ВЕЧНЫЕ ВСАДНИКИ

***

Камень! В Хурзуке над моим домом высится остроконечная скала, а на ней – древняя башня. О ней ходили страшные легенды. Не раз мы, дети, взбирались к башне. Страх перебарывала любознательность; мы сначала робко, а затем все смелее заглядывали в эту башню. Кто там? О ком рассказывали легенды? Пусто… Лишь ветер хозяйничал там, выл, бился о стены. И мы сами создали легенду, что там живет Некто, который только и знает, что оплакивает бесстрашного Дебоша, погибшего в русско-японскую войну, оплакивает жителей знаменитого аула Джамагата (по Лермонтову – Джем-ата), унесенных чумой. Мало ли кого оплакивал этот Некто!

Говорят, башню эту построили еще воины Чингисхана во время своего нашествия на Кавказ. Не своими руками! Согнав людей со всего Хурзука, они расставили их в ряд до скалы от самого Лайпановского квартала, где особенно много камней, и велели передавать камни с рук на руки, чтобы возвести на скале башню. Это расстояние примерно в семь-восемь голосов, как тогда говорили.

Люди передавали огромные камни друг другу, а кто терял силы, того пришельцы сбрасывали с кручи. Скалы орошались кровью. Не потому ли камни над кварталом Байрамуковых сохранили красноватый цвет?

Хурзук окружен лесами, но люди строили изгороди только из камня, а лес не трогали: он был их другом, нес им красоту, облегчение перед лицом горя. И изобилие тоже нес: готовые сады в лесу – яблони, груши, орехи, малина, смородина, крыжовник, брусника! Горец, как собственное дитя, берег в лесу каждое дерево, даже огонь в очаге поддерживал кизяком и очень редко – дровами.

Очаг с широким дымоходом тоже сложен из камня. Это самый священный камень! Давая клятву, горец Испокон века говорит: «Клянусь очажным камнем!» Этот очажный камень бывал то холодным, как смерть, если обрушивалась беда на семью, то горячим, как сама жизнь.

Длинными зимними вечерами семья засиживалась у огня. Какие только истории не рассказывались здесь! И люди уносились от очага мыслями куда-то вдаль, витали в заоблачных высях, в неведомых краях, сражались с чудовищами, побеждали и… снова оказывались у очага; плакал ребенок в люльке, мать наклонялась над ним, кормила малыша; глава семьи возвращался к своим заботам по хозяйству, и только дети долго еще жили в сказочном мире…

Если в семье была девушка на выданье, она, ожидая весточки от любимого, нет-нет да и поднимала глаза и видела через ствол очажной трубы кусочек ночного неба, яркую звезду или даже саму луну!

Был обычай: молодые ребята-озорники взбирались на крышу сакли, где есть девушка на выданье, и через дымоход рассматривали все, что делается в жилище: наблюдали, как сидит девушка, как ест, как разговаривает. Может, сидит некрасиво, ест много, говорит пусто? Почему-то парни поднимали на смех тех девушек, которые слишком любят мамалыгу да к тому же выскребают дно чугуна. «Э-э-э, – говорили они, – в тот день, когда эта девушка будет выходить замуж, выпадет снег и помешает свадьбе – ведь она мамалыжница!»

И бедные девушки всегда старались держаться поизящнее, не липнуть к очагу, не скрести в чугунках да и вообще не есть мамалыгу, хотя что может быть вкуснее мамалыги из кукурузной муки. Со свежими сливками!

Не оттого ли из поколения в поколение передается грация движений горянки, умение красиво сидеть и есть?

Девушка знала, что в очажную трубу ее обязательно увидит ее любимый и даст знать о себе, кинув камешек. Он кинет самый красивый камешек, и пусть его поднимет не она, а кто-то другой, но ее сердце начнет биться сильней, кровь прильет к лицу, и хорошо, что в неясном свете очага никто из близких этого не заметит. Милый камешек, ты служил письмом, ты предвещал свидание влюбленных: ведь это им не разрешалось, кроме как на вечеринках, да еще у родника, куда девушки ходили по воду.

Ты, камень, не раз в жизни выручал мой народ. Ты был оружием. Из тебя делали и изгороди, чтобы дикие кабаны не топтали посев; тобою выстилали не только улицы, но и полы в саклях, ты был и кровлей. Ты держишь на себе и радость людей, и груз невзгод.

Камни… От них расчищали землю, разбивая новое поле, но ни один из них не лежал без дела. Считалось грехом, если путник, увидев на тропе камень, переступит через него: нет, убери, чтобы он не помешал идущим за тобой, да еще убери на то место, где он понадобится людям.

Из камня делались мосты. Камни превращали в муку так трудно выращиваемую кукурузу или пшеницу. Помню мельнички с маленькими, юркими жерновами на правом берегу Кубани и горцев, сутками ожидающих своей очереди, чтобы смолоть какой-нибудь пуд кукурузы. Как не хватало им нынешних мельниц! Впрочем, для таких мельниц у горцев не хватило бы тогда и зерна…

Камень служил моим далеким предкам и в дни веселья, и в дни горя. И тогда служил тоже, когда человек уходил на вечный покой.

На вечный покой… У могил отца моего и брата Юсуфа, которые мне вспоминаются как во сне, стоят скромные каменные памятники. На них высечены изображения четок, кинжала, папахи. Но почему нет на памятнике отца изображения его самодельной скрипки? Почему ничто не говорит о его руках, умевших делать и красивую мебель, чтобы людям было уютно, и строить дома, чтобы людям было тепло, и клеить скрипки, чтобы людям было весело, и гладить мою еще совсем глупую голову?

На памятнике же брата я бы высекла ту русскую книжку, которую он привез из Закубанья. Уже тяжело больной, он подозвал меня к себе, показывал картинки и читал. Я так и запомнила умирающего брата – на постели с этой книгой в руках.

Умирал человек. Родичи умершего шли к могиле, кто-то из старших брал в руки камень, за ним – остальные, и они камнями обкладывали могилу. По тому, сколько таких камней, люди узнавали, у кого из умерших больше родни…

Может, камень оберегал могилу от зверей?

Для веселья мой аул, мои предки нарочно выбирали самое неудобное место обрывистую, крутую скалу, считая, что тем самым угождали богу, снимали свои грехи. Но, я думаю, скорее всего, моим предкам хотелось показать свою удаль, свое умение бесстрашно танцевать на краю смертельной пропасти. Скалу эту называли Чоппа-скала. Здесь пиршествовали, танцевали, пели, играли. Праздник не был праздником без заклания козла – его жарили на костре целиком и раздавали всем по кусочку мяса, и снова продолжались танцы – чоппагъа барыу!

А бросание камня! Это состязание в силе: кто дальше кинет тяжелый двадцатифунтовый камень. Его берегли, чтобы он пригодился для следующего праздника, потому что верили: праздники будут всегда.

Камни. Вслед конокрадам летели камни; мальчишки, играя в пастухов, расставляли на лугу красивые разноцветные камни и говорили: «Это мои овечки»; старухи гадали на камешках, их почему-то должно было быть ровно сорок один.

Так камень служил горцам во все времена.

Камень имеет сердце и память, знает и помнит многое. Спрашивай, расскажет.

Искры гневно метал и стонал камень, когда по нему двигалось нашествие Чингисхана, скакали орды хромого Тимура, волоклись кончики жестоких сабель деникинцев, топал кованый сапог фашиста-душегуба.

Солтан верил, что прозвенит еще камень радостно под траками советских танков, высекутся победные искры под копытами краснозвездных конников, иначе не стоило бы и жить.

И словно раздвинулись от этой мысли каменные стены пещеры-спасительницы.

…Утро. Солтан осторожно выглянул, осмотрелся. Зловещая тишина. Молчат птицы. Холоднее, чем вчера. Моросит дождь.

Солтан вывел Тугана, пустил пастись на скудной, увядшей траве. Набрал в котелок воды, раздул угли, покрытые пеплом золы, развел маленький огонь, чтобы согреться кипятком.

Прицепил саблю. Кроме нее и финки, у него нет никакого оружия, а если бы даже были пистолет или винтовка, он не умеет стрелять.

Солтан оседлал Тугана и отправился в разведку.

Вернулся он ни с чем уже затемно. Дав немного отдохнуть коню, он поспешил к Белой скале, где опять должна быть встреча с Шайтаном.

На подходе к Белой скале Солтан придержал коня, прислушался. Донесся трехкратный свист. Туган насторожился.

Солтан ответил таким же трехкратным свистом и повел коня под уздцы к Белой скале.

– Поешь лепешек, – вытащил Шайтан из-за пазухи сверток. – Еще не успели остыть.

Солтан поделился с Туганом, откусил лепешку и спросил первым долгом:

– Видел мою мать? В прошлый раз ты мне что-то почти ничего и не говорил о ней.

Шайтан молчал.

– Что с ней? – кинулся к нему Солтан. – Не скрывай!

– Ее посадили, – выдавил Шайтан из себя. – Я хотел вообще молчать об этом…

Солтан в отчаянии опустился на землю. Шайтан рассказал:

– Я тебе уже говорил, что увели вашего барана и ишака. Я хотел спасти «проклятого», но тетя Марзий пришла к конюшне раньше меня. Откуда ни возьмись, подскочил Кривой, выругался матом, засмеялся и сказал тете Марзий: «Хорошо, что пришла! У тебя на глазах я и покончу с твоим проклятым бараном. Пора же его когда-то съесть?» Он открыл конюшню, мать кинулась к нему, начала умолять. Он взялся ее отталкивать, а баран выскочил, ударил Кривого рогами в спину и побежал к тете Марзий. Тут Кривой и прикончил его из пистолета.

– Мать где?

– Тетю Марзий Кривой сразу повел в комендатуру. Сидит она там! Утром ходили туда наши аксакалы, спрашивали, как смеете держать женщину за решеткой ни за что. Им ответили: «Она заложница. Явится ее сын с конем – отпустим!»

Солтан вскочил. В бешенстве он был готов мчаться в аул, ворваться с саблей в комендатуру, освободить мать. Он в своей жизни еще не резал даже курицу, но теперь был готов на все.

– Сядь, Солтан, – обхватил его за плечи Шайтан. – Мы пока бессильны. Есть важная новость: по дороге к перевалу партизаны, говорят, отбили караван с фашистским оружием. Фрицы ищут в Аламате тех, кто связан с партизанами, одним из которых почему-то называют в ауле и тебя.

– Если бы я был им! – вскричал Солтан. – Как мне вызволить мать?

– Понимаешь, Сушеный бок уже пустил в ход списки семей командиров Красной Армии: жен командиров, говорят, посадят и отправят в городскую тюрьму, у нас же своей нет. С ними отправят и тетю Марзий! Моя мама носила еду тете Марзий, а поговорить с ней не смогла даже через окошко – отогнали. Но маме послышалось, что тетя Марзий как будто говорит о чем-то с учительницей. Помнишь? Переводчица.

– Эта предательница?! Я поеду в Аламат, Шайтан!

– Не спеши. Старики считают, что тетю Марзий могут не отправить в город, а даже выпустить, чтобы наконец приманить тебя к дому. Подождем!

– Нет, Шайтан! Так мы всю войну прождем. Раз партизаны пришли и к нашим ущельям, начали действовать здесь, пора и нам! Слушай мой план. Кривой обидел тебя, обидел мою мать. Простить ему? Мать лучше погибнет в тюрьме, чем простит мне это… Вот мой план!

Две буйных головы – одна иссиня-черная и другая огненно-рыжая – склонились друг к другу.