Век

1943–1944

Глава 52

Фаусто Спада припарковал машину напротив ювелирного магазина своего тестя на виа Кондотти 17 декабря 1943 года. Место для парковки было найти нетрудно, потому что в оккупированном немцами Риме бензина не было. Исключение составляли машины должностных лиц или таких людей, как Фаусто, связанных с фашистской иерархией. Запрещены были даже велосипеды, так как за неделю до этого партизан на велосипеде бросил гранату в немецких солдат. Рим снова стал таким, каким он помнил его в детстве: городом пешеходов, где на улицах изредка попадались старинные конные экипажи.

Фаусто вошел в магазин Паоло. Внутри элегантного салона все было как прежде. Казалось, что время остановилось. На стареющем продавце по-прежнему были брюки в полоску и визитка, как будто в сотне километров к югу от Рима не шли ожесточенные действия этой невероятно кровавой войны, в которой немцы с неожиданной жестокостью и упорством сдерживали высадившихся на полуострове англичан и американцев, не давая им продвинуться.

Продавец кивнул Фаусто, направлявшемуся в офис своего тестя. Паоло, которому к тому времени было за восемьдесят, взглянул на входящего.

— Фаусто! Как приятно тебя видеть… — начал он.

— Вы сможете быстро сложить в чемодан самые дорогие вещи? — прервал его Фаусто, прикрывая за собой дверь.

— Зачем?

— Немцы будут здесь через полчаса, чтобы арестовать вас и конфисковать все содержимое магазина. Так что быстро! Мне об этом только что сказал один приятель из штаба полиции. Поторопитесь, я вывезу вас на своей машине в Ватикан. Там вы будете в безопасности. Тони о вас позаботится.

Паоло оставался спокойным.

— Так, значит, это наконец произошло, — сказал он. — Ну я-то знал, что это грядет.

Он вынул из стола четыре кожаных мешочка, потом надел пальто и вышел из офиса. Фаусто шел за ним. Он видел, как тесть что-то сказал одному из продавцов. Затем он прошел за ним к сейфу.

— Я велел им упаковать драгоценности и идти домой, — объяснил Паоло. — Почему все должно доставаться немцам? Кроме того, эти драгоценности понадобятся нам самим, чтобы жить на что-то. Я полагаю, мне в Ватикане придется пробыть долго?

— Кто знает? Но поторопитесь.

— Да-да… только не подгоняй меня.

Он выдвинул из сейфа несколько стальных ящичков и стал вынимать оттуда ожерелья, браслеты, кольца, серьги, броши. Фаусто наблюдал, как бриллианты, сапфиры, рубины, изумруды стекали в кожаные мешочки.

— Здесь, должно быть, целое состояние, — прокомментировал Фаусто.

— Примерно на тридцать миллионов лир.

Когда мешочки наполнились, Паоло запер сейф. Продавцы ушли, опустив на окна жалюзи. Один из них написал «Закрыто на ремонт» на кусочке картона и приклеил его к стеклу. Паоло завернул распухшие мешочки в газету. Он сунул пакет под мышку и прижал его рукой, оглядел в последний раз магазин, которым руководил так много лет. Потом сказал:

— Все равно бизнес стал никудышным. Пошли.

Через пять минут после того, как они отъехали, прибыли немцы.

Его святейшество Папа Пий XII, в прошлом кардинал Еугенио Пачелли, держал в руках бриллиантовое ожерелье и разглядывал его при свете настольной лампы в своем кабинете в Апостольском дворце.

— Оно великолепно, — сказал он кардиналу Антонио Спада, который сидел напротив него. — Как вы думаете, сколько оно может стоить?

Тони от неловкости заерзал в кресле. Все эти годы, с тех пор как он стал священником, он не любил присущую церкви тайную страсть к материальным ценностям этого мира. Происходящее сейчас не было исключением.

— Синьор Монтекатини три года назад купил его у герцогини Сермонета. Тогда он заплатил ей три миллиона лир. Сейчас оно стоит намного дороже.

— Да, конечно, ведь все боятся бумажных денег. А синьор Монтекатини действительно хочет передать его в дар папской сокровищнице? Какая высшей степени щедрость с его стороны! Конечно, мы предложили бы ему убежище в любом случае, но после такого прекрасного подарка он — наш почетный гость. Позаботьтесь о том, чтобы его удобно разместили. Моему лорду-кардиналу известно, как нас огорчает расистская политика немцев по отношению к евреям, и мы будем делать все, что в наших силах, чтобы защитить итальянских евреев. Но ведь мы не можем предоставить убежище каждому еврею в Риме. Сколько у нас их сейчас?

— Предположительно около ста, святой отец.

— Ну что же, мы должны быть осмотрительными, или наши запасы истощатся. Я думаю, с этого момента мы должны стать очень разборчивыми в отношении тех, кому мы предоставляем приют. Безусловно, то, что мы принимаем любого, вызовет у немцев крайнее неудовольствие, а поэтому мы не должны обострять отношения с ними. Но конечно, каждому такому же щедрому еврею, как синьор Монтекатини, будет оказано предпочтение. А вот этот крупный бриллиант в центре особенно красив, правда?

— Он очень красив, святой отец. Но есть еще кое-что, к чему я хотел бы привлечь ваше внимание, если мне будет дозволено.

— Конечно.

— Мой брат, Фаусто Спада, привез синьора Монтекатини сюда. Как вам известно, он теперь не в почете у фашистов и уверен, что навлек на себя опасность тем, что привез тестя в Ватикан. Он боится, что немцы могут конфисковать дворец нашей покойной матери на Корсо, чему мы никак не можем воспрепятствовать. Но он спросил, не мог бы он воспользоваться возможностями «Банка Ватикана», чтобы перевести крупную сумму его наличных денег в банк «Швейцарский кредит» в Цюрихе. Эта сумма составляет около шестидесяти миллионов лир. В качестве гонорара за услугу по переводу средств он готов предложить церкви пять процентов.

— Я с радостью предложил бы наши возможности вашему брату даром, вы это знаете. Сделайте это перечисление с моими наилучшими пожеланиями, мой лорд-кардинал.

— Святой отец, как всегда, с состраданием относится к своим ближним.

Тони встал. Папа продолжал держать в руках бриллиантовое ожерелье, не переставая восхищаться камнями. Спустя мгновение Тони тихо спросил:

— Ваше святейшество хочет оставить ожерелье здесь, в офисе?

— Ох… Ух, нет. Конечно нет. Отправьте его в сокровищницу. И поблагодарите синьора Монтекатини и вашего брата за их щедрость. Мы сегодня вспомним о них обоих в наших вечерних молитвах.

— Благодарю вас, святой отец.

Тони взял ожерелье и вышел.

— Тони, — обратился Фаусто к брату пятнадцать минут спустя, — это Зио Тортелли. Ты ведь знаешь его?

— Конечно. Я веду с ним дела каждый день.

Тони взял трубку у брата и стал разговаривать с банкиром. Он, Фаусто и Паоло находились в его офисе этажом ниже кабинета Папы. Это был тот самый офис, который когда-то принадлежал кардиналу Гаспарри, а до того — кардиналу дель Аква. Фаусто подошел к окну и взглянул на внутренний дворик внизу, пока его брат разговаривал со своим банкиром. Повесив трубку, Тони сказал:

— Об этом уже позаботились. Зио снимет средства с твоего текущего счета и положит на наш. Такие же распоряжения я дал банку «Швейцарский кредит». То, о чем немцы не будут знать, их не обидит.

Фаусто отвернулся от окна.

— Я боюсь, что немцы все же могут узнать, если они контролируют операции «Римского банка». Но мы все равно должны использовать этот шанс. Паоло, я оставляю вас на попечение Тони. Я проверю ваш дом. Немцы могут конфисковать его…

— Я знаю. Не волнуйся. Я давно забрал оттуда все самое ценное. Единственное, что я не взял оттуда, — это себя. Я ценю все, что ты сделал, Фаусто. И молю Бога, чтобы у тебя из-за этого не было неприятностей.

— Я еще пользуюсь кое-каким влиянием. Все будет в порядке.

Он обнял старика, глаза которого вдруг увлажнились.

— Всю свою жизнь я много работал, и у меня были чистые руки, — сказал он. — И теперь, когда я состарился, вдруг бегу, как преступник. Почему? Да потому, что я еврей. Разве это не сумасшествие?

— Весь мир сошел с ума. — Фаусто нежно обнял его.

— Мы сами были сумасшедшими. Однажды мы поддержали Муссолини. Помнишь? — спросил Паоло.

— Это как раз то, что мне труднее всего забыть, хотя я и пытаюсь. Тони, ты проследишь за тем, чтобы он получал хорошую пищу, а не обычную ватиканскую бурду?

Тони улыбнулся:

— Мы сделаем все, что от нас зависит.

Фаусто обнял его.

— Спасибо, брат, — мягко произнес он.

Затем он покинул офис.

Он припарковал машину у ворот Святой Анны. Теперь, выходя из ворот на узкую улицу вдоль высокой ватиканской стены, он увидел машину, стоящую напротив. Паскуале Альбертелли, тощий помощник ненавистного римского квестора Пьетро Карузо, вышел из машины и направился к Фаусто. Как помощник шефа римской полиции, Альбертелли обладал значительной властью. У Фаусто подвело живот, когда тот приблизился к нему, но он постарался казаться беспечным.

— Кто предупредил тебя? — спросил Альбертелли.

— О чем?

— Не притворяйся. Кто-то сообщил тебе о том, что мы собираемся арестовать твоего тестя. Мы прибыли туда, а иудей испарился из клетки вместе со всеми своими большими камнями. Мы выследили одного из его продавцов, и тот сказал, что за полчаса до нашего прибытия в магазин там побывал ты. Так кто сообщил тебе?

— Гитлер, когда он начал убивать евреев. И я подумал, что для Паоло настало время отдохнуть и подлечиться.

Узкое лицо Альбертелли не выразило удивления.

— Итак, он в доме отдыха для евреев у Папы. Я вычислил, что ты должен привезти его сюда. Ну что ж, счет один ноль в пользу Спада. Но немцы из-за этого взбесятся. Я бы посоветовал тебе впредь быть более осторожным, дружище. — Он взглянул на твидовый костюм Фаусто. — И еще одно. Ты бы поступил умнее, если бы достал свою фашистскую форму и начал ее носить снова.

— Я же вышел из партии, ты что, забыл?

— Сейчас для тебя настало время, чтобы снова вступить в нее. Ты же, черт возьми, сам хорошо знаешь, что ничего не сделал для нашей победы. В такие времена, как эти, нам не нравятся равнодушные фашисты или экс-фашисты. — Он понизил голос: — Я предупреждаю тебя, Спада, ты в нашем списке.

Он вернулся в машину и захлопнул дверцу. Его водитель включил зажигание, и машина покатилась вниз по улице.

Фаусто смотрел ей вслед. Затем он сел в свою машину и направился домой.

Несмотря на то что Нанда по возрасту уже, казалось, не могла рожать детей, в 1938 году она все же произвела на свет девочку, которую они вместе с Фаусто назвали Анной. Это прибавление в семье сблизило их. Первый раз в жизни Нанда почувствовала удовлетворенность от замужества. Попытки Тони вернуть ее в католическую веру заканчивались неудачами, но, в конце концов, Нанда обратилась к религии, которая укрепила ее дух.

Зловещие события сплотили семью еще теснее. Когда Муссолини окончательно попал под влияние Гитлера, он позаимствовал немецкий антисемитизм и провозгласил расистские законы, которые все больше затрудняли жизнь итальянских евреев. Влиятельное положение Фаусто защищало его жену и детей, а также тестя, от самого плохого — итальянских концентрационных лагерей. И все же их жизнь существенно изменилась. Кое-какие перемены были незначительными и досадными. Итальянским евреям больше не разрешалось держать прислугу. И хотя Фаусто доказывал, что это он, а не жена, нанимает прислугу, фашисты запретили ему иметь слуг. Фаусто и Нанда оба выросли в окружении большого количества слуг. Они воспринимали их как данность. Теперь вдруг оказалось, что они сами должны заботиться о себе. Им пришлось смириться с этим. Нанда купила поваренную книгу и начала учиться готовить, правда, с переменным успехом. Кое-какие блюда ей вовсе не удавались. Фаусто, забыв про гордость, взял на себя обязанности по уборке дома и делал это тоже с переменным успехом. С помощью Энрико он стелил постели, убирал ванные комнаты и проклинал Муссолини. Как бы там ни было, роль садовника неожиданно стала доставлять ему удовольствие. Он обнаружил, что ему нравится работать в саду позади дома у внешней стены, и за несколько месяцев стал хорошим садовником. Ему как-то пришло в голову, что все это очень далеко от тех побед, к которым он готовил себя в юношеские годы, но, похоже, Вольтер был прав: слова «Ухаживай за своим собственным садом» были прекрасным советом.

Однако для Энрико расистские законы создали более серьезные неприятности, чем проблемы с прислугой. Официально числясь «евреем», он не только не имел права служить в армии, но и был исключен из университета Болоньи. Ему вообще было отказано в поступлении в какое-либо учебное заведение. Для двадцатилетнего юноши, к тому же блестящего студента, каким он был, это оказалось чудовищным ударом. Молодая жизнь Энрико как бы замерла, вместо того чтобы двигаться со скоростью и энергией молодости. Вот уже два года, в той или иной степени, он был вынужден прятаться на вилле отца. Поскольку евреев все больше ущемляли в правах, его друзья — как юноши, так и девушки — виделись с ним все реже и реже. Его одиночество и бездеятельность вызывали в нем горечь. Отчаявшись хоть чем-то заполнить бесконечное время, он помогал отцу в заботах по дому, молился о поражении Муссолини, тайком стал читать Карла Маркса. По мере того как происходило медленное разложение фашизма, все то, что он читал, приобретало для него новый смысл. Более того, становилось все очевиднее, что единственное реальное сопротивление немецким войскам, фактически контролирующим Рим, оказывали Гапписти, члены так называемых ГАП — Группи ди Азионе Патриотика, то есть Патриотических Групп Действия, иными словами — партизаны-коммунисты. С тех пор как немцы, номинальные союзники Италии, превратились в настоящих иностранных захватчиков, которые относились к итальянцам с тем же презрением, с которым они относились ко всем остальным, Гапписти, в глазах Энрико, стали настоящими патриотами, героями Сопротивления. Он начал презирать бездеятельность отца так же, как и его фашистское прошлое. Он очень хотел присоединиться к партизанам и попытался обсудить этот вопрос с отцом, который, к крайнему раздражению Энрико, тут же отверг эту идею.

Он сидел за столом в спальне на втором этаже и читал, но не Карла Маркса, а эротический журнал, и слушал заезженную американскую пластинку с записью песни «Бай мир бист ду шён» в исполнении сестер Эндрюс. В это время он услышал, как перед домом остановилась машина его отца. Засунув журнал под матрас, он выключил патефон и заторопился из комнаты. Когда он спускался по лестнице, то увидел родителей, разговаривающих в холле. Нанда с улыбкой повернулась к сыну.

— У него все в порядке! — воскликнула она. — Твой отец вовремя отвез его в Ватикан. С ним все в порядке.

Она повернулась к Фаусто, обняла его и поцеловала. — Спасибо тебе, дорогой, — сказала она.

— Спасибо за то, что ты спас старика.

— Не благодари меня. Благодари того человека, который сообщил мне об этом.

— Но спас его именно ты. И Тони говорит, что ему будет хорошо в Ватикане, правда?

— Пока немцы не решат влезть и туда. У нас есть какой-нибудь дрянной кофе?

— Я подогрею его. Приходи на кухню.

Она вошла в столовую. Фаусто взглянул на сына, стоящего на лестнице на полпути вниз.

— Энрико, сказал он спокойно, — подойди ко мне.

Он спустился.

— Что, папа?

— Я не хочу, чтобы твоя мама знала об этом, потому что она может расстроиться. Но ты должен знать. Я организовал перевод большей части наличных денег из Италии. Если что-то случится со мной, обратись к своему дяде Тони. Он знает обо всем. Я знаю, что ты, руководствуясь коммунистическими принципами, можешь с презрением относиться к деньгам, но твоей маме и сестре деньги будут нужны, чтобы жить на них.

— Что с тобой может случиться?

Фаусто пожал плечами:

— Кто знает? Не думаю, чтобы немцы очень обрадовались тому, что я поместил твоего дедушку в Ватикан. Мы все теперь должны быть очень осторожными. А тебе следует забыть и думать о партизанах. Я знаю, как ты себя чувствуешь, и я восхищаюсь твоим желанием что-то предпринять, но ты должен подумать о своей маме и об Анне. Поэтому я хочу, чтобы ты дал мне слово не пытаться делать глупости. Согласен?

Энрико помедлил:

— Хорошо, я даю слово. Но это несправедливо!

— В эти дни все несправедливо.

— Но я не могу сидеть без дела! Я здесь, как заключенный, вот уже два года! Я и не итальянец, и не еврей; я не могу воевать против Италии, я не могу уйти к партизанам, я не могу учиться… — Увидев выражение отцовского лица, он сразу остыл. — Прости меня, мне не следовало говорить тебе все это, хотя я все это чувствую. Но я не буду ничего предпринимать.

Фаусто изучал своего сына. Минуту спустя он спросил:

— Ты хочешь женщину?

Энрико покраснел.

— Беда с нами, итальянцами или итальянскими евреями, с теми, кем я на самом деле являюсь. Мир рушится, а мы можем думать только о женщинах. Может быть, это лучшее, что в нас есть? Я повторяю: ты хочешь женщину?

Энрико застыдился:

— Да.

— Причешись, я отвезу тебя в «Ла Розина». Это единственное место, куда мы можем пойти, не вызывая подозрений у немцев.

Энрико с презрением отнесся к аполитичной оценке отцом ситуации, но не стал терять времени даже на причесывание.

Фаусто вошел на кухню, поцеловал свою шестилетнюю дочь, сидящую за столом. Взял чашку кофе у Нанды.

— Боже, какое отвратительное питье! — воскликнул он после первого же глотка.

— Немецкий, — пожала плечами Нанда. — Наверное, он сделан из старых ботинок.

— Вполне возможно.

— Папочка, — защебетала Анна, — мамочка говорит, что дедушка живет с Папой. Он управляет отелем?

— Что-то в этом духе, — улыбнулся Фаусто.

Коккер-спаниель Анны пробежал через кухню за кошкой, и девочка, соскочив со стула, бросилась за ним в погоню. Когда она выбежала из комнаты, Фаусто объявил:

— Я беру Энрико на прогулку. Он начинает сходить с ума.

— Я знаю. Я беспокоюсь о нем. Куда вы поедете?

— Просто прогуляемся, — солгал он.

Она подошла к нему и погладила его по щеке.

— Спасибо тебе еще раз за то, что ты сделал, — сказала она мягко. — Из-за того, что ты спас отца, у тебя могут быть неприятности?

— Не больше, чем уже есть.

— Ты хороший человек, Фаусто Спада. Я привыкла думать о тебе все, что угодно, ты знаешь. Но я люблю тебя таким, каким ты стал. Я очень тебя люблю.

Он поставил чашку и обнял ее.

— Ты еще считаешь меня неотразимым? — прошептал он, улыбаясь.

— Я без ума от тебя.

— Тогда я не обижаюсь, что я хороший.

— Ты невозможный, — улыбнулась она. — Но я люблю тебя.

Они целовались до тех пор, пока не увидели в дверях Энрико.

— Ну что ж, желаю вам обоим хорошей прогулки. И если вы увидите свежие яйца, купите, сколько сможете.

— Вряд ли, — ответил Фаусто, выходя из кухни вслед за сыном.

Не было никаких сомнений в том, что «Ла Розина» катилась по наклонной плоскости после счастливых времен тридцатилетнего расцвета. Краска на эротических фресках на потолке отслаивалась, иногда в забавных местах, медь не была надраена, ковры протерлись, старомодная мебель с позолотой частично была заменена на катастрофически засаленные отдельные предметы модерной мебели эпохи тридцатых годов. Но девочки по-прежнему оставались лучшими в Риме, и английские виски, французские вина и шампанское, американские сигареты и турецкий гашиш — все было в изобилии за большие деньги. Этот дом часто посещали как итальянские фашисты, так и высокопоставленные нацисты; общепринятым правилом здесь было — не говорить о войне и политике. В ночное время дом был переполнен; но когда Фаусто привел сюда сына незадолго до ленча, он знал, что он будет практически пустым. Так и оказалось. Полуодетые девицы, сидевшие повсюду, курили, зевали или читали романы. Флора — мадам, которая купила это заведение у компании недвижимости «Ла Розина», — улыбнулась, как только увидела Фаусто. Флора отличалась от элегантной, говорившей по-французски Розины, как Мае Уэст[88] от Этель Барримор[89]. Необъятных размеров, с чрезмерным количеством грима на лице, с большой черной бородавкой на подбородке, она обладала манерами такими же широкими, как и ее улыбка. На ней было плотно облегающее платье из креп-сатена персикового цвета с глубоким вырезом на груди, который позволял видеть ложбинку между вздымавшимися, как горы, грудями. На плечах лежало потрепанное боа.

— Фаусто, дорогой. — Она улыбнулась, когда он поцеловал ее руку. — Со своим взрослым сыном! Энрико, если мои подсчеты верны, ты приходишь сюда вместе с отцом в четвертый раз. Но он не знает, сколько раз ты приходил сюда сам, э? — Она подмигнула и улыбнулась Фаусто.

— Он бы не осмелился прийти без меня, — сказал Фаусто. — Как идут дела?

— Потихоньку. У меня только что появился один клиент, но какой клиент!

— Важный?

— Нумеро уно в Риме, каро.

— Генерал Мальцер, этот усердный краут[90], в доме терпимости перед ленчем? Я шокирован.

— Он пришел сюда перед ленчем, потому что после ленча он настолько пьян, что ни на что не способен.

Фаусто рассмеялся:

— Раса господ на работе и на отдыхе. Хорошо, держи его подальше от меня. Я не выношу этого ублюдка.

— Не беспокойся. Ты знаешь здешнее правило: ни слова ни о войне, ни о политике. Почему я должна беспокоиться о том, кто выиграет эту дерьмовую войну? У меня все перебывали: монархисты, фашисты, нацисты, через несколько месяцев сюда придут американские солдаты и Гапписти-партизаны. Политика меняется, но мужчина остается мужчиной, э? Кроме тех грязных коммунистов, которые не дают чаевых… Энрико, каро, кого ты сегодня хочешь? Мою красавицу Клаудию, которая в прошлый раз выжала тебя досуха?

— Да, Клаудию, — ответил Энрико, который напрягся от ожидания.

— Посмотри на штаны этого парня! — фыркнула Флора, которая знала, как определить степень готовности своих клиентов. — Хорошо, что пуговицы не выдаются по карточкам, э? Клаудия! Кара! Здесь твой любимый Энрико! Забирай его в четвертый номер и осчастливь его.

Красивая черноволосая девушка, невысокая, но необыкновенно чувственная, встала со скамьи и подошла к Энрико. Беря его за руку, она улыбнулась:

— Чао, Энрико.

— Чао.

— Пусть он хорошо проведет время. — Фаусто незаметно протянул ей туго свернутую лиру. Клаудия взглянула на банкноту, и ее улыбка стала еще шире.

— За это мы можем не вылезать из постели хоть до вечера, — сказала она.

— А что еще остается делать в Риме?! — воскликнул Фаусто.

Ее крепкое молодое тело пахло потом и дешевыми духами, и это сочетание казалось ему беспредельно эротичным. Он обслюнявил ее груди, шею, затем впился своим открытым ртом в ее рот. Ее сильные ноги обхватили его талию, когда он вошел в нее. Он начал с нежных толчков, затем страсть его нарастала подобно котлу с кипящей жидкостью. Когда он кончил, его мозг взорвался.

— О Боже, — вздохнул он, скатываясь на грязные простыни. — Мне это было так необходимо.

— Почувствовал себя лучше? — спросила она, вставая.

— А ты как думала?

— Со стороны твоего отца это было действительно очень мило — привести тебя сюда.

— Мой отец… — спокойно начал он, уставившись на треснувший потолок.

— Он тебе не нравится?

— Я люблю его. Но в том, что происходит с этой страной, есть вина и моего отца.

— Никакой политики здесь, — предупредила она, открывая флакон с духами.

— Я знаю. Только постель.

— Что-то не так, любимый? — Она вернулась к кровати и села рядом с ним, положив руку на его гладкую грудь.

— Думаю, нет, — вздохнул он.

Глава 53

Телефонный звонок разбудил Фаусто. Еще совсем сонный, он потянулся за трубкой.

— Слушаю, — сказал он, не открывая глаз.

— Спада? Это Альбертелли. Надеюсь, ты сегодня будешь на митинге?

— Какой митинг? — зевнул Фаусто. — А который час?

— Семь тридцать, ты, ленивая свинья! И ты знаешь, о каком митинге я говорю. У Санта Мария делла Пьета на площади Колонна. И не говори мне, что ты забыл, какой сегодня день.

Фаусто приоткрыл глаза:

— Сегодня четверг, верно?

— Сегодня двадцать третье марта, ты, кретин, и это двадцать пятая годовщина образования фашистской партии самим дуче. Я хочу, чтобы на митинге было как можно больше народа, и я клянусь, Спада, если ты не придешь, у тебя будут большие неприятности. Все мы были слишком снисходительны к тебе. На этот раз нам нужно дело! Будь там в девять, и обязательно в форме. Пропуск получишь в церкви.

— Я буду там, — пообещал Фаусто, бросая трубку. Он сел на кровати, почесывая грудь. Нанда, лежавшая рядом, спросила:

— Кто это был?

— Да этот недоносок Альбертелли. Мальчик на побегушках у шефа полиции. Можешь себе представить, выставляя Муссолини на посмешище, они намерены провести митинг по случаю годовщины основания фашизма! Идиоты. Им бы еще на кладбище собрать этот митинг.

— Ты пойдешь?

— У меня нет выбора.

Она положила свою руку на его, когда он начал подниматься с кровати.

— Поцелуй меня, — попросила она.

Он наклонился и поцеловал ее.

— Я люблю тебя, Фаусто.

— И я люблю тебя, дорогая.

Она провожала его взглядом, пока он шел к ванной.

Каждый раз, когда он уходил из дома, у нее возникало чувство подавленности. Она боялась, что больше никогда его не увидит.

Бреясь перед зеркалом, Фаусто испытывал то же необъяснимое предчувствие беды, что и его жена. Последние три месяца тянулись в зловещем бездействии. И хотя он вышел из партии, Альбертелли принуждал его достать форму, отряхнуть ее от нафталина и посещать фашистские митинги.

Несмотря на то, что Альбертелли и прочие фашистские шишки разговаривали с ним редко, то немногое, что они говорили, высказывалось все более раздраженным тоном. До сих пор они ничего не предприняли. Что же их удерживало? Быть может, их собственное замешательство или страх за свою судьбу, когда Рим неизбежно падет? Напряженность в городе становилась непереносимой. Люди были вынуждены бороться за пищу, а налеты союзной авиации крошили городские кварталы древней столицы. Папа объявил Рим «открытым городом», пытаясь предотвратить дальнейшие бомбардировки, но на него не обратили внимания, и он таким образом продемонстрировал только свое бессилие. И все же немцы не трогали Ватикан, хотя отношения между ними стали еще более напряженными. Фаусто уже несколько раз был на грани того, чтобы отправить Нанду с детьми ради их безопасности к Тони, но каждый раз его что-то останавливало. С тех пор как им перестали угрожать, они могли с тем же успехом оставаться и дома, где еще сохранялся прежний комфорт. Кроме того, если они переедут в Ватикан, а немцы изменят свои намерения и захватят церковную собственность, то тогда им будет угрожать реальная опасность. Поэтому он так ничего и не предпринял, тянул время и молился, как и многие римляне, чтобы эти проклятые американцы прорвали немецкую оборону на юге и положили конец этому болезненному, непереносимому и опасному застою.

Это была чертовски трудная зима, и Фаусто чувствовал себя уставшим, выжатым и выпотрошенным. Кончив бриться, он оглядел себя в зеркале и поморщился. Он выглядел старым. Он действительно стал старым. Он помнил времена, когда зеркало было его лучшим приятелем. Теперь все зеркала в доме стали его врагами. Они отражали замедленное приближение смерти.

В девять часов Фаусто, выбритый, искупавшийся и одетый в свою фашистскую форму, приехал на площадь Колонна. Взвод Фашистской республиканской национальной гвардии с оружием окружил храм Санта Мария делла Пьета, но не было никакой необходимости сдерживать людские толпы. Площадь была пуста, если не считать нескольких прохожих и лоточников с ручными тележками. Это был показатель как полного отрицания фашизма римлянами, так и патетической глупости этого митинга. Фаусто предъявил документы, получил пропуск и вошел в церковь.

Она была маленькой, и тем не менее стареющие фашисты едва заполнили ее. Он узнал Джузеппе Пиццирани, вице-секретаря партии; шефа Римской провинции Эдуардо Салерно и еще нескольких человек, которые действительно были с Муссолини двадцать пять лет тому назад, когда он и сто пятьдесят его сторонников собрались в послеобеденное время на площади Сеполеро в Милане и, до некоторой степени случайно, придумали фашизм. На церковном алтаре лежал большой лавровый венок, перевитый лентой с полосами официальных цветов римского флага с надписью: «Фашистская республиканская партия». Занимая свое место, Фаусто кивнул знакомым. Он увидел Альбертелли, сидящего рядом со своим боссом, квестором Рима Пьетро Карузо, сорокачетырехлетним неаполитанцем, похожим на обезьяну, который происходил из семьи, где отмечались психические отклонения. «Прекрасный шеф фашистской полиции», — подумал Фаусто, когда кивнул им. Карузо взглянул на него сердито, но Альбертелли ответил кивком головы. Затем началась служба.

После окончания службы, когда Фаусто покидал церковь, Альбертелли схватил его за руку.

— Ты пришел, — сказал он. — Хорошо.

— Я ни за что не мог пропустить это, — съязвил Фаусто. — Я буквально заливался слезами.

— Шутники в наше время в Риме долго не живут. Послушай, я приглашен на обед в «Эксельсиор» с полковником Каплером и генералом Мальцером. Генерал хочет, чтобы ты пообедал с нами.

Фаусто взглянул на него с подозрением:

— С чего бы это генерал Мальцер пожелал отобедать с мужем еврейки?

— Будь ты умнее, бросил бы ее много лет назад.

— Но так случилось, что я люблю ее.

— Это твоя ошибка, а не моя. Как бы то ни было, а генерал хочет, чтобы ты присутствовал на обеде, так что приходи. Не перечь «королю Рима». Обед будет в честь фюрера. Потом мы прогуляемся к министерству корпораций. Квестор собирается повести нас на церемонию присяги партии самому дуче. Это должно быть очень трогательно.

— Если это и затронет что-то, то только мое пищеварение.

Альбертелли пристально посмотрел на него:

— Ты глупый человек, Спада. Будь в «Эксельсиоре» в час.

Он оставил Фаусто и сбежал вниз по ступенькам храма.

С утра было прохладно, и над городом висела дымка, но, как только мартовское солнце взошло на безоблачном небосклоне, воздух прогрелся. К полудню, когда Росарио Бентивенья, которому на вид можно было дать двадцать один год, усаживал свою подружку Карлу Каппони за столик на тротуаре в траттории «Дрехер», он, бывший студент медицинского факультета Римского университета, заметил термометр на стене. Термометр уже показывал плюс двадцать шесть. Росарио, известный среди подпольщиков как «Паоло», сел между Карлой и физиком по имени Джулио Кортини. Четвертой за столом была жена Кортини. Траттория «Дрехер» — шумное место на площади Дей Сан-Апостоли — считалась относительно безопасным рестораном для Гапписти, а все четверо за столом были Гапписти. Росарио за два месяца до того участвовал в студенческой демонстрации против немцев и итальянских фашистов. В результате учебные заведения закрыли, и большинство студентов присоединились к подпольщикам.

Все четверо ели в напряженной тишине, полностью отдавая себе отчет, что это мог быть последний ленч в их жизни. После ленча они пошли в сторону дома сорок два на улице Марка Аурелио, где они, скрываясь от эсэсовцев, жили в маленькой комнате в подвальном помещении жилого здания, предназначенного для людей среднего достатка. Здесь Росарио переоделся в одежду уличного уборщика. Кортини, физик, проверил бомбу, которую он изготовил вместе с женой из двенадцати килограммов тротила, заложенных в обрезки стальной трубы. Очень осторожно они вынесли бомбу наружу, туда, где стояла украденная в городском хозяйстве тележка для мусора, и положили бомбу в нее. Взгляд Росарио на мгновение задержался на тележке, затем он повернулся и поцеловал Карлу.

— Удачи тебе, дорогой, — пожелала она.

Он обнял Кортини и его жену, которые тоже пожелали ему удачи. Затем Росарио проверил курительную трубку из корневища верескового дерева. Он хотел воспользоваться ею для того, чтобы быстро поджечь шнур запала, рассчитанный на пятьдесят секунд. После этого он осторожно скатил тележку с края тротуара на мостовую. Столбик термометра поднялся чуть-чуть выше, и когда он повез свой смертоносный груз в сторону улицы Раселла, около площади Барберини, жара отнюдь не была единственной причиной, из-за которой он потел.

Элегантный отель «Эксельсиор» на улице Венето был любимым и постоянным местом сборищ высокопоставленных немцев и итальянских фашистов. Они собирались там, чтобы выпить французского коньяку и поддержать друг друга заверениями, что они в конце концов все-таки смогут выиграть войну. В час дня Фаусто вошел в ресторанный зал, где его поклоном встретил главный официант Фернандо, хорошо знавший Фаусто.

— Как дела, Фернандо?

— Идут, синьор Спада. Идут. Вы обедаете один?

— Мне стыдно признаться, но мне приказали отобедать с генералом Мальцером.

Фернандо посмотрел через всю комнату на стол, за которым сидели два немца и Альбертелли.

— Я был вынужден дать ему лучший стол, — сказал Фернандо, понизив голос. — Но такую пьяную свинью, как он, и в отель-то нельзя было пускать.

Он провел Фаусто через зал, заполненный немцами. В конце зала, у старого черного рояля фирмы «Бехштайн», сидел почтенный седовласый пианист, исполнявший вальсы Штрауса под аккомпанемент виолончелиста, худого, как Паганини. Фернандо усадил Фаусто. Генерал Мальцер, известный немцам и римлянам как «король Рима», уже изрядно подвыпивший, расправлялся со второй бутылкой «Ла Таче». Немецкий комендант Рима, который любил держать орхидеи в своем офисе и носил берет лихо сдвинутым на ухо, пьяным жестом приветствовал Фаусто.

— Спада! — обратился он к нему на гортанном итальянском. — Рад, что ты смог присоединиться к нам. Ты знаком с полковником Каплером? — И он указал на человека с костлявым лицом слева от него. — Оберштурмбанфюрер СС Херберт Каплер, глава службы СД в Риме.

Тридцатисемилетний Каплер, родом из Штутгарта, любил Рим, итальянскую историю и этрусские вазы, которые он коллекционировал. Он был местным представителем гестапо.

— Да, конечно, — ответил Фаусто.

— Фернандо, принеси еще шампанского для остальных. И мое бургундское тоже исчезло со скоростью света. Лучше принеси еще одну откупоренную бутылку.

Фернандо поклонился и ушел. Мальцер взглянул на Фаусто.

— Ну, мой дорогой приятель, я давно тебя не видел. Альбертелли здесь рассказывает, что ты проводил много времени в доме терпимости. Вы, итальянцы! Мой Бог, все, о чем вы думаете, как бы отдаться. Нет ничего удивительного в том, что вы проиграли войну.

Фаусто понял, что Мальцеру не хотелось упоминать о своем визите в «Ла Розина» в декабре. Альбертелли откашлялся:

— Генерал, мы не проиграли…

— Не вешай лапшу на уши, — прервал его Мальцер, подавая знаки официанту наполнить его стакан. — Вы проиграли, и ты знаешь это. А если не знаешь, то ты дурак. Это сегодняшнее празднование — двадцать пятая годовщина — чего? Большая глупость. Знаешь, Спада, эти идиоты собирались устроить большое представление в театре Адриано, но я запретил. Зачем рекламировать труп? А это как раз и есть то, что представляет собой фашистская партия: она мертва, мертва, мертва. И труп начинает даже немного пованивать.

— Генерал, я должен протестовать…

— Альбертелли, заткнись. Вы, кретины, должны были потихоньку спустить все на тормозах, вместо того чтобы устраивать большой шум. Зачем становиться мишенью для Гапписти? Вы что, думаете, я не знаю, что происходит в городе? Все говорят, что сегодня что-то произойдет из-за этого громкого празднования фашистской годовщины. Ну, пусть только эти ублюдки попробуют. Они узнают, из чего мы, немцы, сделаны.

— А из чего вы сделаны, генерал? — вежливо спросил его Фаусто.

Мальцер в сотый раз поднял стакан вина.

— Из стали, — ответил он.

Он выпил, затем повернулся и уставился на пианиста.

— Это проклятое старье, — сказал он. — Он играет только вальсы Штрауса… он думает, нам, всем немцам, нравится это слушать. Эй, ты! — закричал он через весь большой зал. — Пианист!

Все смотрели на него в изумлении. Старый пианист стал мертвенно-бледным.

— Сыграй что-нибудь современное! — промычал Мальцер. — Твой Штраус очень хорош, мил, но он надоел мне! Сыграй… — Он на мгновение задумался. — Сыграй «Снова влюбиться». Ты знаешь ее?

Пианист поднялся на своей единственной тонкой ноге и поклонился:

— Да, генерал.

Он сел и подал знак виолончелисту. Они начали вымучивать песню Дитрих. Мальцер улыбался:

— Это лучше. Что мы закажем?

Он жестом подозвал Фернандо.

Росарио Бентивенья, переодетый мусорщиком, подходил к улице Раселла. Улицы Рима были полны людьми; даже война не смогла помешать древнему городу ожить под лучами раннего весеннего солнца. Понятно, что Росарио, толкающий перед собой сорок футов тротила, был возбужден, но его живот подвело еще сильнее, когда он увидел двух настоящих мусорщиков, приближавшихся к нему.

— Привет! — сказал один из них. Они подошли со стороны улицы XX сентября. — Что ты здесь делаешь? Это не твой район.

— Ничего… — ответил Росарио, лихорадочно соображая, как правдоподобнее объяснить свое присутствие. — Я… везу цемент.

Он готов был убить себя за невероятно неправдоподобное объяснение, которое слетело у него с языка.

Оба мусорщика тем не менее понимающе ухмыльнулись.

— О, ясно, — сказал один из них. — Черный рынок. Проходи.

Вздохнув с облегчением, Росарио продолжал свой путь к улице Раселла. За углом, на площади Барберини, в кинотеатре Барберини показывали шведскую картину под названием «Любовник в полумраке» о злоключениях молодого хирурга. В Ватикане похоронные службы готовились к проводам шофера Папы, который был убит бомбой союзников, когда вез на грузовике ватиканские тарелки для сбора пожертвований. Его смерть была разрекламирована Ватиканом в кампании, которая велась против бомбежек союзников. Где-то в другом месте люди читали о происшедшем этим утром извержении вулкана Везувий, который во второй раз за неделю изрыгал лаву толщиной в двенадцать метров на деревни над Неаполитанским заливом.

Росарио повернул со своей тележкой на улицу Раселла. На солнечной стороне улицы старинные здания раскалились до красно-коричневого цвета; на теневой стороне они были серыми. Росарио направился к дому номер сто пятьдесят шесть — дворцу Титтони, — третьему по счету зданию, если идти по улице сверху. Этот дом до прихода Муссолини к власти принадлежал министру иностранных дел Италии Томмазо Титтони. С определенной долей иронии Муссолини и сам какое-то время жил в пятикомнатной квартире этого дворца, готовясь к предстоящим событиям.

Росарио остановил свою тележку около края тротуара напротив дворца. И начал ждать. Он ожидал появления приблизительно ста пятидесяти человек третьей роты одиннадцатого батальона СС полицейского полка «Бозен». В течение последнего месяца этот полк частями переводили из Южного Тироля в Рим, для того чтобы бросить его против римлян, становившихся все более непокорными.

В два часа дня, когда немцы, по расчетам, будут проходить по улице Раселла, Росарио должен поджечь огнем своей трубки фитиль тротилового заряда в тележке для мусора. Пятьдесят секунд спустя, если все пройдет хорошо, немцы будут вознесены в Валгаллу.

— Теперь, Спада, — сказал генерал Мальцер, расправляясь со своим бифштексом, — я объясню причину, по которой мы пригласили тебя на обед. Нам в самом деле надо разобраться в этой смешной ситуации с твоим тестем. Французский бифштекс был великолепен, правда?

— Очень хороший, — честно ответил Фаусто. Это было лучшее из того, что он ел в последние несколько недель. — Что вы имеете в виду, говоря «разобраться в ситуации»?

— Ну, полно, Спада. Твой тесть прячется у Папы под подолом. Мы, конечно, знаем, что в Ватикане собралось много евреев, разве не так? Его святейшество ведет двойную игру, но Бог знает, что он не первый обманщик среди пап, не так ли? К счастью для него, мой командир, фельдмаршал Кессельринг — истинный католик из Баварии, — настоял, чтобы мы с уважением относились к нейтралитету Ватикана, если это можно так назвать. К счастью для нас, Папа — sehr deutschfreundlich. Как это по-итальянски? Германофил? Как вы знаете, нынешний Папа был папским нунцием в Германии в течение двадцати лет, свободно говорит по-немецки, и мы уверены, о нем нельзя сказать, что он нам не сочувствует. В любом случае он предпочитает нас коммунистам. Итак, ничья. Пий бранит американцев за то, что они бомбят Рим, который мы любим. Но он укрывает евреев, таких, как твой тесть, которых мы не любим. Следовательно, я решил, что сейчас самое время прийти к какому-нибудь компромиссу.

— Например?

— Твой брат, кардинал Спада, поместил синьора Монтекатини в Ватикан. Вероятно, кардинал Спада мог бы и попросить его оттуда.

— С чего бы моему тестю уходить оттуда? Он попал туда для того, чтобы избежать концентрационного лагеря. Извините меня, генерал, за упоминание о неприятных для вас вещах, но мы слышали о вашей дурной привычке убивать евреев.

Мальцер пьяно покачал головой.

— Только некоторых из них, — возразил он. — Не таких богатых евреев, как твой тесть. — Он перегнулся через стол и понизил голос. — Твой тесть взял с собой в Ватикан ювелирные украшения на какую сумму?

Фаусто потягивал шампанское.

— Какие украшения? — спросил он.

Мальцер пристально посмотрел на него.

— Не притворяйся, Спада. Ты отвез его в Ватикан. Ты хорошо знаешь, черт возьми, что он взял с собой ювелирных украшений на миллионы. И, друг мой, давай откроем все карты. Мы также знаем, что на днях ты организовал перевод своего собственного капитала из «Римского банка» в «Банк Ватикана». Очень удобно иметь брата-близнеца, который занимается финансовыми делами Ватикана, не так ли? Ты перевел… — он достал из кармана полоску бумаги и проверил цифры, — пятьдесят девять миллионов восемьсот тридцать семь тысяч четыреста двадцать две лиры семнадцатого декабря 1943 года. Это большая сумма, Спада. Где они сейчас, в Швейцарии?

— Возможно.

Мальцер рассмеялся.

— Ты прекрасно знаешь, черт возьми, где они находятся. Послушай, друг мой, я не упрекаю тебя. Во времена международных кризисов вроде этого богатые люди хоть с какими-нибудь мозгами используют любые возможности, чтобы защитить свои средства. Мы знали, что ты делал это в течение нескольких месяцев. Тем не менее из-за того, что когда-то ты в глазах римлян был их любимым фашистским героем, из-за того, что в прошлом твоя семья пользовалась известностью, а также из-за того, что ты был достаточно умен, чтобы залечь и не высовываться, мы не предпринимали никаких действий в отношении тебя. Однако сегодня — празднование годовщины фашизма, ну… а годовщины — это хорошие дни для сведения счетов. Который час, Каплер?

Глава римского гестапо посмотрел на часы:

— Четырнадцать тридцать.

— Значит, мы можем быть уверены, что охрана уже прибыла на место?

— О, конечно, генерал.

— Какая охрана? — спросил Фаусто, вдруг почувствовав недоброе.

— Понимаешь, мой друг, — начал объяснять Мальцер, пока Фернандо переливал новую бутылку вина в графин, — в маленький шахматной игре между нами пешками служат твоя жена и двое детей, они же — евреи. Поэтому мы их и взяли под домашний арест.

«О Боже, — подумал Фаусто. — О Боже… оставайся спокойным».

— Так вот почему вы пригласили меня отобедать здесь? Чтобы расставить сети?

— Ты очень хорошо понимаешь ситуацию. Я не вижу никакой причины, которая бы помешала нам обсудить все цивилизованно. Твоей семье, между прочим, ничего не угрожает, пока ты сотрудничаешь с нами. А я знаю, что ты собираешься сотрудничать с нами. — Он улыбнулся. — А-а, новая бутылка! Никакое вино не может сравниться с роскошным бургундским, которое заставляет человека забыть обо всех неприятностях в жизни. Вы можете пить свое бордо. А мне подавайте бургундское каждый день.

Фернандо налил немного вина в новый стакан. Мальцер понюхал его, попробовал и улыбнулся:

— Великолепное.

Фаусто, наблюдая за тем, как наполнялся стакан, поинтересовался:

— О каком сотрудничестве вы говорите, генерал?

— Это очень просто, мой друг. Ты — богатый человек, а для того, чтобы выигрывать войны, нужны деньги. Много денег. Ты не оказывал нам той помощи, на которую мы рассчитывали, но это можно легко исправить. Мы не нахалы. О нет, совсем нет. Мы хотим предложить тебе приемлемые условия.

— Сколько? — спросил Фаусто, и «quanto» получилось мягко.

— Мы хотим получить драгоценности твоего тестя. Все. Поскольку он — еврейская свинья, которому вообще повезло, что он остался в живых. Но с тебя мы хотим получить только пятьдесят процентов, скажем, тридцать миллионов лир. Если в течение двадцати четырех часов ты выполнишь наши условия, тогда тебе и твоей семье разрешено будет переехать в Ватикан.

— А мой тесть?

— Он может оставаться там, где он сейчас.

— А где гарантии того, что в момент передачи денег и драгоценностей вы нас не убьете? Давайте подойдем к вопросу практически, генерал. Вы не предлагаете компромисса. Вы предлагаете сыграть в немецкую рулетку. Это вариант игры, в которой за любым ходом таится опасность.

— Конечно, гарантии должны быть предоставлены…

— Немецкие гарантии, генерал, это все равно что немецкий кофе. Сомнительного качества.

Мальцер постучал пальцами по белой скатерти:

— Знаешь, Спада, было бы очень просто рассердиться на тебя. Никто не смеет разговаривать с немецкими генералами так, как ты разговариваешь со мной. Но мне не хочется сердиться на тебя, потому что я хочу достичь с тобой соглашения. Тебя бы удовлетворило, если бы обмен мы осуществили в Ватикане? Скажем, напротив собора Святого Петра? Тебя и твою семью отвезли бы туда и передали в руки официального представителя церкви, возможно, твоего брата. Затем ты передаешь драгоценности и деньги. До тех пор, пока мы будем находиться на территории Ватикана, возможность обмана исключена. Это тебя устроило бы?

Фаусто задумался. Да, это казалось безопасным. Они не осмелились бы применить оружие на территории Ватикана… Или посмели бы?

— Мне бы хотелось все обдумать, — сказал он.

— Да ведь думать-то не о чем, но у тебя есть двадцать четыре часа. Позвони мне в офис, когда ты будешь готов сказать «да». А пока — езжай домой. Я думаю, когда ты увидишь солдат возле своего дома, ты согласишься с нашим ходом мыслей.

Фаусто положил салфетку и встал:

— Ну что ж, это действительно был необычный обед, генерал. Благодарю вас.

— Пожалуйста.

— Все же это означает, что я не могу посетить собрание в министерстве корпораций.

— Нет, иди домой, — повторил Мальцер. — И помни: двадцать четыре часа.

Фаусто посмотрел на немцев, потом вышел из-за стола. Он был злым и испуганным. Выйдя из ресторана, он заторопился в вестибюль, чтобы позвонить домой из отеля.

— Слушаю? — Это был голос Энрико.

— Энрико, это папа. Что-нибудь… произошло?

Минута молчания.

— Вокруг нашего дома немецкие солдаты. Что происходит?

Значит, все было правдой. Они не блефовали, как сначала подумал он.

— Я в курсе дела, — сказал Фаусто. — Не тревожьтесь — они не собираются причинить вам вреда. С мамой все в порядке?

— Она напугана. Солдаты говорят, что мы не можем покидать дом. Только ты можешь приходить и уходить.

— Я знаю. Скажи мне, что все будет в порядке. Я собираюсь встретиться с дядей Тони и часа через два буду дома. И, Энрико, ничего не бойтесь, понятно?

— Понятно, папа.

Фаусто повесил трубку. «Не бойтесь», — подумал он. Он заторопился из отеля, сел в машину и направился в сторону Ватикана.

А всего в ста метрах от этого места Росарио Бентивенья все еще ждал у своей тележки с мусором возле дома номер сто пятьдесят шесть на улице Раселла. Часы показывали четырнадцать сорок. Немцы опаздывали на сорок минут. Росарио паниковал. Видимо, что-то произошло. Но если ему придется толкать нагруженную тротилом тележку опять тем же путем через весь Рим, наверняка его остановят, тележку обыщут…

Он посмотрел вниз по улице и прислушался к топанью немцев.

Ничего.

Глава 54

Фаусто понадобилось полчаса, чтобы доехать до Ватикана, из-за того, что десять минут ему пришлось прождать на перекрестке, пока не прошла рота немецких солдат, направляясь к улице Раселла. Когда же ему удалось добраться до Ватикана, он припарковал машину у ворот Святой Анны и быстро направился в офис брата. Секретарь Тони, отец Фрассети, сказал ему:

— Его преосвященство находится у святого отца, синьор Спада. Я не жду его ранее чем через полчаса.

— Тогда я подожду, — решил Фаусто и попросил: — Вас не затруднит соединить меня с моим тестем и попросить его подняться сюда? Это очень важно.

— Да, конечно. Я позвоню в его комнату. — Он набрал номер. — Не отвечает. Наверное, он на прогулке в садах. Если вам угодно, я могу послать кого-нибудь поискать его.

— Да, пожалуйста.

Пока отец Фрассети набирал другой номер, Фаусто сел и с горечью стал обдумывать свою судьбу. Он понимал, что у него нет альтернативы, кроме как принять их условия: Мальцер крепко держал его в руках. Потеря миллионов лир в драгоценностях и половины его состояния — все это ему, конечно, не нравилось. Но если это поможет его семье пережить войну в безопасности, возможно, это была бы и неплохая сделка.

Он проклинал себя за то, что не перевез Нанду и детей в Ватикан раньше.

Часы на стене тикали, минутная стрелка прыгнула вперед, и часы пробили четверть четвертого.

В пятнадцать тридцать Росарио Бентивенья услышал отдаленный топот шагающих немцев.

«Наконец-то! — подумал он, закуривая свою трубку. Вскоре он услышал их пение. Что это было? Песня Хорста Весселя? — Тупые крауты продолжают петь и топать прямо к моему заряду ТНТ…»

Он взглянул вдоль улицы Раселла туда, где она пересекалась с узкой улицей Боккаччо. На углу стоял другой подпольщик, который должен был подать сигнал поджечь запал.

Росарио дымил своей трубкой, чтобы поддержать в ней жизнь, когда уборщик из дворца Титтони вышел из здания на улицу.

— Псс! — прошипел Росарио. — Немцы идут! Мы им сейчас зададим! Убирайся к черту отсюда!

Перепуганный уборщик заторопился прочь.

Как раз в тот момент немцы завернули с улицы Трафоро на улицу Раселла. Они шли колонной по три, сто пятьдесят человек в полевой форме, и пели. Бум-бум-бум…

Когда голова немецкой колонны миновала магазин фототоваров в доме сто тридцать два, подпольщик на углу улицы Боккаччо пошел на другую сторону, приподняв кепку.

Сигнал. Росарио затянулся и приложил трубку к запальному шнуру. Шнур зашипел, как живой. Росарио положил свою кепку на верхушку мусорной повозки — сигнал о том, что все в порядке, — и перешел улицу под носом у приближающихся белобрысых немцев, похожих на огромную вибрирующую машину. Топающие сапоги несли их все ближе к мусорной повозке…

Ужасной силы взрыв потряс весь квартал и был слышен даже в центре Рима. Фаусто и отец Фрассети услышали его из Ватикана и подошли к окну, чтобы посмотреть наружу.

Двадцать четыре немецких солдата были моментально разорваны в клочки. Части их тел взлетели в воздух, и их все еще живая кровь поливала древние каменные стены. Осколки железной оболочки заряда превратились в смертоносную шрапнель, кромсавшую тела немцев. Мертвые и умирающие падали на землю. От взрыва из стен зданий стали выпадать крупные куски бетона. Через огромную дыру, пробитую в каменной стене, хлестала вода. Поток понесся вдоль улицы, обмывая ее и смешивая пыль с плотью и кровью. Одновременно ударная волна от взрыва пронеслась вдоль улицы с силой торнадо и опрокинула школьный автобус.

Генерал Мальцер, все еще находившийся в отеле «Эксельсиор» и пьяный в стельку, слышал взрыв, который раздался так близко и с такой силой, что в окнах задрожали стекла.

— Что это? — спросил он невнятно у Каплера. — Воздушный налет?

— Не думаю, — ответил Каплер, поднимаясь. — Пойду выясню.

Он заторопился в вестибюль. Сквозь стекла парадной двери он видел людей, бежавших по улице.

— Что случилось? — закричал он швейцару.

— Взрыв, господин! Внизу, возле площади Барберини. Наверное, газовая магистраль…

— Газовая магистраль, черт! — пробормотал Каплер. — Подать машину генерала Мальцера! — приказал он и побежал обратно в ресторан.

Подойдя к столику генерала, он доложил:

— Генерал, я думаю, партизаны совершили нападение на наших солдат. Бозенский полк должен был пройти по улице Раселла во второй половине дня, и, очевидно, как раз там и произошел взрыв…

Лицо Мальцера, уже красное от выпитого вина, стало пунцовым.

— Эти ублюдки! — закричал он, пытаясь встать со стула. — Если они ранят хоть одного немца, я взорву весь город! Подать мне машину…

— Она подана, мой генерал.

— Я все взорву! Папу, собор Святого Петра, Колизей… — Мальцер шел через столовую, покачиваясь как лунатик. — Тибр… Я перестреляю всех проклятых итальяшек в этом городе… Если они ранили моих людей, то они пожалеют! Клянусь Богом, они за это заплатят… Они заплатят!

Он бесновался всю дорогу от отеля до машины. Когда они с Каплером приехали на улицу Раселла, ужасающее кровавое зрелище привело его в полное неистовство.

— Месть! — завопил он, глядя на лужи крови. — Месть за наших бедных солдат!

К пяти часам Фаусто был на грани отчаяния. Тони по-прежнему совещался наедине с папой. Паоло нашли и приводили в офис отца Фрассети. Фаусто поведал ему, что произошло, и старик с грустью согласился отдать свои драгоценности.

— Я полностью разорен, — сказал он, опускаясь в кресло. — Разорен. Но какое это имеет значение? Моя дочь, мои внуки — их надо спасти…

Тони появился, когда часы показывали три минуты шестого.

— Случилось нечто ужасное, — сообщил он им. — Зайдите ко мне.

Фаусто и Паоло проследовали за ним в его большой кабинет.

— Партизаны напали на роту немецких солдат на улице Раселла, — продолжал он, подходя к своему письменному столу. — Вы слышали взрыв час назад или около того?

— Да…

— Это он и был. Я был у святого отца, когда ему докладывали. Мальцер, наверное, сошел с ума от ярости…

— Я с ним обедал, — перебил Фаусто. — Он напился.

— Ну, сейчас он совсем пьяный. Он угрожает взорвать целый квартал. Немцы везут взрывчатку грузовиками. Это ужасно, ужасно! Святой отец вне себя. Он говорит, что коммунисты готовы разрушить все. Карательные меры непременно последуют…

— Тони, — сказал Фаусто, — для нас уже все потеряно.

Кардинал сел и в напряженной тишине выслушал рассказ Фаусто. Когда тот кончил рассказывать, он спросил его:

— Что вы будете делать?

Фаусто беспомощно развел руками:

— А что мы можем сделать? Ничего, кроме того, чтобы выполнить их требования. Паоло готов отдать свои драгоценности, а я выплачу им тридцать миллионов лир. Это — колоссальный шантаж, но что поделаешь под дулом винтовки? Жизни Нанды и детей важнее всего.

— Я знаю, — ответил Тони. — Я организую перевод средств. Полагаю, генерал Мальцер примет один из чеков Ватикана?

Когда Фаусто подъехал к своей вилле, его остановили два немецких солдата, поставленные у парадной двери. Он предъявил документы, и ему разрешили войти. Его семья сидела на кухне. Он поцеловал Анну. Ее милое личико было испуганным. Она спросила:

— Папочка, что происходит? Зачем здесь эти солдаты?

Он поцеловал Нанду, сел рядом с ней и спокойно объяснил происходящее. Когда он закончил, все некоторое время молчали. Потом Нанда тоже спокойно сказала:

— Бедный папочка и бедный Фаусто, — и положила руку ему на запястье.

Когда они ложились спать той ночью, она спросила его:

— Ты не жалеешь, что женился на еврейке?

В ответ он улыбнулся:

— Я жалею только о том, что многие годы был таким паршивым мужем.

Он лег в постель рядом с ней и поцеловал ее. Потом выключил свет. Некоторое время они лежали в темноте, прислушиваясь к разговорам немецких солдат под открытым окном. Потом они занялись любовью.

На следующее утро в шесть часов их разбудил сильный стук в парадную дверь.

— Что теперь? — пробормотал Фаусто, поднявшись с постели и направляясь к окну, чтобы посмотреть вниз.

Он увидел одного из немецких солдат у двери. На улице стоял грузовик.

— Что тебе надо? — крикнул он немцу.

Солдат поднял голову:

— Одевайтесь, вы поедете с нами.

— Куда?

— Никаких вопросов. Одевайтесь. Быстро!

Нанда сидела на кровати. Она была напугана.

— Как ты думаешь, что это значит? — спросила она.

— Я не знаю. Но нам лучше сделать так, как они велят. Я разбужу детей.

Когда он выбегал из спальни, его охватил страх перед неизвестностью.

Пятнадцать минут спустя их всех затолкали в кузов грузовика. Стоял такой же прекрасный весенний день, что и накануне, но Нанда заставила Анну надеть голубое шерстяное пальто.

— Просто на всякий случай, — сказала она, не вполне сознавая, что имеет в виду.

Грузовик отъехал от виллы и направился к Тибру. Четверо немецких солдат сидели вместе с ними в кузове, двое других в кабине.

— Куда мы едем? — спросил Фаусто.

— Без вопросов, — ответил немец.

Анна заплакала.

— Мамочка, я боюсь, — сказала она.

Нанда обняла ее:

— Все будет хорошо, дорогая.

— Но куда они нас везут? И кто будет кормить Тито и Джулио?

Это были кот и собака.

— Я выпустила их в сад и оставила им немного еды и воды.

— А что, если нас долго не будет?

Нанда умоляюще посмотрела на Фаусто. Он встал, пересек кузов и опустился на колени перед дочерью. Он взял ее за руки.

— Твой папочка когда-нибудь обманывал тебя? — спросил он.

— Нет. По крайней мере я так не думаю.

— Ну, тогда папочка обещает тебе, что сегодня после обеда мы вернемся домой. Я тебе говорил вчера вечером, что должен заплатить немного денег немцам, и когда это произойдет, мы переедем на какое-то время к дяде Тони. Но прежде, чем мы поедем к дяде Тони, мы вернемся и заберем Тито и Джулио с собой.

— Ты обещаешь?

— Обещаю.

И он поцеловал ее. Казалось, что это ее успокоило. Когда Фаусто возвращался на свое место напротив нее, он переглянулся с Энрико. Он знал, что его сын понимает, что происходит что-то неладное.

Двадцать минут спустя грузовик остановился напротив Реджина-Коэли, старой римской тюрьмы на левом берегу Тибра. Немецкие солдаты встали.

— Вы, трое, — сказал один из них, который немного говорил по-итальянски, указывая на Нанду, Анну и Энрико, — вылезайте. А ты, — он указал на Фаусто, — остаешься.

— Мы что, арестованы? — спросила Нанда.

— Никаких вопросов.

— Но это же тюрьма! — воскликнул Энрико.

Немец схватил его за руку и рывком поднял на ноги.

— Выходи! — кричал он сердито, подталкивая его к краю грузовика.

Он толкнул его так сильно, что Энрико споткнулся и упал на пол, ударившись головой о сиденье. Фаусто подскочил к солдату и нанес ему удар в челюсть. Немец застонал и опрокинулся на заднюю стенку кабины. Остальные солдаты прицелились в Фаусто.

— Не стреляйте! — вскрикнула Нанда.

К этому времени Анна заплакала от страха и ужаса. Солдат, которого ударил Фаусто, взглянул на нее, потер подбородок, морщась от боли, и направился к краю кузова. Когда он поравнялся с Фаусто, то неожиданно повернулся и сильно ударил его по затылку прикладом винтовки. Фаусто застонал и без сознания рухнул на пол грузовика.

— Фаусто! — закричала Нанда, бросаясь к нему. Солдат грубо схватил ее.

— Вылезай из грузовика! — закричал он. — Выходи!

Шофер обошел грузовик, чтобы открыть задний борт. Теперь солдат просто столкнул Нанду вниз. Она соскочила на булыжники и ушибла лодыжку. Энрико столкнули вслед за ней. Анну тем не менее заботливо передали в руки шоферу.

После того как грузовик отъехал, ребенок все еще плакал. Их повели в темные подземелья тюрьмы Реджина-Коэли.

Придя в себя, Фаусто обнаружил, что лежит на стальной койке в узкой длинной камере. Застонав и держась за затылок, где выступала болезненная шишка, он сел и огляделся. В камере было шесть двухъярусных коек, по три с каждой стороны. Пятеро мужчин сидели на них. В конце камеры была раковина и туалет без сиденья. На потолке — одна лампочка, защищенная стальной сеткой, на стенах — процарапанные надписи.

В человеке, сидевшем напротив, Фаусто узнал Мартелли Кастальди, генерала итальянских военно-воздушных сил, который боролся против ввода немецких войск в Рим, а потом вступил в ряды Сопротивления.

Лицо Мартелли Кастальди было распухшим, отекшим и покрыто страшными синяками и рубцами. Он курил сигарету, и воздух в камере был пропитан сигаретным дымом и запахом человеческих тел.

— Кастальди, — сказал Фаусто, — где я, черт возьми?

— В гостях у гестапо, — ответил генерал с утонченной и издевательской улыбкой. — Добро пожаловать на улицу Тассо.

Фаусто содрогнулся. Гестаповская тюрьма на улице Тассо, неподалеку от виллы Волконских, в которой размещалось посольство Германии, пользовалась в Риме дурной славой, пытки там были обычным явлением. «Они пытаются напугать меня, — подумал он. — Мальцер хочет запугать меня, чтобы заставить заплатить деньги. Пьяный дурак! Я и так согласен заплатить…»

— Что случилось с вашим лицом? — спросил он.

Мартелли Кастальди улыбнулся.

— Разве я не привлекательный? — спросил он, указывая на кровоподтеки. — Нашим немецким союзникам следует стать мастерами пластической хирургии. Они столько внимания уделяют внешности людей.

— Они вас били?

— Ну конечно! Ничто не доставляет им большего удовольствия. Гвидони здесь… — Он указал на верхнюю койку над собой, откуда выглядывал молодой человек лет двадцати. — Он был разукрашен вчера вечером. Расскажи синьору Спада, что ты сделал, Гвидони. Это очень, очень изысканно.

Молодой человек смутился:

— Ну, они били меня по ступням ног специальной палкой. Было чертовски больно. На двадцатом ударе я сильно пукнул, и это на них подействовало.

Фаусто выдавил улыбку, но небрежное описание пыток не подняло его настроения.

— А тебя за что? — спросил Мартелли Кастальди, посасывая свою сигарету.

— Не знаю. Они арестовали всю мою семью сегодня утром и отвезли их в Реджина-Коэли.

— Твоя хорошенькая жена, как я припоминаю, еврейка, или нет?

— Да.

— Тогда вот тебе и ответ, не так ли? — Мартелли растер ногой сигарету, затем наклонился вперед и положил руку на плечо Фаусто. — Ты слышал об ответных карательных мерах? — спросил он тихо.

— Из-за вчерашнего взрыва?

— Да. Один из охранников вчера говорил об этом… Я подслушал его. Гитлер рассвирепел из-за вчерашнего нападения Гапписти. Он потребовал, чтобы за каждого убитого немца было казнено десять итальянцев. Пока умерло тридцать два немца.

Глаза Фаусто расширились.

— Но это будет триста двадцать итальянцев…

Мартелли Кастальди кивнул:

— Ты хорошо умножаешь, мой друг.

Окошко в стальной двери открылось, и в него заглянул охранник. Окошко закрылось, но открылась вся дверь. Там стояли два гестаповских охранника. Один из них указал на Фаусто:

— Ты! Полковник Каплер велел привести тебя к нему, как только ты очухаешься. Быстро!

Фаусто поднялся с койки.

— Удачи, — сказал Мартелли Кастальди.

— Она мне будет необходима, — ответил Фаусто, направляясь к двери.

— Она всем нам необходима, мой друг.

Дверь в камеру снова захлопнулась.

Фаусто привели в кабинет Каплера, расположенный в другой части здания. Кабинет, хотя и не был большим, производил приятное впечатление. Его окна выходили на миленький садик с миртовыми деревьями по бокам аллеи, высокими кипарисами вокруг пруда и мраморным фонтаном. Садиком пользовались только эсэсовцы. Позади письменного стола Каплера висел портрет Адольфа Гитлера, изображенного в полный рост в расстегнутом непромокаемом плаще, с руками на бедрах, в воинственной позе, со злыми глазами, устремленными куда-то за горизонт к славному тевтонскому триумфу. Возле другой стены, в освещенной витрине, стояло множество этрусских ваз, составлявших только часть личной коллекции Каплера. Каплер сидел за столом, читая какие-то бумаги. Он выглядел утомленным. Подняв налитые кровью глаза, он взглянул на Фаусто.

— Мне нужны жертвы, — сказал Каплер прозаично. — Фюрер приказал мне расстрелять триста двадцать итальянцев и евреев в отместку на трусливое нападение на моих соотечественников вчера во второй половине дня. Экзекуция произойдет сегодня во второй половине дня. Мне было приказано выбрать для этого людей, уже приговоренных к смертной казни или к пожизненному заключению. К сожалению, таких не хватает. Поэтому мне разрешили отобрать людей, которые еще не осуждены, но совершили преступления, караемые смертью. Мне также разрешили включить в список евреев, независимо от того, совершали они преступления или нет. Я уже включил в список твою жену и детей.

— Если ты их убьешь, ублюдок, Мальцер не получит своих денег!

— Успокойся, Спада. Я это понимаю и уже говорил с Мальцером о твоем деле. Ты принял решение насчет того дела, которое мы обсуждали за ленчем?

— Да, конечно. Я собирался позвонить генералу сегодня утром, но ваши люди нас арестовали… Я согласен на эту сделку. Мой брат организует перевод средств.

— А драгоценности?

— Да, и драгоценности тоже. Все находится в Ватикане! Мы сможем провести обмен быстро? Моя маленькая дочь очень напугана.

— Да, да. Я понимаю. Очень хорошо. Как только я сумею организовать для вас транспорт, я пошлю вас в Ватикан. И я позвоню генералу Мальцеру, как только он встанет. Видите ли, я не спал всю ночь, пытался составить список, но это очень трудно… Чрезвычайно трудно найти нужное количество жертв… — Он сказал что-то по-немецки по селекторной связи, и двое охранников вошли в кабинет. — Подождите с ними, пока я не найду для вас грузовик, — сказал он Фаусто.

— Вы скоро выпустите мою семью из Реджина-Коэли? — настаивал Фаусто.

— Да, да, я работаю быстро, насколько это в моих силах! А теперь идите.

Фаусто вышел в сопровождении охранников. Его голова все еще дрожала от удара, но он уже чувствовал себя лучше. Казалось, что все в конечном счете будет в порядке.

Его привезли к Ватикану в восемь тридцать, и он прошел прямо в кабинет Тони, где рассказал брату обо всем, что случилось. Тони испытал отвращение и не стал скрывать этого.

— Немцы! — сказал он. — Бросить Анну в тюрьму! Как можно быть такими бессердечными, такими жестокими?!

— Мы должны вызволить их оттуда как можно скорее. Ты перевел деньги из банка «Швейцарский кредит»?

— Да, все готово. Вот только, как это ни странно звучит, я не знаю, на чье имя выписать чек. Адольфу Гитлеру?

— Позвони Мальцеру. Скажи ему, что мы согласны на все их условия и пусть доставят Нанду и детей сюда.

— Да, ты прав. — Он нажал кнопку селектора и попросил отца Фрассети: — Соедините меня с генералом Мальцером, пожалуйста.

— Хорошо, ваше преосвященство.

— Где Паоло?

— Я пошлю за ним. Бедный старик, он плохо спал ночью, прощаясь со своими драгоценностями.

— Когда эта проклятая война закончится, он, может быть, получит их назад. А может быть, и я получу свои деньги обратно. Кто знает?

— Эта война, — с грустью сказал Тони, — обнажила все лучшее и все худшее в людях. Героизм и ужасную жестокость… Но я скажу тебе откровенно, Фаусто, чего не сказал бы никому другому. По-моему, святой отец совершает ужасную ошибку, что не осуждает Гитлера. При этом он отдал распоряжение ватиканской газете признать партизан преступниками за содеянное ими вчера.

— Преступниками? — воскликнул Фаусто. — За то, что они напали на немцев? Послушай, мне не нравится их политика, но, надо отдать им должное, они — единственные в Риме, кто оказывает хоть какое-нибудь сопротивление проклятым нацистам!

— Святой отец хотел бы, чтобы римляне были тише воды, ниже травы, пока не придут американцы. Возможно, это и неплохая тактика, я не знаю. Но, мне кажется, неверно признавать Гапписти виновными. И час назад он мне сказал, что и пальцем не пошевельнет, чтобы предотвратить карательные меры. Я нахожу, что это невыносимо. Триста двадцать человек должны быть хладнокровно убиты, а святой отец хранит молчание?

Он вздохнул и покачал головой:

— Я всем сердцем люблю церковь, но некоторые ее действия…

Голос отца Фрассети сообщил по селектору:

— Генерал Мальцер, ваше преосвященство.

Тони поднял трубку:

— Генерал, мой брат Фаусто Спада здесь. Он и синьор Монтекатини согласны с вашими условиями. Как только синьора Спада и двое ее детей будут доставлены сюда, в Ватикан, мы передадим драгоценности и чек банка Ватикана на тридцать миллионов лир. Кстати, на чье имя должен быть выписан чек?

Он слушал. Затем на его лице появилось вызывающе-презрительное выражение удовольствия.

— Я понимаю. На ваше имя. Очень хорошо.

Он продолжал слушать. Выражение удовольствия на его лице сменилось выражением беспокойства.

— Извините, генерал, но это совершенно исключено…

Генерал, очевидно, кричал. Тони поморщился, и даже Фаусто мог слышать слабый шум, доносившийся из трубки.

— Генерал, — оборвал Тони, — мне, по всей вероятности, нужно будет обсудить это с моим братом. Я вам вскоре перезвоню.

Он бросил трубку телефона.

— Что там? — спросил Фаусто.

— Он пьян.

— Это меня не удивляет. Что он сказал?

Тони глубоко вздохнул:

— Мальцер говорит, что Каплер допустил ошибку. Ни женщин, ни детей не собираются казнить, так как, он говорит, палачи в гестапо очень «чувствительны». Как бы то ни было, Нанду и Анну он отпустит… но он хочет оставить Энрико.

Фаусто обмер.

— Почему? Я не понимаю…

— Он говорит, что обстановка полностью изменилась. Даже он не может исключить Энрико из списков, потому что они отчаянно пытаются заполнить квоту, то есть найти достаточное число тех, которых они называют смертниками. Ему очень нужен Энрико.

Фаусто сорвался с кресла в ярости:

— Нет! Черт их всех побери, сделка есть сделка, он никогда не получит моего сына! Ты думаешь, я позволю этой пьяной деревенщине выпустить пулю в голову Энрико? Сначала я его убью! Я перебью всех поганых нацистов!

Фаусто скорчился, прижав сжатые кулаки к голове, как будто кто-то ногой нанес ему удар в пах. Тони выбежал из-за стола и обхватил брата.

— Возьми себя в руки, — успокаивал он его.

Фаусто выпрямился. Слезы катились у него по щекам.

— Он просто вымогает у меня еще больше денег.

— Не думаю. Он жаждет крови.

— Подонок… это не только он, это еще и Альбертелли, и все остальные старые обезумевшие фашисты… Это они натравили его на меня…

— Ты так думаешь?

— Я в этом уверен. Ну что ж, они не получат моего сына. Позвони Мальцеру еще раз. Скажи ему, что без Энрико сделка не состоится.

— Но ты не можешь этого сказать! Нельзя ставить под удар Нанду и Анну! Если ты скажешь, что сделка отменяется, он перебьет их всех!

Фаусто глубоко вздохнул, пытаясь взять себя в руки. Он кивнул, как будто бы соглашаясь. Он засопел, вытер нос рукавом. Он покрылся потом и дрожал. Тони до сих пор никогда его таким не видел.

— Ладно, — сказал он тихо. — Позвони Мальцеру и скажи ему, что он может забрать меня вместо Энрико.

Тони был поражен.

— Должен быть какой-то другой выход…

— Какой? Он взял меня, простите, ваше преосвященство, за яйца. Скажи ему, пусть привозят Нанду с детьми сюда, а меня заберут с собой.

Его брат-близнец не пошевелился.

— Ты все обдумал? — спросил он.

— Ты думаешь, мне этого очень хочется? — воскликнул Фаусто. — Конечно нет! Я еще не самоубийца, и я не мученик. Но я это делаю для того, чтобы спасти свою семью. Звони!

Тони колебался. Наконец он вернулся к письменному столу и нажал кнопку селектора.

— Соедините меня с генералом Мальцером еще раз.

Он сел и посмотрел на брата.

— Ну что, — спросил Фаусто, — я был ведь не очень хорошим братом, да? Может быть, это отчасти компенсирует те мерзости, которые я совершил в своей жизни. Ты думаешь, это возможно?

Тони ответил не сразу. Он вспомнил ту ночь, когда, тридцать лет назад, Фаусто повел его в «Ла Розина». Потрясенный самопожертвованием Фаусто, он почему-то мог думать только о том, что произошло той ночью, единственной ночью в его жизни, когда он познал женщину…

— Ты мне не отвечаешь, — сказал Фаусто. — Я это понимаю так, что тебе безразлично. Может, ты и прав. Я еще был и паршивым католиком к тому же. Но может быть, за оставшееся время ты сделаешь все возможное, чтобы подготовить меня к встрече с… нашими родителями?

— И с Богом, — добавил Тони.

— И с Богом. Я надеюсь, тебя это не затруднит, Тони? Все мои грехи, которые я совершил, может мне отпустить только кардинал, не меньше.

Близнецы посмотрели друг на друга.

— Затруднит? — повторил Тони тихо. — Для меня это честь.

Голос отца Фрассети сообщил по селектору:

— Генерал Мальцер, ваше преосвященство.

— Ты решился? — спросил Тони Фаусто.

Фаусто кивнул:

— Я решился.

Тони вернулся к столу и с неохотой взял трубку. Его взгляд был прикован к брату.

Просторные боковые приделы собора Святого Петра были почти пустыми, когда Тони вел через них Фаусто. Фаусто не был в этом соборе уже много лет, но сейчас торжественное величие базилики наполнило его какой-то умиротворенностью, отгоняя панический страх, который появился после его решения обменять свою жизнь на жизнь сына. Неожиданно и страшно наступил последний день его жизни. Его отвращение к фашизму и к самому себе возникло семь лет назад, еще в Эфиопии; с тех пор ему не во что было верить, кроме своей семьи. Сейчас, оглядываясь назад, он видел всю мерзость того, что совершил. Жертвуя собой ради спасения Энрико, он чувствовал, как к нему возвращается ощущение своей значимости, которое у него давно пропало. Смерть будет скорой, но, проходя через приделы собора Святого Петра, он начал чувствовать, что она может быть в некотором смысле и прекрасной.

Двое братьев вошли в исповедальню, и в течение пятнадцати минут Фаусто открывал свою душу. Когда они вышли, у Тони в глазах стояли слезы. Он обнял своего брата, а затем повел его вдоль длинного придела к большому алтарю, увенчанному ослепительным балдахином работы Бернини. Там они оба опустились на колени и стали молиться в полном молчании.

В одиннадцать тридцать штабной «мерседес» остановился напротив собора Святого Петра. Альбертелли вышел из него и направился к правому приделу собора, где Фаусто и Тони стояли в ожидании. Альбертелли опустился на колено, чтобы поцеловать кольцо Тони. Затем он поднялся и посмотрел на Фаусто.

— Ты меня здорово удивил, Спада, — сказал он. — Ты никогда мне не казался мучеником.

— Вы не оставили мне выбора, — ответил Фаусто. — Это, наверное, была твоя идея — включить мою семью в список смертников?

Альбертелли криво ухмыльнулся:

— Возможно.

— Моя жена знает?

— Нет, они ничего не знают.

— Спасибо хоть за это. — Он повернулся к брату. — Не говори им сейчас ничего. Обо всем расскажешь после.

— Все, что пожелаешь, Фаусто.

— Чек для генерала Мальцера у вас с собой? — спросил Альбертелли. — И драгоценности?

Тони отдал ему конверт и указал на потертый атташе-кейс возле одной из колонн. Альбертелли быстро заглянул в конверт, затем открыл атташе-кейс, в котором сверкали бриллианты Паоло.

— Здесь целое состояние, — произнес он благоговейным тоном.

— Сколько тебе достанется? — спросил Фаусто. — Только не говори мне, что ты позволишь генералу Мальцеру забрать себе все.

Альбертелли посмотрел на него и ничего не ответил. Он закрыл кейс и подал знак шоферу своей машины. Двое немецких солдат вылезли с заднего сиденья, и за ними последовали Нанда, Анна и Энрико. Их проводили к церкви.

— Фаусто! — сказала Нанда. — Слава Богу, что ты невредим.

Она выглядела измученной. Фаусто обнял и поцеловал ее, когда Анна дернула его за рукав.

— Папочка, они нас посадили в страшную старую комнату, где было очень много женщин! — говорила она. — И пахло там ужасно! А Энрико сказал, что в его комнате было десять человек и они воняли хуже.

Фаусто поднял ее и поцеловал.

— Все уже закончилось, дорогая, — успокоил он ее. — И мы все будем в безопасности у дяди Тони.

— А как же Тито и Джулио? Ты мне обещал, что приведешь их. А еще мне нужна зубная щетка, и моя одежда, и мои книжки, и куклы…

— Я знаю, дорогая. Твой папочка сейчас поедет с этими господами. Мы все упакуем и привезем сюда, в том числе Тито и Джулио.

Он бросил взгляд на Альбертелли, который наблюдал за ними. У фашиста хватило такта помолчать.

— Ты не забудешь мою зубную щетку? Я хочу чистить зубки. Они нам не давали ничего в том страшном старом месте. Я его ненавидела.

— Я привезу тебе зубную щетку. Теперь поцелуй меня еще разок.

Она поцеловала его. Он крепко обнял ее на мгновение, удерживаясь от слез, чтобы не напугать. Потом опустил ее на землю. Он подошел к Тони и обнял его.

— Ты привезешь ей все эти вещи? — попросил он его шепотом.

— Да.

— Спасибо тебе. За все. Я люблю тебя.

— Да пребудет с тобой Бог. Ты мужественный человек.

— Мне очень страшно.

Он обнял Тони и обернулся к Энрико. На лице молодого человека было написано недоумение, как будто он чувствовал, что происходит что-то непоправимое.

— Ты хочешь, чтобы я поехал и помог тебе упаковать вещи? — спросил он отца.

— Да нет, я все сделаю сам. Я скоро вернусь.

— Но… — Он посмотрел на немецких солдат, которые ждали рядом с Альбертелли. В руках Альбертелли был атташе-кейс.

— Пора, Спада, — поторопил он.

— Да… Я сейчас иду.

Он подошел к Энрико и обнял его.

— Не говори ничего, — прошептал он. — Маме скажешь потом, что я ее люблю. И я люблю тебя. Всегда поступай так, чтобы я гордился тобой. Ты понимаешь?

— Да, но…

— Ничего не говори! Ты славный мальчик. Постарайся стать лучше меня. До свидания.

Он поцеловал сына в щеку. Потом подошел к Нанде, через силу улыбнулся и крепко обнял ее.

— Я не смогу привезти всю твою одежду, но я привезу, что сумею. — И он поцеловал ее. — Я рад, что вы свободны, — добавил он. — Я люблю тебя всем сердцем.

И он зашагал к Альбертелли:

— Поехали.

Они направились к машине. Энрико, стоявший рядом с матерью, дрожал. Нанда посмотрела на него и увидела, как слезы катятся по его щеке.

— Энрико, — сказала она, — в чем дело?

— Ни в чем.

— Но… — Она перевела взгляд на мужа и внезапно догадалась.

— Фаусто! — вскрикнула она.

— Нет, — сказал Энрико. — Он хочет, чтобы было так…

— Боже, Боже, Фаусто!

Она оторвалась от сына и побежала к «мерседесу». Солдаты уже открыли заднюю дверцу, и Фаусто был готов сесть в машину. Он задержался и посмотрел на жену.

— Нанда, иди назад! — выкрикнул он.

— Фаусто, куда они тебя везут?

Солдат втолкнул его на заднее сиденье и захлопнул дверцу. Остальные быстро сели.

— Фаусто!!!

Машина рванула с места и, быстро набрав скорость, выехала с площади Святого Петра.

Нанда продолжала бежать за ней. Потом она остановилась и смотрела на машину, все еще не веря в случившееся.

Она еще видела мужа, который смотрел на нее сквозь заднее стекло. Он что-то говорил. Она не могла слышать его слов, но она знала, это было: «Я люблю тебя».

Аппиева дорога начинается от порта Сан-Себастьяно к югу от Рима. В шестистах метрах от начала древней дороги есть развилка, где, по преданию, святому Петру явилось видение Христа, которого он спросил: «Domine, quo vadis?[91]» Правое ответвление дороги, которое ведет к старому порту Ардеа, называется улицей Ардеатина. Еще дальше, в шестистах метрах вдоль нее с правой стороны, находятся Ардеатинские пещеры. Они представляют собой сеть туннелей, которые были пробиты еще перед первой мировой войной и ведут к выработкам песчаной вулканической пыли, применяемой для изготовления бетона. Туннели были использованы и заброшены.

В то утро Ардеатинские пещеры были избраны Каплером для проведения намеченной казни теперь уже трехсот тридцати шести итальянцев и евреев.

В четыре часа пополудни Фаусто со связанными за спиной руками был доставлен к Ардеатинским пещерам на грузовике вместе с тридцатью другими заключенными из римской тюрьмы Реджина-Коэли. Как только грузовик остановился у входа в пещеры, немецкие солдаты стали кричать, чтобы заключенные выбирались из грузовика. Кроме Фаусто никто не знал о том, что происходит, однако многие догадывались; и когда они увидели большую толпу заключенных перед пещерами, то даже те, кто раньше не догадывался, поняли. Кто-то плакал, кто-то молился; большинство хранило молчание. Фаусто увидел Мартелли Кастальди, молодого Гвидони, генерала Симони, героя первой мировой войны, который сражался с немцами в сентябре прошлого года, одетого в голубой свитер полковника Монтецемоло, аристократа, который возглавлял монархическое военное сопротивление… Там были разносчики товаров, моряки, бизнесмены, клерки из магазинов, железнодорожные рабочие, технический персонал с киностудий. Это был настоящий срез итальянского общества, схваченный янтарем смерти.

Казни уже начались. Через десять минут после прибытия Фаусто и двадцать других заключенных погнали ко второму входу в пещеры. Немецкие палачи пили коньяк. Некоторые из них буквально еле держались на ногах: ужас от того, что они делали, мог быть подавлен только отупляющим действием алкоголя.

Фаусто в последний раз взглянул на голубое небо и вошел в темный и сырой туннель.

Их гнали далеко в недра холма, пока их обоняние им не подсказало, что они прибывают к месту своего назначения. Это была жуткая сцена. По меньшей мере семьдесят пять трупов лежали на полу туннеля, освещаемые мерцающим светом факелов. Немцы начали складывать тела в кучу, так как им не хватало места, и эта груда, нелепая гора торчащих рук и ног, уже была высотой около трех метров. Фаусто вздрогнул при виде мертвых тел. Немцы были вооружены девятимиллиметровыми автоматическими пистолетами, которые стреляли непрерывно, пока палец нажимал на спусковой крючок. Они кричали на новую кучку жертв, чтобы те подходили по одному.

Фаусто переполнял ужас, но он успел удивиться тому, насколько молчаливыми были его товарищи по несчастью. Как и он, они не оказывали никакого сопротивления. Не было возвышенных призывов и восклицаний, никто не потрясал кулаками, было лишь смирение, будто каждый думал: «Давайте с этим быстрее покончим».

Покончим с жизнью.

— Ты!

Его подозвали кивком головы. Он подошел к куче трупов.

— Влезай, сказал немец.

Фаусто посмотрел на своего белобрысого палача.

— Чтоб ты сгнил в аду, — сказал он тихо. Потом неуклюже, со связанными за спиной руками, он полез на кучу трупов, как это делали другие заключенные до него. Это был почти забавный комментарий к вопросу о немецкой производительности: заставлять свою жертву лезть на кучу тел, чтобы быть там застреленной и не утруждать палачей переносом своего трупа.

«Это я карабкаюсь по трупам, — эта нереальная мысль сверкнула в его мозгу. — Через минуту я буду одним из них… Кто-то полезет через меня… но это уже буду не я. Это будет только мое использованное тело. Я буду где-то в другом месте…»

— Достаточно. На колени.

Колени Фаусто опирались о спину студента в твидовом пиджаке. Он почувствовал, как что-то холодное и твердое уперлось в его затылок. Он думал о своем отце, о своей матери, своем сыне, своей дочери. Его последняя мысль перед смертью была о Нанде.

Потом мрак.