ВЕЧНЫЕ ВСАДНИКИ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Однажды в середине июня Абдул сказал своей жене:

– Завтра табуны перекочевывают на альпийские пастбища. Я еду с Солтаном. Собери нас в дорогу.

– С Солтаном? – нахмурилась Марзий.

Видя, что она хочет возражать, Абдул напустил на себя строгости и поскорей вышел во двор, а когда жена пошла за ним, он ушел и со двора.

Поднимаясь с табуном в горы, Абдул, уже в который раз, вспоминал ту бурю, которую они с сыном выдержали: Марзий и слышать не хотела, что мальчик уедет. «Ничего, когда сын осенью вернется повзрослевшим, загорелым, она простит все», – размышлял Абдул и с удовольствием смотрел, как Солтан крепко и гордо держится в седле, по-хозяйски заезжая то с одной, то с другой стороны поднимающегося в гору табуна.

Солтан не отрывал глаз от малыша Тугана, который за короткое время налился, стал до того стройным, что невозможно было глаз оторвать. Он так и выделялся в табуне белым мечущимся пятном.

Шли через Долину нарзанов на знаменитые альпийские пастбища Бийчесын, которые чуть ли не у плеча Эльбруса. Дорога с каждым шагом поднимала людей и коней все выше и выше, прямо к небу, где сидит аллах, знающий все и всех, – так считает, перебирая свои коричневые четки, старый Даулет.

Пока шли Долиной нарзанов, было легко. Кони пощипывали траву на обочинах дороги, пили в ручьях не только обычную воду, но и нарзан. А теперь на узкой горной тропе табуну не разгуляться, негде пить воду и щипать траву – слева отвесные скалы, справа пропасть. Табунщикам было очень трудно: ведь лошади могли чего-нибудь испугаться и оступиться в пропасть. Поэтому надо, чтобы они шли как можно медленней, по одной. Табунщикам, а с ними и Солтану приходилось ехать с правой стороны, оберегая табун от пропасти.

Солтан удивлялся тому, как умело жеребцы ведут свои косяки. Гасана вела себя непослушно, все время жалась к обрыву, словно старалась защитить Тугана от опасности. Но у Солтана душа была из-за этого не на месте. Он боялся и Гасану и Тугана. Ведь в горы он едет больше всего ради них. Он ни на шаг не отъезжал от Гасаны и Тугана, готов был даже удержать руками, если Туган с матерью вдруг начнут падать в пропасть, хотя сам не мог смотреть в ту сторону – кружилась голова и в глазах становилось темно: ведь он никогда не видывал такой крутой дороги и такой бездонной пропасти.

Все время слышалось тихое, ласковое «Но, но! ». Это так успокаивали табунщики коней, давая им понять, что опасности нет и можно шагать неторопливо.

Солтан чувствовал сильную усталость, но это скорее от того, что он боялся за своих подопечных. Думать о привале, конечно, не приходится: ведь надо пройти не меньше пяти тысяч метров по такой дороге, а каждый метр приходится брать с риском.

Небо стало серо-черным, и, пока они успели пройти еще метров пятьсот, начался дождь. Отец подъехал к Солтану и сказал:

– Держись левой стороны, к скалам, а я прижму Тугана с матерью туда же! – И он осторожно оттеснил их к горе.

Солтан понял, почему так поступил отец: под проливным дождем глина на краю обрыва размокла, плохо держалась под ногами и опасность для коней становилась все больше.

В следующую минуту отец подъехал к сыну, отвязал притороченную к его седлу бурку и накинул на него. Сам он уже был в бурке. Войлочные шляпы и голенища-бурошники из домашнего сукна, кожаные чабуры пока что не пропускали воду.

Солтан теперь ехал под скалами, хотя здесь тоже были свои опасности – мог случиться обвал или камнепад, вызванный дождем.

Табунщики то заезжали над самой пропастью вперед, то возвращались назад, направляя ход табуна. Лошади двигались, понурив головы. Слышно было равномерное, монотонное чмоканье слякоти под конскими ногами. Нервы табунщиков были натянуты, как тетива Солтанова лука, который он не забыл взять с собой.

Туган, всегда такой резвый и веселый, шел тоже понурив голову. Его длинные мохнатые ножки были вымазаны глиной, со спины стекала струями дождевая вода. «Наверное, ему тоже холодно», – думал Солтан, у которого от стужи зуб на зуб не попадал. Поневоле он вспомнил аул, где сейчас такая мягкая, теплая весна. А здесь, в каких-нибудь пятидесяти километрах от дома, такая холодина. Нет, он больше не может видеть, как дрожит Туган, а он был уверен, что дрожит. Пользуясь тем, что отец поехал к голове табуна, Солтан быстро снял с себя бурку и набросил ее на жеребенка.

Туган от неожиданности шарахнулся в сторону, вспугнул идущих рядом лошадей; они чуть не ринулись от страха к пропасти. Двое табунщиков в один голос крикнули в тревоге:

– Что случилось? – и тут же бросились удерживать коней.

А в это время Туган старался скинуть с себя бурку, тем более что она налезла ему на голову. Лошади, не узнавая под буркой жеребенка, испуганно поглядывали на него и спешили отойти, чтобы быть подальше от этого черного чудовища, в которое вдруг превратился белый жеребенок. Случился переполох, и быть бы беде, если бы жеребцы не утихомирили свои косяки.

Солтан испугался не меньше, чем Туган, и хотел стащить с него бурку, но жеребенок не давался, не находил себе места. Хорошо, что подъехал Абдул. Он ловко сдернул бурку с жеребенка, приласкал и его и сына, спокойно приговаривая:

– Но, мальчики, но! – И лишь после этого сказал строго сыну: – Не смей больше самовольничать! Ты чуть не погубил коней…

Дорога не кончалась, дождь не переставал. Солтану казалось, что он поднимается все ближе и ближе к низко нависшему темному небу, хоть возьмись за него рукой. Воздух же становился совсем другим, таким, как будто здесь разбили уйму флаконов с духами.

К вечеру наконец они ступили на пастбище. Пропасть оставалась позади.

Измученные табунщики спешились, а кони, сгрудившись, безропотно стояли под проливным дождем, не обращая внимания на сочную и густую альпийскую траву.

Табунщики вытащили из переметных сум еду. По холодная, затвердевшая пища не шла в горло. Неприятно было держать ее замерзшими пальцами. Солтан попробовал было съесть хлеб и мясо, чтоб согреться; он начал ходить взад-вперед, и каждый его шаг сопровождался хлюпаньем воды в раскисших чабурах.

Гасана и Туган стояли понурые. Малыш приложил голову к боку матери, дремал под шумный звон проливного дождя.

Все же для людей и коней это была маленькая передышка после тяжелого подъема. А теперь снова в путь, но уже опасности полететь в пропасть нет: шли по разноцветному ковру, от которого даже в дождь такой ароматный запах. Солтану казалось, что он пьет этот воздух ковшами.

Солтан видел, как легко ступают маленькие копытца Тугана по траве. Это был первый дождь в жизни Тугана, первый холод, первые неприятности. И он, наверное, пока не знал, как себя вести в таких случаях.

Кони шли тихо. Табунщики промокли, плотные бурки уже не держали влагу, чабуры были полны воды.

Отец часто подъезжал к сыну и спрашивал:

– Не замерз?

– Н-н-н-нет, – отвечал Солтан; у него посинели губы и стучали зубы от холода.

Абдул отъезжал, довольный тем, что сын не жалуется и не хнычет.

Когда старый табунщик сказал, что к утру может пойти снег, что в каком-то году здесь даже в июле выпадал снег метровой толщины, у Солтана совсем испортилось настроение. Не из-за себя он расстроился, сам-то он скоро будет в помещении, а за Тугана: под открытым небом останется на ночь и пропадет. Вдруг его осенила мысль: он возьмет жеребенка к себе в дом и привяжет его к нарам.

Незадолго до темна прибыли наконец на конеферму завода. Навстречу выбежали огромные лохматые кавказские овчарки. Вслед вышли рабочие завода, которые приехали сюда заранее, чтобы поставить домик. Табунщиков они сразу завели в новый сруб, где уже полыхало пламя в печке, а на ней, громко стуча крышками, дышали жаром большие жестяные чайники.

Абдул снял все мокрое сначала с сына. Увидев, что даже белье у него мокрое, он достал запасное из сум и хотел сказать сыну, чтобы переоделся вон за той развешенной для просушки буркой, как заметил, что и все запасное промокло. Тогда он подтолкнул сына к печке, вокруг которой уже сидели табунщики, а сам незаметно начал сушить над плитой белье Солтана, хотя и стыдился открытой заботы о сыне.

Каждому дали по деревянной кружке чая с молоком, а вскоре Солтан мог уже и переодеться. Он лег на высокие деревянные нары, пахнущие смолой. На них была расстелена поверх сухой травы разноцветная кошма, а укрыться можно темно-синим сатиновым одеялом. Не успела голова Солтана прикоснуться к подушке, как он захрапел. И спал, не просыпаясь, до тех пор, пока яркие утренние лучи солнца, пробившиеся сквозь единственное окошко домика, не упали на его лицо и не разбудили.

Он быстро соскочил с нар. Каково было его удивление, когда он увидел, что в комнате никого нет! Глянул в окно, там величаво белеют – рукой подать! -две головы Эльбруса, как будто их срезали и поставили на один из зеленых ковров Бийчесына. А вокруг самого домика одни круглые и покатые вершины невысоких гор, покрытых разноцветной травой. Мирно паслись овцы, небо ярко-синее. Глаз радуется тут всему!

Старый Даулет, наверное, просит у аллаха как раз такой рай. «Но зачем столько лет просить, если можно приехать сюда и любоваться вдоволь?» – подумал Солтан. Подумать только, Солтан чуть не на одном уровне и рядом с самим Эльбрусом, выше нет никого и ничего, кроме Эльбруса. Чем не рай?

Солтан пожалел, что нет здесь Шайтана: дядя» Мазан оставил сына при себе, чтобы он мастерил с ним стулья. Как будто аламатцам уже не на чем сидеть. Хотя, может быть, так оно и есть: ведь в каждом доме по семь-восемь детей. Только вот почему-то Солтан один-единственный в семье.

… Увидав Солтана, собаки подошли к крыльцу, не то для знакомства, не то чтобы просить еды. А есть ли она в доме, еда? Ого, печь еще теплится, в огромном казане что-то есть, а на столе лежит хлеб и стоит большая кружка молока. Значит, это повар – шапа оставив ему, Солтану, а сам пошел за водой или за дровами.

Одеваясь, Солтан думал о Тугане и его матери: где они и что с ними? Немедленно решил разыскать табун. Ему было стыдно, что все ушли, а его, как маленького, оставили спать и досматривать сны. И отец тоже хорош – оставил. А сам любит ведь говорить: «Будь мужчиной! » Разве не должен был он разбудить Солтана и взять с собой! «Разве я спать приехал сюда? – огорчался Солтан. – Подумаешь, вчера уснул раньше всех, но это в первый и последний раз. Ничего, теперь он поведет себя по-другому. Пусть все знают, что дядя Семен подал руку настоящему мужчине! »

Он не стал даже есть, он спешил найти табун.

Бросился к дверям, крепко затягивая ремень на штанах. Но на крыльце он вдруг оробел: кольцом лежали, обратив взоры на дверь, страшные овчарки. Десять овчарок! Солтан отпрянул и даже хотел было захлопнуть дверь, но спохватился и стал ругать себя за трусость. Он мужественно выдержал умные, а кое у кого из псов и злые выжидающие собачьи взгляды. Как быть? Солтан взял в комнате хлеб со стола и начал, отщипывая, кидать кусочки овчаркам. Некоторые из овчарок лениво поднимались и нехотя подбирали хлеб. А были тут и такие, что глазом не повели: лежат и продолжают пристально смотреть на незнакомца.

Солтан терзался: если шапа придет и увидит его в плену, потом не оберешься позора. А может случиться так, что шапа вдруг сострит, поиздевается. Ведь вчера он уже насмехался над Солтаном, сказав: «Что, братец, скис? Извини, что я горшочка для тебя не припас».

«Нет, -подумал Солтан, – я прорву это вражеское окружение». Вон огромный серый пес в самом центре разлегся. Надо будет оттолкнуть его одной ногой, а того, что рядом с ним и который смотрит на меня так злобно, – другой ногой, и… А что, если другие на меня кинутся? Нет, вон тот на меня смотрит добрыми глазами.

А что, если снова лечь на нары и прикинуться спящим?

Тогда шапа и поиздеваться не сможет. Но Солтану стало стыдно из-за того, что он трусит. Он спрыгнул с высокого порога, бросился вперед, зажмурив глаза. Послышалось дружное рычанье, собачья свора зашевелилась. Плохо бы все это кончилось, если бы не показался шапа, восседающий на конной бочке с водой, и не окликнул собак. «Вот хорошо, – подумал Солтан, бледный от страха. – Шапа увидел, что я не трус! »

Собаки сразу отступились от Солтана и, виляя хвостами, окружили водовозку своего кормильца.

Солтан стоял поодаль и смотрел, а коленки у него все еще ходили ходуном от только что пережитого страха. Шапа спрыгнул на мокрую траву, не выпуская вожжи из рук, и крикнул Солтану:

– Эй, джигит, как тебя зовут? Вчера-то я не спрашивал, зная, что ты не сможешь вспомнить свое имя.

Солтан побагровел от обиды, а тот продолжал:

– А ты храбрый! Эти собаки могли тебя на клочки разорвать. И если ты сейчас сдвинешься с места, они это сделают с удовольствием, а потому…

– А потому я, Солтан, должен стоять, как вон та каменная баба? – спросил Солтан дрожащим от гнева голосом.

– Разве я сказал так? Не злись, а послушай. Я сейчас подойду к тебе, мы с тобой рядышком пойдем к кошу[15], за нами побегут собачки, а там ты их накормишь из своих рук. Вот потом и посмотрим на их поведение!

– Нет, я хочу идти к табуну, – сказал Солтан твердо.

– К табуну не идти, а ехать надо. Да и куда же ты пойдешь-поедешь, не зная дороги? Еще заблудишься.

– А зачем меня утром не разбудил отец?

– Ну, дружок, хватит снимать с меня допрос. Пошли.

Солтан повиновался. Они вместе с собаками подошли к домику.

Шапа дал Солтану приготовленное еще с вечера варево для собак. Надо вылить его из деревянного ведра в корыто.

Собаки выстроились в ряд и заискивающе смотрели в глаза Солтану. Он деревянным черпаком переливал варево в корыто, а «волки», как он окрестил этих страшных псов, громко чавкая, начали дружно есть. Солтан сидел рядом верхом на бревне и любовался этими могучими зверями, один из которых, вон тот, с рыжей шерстью, особенно понравился ему.

Вылакав все собаки окружили Солтана. Кто стоял, кто сидел на задних ногах, но все они рассматривали Солтана, а рыжий даже лизнул руку. Так и хотелось обнять эту мощную мохнатую голову, но Солтан не осмелился. Он выскреб из ведра все, что там оставалось, и дал рыжему добавку.

Вот так и состоялось знакомство с собачьей командой, которая несла службу по охране коней и овец не хуже, чем люди. Псы уже обнюхали Солтана, взгляды их стали дружелюбными, доверчивыми.

Шапа готовил обед. Когда Солтан вошел в кош, в казане уже варилось, испуская пар, мясо, а шапа месил кукурузное тесто, от которого также шел пар.

В большущей деревянной чаре было вчерашнее молоко. Шапа велел Солтану снимать ложкой сливки, чтобы вечером табунщики могли есть с ними мамалыгу. Солтан, присев на корточки, начал собирать сливки в маленькое деревянное ведерко и спросил у шапы:

– Как ты думаешь, мне доверят табун?

– Таким сопливым, как ты, там делать нечего.

Солтан подскочил от злости:

– Ты разве намного старше меня? Если бы ты годился в табунщики, то не сидел бы здесь в кашеварах!

Шапа тоже обиделся:

– Да ты знаешь, с кем говоришь? Я второй год шапой! К тому же я и табунщик. А шапа – это самый чистоплотный, все умеющий, быстрый, сильный человек! Ты об этом знаешь или нет? Меня сам директор завода хвалил!

– А меня – Буденный! – вылетело у Солтана. Он мне саблю пришлет!

– И-и-и, вон куда дошло твое бахвальство! Это ты во сне видел?

– Нет, пока ты где-то гырджыны месил, Буденный приезжал в Аламат!

– Я теперь знаю, что ты врун. Не буду дальше слушать твои сказки. Иди принеси дров и подложи в огонь. Я не ты, мне надо людей накормить, настоящих мужчин!

– Подумаешь, занятие! – сказал Солтан, слизав сливки с деревянной ложки, и пошел за дровами.

Шапа, который все хвастает, что ему уже шестнадцать лет, не понравился Солтану. Ни разу больше он с ним один на один на кошу не останется. Не для того он приехал сюда, чтобы торчать с шапой возле казана.

Солнце грело ласково, небо было ясное. Все вершины и лощины обнажили под яркими лучами свою красоту, а от тепла испарялась с травы вчерашняя дождевая влага.

Собаки лениво слонялись возле коша или дремали. Они понимали, что их черед для работы не настал. Солтан уже не боялся их, а рыжеголового даже погладил по мохнатой голове, чтобы проверить, зарычит на него или нет. Тот и не зарычал, но и не подал вида, что это ему понравилось.

Конь-водовоз пасся неподалеку, и Солтан подумал: «А что, если сесть на него и разыскать табун? » Нет, нельзя. Не хотелось признаться себе, но он побоялся шапы, покосился в сторону домика. Солтан глядел во все стороны, чтобы увидеть табун. Нет, не видно.

Небо сидело на двух вершинах Эльбруса – сахарных головках, как их назвал Солтан. Обе головы Эльбруса так и казались, как и утром, отрезанными от туловища самой горы и посаженными на зеленую поляну. Посмотришь с горки вниз – там стелются в лощине облака.

Солтан взял охапку дров, отнес в кош, но оставаться с шапой он не хотел. Вышел опять из дому и смело подошел к рыжеголовому.

Только к обеду подъехал отец вместе с напарником, оставив табун пастись недалеко от коша.

Солтан тут же кинулся к табуну: ему ужасно хотелось посмотреть на своего Тугана, который щипал траву рядом с матерью. Белоснежная шерсть жеребенка отливала на солнце золотом.

Услышав зов Солтана, Гасана, дожевывая траву, заторопилась к нему, а за ней – Туган. Но захваченный Солтаном еще из дому сахар вчера намок и растаял, не удастся угостить своих друзей. Солтану стало стыдно, он побежал назад в кош, где все уже уселись за тебси. Была готова и миска для Солтана.

Он начал есть, а кусочки хлеба, тайком от отца и шапы, опускал в широкий рукав своего темного бешмета, туго перетянутого ремнем. Пока отец, самый старший из всех, не сказал, вытерев губы и усы, «алхамдулиллах», Солтан сидел как на иголках. А после «алхамдулиллах»[16] у него было право оставить тебси, и он пулей выкатился из коша.

Он бежал к табуну, а за ним, то ли озоруя, то ли учуяв хлеб, бежали все овчарки.

Гасана с сыном лежали на траве. Увидев Солтана, Гасана быстро поднялась, за ней вскочил Туган. Солтан совал им хлеб. Гасана взяла его нехотя, а Туган даже и не думал лакомиться, отвернулся. Солтан снова совал ему хлеб, раскрыв его стиснутые зубы, но тот упорно выталкивал. Солтан рассердился, но все же гладил головку Тугана, целовал его черные глаза.

Табун отдыхал у прозрачного вкусного родника. Лошади подходили сюда и медленно цедили студеную воду, сквозь окрашенные сочной зеленой травой губы, как бы боясь простудить свои зубы. Затем, лениво пощипав траву, ложились отдыхать. Каждый косяк отдыхал отдельно. Жеребец, отец Тугана, как и всегда, охранял свой косяк не ложась, оглядывая всех и как бы проверяя: не грозит ли откуда-нибудь опасность?

Солтан лежал неподалеку от косяка, и грезилось ему, как Туган станет большим конем, а Солтан объездит его и полетит ветром по длинной улице аула…

Вдруг он пронзительно свистнул два раза, вспомнив Шайтана: таким двукратным свистом они вызывают друг друга из дома. Почему-то Гасана поднялась на свист, повернула голову к Солтану и стала в нерешительности: подойти или нет? Туган тоже поднялся. Солтан свистнул еще два раза. Жеребенок насторожился, а Гасана опять сделала несколько шагов в сторону Солтана. Туган – за ней. Еще свист – и Гасана снова шагнула к другу. Последовал ее примеру и Туган. Этот случай надоумил Солтана: двукратный свист надо сделать сигналом, чтобы подзывать к себе Гасану и Тугана.

Неслышно подошел отец, оседланная лошадь которого паслась тут же. Подошел и сел рядом с сыном, свертывая махорочную сигарету.

– Ну как, джаш, нравится тебе здесь? – спросил он и откинул со лба сына белую войлочную шляпу.

– Очень, – ответил Солтан живо, – только я на кошу сидеть не хочу.

– Я и не собираюсь держать тебя на кошу, хочу взять с собой, а мой напарник пусть себе отдыхает. Видишь рябую лошадь? Пойди принеси седло, оседлай ее. И поедешь со мной.

Пулей полетел Солтан, а отец смотрел вслед улыбающимися глазами.

– Будет конник! Будет, – сказал он вслух.

Лошадям было полное раздолье, гуляй налево и направо. Бийчесынские пастбища огромны, беспредельны, хотя у каждого хозяйства здесь свои участки.

Дав отдых коням и теперь подняв их, отец с сыном не стали пока садиться верхом. Солтан направлял косяк, куда велел отец – вперед. Сейчас вон на ту цветущую, озаренную солнцем сторону холма. Направлять надо незаметно, чтобы лошади думали: никто над ними не командует, они сами выбирают себе место для пастьбы.

То ли кони во время полдневного отдыха проголодались, то ли здесь трава слаще. Но накинулись они на нее с жадностью. Жеребятам было очень привольно: они подбегут к матерям, пососут для вида, а потом как поскачут-и поминай как звали. Вот и Туган оторвался от матери и помчался. Солтан даже ахнул: до чего красив белый Туган на этом разноцветном ковре! Жеребенок, наверное, опьянел от всего этого: от чистого воздуха, от источающей аромат травы.

Отец тоже любовался, он наблюдал то за сыном, то за жеребенком. Гасана сначала ждала, что Туган вот-вот опять подбежит к ней, но, не дождавшись, перестала щипать траву. То ли с тревогой, то ли с радостью – не поймешь – она наблюдала за сыном. «Ты же устал, шалун!» – говорили ее глаза.

А Туган и не думал об усталости. Он врывался в косяк белой стрелой, нарушая покой и наслаждаясь своей резвостью, а потом выбегал оттуда и начинал давать круги, ничуть не заботясь о том, чтобы остановиться и успокоить мать. Отец Тугана, на котором лежала вся забота о косяке, был недоволен тем, что малыш мешает всем. Он попробовал раза два догнать Тугана и строго куснуть его. Но не тут-то было – разве птицу догонишь!

Табун двигался вперед медленно, «попасом». Солтан с отцом то садились на траву, то поднимались и шли за косяком. Отец то и дело срывал травинки, показывая сыну и объясняя, от какой болезни какая трава и цветок лечит.

– Вот это – «собачий язык». Помнишь, он растет и у нас в ауле. Его прикладывают к свежей ране, и она быстро затягивается. А вот и одуванчик. Он в ауле тоже растет, но тут красивей. А это медовый цветок. На-ка, сорви и пососи. Вкусно?

В самом деле, это был удивительно сладкий и душистый цветок.

– А вот таких красивых больше нигде не увидишь, кроме как здесь, – сказал отец, сорвав нежный цветок, переливающийся красками.

У Солтана снова, как вчера, когда поднялись из долины на эти горные луга, возникло ощущение, будто здесь разлили огромный флакон духов и их запах не уходит и никогда не уйдет. Он вспомнил случай, когда отец с матерью собрались пойти на ыстым – на праздник в честь рождения ребенка, – наряжались и хотели надушиться из большого флакона, на котором было написано «Тройной одеколон». Но вдруг отец выронил его, и флакон, упав на щипцы, разбился. После этого в доме целую неделю стоял запах одеколона. А здесь, наверное, всегда стоит такой запах, хотя никто ничего и не разбивал.

Отец показал ему еще траву тихтен.

– На-ка, ешь ее, – сказал он, – это дикий чеснок – черемша, но уже не молодая. Лучше всего она самой ранней весной. Целебная!

И Солтан с удовольствием поел черемшу, хотя она была уже жестковатая.

Туган прилег. Устал бедняга. Голова торчит над цветами, а спина белеет сквозь траву.

– Туган отдыхает. Набегался! -сказал Солтан и побежал к нему, лег рядом и обнял его за шею.

Но жеребенок не собирался прохлаждаться, он быстро вскочил на ноги и полетел по лугу, снова нарушив покой матери.

Солнце, чистый воздух, отличная трава, незамутненный ручей— что еще нужно, чтобы спокойно пастись лошадям? Спокойно было на душе у табунщиков.

– Если бы всегда так, то пасти коней и не трудно, – вздохнул отец, лежа на боку и покусывая травинку. Его карие глаза смотрели куда-то далеко. – Но бывают и очень тяжелые минуты в нашей работе, сынок. Посмотри туда, в лощину, видишь лес? Там таятся волки и ждут удобного момента, чтобы напасть на лошадей, на овец, на коров. Тут волки особенно хищные и ловкие, так что приходится смотреть в оба.

– А волк разве сильней лошади? – спросил Солтан.

– Как тебе сказать… Лошадь сильнее, но она – мирное животное. А волк -хищник, он научился разбойничать… Впрочем, ты – табунщик, значит, сам насмотришься всего.

Солтану захотелось показать отцу, как он умеет обучать лошадей. Раздался двукратный пронзительный свист, да такой, что отец закрыл уши руками и удивленно посмотрел на сына, еще не успевшего убрать пальцы изо рта. Солтан выжидающе смотрел на косяк. Отец ждал, что же означает этот свист. Он смотрел по направлению взгляда сына и заметил, как Гасана подняла голову от травы, поглядела в сторону Солтана и направилась к нему. Туган круто остановился на бегу и тоже пошел к Солтану. Жеребец, вожак косяка, встрепенулся и беспокойно оглядывался по сторонам.

– Здорово ты их приучил слушаться! – похвалил отец, когда Гасана и Туган подошли к Солтану. – На-ка, дай им хоть по полконфетки.