Ведуньи из Житковой

КОПРВАЗЫ

Эта связь изнуряла ее не один год. Лишала радости жить и уважения к самой себе. Дора тысячу раз желала, чтобы ее не было, не существовало, и тысячу раз думала, что она оборвала ее, растоптала в себе, похоронила. Но потом она опять — и даже с большей силой — вырывалась на поверхность, сжигая ее душу и тело.

Все началось в ту ночь, когда в Копрвазах прощались с ее отцом. Произошло это под открытым небом на откосе, и для них обеих это была катастрофа. Что, если бы их по дороге домой увидел кто-то из приходивших проститься? При этой мысли у Доры до сих пор от страха сжимается желудок.

Тогда ей казалось, что это просто случайность. Неожиданный казус из-за выпитого самогона и всего пережитого в тот жуткий день. Казалось, что это не будет повторяться, что она это в себе подавит. Как подавляла со времени, проведенного в интернате. На это у нее хватало силы воли — а кроме того, она должна была заниматься Якубеком и своим исследованием! То и другое поглощало ее целиком, наполняя жизнь смыслом, так что она была, в сущности, счастлива. Ничто другое ей вроде бы не требовалось.

Но где-то глубоко, в каком-то тайном уголке, это все время сидело в ней и иногда, к ее ужасу, выбивалось наружу. В итоге это повторилось. Когда спустя несколько лет они снова остались вдвоем, это произошло опять, и еще раз… Потом они перестали полагаться на волю случая, хотя и рисковали, что их кто-то увидит. Дом в Копрвазах по-прежнему стоял пустой, и они начали встречаться там.

Дора никак не ожидала от себя, что она может делать такие вещи, да к тому же в комнате, где истекла кровью ее мать. И все же она лежала там голая и думала только о ней. О Янигене. И о том, чем они занимались те два-три часа, которые решались провести вместе, пока не разбегались по домам, терзаясь угрызениями совести и озираясь, не следят ли за ними. Чтобы в последующие дни и недели попытаться стереть из памяти случившееся, выдавить, отрезать его, как будто ничего не произошло.

— Лучше бы тебя вообще не было! — сказала ей как-то на прощание Янигена, прежде чем уйти во тьму ночи. Потом, как обычно бывало, Дора несколько дней не говорила с ней, а видела только в костеле во время службы, где она стояла на коленях в первом ряду скамей и бормотала молитвы еще долго после того, как разошлись последние прихожане.

Иногда проходило несколько месяцев, прежде чем всколыхнувшиеся в них темные волны отвращения утихомиривались и они могли снова сойтись в Копрвазах — в час пополуночи с субботы на воскресенье, как у них было договорено. И опять, и снова, и вновь происходили их страстные встречи, за которыми следовали очередное длительное воздержание и гложущие чуть ли не до смерти угрызения совести.

Но в эти недели все было иначе. У них был словно разгар медового месяца, их одолевали приливы страсти, которые гнали их каждую субботу наверх, на копрвазский холм. Вот и сейчас Дора поднималась туда тихой летней ночью по дороге, залитой лунным светом, проворно, но и таясь, подгоняемая желанием поскорее увидеться с Янигеной.

Однако ее там не было, дом стоял пустой.

Переводя дух, Дора села на скамейку у порога. Справа от нее откос шел вниз к лощине, откуда вела дорожка к дому Сурмены, а слева — круто спускался к Питинской пустоши. Местность перед ней разворачивалась, как лепестки у темного цветка, и Дора смотрела на эту картину с наслаждением тем большим, что вскоре из недр цветка, как она точно знала, выступит Янигена.

Ночь была тихая и спокойная, только из леса невдалеке порой доносился щебет разбуженной птицы или где-то в траве стрекотал сверчок. Над Дориной головой легонько раскачивались ветки старой рябины.

Дора не помнит, сколько времени она так ждала. Вспоминает лишь, что внезапно перед ней выросла Янигена, загораживая от нее своей широкой спиной серпик месяца и упершись руками в бока, так что ее локти, расставленные в стороны, образовали подобие тесной клетки, откуда было не вырваться. А ведь Дора очень хотела вырваться! На лице Яни-гены она прочла нечто иное, чем прежде. На нем не лежала нынче обьгчная раньше печать вины, что бороздила глубокими морщинами ее лоб. Сейчас на ее лице не было ни тени смущения, от которого у нее всегда сужались глаза, как будто ей страшно было взглянуть на Дору. Только злость и даже ярость, заставлявшая ее щеки мелко подергиваться. Дора испугалась. Но не успела она набрать в грудь воздуха, чтобы спросить, в чем дело, как Янигена схватила ее за руки, прижала к стволу рябины и принялась привязывать к дереву. И вот уже Дора обнимает рябину руками, стянутыми на запястьях петлей веревки, которая врезалась и в ее талию.

— Тихо, тихо, — зашипела Янигена, когда Дора принялась громко протестовать.

Кто бы мог ожидать, что после этого Янигена уйдет, оставив ее там?

Ошеломленная Дора, развернувшись к входной двери дома, за которой исчезла Янигена, стояла и ждала. Пару раз сдавленно позвала ее — но безответно. Янигена засела в доме, откуда и не выходила, и даже свет внутри не зажигала, так что повсюду царила тьма. Однако Дора была уверена, что она на нее смотрит.

Перепуганная, Дора соображала: может, это какая-то игра, которая возбуждает Янигену? Этого она не знала. Вообще все эти годы она не знала о Янигене почти ничего. Доре ни разу не удалось проникнуть под ее жесткий панцирь, проломить стену ее молчания.

Так она и стояла там, беспомощно дергаясь и — хотя было не холодно — ощущая, как покрывается гусиной кожей. В нарастающем беспокойстве ее горло сжимало чувство обиды, на глаза навертывались слезы, но ей не оставалось ничего иного, кроме как обнимать рябину, на которой когда-то повесился ее отец, и слушать шелест листвы у себя над головой.

В конце концов Дора уперлась взглядом в листву. Спустя какое-то мгновение она поняла, что ее глаза высохли и она больше не думает о Янигене, а как завороженная всматривается в крону дерева, не в силах оторваться от ветвей, среди которых некогда висел он. Как будто там от него что-то осталось. А разве нет? — промелькнуло у нее в голове. Ведь он, уходя, так и не примирился с миром — и с ними.

В этот момент Дору охватила паника. К ужасу от того, что она не может двинуться с места, добавились воспоминания о мертвом отце. Она стала рваться, до крови обдирая кожу о ствол дерева в попытках развязать веревку на руках и одновременно упорно призывая Янигену. Но, как она ни кричала, ни просила, все было напрасно. Из дома никто не выходил, хотя Янигена не могла не видеть, как отчаянно она дергается. Тогда она расплакалась.

Только после этого Янигена вышла наружу, но вместо того чтобы развязать ее, зажала ей, подойдя сзади, рот ладонью, и крик Доры перестал оглашать ночную тишь. На спину ей навалилась тяжелая масса мощного женского тела, и Дора почувствовала, как правая рука Янигены обвилась вокруг ее живота, залезла под пояс юбки и глубоко проникла в ее лоно.

Все вдруг слилось воедино. Паника, страх, отвращение к этому месту и к этому дереву, в ветви которого Дора с запрокинутой назад головой, крепко обхваченной рукой Янигены, по-прежнему смотрела, — и вместе с тем резко разлившееся по ее животу непреодолимое желание, с каким она принимала размеренные толчки Янигениной ладони… Кажется, она потеряла сознание, когда кончила.

Проснулась она под рябиной, на голой земле. Обнаженные части ее тела замерзли, земля ночью остыла. Она села, натянула на колени юбку и осмотрелась. Луну заслонили тяжелые грозовые тучи, лишь их пухлые края освещали ночную тьму. Янигены нигде не было — тишина, только ветви рябины над ее головой раскачивались еще сильнее, чем раньше, и шелест листвы на них напоминал голоса. Зловещие, угрожающие.

Дора резко поднялась, покачнулась, наступив на оборки собственной юбки, всем своим весом врезалась в ствол рябины и в кровь исцарапала себе лицо. С воплем ужаса она отшатнулась от дерева, словно то намеревалось схватить ее и не выпускать. А потом она как безумная помчалась с холма вниз и понеслась сломя голову домой — ни разу не оглянувшись. Совсем рядом раздался первый раскат грома.

После этого случая она несколько недель не показывалась в Житковой. Ей не хотелось туда ехать, пока с кожи на ее лице не отпала последняя корочка от ссадин, поэтому до самого конца августа выходные они с Якубеком проводили в Брно. Все это время Дора силилась понять, произошло ли то, что она пережила в Копрвазах, на самом деле — или это был только сон. Но так и не поняла и осталась в неведении.

Когда они снова приехали в Копаницы, стоял уже сентябрь. На сей раз, вместо того чтобы, по обыкновению, сразу подняться в Бедовую, Дора сперва пошла на кладбище.

Якубека она оставила у ворот, а сама шагнула в запутанный лабиринт надгробий, между которыми на уступами спускающейся вниз кладбищенской территории не было ни одной дорожки. Ступая по бордюрам могил, она добралась до той, над которой было написано: СЕМЬЯ ИДЕСОВ. На мраморной плите лежали первые опавшие листья, окрашенные в багровые тона начинающейся осени. А под ней — мать с отцом. На новое надгробие денег не было, так что пришлось им смириться друг с другом, хотя бы под землей.

Дора стояла там подавленная, сама не своя, как будто чувствовала, что пришла сюда не по своей воле. Как будто это он, отец, ее заставил — он и ветви рябины, от которых она тогда не могла отвести взгляд и которые с тех пор накрепко засели в ее памяти. А еще Ирма, которая настаивала, чтобы она поговорила с отцом. Как? — недоумевала она сейчас.

А потом все произошло само собой. Совершенно естественно — она и не заметила, как с ее губ слетела первая фраза, а за ней последовали другие, что приходили ей на ум, они цеплялись одна за другую, сливались в реку, к ним добавлялись новые и новые, подхватываемые все более мощным потоком слов, который внезапно полился из нее и, смешанный со слезами, извергнулся подобием водопада вниз, на пепельно-серый надгробный камень. Ненависть, боль, упреки — и жалость… На поверхность она выплыла очень нескоро.

ЮСТИНА РУХАРКА

На другой день к вечеру Дора постучала в дверь Ирмы. Тишина — даже шаркающие шаги хозяйки не доносились изнутри! Неужели ее нет дома? Дора постучала снова, и спустя какое-то время послышался слабый голос:

— Заходи!

Еще из сеней Дора увидела, как Ирма медленно спускает с кровати босые ноги, чтобы встать и выйти ей навстречу:

— Здравствуй, девочка! — приветствовала она ее.

— Не вставайте, тетенька, лежите, я ненадолго!

— Почему же ненадолго? Нет, ты проходи, садись, побудь со мной…

Дора вошла в комнату, пропахшую смолой от долго-долго сжигаемого здесь дерева.

В комнате было тепло, но в остальном она выглядела довольно запущенной. На столе — тарелки, кружки и полупустые бутылки самогона. На полу валялась метла. Дора подняла ее и прислонила к стене в углу.

— Ну, тебя-то я могу попросить, чтобы ты сама себя обслужила. Там в ведре вода, а вон из тех мешочков возьми себе трав на чай.

Дора сделала все так, как ей велела Ирма. Из ведра рядом с плитой набрала воды в кастрюльку и поставила ее на горячую плиту. Убирая со стола, она поинтересовалась:

— А что с вами такое, тетенька, что вы легли так рано?

— Да ну, — отмахнулась Ирма, — я уже который день так… Слабость, Дорличка. Недолго мне осталось.

Дора внимательно посмотрела на нее. Казалось, что Ирма — если такое вообще было возможно — сморщилась еще больше. Щеки ввалились, пергаментное лицо покрылось сетью глубоких морщин. Ее руки, лежавшие поверх одеяла, выглядели уже не совсем как человеческие руки — только кости да кожа.

— Ну что ты на меня так смотришь… ведь мне уже девяносто пять!

Дора удивленно поморгала. Ирма заговорила о смерти?

— Да это пройдет! Через пару дней вам станет лучше, вот увидите!

Ирма усмехнулась.

— А ты вообще-то зачем пришла, а? — спросила она.

Дора смущенно переминалась с ноги на ногу.

— Тебя что-то мучит, верно?

Дора подошла к столу, накрытому скатерью с пестрой, разноцветной копаницкой вышивкой, и присела на краешек скамьи. Но тут в кастрюльке на плите как раз закипела вода, и нетерпеливое шипение капель, падающих на раскаленный металл, заставило ее встать. Она осторожно перелила кипяток в кувшин с травами, которые, следуя указаниям Ирмы, набрала по щепоткам из полотняных мешочков, подвешенных на брусе над печью, и наконец поставила благоухающий чай вместе с черпаком и кружками посреди стола.

— Я вас кое о чем в тот раз так и не спросила.

— Гм, — буркнула Ирма, сверля ее взглядом.

— Почему вы не сказали мне, что старая Магдалка доводилась нам теткой? Что это была сестра Сурмены?

Ирма приподнялась и придвинулась к столу так, чтобы сидеть, опираясь спиной о подушку. Из-под одеяла высунулись тонкие лямки ее белой ночной рубашки.

— Почему-почему… Мое ли это дело? О том, что меня не касается, я и не говорю.

Дора нахмурилась.

— А если я попрошу вас об этом?

Ирма недовольно фыркнула:

— Да зачем тебе? Разве ты мало знаешь об этой семейке? Если бы тебе полагалось знать больше, Сурмена тебе наверняка бы рассказала.

Дора пожала плечами:

— Может, не успела. Вы же помните, она ушла тогда так быстро…

— Не успела? Ты это серьезно? — искоса взглянула на нее Ирма. — А о других родственниках рассказать успела — или их ты тоже не знаешь?

Доре показалось, или в ее глазах действительно промелькнула насмешка?

— Знаю, — кивнула она.

— Ну вот видишь! Ты знаешь всю свою родню, знаешь, кто как с кем связан от Житковой до самого Лопеника и даже кто кому был кумом в последние сорок лет… Самое важное ты знаешь, а до остального тебе докапываться незачем.

Ирма хрипло закашлялась. Дора хотела было встать, чтобы как-то помочь ей, но старушка остановила ее решительным жестом. Она несколько раз неглубоко вдохнула и выдохнула, после чего успокоилась.

— Это ничего, от такого хорошо действует собачье сало. Налей мне чаю, я запью.

Дора с готовностью поднялась и черпаком разлила настоявшийся чай в кружки. Одну из них она подала Ирме. Меж тем как старушка прихлебывала горячий напиток, Дора задумчиво сжимала свою кружку в ладонях. Наконец она спросила:

— Вы думаете, Сурмена не рассказала мне о Магдалке, потому что о ней шла нехорошая слава?

Ирма разразилась смехом, похожим на воронье карканье. Глухим влажным смехом пожилого человека.

— Нехорошая слава, говоришь? Ну ты меня, девочка, и насмешила, — сказала она и примолкла — резко, словно отрезало. — Я ее боялась и вздохнула спокойнее, только когда ее не стало, — прохрипела она потом, так что Дора даже испугалась. — А от кого ты вообще узнала, что Магдалка была вашей теткой? — поинтересовалась она сердито.

— От Багларки, — призналась Дора.

На какое-то время в комнате повисла тишина. Наконец Дора решилась ее нарушить:

— Ну и в архиве я нашла кое-какие документы, где была ее девичья фамилия: Сурменова. Кроме того, мне попалось описание одного случая еще довоенных времен. Когда Магдалка помогла уморить какого-то Млкву. Его жена потом тоже умерла. Вы ничего об этом не слышали?

Ирма склонила голову набок и сказала:

— Нет, об этих не слышала. Но это все равно, их было так много, что кого-то одного и не упомнишь. Она была ведьма, я же тебе говорила, разве нет? Ну и стоит ли удивляться, что она кого-то уморила.

Ирма притихла, рассматривая свои ладони, как будто ожидала там что-то найти.

— Я этого никогда не понимала, как и моя мама, как и Сурмена. Мы не могли взять в толк, откуда в нее вливается эта злая сила, которой она людям столько крови попортила. Ни у одной из нас подобного не было. Разве только Рухарка знала, что это такое и как с этим справиться. Жаль лишь, что она ни с кем этим не поделилась. Умерла — и с тех пор Магдалке уже ничто не мешало.

Дора слушала, затаив дыхание.

— Но ты ведь не об этом меня забыла спросить в тот раз? — помолчав, осведомилась Ирма.

— Нет, — ответила Дора. — В прошлый раз я не расспросила вас о том, что вы как-то быстро замяли.

— Замяла? — удивилась Ирма.

— Вы упомянули, что они были в ссоре. Магдалка и бабушка Рухарка. А из-за чего?

Ирма спрятала свое мелкое личико за широкими краями кружки, потягивая из нее чай. Казалось, она уже больше ничего не скажет. Когда ее руки опять опустились на одеяло, кружка была пуста. Рукавом ночной рубашки она вытерла свои влажные губы.

— До этого мне никогда не было и нет никакого дела, — ответила она наконец. — Ссора есть ссора — понятно, что после нее они друг друга не любили.

Дора выдержала паузу, а потом принялась увещевать:

— Тетенька, я вас понимаю. Вы думаете, мне лучше будет ничего не знать. Но представьте себе, каково это — жить на развалинах семьи и даже не догадываться, что с ней стало? От этого с ума сойти можно! Как будто кто-то рассказывает вам историю, но с пятого на десятое — и скрывает от вас, чем она кончилась. Сурмена, наверное, тоже считала, что я не должна об этом знать, что так для меня будет лучше. Но она, конечно, не подозревала, что не такая уж это и тайна — то, что она пыталась от меня скрыть. То и дело я натыкаюсь на какие-то осколки этого, только по отдельности они ничего не значат. Я больше так не могу! Мне надоело случайно наталкиваться на что-то, я хочу наконец склеить всю эту груду осколков, узнать всё — и мне полегчает. Так помогите же мне и расскажите правду!

Ирма откинулась на подушку и закрыла глаза. А когда снова открыла, произнесла:

— Надеюсь, Бог меня простит! Но в конце концов, раз Магдалки уже давно нет в живых…

— Хорошо тут никогда не жили, ты же и сейчас видишь, какая у нас нищета, как тяжело каждый горбатится, чтобы заработать на кусок хлеба. А вашим особенно не везло. В смысле — тем, что жили в Бедовой. Каменистая пустошь посреди леса большую семью прокормить не могла. А ведь у Анки Габргеловой, матери Анны Пагачены и Юстины Рухарки, детей было тринадцать душ. Какие-то умерли, а те, что выжили, ушли отсюда из-за нищеты. Пагачене тоже пришлось уйти, но из-за другого: ты, может, слышала, что родной отец ей проходу не давал, по углам зажимал. Кроме нее, у Анки была еще Юстина, она родилась после нескольких парней и была почти на десять лет моложе Пагачены.

Анка старалась учить обеих, и обе потом стали ведуньями, известными на всю округу. Но перед этим произошло еще кое-что. Пагачена-то вовремя убралась подальше с отцовых глаз, а Юстина, видно, не успела. Как знать, правда ли, нет ли, но вдруг люди стали говорить, будто ее обрюхатили, и это было странно, потому что в Копаницах никто не слышал, чтобы за ней кто-то приударял. А главное, ей еще и пятнадцать не стукнуло, она была еще несовершеннолетняя! По-хорошему этим делом полагалось бы жандармам заняться, но сюда, в Копаницы, и закон носа совать не хочет — далеко до нас отовсюду… Короче, дело как-то замяли. Юстина родила, а так как в их доме людей было что кроликов, ей было сказано: или проваливай со своим ребенком к тому, от кого понесла, или сплавь его куда-нибудь, если сама хочешь остаться. А новорожденная была просто загляденье, а не девочка, даром что мать ее сама едва созрела, — родилась полненькая да крепенькая, и мало того — говорят еще, что с зубом! Как, ты не знаешь, что это значит? Девочка моя, это значит, что родилась ведьмочка, что на свет появилась колдунья! Наверно, еще и поэтому все хотели, чтобы Юстина от нее избавилась. Ну, она подчинилась. Ребенка крестили, имя дали — Йозефина Мария, в честь Пресвятой Девы, и Юстина оставила ее где-то. Не знаю, где, но не у нас в Копаницах, это бы люди знали.

Юстина тяжело переживала это все те годы, пока она не вышла замуж за Сурмена, твоего деда. Но, сколько я себя помню, ее все равно называли Рухаркой, так же, как и до замужества. Дед твой тогда был молодой вдовец, покойница первая жена оставила его с двумя маленькими сынками, и он разрешил взять к ним в дом еще и Йозефину. Сразу после свадьбы Юстина ее и привела. Девчонке шел уже шестой год, и была она рослая — и, как бы это сказать… странная, вот. Всех сторонилась, упрямая была и несговорчивая. Даже Юстина с ней не могла совладать. Хотя что это я: даже Юстина… Ведь как раз она, собственная мать, была ее главный враг!

Кто знает, где эта Йозефина, которую скоро стали звать Йосифченой, провела первые пять с лишним лет своей жизни, но надо думать, судьба ее там не баловала. И стоит ли удивляться, что из всего этого девочка усвоила для себя только одно: что мать отдала ее туда потому, что не слишком любила. Никто не мог разубедить ее в этом. Не знаю, хорошо ли было, что Юстина взяла ее обратно. С самого начала с ней сладу не было. Мало того, через год у Юстины появился еще ребенок, опять мальчик. Говорят, беременность ее протекала непросто, и роды были тяжелые, но так уж природа устроена, что матери к таким малышам особенно прикипают. Так что теперь на маленькую Йосифчену, которой и до того жилось несладко, совсем не оставалось времени. Когда Юстина лежала в углу — и потом, когда она целыми днями ворожила для посетителей, ее единственной дочке приходилось хлопотать по хозяйству. При этом она видела, как радовалась мать рожденному в муках новому ребенку, а на нее даже не оглядывалась. Не прошло и года, как Юстина опять забеременела, и снова завертелась та же карусель. Мы и представить себе не можем, как, должно быть, хотелось этой девочке, чтобы ее любили. Почти шесть лет она провела Бог весть где, среди чужих, а после ее ждала одна только тяжелая работа без какой-либо ласки или похвалы в награду. Нечего и удивляться, что она ожесточилась, стала злобная. И то, что вынесла из материна ведовства, она, может быть, уже тогда начала использовать во зло.

В конце концов она от них сбежала — кажется, семнадцать ей было. Тогда как раз Юстина родила от Сурмена дочь. После стольких парней она впервые произвела на свет девочку, и у Рухарки, рассказывают, от радости вырвалось, что вот наконец-то в доме появилась ведунья! Такого, думаю, Йосифчена уже перенести не могла.

Да только Юстина никогда не считала первородную дочь своей наследницей! Может, потому, что с ней было с самого начала трудно сладить, а может, чувствовала исходящую от нее угрозу… Как бы то ни было, Йосифчена поняла это вскоре после того, как Юстина родила Сурмену, вашу тетку, так что она подхватилась да и ушла в Поточную к одному рано овдовевшему мужику. Даже подозрительно рано, шептались люди. Его молодая жена была сильная и здоровая, но что-то случилось — и через неделю она уже лежала в могиле. Тогда-то и начали поговаривать, что Йосифчена наделена какой-то темной силой, что она ведьма, от которой добра не жди, и люди стали ее бояться. Никто, кроме ее матери, не сомневался, что она тоже ведунья, это же яснее ясного. Как-никак ведовские умения передаются по наследству! Но до Юстины слишком поздно дошло, что она не вправе выбрать себе преемницей одну из дочерей, что унаследовать это от нее способны обе. Но тогда Йосиф-чена уже жила в Поточной, и Рухарка не могла за ней приглядывать, старшая дочка не была больше в ее власти.

Вскоре о Йосифчене распространилась такая слава, что к ней начали приходить люди с такими просьбами, с какими к добрым ведуньям не ходят. Те, кто хотел кому-то навредить. Испортить чей-то скот, отомстить, по-тихому обжулить, извести соперницу в любви, а то и жизнь отнять — да что говорить! Жуть брала всех, стоило только упомянуть Йосиф-чену, особенно после того, как она перестала ходить в костел. Люди шептались, что Йосиф-чена порвала с Богом. А что из этого вытекает? Что она стакнулась с дьяволом. Знаешь, я до сих пор в это верю. Ну, дьявол — это, может, слишком сильно сказано, но в ней было зло, что-то, лежащее по другую сторону от того, к чему прибегаем мы, когда ворожим. И Йосифчена умела обратить это в свою пользу.

Только с одним ей не везло: с наследницей. Родила она поначалу сына, а потом никак не могла забеременеть. Шли годы, и Йосифчена боялась, что сделалась бесплодной. Так оно и было: другим ребенком она уже не обзавелась. Потому-то она и прикипела так к Фуксене, что та могла стать ее единственной на следницей. Уже сызмальства она старалась передать ей все, что сама знала. Жаль лишь, не остерегла ее, чтобы не водила шашни с тем немцем, может, оно бы так плохо и не обернулось. Но ведуньи в свои карты заглянуть не могут. Вот и Йосифчена не разбиралась, хорошо ли, что Фуксенин ухажер немец. Ей хватило того, что он важная птица и что немцы тут сейчас хозяева. Вот только она не смекнула, что так будет не всегда. За это они после освобождения и поплатились. О том, что Фуксену забили до смерти где-то в лесу и что ребенок ее так и не нашелся, ты уже знаешь. Так кончился род Йосифчены, так пропали все ее знания, а сама она умерла, когда ты была в интернате или работала в Брно, я уже не помню… Это все.

Комната между тем погрузилась в сумерки. Тишину нарушало лишь потрескивание огня в печи и постукивание голых веток липы по крыше дома. Ирма устало молчала.

— Нет, это не может быть все, — внезапно сказала Дора.

— Что? — Ирма дернулась.

— Это не может быть все, — повторила Дора, недоверчиво глядя на старушку, кутающуюся в одеяло.

— Почему?

— Потому что Сурмене совершенно незачем было что-то из этого от меня скрывать.

— Эх, — с сомнением выдохнула Ирма, но Дору это не остановило.

— Конечно, это очень печальная семейная история, но ничего особенного в ней нет. В Копаницах я слышала десятки историй похуже. Так почему бы мне не полагалось знать о том, что вы мне сейчас рассказали?

Ирма сердито заворчала. От волнения она принялась приглаживать рукой свои редкие волосы, и было заметно, как в ней нарастает раздражение.

— Нет-нет, все это не то, — не отставала Дора. — Из-за чего они были в ссоре — вот о чем я вас спрашивала. А вы о ней даже не упомянули.

Ирма пристально посмотрела на Дору и сказала:

— Только не говори мне, что в тебе этого нет! Может, ты не разбираешься в травах, но какая-то сила в тебе должна быть. Послушай, ответь мне по правде: с тобой иной раз не творится что-то странное? Скажем, что-то кончилось не так, как ты хотела… какие-то видения сбылись… какие-то непонятные случайности и всякое такое? Нет? А то я, может быть, еще успела бы кое-чему тебя научить…

— Нет, — Дора завертела головой, — ничего такого со мной не творится. Но вы мне так и не расказали… Почему от меня это скрывали? Что между ними прозошло?

Ирма вздохнула и попросила налить ей еще чая.

— Что-то у меня от всего этого в горле пересохло, — объяснила она, а когда напилась, продолжала: — Хуже всего было то, что сказала Йосифчена, уходя от Юстины. Это слышали братья и отчим, и кто-то из них проговорился, так что вскорости об этом стало известно всем. Может, поначалу они в это и не поверили. Ну да через пару лет, когда о Йосифчене поползли слухи, все изменилось. Начали поговаривать, что от ее колдовства то тут, то там кто-то умер или заболел, и тогда к ее словам стали Относиться иначе. Ты, наверно, уже догадалась, в чем дело. В общем, Йосифчена уходила от Юстины в такой ярости, что наложила заклятие на новорожденного младенца, то есть на Сурмену. Юстине же она пожелала вечно бояться за жизнь этого отродья и всех девчонок, какие у нее еще могут появиться. Их она прокляла и пожелала, чтобы они росли, взрослели, но никому не приносили радости, чтоб жизнь их была полна горя и бед. И чтоб из их жизни ничего путного не вышло, чтоб годы их прошли впустую, чтоб смерть их была страшной и полной мук, чтоб в Копаницах долго не забывали, как ужасно умирают те, кто прогневал Йосифчену. Ну, что ты на меня так уставилась? Как будто ты сама родом не из Копаниц! Ты же знаешь, что тут такое бывает. Я хорошо помню, как по воскресеньям, когда люди стояли после службы перед костелом, стоило выйти Юстине с детьми, все кивали на них — вот, мол, эти проклятые, Сурмена с Иреной. К счастью, больше девочек у Юстины не было. И это проклятие тянулось за ними, как свиная кишка, с рождения до самой смерти. И смерть у обеих была не легкая, а именно что страшная и полная мук. Одна умерла от топора, другая в сумасшедшем доме. Только это был уже самый конец, не хочу забегать вперед, — сказала Ирма, сглатывая слюну. — Зло вокруг них обеих витало с самого начала. Все знали, что они прбклятые, матери пугали ими детей, и те их чурались. Из-за этого Сурмена с Иреной и в школу не ходили — чтоб другие дети их не задирали. А Юстина их и не заставляла, все равно у них к школе тяги не было, а кроме того, она за них боялась: мол, пусть лучше при доме будут. Привязала их к себе страхом, отрезала от жизни. Только такое сидение взаперти никому не на пользу. Я вот почти и не помню Сурмену в детстве, да и потом, когда она понемногу взрослела. Не помню, как она выглядела. Она не спускалась вниз с Бедовой пустоши, проводила все время с семьей и ни с кем не разговаривала даже после службы в костеле. Все ее считали странной. А младшая, Ирена, твоя мама, была еще большей чудачкой. Она даже семьи избегала и жила в своем мире. Будто бы общалась с ангелами. Мне кажется, они являлись ей, потому что знали, что больше у нее никого нет.

И ведь наверняка и Сурмена, и Ирена ненавидели этот страх перед проклятием, который передался им от заполошной Юстины. И каждая с ним справлялась по-своему. Ирена взбунтовалась. Делала вид, что никакого проклятия нет, и терпеть не могла мать, которая своим страхом ей о нем напоминала. Не хотела ничему учиться. Верила только своим ангелам и думала, что ничего больше ей не нужно. Но тут она ошибалась. От этого-то в ней и пропал дар ведуньи и сбылось предсказание Магдалки. Дети у Ирены хотя и были, но какие? Посмотри на Якубека! А ты? Ну, не дергайся так, не дергайся, ты же сама хотела это слышать. Сколько тебе уже? За сорок — и ничего! Голова полна осколков, как ты говорила, а вместе они не склеиваются. Детей у тебя уже не будет, а ведовством ты заниматься не стала. В самой себе и в вас Ирена осталась бесплодной. А ее смерть? И все это она несла в себе с детства. Ни с кем не общалась — так стоит ли удивляться, что на нее никто не польстился. От этого она была сама не своя, бегала по мужикам, как сука, другую такую озабоченную я в жизни не видела. В конце концов ей ничего не оставалось, кроме как выйти за единственного, кто подвернулся. За Матиаша Идеса, о котором всем было известно, что у него, кроме долгов из-за пьянства, за душой ничего нет. Он был один такой, кого не остановила женитьба на помешанной, да еще и проклятой. Его интересовали только деньги: он думал, что дочь ведуньи, которая своей ворожбой наверняка сколотила себе целое состояние, принесет часть в семью, выплатит его долги… О любви тут речи не шло. И стоило ему протянуть руку, как она уже была его. А потом уже без удержу близилась катастрофа. Идее очень просчитался. Хоть Ирена и получила дом в Копрвазах, который ей незадолго до смерти завещал старый Сурмен, но это было все. Старая развалюха грозила вот-вот рухнуть им на голову — ее и до сих пор никто как следует не подправил. Все в Копаницах тогда знали, как Идее обманулся и как он зол. И о том, как жестоко колотит жену, тоже знали. Но она ничего не могла с этим поделать. Ирена пришла к нему совершенно беззащитная и не умела постоять за себя, а кроме того, она его любила и глядела на него чуть ли не с благоговением. Пока он не закрыл ей глаза навеки. Топором.

Дора смотрела на Ирму, задыхаясь от волнения. Такого она никак не ожидала.

А Сурмена? Она тоже противилась этому проклятию, но по-своему. В отличие от Ирены, не отрицала его, а, наоборот, проявила крайнюю осторожность, отгородившись от мира стенами, за которые не мог попасть никто чужой. Поэтому она на всю жизнь осталась одна. И посвятила жизнь ведовству, потому что хотела во что бы то ни стало одолеть это проклятие своим искусством. И доказать людям, что не надо ее чураться и избегать, как шелудивого пса, что она, наперекор судьбе, может быть им полезной. И ей это удалось, люди ее в конце концов полюбили, несмотря на всякие разговоры и слухи, которые о ней упорно ходили. Но слова Магдалки все равно сбылись. Сурмена, как ей и напророчила Йосифчена, осталась бесплодной, дети ее умерли, и наследницей, которой можно было бы передать ее умения, она не обзавелась. А как умерла она сама? Где-то в сумасшедшем доме — Бог знает как. Но ни у кого не было сомнений, что умерла она в страдании.

По сей день все шепчутся о том, как Магдалка извела всю свою родню. И чтоб ты знала: во все глаза наблюдают за тобой. Ждут, чем окончится твоя не задавшаяся жизнь, о которой даже самые отъявленные сплетницы больше не судачат. Не о чем — ты как будто и не живешь… Ничего из того, что я тебе сейчас рассказала, ты не должна была знать. Сурмена хотела, чтобы ты жила в неведении, без того страха, что сгубил ее жизнь, и следила, чтобы никто другой тебе об этом словечком не обмолвился. Наверное, так было лучше. Теперь ты сама лишила себя покоя.

Мелкая костлявая грудь Ирмы колыхалась от прерывистых вздохов, временами она принимаясь кашлять. Дора испугалась, что переусердствовала со своими приставаниями. Не сообразила, какая Ирма уже слабая и как тяжело ей может быть такое перенапряжение. Она растерянно сидела за столом и ждала, когда старушка успокоится. При этом она тихо поигрывала плетеным браслетиком на запястье, за годы выцветшим, а прежде — темно-красным. «Никогда его не снимай!» — сказала Сурмена, надевая его Доре на руку.

Это было сразу же после того, как они перебрались к ней. Точно такой же она надела тогда и Якубеку. Все они верили, что этот красный браслетик защитит их от сглаза. Дора о его значении скоро забыла, но годами берегла его как память о Сурмене. Только сейчас она в полной мере осознала его смысл.

Она подняла глаза на Ирму и, видя, что ее дыхане стало более размеренным, осмелилась сказать:

— Но это же ерунда, тетенька!

Ирма удивленно посмотрела на нее.

— Что ерунда?

— Да все это проклятие… мне кажется, это чушь. Суеверие. То, что вы рассказали мне о Магдалке, и правда нагоняет страх, но проклятие? В наше-то время? Тетенька, я здешняя и знаю, что могут ведуньи, но ни за что не поверю, что я проклятая…

На мгновение она умолкла. В комнате повисла неприятная, удушливая тишина.

— Думаю, зря Сурмена старалась защитить меня. Ведь это чистая нелепость — верить в проклятие и из-за этого жить в постоянном страхе. Никто не умирает от чьих-то слов!

Дора почувствовала, как в Ирме закипает злость. Ее глаза сузились в щелочки, а лицо побагровело от возмущения. Тишину пронзил ледяной тихий голос:

— Не хочешь — не верь. Но быть неблагодарной такой женщине, как Сурмена, я тебе не позволю!

Дора испугалась:

— Почему я неблагодарная, я же только…

— Можешь верить, чему хочешь, — резко прервала ее Ирма, — и сомневаться в том, что способно причинить зло. Ничего, ты прозре-ешь, когда сама вложишь персты в язвы, как когда-то Фома. Но о Сурмене чтобы я от тебя не слышала ни одного худого слова, пока дышу, поняла? Только благодаря ей ты живешь своей никчемной жизнью хотя бы так, как живешь. Она запретила людям из Копаниц даже заикаться перед тобой о том, что тяготеет над вашей семьей, и без ее стараний оградить тебя от людской молвы от тебя бы уже давно ничего не осталось, никто и костей бы твоих не собрал! Ведь если бы ты росла, зная, что люди тебя сторонятся, потому что на тебе клеймо, потому что ты для них странная и опасная, да притом среди тех, кто в это безгранично верит, ты была бы совсем другая, сама себя бы сейчас не узнала — а может, и кое-что похуже бы с тобой приключилось, это уж как пить дать!

— Но тетенька, ведь такого не может быть, чтобы чьи-то слова вызвали смерть. Матери или Сурмены…

— Замолчи! Люди умирали и от куда меньшего, чем вера в силу слов. Если ты во что-то веришь и если в это верят и окружающие, то ты идешь к этому, хочешь или не хочешь. Магдалке даже каких-то особых способностей не требовалось, чтобы ее проклятие подействовало. Вера людская, вера во что угодно, но твердая и крепкая, это страшная сила, пойми!

Дора растерялась. Так вот, значит, в чем заключалась тайна, которая не давала ей покоя последние несколько месяцев? Слова, произнесенные злобной женщиной в далеком 1910 году, когда родилась Сурмена! Она все еще не могла поверить, что такая мелочь, вызванная людской ненавистью, может влиять на их жизнь по сей день. Что там говорила Ирма? Что все в это верят? Все следят за ее жизнью, не задавшейся и никчемной, дожидаясь, сбудется ли проклятие?

Дора встала, чтобы уйти. В полной тишине убрала со стола посуду и направилась к двери, но на пороге Ирма остановила ее вопросом:

— А с отцом чем дело кончилось?

Дора улыбнулась:

— Мне еще никто не давал лучшего совета!

Ирма кивнула. Теперь она выглядела уже не такой недовольной, как до этого.

— Ну, я-то знала, что тебе полегчает, — сказала она и, закрыв глаза, повернулась к стене.

КРАСНЫЙ БРАСЛЕТ

То, что Дора, уходя, сказала Ирме, было правдой. Еще никто не приносил ей такого облегчения, как это сделала она своим внушением. А ведь Дора ей поначалу не поверила и даже рассердилась на нее! На сумасшедшую старуху, как она назвала ее про себя после совета поговорить с покойным отцом.

Сейчас, размышляла она, медленно поднимаясь к себе в Бедовую, ею овладело похожее чувство. Ей опять казалось, что Ирма впала в старческое слабоумие, корни которого уходили куда-то глубоко, в суеверия прошлого века. Как-никак Дора знала ведуний и годами наблюдала за их ведовством. Одно дело разбираться в травах и в человеческой душе, которой можно помочь добрым советом. Но верить в проклятие, из-за которого якобы умерли ее мать и Сурмена, — это же чистое безумие! Тем более что, по словам Ирмы, это проклятие должно было коснуться и ее, живущую почти на сто лет позже. В эпоху, когда миром управляют компьютеры и человек бороздит космические просторы, потому что на Земле для него уже не осталось тайн.

Глупости, подумала она. Мне нечего бояться.

Но, повторив это про себя еще раз, Дора растерянно остановилась. Неужели ей действительно нужно убеждать себя не бояться того, во что она не верит? Ведь это значит, что она недалеко ушла от жителей Копаниц, которые цепенеют от страха, чуть услышат о черной магии! И это она, ученая!

Дора недовольно замотала головой, чтобы избавиться от навязчивых мыслей. Наука кончается там, где начинается «я», вспомнила она формулировку автора какого-то из учебников, которые она штудировала в студенческие годы. Только теперь она поняла, что автор имел в виду.

Так что — нет, возвращаюсь к науке, сказала себе Дора и двинулась дальше. Она энергично шагала мимо житковских пустошей, которые уже погружались в сумерки, и чем быстрее она шла, тем решительнее подавляла в себе сомнения. Глупые бабские суеверия, твердила она, укоряя себя за то, что хоть на миг, но поддалась им.

Когда Дора вышла из леса и увидела над своей головой темно-синий гребень горы, на которой стояла их хибара, она неожиданно почувствовала облегчение. Она была совсем рядом с домом, где чувствовала себя в безопасности, поблизости от Якубека, который ждал там ее — может, еще не проснувшийся, ведь оставила она его спящим. Возвращалась к своей будничной жизни, в которой не было места никакому проклятию.

Постепенно Дора прониклась убеждением, что крепко держит свою судьбу в руках, в тех самых, которыми она добилась всего, чего добилась, — забрала Якубека, восстановила их дом, а в конце концов и обе их жизни. Она посмотрела на свои руки, и вдруг ею овладела навязчивая идея, что на них не должно быть ничего такого, что напоминало бы об угрозе для этой ее годами ковавшейся уверенности. Никакого красного браслета — знамения абсурдного рока, их рока, какой ей только что живописала Ирма. Внезапно он ей опротивел: ей казалось, что он совершенно некстати обвивается вокруг ее запястья, привязывая ее к тому, что она отвергала. Все теплые воспоминания, которые он вызывал у нее прежде, отступили, осталось только острое нежелание и дальше носить эту смешную суеверную вещицу, с помощью которой Сурмена хотела защитить ее от порчи, насланной Маг-далкой. Браслет как будто жег ее. Дора дергала мелкий узелок до тех пор, пока не развязала его.

Легонькая, почти невесомая полоска недолго парила в воздухе и вскоре упала на обочину дороги, зацепившись за высокий стебель травы.

— Я в это не верю, — решительно сказала Дора и побежала к дому.

Пока она добежала, на их пустошь уже опустилась темная осенняя ночь.

В дом она вошла тихо, чтобы не разбудить брата.

Стоя в сенях, она не услышала изнутри ни звука. Похоже было, что Якубек спит. Дора бесшумно открыла дверь и прошмыгнула в комнату, ища на ощупь выключатель.

Едва маленькое помещение озарил свет, она сразу его увидела. Якубек стоял у окна со спущенными до щиколоток штанами и массировал рукой свой напрягшийся член. Внезапно залитый холодным светом электрической лампочки, он замер на месте. Глядя на Дору выпученными глазами, он не шевелился, только член в его руке с каждой секундой опадал. Вскоре он стоял перед Дорой уже совсем вялый, съежившийся, перепутанный.

Это ей было не внове. Подобное с Якубеком уже случалось, и всякий раз им удавалось спокойно совладать с этим — ведь это было естественно.

На этот раз не удалось.

Якубек не двигался, застыл как вкопанный, и его бегающие глаза и дрожащие уголки рта выдавали, что он не в состоянии собраться с мыслями и справиться с их мельтешением. Что его всполошило — неожиданный шум, резкий свет? Или, может быть, он впервые в жизни испытал стыд?

Дора в течение тех нескольких секунд, пока он стоял перед ней со спущенными штанами, пыталась прочесть по его лицу, что с ним происходит. Но не успела она оценить ситуацию и, как всегда, ласковыми словами утешить брата, как он совершенно переменился. Вместо того чтобы выпрямиться и смущенно улыбнуться, как это бывало раньше, он затрясся, вскрикнул, а потом судорожно дернулся, разбил рукой окно, ударил себя кулаком по голове — и продолжил, как безумный, колотить то себя самого, то окно, ощерившееся острыми осколками.

— Хватит! — со страху заорала Дора и метнулась к нему. Но и Якубек, как будто ее крик подстегнул его, в тот же момент рванулся ей навстречу.

Она не ожидала, что столкновение будет таким резким. От удара у нее перехватило дыхание, колени под ней подогнулись, она упала на пол — а сверху на нее всем своим восьмидесятикилограммовым весом навалился Якубек.

Оба запаниковали. Дора потеряла самообладание, не в силах пошевелиться под тяжестью его тела, и принялась с криками извиваться. Ее вопли влились в отчаянный рев Якубека, который бессмысленно дергался поверх нее. Несколько раз он врезал сестре локтем, несколько раз вцепился ей в грудь, так что от боли на глазах у нее выступили слезы. В конце концов ей удалось сильным рывком высвободить руки, чтобы упереться ему в плечи. Из последних сил она выдавливала из себя:

— Спокойно, спокойно, мы справимся! Утихомирься!

Но Якубек не реагировал. Крепко зажмурившись, он по-прежнему дергался, только его крик перешел теперь в вой, который время от времени сменяли какие-то другие звериные звуки, вырывавшиеся из его горла. Так он выл, рычал, изо рта у него прямо на Дорино лицо текли слюни, и при этом, путаясь коленями в спущенных штанинах, он то и дело бил ее ими по бедрам и в живот. В этом клубке их переплетенных тел Доре с трудом удалось перевалить брата набок. Сбросив его с себя, она принялась жадно ловить ртом воздух. Ее ноздри наполнились запахами слюны, пота и спермы.

А после всего этого Якубек, как будто на него что-то вдруг накатило, весь напрягся, зашелся в припадке и в диких судорогах принялся снова и снова биться всем телом о деревянный пол, походя на самопроизвольно извивающуюся тряпичную куклу, которую невозможно удержать.

Дору залила волна страха. Обхватив его голову, чтобы он не размозжил ее о пол, она забралась ему на спину. Ее неполные шестьдесят килограммов плясали у него на лопатках. С большим трудом ей удавалось не дать ему пораниться.

В таком положении Дора оставалась вплоть до того момента, когда его судороги сменились дрожью. Потом она вскочила, подбежала к шкафчику над кроватью, открыла его и вытащила оттуда аптечку, застегнутую на молнию и для надежности перетянутую еще и ремешком, чтобы Якубек не докопался до ее содержимого и не проглотил его в случае, если он ее обнаружит. Дора и сама сумела развязать ремешок только со второй или с третьей попытки. Затем она расстегнула молнию, высыпала содержимое аптечки на кровать и, лихорадочно порывшись в нем, в конце концов нашла нужную коробочку и с блистером таблеток бросилась назад, к Якубеку.

Его челюсти были крепко сжаты, набрякшие губы отливали неестественно фиолетовым цветом. Из рассеченного лба стекала струйка крови, тянувшаяся от виска к подбородку. Дора пыталась надавить на его щеки, чтобы он приоткрыл рот, но, как ни старалась, Якубек не разжимал зубы. Тогда она склонилась над его голым задом, быстро вынула таблетку и пальцем пропихнула ее глубоко в его анальное отверстие.

Поздно ночью Дора сидела в коридоре больницы в Угерском Градиште и нервно терла себе кисть руки, на которой осталась светлая полоска — след от красного браслета. С врачом она поговорила, в учреждение для умственно отсталых, где содержался Якубек, позвонила — больше она ничего не могла сделать. Она чувствовала себя опустошенной, и в голове у нее вертелась одна страшная мысль, от которой она не в силах была избавиться: что это ей кара за ее неверие, за сомнения, за ее насмешки над суевериями и глупой убежденностью в силе проклятия. За то, что она выбросила красный браслет.

Опершись головой о кафельную стену больничного коридора, она закрыла глаза. Только сейчас до нее стало доходить, как мудро поступила Сурмена, решив утаить от них проклятие Магдалки: не важно, крылась ли его сила в настоящих колдовских чарах или существовала лишь в головах жителей Копаниц. Дорину семью преследовала такая череда неудач и несчастий, что теперь она волей-неволей задалась вопросом: что если все это происходило не случайно? Что, если в этом и впрямь было повинно проклятие, которое через десятилетия распространилось и на них? А если бы такие вопросы мучили ее уже в молодости, как она с этим могла бы нормально жить?

Ведь она каждый день только и ждала бы, когда это проклятие сбудется! Думала бы: вдруг какой-нибудь водитель не затормозит, когда она будет переходить через дорогу в Грозенкове… вдруг ее убьет молнией, когда ее на холмах застигнет гроза… или с ней случится эпилептический припадок, и она будет лежать в коме, как теперь Якубек?

ВЕНЦЕСЛАВ РОЗМАЗАЛ

Дора помнила его еще по годам учебы. Он читал на кафедре курс «Преобразования в общественной жизни деревни эпохи коллективного хозяйствования», и всем было очевидно, что это для него мука. После того как она ознакомилась с его биографией в университетском справочнике персоналий, ей стало ясно почему. Он был специалистом по народным музыкальным инструментам Южной Моравии, этой теме была посвящена и его диссертация. Чтение лекций о социалистической деревне было настоящим страданием как для него, так и для его слушателей. В те годы он был известен тем, что студенческая аудитория его практически не интересовала. Он читал лекцию, устремив взгляд в окно, на двор философского факультета, и даже если бы в аудитории никого не было, он бы, наверное, этого и не заметил. Когда он все же поворачивался к слушателям, то всякий раз с грустной улыбкой запинался — и опять продолжал говорить в окно.

Снова она встретилась с ним, когда уже поступила практиканткой в Институт этнографии и фольклористики, где ей поначалу давали разные мелкие поручения. С одним из них она и пришла к нему, в Моравский краевой музей.

Тот год он дорабатывал до пенсии и слыл человеком угрюмым и нелюбезным. Коллеги его чуть ли не избегали, давая ему дотянуть последние недели в одиночестве, в кабинете, до отказа заполненном старыми музыкальными инструментами из хранилища, которые он брал оттуда для исследований — и годами не возвращал. Всем это было безразлично. Впрочем, безразличие музейных работников, руководителей отделов и смотрителей хранилища было повальным, так что, может быть, никто бы и не заметил, если бы какой-нибудь инструмент пропал. А такими вещами, как Дора слышала, в конце восьмидесятых годов можно было с успехом торговать. Естественно, за границей.

Но Розмазал был не таким. В своих инструментах он души не чаял и ни один из них ни за что бы не выпустил из рук, то есть из фондов музея.

Тогда он не стал уделять Доре времени — общение с инструментами было для него важнее. Он хотел еще закончить одну работу, объяснила ей музейная библиотекарша, к которой он послал Дору и которая, само собой, ничем не смогла ей помочь.

Вновь она вспомнила о нем, увидев его фамилию в шапке экспертного заключения, хранившегося в деле Сурмены.

Дора не одну неделю пыталась связаться с ним в уверенности, что теперь-то он так легко от нее не отделается. Но он то хворал, то вообще был в больнице, и его сын, с которым Розмазал жил, всякий раз отклонял ее посещения. Только по возвращении из Познани она однажды вечером наконец-то позвонила в дверь ухоженного двухэтажного дома в районе Брно-Жиденице и была допущена наверх.

Розмазал лежал на кушетке у окна, прикрытый до пояса одеялом. С заметным усилием он приподнялся на одном локте, приветствуя Дору. Было видно, что движения даются ему с трудом и что их сопровождает непроизвольная дрожь.

— Присаживайтесь, — прошелестел он губами, которые затем так и остались полуоткрытыми. Перед Дорой зиял его беззубый рот. Она села напротив кушетки; от лежащего Роз-мазала ее отделял столик с небольшим угощением, которое приготовила его невестка.

— Так мы коллеги? Вы из музея, да?

— Нет, из Академии наук, — поправила его Дора.

— А что вас ко мне привело? Вы занимаетесь музыкой?

— Нет, я из отдела этнографии и изучаю духовную культуру области Моравских Копаниц.

— Вот как, — удивился Розмазал. — И зачем же вы пришли?

— На консультацию, пан доцент, — вежливо ответила Дора.

Розмазал улыбнулся.

— А, да-да… Я многих консультировал и даже руководил несколькими дипломными работами и диссертациями. Я ведь преподавал в университете, вы знаете? — проговорил он.

— Да, я была вашей студенткой в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году. Вы у нас читали лекции о социалистической деревне.

Розмазал с усмешкой кивнул:

— Жуткий был предмет. — Помолчав, он сглотнул слюну и продолжал: — Нас заставляли, понимаете? Нас всех, которые хотели остаться работать там, где кто работал. Я хотел остаться в музее. Заниматься старинными музыкальными инструментами — это была моя любовь! И еще народная музыка. Без этого я себе жизни не мыслил. Потому и согласился читать лекции хоть даже о социалистической деревне, понимаете?

— Да, — сказала Дора. — Понимаю.

— Правда? Ну, тогда вы — одна из немногих. Сейчас люди называют это трусостью. Если тогда кто-то помалкивал и делал свое дело, а не шел сразу же протестовать на улицы. Во всяком случае, мой сын к этому так и относится. Только я безумно любил свои народные инструменты, и в конце концов ничего страшного со мной тогда не случилось. Разве что эта социалистическая деревня — так она у меня была всего-то несколько раз в неделю. Можно было выдержать.

Розмазал говорил хрипло, прерывающимся голосом.

— Вам не дать попить? — спросила Дора.

— Ну… пожалуй, да. Но вам придется поднести мне стакан ко рту — вот тот, с трубочкой, сам я уже не могу…

Дора обогнула столик, налила в стакан немного воды и вложила Розмазалу в рот трубочку. Он стал медленно пить. Из-за его сомкнутых губ раздавался неприятный причмокивающий звук.

— Достаточно, спасибо, — сказал он наконец. — Так из-за чего вы, собственно, пришли?

Дора села обратно в кресло.

— Из-за своей работы.

Он кивнул.

— Собирая материал, я нашла одно ваше экспертное заключение. Касающееся ведуний из Житковой.

— Из Житковой? — растерянно переспросил Розмазал.

— Да. Из Житковой близ Старого Грозенкова в области Моравских Копаниц.

Розмазал какое-то время молчал. Потом его брови поднялись вверх, и стариковские пятна на лбу рассекли глубокие морщины.

— Ох, я совсем о них забыл! Но знаете ли… я ими никогда как следует не занимался. Разве что, может быть, копаницкими волынщиками, но этими женщинами — нет.

— Но вы написали о них заключение.

— Да? Вполне возможно, заключения нам писать приходилось. Вы знаете, что я был кандидатом в члены КПЧ? Ну да. Но я не хотел в партию, я хотел остаться в музее!

Дора испугалась, что у Розмазала начинают путаться мысли.

— Да-да, я это понимаю, — заверила она его вновь.

— Ну, не знаю, вы слишком молоды, чтобы это понять. В смысле — до конца понять.

— Послушайте, это было заключение тысяча девятьсот сорок девятого года о житков-ских ведуньях и их поведении во время войны, — Дора попыталась вернуть его к теме, но Розмазал перебил ее:

— Я тогда хотел любой ценой остаться в музее. Только что получил ученое звание доцента — и что бы я с ним делал, если бы меня оттуда выгнали? Не говоря уже о том, что я был буржуазного происхождения, семья моей матери владела доходным домом, понимаете? В войну его все равно разбомбили, так что после переворота мы могли особо не беспокоиться. По сути дела, у нас ничего и не конфисковали. Но, как бы то ни было, я прежде всего хотел остаться в музее.

Дора растерянно молчала.

— В любом случае какое-то там заключение, если мне поручили его написать, казалось мне не таким ужасным злом по сравнению с компромиссами, на которые шли мои коллеги. Одним заключением больше, одним меньше… Так что вполне возможно, что мне дали что-то для оценки — и я об этом что-то написал.

Дора испытала облегчение, поняв, что Роз-мазал все-таки не совсем еще заблудился в дебрях своего прошлого.

— А о чем конкретно было это заключение? Я совершенно о нем забыл.

— Ну, понимаете, ведуньи… — Дора запнулась, как всегда, когда ей приходилось об этом говорить. — Это были такие особенные женщины, они умели врачевать травами, в наши дни это назвали бы альтернативной медициной. Жили в Белых Карпатах, передавая свой опыт из поколения в поколение. В своем исследовании я добралась до старейших засвидетельствованных представительниц этого рода, которые когда-то стали жертвами процессов над ведьмами в Бойковицах. Однако примерно тем же путем до них докопались и немцы. Их изучало спецподразделение СС Hexen-Sonderkommando. Припоминаете?

Розмазал кивнул:

— Ах это! Да-да. — Но тут же замотал головой: — Знаете, честно говоря, с тех пор уже почти полвека прошло… а меня, как я вам объяснял, всегда интересовали прежде всего музыкальные инструменты. Поэтому каких-то подробностей этого дела и написанного тогда заключения я не помню.

— Хотите, я вам прочту? — предложила Дора. — Заключение у меня с собой.

Розмазал пожал плечами:

— Ну давайте… Надеюсь, там не будет ничего совсем ужасного.

Дора вынула из портфеля папку, раскрыла ее и, пролистав содержимое, нашла нужную ксерокопию.

Когда она дочитала, в комнате воцарилась тишина. Розмазал лежал с закрытыми глазами.

— Знаете, я в общем-то не удивляюсь своему сыну, — тихо проговорил он наконец.

Дора чувствовала, как по ее спине стекают капельки пота. Одна за другой ей вспоминались ее собственные формулировки, которые она, не переставая укорять себя, повторяла так часто, что они врезались ей в память: «Из трудов теоретиков марксизма, которые на основе научного материализма убедительно доказали ошибочность веры в сверхъестественные силы, следует…» Или: «Отказ от практического разума неизбежно приводит к порабощению человечества» — и так далее.

Но она это изменит, уже скоро изменит, убеждала себя Дора. Она не сдастся, разберется в судьбах ведуний и напишет о них исследование — на сей раз без компромиссов. Стряхнув с себя эти мысли, она громко кашлянула.

Розмазал дернулся, открыл глаза и сказал: — Видите ли, я это писал в расчете на них.

В масть им. Такой тон, такой стиль — просто кошмар! В общем, это было для них. — Он утомленно поглядел на Дору. — Из того, что вы прочли, видно, что речь шла о простых крестьянках. Думаете, при нормальных обстоятельствах я бы о них так написал? Этнограф с высшим образованием, ученый, занимающийся народной музыкой и фольклором, разве я написал бы такое о женщинах, которые составляли основу деревенского общества? Что они обманщицы, а кто им верит — мракобесы? Да ни за что. Если бы не знал, что как раз такое они и хотят. А это было яснее ясного. В заключении надо было высказать идеологически правильную точку зрения на передовые и отжившие традиции в деревне, подпустив кое-что из их жаргона — мы это называли вмаститъ… короче, использовать нужный лексикон. И после этого я мог быть уверен, что меня оставят в покое. В музее и просто в покое. Поэтому-то мы с коллегой Вейростой так и написали. Причем оба мы в этом ни черта не смыслили. В письме этого немца данных было мало, а иностранные материалы в сорок девятом были уже практически недоступны — если на эту тему вообще что-то существовало. Отсюда такое заключение.

Розмазал вздохнул.

— Но меня другое интересует, — сказала Дора.

Розмазал удивленно посмотрел на нее:

— Что?

— Меня интересует, кто заказал вам это заключение.

— Ну… — запнулся Розмазал. — А разве там не написано?

— Нет. Фамилия тут замазана черным. Наверное, из-за цензуры. Я знаю одно: что фамилия референта, который потом вел это дело, была Шванц.

Старик помолчал, а потом затряс головой.

— Прочтите мне, пожалуйста, первое предложение еще раз.

Дора склонилась над ксерокопией:

— На основании письма члена СС д-ра Рудольфа Левина, переданного мне 17 июня 1948 г. товарищем… — тут как раз фамилия замазана… — с переводом на чешский язык для оценки, я вместе с Рудольфом Вейростой, кандидатом наук, из Отдела истории Моравского краевого музея…

— Ну так это он и был, кто еще? — перебил ее Розмазал.

— Кто он?

— Ну этот Шванц. Да-да… Сейчас я даже припоминаю эту фамилию… понимаете, дело было вскоре после войны, и я колебался, как ее написать, по-немецки или по-чешски. Наверное, я не так написал. Тогда ведь это было дело обычное, в войну многие чехи заделались немцами, а после войны — наоборот. Я знал не одного такого, кто стал писать себя по-чешски. Возможно, я неправильно написал фамилию, поэтому ее и замазали.

Дора удивленно заморгала.

— Ну да, конечно. Теперь я вспоминаю. Я встречался только с этим Шванцем, больше ни с кем. Он передал мне то письмо, официально, через музей, с просьбой составить экспертное заключение. А я, похоже, написал Шваннц или как-то так, короче, по-немецки, так он сам и замазал это место, потому что так не годилось. Ведь заключение я вручил ему лично. И, помнится, он был очень рад получить его. Видно, для него это было важно.

Воспоминания Розмазала прервал кашель.

В комнату заглянула его невестка.

— Все в порядке, папа? — спросила она.

Розмазал, глухо покашливая, кивнул, а Дора встала, чтобы опять дать ему напиться. Женщина тихо закрыла за собой дверь.

— Знаете, мой сын бы так никогда не поступил. Поэтому он меня не понимает. А я просто занимался своей музыкой и ради этого соглашался на то, от чего бы нормальный человек отказался. Или решил бы это иначе. Взять, к примеру, заключение. Я знал, что это был гэбист, и написал так, как, предполагал я, он хочет. Причем о тех женщинах мне было ничего неизвестно. Но меня это не интересовало… С ними из-за этого что-то случилось?

Дора замотала головой.

— Из-за этого — нет.

Розмазал выдохнул с заметным облегчением.

— Ну, хотя бы так.

На следующий день Дора пришла в свой кабинет на час раньше обычного. Тусклый свет неоновых ламп освещал коридор, в котором негромким эхом отдавался звук ее шагов, приглушенных обшарпанным линолеумом. Сняв с себя пальто, усеянное целым созвездием примерзших снежинок, она подошла к стеллажу с рядами книг, регистраторов и скоросшивателей. Сочинения первых фольклористов, ксерокопии этнографических исследований, рассортированные по темам: А (Копанице), В (Ведуньи), С (Разное), отдельные номера изданий «Чешский люд» и «Журнал Матицы моравской». Взгляд Доры скользнул ниже, к папке с ярлыком SS-Hexen-Sonderkommando. Вытащив ее, она начала судорожно листать страницы.

В прозрачном файлике с наклейкой, снабженной надписью ШВАННЦЕ ГЕНРИХ, лежало несколько листов с ее рукописными заметками, сделанными в Познани. Самыми беглыми — ведь она не предполагала, что именно эта личность среди всех, о ком она там что-то обнаружила, окажется настолько важной. Простой агент, каких во время оккупации были десятки. Этот выделялся из всех только особым интересом к ведуньям.

— Шваннце, Шваннце, — тихо повторяла про себя Дора, водя пальцем по своим заметкам. Вот. Выписки из соглашения, заключенного при поступлении в немецкую Службу безопасности.

Соглашение он подписал в начале 1940 года, его жалованье тогда составляло 1400 крон протектората. К концу войны эта сумма выросла до двух тысяч. Ловкий малый был этот Шваннце, ничего не скажешь. Дата рождения — 20.7.1913.

Оставив папку раскрытой на своем рабочем столе, Дора вернулась к стеллажу. Нашарила где-то на уровне пояса куда более объемный регистратор с записями о слежке чехословацкой госбезопасности за Сурменой. Быстро пролистав бумаги, рассованные по прозрачным файликам, она наконец нашла нужный, с крупной надписью ШВАНЦ ИНДРЖИХ, и достала его.

К бумагам, которые она читала, должно быть, уже раз сто, были пришпилены листочки с ее заметками. Некоторые листочки отцепились и спикировали под стол. Дора отыскала одну статью, копию которой она заказала в службе, занимающейся поиском тематических материалов в подшивках старых номеров южноморавских газет.

Никогда не забудем!

К моменту публикации этой заметки пройдут две недели с того дня, когда нас навсегда покинул наш дорогой товарищ и друг Индра Шванц. Я не мог допустить, чтобы о его опечалившем всех нас уходе знали только его близкие, которых у него, к сожалению, было немного. Что-то побудило меня рассказать о его жизни, отданной борьбе с врагами нашей социалистической Родины, и вам, читателям «Ярошовского репортера». Чтобы все мы оценили, какой редкий человек жил среди нас.

Индра Шванц родился 20 июля 1913 года в расположенном неподалеку селении Горни Немчи. С самого детства он активно занимался спортом, любил играть в футбол и был заядлым велосипедистом. До того дня, когда из-за несчастного случая он получил производственную травму. Он был маляром — и упал с лестницы, крася стены в доме одной местной буржуазной семьи, которая из экономии не наняла ему помощников.

Его долго лечили, а так как к прежней профессии он после этого был уже непригоден, ему пришлось искать себе новое жизненное поприще. Или, не побоюсь этого слова, призвание. Он нашел его в идеях марксизма-ленинизма, которые решил всеми силами и с полной отдачей осуществлять на практике.

Он был одним из нас, старавшихся проводить в жизнь глубокие мысли философов, которые указали нам, как правильно жить в здоровом обществе, доброжелательном к тем, кто честно трудится, и к их детям. И не только на словах: он, Индра Шванц, боролся за наше коллективное счастье и делом. Еще во время оккупации он прославился во всей округе бесстрашием, которое он проявил, распространяя коммунистические листовки, за что его даже преследовало гестапо.

Его героизм не был забыт, и по окончании войны мы вскоре смогли встретиться с Индрой в рядах южноморавских коммунистов, а лично я после 1948 года — и в строю правоохранителей из органов общественной безопасности. Я не раз бывал свидетелем того, как бескомпромиссно придерживался Индра принципа «честной игры», который у него, как у бывшего спортсмена, был в крови. Тогда мы стали друзьями и остались ими до конца его жизни. В пятидесятые годы мы служили в одном отделе и виделись почти каждый день. Мы много говорили тогда о трудном пути молодой социалистической республики, задаваясь вопросом, какое будущее ее ждет. Индра был убежден: такое, какое мы построим. Поэтому он отдавал работе всего себя. На службе он проводил и все свое свободное время, даже семью, заботясь о благе чехословацких граждан, создать не успел. Работа была для него всем. Он приходил на службу первым и уходил последним, выходные и праздники были не для него. Он работал не покладая рук, на все двести процентов, и только благодаря его действиям от нас не укрылся ряд враждебных элементов, которые угрожали мирной жизни в нашей Чехословацкой Республике.

Я горжусь тем, что был другом Индры, и сожалею, что не мог помочь ему в последней битве. Но это была уже не публичная, а его личная борьба с коварной болезнью, которая глодала его изнутри. И сразила его спустя несколько недель, которые он провел дома, в своем любимом городе. В больницу бойца Индру отправить никто не смог. Умер он в ночь на 7 февраля 1986 года.

Индра, товарищ боевой, салютую тебе и обещаю: мы тебя никогда не забудем!

От лица коллег и друзей — клянусь.

Антонин Личек

Ну хоть что-то. Даты рождения того и другого совпадают.

Дора резко опустилась на стул.

Прошлые месяцы она жила в таком бешеном темпе, что совершенно не справлялась с наплывом новых данных. Она еще не успела усвоить информацию, которую нашла в личном деле Сурмены, как на нее обрушился поток воспоминаний Багларки и Ирмы. А тут еще Якубек…

Хотя, получив письмо из министерства, она и занялась поисками и раздобыла кое-какие сведения, но самым крупным ее уловом был вот этот некролог Личека — и больше ничего. После нескольких безрезультатных телефонных звонков в центральное отделение полиции в Угерском Градиште и городскую администрацию Ярошова она не знала, где еще искать.

Только теперь он снова нарисовался перед ней — и куда отчетливее, чем прежде. Шваннце — Шванц. Человек, так ловко петлявший между режимами, что спас этим свою шкуру. Который так долго копал против ведуний, против Сурмены, что в конце концов закопал их.

Следующие несколько дней она посвятила ему. Звонила, расспрашивала, рылась в Интернете, прочла едва ли не все публикации Бюро по документации и расследованию преступлений коммунизма, в итоге позвонила и туда. Ничего. Никто не знал никаких подробностей, кроме того, что такой человек существовал. Все пути вели в никуда.

Но наконец, после многих безуспешных попыток, ей улыбнулось счастье.

ИНГЕБОРГ ПИТИНОВА

В то декабрьское утро Дора уже в половине шестого ждала на остановке в Старом Грозенкове автобус в Угерский Брод. Она притопывала ногами и дышала себе на ладони, наблюдая, как изо рта у нее идет пар. Городок еще спал, только пение петухов и раздававшийся время от времени собачий лай подсказывали, что еще немного — и все вокруг оживет. Сквозь утренний туман она заметила на дороге, ведущей в Вышковец, сгорбленного мужчину, толкающего перед собой тележку. Автобус прибыл с небольшим опозданием.

Дора оплатила проезд и, пока автобус, дергаясь, трогался с места, прошла назад. На сиденьях перед ней клевали носом два пассажира. Через пару минут медленной езды в тепле стало клонить в сон и ее. Только на площади в Угерском Броде она пришла в себя и еле успела выскочить из автобуса. Следующий, до Пракшиц, отправлялся около семи. В полвосьмого Дора уже стояла на площади в Пракшицах — точнее сказать, это было кольцо покрытой инеем пожухлой травы с раскидистой облетевшей липой в центре. А вокруг стояло несколько пригнувшихся к земле домишек с единственной дорогой между ними.

Дора шла медленно, разглядывая номера домов. Двадцать седьмого, значившегося в адресе, который был записан в ее блокноте, она не нашла. Конец деревни обозначали полуразвалившиеся проволочные заборы. За одним из них металась с громким лаем собака, но наружу к ней, хотя в заборе было много дыр, не выбежала. Где-то сзади скрипнула калитка, и чей-то грубый голос проорал:

— Куш, зараза, заткнись!

Дора хотела перейти на другую сторону дороги, но не успела она повернуться, как мужчина накинулся на нее:

— А ты что там ошиваешься у забора?

Помедлив с ответом, Дора в конце концов решила воспользоваться случаем.

— Я ищу дом двадцать семь. Там живет пани Питинова.

Тогда тебе не сюда, а в противоположную сторону. Назад через площадь, а от костела направо, к пруду.

— Спасибо! — крикнула Дора, развернулась и поспешила по улице назад, как ей и было указано.

Это оказался один из последних домов на другом конце деревни.

Какое-то время Дора постояла возле него, глядя на открывавшиеся за ним широкие просторы, что, насколько хватало глаз, тянулись куда-то вдаль, к волнистому горизонту. Некоторые поля были темно-коричневые, а другие, ближе к лесу, были запорошены снежной пылью. В зеркале пруда в ложбине отражались плывущие по небу облака.

Дора решила прогуляться к пруду и обратно, чтобы согреться и скоротать ожидание времени, приличного для визитов.

Без нескольких минут девять она позвонила в дверь дома номер 27. Не успела она отпустить кнопку звонка, как за дверью раздались шаркающие шаги. Ей открыла пожилая женщина.

— Здравствуйте, я Дора Идесова, я звонила вам в четверг.

— Да-да, — сказала женщина, вытирая полотенцем мокрые руки. Дора обратила внимание на набухшие синие вены и покрытую темными старческими пятнами кожу на лице.

— Но здесь мы не останемся, — торопливо прошептала женщина, озираясь. — Вернитесь назад, на площадь, я к вам подойду, сходим на кладбище. Сын не хочет, понимаете…

Дора кивнула, и женщина захлопнула перед ней дверь.

Доковыляла она к ней через добрых двадцать минут.

— Я сыну-то не сказала, понимаете. Он не разрешил бы мне откровенничать об Индре. Говорит, это может повредить репутации — вы знаете почему. Но я так не думаю. Конечно, не то чтобы я им особенно гордилась, но все это дело кажется мне не таким уж страшным. Времена были тяжелые, каждый делал то, что требовалось, для того чтобы выжить, а Индра всегда был в общем-то добрый, только ему не везло. И то, что он служил им, понимаете, стало для него выходом.

Дора не могла взять в толк, говорит она о гестапо или о же чехословацкой госбезопасности, но сочла неуместным с самого начала уточнять это.

— А как вы меня нашли?

Дора откашлялась.

— Ну, я где-то прочла, что ваш брат был родом из села Горни Немчи. Я позвонила в тамошний отдел метрических записей и сказала, что ищу его новый адрес. Мне ответили, что у них его нет с самой войны, и добавили, что, наверное, он попал под депортацию, потому что у вас была немецкая семья. Но рассказали мне, что вы еще в сорок пятом вышли замуж и остались в стране. И что живете в Пракшицах. И адрес ваш дали. Вы не сердитесь, что я к вам так ни с того ни с сего обратилась?

— Да не сержусь, с чего бы мне сердиться? Мне даже любопытно, из-за чего вы меня разыскивали, поэтому вы должны мне все объяснить. А что, они в этом отделе метрических записей вправе вот так с ходу сообщать такие сведения? Где я живу и то, что я немка?

— Не знаю. Мне сообщили.

— Ну ладно, все равно это всем сразу понятно, имя Ингеборг Шваннце, то есть уже давно Питинова, и сейчас трудно выдать за чешское. Здесь меня называют Ина, но раньше, стоило мне где-то предъявить паспорт, столько ухмылок было — вы бы видели! Замуж я вышла в первые же недели после освобождения. Уже было ясно, что немцам тут после войны придется несладко. Так и произошло, большинство депортировали. Но я всю войну встречалась с чешским парнем, мы дружили еще со школы, понимаете. Людвик его звали, десять лет назад он умер от рака. И он женился на мне прямо в мае — на случай, если бы мне что-то грозило. И вот мы поженились, и была весна, и все мы так радовались, что войне конец… в общем, скоро я уже была в положении. Лично для меня это было чудесное время — первые месяцы после освобождения. В отличие от большинства здешних немцев. Я уж думала, что и Индру закрутило в этом водовороте, ведь он целых четыре года не объявлялся и не давал о себе знать. Мы и в Красный Крест писали, и искали его повсюду — ничего. Но в начале пятидесятого года он вдруг позвонил ко мне в дверь, как ни в чем не бывало: мол, на кофе заглянул. Ну, вы понимаете, моему мужу это пришлось не очень-то по нраву. Об Индре было известно, что до войны он сидел, а в войну спутался с нацистами. Сами понимаете, такая слава никого не красит. Но я-то знала, как было дело. Жили мы не очень хорошо, скажу я вам. Все думали — о, эти Шваннце богатеи, у них и дом есть, и поле, но что нам с того было? Никаких доходов, и в кризис мы радовались, что это поле нас хоть как-то кормило. Я это помню смутно — само собой, я была маленькая и деньгами не интересовалась, но от родни я знала, что мы тогда не жили, а выживали. Никаких сбережений — и страх за будущее, об этом у нас тогда часто говорили. И ко всему прочему у нас прибавился лишний рот! Индра женился, привел в дом этакую шалаву невесть откуда — красивая была, что правда, то правда, но в остальном — оторва. Подцепила его где-то на танцах, пьяного, а потом уже забеременела, так что Индре было делать? Пришлось жениться. Ну то есть он-то женился по любви, по уши в нее втюрился, просто с ума по ней сходил: сами понимаете, молодой парень! Только жить им пришлось у нас, а еще один едок в доме — это уж было слишком! Эта самая Лена, так ее звали, все время ругалась с нашей мамой. Но мама была женщина не промах и спуску ей не давала. Ужасный был тот год, когда мы жили все вместе. А через год Индру посадили. Бедняга, он пошел на это ради нее, понимаете? Этой Лене надоело ругаться с нашей мамой, и она все время пилила его, чтобы он нашел для них другое жилье и зарабатывал больше денег, чтобы они могли себе что-то купить, все время на него наседала. Стоит ли удивляться, что у него ум зашел за разум и он решил попытать счастья нечестным путем. Я уверена, что поначалу он собирался стащить только пару мелочей, не больше. А уж об убийстве он точно не помышлял, это было просто стечение обстоятельств, что старик встал у него на пути. Но Индра был человек добрый, не мог он лишить кого-то жизни, вот и этого нашего соседа он не убивал. Все равно его схватили, посадили, и отсидел он пять лет. А эта зараза сразу же после суда сбежала от него вместе с ребенком. Куда она делась — не знаю. Индру это окончательно подкосило. В тюрьме он совсем скис. Мы с мамой его там несколько раз навещали, вид у него был совсем жалкий.

Выпустили его незадолго до войны, а после он с головой ушел в работу. Понимаете, ему нужна была почва под ногами, а женщинам он уже не верил. Поэтому его захлестнуло новое время с возможностью получить хорошую работу — только не на тех он поставил… Сперва он разъезжал переводчиком, тогда это часто было нужно, переводить с чешского на немецкий и наоборот, а потом, видимо, пошел в гору, к нам наведывался все реже и реже, наверное, ему стали давать какие-то более серьезные задания. Затем, как я сказала, он несколько лет вообще не давал о себе знать и объявился аж в пятидесятом. Здесь мне, пожалуйста, помогите, мне уже со всем этим трудно ходить.

Пока Питинова говорила, а Дора слушала, они дошли до кладбища. Все это время старая женщина толкала перед собой небольшую тележку с тяжелой сумкой, какими-то инструментами и огромным рождественским венком поверх всего. Она отказывалась от помощи, и только теперь, когда тележка стояла перед кладбищенской калиткой, Дора нагнулась, вынула ее содержимое, повесила сумку себе на руку и с охапкой пахучей хвои поспешила за Питиновой, которая уже ушла далеко вперед.

— Вот тут Людва, — сказала она, когда Дора догнала ее. — Я хотела, чтобы надгробие у него было светлое. Он весь был такой светлый — волосы, глаза, а главное, душа, понимаете? И какой же он был хороший! Жалко, что ушел так рано. Правда, он долго болел, а за это время как-то примиряешься с неизбежной потерей. Ну да уже совсем скоро здесь будет и моя фотография. Видите? Я сразу заказала себе и надпись в рамке. Когда я умру, туда просто поместят мою фотографию, а каменотес добавит дату смерти. Лучше бы это было не в конце года, тогда месяц можно обозначить одной цифрой, чтобы не вылезло за скобку. Конечно, я могла выбрать плиту пошире, да сын ворчал. Он у меня страшно экономный.

Дора смотрела на надгробие, на котором золотыми буквами было выведено: Ина Питинова (17.6.1925 —_). В скобках и вправду оставалось мало места.

— Ну, надеюсь, у вас это получится, — ляпнула Дора невпопад.

— А зачем вы все-таки ко мне приехали? Я тут болтаю, но так и не догадываюсь, о чем вы, собственно, хотели меня спросить.

Дора ожидала этого вопроса. С того момента, когда она узнала о существовании Ингеборг Шваннце, после замужества — Питиновой, она обдумывала, что ей сказать.

— Я хотела бы узнать, как жил ваш брат после войны. Понимаете, мне кажется, что он был знаком с моей тетей…

Питинова перебила ее:

— Думаете, у него были с ней отношения? У Индры? Вот видите — а нам все время твердил, что с женщинами покончил! Хотя я точно знаю, что он еще после войны искал эту свою Лену. Не затем, чтобы она к нему вернулась, а чтобы выяснить судьбу их ребенка. Но кажется, он ее так и не нашел. И ни об одной другой женщине он и словом не обмолвился. Неужели у него были отношения с вашей тетей? Ну тогда мы с вами почти что родственницы!

— Я не знаю, были ли у них отношения…

— А что это была за женщина? Ваша тетя, говорите? Красивая?

— Ну… тетя была довольно нелюдимая, замуж так и не вышла… меня вот растила. Умерла она в семьдесят девятом, а теперь выяснилось, что ваш брат ее знал. Поэтому я хотела спросить: может быть, он упоминал о ней?

— Нелюдимая? Тогда они могли найти общий язык, такая женщина могла отнестись к брату с пониманием. Но мне он ничего о ней не рассказывал. Только знаете, это еще ничего не значит, мы с ним редко виделись, иногда годами, даже на Рождество не объявлялся.

А кстати! Может, он был как раз с ней? Что-то такое я всегда подозревала, когда думала, куда он делся…

— Гм, сомневаюсь, — ответила Дора.

— А как ее звали? Откуда она была? Может, я бы что и вспомнила…

Поколебавшись, Дора набралась решимости.

— Звали ее Терезия Сурменова. И была она из Житковой.

Питинова выпрямилась, перестав разравнивать граблями мерзлые камешки в прямоугольнике между краями могилы.

— Ах, из Житковой? Ну, тогда Рождество он точно проводил не с ней. Если это та самая женщина из Житковой, о которой я слышала, так с ней у него ничего не было. Скорее всего, это была та, которую Индра, когда мы навещали его в тюрьме, грозился убить. Но не бойтесь, он бы такого никогда не сделал, просто в нем злость кипела, а вообще-то он был добрый, как я уже говорила. А тетя ваша, похоже, была та еще стерва. Вы тогда еще не родились, и вряд ли она этим потом похвалялась, но знаете, что она сделала? Полиция, может быть, и не вышла бы на нашего Индру, ведь он из того дома убежал сразу после кражи, но тот старик, который в конце концов уцелел, через пару месяцев отправился к какой-то сумасшедшей как раз в Житковую, тьфу на нее, даже если это была ваша тетя, и будто бы она ему на каком-то там сеансе открыла, что на него напал и обворовал его ближайший сосед. Тот, который ведет себя с ним особенно любезно. Ну он и заявил на нашего Индру, чтобы его проверили, потому что Индра всегда был такой доброжелательный ко всем — хороший человек, одно слово. И тогда у него нашли все украденные вещи. А он во всем винил ту помешанную, что называла себя ведуньей. Не будь ее, тот жид никогда бы на него не подумал, и все бы со временем улеглось. Ведь он как-никак остался в живых и не особенно обеднел. Без пары побрякушек, которых он лишился, мог и обойтись. А Индре, может быть, лучше жилось бы с этой его кралей, и она бы его не бросила. Так он и воспринимал все, что случилось, это уж как пить дать. А теперь дайте мне венок, пожалуйста, — протянула она руку, и Дора наклонилась к ней с рождественским венком.

Питинова аккуратно водрузила его в центр посыпанной гравием площадки перед надгробным камнем и добавила:

— Против этой ведуньи он таил злобу всю свою жизнь, это я точно знаю! Так вы ее дочь?

А с виду вы вроде нормальная… Или вы тоже ведунья?

— Я ее племянница. Знаете, тетя была скорее травница, лечила людей.

— И поэтому называла себя ведуньей? Как-то это странно…

— Так ее называли в деревне. Она не одна такая была там, возле Грозенкова, многие женщины занимались врачеванием и предсказывали будущее.

— Так эта Житковая — возле Грозенкова?

— Да, в горах выше Грозенкова. Это в общем-то хутора…

— А Индра туда ездил, это я помню, он об этом рассказывал. Тогда я как раз начала надеяться, что у него наконец появилась женщина, потому что он упоминал какую-то Йозефин-ку. Я еще подумала, как хорошо это прозвучало, так ласково… А если уж он о ком-то говорил ласково, то это что-то да значило. Но я его только насмешила: он сказал, что это какая-то сотрудница, осведомительница или что-то в этом роде. И она его старше, поэтому нечего мне фантазировать. Ну и что, отвечаю, старше — так старше, он был бы не первый такой и не последний. А Индра на это, что она уже совсем старуха и что с такой ведьмой он точно не стал бы связываться. Как видно, странная она была… Или опасная — вообще, это имя было больше похоже на кличку. Сами посудите, кто бы стал так ласкательно называть старую бабу? Йозефинка — вы часом такую не знали?

— Йозефинка? — переспросила Дора.

— Ну да…

— А может, Йосифчена?

— Йосифчена! Именно! Просто это звучало ласковее обычного, но ваша правда, она называл ее Йосифчена, а не Йозефинка. Это тоже красиво — Йосифчена, потому-то я тогда и подумала, что за этим что-то кроется.

— Наверное, что-то за этим и крылось, — согласилась Дора.

Питинова чиркнула спичкой и зажгла первую из четырех свечек на венке. Слабый огонек между ее ладонями задрожал — и постепенно окреп.

— Ну вот, — довольно сказала женщина, осторожно поднимаясь. — Знаете, я желала ему счастья… Ведь он был такой одинокий! Хорошая женщина, пускай даже старше его, была бы ему очень нужна. Мужчина не должен жить один. Он от этого с ума сходит. Вот и Индра умер в горести и печали, мне его так жалко! Знаете, где он похоронен? В Градиште. Он хотел, чтобы его кремировали и чтобы у него была только небольшая табличка в стене, понимаете, чтобы никому не приходилось ухаживать за могилой, раз у него не было семьи. Там его фотография, на которой ему лет сорок пять. Где-то мы сфотографировались, вся родня, и его оттуда вырезали и увеличили. Сходите туда, посмотрите — тогда сами поймете, какой он был красавец!

Закутавшись в пальто и шарф, который она натянула и на голову, Дора в тот же день к вечеру стояла у стены колумбария. На кладбище в Угерском Градиште она пришла машинально, как решила еще утром после разговора с Питиновой, и только здесь осознала, что это, пожалуй, была ошибка.

И как она не подумала! Отправилась туда прямиком из больницы, где просидела в полном молчании несколько часов возле Якубека, но так и не поняла, догадался ли он о ее присутствии. Дора надеялась, что где-то в глубине он хотя бы почувствовал сквозь сон, что она тут. Уходила она, едва сдерживая слезы, совершенно не готовая продолжать копаться в прошлом. Сейчас ее одолевало настоящее.

Кладбище встретило ее тихим мерцанием рождественских свечек.

Медленно, с неприязнью шла она вдоль стены колумбария с мраморными плитами размером с открытую книгу, пока не наткнулась на нишу Шванца, находившуюся на уровне ее глаз. Под маленькой овальной рамкой с портретом, с которого куда-то ей за спину глядел мужчина средних лет, были выведены золотой краской имя и фамилия. Доре пришлось подойти совсем близко, чтобы в декабрьских вечерних сумерках как следует рассмотреть снимок.

Перед ней было округлое, с правильными чертами лицо мужчины с пухлыми щеками, придававшими ему некоторую заносчивость. Дора легко представила себе, как с возрастом они отяжелели и слились с подбородком, а тот с шеей. Под вдавленным лбом близко друг к другу сидели темные глаза, губы были тонкие и в момент фотографирования сурово, непримиримо сжатые. Казалось, семейная встреча, во время которой был сделан снимок, не доставляла ему никакого удовольствия. Выглядел он озабоченным и ожесточенным.

На красавца он точно не смахивал. Но и на убийцу тоже.

При виде его в Доре что-то всколыхнулось и запульсировало, причем она сама не знала, чем это кончится — слезами или криком. Поэтому она предпочла закрыть глаза и какое-то время глубоко дышала, пока не справилась с давящим ощущением в области груди.

Так вот, значит, какой он был, сказала она про себя, после того как еще раз взглянула на его лицо. Он, тот, кто довел Сурмену до сумасшедшего дома, где она превратилась в развалину. «Не верь им!» — вспомнились Доре последние слова Сурмены, неотличимые от шипения. И сразу же, как от удара хлыстом, за ними посыпались другие обрывки фраз, вырывавшиеся тогда из беззубого рта. Внезапно, как будто медленно и по частям выступая из тумана, они стали наполняться смыслом.

«Немцы!» — это же она о Шванце говорила! В середине семидесятых годов, спустя тридцать лет после того, как впервые встретилась с ним при расстреле Гарри, она вновь посмотрела ему в глаза, когда он отправлял ее из камеры предварительного заключения в кромержижскую лечебницу, и не могла его не вспомнить! Отсюда и ее панический страх перед немцами даже тогда, во время Дориного последнего посещения.

«Магдалка!» — вот от кого она хотела предостеречь Дору! Судорожно рассказывала всю историю Магдалки, не забыла и Фуксену… А в конце — ребенок! Это не ее, Дору, имела в виду Сурмена, а ребенка Фуксены, дочь, которую якобы так никто и не нашел. «Воспользуйся этим, если станет совсем худо…» — Сурмена знала, что с ней стало и где она! Сурмена ее спрятала, это был ее козырь против Магдалки, у которой она вырвала то единственное, что оставила после себя Фуксена. Ее дочь, преемницу, которую Магдалка еще успела бы вырастить, наследницу ее крови, последний для нее шанс. А для Сурмены — и Доры — козырь.

У Доры закружилась голова. Она не могла отвести взгляда от глаз Шванца, которые словно возвращали ее в те годы, когда его злая воля так резко оборвала судьбу Сурмены и ее собственную. Теперь-то она понимала, что тогда произошло, стеклышки мозаики сложились в отчетливую картину, и стало ясно, что Сурмена всему этому верила и боялась того, что наслала на нее Магдалка, страшилась своего конца, а главное — того, что будет с ней, Дорой, так как была убеждена, что и ее ждет трагическая судьба. Поэтому-то она и хотела в последний момент рассказать Доре обо всем, о проклятии и о том, как отвести его от себя с помощью спрятанного ребенка, изо всех сил старалась сообщить ей все, что она знала, — но было уже поздно. Проклятие Магдалки настигло ее в лице Индржиха Шванца, чья физиономия на фотографии в течение нескольких последних минут словно преобразилась перед удивленными глазами Доры. Его крепко сжатые губы вдруг будто раздвинулись в зловещем оскале, и в этой гримасе Дора сумела разглядеть то, чего там еще совсем недавно не было: торжествующую улыбку.

ПОТОЧНАЯ

Через две недели Дора отправилась в Поточную. Здание таможни занимало всю узкую лощину между склоном лесистого холма и речкой Дриетомицей. Пространство перед таможней и за ней было вымощено бетонными плитами автостоянки, которая выглядела как бельмо на глазу в местах, где тянулись луга с цветущими летом гвоздиками и внесенными в красную книгу орхидеями, а вокруг высились отроги Белых Карпат.

Дора приготовила документы и пешком перешла с чешской стороны границы на словацкую. Знакомый из Житковой только кивнул из окошка теплого помещения таможни, пропуская ее. Сразу же за таможней она повернула направо и пошла по направлению к Поточной. Асфальтированное шоссе вскоре сменилось простой проселочной дорогой. Ряд деревьев вдоль нее становился все гуще, а поток машин заметно поредел. Дора углубилась в лес.

Ей нужен был самый первый дом.

Это оказалось полуразрушенное строение с провалившейся крышей, окна которого были заколочены досками. Дора какое-то время постояла перед ним. У хлипких ворот, ведущих во двор, она не нашла даже следов от таблички с фамилией обитателей этой хибары. Тем не менее не могло быть сомнений в том, что это был тот самый дом, первый в Поточной, который когда-то принадлежал Магдалке. Дора нажала на железную ручку, и ворота со скрипом распахнулись. Она заглянула внутрь.

Во дворе царил полнейший беспорядок. В углу валялись кирпичи из рухнувшей стены хлева, а прямо за воротами — пучки соломы с крыши вместе с куском желоба. Повсюду разбитые горшки, разбросанные камни и куски дерева; среди всего этого на холодном сквозном ветру трепыхались какие-то тряпичные лоскуты и клочья изодранной полиэтилето-вой пленки. Мерзость запустения, подумалось Доре.

Она вошла и, ступая по остаткам плитки, которой когда-то была выложена дорожка к дому, добралась до двери. Та была заперта. Дора наклонилась, подняла одну из тряпок, валявшихся у порога, и протерла маленькое окошко в верхней части двери. Ей хотелось взглянуть на то место, где Магдалка занималась ведовством, но она ничего не увидела — только голую стену напротив. Разочарованная, Дора развернулась, чтобы обследовать еще углы небольшого двора и, может быть, найти какие-то предметы, принадлежавшие Магдалам. Не найдя ничего, она вышла на улицу.

У ворот стоял ребенок лет восьми. Дора испугалась.

— Что вы тут делаете? — спросила девочка в поношенном пальтишке и завязанном под подбородком платке. То и другое ей совершенно не шло.

— Я… Магдалов ищу, — запинаясь, ответила Дора.

— Они давно тут не живут! Бабушка говорила, что они уехали отсюда раньше, чем я родилась.

— Вот как? — заинтересовалась Дора. — А бабушка живет где-то тут?

Девочка кивнула.

— Наверху. Мы все там живем.

— Отведи меня к ней, пожалуйста! Я хочу ее кое о чем порасспросить.

Девочка повернулась и быстрым шагом стала подниматься наверх, к лесу, по дороге, изборожденной замерзшими рытвинами, по которым откуда-то стекала вода. Дора поспешила за ней. Они шли добрых двадцать минут; дорога сузилась до тропинки, а лес вокруг был все гуще. Наконец перед ними, на раскорчеванном участке, показался дом, обнесенный забором. Девочка рванула вперед и скрылась за калиткой. Дора в растерянности осталась стоять снаружи. Из дома доносилось множество звуков, да и сад позади нее тоже казался полным жизни. Обитатели усадьбы явно были дома. Через какое-то время, поняв, что никто и не думает впустить ее внутрь, Дора заметила звонок и несколько раз нажала на кнопку.

Звонок еще не отзвенел, когда к ней вышел мужчина лет сорока, на котором была только легкая майка. При виде его Дора даже поежилась от холода. Он открыл калитку и, держась широко расставленными руками за ее столбики, принялся бесцеремонно разглядывать посетительницу. Доре он был неприятен. От него воняло потом и алкоголем, и к тому же он откровенно демонстрировал ей свое физическое превосходство.

— Позовите маму! — крикнул он кому-то в доме, после того как Дора произнесла фамилию Магдалов.

Шум в доме усилился, и на крыльце вскоре показался другой мужчина — точный слепок того, что стоял перед ней, только помоложе. А из-за его плеча выглядывала еще одна копия их обоих.

— Брательники, — улыбнулся первый, кивая на остальных.

Под ногами у тех двоих путались дети разного возраста. Была среди них и девочка, уже знакомая Доре.

— Наши дети, — подмигнул ей собеседник.

Наконец из дома выглянула пожилая женщина. Из-под платка, повязанного вокруг головы, выбивались седые волосы, а из одежды на ней был только глухой длинный фартук на застежках.

— Кто это? — спросила она сердито.

— Да вот, говорит, пришла узнать что-то насчет Магдалов, — объяснил мужчина в калитке, не двигаясь с места и как будто совершенно не чувствуя декабрьского холода. Дети и один из его братьев тем временем скрылись в доме.

— Ну так проведи ее внутрь, не буду же я с ней толковать на улице. Пусть подождет в тепле, — сказала женщина и приказала одному из сыновей: — Милош, займись ей, я пойду оденусь.

Мужчина, стоявший в калитке, взял Дору за плечо и мягко направил к дому.

— Я Петер, а это Милош, — кивнул он в сторону младшего брата, который ждал в дверях, протянув руку для приветствия. Как только Дора приблизилась, он схватил ее ладонь и резко встряхнул.

— Вы не замужем? — спросил он, зардевшись, и прибавил, не дожидаясь ответа: — Я — не женатый.

— И я свободна, — растерянно ответила Дора. Старший из братьев тем временем легонько подтолкнул ее внутрь. Она миновала коридор и вошла в комнату, где гомонили дети, а у стола сидели две молодые, но уже располневшие женщины. Сзади кто-то снял с нее пальто и усадил на стул. В тот же момент перед ней очутился стаканчик самогона. Женщины молча на нее таращились.

Дора осмотрелась. В комнате не было ни намека на приближающееся Рождество. Неуютное помещение походило на стройплощадку. Грубо выбеленные стены с грязными пятнами требовали новой покраски. Мебель напоминала офисную, причем все предметы были из разных комплектов. Стул, на котором сидела Дора, был пластмассовый, с выломанными из спинки поперечинами. Когда она оперлась о стол, тот качнулся и накренился в ее сторону. Самогон в стопках, которые стояли перед всеми собравшимися, чуть не расплескался.

— Ну, за Рождество и за знакомство, барышня… э-э, как вас? — услышала она и поспешила представиться:

— Дора, Дора Идесова из Житковой.

Мужчина, назвавшийся Петером, поднял свой стакан; все остальные последовали его примеру. Разглядывая их одного за другим, Дора заметила, что у всех, взрослых и детей, были редкие кривые зубы. Этакая некрасивая фамильная черта.

— Так вы, значит, пришли порасспросить про Магдалов, да? — начала беседу мать семейства. Одевшись потеплее, то есть натянув на себя вытянутую дырявую кофту, она как раз подошла к столу. Перед ней тоже поставили стопку, до краев наполненную самогоном. Она опорожнила ее одним глотком, вытерла рукавом губы и продолжала: — Они здесь уже давно не живут. Магдалка умерла в начале восьмидесятых, ее сын и невестка — несколько лет тому назад, а внуки разъехались. И то, кому охота торчать тут, на краю света, верно?

— Понятно. А куда они уехали? — заинтересовал ась Дора.

— А я и не знаю, мы с ними никогда особо не водились, это, видите ли, была странная семейка. Таких лучше избегать.

— Скорей всего, куда подальше, — добавил Петер. — Где их никто не знал, а то тут они со стыда могли сгореть.

— Почему?

Дора делала вид, что ничего не знает.

— Ну, не очень-то честными делами они занимались, понимаете? Старая Магдалка была ведьма, как ее здесь называли. Колдунья. И когда-то, говорят, якшалась с немцами, но ей за это ничего не было, да и потом она всегда выходила сухой из воды. Только, бывалоча, приедут за ней легавые, на пару дней заберут, а потом назад привозят, как будто она ни в чем не виноватая. А ведь она стольким людям навредила — и не сосчитать. Сказывали, был у нее сильный покровитель где-то в Градиште. Да и как иначе, если эти ее фокусы всякий раз сходили ей с рук? А может, на них закрывали глаза за то, что она стучала, ведь сколько всего она могла порассказать про местных — такого, чем люди сами не хвастают. Как бы то ни было, после революции, когда старуха уже померла, люди перестали бояться и оставшемуся семейству за все это сполна отплатили. Нечего и удивляться, что ее внуки убрались отсюда подальше.

Милош, подвинув свой стул ближе к Доре, опять наполнил ее стопку самогоном.

— Спасибо, мне хватит, — воспротивилась она, но окружающие только презрительно махнули рукой.

— Ничего, привыкнет, — бросила с кривой усмешкой одна из женщин, которая в самом начале представилась ей как Мария, жена Петера.

— А зачем вы их разыскиваете? Раньше, когда кто-то искал тут Магдалку, добром это никогда не кончалось, — искоса взглянула на Дору старшая из обитательниц дома, и ее невестки тоже смерили ее подозрительными взглядами.

— Из-за моей тети… Понимаете, они из-за чего-то рассорились. Фамилия тети была Сурменова, и она, как и я, тоже была из Житковой. Вам это ни о чем не говорит?

Женщина закрыла глаза, и на лице ее изобразилось раздумье.

— Уж не та ли это была проклятая, а? Толковали, будто Магдалка прокляла свою родню в Житковой, когда от них сбежала. Всех женщин, которые тоже могли стать колдуньями.

Ясное дело, хотела избавиться от конкуренток, гы-гы! — расхохоталась она, одновременно кивая Петеру, чтобы тот подлил ей самогону.

— Если это была она, то проклятие, думаю, еще действует. Имеет силу над всеми женщинами из этой семьи. Так что, коли вы ее из-за этого искали, то я вам, девочка, не завидую. Лучше бы вам еще раз как следует выпить, — посоветовала она и красноречивым жестом предложила Доре влить в себя содержимое стопки, которую та вертела в пальцах.

Дору настолько ошеломило это попадание в самое яблочко, что она машинально выполнила ее указание. Тонкий согревающий аромат разлился у нее в горле, постепенно перемещаясь к желудку. Петер сразу же снова наполнил ее стопку.

— Да ладно, не принимайте все это так близко к сердцу. Может, это одни пустые разговоры. И вообще, что кому на роду написано, то и сбудется, что толку из-за этого переживать. Только жизнь себе укоротите — разве не так?

И комната огласилась гомоном остальных членов семейства, которые принялись наперебой рассуждать о силе проклятий и способах, как отвратить их от себя.

— Надо в полнолуние произнести это проклятие с конца к началу, а потом точно так же «Отче наш», чтобы порча пала на того, кто ее навел.

— Да ведь эта Магдалка и так уже мертва!

— Ну, тогда ее проклятие перейдет на ее детей и детей их детей.

— Их кровь может одолеть его, если ею окропить могилу Магдалки!

— Не болтай! Разве кто из них согласится порезать себя над ее могилой?

— Надо выкупаться в настое шалфея, этого хватит.

Стопки при этом опорожнялись и вновь наполнялись с завидной регулярностью. Их донышки чем дальше, тем громче стучали по столу. Дора тоже задумчиво потягивала из своей.

Внезапно она ощутила, как сзади, пробравшись сквозь щель между выломанными перекладинами в спинке стула, к ней под блузку залезла рука Милоша. Она так испугалась, что разлила остаток самогона. Женщины, следившие за каждым ее движением, покатились со смеху. Их заразительный хохот передался остальным, и вот уже смеялись все: мать семейства, мужчины и даже дети с глуповатыми мордашками, занятые какой-то игрой на полу.

Доре стало не по себе среди этих людей. Невзирая на их протесты, она резко встала и, бормоча слова прощания, направилась к выходу. Она чуть ли не рывком сняла с вешалки свое пальто и почувствовала себя лучше, только на улице, вдохнув свежего воздуха.

Не успела она дойти до калитки, как ее догнал Милош.

— Вы замуж за меня не хотите? — спросил он прерывающимся голосом, явно только что подкрепившись очередной стопкой самогона, капли которого еще блестели на его верхней губе. Видимо, за короткое время после ее ухода семья успела убедить его, что проклятие — еще не чума, подбодрила глотком спиртного и послала попытать счастья.

— Пожалуй, нет. Спасибо за предложение, — ответила Дора, растерявшись, а из глубины дома вновь донесся этот ужасный смех.

Она даже не взглянула больше в том направлении — так хотелось ей поскорее уйти подальше отсюда, прочь с глаз членов этой странноватой семейки. Было что-то дурное, что-то дикое в том, как они вели себя и как все походили друг на друга. Мужчины, женщины, дети… Дора быстро захлопнула за собой калитку и помчалась вниз под гору, назад, на чешскую сторону.

ЯНИГЕНА

Грустные были в ту зиму Дорины поездки на выходные в Житковую. Без Якубека, который по-прежнему лежал в больнице, они теряли всякий смысл.

Вот и сегодня она, как обычно, была у него, пока не кончились часы посещений, но не прошло и двадцати минут после ухода, как ее опять охватило такое чувство, будто она его совсем забросила. Хотя в больнице она была ему совершенно не нужна, все равно Дору не оставляла мысль, что ее место — рядом с ним, у его кровати. А вдруг он придет в себя и станет ее искать? Поэтому с пятницы по воскресенье она проводила всю вторую половину дня в больнице. Там они отметили и Сочельник — перед пучком еловых веточек в вазе, стоявшей на шатком столике.

Автобус на автовокзале в Угерском Градиште притормозил у остановки, и все, кто до сих пор стоял, опершись о перила, ринулись к дверям. Холод был пронизывающий. Дора, войдя последней, пробралась по узкому проходу на заднее сиденье. Автобус, как обычно, быстро миновал несколько населенных пунктов до Угерского Брода, после чего стал уже заметно медленнее преодолевать путь, ведущий по узким серпантинам к холмам Белых Карпат. Дора вытащила газету.

Старый Грозенков

95-летняя Ирма Габргелова из Старого Грозенкова, которую люди называли последней копаницкой ведуньей, умерла. Накануне в Старом Грозенкове состоялись ее похороны.

Габргелова, вырастившая семерых детей, жила в скромном доме в горах. К ней обращались люди, страдающие физическими и душевными недугами.

По их рассказам, она умела исцелять с помощью трав, знала тайны прошлого и предвидела будущее.

«Жалко, что свои секреты она унесла с собой. Клиенты у нее были самые разные, к ней даже из-за границы приезжали», — сказал Мирослав Седлачик из Вышковца. Когда он в последний раз навещал ее, старая женщина обещала научить его гадать на воске и предсказывать будущее.

«Теперь уже поздно. Правда, и травы она называла по-копаницки, на своем говоре, и я все равно не понял бы, какая из них от чего помогает», — посетовал Седлачик.

Доре довольно было взглянуть на фото из хорошо знакомого ей грозенковского костела на первой же странице, чтобы понять, что случилось. Заметку под крупным заголовком, сообщающую о смерти Ирмы, она и дочитывать не стала. Руки у нее задрожали, а на глаза навернулись слезы.

С Якубеком они обычно медленно обходили Грозенков, охотно останавливаясь поговорить с каждым встречным, порасспросить, что новенького… Сейчас же Дора решительным шагом прошла городок насквозь, лишь бы поскорее оказаться наверху, дома. Она не задержалась даже, чтобы потолковать с соседками, попавшимися ей по пути в Бедовую: судачить о смерти Ирмы с тетками, которые рады были любому слушателю, ей совсем не хотелось. Пробормотав «здрасьте», она поспешила дальше. Утром она спустится к Багларке и сходит с ней на кладбище.

Когда последние ниточки света от грозенковских ламп перестали достигать ее, Дора зажгла фонарик. Наверх, в Бедовую, вела неосвещенная дорога, она шла то лесом, то по склону холма, а огонь Дора могла заметить разве что в окнах дома Годуликов и, чуть подальше, дома Ирмы. Но ее окна сегодня будут темные. Золотистый луч фонарика освещал путь не более чем на метр вперед. Дорины ботинки на толстой подошве с хрустом преодолевали неутоптанный снег. Она была счастлива взяться наконец за ручку двери их хибары.

Скинув с себя в сенях рюкзак и промерзшую верхнюю одежду, она первым делом бросилась к печке. Вскоре в ней уже потрескивал огонь, и Дора могла поставить воду на суп. Потом она села поближе к печной дверце и стала греться, поглядывая по сторонам. После случившегося с Якубеком она тут бывала уже не раз, но все еще не привыкла к пустоте, которую он по себе оставил.

Итак, Ирма умерла, промелькнуло у нее в голове. Она, конечно, могла догадаться, что лучше Ирме уже не будет, когда видела ее осенью — задыхающуюся, сморщенную старушку, утопающую в высоких перинах. Дора была ей многим обязана и еще о многом хотела ее расспросить. Например, знала ли она, что Сурмена спрятала ребенка Фуксены…

Теперь ей придется обходиться без нее. Без ее памяти, которая тянулась чуть ли не к началу прошлого века, и мудрости, с какой она умела, пусть и грубовато, подтолкнуть ее вперед.

Дора отставила с плиты кипящую кастрюлю, зачерпнула из нее немного ложкой и попробовала суп. Есть ей не хотелось, но она не могла нарушить ритуал, который совершала каждую пятницу уже много лет подряд. После этого она подложила в печь еще пару поленьев, наглухо закрыла железную дверцу, разделась и скользнула в постель. Нынешний вечер лучше будет провести, погрузившись в сон.

Ее разбудило тихое, ритмичное постукивание в оконное стекло. Должно быть, раздавалось оно уже не в первый раз — Дора как будто слышала его сквозь дремоту, пока наконец совсем не проснулась. Она встала, впотьмах подошла к окну и увидела за ним бледное лицо Янигены под огромной ушанкой с опущенными ушами. Удивленная Дора быстро очнулась, накинула на плечи пальто и пошла открыть дверь. Прежде чем Янигена, громко топая, вошла внутрь, Дора успела еще подбросить в печку поленьев и вдохнуть тем самым новую жизнь в угасающий огонь.

Янигена смущенно стояла в дверях, сжимая в руке ушанку. Ее щеки раскраснелись от ночного мороза: в золотистой полутьме комнаты это еще больше подчеркивало ее грубоватую красоту. Дора подошла поближе и помогла ей стащить отсыревшее пальто, которое тут же повесила сушиться на палку над печкой.

— Я ждала тебя в Копрвазах, — нарушила тишину Янигена.

Дора молчала. Ей все еще было не по себе из-за того, что Янигена здесь, в ее доме, посреди ее микромира.

— Несколько раз туда ходила, — добавила Янигена без тени упрека.

Дора кивнула и, чтобы скрыть неловкость, принялась готовить чай. Янигена бессильно опустилась на скамью у печки. Только через какое-то время она вновь подала голос:

— В магазине говорили, что сегодня ты опять приехала одна.

Дора кивнула:

— Да. Якубек все так же в больнице.

Янигена, откашлявшись, пробормотала, что ей очень жаль.

— Ирма умерла, — продолжала Дора.

Янигена с удивлением взглянула на нее.

— Ну да, — растерянно ответила она. — Ее уже и похоронили. Я не знала, что она для тебя что-то значила.

— Значила.

— Ну… — пожала плечами Янигена, раздумывая, что сказать. — Ведь она была уже немолода.

— Да, конечно.

Беседа явно не клеилась. Раньше они друг с другом особо не разговаривали, да и не о чем было… Их встречи имели четкую цель, так что они обходились без лишних слов.

Однако Дора уже довольно давно поняла, что дальше так дело не пойдет. То ли из-за прошлой истории в Копрвазах, то ли из-за случившегося с Якубеком. Внезапно очень многие вещи потеряли для нее прежний смысл, поэтому и их отношения с Янигеной пора было выяснить. И изменить.

— Я больше не хочу ходить в Копрвазы, — сказала она наконец.

Янигена огорошенно молчала.

— Хочу продать тот дом, — продолжала Дора, — чтобы больше туда не возвращаться, я должна наконец-то сбросить с себя все это. Незачем держать два дома. Все равно и Якубеку он бы не пригодился…

Ее голос дрогнул. Стараясь справиться с нахлынувшим на нее чувством горечи, она отвернулась и до боли закусила губу.

Вдруг — неожиданно для нее — Янигена встала, подошла к ней сзади и обняла. В Дорины виски ударило ее пропитанное алкоголем дыхание. Закрыв глаза, она сжалась, словно хотела слиться с могучим телом Янигены. Именно это Доре и требовалось. Чье-то участие. Она уже не могла справляться со всем в одиночку.

— Мне больше не будут отдавать его на выходные, — выжала она из себя. — Так он плох.

Янигена зашептала ей в волосы:

— Он поправится, вот увидишь.

— А если нет? — выдохнула Дора, и по щекам ее заструились слезы, первые за последние несколько недель. Теперь, вырвавшись наружу, они текли уже потоком, который Дора никак не могла унять. Ее тело сотрясалось от плача, а Янигена только беспомощно гладила ее по плечам.

Через какое-то время она подвела Дору к столу, усадила на стул, а сама шагнула к плите и заварила чай. Затем она устроилась напротив Доры и молча сидела до тех пор, пока та не успокоилась.

— Как твой муж? — спросила ее Дора, приходя в себя.

Почему спросила — она и сама не знала. Может, просто на смену благодарности за то, что Янигена в эту трудную минуту оказалась рядом, пришло горькое осознание, что через пару часов ее тут уже не будет. С Дориной стороны было довольно бездушно коснуться того, о чем они никогда не говорили.

— Все так же, — Янигена ответила не сразу, шепотом и нехотно.

— Лучше уже не будет?

— Нет.

— Он лечится?

— Уже не хочет. Сломанный позвоночник не поправишь, незачем тешить себя иллюзией.

— А как это переносят дети?

Янигена с нескрываемой досадой откинулась на стуле, скрестила руки на груди и нервно заморгала, словно стараясь ресницами отмахнуться от назойливого вопроса. Но Дора не отставала — ей больше не хотелось обходить молчанием семейные дела Янигены. Глядя на нее в упор, она ждала ответа.

— Хуже моего. То есть так было поначалу. Мужской руки им недоставало больше, чем моей. Сейчас уже получше, и скоро они выпорхнут из гнезда… к счастью.

На этом, казалось, Янигена готова была прервать явно тягостный для нее разговор. Но вместо этого она сделала глубокий вдох и с силой выкрикнула:

— Они бы никогда не простили меня, если бы узнали! А я бы этого не пережила…

Дора никак не ожидала такого взрыва от тихой, суровой Янигены, однако, раз уж он случился, воспользовалась возможностью.

— Но так тоже больше продолжаться не может! — решительно произнесла она. — Для меня это уже стало невыносимо. Вечный страх, игра в прятки, угрызения совести… я тоже ужасно боюсь, но неужели мы будем скрывать это всю оставшуюся жизнь? Встречаясь время от времени на пару часов где-то в конуре?

До этого момента Дора даже не подозревала, что ее самое это так тяготит. Все заглушала забота о Якубеке. Но теперь это внезапно вырвалось наружу: облекаясь в слова, ее желания приобретали наконец четкие контуры. Что, если им перестать скрываться? Перестать лицемерить? Просто пожить вместе?

В ответ Янигена только повторяла:

— Нет, ты же знаешь, о нас никто не должен догадаться! Скажи, что знаешь!

Ее голос дрожал от волнения.

— Ну а как жить дальше? Вечно вот так? Ты хочешь до конца жизни выносить судно за паралитиком, которого ты никогда не любила? Лишь бы люди чего не подумали?

Янигена хлопнула ладонью по столешнице.

— Хватит! Прекрати, слышишь? — закричала она. — Тебе хорошо говорить! Ты в воскресенье уедешь, у тебя есть второй дом, а мне — мне нигде не спрятаться! Ведь на меня тут будут смотреть как на животное, будут в меня плевать! Собственные дети от меня откажутся…

Янигена представила себе это так наглядно, что слова вдруг застряли у нее в горле. Дора почувствовала, что зашла слишком далеко. Внезапно ее охватил страх. Она сама не знала, чего боялась, но понимала, что в ней вдруг проснулось нечто такое, что она уже не сможет в себе задушить и что не позволит ей жить так, как раньше.

Они сидели друг против друга: Янигена — обхватив голову руками, а Дора — молча уставившись в столешницу. Тянулись томительные минуты. Может быть, они просидели бы так до утра, если бы огонь в печи не начал затухать. Дора встала и подбросила в пламя поленьев. Когда она шла назад к столу, Янигена схватила ее за руку и притянула к себе. Дора села ей на колени.

— Я не могу его бросить. Это исключено, — тихо сказала Янигена, прижимаясь головой к Дориной ночной сорочке. — Я была бы последней дрянью! После стольких лет… Временами мне дома так противно, что я не в силах там оставаться, но уйти насовсем — нет. Кстати, в отличие от него, я еще могу делать что хочу… ну и вдобавок дети…

Дора молчала. У нее в горле как будто трепыхалась бабочка, щекоча своими крылышками, покрытыми цветной пыльцой, и не давая ей даже сглотнуть — не то что ответить.

— Но я не знаю, что буду делать, если кончится это… между нами… Когда-то я страшно хотела ничего больше к тебе не чувствовать… или чтобы тебя вообще не было… а в последнее время все изменилось, — вполголоса добавила Янигена.

Дору залила волна небывалого счастья. Она словно погрузилась куда-то очень глубоко, в полное покоя и тепла безвоздушное пространство, ощущая себя плодом в безопасной материнской утробе. Она прильнула к Янигене, обхватила ладонями ее голову и повернула к себе.

— Вот же дерьмовая жизнь! — шепотом выругалась Янигена, крепко сжимая веки, чтобы сдержать слезы. Дора ощущала ее бьющееся сердце. Она подняла руку и, успокаивая, принялась нежно гладить Янигену по вискам, ероша ее густые, местами уже тронутые сединой волосы, что падали ей на лицо и никак не хотели держаться за ушами. На лбу, который обычно прикрывали пряди небрежной челки, Дорина ладонь наткнулась на загрубевшую кожу родимого пятна.

Так вот у кого она его видела, вспомнила Дора, прежде чем Янигена нашла ее губы.