Век

1936

Глава 42

Полковник Фаусто Спада свалил свой двухмоторный истребитель «капрони» в пике и направил его на холм, с которого по нему стрелял эфиопский солдат. Он навел на него визир пулеметного прицела. Человек был высокого роста и, как все эфиопские солдаты, не исключая и элитную императорскую гвардию, ходил босиком. Вот он бросил винтовку и побежал к перелеску. Палец Фаусто лежал на кнопке огня. «Бедолага готов, — подумал он. — Такой же дохлый, как и сотни других эфиопов, которых я перебил за несколько последних месяцев».

Смерть дождем лилась с небес на черных дикарей, многие из которых до вторжения армии Муссолини в горное африканское королевство прошлой осенью, в октябре 1935 года, не видели даже колеса, не то чтобы самолета.

И когда он уже был готов нажать на кнопку, эфиоп остановился и, повернувшись к нему лицом, пристально смотрел на приближающийся тяжело гудящий самолет.

«Этот ублюдок бросает мне вызов! — подумал Фаусто. — Он плюет на меня, этот черный сукин сын!»

На долю секунды Фаусто стал и судьей, и присяжным, и палачом для безымянного черного человека внизу, под собой. Он убивал так часто, что само убийство почти перестало что-либо значить для него, но этот вызов смерти по какой-то причине поразил его своим удивительным благородством. Эта война была далека от благородства. Все технические достижения двадцатого века были брошены против народа, едва вышедшего из железного века. Было ли то подспудное чувство вины, которое не позволило ему нажать на курок, Фаусто не знал, так или иначе, но он не выстрелил. «Капрони» пролетел над головой эфиопа и направился в сторону Аддис-Абебы, чтобы присоединиться к эскадрилье Фаусто.

Эфиоп, который остался на вершине холма и видел, как уменьшается в размерах удаляющийся самолет, казался озадаченным.

Недоумевал и лейтенант Эрколе Малли, который участвовал в патрулировании вместе с Фаусто. Подумав, что пулемет его старшего офицера заело, он подлетел и сразил эфиопа.

— Фаусто возвращается! — воскликнула Нанда Спада, крепко обнимая отца у входа на виллу. Паоло Монтекатини только что приехал пообедать с Нандой и ее сыном Энрико.

— Откуда ты знаешь? — спросил он.

— Час тому назад я получила телеграмму из Аддис-Абебы. Он отплывает на «Конте Бьянкамано» завтра, а через десять дней они прибудут в Неаполь. Разве это не потрясающие новости?

Ее отец передал свою шляпу-котелок дворецкому. Для человека, которому далеко за семьдесят, да теперь еще и вдовца, старый ювелир по-прежнему хорошо одевался.

— Он получил отпуск?

— Нет, он совсем возвращается.

— Его ранили?

— Нет, слава Богу.

— Тогда почему он возвращается?

Ликование Нанды приутихло:

— Ну, он мне этого не сообщил. Что-то не так, папа?

— Нет, ничего.

— Я вижу, ты не очень рад этой новости.

Паоло убедился, что дворецкий вернулся к себе в буфетную, и сказал:

— Что меня удивляет, так это то, что ты так взволнована. Когда Фаусто в прошлом году уехал, ты мне говорила, что была рада от него избавиться.

— А я и была рада. Но я скучала по нему. Я скучала даже по нашим ссорам. — Она взяла отца за руку и улыбнулась. — Поспеши, Энрико там хочет тебя видеть. Он сегодня получил очень хорошие отметки по английскому, так что поздравь его.

Она проводила отца в гостиную. Ее шестнадцатилетний сын встал им навстречу, чтобы обнять своего дедушку.

— Итак, твой отец возвращается домой, — улыбнулся старик, восхищаясь смуглой миловидностью Энрико, — ты получил хорошие отметки по английскому — и все это в один день! Ты, должно быть, очень рад.

— Очень, дедушка. Но больше всего из-за папы. Как ты думаешь, дуче даст ему медаль? В газетах его называют героем.

Паоло сел:

— Кто знает, что сделает дуче? Я думаю, что большую часть времени дуче вообще не знает, что он собирается делать.

Нанда села рядом с отцом. Вдруг ей стало не по себе.

— Ты думаешь, что с Фаусто что-то случилось? — спросила она.

— Почему с ним должно что-то случиться?

— Просто минуту назад ты удивился тому, что он возвращается домой…

Отец улыбнулся.

— Ты меня знаешь, — сказал он. — Когда слышу хорошие новости, я всегда становлюсь подозрительным. А когда я узнаю плохие, я чувствую что-то вроде облегчения. Я по натуре пессимист.

После обеда Энрико извинился и ушел к себе наверх готовить уроки. Оставшись наедине с дочерью, Паоло сказал:

— Мне не хотелось говорить при Энрико, но, я думаю, тебе надо знать о том, что я услышал сегодня утром.

— Что?

— Высокопоставленный член правительства покупал сегодня в магазине кое-какие украшения для любовницы — я продал ему изящную брошь, — и он спросил меня, есть ли новости от Фаусто. Я сказал, что ничего не было, и тогда он мне сообщил, что Фаусто вышел из фашистской партии.

Нанда была ошеломлена:

— Зачем он это сделал?

— Я не знаю, но до меня доходили слухи, что многие фашисты выходят из партии, так как не могут вынести того, что происходит в Эфиопии. Конечно, все, что мы слышим здесь, в Риме, это — пропаганда. Но люди говорят, что там просто кровавая бойня. В любом случае, если Фаусто действительно вышел из партии, это объясняет его возвращение домой. Они слишком хорошо его знают, а поэтому постараются расправиться с ним.

Нанда вспомнила рвение, с которым ее муж раньше относился к фашистским делам, и сказала:

— Не верю я, что он вышел из партии.

Отец пожал плечами:

— Мы не знаем того, что он видел. Во всяком случае, если он действительно вышел, нам всем может не поздоровиться.

Они переглянулись. Нанда знала, что именно он имел в виду.

Пять дней спустя Энрико вел футбольный мяч по полю и затем ударом ноги передал его игроку своей команды, Тино Торелли. Стоял ясный безоблачный день, и схватки вокруг мяча происходили на одном из трех футбольных полей школы, в пригороде Рима, где учился Энрико. Его команда «Синие» отставала в счете на два меча. Теперь Тино передал мяч обратно Энрико, и тот повел мяч к воротам. Он сильно ударил. Мяч полетел в ворота, но вратарь сумел поймать его и выбросил правому полузащитнику, который и повел его к воротам «Синих».

— Эй, жиденок, — крикнул расплывшийся в улыбке вратарь, — неплохой удар для кайка.

Энрико не поверил своим ушам.

Несколько дней спустя он вошел в спальню своей бабушки на втором этаже палаццо дель Аква. Энрико любил эту комнату. В ней царила неподвластная времени элегантность, которая создавала комфорт и ощущение прекрасного. Княгиня Сильвия улыбнулась своему внуку, когда он подошел к ее кровати в стиле барокко. Старой женщине, вынужденной большую часть времени проводить в постели, любое посещение доставляло удовольствие. Но приход ее обожаемого Энрико доставлял ей особенное удовольствие.

— Как вы себя чувствуете, бабушка? — спросил он, наклоняясь, чтобы поцеловать ее.

— Теперь, когда ты пришел, дорогой мальчик, гораздо лучше. — Она улыбнулась и положила руку на его щеку.

С возрастом она усохла, и поэтому ее кожа приобрела какую-то прозрачность. Энрико никогда не уставал любоваться ею. Для него бабушка была самой красивой старушкой из тех, кого он когда-либо знал.

— А как у тебя дела в школе? — спросила она.

— О, отлично, — солгал он, придвигая стул и садясь рядом с кроватью.

— Ты, наверное, рад, что отец возвращается домой.

— Да, очень.

— Теперь признайся: ты еще не влюблен?

Он опешил:

— Нет еще. Да у меня и времени на девчонок нет.

Она улыбнулась:

— А, ты все равно влюбишься. Ах, как девочки будут тебя любить!

— Вы так думаете?

— Поверь старой женщине, которая была знатоком красивых мужчин: девочки будут тебя любить. Энрико, мой дорогой малыш, какие чудесные вещи тебя ожидают! Точно такие же чудесные вещи я могу вспомнить, оглядываясь назад. Взять, к примеру, тебя и меня. Ты и я находимся на противоположных концах жизненного пути. Я полагаю, если бы я была хорошей бабушкой, я бы дала тебе массу советов на все случаи жизни. Но это тебе ничего не принесет, кроме скуки. Чудо жизни состоит в том, что каждый должен научиться всему сам. Только это делает ее интересной. Ты так не думаешь?

— Я думаю. Кроме… — И он заерзал оттого, что ему стало неловко. — Есть вещи, которые лучше было бы и не знать.

— Что ты имеешь в виду?

Он поглядел на нее:

— Бабушка, вы считаете меня евреем или итальянцем?

На ее лице появилось выражение крайнего изумления.

— Я считаю тебя своим внуком, — ответила она. — Но что за странный вопрос? Почему ты об этом спрашиваешь?

— Потому что в школе меня стали звать «еврейский мальчик». Прошел слух, что отец вышел из фашистской партии и поэтому он предатель… Но ведь он не такой! Я уверен, что он не предатель!

— Конечно, он не предатель, — сказала бабушка резко. — Он просто наконец образумился. Это лучшее, что Фаусто когда-либо сделал.

— Но ребята в школе так не считают. Он — предатель, а я вдруг стал евреем. Я ведь еврей только на четверть! И я всегда считал себя итальянцем. Но теперь… мне кажется, что я еще и еврей. Это сбивает меня с толку и… путает меня тоже. Я имею в виду, если здесь произойдет то же самое, что происходит в Германии, то где я буду? Кем я стану?

Она взяла его за руку:

— Ты останешься Энрико Спада.

— Но это же не ответ. Что, если они повесят на нас ярлыки? Что, если меня заставят носить звезду Давида на своем пальто? Это ведь моя страна, за исключением… а может быть, и нет. Я не знаю…

Какое-то время она молчала. Она видела, как сильно он обеспокоен. Наконец она сказала:

— Не думаю, что на твои вопросы легко ответить. И если это все произойдет, если Муссолини начнет издавать расистские законы, то я не знаю, что могла бы посоветовать тебе, кроме того, что нужно быть смелым, хотя это легко сказать, но трудно сделать. Но все же я думаю, ты должен чувствовать себя и евреем и итальянцем. Ты наследник по двум чудесным линиям. Это может осложнить твою жизнь, ибо то, что мы переживаем сейчас, — это сумасшествие. Но в конце концов, ты станешь богаче благодаря наследству по обеим линиям. А может быть, даже и сам станешь лучше.

— Так я никогда об этом не думал.

— Когда я была молодой, итальянцев даже не было, а еще меньше было итальянских евреев. Человек был либо римлянином, либо неаполитанцем, либо флорентийцем. Географическая карта на моей памяти претерпела коренные изменения и, может быть, в течение твоей жизни изменится еще больше. В жизни нет никаких гарантий, кроме твоего ума и твоего характера. У тебя, мой дорогой мальчик, хорошие и голова и характер. У тебя все будет как надо.

— Если я не вышибу себе мозги, — сказал он.

Она попыталась скрыть испуг в глазах, но он почувствовал, как она сжала его руку.

— О, Энрико, — прошептала она, — даже не смей так думать.

Но он думал именно так.

Глава 43

Войсковой транспортер «Конте Бьянкамано» представлял собой ржавое ведро, но когда он медленно продвигался по Красному морю и через Суэцкий канал, его можно было сравнивать еще и с духовкой. Битком набитый ранеными ветеранами эфиопской войны, он вез в своих трюмах более двух сотен гробов с убитыми. Муссолини разгромил эфиопов ценой ужасных людских потерь. Итальянцы все-таки получили империю, но по цене, которой она заслуживала.

Несколько пассажиров судна не были ранены, и самым известным среди них был граф Галеаццо Чиано, зять Муссолини, до последнего времени командовавший эскадрильей «Ла Диспарата», в которой и служил Фаусто. Чиано возвращался в Италию, чтобы в свои тридцать три года стать министром иностранных дел. За день до прихода судна в Неаполь он вызвал Фаусто в свою каюту, самую лучшую на судне после капитанской, однако все равно маленькую. И хотя в каюте были открыты два иллюминатора и еще работал электрический вентилятор, дуновение горячего воздуха еле ощущалось и на рубашке Чиано проступали пятна пота. Он был красив, но у него уже появлялось брюшко. Когда Фаусто вошел, он потягивал джин с тоником, но своему бывшему сослуживцу не предложил ни выпить, ни присесть.

— Спада, — сказал он, — я даю тебе еще один шанс. Завтра в порту будут репортеры, и я хочу, чтобы ты им сказал, что ты на сто процентов поддерживаешь политику дуче.

На лице Фаусто лежал отпечаток многодневной усталости, и ему давно следовало бы побриться. Он покачал головой.

— Нет, — сказал он, — я уже говорил вам: с этим покончено.

Чиано поставил стакан на ржавый стальной стол.

— Черт возьми, Фаусто! — взорвался он. — Чем ты прикажешь воевать с этими черномазыми? Отравленными стрелами из духовой трубки? Копьями? Мы провели современную военную кампанию, и она была чертовски успешной. Если ниггер убит, то какая разница чем — из пулемета или стрелой? Все равно он мертвый! Твоя привередливость — это глупость, глупость!

Фаусто знал, что Чиано перенял у своего тестя стиль запугивания и истерических воплей.

— Это была не война, а бойня, — ответил он спокойно. — Я люблю Италию так же, как и вы или как любой другой человек, но то, что я там видел, сделало меня совершенно больным. Если это и есть фашизм, то я был дураком, что поверил в него.

— Фашизм сделал Италию великой державой!

— Что из этого?

Гнев Чиано утих.

— Я надеюсь, — сказал он тихо, — ты не намерен сообщать обо всем этом в газетах?

Фаусто слабо улыбнулся:

— Да разве они напечатали бы, даже если бы я и сказал.

— Нет, но твоя семья хорошо известна в Италии, и ты в каком-то смысле — герой войны. Ты бы мог причинить нам много хлопот. Если будешь вести себя тихо, мы ничего не сделаем ни тебе, ни твоей семье. Я думаю, нет нужды напоминать тебе, что ты женат на еврейке?

Фаусто никогда особенно не любил графа Чиано, но теперь он понял, что ненавидит его.

— Ты не должен напоминать мне об этом, — сказал он, а про себя подумал: «Ты, наглый мерзавец».

В их первую ночь после его возвращения домой жена наслаждалась осязанием и запахом его тела. Его любовные ласки были такими же неистовыми и возбуждающими, какими Нанда их помнила, но сам Фаусто стал другим. Она почувствовала это сразу, как только он сошел с корабля. Каким он стал? Мягче? Менее уверенным в себе? Может даже, он чувствовал вину или стыд? Каким бы он ни был, ей нравился новый Фаусто. Прежнего Фаусто она любила, но он ей никогда не нравился.

Когда она лежала в его объятиях после мгновенной любви, она поняла, что, может быть, в результате Эфиопской войны Италия приобрела колонию и стала империей, а она приобрела любовника.

— Что заставило тебя порвать с ними? — спросила она.

Он уставился в потолок и спустя какое-то время очень странно ответил:

— Черный человек, стоявший на вершине холма.

Древний дворец на улице Корсо готовили к траурной церемонии. Прислуга говорила шепотом, вельветовые портьеры в гостиной, примыкавшей к спальне княгини Сильвии, были задернуты. Энрико Спада сидел у одного из высоких окон, наблюдая за отцом и дядей. Его дядя Тони недавно был возведен в кардиналы, и Энрико испытывал благоговейный страх перед черной сутаной, ярко-красным поясом и такого же цвета шапочкой. И все же нельзя было сказать, что Тони сильно изменился после оказанной ему чести, может быть, только стал чуть-чуть более сдержанным. Он выглядел так молодо, что ему нельзя было дать сорок три года. Его худоба граничила с изможденностью, и Энрико показалось, что он источает почти осязаемую духовность. Его близнец выглядел старше своих лет, и Энрико болезненно переживал, наблюдая, как его глубокообожаемый отец теряет свою привлекательность. Его черные волосы поредели, а лицо за два месяца после возвращения из Эфиопии опухло от возникшего пристрастия к выпивке. Фаусто еще предстояло найти что-то помимо алкоголя, способное заменить для него фашизм.

Дверь в спальню открылась, и вышел доктор.

— Она хочет видеть своих сыновей, — сказал он тихо.

— Ваше преосвященство пусть войдет первым. Но только на несколько минут, пожалуйста.

— Есть ли какое-нибудь улучшение? — спросил Тони, вставая.

— Боюсь, что нет. Она… — он пожал беспомощно плечами, — слишком стара.

Тони вошел в затемненную спальню и осторожно прикрыл дверь. Смерть и жизнь после смерти в некотором отношении были его профессией, но близкая смерть его матери была такой личной и разрывающей душу, что он больше чувствовал себя маленьким мальчиком, теряющим что-то бесконечно дорогое, нежели кардиналом. Он пересек комнату с высоким потолком, обставленную старой мебелью, со столиками, заваленными безделушками и фотографиями членов семьи и друзей, с шелковыми абажурами, старинными картинами. «Какая она крошечная! — подумал он. — Эта хрупкая женщина на огромной кровати…»

Казалось, она спала. Он опустился на колени возле кровати и начал молиться. Внезапно он почувствовал ее руку на своей щеке. Он взял ее и поцеловал ладонь. Теперь она глядела на него и улыбалась.

— Кардинал, — прошептала она. — Как я горжусь тобой.

Он хотел сказать ей, что сам он собой не гордится, что вся его жизнь священника была бесконечной борьбой с похотью и другими страстями, что для продолжения своей карьеры в курии он задушил в себе многие критические мысли о политике Ватикана, что он уделял внимание операциям с валютой и золотом, увеличением средств на счетах в швейцарских банках и инвестициям в итальянскую промышленность во много раз больше, чем человеческим душам, и несомненно больше, чем бедным. Ему хотелось рассказать ей о своих страхах за будущее церкви в связи с угрозой фашизма и нескончаемой эрозией «модернизма». Но он ничего не сказал ей о своих грехах и страхах. Он сказал ей только о своей любви.

— Мамочка, — сказал он мягко, — я горжусь тобой. Все, что ты делала, было так хорошо…

— Нет, нет, — перебила она. — Я не святая. Далеко не святая.

— Ты святая для меня.

— Молись за меня, дорогой. И еще молись за Фаусто. Я очень беспокоюсь за него, так что… Хотя, я думаю, он переменился, а как ты думаешь?

— Я тоже так думаю. Он начал ненавидеть фашистов.

— Благодарение Господу.

Она закрыла глаза, и на мгновение ему показалось, что она уже отошла. Но вдруг она начала снова говорить, почти неслышно:

— Я стала такой старой. Прошлое ушло навсегда, правда? Все было таким прекрасным когда-то, но все кажется… безобразным теперь. Твой отец был таким красивым… — Она опять замолкла на время, а потом сказала: — Теперь я должна повидать Фаусто.

— Да, мамочка.

Он поднялся с колени и наклонился к ней, чтобы ее поцеловать. Она ему улыбнулась:

— Прощай, мой дорогой. Я тебя люблю так сильно.

— И я люблю тебя, мамочка.

Он взглянул на нее в последний раз, отошел от кровати и направился к двери. Там он на мгновение остановился, чтобы вытереть слезы, и вышел из спальни.

— Фаусто, она хочет тебя видеть.

Его близнец встал и подошел к двери. На мгновение взгляды братьев встретились, и Тони показалось, что его брат испуган. Он открыл ему дверь, и Фаусто вошел в спальню. Фаусто выглядел испуганным, потому что он был охвачен ужасом. Его страшила мысль, что, находясь на смертном ложе, его мать станет укорять его за фашистское прошлое. Он подошел к кровати и опустился на колени. Он не знал почему, но именно коленопреклонение показалось ему тем, что следовало в этот момент сделать. Она протянула ему руку, и он взял ее.

— Два изумительных мальчика, — прошептала она. — Один хороший и один плохой, хотя я думаю, что ты больше не плохой.

— Я был во многом не прав, мамочка.

— Очень легко быть плохим, ты знаешь. Чтобы быть хорошим, надо много трудиться. Как Тони. Он мне не сказал, но я-то знаю, как он страдает, чтобы быть тем, кем он стал. Ты должен тоже немного пострадать, Фаусто.

— Я уже страдаю, мамочка. И очень.

Она погладила его по голове:

— Да, я тоже так думаю. Я уже чуть было не лишила тебя наследства. Я почти стала тебя ненавидеть. Конечно, мать не может по-настоящему ненавидеть свое дитя, но я была близка к… Ты получишь все, кроме завещанного церкви. Но поклянись мне, что ты ни лиры не дашь фашистам. Ты меня понял? Ни одной лиры.

— Клянусь, мамочка. Они ничего не получат.

— Я вижу, ты правильно меня понял, слава Богу. — Она немного помолчала, а затем произнесла: — Теперь поцелуй меня.

Он поднялся с колен и поцеловал ее.

— Позаботься об Энрико, — прошептала она. — Он напуган.

— Я знаю. Он будет в безопасности.

— Хорошо.

Она закрыла глаза, и он стал целовать ее руку, рыдая от стыда за все огорчения, которые он ей доставил. И пока он целовал ее руку, она скончалась.