Ведуньи из Житковой

ИНДРЖИХ ШВАНЦ

Этого момента Дора ждала несколько лет, и особенно напряженно — в последние месяцы, пока вопрос обсуждали в правительстве. Наконец решение было принято и вступило в силу. В клаузулу о рассекречивании личных дел штатных и внештатных сотрудников госбезопасности была внесена поправка, и теперь с ними мог ознакомиться любой.

Дора готова была поклясться, что первой подала такое заявление: на следующий же день после принятия поправки она затребовала личное дело агента Индржиха Шванца.

Ответ заставил себя ждать куда дольше обещанных девяноста дней. Только через пять месяцев она получила по электронной почте сообщение, что ей можно приехать.

Архив находился неподалеку от Брно, посреди леса. Им с Ленкой Павликовой пришлось возвращаться, поскольку поначалу они попросту не заметили маленькую табличку с указателем.

С тех пор как Дора узнала о существовании Шванца, прошло немало лет. И за все это время она так и не сумела до конца сорвать завесу тайны с этого человека, на чьей совести были судьбы их всех: Сурмены, самой Доры и Якубека. Скупых сведений, которые Дора собрала о нем, было все еще недостаточно для того, чтобы у нее сложилась цельная картина его жизни. Чтобы она смогла понять его.

Дора не задумывалась над тем, что произойдет, когда она узнает о нем всё. Может быть, она надеялась, что ей будет легче, после того как ее перестанет глодать неутоленное любопытство?

В тот июльский день она наконец всё узнала.

Том с его делом был более чем вдвое тоньше Сурмениного. Подшивка скопированных документов, в которых настоящие имена других лиц были аккуратно замазаны черным, насчитывала едва ли сотню листов. Дору это удивило. Она ждала большего. Ожидала увидеть кипы страниц, десятки фамилий, предвкушала фейерверк по случаю раскрытия заговора. Она рвалась в бой! Между тем вместо неприятельской армии перед ней была горстка растерявшихся солдатиков.

Дора сидела за столом в читальном зале без кондиционера; по ее щекам и спине тек пот. Легкое летнее платье прилипало к телу.

В обеденный перерыв ее попросили удалиться и тщательно заперли за нею дверь, как будто именно ее у них были основания бояться. Не ее, хотелось ей закричать, — бояться следовало тех, чьи личные дела все эти бюрократы, последней в цепочке которых была невысокая женщина со старомодным перманентом, весь день неусыпно сторожившая Дору, скрывали целых восемнадцать лет после революции! Таили их от общественности, от таких, как Дора.

Пополуденный час она переждала в тени на скамейке за забором, окружавшим территорию архива. Краем глаза наблюдая, как объектив камеры над воротами с простой редкой сеткой, какая защищает большинство садов, медленно обшаривает ареал, она ела одноразовой вилкой приготовленный утром салат, который взяла с собой в пластмассовой коробочке, будто предчувствуя, что в этой дыре у черта на куличках она не найдет ни единого места, где удалось бы перекусить.

Может быть, они забрались в этакую глухомань нарочно, чтобы максимально затруднить желающим узнать о злых духах своего прошлого доступ к этим проклятым папкам? Автобус тащится сюда три четверти часа — и останавливается чуть ли не в двух километрах от архива! Выяснив это на его сайте, Дора предпочла попросить отвезти ее сюда Ленку Павликову.

— Ну, удачи тебе! — пожелала Ленка, высаживая ее у архива.

Вообще, это была во многом ее заслуга, подумала Дора. Если бы не Ленка, ей никогда бы и в голову не пришло копаться в деле Сурмены.

— И позвони, когда закончишь, я за тобой заеду, — прибавила Ленка, заводя мотор. Дора кивнула ей уже на пути к невзрачному бетонному зданию, где помещался филиал архива госбезопасности.

Через час Дора услышала, что замок в калитке щелкнул. Это означало, что она может вернуться и вновь погрузиться в изучение тома.

Она поспешно запихала остатки обеда в сумку и нетерпеливо зашагала к архиву. Глазок камеры с неусыпным вниманием провожал ее щуплую фигурку.

К исходу дня Дора вроде бы наконец-то его узнала. Он был перед ней как на ладони, она собрала о нем исчерпывающие сведения — с рождения и до самой смерти — и могла перечислить важнейшие даты его жизни. Тот, кто еще утром казался ей воплощением непостижимого зла, теперь предстал в ясном свете: беспринципный и жестокий человек, который шаг за шагом упорно шел к своей цели.

А ведь поначалу ничто не предвещало того, что он окажется таким бессердечным. Рос он в самой обычной семье: отец — мелкий предприниматель, мать — домохозяйка; еще у него была младшая сестра, родившаяся несколькими годами позже… У них имелся свой дом с садом, скот, и семья их была далеко не на последнем месте в чешско-немецкой общине небольшой моравской деревни, где, согласно анкете, заполненной им при поступлении в СД, некоторые из его предков занимали должность старосты. Так где же случился сбой?

Может, он метил выше, не желая оставаться всю жизнь маляром? Претила ли малярная кисть ему самому или же его жене, которую он привел в дом, едва достигнув совершеннолетия? Возможно, им обоим. Вдобавок и ребенок был на подходе, а надвигающийся экономический кризис явно не сулил исполнения их мечтаний обзавестись собственным жильем.

Если Ингеборг Питинова не преувеличила, ему пришлось несладко. С одной стороны — жена, с другой — мать, и обе его конечно же пилили. Скорее всего, и в выражениях не стеснялись, и можно предполагать, что вечером, когда они оставались наедине, жена обзывала его никчемным калекой. Из-за раздробленной после падения с лестницы и плохо заживающей ноги он больше полугода был не в состоянии работать, и последствия этого не замедлили сказаться.

Может быть, как раз во время одной из таких ссор, когда кто-то из домашних сказал ему нечто, окончательно переполнившее чашу его терпения, из нее выплеснулась долго подавляемая злоба. И может быть, именно эта злоба привела его к незапертой двери террасы Лео Вайссманна, старого еврея, у которого добра было — хоть отбавляй. А для чего? Ни для чего, просто ради показухи. Чтобы он мог хвастаться скамейкой-качалкой в саду, плетеной мебелью на террасе виллы и прислугой, что вела его домашнее хозяйство. Молодой Шваннце не мог не чувствовать себя куда более нуждающимся в средствах, ведь он должен был заботиться о жене и ребенке!

Проникнуть под утро в дом Вайссманна ему было несложно. Только вот понять бы, где этот старый еврей прячет денежки! В воображении Доры живо рисовалась картина, как он шарит в комодах, на полках, чем дальше, тем ожесточеннее — хоть бы это наконец было позади! — но тут, совершенно некстати, появился хозяин, и это была его ошибка, потому что Шваннце, дойдя уже до полного исступления, обратил против него всю свою ярость — и нож, которым он в истерике наносил своей жертве удар за ударом.

Должно быть, он потом не мог взять в толк, каким чудом Вайссманн выжил: ведь, когда он убегал оттуда, старик издавал уже предсмертные хрипы! Видимо, его вовремя нашла прислуга, а утром по деревне пошли разговоры о том, что Вайссманна ограбили и он еле пережил разбойное нападение. Несколько дней деревню прочесывали жандармы. Дора представляла себе, как, вероятно, плохо спал в это время Шваннце. По ночам просыпался в ужасе, с неотвязным воспоминанием о том, как лезвие ножа по самую рукоять погружается в человеческую плоть, и покрывался холодным потом при мысли о неотвратимом наказании. Надо думать, он осунулся, превратился в обтянутый кожей скелет, припадающий на левую ногу, а в волосах у него появились седые пряди. Чтобы не выдать себя, он, ясное дело, не продал ничего из украденного им в вилле. Через полгода все это у него и нашли, вплоть до последней монеты, в том числе и золотой семисвечник.

Когда Вайссманн вернулся из больницы, Шваннце совсем потерял покой. Какая же это была для него мука — томиться сомнениями, узнает его старик или не узнает! И как-то раз, увидев Вайссманна в саду, он не удержался. Во что бы то ни стало он должен был избавиться от этого груза, даже если этот еврей обо всем догадается. Дора представила себе, как он вышел из дома и двинулся к соседскому забору, и чем ближе он подходил, тем медленнее становился его шаг. Вайссманн, разморенный послеобеденным солнцем, в гипсовом панцире вокруг шеи и с подвязанной платком рукой, дремал, восстанавливая силы после трудного лечения в больнице. Может быть, тогда между ними в первый раз завязалась дружеская беседа. Шваннце должен был почувствовать огромное облегчение. От радости, что Вайссманн его не узнал, он наверняка перебрался через забор, а может, и поцелуй старику влепил! После этого Шваннце всякий раз горячо приветствовал соседа, а прежнее его вежливое безразличие сменилось непрестанным желанием услужить. И так было до тех пор, пока за ним не пришли.

«Этот полоумный старый еврей, должно быть, совсем спятил, если решил донести на меня жандармам, да еще наверняка дал им взятку, чтобы они его выслушали и согласились обыскать мой дом!» — примерно так, скорее всего, рассуждал Шваннце. Ведь у них не было ни единой улики, которая указывала бы именно на него! Дора была уверена, что удивленные и испуганные лица родителей и полный презрения взгляд жены он помнил всю свою жизнь. В тюрьме эта картина вставала у него перед глазами изо дня в день, в этом Дора готова была поклястся.

Среди протоколов в томе была и вырезка из местной газеты.

В середине прошлого года в деревне Горни Немчи произошло разбойное нападение на дом местного жителя Лео Вайссманна, которое едва не стоило ему жизни. После долгого и сложного лечения его выписали из больницы, порекомендовав домашний уход, но ему не давало покоя то, что преступника так и не нашли. И вот от своей служанки пан Вайссманн узнал, что в его деле могут помочь знаменитые житковские ведуньи. Эта девушка была родом из Грозенкова, и искусство одной из тамошних ведьм ей было хорошо известно. Тогда старик отправился в Житковую, где посетил прославленную ведунью Сурменову и получил от нее не только мешочки трав для заживления его все еще ноющих ран, но и прорицание, что преступник — кто-то близкий ему, вероятно, сосед, который не совсем здоров и который стал с ним необычайно любезным. Но не из сочувствия к своей жертве, а из-за угрызений совести. С этим пан Вайсс-манн обратился в местную жандармерию. Поначалу ему никто не верил, но потом все вынуждены были признать его правоту. Краденое было обнаружено у местного жителя Генриха Шваннце, соседа Вайссманна. Финальная сцена этого сенсационного разоблачения разыгрывается в суде города Угерске Градиште, который скоро вынесет обвиняемому приговор. О ходе этого дела мы будем и впредь сообщать нашим читателям.

В тюрьме Шваннце, надо полагать, настрадался. Незадачливый домушник, калека, от которого жена сбежала невесть куда и невесть с кем. За ней, писала брату Ингеборг Питинова, прикатил мужчина в автомобиле, причем явно взятом напрокат, потому что номер на машине был венский, а этот малый чертовски хорошо говорил по-чешски. Кто знает, где эта шалава его подцепила, но нет худа без добра, по крайней мере эта мерзкая тварь перестанет его мучить. Жаль только, что она забрала с собой и ребенка.

Дора живо представила себе Шваннце, который в тесной камере, под взглядами троих товарищей по отсидке, трясся от бессильной ярости. Она словно слышала и колкие замечания сокамерников: что это, мол, за мужик, коль от него жена сбежала! Может, он не мог ее как следует удовлетворить? Рогоносец!

Из десяти лет по приговору он отбыл половину. Вторую ему заменили условным сроком и выпустили — похудевшего, с проседью в волосах и ненавистью в душе. Жизнь не доставляла ему никакой радости. А между тем ему еще не было и тридцати!

Может быть, он сколько-то месяцев провалялся бы дома. Без работы, потому что с такой репутацией его на работу, даже если бы какая-то и подвернулась, никто не взял. Сидел бы в четырех стенах под укоризненными взглядами родителей и сестры, не решаясь высунуть нос на улицу — и даже в сад выйти из-за этой собаки Вайссманна. Или заперся бы с бутылкой самогона в сарае и к утру, спьяну, в пароксизме жалости к себе, оплакивая свою пропащую жизнь, наложил бы на себя руки.

Да только выпустили его в 1939 году, когда все вокруг стало резко меняться, и наступившие времена предоставили ему шанс.

Едва почуяв, что можно попробовать отправиться в плавание на новом корабле с новым капитаном, он подал заявление на получение немецкого гражданства. Ждать его пришлось недолго, хватило бумаг, подтверждавших корни его родителей, которые все двадцать лет существования первой Чехословацкой Республики указывали в документах свою немецкую национальность. Так Шваннце заделался настоящим немцем, а его изрядно подмоченная репутация стала восприниматься как мелочь, на которую представители оккупационных органов готовы были закрыть глаза. Теперь он уже не был уголовником, человеком дна! Вчерашний заключенный, у которого даже еще не успели отрасти коротко остриженные в тюрьме волосы, словно по мановению волшебной палочки превратился в уважаемого члена общества, не упускавшего случая подчеркнуть, что во всех его жизненных невзгодах виновата еврейская клика в лице его односельчанина, торговца Лео Вайссманна, и служителей чехословацкой юстиции.

За дарованный судьбой шанс Генрих Шваннце платил полной лояльностью новым хозяевам и ревностным усердием в деле вытаптывания всех следов Первой республики. И новые хозяева оценили и его преданность, и его стремление занять достойное место в одной из структур властного аппарата. Перед Шваннце открылась головокружительная карьера.

Как Доре было известно из его дела, начал он с пары написанных по зову сердца доносов и пары лживых показаний, которые заметил кто-то вышестоящий и проверил кто-то стоящий еще выше, после чего неравнодушного соплеменника с распростертыми объятиями приняли в отделе СД в Злине. Служивший там оберштурмфюрер СС Грац в короткой записке рекомендовал сделать хорошо знакомого с местными условиями осведомителя платным агентом. «Истинный немец, подчиняющийся приказам и верящий в торжество свастики и программы Фюрера», записал он в графе, отведенной для характеристики. Шваннце был поставлен на учет одним из первых, под номером В-7, еще в январе 1940 года. Дора представляла себе, как быстро этот ловкач освоил все немецкое, как в присутствии начальства он демонстративно говорил только по-немецки, как вскидывал правую руку в нацистском приветствии и лихо щелкал каблуками — так звонко, что звуки эти отдавались эхом от ближайших стен. А вот среди чехов он ходил тихо, стараясь не обращать на себя внимания, но навострив уши, чтобы не упустить ничего из происходившего вокруг. Спустя год-другой он уже настолько втерся в доверие, что ему начали давать особые поручения. Как, например, в случае с коммунистическими листовками.

Дело было в Сварове, где осенью 1943 года должна была пройти встреча группы коммунистического сопротивления, о подготовке которой кто-то донес. Туда отправили Шваннце, и он, как значилось в составленном по следам событий коротком рапорте, действуя в качестве агента-провокатора, попытался установить связь с ее членами. В трактире он говорил на моравско-словацком наречии, заказал всем выпивку и поначалу намеками, а потом и открыто принялся предсказывать скорый крах рейха и победу коммунизма: мол, Советы нас в беде не оставят!.. Трактирщик счел за благо вызвать жандармов, чтобы те разобрались со странным посетителем, тем более что распространение коммунистических листовок, каковые он тайком подсовывал остальным, было деянием наказуемым — равно как и недонесение о самом этом факте. Прибывшие на место жандармы, кроме листовок, нашли у незнакомца заряженное оружие и удостоверение члена компартии и потому решили передать дело немецкому начальству. Тут Шваннце, видимо, испугался, что провалил задание. Ничем иным Дора не могла объяснить запись в показаниях жандармов (старшего вахмистра Добровского и вахмистра Циглера) следующего содержания: «Задержанный плакал, умолял и взывал к нашим чувствам, говоря, что он должен заботиться о семье… порывался даже на наших глазах застрелиться и был в таком отчаянии, что мы, допросив его, выбросили его пистолет в пруд, листовки сожгли, а его самого отпустили». Через две недели за двумя этими предателями-чехами пришли из гестапо, увезли их на допрос и после недолгого суда зимой 1943 года расстреляли. А Шваннце получил прибавку к жалованью.

В этом месте более тонкая часть тома, касавшаяся нацистского прошлого Шваннце, заканчивалась. Больше в деле не было ничего: ни строчки о его одержимости ведуньями, ни слова об его участии в поисках американских летчиков… То ли в конце сорок четвертого начальству уже было не до составления подробных рапортов о проверенном агенте, то ли записи о последующих его «заслугах» затерялись… а может, они были изъяты? Да нет, отмахнулась Дора от закравшегося подозрения, если бы кто-то хотел избавиться от таких документов, то почему он не уничтожил весь том? Ведь уже и один только эпизод с коммунистическими листовками выставлял агента Шваннце совсем не в том свете, в каком «преподнес» соотечественникам своего приятеля в некрологе товарищ Личек. Хотя, с другой стороны, этого было достаточно, чтобы потом всю жизнь держать Шваннце под колпаком.

Дора так и не поняла, что он мог им наобещать. Чем таким мог заинтересовать их больше других, расположить их к себе. И тем не менее ему это удалось. И в конце концов даже тот факт, что он не успел вовремя унести ноги вместе со своими господами из рейха (которые конечно же без малейших колебаний бросили его на растерзание толпы тех, на кого он доносил), оказался не таким уж страшным. Шваннце схватили в самом начале мая 1945 года. И через полгода народный суд признал его виновным в том, что он «во время наивысшей опасности для Республики поддерживал нацистское движение, сообщая информацию о разных лицах отделу СД в Злине, и тем самым покушался на устои Республики, совершив преступление согласно § 1 уголовного кодекса (закон № 50/1923)».

Шваннце все это отрицал. В своем последнем слове он даже заявил: «От показаний, которые меня вынудили подписать в ходе следствия, применяя ко мне физическое воздействие, отказываюсь и утверждаю, что они были мне продиктованы и не соответствуют действительности».

Пять лет заключения, которые ему назначил суд, вряд ли можно было считать слишком суровым наказанием. Но Шваннце уже отсидел столько же до войны, и мысль о следующем таком сроке была для него, надо полагать, нестерпимой. По-видимому, он старался выкрутиться, как мог, и это получилось у него так убедительно, что на него обратили внимание. Под приговором, вынесенным 3 октября 1945 года, кто-то приписал бледным карандашом: «М.б. использовать?»

Так оно и случилось. И Шваннце радостно уцепился за брошенную ему веревку. Он вел себя точно так, как ему велели. Выписка из дела заключенного от конца января 1948-го полнится похвалами: «В ходе отбывания наказания осужденный выказывает себя сторонником народно-демократического строя и при нарушении заключенными трудовой дисциплины неизменно выступает за соблюдение порядка и повиновение надзирающим органам. Он даже сообщает нам о настроениях в коллективе осужденных, что для нас ценно. Характеризуется примерным поведением, на основании чего можно заключить, что наказание в его случае достигает своей воспитательной цели. В политическом плане проявляет раскаяние в связи со своей неправильной позицией в отношении нацистских оккупантов и по собственному желанию изучает марксизм. О народно-демократическом строе высказывается как о единственной возможности будущей жизни. В силу сказанного предложение Краевого комитета национальной безопасности о помиловании Генриха Шваннце поддерживаем».

Помиловали его в марте 1948 года, и не прошло и месяца, как среди личных дел сотрудников райотдела госбезопасности в Угерском Градиште появилась папка Индржиха Шванца.

Дора вновь и вновь задавалась вопросом, чем так импонировал им этот человек? Что он мог им предложить? В ворохе заявлений о приеме на работу и — позже — о вступлении в компартию, документов, касающихся продвижения по службе с повышением заработной платы, и путевок в дома отдыха от профкома не нашлось ничего такого, что объяснило бы ей это. Или все же нашлось? Среди бумаг, казалось бы, не имевших особого значения, была благодарность от непосредственного начальника Шванца, надпоручика Кужелы, «за образцовое проведение операции с бывшими людьми». Бывшие люди? Неужели в начале пятидесятых годов эпидемия психоза «раскрытия антигосударственных заговоров во главе с бывшими прислужниками протектората и нынешними недовольными, по-прежнему разделяющими идеи нацизма» разразилась и здесь, среди полей и виноградников Южной Моравии? Здесь, где люди испокон веков скорее потягивали вино, чем плели нити заговоров?

Может, кто-то сболтнул лишнее за столом, неосторожно брякнул, что при Гитлере, пожалуй, получше было, а может, кого-то из прежних сочувствующих немцам Шванц знал лично… И попадал такой затем на долгие годы за решетку как шпион западной разведки или даже агент организации Гелена[34]. Сколько их могло быть, кто из-за стола в трактире угодил прямиком на допрос в помещение, стены которого были выложены унылой зеленой плиткой с въевшимися в щели нестираемыми следами слюны и крови?

Они, само собой, запирались. Но из таких нужно было уметь выбить требуемые показания.

Тут тоже очень пригодился Шванц, и, судя по приложенным благодарностям, он был в этом деле одним из лучших. Именно он испытывал разные усовершенствования, которые придумали в их отделе. Например, металлические пластины, которые вкладывали обвиняемым в ботинки, чтобы пропустить потом через них ток. Люди извивались, как тряпичные куклы, глаза вылезали у них из орбит, в них лопались сосуды, а в уголках выступали капли крови. Правда, мучители всякий раз старались вырубить ток за секунду до этого, чтобы следы пыток были не так заметны.

«Благодарность за безупречную службу коллективу в составе: Карел Кагрда, Антонин Личек, Индржих Шванц…» — а вскоре после этого прощание с «образцовым работником Ин-држихом Шванцем», который переместился несколькими этажами выше, в Главный отдел районного комитета госбезопасности. Как-никак пятьдесят лет на носу и вдобавок раненая нога! Он уже был не в той физической форме, чтобы за закрытыми дверями разбираться с лицами, враждебно настроенными к молодой социалистической республике.

Шванц оставил за собой только одно дело. То, которое он вел с самого начала своей карьеры. Папку «Ведуньи» пришлось сдать в архив, так как их связь с «бывшими людьми» не подтвердилась. Но слежка за ведуньями продолжалась — и, как выяснилось, не без оснований. В конце концов в лице одной их них Шванцу действительно удалось разоблачить внутреннего врага. Такого, который наносил ущерб экономике, занимаясь частным предпринимательством и не желая включиться в коллективное хозяйствование, и причинял серьезный, невосполнимый вред здоровью невежественных граждан.

Дело «Сурмена» он успешно завершил в сентябре 1979 года.

Через месяц после этого он написал рапорт об уходе на пенсию, ведь он и так уже давно служил сверх положенного срока.

Дора живо представила себе, какие проводы устроили ему сослуживцы обоего пола: накупили бутербродов и шоколадных батончиков и собрались в зале заседаний, где ради такого торжественного случая откупорили бутылку вина. А вечером, когда все эти клуши разбежались по своим семьям, да и мужикам на работе сидеть надоело, Шванц ушел домой с нарядной картонной папкой, куда был вложен лист бумаги с пошлым пожеланием «Хорошего заслуженного отдыха замечательному работнику!» и подписями товарищей по службе. Она знала, прямо нутром чуяла, что Шванц был на седьмом небе. И в тот момент, и еще целые семь лет, остававшихся ему до смерти, когда он выгуливал в парке в Ярошове собаку и блаженствовал летом на свежевыстроен-ной даче на склоне холма в Вышковце. Откуда открывался прекрасный вид на Бедовую, Ко-првазскую и Черенскую пустоши.

Да, теперь Дора знала все. Не было больше ничего такого, что ей надо было бы выяснить. Она добралась до самого конца пути, который себе наметила, и оттуда могла обозреть все как на ладони. Сурменино и свое прошлое. Не хватало только одного. Ее исследования.

БЕДОВАЯ

В последний день июля Дора заперла свой кабинет сразу после полудня. Этажом ниже она постучала в дверь Ленки Павликовой, и они вместе спустились по лестнице в подвал, где находилась столовая.

Дора была в приподнятом настроении. Ее ждал месячный творческий отпуск, который ей позволили взять, чтобы дописать работу. Целый месяц, долгие четыре недели! В Бедовой, неподалеку от Якубека, которого она теперь сможет навещать чуть ли не каждый день.

— Всего месяц? А ты успеешь? — недоверчиво спросила Ленка, когда они сели одна напротив другой, каждая со своим обедом на пластмассовом подносе в мелкий цветочек. Надо же, цветки валерианы изобразили, подивилась Дора. У них в Житковой ее называли кошачьей травой. Отвар из ее корня Сурмена давала пить Якубеку как успокоительное, когда у него случались припадки.

На вопрос подруги Дора с улыбкой кивнула. К материалам, касавшимся Сурмены, которые она собрала восемь лет назад, теперь лишь добавилось последнее недостающее звено: данные из личного дела Шванца. Поэтому она не сомневалась, что первый вариант текста она за месяц закончит.

— Климова в прошлый раз брала полгода! — покачала головой Ленка.

— Но она только начинала собирать материал, а у меня-то уже все есть! — возразила Дора.

— И экспертные заключения?

— Да! С ними вообще вышло лучше некуда. Главврач из Центра терапии психосоматических нарушений как раз готовит работу, где описывает в том числе и практики народных целителей. Ведуньи его так заинтересовали, что мы даже съездили вместе с ним в Житковую, чтобы послушать и обследовать кое-кого из тех, кого они лечили…

— Здорово! Наверняка у тебя получится очистить ведуний от всех подозрений! — ободряюще подмигнула ей Ленка.

— Ну да, — опять улыбнулась Дора и, придвинув к себе тарелку с густым томатным супом, прибавила: — В том числе от подозрений в сотрудничестве с фашистами. Во всяком случае Сурмену и еще нескольких, всех не выйдет.

Над горячим супом поднимался пар.

— Кстати, я говорила тебе о выводах этих немецких исследователей? — спросила она вдруг.

— Н-нет, — наморщила лоб Ленка.

— Они считали, что практики ведуний были реликтом древнегерманского знания. Якобы точно так же, как у них, выглядели магические ритуалы германских жриц. И будто бы такие реликты остались в Европе лишь в нескольких местах, в окруженных горами анклавах, население которых было отрезано от цивилизации. И вот в таком-то замкнутом сообществе в той или иной форме, которая, само собой, испытала на себе влияние христианства, эти люди по-прежнему сохраняли учение своих предков.

— Но мне кажется, эта теория не такая уж и новая, я и раньше о ней где-то читала, — задумчиво сказала Ленка. — Конечно, если ты подтвердишь ее на примере твоих ведуний, это будет просто сенсация. Подтвердишь?

Дора замотала головой:

— Нет. Похоже, дело обстоит еще лучше.

— Лучше? В каком смысле?

— Многое указывает на то, что все эти заговоры, гадания, способы лечения и обращение к подсознанию и психике посетителя, как и почитание природных тайн, — короче, все то, что немцы считали свидетельством древнегерманского знания, — совпадает и с главными чертами славянского духа.

— Ты хочешь сказать, что немцы ошибались?

— Нет. Не обязательно. Возможно, в чем-то они были правы. Только их гипотеза хорошо соотносится и с тем, что нам известно о древних славянских жрицах, которых позднейшие ученые-латинисты называли incantatorae — заклинательниицы, посредницы в магических практиках и ритуалах, включая врачевание.

Такими, например, были в нашей мифологии Казн, Тета и Либуша[35], образы которых восходят к еще более древней традиции — и у которых были свои преемницы. Думаю, источник знания у ведуний из Житковой был с ними общий.

— Выходит, эти ведуньи — реликт не германской, а славянской премудрости? — спросила удивленная Ленка, отодвигая от себя пустую тарелку из-под супа.

— В этом-то все и дело! Мне кажется, что такое количество сходных черт можно объяснить только одним: общим индоевропейским происхождением. Если мне удастся это доказать, тогда феномен житковских ведуний можно будет считать частью древнейшего духовного наследия народов Центральной Европы!

— Это было бы потрясающее открытие! — с восторгом выдохнула Ленка, глядя на Дору, склонившуюся над порцией жалкого столовского ризотто, а потом с содроганием передернула плечами: — Нет, но все-таки это ужасно! Десятки носительниц древнего учения пережили распространение христианства, процессы над ведьмами в раннее Новое время, беспредел священников и правосудия, исследования эсэсовской команды, чтобы в конце концов их уничтожили большевики…

Дора грустно кивнула:

— Боюсь, что так оно и есть. Но я попытаюсь еще что-то спасти. Как закончу работу, сразу отправлю ее дочерям Ирмы Габргеловой, последней копаницкой ведуньи. Только они могли бы продолжить традицию. Хотя вряд ли им удастся возродить ее в прежнем виде: они ушли от матери слишком рано и наверняка мало что помнят.

Какое-то время подруги молча поглощали пищу, после чего Дора сменила тему:

— Да, а чем кончилось дело с твоим дядей, которого ты нашла в списках?

Ленка вздохнула:

— Ничем. Ему уже под восемьдесят, отцу — семьдесят пять, и у меня не хватило духу разоблачить его перед всеми. Хотя, судя по тому, что было в его деле, он был тот еще фрукт. Стучал напропалую.

— Печально, — посочувствовала Дора.

Ленка тоскливо махнула рукой, и столько безысходности было в ее жесте, что у Доры комок подступил к горлу.

Через пару минут, задержавшись на пороге столовой, подруги попрощались.

— Ну, ни пуха, и пусть тебе хорошо пишется! — хлопнула ее по плечу Ленка и с веселой улыбкой направилась к лестнице.

В тот же день Дора обосновалась в Бедовой.

До обеда она писала, а после обеда ездила проведать Якубека в институт интенсивной терапии в Угерском Градиште. Там она уже знала всех — и пациентов, и медсестер, и врачей. Они помогли ей свыкнуться с мыслью, что Якубек будет отныне нуждаться в постоянном медицинском уходе, который Дора ему обеспечить не могла.

Принять это было нелегко, однако постепенно она привыкла, и жизнь ее распределилась между работой, посещениями Якубека и одинокими вечерами в Житковой, которые время от времени скрашивало присутствие Яни-гены.

Дора оторвалась от компьютера и откинулась на спинку деревянной скамьи.

Как-то у них сложится дальше, думала она, вспоминая, какими бурными стали в последние недели их свидания. То они годами почти не разговаривали друг с другом, а то вдруг словно плотину прорвало — так яростно, встречаясь субботними ночами, спорили они о своей дальнейшей жизни.

Дора пробудет в Житковой целый месяц, а Янигена неделю назад похоронила мужа и наконец-то освободилась.

Дора потянулась, встала из-за стола и подошла к окну. Ночь озарялась ярким светом их прежнего копрвазского дома. Вот уже пара месяцев, как там поселились ее новые соседи: странные люди… Впрочем, другие сюда бы и не поехали — во всяком случае, никто из местных под этой рябиной жить бы не стал.

Интересно, не шепнул ли кто что-нибудь этим эколюдям? Наверное, нет, иначе не ликовали бы они так перед полуразвалившейся хибарой и этим треклятым деревом. В развевающихся батиковых одеждах, с детьми, висевшими в слингах, они чуть ли не хороводы водили во дворе копрвазского дома. Мол, устроят там экологическую ферму. Да ради Бога, пусть как хотят называют работу в поле, пожала тогда плечами Дора.

Прошло несколько месяцев. С тех пор на склоне холма напротив появились овцы, коза, а поле было засеяно. Все шло как по маслу. Только местные всякий раз стучали себя по лбу, когда эта странная парочка время от времени спускалась вниз, в Грозенков. Дору это не удивляло. Хотя эти двое явились в Копа-ницы с искренней любовью к горам, земле и деревенской жизни, в здешнее общество они явно не вписались. Они пришли как будто из другого мира — по-детски наивные, с неизменной доброй улыбкой на лице и верой во все природное, чистое. Вот только очутились они в Копаницах, где пили самогон, в поле уже трудились далеко не все, а наверх, в Житковую, поднимались на машинах, да и то в основном в выходные, так как на неделю большинство жителей, кроме горстки самых пожилых, уезжало куда-то на заработки.

Дора смотрела в окно, пока свет в доме напротив не погас. Взглянув на часы у себя на запястье, она увидела, что засиделась за полночь. Пора было выключать компьютер и тоже ложиться спать.

На дисплее отображалась одна из почти двухсот страниц чернового варианта работы, которую она должна вскоре закончить. Дора аккуратно сохранила файл, после чего осталось сделать лишь несколько движений мышью — и экран лэптопа почернел.

Едва погасив свет, Дора услышала скрип калитки в заборе и тихие шаги по дорожке перед домом. По ее телу прокатилась волна возбуждения от влившегося ей в кровь адреналина. Это могла быть только Янигена — все-таки она пришла, подумала Дора с надеждой, что, может быть, сегодняшняя встреча закончится не так, как обычно. Что, может быть, она уже не уйдет.

Дора поспешно встала и спрятала компьютер в сундук с двойным дном. Когда-то там держала кое-какие свои ценности Сурмена, а теперь и сама Дора хранила вещи, которых не хотела лишиться. Это на случай, если бы в дом вдруг проник кто-то чужой — не Янигена, повторила она про себя и на этот раз, прежде чем от двери раздалось знакомое стаккато.

Из управы житковского мунициального округа, где мне разрешили позвонить по стационарному телефону Альжбете Багларовой и показали на карте дорогу к ее дому, я двинулась вниз по склону холма. Дальше мне предстояло спуститься по лесной тропе в соседнюю долину, опять подняться наверх и идти по дороге к Рокитовской пустоши. Объяснения звучали просто и доходчиво, но, проблуждав по тропам больше часа, я занервничала. В управе мне обещали, что я мигом буду на месте.

Вытащив из бокового кармана сумки мобильный телефон, я собралась позвонить им и уточнить, правильно ли я иду. Но не тут-то было! Показатель уровня сигнала был на нуле. Я стояла, затерявшаяся среди гор, на окруженной лесами дороге, что должна была привести меня к женщине, которая между тем уже вполне могла позабыть, что я к ней направляюсь. Мне сказали, что ей восемьдесят семь, однако память у нее отличная.

Я засунула мобильный обратно в сумку и продолжала подъем. Из леса веяло приятной прохладой, и, не будь он таким подозрительно тихим, это была бы чудесная прогулка! Но бесконечный монотонный шум листвы этой необозримой коричневато-зеленой массы деревьев внушал мне гнетущие мысли. Нападение! Изнасилование! Убийство! К счастью, вскоре лес стал реже и в конце концов сменился яблоневым садом, — и стало ясно, что я уже вот-вот должна быть у цели. Там, где елки начнут перемежаться яблонями, говорили мне в управе, там и начинается Рокитовская пустошь. Там меня будет ждать Альжбета Ба-гларова, старейшая жительница Копаниц, которая знала всех последних ведуний.

— Ну, здравствуйте! — произнесла она, когда я подошла к дому. Я не сразу поняла, откуда донесся голос, но потом увидела ее лицо за занавеской в узком окошке. — Заходите, заходите… Но сперва наберите воды из источника, вон там, чтобы было чем освежиться. Только наливайте ее прямо из родника, — продолжала женщина, подавая мне в окно стеклянный кувшин.

Я повернулась к раскидистому дубу, в направлении которого она махнула. Рядом с ним был небольшой навес, под которым, видимо, бил из-под земли ключ.

Когда я вернулась с полным кувшином, она впустила меня в дом. Единственным помещением в нем, если не считать сеней, была скромно обставленная комната. Багларова указала мне на стул и, вытащив из буфета у печки два стакана, шаркающими шагами подошла к столу. Тем временем я сквозь стекло кувшина наблюдала, как в родниковой воде мельтешит мелкая водяная живность.

Мой взгляд не ускользнул от хозяйки, и она тоже рассмотрела воду на свет.

— Что, терпения не хватило? Небось сразу зачерпнули, не подождали, пока кувшин наполнится из ключа? Придется сходить заново, — вздохнула она, выплеснув воду в окно. А ведь и правда, тонкая струйка из ключа текла слишком медленно, а вода под ним показалась мне чистой…

Когда я во второй раз вернулась с кувшином, на столе, кроме стаканов, стояло еще и блюдечко с нарезанными яблоками.

— Из сада. Сладкие. Угощайтесь.

— Спасибо.

— Так вы насчет ведуний?

Я кивнула. Между тем хозяйка налила мне чудодейственной, как она сказала, родниковой воды. От глаз помогает, и вообще — целебная.

— Иногда ко мне посылают таких, как вы. Журналистов, студентов… Если бы напечатали все то, что я уже понарассказывала, больше ко мне и ходить было бы незачем. Прочли бы — да и все. Только пока мне прислали всего пару газетных заметок, притом никуда не годных. Как следует никто еще ничего не написал. А вам это зачем?

— Для книги, — ответила я.

— А вы из какого института?

— Да я не специальное исследование пишу, — замялась я, опасаясь, что не буду соответствовать ее представлению о достойном результате нашей беседы. — Это будет роман.

— Вот как? — Багларова задумалась. — Но это, может, и к лучшему, оно и людям будет понятнее!

Я улыбнулась.

— А что вы уже знаете? — поинтересовалась она.

Я запнулась. С чего начать? Исследования по чешской и европейской культурной и социальной антропологии и этнографии, касающиеся магических практик — от эскимосов до шаманов, магистерские диссертации и дипломные работы, относящиеся к региону Копаниц и защищенные в университетах Праги и Брно, книги по эзотерике, магии и религии, истории процессов над ведьмами и инквизиции, материалы из чешских и словацких архивов…

— Прежде всего я читала Гофера и других этнографов девятнадцатого и двадцатого века, статьи из газет и специальных журналов, хроники Житковой, Грозенкова, Вышковца и Вапениц…

— А вам не попадались какие-нибудь работы Идесовой? Доры Идесовой?

Ее вопрос меня озадачил. Мне и в голову не приходило, что эта простая женщина может знать исследовательницу из института этнографии Чешской академии наук!

— Попадались. Кроме статей в специальных периодических изданиях, она написала дипломную работу об истории житковских ведуний. В своих разысканиях она дошла до семнадцатого века, а закончила где-то на Гофере. Ее диплом я читала совсем недавно, он очень обстоятельный, но, как бы это сказать… она не использовала весь потенциал, какой заключает в себе эта тема.

— И это все?

— В каком смысле?

— Ну, не нашли ли вы что-то еще…

— Нет. Если она печаталась всегда под своей фамилией, то это все, что она опубликовала. Но откуда вы ее знаете? Все-таки она не из числа авторитетных специалистов… ой, я не то хотела сказать… я имела в виду, что ее работы не слишком известны широкой публике.

— Она была родом из наших мест.

Я удивилась:

— Вот как?

— Да, она жила через пару пустошей отсюда, в Бедовой. Сходите туда, если хотите, через Бедовую идет дорога на Грозенков. Потом можете позвонить мне оттуда: интересно, живет там сейчас кто-то другой, или ее дом по-прежнему пустует. Сами понимаете, после того несчастья никто не хотел там поселяться. Но, может, люди об этом уже и забыли, как-никак с тех пор несколько лет прошло.

Я не понимала, о чем она. Не желая показаться настырной, я все же не смогла удержаться и спросила:

— А что за несчастье-то?

— Ну, — откашлялась Багларова, — ее ведь нашли там мертвой…

У меня перехватило дыхание.

— Как, она умерла?! Совсем же молодая была!

— Да вот умерла. Кто-то напал на нее и свернул ей шею. Больше я ничего не знаю. Впрочем, думаю, полиция тоже известно не больше моего. Отыскать-то почти ничего не удалось. В смысле, улик. Дело было летом, и когда ее нашли, прошло уже несколько недель. Знаете, она ведь не всегда здесь жила, иногда оставалась в Брно, часто бывала у своего брата в Градиште. Поэтому ее не сразу хватились. Взялись за поиски только после того, как она на работу после отпуска не вернулась. Ну и нашли тут, в Бедовой. Точнее, то, что от нее осталось.

Я ошеломленно смотрела на Багларову.

— С тех пор у нас в домах и поставили телефоны. Сами понимаете, хутора… Яблочко-то берите!

Я вежливо отказалась, и хозяйка, положив себе в рот дольку и медленно жуя, продолжала:

— Но надо сказать, у нас этому никто не удивился.

— Чему?

— А тому, что с ней так все кончилось. Вот вы изучаете ведуний, верно? Тогда записывайте, барышня. Теперь уже это можно и рассказать, когда все умерли. Знаете, что люди говорят?

Я завертела головой.

— Дора Идесова была из проклятого рода. Дочь и племянница ведуний, понимаете? Ее тетка Сурмена и бабка Юстина Рухарка были знаменитые ведуньи. Может, и у Доры были какие-то способности, этого я не скажу, но если и были, она ни разу ими не воспользовалась. Как и все ее поколение — времена изменились, молодые уже не хотели заниматься ведовством, это было несовременно, да и мало того — при коммунистах за это можно было поплатиться. Но хоть она и не ведовала, все равно это ей не помогло, как не помогла сама себе и Сурмена. Знаете, как и где она умерла? В дурдоме. А Дорина мать, Ирена? Ее собственный муж топором зарубил. А сама Дора? Покойник мой говорил, что мужики в кабаке, как выпьют, делали ставки, чем она кончит. Но на то, что с ней случилось, их фантазии не хватило.

— Вы сказали, проклятая? — растерянно переспросила я.

— Что, тоже не верится? Вот и Дора не верила. Вообще-то она и не должна была об этом узнать, Сурмена это от нее всячески скрывала, но Дора сама все выведала. Так долго приставала к Ирме, что та в конце концов рассказала ей о Магдалке, которая наслала на них эту порчу.

— Но ведь Магдалка тоже была ведуньей!

— Конечно.

— А я-то думала, что ведуньи были, как бы это сказать, помощницами…

— Ну да. Только не все. Йосифчена Магдалка была не такая. Она ни перед чем не останавливалась. Прокляла свою мать, сестер и племянницу и наблюдала, как они, одна за другой, умирают. Больше всего она наверняка радовалась смерти Сурмены. Ведь Сурмена всю свою жизнь старалась как-то побороть это проклятие, снять его. Однако откуда ей было знать, как это сделать? Само собой, можно было извести Магдалку и весь ее род, но кто бы на такое пошел? Хотя… может быть, она и попыталась, как знать? По словам Сурмены, в войну, уже во время освобождения, когда люди прятались по лесам, она нашла мертвую Фуксену, которую Магдалка воспитывала, чтобы та стала ее наследницей. Была ли она уже мертвая, или Сурмена этому посодействовала, сейчас уже не выяснить. Знаете, эта самая Фуксена была остра на язык, и я бы не удивилась, если бы они с Сурменой сцепились из-за того проклятия, которое наслала Магдалка. Но кто знает, как и что там произошло, времена были суровые, а Сурмена могла и сама пораниться, если, к примеру, споткнулась да упала, как она мне объясняла. Я знаю только, что она тогда доковыляла до меня с этим ребенком, девочкой, которой было всего несколько месяцев от роду и которую, может, у нее не хватило духу убить. Доковыляла и говорит: вот, забери ее и спрячь у кого-нибудь, это дочь Фуксены, наследница ее и Магдалки, она связана с нашим проклятием и потому, мол, должна исчезнуть, чтобы с ней чего дурного не случилось. Я принялась убеждать ее, что если девочка вырастет, не зная, откуда она и что в ней таится, этого будет довольно. Она мне не поверила, но я растолковала ей, что старой Йосифчене этот ребенок будет настолько важен, что она непременно отступится от рода Сурменов — ради того, чтобы не навредить дочери Фуксены, и это на Сурмену подействовало.

Тогда я через сестру нашла этой девочке одну бездетную семью в Броде, и мы ее туда отправили.

Магдалка же носилась по деревне как безумная, бросалась на каждого, кто мог что-то знать, но все только плечами пожимали. Люди думали, будто ребенка загрызли лесные звери. Но если бы даже кто о чем и догадался, болтать бы точно не стал: Магдалку тут не любили. Не знаю, как, но Сурмена дала ей понять, что она должна держаться подальше от наших мест, и Магдалка уразумела, что если она посмеет косо взглянуть на кого-то из Сур-меновых, то ее наследнице несдобровать. После этого Йосифчена сюда и носу не казала.

Однако все изменилось, когда девочка подросла и узнала, что она не родная дочь тем людям, у которых она жила в Броде. После этого с ней сладу не было, и в конце концов она сбежала из дому. Это мне рассказала сестра, а я передала ее слова Сурмене — клянусь, только ей одной! Не понимаю, как об этом могла пронюхать Магдалка, но как-то до нее донеслось, что Сурмена уже не имеет власти над ее преемницей. И тут началось! И года не прошло, как зарубили Ирену. А через несколько лет несчастье настигло и саму Сурмену. Незадолго перед тем, как ее вызвали в суд, откуда она уже не вернулась, сестра написала мне, что эта девочка, то есть уже молодая женщина, спустя годы поумнела и дала о себе знать. И что будто бы она осела тут, у нас, в Копаницах! У меня тогда чуть сердце из груди не выпрыгнуло: так все-таки она нашла путь домой, подумала я, и еще успела рассказать об этом Сурмене. Видели бы вы ее в тот момент! Это известие совсем ее подкосило: вот беда, забормотала она, теперь, значит, мой козырь превратится в орудие того самого проклятия, с этим что-то делать… Только она уже не успела, рез пару дней после этого ее посадили. Так она не смогла вмешаться, и эта мерзость подобралась и к Доре. Слава Богу, что у нее не было детей. По крайней мере на ней все закончилось.

Я сидела и, затаив дыхание, слушала старухины излияния. Ничего подобного мне бы и во сне не могло привидеться!

— Жаль только, что Дора умерла, так и не издав свою книгу. Как раз о ведуньях. Материалы о них она собирала всю жизнь и знала о них больше всех. И жила среди них, и годами их изучала. Вам бы после этого и делать было нечего, прочитали бы ее книгу — и все! Но что же вы молчите, как в рот воды набрали? Ни о чем не спрашиваете? Ловите момент, пока я хорошо себя чувствую, а то порой к вечеру, как давление понизится, мне так плохо бывает, что ложиться приходится. Так что спрашивайте!

Чуть не задыхаясь от волнения, я достала диктофон и блокнот, в котором нашла страницу, густо исписанную вопросами. Какое-то время я беспомощно смотрела на нее, не зная, с чего начать.

Ушла я только около пяти вечера. Старушка сама меня выставила со словами, что если я вдруг заблужусь, то из леса мне надо успеть выбраться до темноты.

Я медленно шла вниз по Рокитовской пустоши, на которую надвинулась тень от деревьев, после того как солнце зашло за гребень горы… Итак, Дора Идесова умерла. Последняя в роду ведуний — и к тому же еще этнограф! — была убита.

Случайность?

Или проклятие?

По спине у меня пробежал холодок.

Передо мной уже тихо шумел лес, и длинные лапы елей покачивались, словно заманивая: иди к нам! Как-то коварно это выглядит, подумала я и тут же поймала себя на мысли: а почему, собственно, они шевелятся, ветра-то нет?! Трава на лугу, который я как раз пересекала, нимало не колыхалась. Над гребнем горы взмыл ястреб, и его беспокойный крик разнесся по округе. Меня охватила сильнейшая тревога…