Вдоль по памяти

О друзьях детства

Я не могу найти причину, определить закономерность, почему люди становятся друзьями — друзьями на всю жизнь. У меня было двое друзей, самых близких мне. Наша дружба зародилась во время войны и продолжалась до самой глубокой старости, до смерти обоих моих друзей. Это были Владимир Шарыгин и Николай Рожнов.

С первым мы познакомились мальчиками ещё до войны, но дружеское сближение произошло в Казани, в эвакуации. Второго я увидел на вступительных экзаменах в художественную школу. С ним мы учились в одном классе два года, на третий Коля был исключён за неуспеваемость, но наша дружба не прервалась и продолжалась вне школы.

В какой-то момент я познакомил их друг с другом, и эта связь оказалась долговечной.

Общей чертой их характеров была бесшабашность — вероятно, она их и сблизила.

Не могу до сих пор понять, на какой основе возникла эта дружба в моём случае. Профессиональные интересы? С Володей у нас их не могло быть. Он был технарь, с детства увлекался электротехникой, школу не закончил, после войны пошёл работать в метро. Я рано определился с профессией, далёкой от техники, а Володя был весьма далёк от искусства. Мой отец не одобрял дружбу с Шарыгиным: «Чему он может тебя научить? Только курению и пьянству!»

Коля Рожнов, уйдя из школы, поступил на авиационный завод. Тогда ему шёл уже семнадцатый год. Он красил по трафарету звёзды на крыльях самолётов. На этой работе он не закрепился и вскоре стал маляром в какой-то коммунальной организации, где его оценили: он умел красить «под мрамор», «под дерево», «под шёлк». Там он проработал несколько лет, но и оттуда его уволили. Потом он служил в армии в Калининграде, откуда привёз жену. Какое-то время он был без работы, пока не устроился в производственные мастерские кукольного театра Образцова. В это время он увлекался изготовлением тростевых кукол и собирался сделать спектакль. Эта затея закончилась ничем.

Следующим его увлечением была фотография, потом любительское кино: он купил камеру АК-8. У нас на даче в Челюскинской он снял фильм со мной в главной роли — «Дачник-неудачник».

Потом увлёкся подводным плаванием и подводной охотой. Потом он снял своим АК-8 фильм о море под музыку Первого фортепианного концерта Чайковского. Продолжая служить в театре Образцова, он ещё дважды женился и разводился.

За его колоритный облик Сергей Владимирович Образцов дал ему кличку «Адольф Менжу»^[5].

Увлекаясь, Рожнов забывал о своих основных обязанностях, прогуливал рабочие часы и даже дни. Такова уж была его природа. Начальству это не нравилось, и приходилось расставаться с нерадивым работником. После очередного увольнения мне удалось познакомить Николая с моим приятелем Колей Вечкановым, художественным редактором журнала «Техника — молодёжи».

Там поначалу он пришёлся весьма ко двору. Благодаря своей общей талантливости Коля мог делать многое в области популяризации техники.

Вскоре он стал в этом журнале незаменимым. Он выполнял там самые мудрёные задания. Вечканов был очень доволен, благодарил меня за такое удачное знакомство. Но — «недолго музыка играла». Колины увлечённость и безответственность и на сей раз его подвели. Работу в журнале нужно сдавать вовремя, очередной номер должен выходить точно по графику.

Вечканов стал мне звонить с жалобами на моего протеже: подводит, затягивает, горим!

А Коля, как он мне потом объяснял, получив какое-то сложное задание по конструкции вагонных тележек, просиживал недели на вагонном дворе Рижского вокзала и что-то там выяснял, не торопясь. В конце концов ему пришлось уйти из «Техники — молодёжи».

Пытался я приобщить его и к книжной иллюстрации. В издательстве «Малыш» мне дали какую-то научно-популярную книжицу для маленьких про химию. Я пригласил Колю для совместной работы. Но тут выяснилось, что в свободном рисовании без натуры он не тянет. Здесь, видимо, помимо способностей и таланта важен и длительный опыт. Эту книжку мы кое-как сварганили, свою половину гонорара Коля получил, но дальнейшая работа с таким напарником оказалась невозможной.

Ещё раз я привлёк его к работе в детской энциклопедии в 1990-х годах, куда меня пригласили поработать в группе с Вениамином Лосиным, Евгением Мониным, Николаем Устиновым. В этом деле Коля оказался вполне успешным, но предприятие это было разовым.

Мы продолжали с ним встречаться у Володи Шарыгина, с которым Коля был очень близок. Каждая такая встреча сопровождалась застольем. Я не большой любитель этого дела, но мои друзья тут оказались единомышленниками. Их встречи всё чаще случались и без меня.

Выросли у Коли сыновья от его третьей жены, стали дизайнерами. Коля жил уже на пенсии, увлекался мистической философией, собирал модели немецких военных самолётов Второй мировой войны, пластинки с немецкими военными маршами, побаливал, жаловался на сердце.

Помню последнюю нашу встречу. Он как-то пригласил меня к себе в Выхино. Я там бывал очень редко. Там каждый год всё застраивалось новыми кварталами и я боялся, что не найду дорогу. Коля обещал меня встретить у метро.

Мы встретились в назначенное время. Коля выглядел усталым. Пока мы дошли до дома, он останавливался несколько раз, присаживался то на какую-нибудь тумбу, то на загородку, тяжко дышал и держался за сердце. Уже ближе к дому ему полегчало, и он зашёл в магазин. Там его, видимо, знали. Он весело шутил с продавцами и кассиршей.

О последних его днях мне рассказали его близкие.

Вскоре после этой нашей встречи он попал в районную больницу с острейшим сердечным приступом, лежал в реанимации под капельницей в одиночестве. Внезапно ему стало значительно хуже, началось удушье. Он еле дотянулся до звонка, но на его зов никто не пришёл. Тогда он сорвал с себя все шланги, свалился на пол и пополз к двери. Выглянув в коридор, он увидел двух санитарок, распивавших спиртное в отдалении. Наконец они его заметили, не торопясь подошли и хотели водрузить его на место, но он воспротивился и велел отнести себя в общую палату, где рядом есть люди. На следующий день к нему приходил сын, они поговорили. Ночью Коля скончался.

Шарыгин на его похоронах не был. Он тогда уже лежал в параличе. Прислал своих сыновей, они помогли нести гроб.

В детстве Вовка был лукавый и изобретательный пакостник, а такие подростки мощно притягивают к себе младших и всегда возглавляют хулиганистую компанию. Под его руководством мы устраивали порой и не совсем безобидные шалости.

Чего стоит хотя бы шутка с соседями по лестничной клетке. Это делалось так: к ручке двери одной квартиры мы привязывали верёвку, а другой её конец, с небольшим провисом, привязывали к ручке двери противоположной квартиры, затем нажимали звонок и в той и в другой, а сами убегали в укрытие и ждали, что будет. А бывало следующее. В первой квартире открывалась дверь и выглядывал хозяин, ища, кто звонил. В это время открывалась дверь напротив, верёвка натягивалась и дверь прищемляла голову первого соседа. Мы тряслись от смеха и удовольствия.

Володя Шарыгин, мой спаситель, вытащивший меня в 1942 году из реки Казанки, был смекалистый и изобретательный электрик-самоучка. Не имея даже среднего образования, он работал в московском метро рабочим по надзору и ремонту электрооборудования. Это была исключительно ночная работа, она проводилась, когда поезда переставали ходить и с путей снималось напряжение. Уходил на работу Володя, перекусив и захватив свой мощный батарейный фонарь, уже в двенадцатом часу ночи. Возвращался домой на рассвете и спал потом полдня. Так он трудился долгие годы и вконец расшатал своё здоровье.

Отец Володи, Фёдор Гаврилович, майор, вернувшись с победой из Германии, понавёз много всякого трофейного добра. Помимо всякой одежды, ковров, посуды и разных случайных предметов (часы с кукушкой), было там малокалиберное изящное ружьецо с коробочкой патронов к нему (наши не подходили по калибру). Когда я оказывался у них дома в отсутствие взрослых, нам предоставлялась возможность пострелять из этого ружьеца. Но где пострелять? Таким сокровенным местом был чердак нашего дома. Чердак в жизни многих подростков играл какую-то особую роль. В воспоминаниях художника Владимира Милашевского («Вчера, позавчера») мне попалось такое место:

«Как много значили эти чердаки в жизни нас, мальчишек! Есть „чувство чердака“, кто его открыл? Константин Федин? Может быть, я? Оно есть, как и „чувство подполья“, которое открыл Достоевский. Там, наверху — отсутствие контроля старших, может быть, и контроля над собой. На чердаках мы начинали курить… И какое паренье надо всем, в этой голубизне!»

Очень похожие ощущения испытывали и мы в свои 14–15 лет, на нашем чердаке. Мы там тоже иногда курили, глядя в слуховое окно на трубу фабрики «Ява». Там мы постреливали из немецкого ружьеца, но однажды обнаружили, что Фёдор Гаврилович, вернувшись с войны, ещё не сдал свой «ТТ». Мы взяли его на чердак. Тянули спички, кому стрелять. Короткую вытянул я. Сняв пистолет с предохранителя, я сказал: «Сейчас я буду целиться в трубу фабрики, а вы смотрите внимательно: пойдёт ли красный кирпичный дымок. Если да — значит, попал». Я прицелился и нажал спуск.

Дикий грохот нас оглушил. Такого мы не ожидали. Мне подумалось, что, пожалуй, это услышат все, даже, может быть, в нашем отделении милиции. Все мы бросились бежать вниз по лестнице. У меня в руках был огромный пистолет, ибо патрон в нём был единственный, а значит, откатившийся кожух на своё место не вернулся, и пистолет увеличился почти вдвое.

А вот ещё одна весёлая шуточка Вовки Шарыгина. Там, на чердаке, он обнаружил телефонные кабели. Он принёс свой телефонный аппарат и подключился к одному из них. Некоторое время он подслушивал разговоры, но потом ему это наскучило, и он, выяснив, чей это телефон, дождался, когда в квартире никого не было, подключился и позвонил на фабрику «Большевик» в отдел заказов. Когда ему ответили, он сказал, что желает заказать праздничный, по случаю свадьбы, торт с доставкой на дом. Ему сказали: «Положите трубку, мы вам перезвоним». Через минуту раздался звонок — видимо, на фабрике хотели убедиться, что звонит серьёзный заказчик: «Вы подтверждаете свой заказ?» Вовка ответил: «Конечно, подтверждаю». После этого пошла договорённость: какой торт, в какую цену, куда доставить.

Закончилась эта история большим скандалом. Не помню, пришлось ли соседям заплатить за доставленный торт или нет.

Была ещё и такая шалость: Вовка принёс откуда-то несколько запалов от ручной гранаты. Один такой запал он сбросил с балкона во двор. Раздался мощный хлопок. Кто-то из соседей всполошился — ведь во дворе гуляли дети — и позвонил в милицию. Милиционер прибыл и пошёл по квартирам искать нарушителей порядка. Позвонивший сосед точно не заметил, с какого этажа бросили взрыватель, поэтому, пока милиционер шёл до Вовкиной квартиры, тот успел спрятать оставшиеся взрыватели в вытяжную трубу газовой колонки в ванной. Газа тогда не было. Его поставки, прерванные войной, возобновились позднее.

Беда миновала, страх прошёл, и Вовка забыл за суетой про эти запалы. Но вот через какое-то время газ дали, и пожилой сосед по коммуналке отправился мыться. Он включил колонку, наполнил ванну, а когда намылился, раздался большой ба-бах! Старик выскочил голый, в мыле и саже.

Шли годы, мы взрослели, я уже учился в художественной школе. У Вовки со школой ладу не было; он много пропускал, всё страшно запустил и наконец бросил школу, кажется, не закончив восьмой класс. Какое-то время он болтался без дела, но потом устроился на метрополитен учеником электрика. Это дело ему нравилось, он почувствовал себя в родственной атмосфере, к тому же у него появились собственные деньги, и это примирило с ним его семейство. Родители его уважали, не вмешивались в его жизнь и не лезли в его отдельную шестиметровую комнату.

Эта шестиметровка стала своеобразным мужским клубом. И её неприкосновенная отдельность, и обаяние хозяина оказались привлекательными для множества приятелей Володи. Тут спокойно курили, развалясь на его лежанке, и непринуждённо беседовали часами разные люди. Здесь царило чувство свободы, неподнадзорности и дружества, царило вот это самое «чувство чердака».

О чём мы говорили, не могу вспомнить. Наверное, обо всём, что могло интересовать и волновать юношей послевоенных лет. Обо всём, кроме политики. Среди завсегдатаев шестиметровки были, как я, соседи по нашему ведомственному дому, знакомые соседей, знакомые знакомых. Помню толстого армянина из соседнего дома, к которому мы относились несколько иронично из-за его излишнего интереса к коммерции; какое-то время нас посещал молодой студент-юрист «белый Коля», альбинос с бесцветными волосами и красными глазами. Он был весьма по-взрослому рассудителен.

Приходили двое сыновей финансового начальства. Это были ребята из весьма обеспеченных семейств, так называемая золотая молодёжь. Часто появлялся юноша в форме службы госбезопасности. Этот только улыбался, но о себе ничего не рассказывал. При нём разговор становился сдержанным.

Часто приходил Шурик Колесников — сын полка. О нём — чуть подробней.

Во время войны этот подросток с характером авантюриста сбежал на фронт и стал там сыном полка. Судя по его рассказам, он в боях не участвовал, а состоял при частях, как забавный котёнок. Больше всего его интересовали знаки боевых наград. Вернулся он в 1945 году загорелым пятнадцатилетним ефрейтором с целым иконостасом орденов и медалей на груди. Откуда он их взял — неизвестно. Наградных документов у него не было. О дальнейших его «подвигах» я расскажу в другом месте.

С какого-то времени и Коля Рожнов стал здесь появляться.

Я жил по соседству. В нашей коммуналке было четыре семейства. Мы впятером занимали шестнадцатиметровую темноватую комнату. Атмосфера у нас дома всегда была напряжённая. Во время учебы в МСХШ мне негде было заниматься — у меня просто не было места. Мама шила. У неё вечно торчали заказчицы, и во время многочисленных примерок меня высылали за дверь. Свои композиции я вынужден был сочинять ночью на кухне, а днём, после школы, я досыпал. К сестре приходила учительница музыки. Хотя моя сестра не давала повода считать её музыкально одарённой, родители учили её музыке по традиции.

Поэтому я не любил находиться дома, и в любой свободный час мчался в соседний подъезд к Шарыгину.

Пьянства в шестиметровке не было, но однажды, в 1947 году, когда Москва праздновала свой 800-й день рождения, наш изобретательный хозяин накануне торжеств изготовил при помощи дрожжей знатную брагу. Ночью бидон с этим зельем даже бабахнул у него под лежанкой. Однако тем, что в нём осталось, мы угостились вечером после долгого гуляния по торжествующей Москве. Результат был таков: после головокружительной эйфории наступило чудовищное похмелье, больше похожее на тяжёлое отравление. Меня рвало всю ночь и весь следующий день. Я судорожно пил из-под крана и тут же отдавал выпитое. Под конец рвать было уже нечем, но рвотные конвульсии сотрясали меня ещё несколько часов. Наконец я заснул. Мой папа при сём присутствовал. Видя мои страдания, он перестал меня ругать и наблюдал с молчаливым сочувствием.

Этот случай сыграл в моей жизни положительную роль, привив мне стойкое многолетнее отвращение к спиртному, но это не отвадило меня от посещений шарыгинской шестиметровки.

Вскоре и Шарыгин, и Рожнов почти одновременно пошли по призыву в армию. Володя — в Подмосковье, Коля — в Калининград. Мужской «клуб» на пару лет закрылся.

В моей молодости был и другой «клуб». Ученики МСХШ часто собирались у Гали Мандрусовой. Отец её, художник-дизайнер, рано умер. Мать, Евдокия Семёновна Буланова, тоже художница-график, занималась созданием почтовых марок. Это было гостеприимное семейство. Мы, одноклассники Гали, чувствовали себя там весьма свободно. Нам всегда были рады. Наша группа была немногочисленна, да и являлись мы обычно неполным составом. Кроме меня здесь бывали Сева Мухин, Лёва Тюленев, Гриша Дервиз и ещё кое-кто.

Евдокия Семёновна как бы равноправно входила в нашу компанию, всегда была в курсе наших дел, и порой мы пользовались её советами. Свою работу она, не скрывая, делала при нас. Правда, это была узкоспециализированная деятельность, статья дохода, средство к существованию. Большим искусством и сама художница её не считала и демонстрировала неохотно и только по просьбе.

В этом доме нас держала атмосфера доброжелательности, интеллектуальности, простоты общения и лёгкая влюблённость в нашу соученицу.

Мы делились впечатлениями от выставок, театральных постановок, кинофильмов того времени, прочитанных книг. И тот и другой «клуб» были мне полезны.

Я благодарен судьбе и считаю, что я как личность стал тем, кем я являюсь, в том числе и благодаря этим двум «клубам».

Однажды я случайно оказался на даче у Иры Лавровой. Её отец и его приятели стали читать по памяти некие стихи. Они знали их уйму.

Читали они, явно соревнуясь друг с другом, кто больше помнит. Это была поэзия их юности. Стихи лились сплошным потоком без перерывов. Что они читали, я не знал. Они не объявляли авторов, полагая, что слушатели в курсе дела.

Я был заворожён. Много позднее я, вспоминая тот вечер, понял, что там звучала поэзия Серебряного века: акмеисты, футуристы и ранние стихи советских поэтов (1920-х годов).

Нам на уроках литературы давали только позднего Маяковского, «Двенадцать» Блока, а Есенин был под запретом.

Я понял тогда, каким богатством нас обделили.

Шурик Колесников, сын приятельницы Фёдора Гавриловича, приходил вместе с матерью в гости к Шарыгиным. Он был на несколько лет моложе меня, но отличался исключительной активностью и авантюрностью.

В 1944 году ему было около двенадцати лет. Летом 1944-го наши дела на фронте были обнадёживающими, никто уже не сомневался, что победа близка. В один из дней мы вдруг узнали, что Шурик исчез.

У него не было отца, а матушка спокойно отнеслась к его исчезновению, ибо такое случалось и раньше. Он был паренёк весьма самостоятельный и частенько исчезал и возвращался по собственной воле. Однако на сей раз он исчез основательно. Его не было около месяца. Все заволновались и стали его разыскивать уже с помощью милиции.

Но вскоре пришло письмо со штемпелем военно-полевой почты, в котором Шурик сообщал, что находится на Западном фронте и зачислен на довольствие в каком-то полку в качестве сына данного полка. Все вздохнули с облегчением.

После Победы, летом 1945 года, он появился в форме ефрейтора с целым иконостасом наград на гимнастёрке. Мы очень его зауважали. Правда, было несколько сомнительно — как он успел за один год навоевать такое количество наград? Значительно позднее мы узнали, что Шурик служил при наградном отделе полка писарем. У него был очень выразительный и красивый почерк: крупные буквы, небольшой наклон влево.

Несколько лет он был за пределами моего внимания. Порой какие-то сведения о нём сообщал мне Володя Шарыгин. Так я узнал, что Шурик лет в 16 или 17 стал отцом. Его активность по всем статьям с годами не убывала. Не знаю, закончил ли он школу. Кажется, он учился в военном училище. Значительно позднее, помню, он появился в форме лейтенанта. Но форма эта была какая-то помятая, неопрятная. Вообще тогда он произвёл впечатление человека изнурённого и мрачного. Видимо, его честолюбие было неудовлетворено и с карьерой не всё ладно.

Прошло ещё немало лет, и вдруг в центральной газете появилась большая статья Сергея Сергеевича Смирнова, разыскивавшего героев Великой Отечественной войны, под названием «Сан Саныч», с фотографией юноши в солдатской форме. Эта фотография показалась мне знакомой, будто бы я раньше её видел.

В статье говорилось, что автор получил письмо из мест «не столь отдалённых» от некоего заключённого, который не пожелал назвать своего имени. Он сообщал, что «оступился» в жизни и загремел в отсидку, но говорить желает не о себе, а о сыне полка, которого он помнит с войны, которого знал по фронту, с которым воевал рядом и наблюдал его подвиги. А подвиги Сан Саныча (так его звали солдаты), судя по описанию, были выдающиеся. Этот юный герой и пускал немецкие составы под откос, и прыгал на ходу с военного эшелона, проходящего по мосту, в пролёт балок с огромной высоты прямо в реку, был пойман немцами и распят на брёвнах избы, так что у него имеются следы гвоздей на ладонях, и пр., и пр.

Далее «инкогнито» просил Смирнова разыскать Сан Саныча и содействовать награждению этого скромного героя. И если это произойдёт, то он, «инкогнито», будет спокойно отбывать свой срок с чувством исполненного долга перед памятью фронтового друга.

Я прочёл эту статью, будучи на даче под Звенигородом. Через день ко мне примчался из Москвы Володя с такой же газетой в руках. У нас не было ни минуты сомнения, что это очередная проделка Шурика. Мы решили не допустить осуществления этой авантюры и вскоре, узнав адрес и телефон Смирнова, напросились к нему в гости. Он нехотя согласился нас принять. Я пишу «нехотя», потому что Смирнов уже развернул кипучую деятельность вокруг этого дела. Он разыскал героя, видел стигматы на его ладонях, полностью уверовал во всю эту галиматью, и собственное честолюбие рисовало ему завлекательные картины всяческих торжеств.

У Смирнова мы оказались не сразу. То он был в командировках, то занят, то ещё что-то препятствовало встрече. Однако наконец она состоялась. Журналист принял нас в своей огромной квартире где-то в районе проспекта Мира.

Мы рассказали ему, что знаем Шурика с детства, были свидетелями его ранних проделок, его исчезновений, рассказали о его характере, о том, что видели его почерк, и попросили показать нам это знаменитое письмо.

Понимая, что Смирнов может заподозрить нас в зависти к «Сан Санычу», мы заранее, ещё не видя письма, сказали, что почерк его крупный, а наклон влево. Когда перед нами появилось письмо, мы убедились, что абсолютно правы.

Володя сказал, что его отец воевал, был ранен и что ему обидно видеть, как обманщики и фальсификаторы пользуются незаконными почестями наряду с подлинными героями.

Смирнов был явно смущён. Он оправдывался тем, что штемпель на конверте говорил, что письмо опущено в ящик на почтамте Новосибирска. Однако обещал всё тщательно проверить — и, если подтвердится всё, что мы говорим, он отзовёт своё ходатайство о присвоении Шурику звания Героя Советского Союза.

Так всё и получилось. Дело это замяли, и Шурик остался с носом.

Давно уже нет в живых Сергея Сергеевича Смирнова, ушёл из жизни Володя.

Что стало с Шуриком — мне неизвестно.