский Мурман и весь Кольский полуостров.

Выше было названо имя Карла Тиандера как основоположника идеи того, что русское слово мурман образовано от скандинавского норманд и означает норвежцев. И это правильно, если говорить о введении этого толкования в научный оборот. Но рождение самой идеи изначально было связано не с наукой, а с политикой, точнее, с датскими политическими интересами на Русском Севере. При недостаточной исследованности датского политического мифа как утопии, повлиявшей на развитие изучения древнерусской истории, очерчу только контуры данной проблемы, используя имеющийся доступный материал.

Международные отношения на Мурмане в XVI в. определялись отношениями между Русским государством и Данией, поскольку Норвегия с 1536 г. потеряла право иметь собственного короля и сделалась провинцией Датского королевства под властью датского короля. В связи с этим с середины XVI в. со стороны датской короны стали предприниматься попытки «урегулирования» пограничных споров с русским царем из-за Лапландии. В 1556 г. Иоанн Грозный пожаловал Печенгский монастырь речными и морскими угодьями, и западные границы этих угодий прошли по реке Паз. Через три года после этого пожалования сборщик дани Ефим Анисимов жаловался царю на датчан, отнявших у лопарей половину реки Полной и не пустивших его на реку Тенную, на которой жили лопари, также вносившие дань в русскую казну.

С этого времени, как пишет историк В. Л. Державин, датчане стали предпринимать сбор информации такого характера, которая могла бы обосновать права Норвегии, то бишь датской короны на всю Лапландию, и содействовать тем самым превращении ее в датскую колонию. После ухода русских с реки Полной Дания усилила свою активность и стала направлять жалобу за жалобой на «незаконные» действия царских подданных в «норвежских» землях, хотя имелись в виду владения печенгского монастыря. В 1574 г. датский посол в Москве стал настаивать на проведении съезда для урегулирования «неразрешенных» вопросов, положив начало переговорному процессу по лапландскому вопросу. В целом, подчеркивает Державин, желание Дании установить «справедливую» границу неслучайно совпадало по времени с ведением Русским государством изнуряющей Ливонской войны[967].

«Справедливая» граница на деле означала отторжение всего Кольского полуострова в пользу датской короны. Судя по документам, некоторые из обителей, такие как Печенгский, Петровский в Коле и Рождественский в Кандалакше в течение какого-то времени вынуждены были платить дань датчанам, но с 1584 г. прекратили. По этому поводу датчане тоже заявили протест, но настоятели монастырей ответили, что у них нет соответствующих царских распоряжений. С воцарением Федора Иоанновича жалованная грамота Печенгскому монастырю была подтверждена, помимо этого царь высказался о Лапландии как о своей исконной вотчине и отверг притязания Дании на «спорные» территории, на что воеводе князю Васильчикову были даны четкие указания о том, что: «та поморская земля исстари вотчина государя». В ответ король Фредрик II отправил в Москву письмо, где заявлялось, что принадлежность Лапландии Норвегии доказывается тем, что сами царские подданные называют ее мурманской, что значит норманской землей, и это свидетельствует о правоте датских претензий. Письмо вызвало гнев царя и резкую отповедь, что «ныне было нам и непригоже послов слати на съезд для зазорных слов». Известно, что для запланированных переговоров 1586 г. для датских послов готовилась инструкция, в которой также «обосновывались» права датского короля на весь Кольский полуостров и содержались требования о повсеместном обложении населения полуострова пошлиной и десятиной.

Аналогичные требования в более подробном изложении были подготовлены к переговорам в Москве в 1595 году. В требованиях приводились следующие аргументы: русские сами называли Лапландию Мурманской, т. е. норманской землей, датчане издавна собирали дань в Биармии, с которой они отождествляли Поморье, очевидцы всегда могут подтвердить то, что Лапландия раньше входила в состав Норвегии. В 1601 г. в Москву было отправлено новое датское посольство со старыми претензиями на весь Кольский полуостров и с дополнительными «доводами», основанными на «исторических» аргументах, в частности, со ссылками на труды Саксона Грамматика и Мюнстера, из которых, по уверению датчан, тоже якобы можно было почерпнуть сведения о том, что Лапландия всегда принадлежала Норвегии, читай — Дании[968]. К «историческим» аргументам присовокуплялось предложение выкупить Колу за издевательски ничтожную сумму — 50 тысяч талеров. В работах И. Ф. Ушакова и В. Л. Державина со ссылкой на Г. В. Форстена приводятся ответы государевых людей и самого государя (тогда на престоле был Борис Годунов) на перечисленные «аргументы» датчан. Относительно возможности продажи Лапландии было заявлено, что «хотя у царя много земель, но собственности своей он не уступит королю, если бы тот и предложил ему и пять раз по сто тысяч». Согласитесь, очень достойный ответ.

По поводу «исторических» аргументов в статье Форстена дан ответ Бориса, который с явной усмешкой отпарировал, что ссылками на историков нечего доказывать принадлежность Лапландии Норвегии. «Историки много пишут, но не всегда передают истину. Свидетельства живых людей имеют гораздо большее значение»[969]. Слова Бориса Годунова подтверждают вышесказанное: до XVIII в., т. е. до того времени, как тьма западноевропейских утопий сгустилась над российской исторической мыслью, и русское общество, и русские правители владели знанием о глубоких корнях русской истории, включая и Русский Север, при этом знание было основано как на письменной традиции, так и на устной. Точна и оценка, данная Борисом Годуновым западноевропейскому историозодчеству того периода, когда готицизм и версии выдуманного величия скандинавских стран в древности набирали силу. Скандинавским же историкам потребовалось несколько сот лет для того, чтобы признать труд Саксона Грамматика художественным произведением в большей части его датской истории. А в XVII в. как видим, датская политика пыталась использовать сочинение Саксона как достоверные исторические свидетельства для вымогательства материальных выгод у Русского государства.

Какую мораль можно извлечь уже сейчас из вышеизложенного?

По моему глубокому убеждению, когда в высоких политических кругах какого-либо государства начинают проявлять горячий интерес к филологическим наукам, в результате чего появляются официальные документы, якобы подтверждающие, что твои земли вместе с поселениями, морской торговлей, товарами и деньгами не твои и подлежат отдаче, то такие филологические экзерсисы должны вызывать немедленное подозрение в подлоге. Так, собственно, в русской политической мысли XVІ-XVII вв. к претензиям датской короны и относились. Но в XVIII столетии ситуация изменилась. Факты русской истории оказались объектом манипулирования в русле западноевропейских утопий, рожденных изначально в «сотрудничестве» между королевскими канцеляриями и научными центрами и постепенно становясь привычным элементом западноевропейских академических работ.

Знал ли Тиандер об изложенных фактах датско-русских отношений? Не мог не знать. Ведь, например, упомянутая статья Форстена была опубликована задолго до академического «открытия» Тиандера: мурмане значат норманны, т. е. норвежцы. Однако несмотря на то, что все факты об изначальном авторстве датского политического мифа в отождествлении мурманской земли с норвежской землей казалось бы налицо, именно это толкование до сих пор безраздельно господствует в академических работах. И данный факт оказывает не только крайне негативное влияние на развитие изучения истории Русского Севера, но и создает питательную среду для размножения датского политического мифа, правда уже в норвежской упаковке. На практике это означает финансирование и проведение на практике проектов региональной «наднациональной» политики на севере России, в рамках которых стремятся внедрять в сознание жителей, представителей исторической науки, представителей региональной власти и общественности на данной территории Российской Федерации идей по изменению исторической российской идентичности, ложной региональной самоидентификации или так называемой особой «северной» идентификации, отличной от остальной России. Составляющими идеи «северной идентичности» являются утверждения о том, что первопоселенцами на севере были финно-угры, но проявлявшие особую склонность к северогерманской, то бишь норвежской культуре, такие вот финно-угорские германцы. Очевидно, что концепция особой «северной идентичности» вобрала в себя и рудбекианизм, и датский политический миф. А цель прежняя — фактическое разрушение российской территориальной целостности.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги