Век

1920

Глава 26

Аэроплан медленно кружил над поместьем Беверли-хиллз, а находившийся в нем кинооператор-хроникер, высунувшись из кабины, вертел ручку камеры, чтобы запечатлеть для будущих поколений празднество, проходившее внизу. Был теплый январский день 1920 года, и Король комедии (а именно так называли в Голливуде кинопродюсера Морриса Дэвида) устраивал прием в честь открытия своего огромного особняка в испанском стиле. Его жена Барбара Декстер Дэвид, вышедшая замуж восемнадцать месяцев назад, назвала особняк на вершине холма «Каса дель Мар»[58], в честь Тихого океана, открывавшегося взору с задней террасы дома. Голливудские знаменитости толпились вокруг особняка с красной черепичной крышей, прохаживались по поросшей дерном лужайке вокруг бассейна длиной около ста метров, иногда забредали в поисках шампанского в веселенькую полосатую палатку. Шампанское Моррис припас в больших количествах заранее, чтобы не нарушать закон о запрете на продажу спиртных напитков, вступивший в силу два дня назад.

С самолета все эти люди казались муравьями, однако, появляясь на киноэкранах всего мира, они на самом деле были гигантами — богами и богинями для миллионов людей, чьи доллары, фунты, франки, марки, лиры и рупии превратили некогда сонный, залитый солнцем городок Голливуд в мировую столицу грез. Там были Чарли Чаплин, Бестер Китон, Назимова, Род ла Рок, Д. В. Гриффит, Мэй Буш, Мак Сеннетт, Констанс Тальмдж, Барбара ла Марр и самая популярная в мире супружеская пара — Дуглас Фербенкс и Мэри Пикфорд. Присутствовал также выводок титулованных европейцев — бывших богов и богинь, свергнутых со своих старинных пьедесталов недавней кровавой войной, революцией, разочарованием общества и, самое обидное, теми, кто, как и они, были гостями на сегодняшнем приеме — звездами кино, чья красота и талант производили на публику большее впечатление, чем геральдические знаки. Но это не относилось к матери Барбары Декстер, леди Пемброук, также присутствовавшей на приеме. За год до этого бывшая Люсиль Декстер вышла замуж («купила», как говорили в ее семье) за младшего сына обедневшего британского герцога. Двадцатисемилетний лорд Арчибальд Пемброук был, как бы это сказать помягче, несколько моложе своей жены. А если говорить точно, он был на двадцать семь лет моложе Люсиль. Но предки его отца получили свой титул еще в XVIII веке, и для новоиспеченной леди Пемброук это было решающим обстоятельством. Люсиль проявляла легкий интерес к кинознаменитостям вокруг себя, и на нее произвело впечатление имение ее зятя (хотя про себя она и считала его безвкусным), но как английская аристократка, пусть даже и ставшая таковой в результате замужества, она расценивала себя бесконечно выше «киношников», — именно так, с презрением, называли людей из мира кинематографа, если даже те были знаменитостями, коренные жители Лос-Анджелеса. Ее муж, напротив, был раздавлен присутствием кинозвезд, особенно Барбары ла Марр, чья усыпляющая красота и темные волосы постоянно приковывали к себе взгляд его блекло-голубых, с красными прожилками глаз. Арчи, как называли его дети Люсиль, считал, что прием был «п-п-потрясающий»: он обладал не только приятной внешностью и худощавостью белокурого аристократа, но и аристократическим заиканием. Лорд Пемброук и напивался как настоящий лорд.

Лорна тоже приехала в Калифорнию, чтобы посмотреть на великолепный новый дом своей младшей сестры, однако сам Виктор извинился и не приехал, использовав свою работу как предлог для того, чтобы уклониться от поездки. Барбара понимала: ее отец не желает встречаться с Люсиль. Не оттого, что это могло привести к взаимным обвинениям или безобразным сценам, но просто потому, что это пробудило бы болезненные воспоминания. Позднее Виктор все равно собирался посетить Калифорнию, так как у него было десять процентов акций в компании Морриса «Дэвид продакшнз». После феноменального успеха «Нокаута» Моррис выпустил еще восемь комедий. Все они были профинансированы Виктором, и все имели равный успех. Этот успех Морриса, самым зримым воплощением которого был «Каса дель Мар», помог увеличить свое состояние и Виктору. Казалось, что Моррис пользовался какими-то магическими приемами — публика любила его сумасшедшие комедии. Но публика не знала, что Моррис Дэвид вот-вот объявит о начале нового предприятия в студии компании «Дэвид продакшнз». Об этом знали Виктор и еще Барбара. И в нужный момент он отказался вкладывать деньги в новый фильм своего зятя. Моррис был в ярости и клеймил «этого месшуге» Виктора: «Это же безумие — не вкладывать деньги в его, Морриса, фильм! Как может он, Моррис, провалиться?» Однако сама Барбара не была уверена в том, что ее отец безумен.

Ровно в пять вечера оркестр под полосатым тентом взял мощный аккорд, танцующие остановились, и Моррис вышел к микрофону.

— Леди и джентльмены… и их агенты, — добавил он под смех аудитории, его английский язык и поныне вызывал улыбки. — Я приветствую всех вас — прекрасных людей, в моем новом доме. И если вы хотите сказать, что он выглядит на миллион баксов, поверьте мне, вы правы. Эти счета! Ой-ой!

Леди Пемброук подняла брови с выражением патрицианского презрения, хотя, после того как Люсиль оправилась от шока, вызванного тем, что у нее появился зять-еврей, она была очарована Моррисом, чья бурная энергия и эгоизм делали его какой-то природной силой, не подчиняющейся классификации. Лорд Пемброук хихикнул и рыгнул. Барбара Дэвид вздохнула. Она знала, что Моррис ухитрится ввернуть в свою речь стоимость дома. Он был откровенным нуворишем, и Барбара отказалась от своих попыток вылечить мужа от бахвальства. Что делать — это было частью его натуры, так же, как ломаный английский, как его энергия, его теплота, его шутовство и неистовство в постели.

Барбара полюбила Морриса через его письма, а через его картины она полюбила кинематограф. Его фильмы были такими же, как и сам Моррис, — сумасшедшие, возбуждающие, смешные. Конечно, они были, как и Моррис, вульгарны — ну что ж, ведь и сама жизнь была вульгарна.

— Я сказал — мой дом, — продолжал Моррис, — потому что я есть самонадеянный шмук. Это также дом моей жены, моей красивой нееврейской жены, Барбары… Барбара, радость моя, где ты? Вот она! Иди сюда, моя милая, я хочу похвастаться тобой. Вы можете вообразить, что такая красивая шикарная женщина может выйти замуж за такого култца[59], как я? Это единственное, что меня в ней беспокоит, — она не разбирается в мужчинах.

— Нет, разбираюсь. — Барбара смеясь подошла и обняла его.

— Если говорить серьезно, ребята, — продолжал Моррис, — мы все занимаемся таким бизнесом, в котором конечный результат — любовь. Сделал любовную историю — сделал миллион, правильно? Я здесь, чтобы сказать вам, что верю в любовные истории, потому что я сам — живая любовная история. Барбара, милая, я люблю тебя! А если этого для тебя недостаточно, ты получишь половину дома и бассейн. — Он остановился и поцеловал жену в губы под аплодисменты двух сотен гостей. Большинство из них привыкли к таким публичным проявлениям чувств, хотя до сих пор это приводило Барбару в замешательство. Брови леди Пемброук снова поползли вверх. И все же чувство Морриса было подлинным, даже если в нем и был элемент рекламы.

Моррис действительно любил свою прелестную, молодую жену и не уставал поражаться тому, что сумел завоевать ее. Выпустив Барбару из объятий, он снова обратился к публике:

— А вы знаете, что она еще и умница? Она — лучший рецензент голливудских сценариев и не берет денег за это. Знаете, что она сказала, когда прочитала сценарий моего нового фильма? Она сказала: «Моррис, это провал». Это ведь было так, дорогая?

Барбара весело улыбнулась, хотя и была поражена его прямотой.

— Ну, допустим, я сказала, что для тебя это — смена ритма.

— Конечно, это смена ритма! Я знаю это! Кому захочется все время делать одно и то же? Это же застой! Поэтому я использую этот праздник, чтобы объявить всем моим друзьям, то есть обоим моим друзьям… — Смех. — И моим врагам, что «Дэвид продакшнз» объявляет войну «Голиафу». Мой следующий фильм — драма. Это не будет комедией, это будет трагедией. Величайшая трагедия в истории кино и, по подсчетам моего бухгалтера, величайшая трагедия в истории моего бумажника. Может быть, он и прав, кто знает? Кино — это игра. Жизнь — это игра. Но я верю в этот фильм.

Позвольте мне рассказать вам небольшую историю. Мои родители, да благословит Господь их память, были евреями. Это были русские евреи, и мне не надо говорить вам, что нет людей беднее, чем русские евреи, я прав? К тому же евреи в России не были особо популярны. Их там любили так сильно, что убивали. Вот мои родители и уехали оттуда и оказались в Новом Свете. Их жизнь была тяжелой, такой тяжелой, что оба умерли молодыми. Но когда я был ребенком, они рассказывали мне истории о России, истории, которые я не забыл. Ну вот, мне ведь не надо говорить вам, что случилось в России три года назад? Это, может быть, величайшее событие столетия! Царскую семью уничтожили так же, как когда-то царь уничтожал нас, евреев. Это ведь должно стать величайшей историей в мире, вы согласны? Поэтому, в память о моих родителях, в память о всех русских евреях, убитых в этой древней стране, — и, признаюсь, в надежде сделать доллар-другой — я начинаю снимать величайшую картину всех времен, она будет называться «Россия»! Я расскажу обо всем: о страданиях бедняков, о еврейских погромах, о коррупции при дворе — мы включим в нее массу захватывающих эпизодов: Распутин, война, революция. Фильм будет стоить — слушайте, вы мне не поверите — два миллиона долларов! Два!

Как и ожидалось, эти слова были встречены возгласами изумления и аплодисментами. Ничто не впечатляло Голливуд так, как рекордные расходы на съемки, а это был настоящий рекорд. Полдюжины репортеров, приглашенных рекламным агентом Морриса Нэтом Фингером, застрочили в своих блокнотах.

— И, — продолжал Моррис, который от души наслаждался происходящим, — надо ли мне сообщать вам, что я подписал контракт с величайшим режиссером? Нужно ли мне говорить вам, кто это? Это не кто иной, как германский гений, режиссер блестящего фильма «Похоть»… Вильгельм фон Гаштайн! Вилли, где ты? Поднимись ко мне!

Невысокий, полный человек в облегающем белом двубортном костюме пробрался через аплодирующую толпу и поднялся на сцену, где играл оркестр. Моррис и Барбара обняли его.

— Вилли, — обратился к нему Моррис, — скажи им в двух словах, что ты думаешь о «России». Может быть, в трех словах. Слова дешевы, если вы не говорите о писателях.

— «Россия», — напыщенно произнес человечек с жестким немецким акцентом, — будет творением гения.

— Вот вам ответ! — воскликнул Моррис. — Если человек говорит вам, что это будет гениально, значит, так оно и будет, правильно?

«Это будет неправильно», — подумала Барбара, яростно спорившая с Моррисом по поводу Вилли фон «Газбэга»[60] (так того называли в кинематографических кругах). Барбара считала, что германский гений был просто самодовольным жуликом. Но критики-интеллектуалы в один голос твердили, что он гений, повторяя слова Вилли, сказанные им о самом себе, и Моррис впервые в жизни обратил внимание на высказывания престижных критиков. По мнению его жены, это было ошибкой, но с недавнего времени у Морриса самого изменились намерения. Он сказал ей, что ему надоело просто смешить людей, и он хочет заставить их плакать, заставить думать. Он хочет быть уважаемым, как Д. В. Гриффит.

— Ну, хорошо, — продолжал он, — я знаю, вы думаете: а кто же у него сыграет главную роль? Поэтому позвольте мне напомнить вам, что является стержнем этой гигантской эпопеи — любовная история, что же еще? Героиня — красивая русская великая княгиня, которую любит этот шмук — лакей, но она, конечно, отвергает его. Тут наступает революция. Шмук — лакей оказывается капитаном революционной армии, но на самом деле он вовсе не большевик — нам же не надо, чтобы публика его ненавидела. Так как он против царя и против большевиков, вы спросите меня: а за кого же он? Он — за великую княгиню Ксению, которую он спасает от взвода карателей, и играть ее будет одна из прелестнейших ведущих молодых актрис Голливуда — Лаура Кайе!

Разразились ликующие возгласы и аплодисменты, когда очень хорошенькая блондинка в белом шифоновом платье взбежала на платформу и поцеловала супругов Дэвид. Лаура Кайе, дочь судьи из штата. Небраска, улыбнулась и подошла к микрофону:

— Я только хочу сказать, что потрясена тем, что буду участвовать в эпопее мистера Дэвида, и я знаю, что ее ждет грандиозный успех!

Снова раздались аплодисменты. Тут Моррис сказал:

— А лакея, ставшего революционером, сыграет кинозвезда, о которой мечтает каждая американка, человек, воплотивший в себе то, что мы называем «честный, сильный, полнокровный американский мужчина». Мне доставляет величайшее удовольствие объявить вам его имя — Рекс Армстронг! Рекс, давай к нам…

Аплодисменты, которыми приветствовали бывшего Вальдо Рейдбоу, сына министра из Урбаны, штат Иллинойс, ставшего символом мужчины в кино, не были такими бурными, как при встрече Лауры Кайе. Моррис стал оглядываться вокруг себя.

— Рекс, где ты? Ты что, прячешься от меня?

— Загляните под стойку бара! — закричал кто-то из гостей, что вызвало взрыв хохота.

Но Морриса это не позабавило.

— Он напился? — шепотом осведомился у Барбары.

Но тут из толпы донесся громкий крик:

— Я здесь! — и все обернулись, чтобы взглянуть на кинозвезду. — Я разговаривал здесь с вашей свояченицей, Моррис, — продолжал Рекс. — Я попросил ее о свидании, а она отвергла меня. Меня, Рекса Армстронга!

— Она — умная женщина! — заорал в ответ Моррис. — Лорна, будь начеку. Он хуже, чем пишут о нем его поклонники в журналах.

Лорна рассмеялась. Тем временем Рекс отошел от нее и направился к сцене. На самом деле она была почти готова поддаться искушению и принять приглашение актера. Лорна не могла не быть польщенной вниманием Рекса Армстронга, к тому же она признавала, что тот был одним из самых привлекательных мужчин, встречавшихся ей в жизни. Но Лорна была обручена с врачом из Нью-Йорка по имени Томпсон Рэндольф. Томми, как его все называли, был ревнивцем, и меньше всего Лорне хотелось, чтобы жених прочитал в светской хронике о ее свидании с Рексом Армстронгом. Поэтому ей с сожалением пришлось отвергнуть его. Про себя она, правда, решила, что в один прекрасный день она, несомненно, будет корить себя за то, что отказалась от этого свидания с любимцем всей Америки.

— Что ты думаешь о Рексе? — спросила Барбара, встретив сестру. — Правда, он неотразим?

— Безусловно, — ответила Лорна, — кроме того, я из слов ваших гостей поняла, что пьет он, как рыба.

— Как Моби Дик[61]. Кстати, о пьяницах. Наш отчим — большой мастер по части выпивки.

— Ты говоришь об А-а-арчи? — захихикала Лорна, посмотрев на другой конец лужайки, где лорд Пемброук беседовал с высоким молодым человеком. — Он, точно, шатается! С кем это он разговаривает?

— С одним пианистом по имени Карл Мария фон Герсдорф. Он гостит у наших друзей Палмеров.

— Какое смешное имя.

— Он австриец. Хочешь с ним познакомиться?

— Нет, не думаю. У меня от солнца и шампанского разболелась голова. Хочу пойти в дом и немного полежать. Ты не будешь возражать?

— Конечно нет. Дать тебе аспирин?

— У меня есть несколько таблеток. Я полежу недолго. Ваш прием просто грандиозен.

— Спасибо, дорогая.

Лорна поцеловала сестру, пробралась сквозь толпу на террасу и вошла в дом. Толстые стены «Каса дель Мар» сохраняли прохладу, и хотя Лорна наслаждалась безоблачными солнечными днями и фантастическим воздухом Калифорнии, сегодня она была рада укрыться от них на время. Она поднялась в спальню, отведенную ей, приняла две таблетки аспирина и прилегла на кровать, надеясь чуть-чуть вздремнуть и избавиться от головной боли.

Полчаса спустя ее разбудили звуки музыки. Но это был не оркестр, расположившийся на лужайке, было слышно, как тот где-то в отдалении играл фокстрот. Нет, музыка доносилась снизу: чудесная, завораживающая музыка. Лорна села на кровати и взглянула на часы. Головная боль прошла, и она была готова снова присоединиться к гостям.

Молодая женщина прошла в ванную комнату посмотреться в зеркало, потом вышла из спальни и стала спускаться по лестнице. Кто-то играл на рояле очаровательную баркаролу, изысканная красота и мелодичность которой ласкали слух. Спустившись вниз, она пересекла вестибюль с полом, выложенным плиткой, и вошла в комнату высотой в два этажа. Лорне нравилась испанская архитектура нового дома ее сестры, она казалась очень уместной здесь, в Калифорнии. Гостиная с огромным застекленным эркером, выходящим на бассейн, с испанскими диванами, обитыми красным бархатом, с большими изогнутыми мексиканскими подсвечниками из раскрашенного дерева, стоявшими на изразцовом полу, и с деревянным балконом, искусно украшенным резьбой, над главным входом была добротной копией испанской католической миссии или, скорее всего, ее павильонной декорацией.

В дальнем углу гостиной стоял рояль «Стейнвей», задрапированный испанской шалью с бахромой. На нем играл высокий австриец. Он был в комнате один. Когда Карл Мария фон Герсдорф увидел Лорну, он перестал играть.

— Пожалуйста, не останавливайтесь, — попросила она, заходя в комнату. — Такая красивая мелодия, что это было?

— «Анданте спианато» Шопена, — ответил тот, поднимаясь из-за рояля. Голос у него был низким.

— Я раньше никогда это не слышала, правда, я не очень сведуща в музыке. Меня зовут Лорна Декстер, я сестра Барбары.

Она подошла к роялю, пианист поцеловал ее руку.

— Очень рад познакомиться с вами. Меня зовут Карл Мария фон Герсдорф.

Он говорил с венским акцентом и не выглядел особенно привлекательным со своим продолговатым грустным лицом и темными усами. Но глаза ей понравились. В них была смешинка.

— Моя сестра сказала, что вы пианист, но я и не подозревала, что вы так хорошо играете. Вы играете в кинотеатрах?

На миг на его лице промелькнуло изумление, потом он ухмыльнулся:

— Да, это верно. Я играю на съемках. Для создания настроения! — Он снова уселся за рояль и взял минорный аккорд. — Трагедия! — провозгласил он громко. — Трагедия матушки России!

Потом он перешел к увертюре из «Вильгельма Телля».

— Преследование! Волнение! Начальник полиции гонится за бандитами! — Он перешел к «Грезам любви» Шумана, и его лицо стало мечтательным. — Страсть! Романтизм! Душераздирающая любовная сцена! Герой изливает свою любовь героине, а она притворяется, что отвергает его. — Он глянул на Лорну и рассмеялся. — Какое святотатство! Какое неприкрытое святотатство! Бетховена, наверное, вырвало бы от этого. Его счастье, что он умер еще до изобретения кинематографа.

— Я так поняла, что вы не любите кинофильмы.

— Они мне скучны. Это — сказки для детей. Почему я должен созерцать, как мужчина на экране целует героиню? Я предпочел бы целовать ее сам. Например, Барбару ла Марр, я бы дорого дал за то, чтобы поцеловать ее, — усмехнулся он.

— А вам не кажется, что несколько лицемерно нападать на кинематограф, который дает вам работу?

— Как вас понимать?

— Ну, вы же сказали, что работаете на съемках.

Он вздохнул и поднялся из-за рояля:

— Я вижу, вы никогда обо мне не слышали. Что же делать? Я еще не Падеревский[62]. Я не играю для кино. Я концертирующий пианист. А здесь я отдыхаю перед гастролями в Мексике, они начнутся на следующей неделе.

— Какая я глупая! — воскликнула Лорна, испытывая ужасное смущение оттого, что приняла его за тапера. — Но я все же слышала о вас. Вы не давали недавно сольный концерт в Карнеги-холл?

Тот улыбнулся:

— Вы очаровательная лгунья. Нет, я никогда не играл в Карнеги-холл, однако как мило с вашей стороны вообразить, что я мог играть там. Вы… миссис Декстер?

— Мисс. И я на самом деле слышала о вас.

Он засунул руки в карманы. Он был около двух метров ростом и сильно сутулился. И ему не мешало бы спустить с десяток килограммов веса.

— Мисс Декстер, независимо от того, слышали вы обо мне или нет, если бы вы согласились со мной поужинать, я бы много мог о себе рассказать. Конечно, я понимаю, что если вы отказались встречаться с Рексом Армстронгом, то у меня мало шансов.

— Я не хотела встречаться с ним потому, что не желала, чтобы мой жених прочитал об этом в газетах, кроме того, он кажется ужасно самонадеянным.

Пианист перевел взгляд на кольцо с крупным бриллиантом на ее руке.

— Так вы обручены? Значит, ужина не будет. А могу я узнать, с кем вы обручены? — Он глядел на нее очень пристально.

— Он врач в Нью-Йорке.

— Вы очень красивы, мисс Декстер. Ваш доктор — счастливый человек. — Он умолк, потом вынул руки из карманов. — Я должен идти. Был очень рад познакомиться с вами.

Он снова взял ее руку и поцеловал. Затем пошел к дверям. Лорна смотрела ему вслед.

— Мистер фон Герсдорф, — сказала она.

Тот остановился:

— Я слушаю.

Она ощущала себя дурочкой и мысленно обругала себя за это.

— Не думаю, что если женщина с кем-нибудь помолвлена, она не может принять приглашение на ужин от других мужчин. Я хочу сказать, особенно если ее жених находится от нее на расстоянии трех тысяч миль. — Она запнулась. — То есть мне это кажется таким старомодным, как вы считаете?

Он просиял:

— Несомненно, старомодным. В этом любопытном городке нет ни одного ресторана, достойного так называться, но мне говорили, что еда в отеле «Голливуд» вполне сносная. Но, конечно, вина нам заказать не удастся.

— Мы могли бы взять бутылку шампанского у моей сестры, — сказала Лорна, удивляясь, какое безумие обуяло ее, когда она согласилась принять приглашение.

Карл Мария улыбнулся:

— Это превосходно!

Отель «Голливуд» представлял собой длинное трехэтажное здание в стиле католической миссии, с окнами под козырьками и с двумя взмывшими в небо куполами над центральной частью. Это было пристанище для только что прибывших в город актеров и актрис, которые снимали здесь номера, ожидая ролей в фильмах, что даст им возможность затем снять или построить уже свои дома. Его неопрятный интерьер и меняющиеся без конца постояльцы придавали отелю какой-то нереальный и временный вид, свойственный всем отелям в киногородах. Однако, хотя журнал «Фотоплей» и намекал на то, что в номерах здесь устраиваются оргии, этот отель был тоскливо респектабельным. Заправляла им известная трезвенница — вдова по имени Херши, которая приняла все меры к тому, чтобы никто не проносил в отель алкогольные напитки, причем еще до принятия закона о запрещении продажи спиртного, и чтобы никто не оставался на ночь в чужом номере. Она сразу же обратила внимание на подозрительно выглядевшую сумку Лорны, едва только та вместе с Карлом вошла в вестибюль.

— Извините, мисс, — вдова надвинулась на них будто танк, — что у вас в этой сумке?

Лорна оглянулась на Карла:

— Лекарство от кашля.

— У меня ужасный ларингит, — подхватил Карл, закашлявшись в подтверждение своих слов.

Миссис Херши скептически оглядела его:

— Тем не менее я должна проверить вашу сумку. Вы же знаете, закон…

Лорна протянула сумку, миссис Херши залезла в нее и вытащила бутылку с микстурой от кашля. Холодно глянув на них, она отвинтила колпачок и понюхала содержимое.

— Если это лекарство от кашля, то я Мэри Майлс Минтер, — пробурчала она. — Никакого спиртного в этом отеле! Если вы хотите поужинать здесь, вы должны сделать заказ через меня.

— Мы пытались, — вздохнул Карл. — Не могли бы вы сказать мне одну вещь, мадам? Почему самая богатая в мире страна делает жизнь в ней такой унизительной для всех?

— Я не издаю законов, — сурово ответила миссис Херши. — Единственное, что я делаю, это слежу за тем, чтобы в отеле «Голливуд» эти законы соблюдались.

Она вернулась к стойке администратора, держа в руках сумку, а Карл и Лорна вошли в зал ресторана. К столику их проводил официант, работавший в свободное от службы время каскадером в вестернах. Сделав заказ, Карл обратился к Лорне:

— Меня назвали в честь Карла Марии фон Вебера[63]. Удивительно романтическая история. Хотите послушать?

— Очень, — ответила Лорна.

— Мой отец был врачом в Вене. Очень респектабельным, женатым на респектабельной женщине. У них было четверо респектабельных детей, и жили они в очень респектабельном доме. Однажды, когда моему отцу было около сорока лет, он отправился в оперу и влюбился в сопрано. Я хочу подчеркнуть, что он действительно влюбился в нее, когда слушал ее пение.

— Так только в кино случается.

— Но вы ошибаетесь. Вот почему я нахожу фильмы скучными — реальная жизнь гораздо интереснее. Певицу звали Габриэлла Рауш, и отец сделал ее своей любовницей. Все могло быть вполне пристойно, но отец слегка рехнулся, бросил жену с четырьмя детьми и ушел к Габриэлле. Был грандиознейший скандал, он потерял всех своих пациентов, потому что он, видите ли, бросил семью. Это было не совсем так. Но отцу моему было на все наплевать. Он был влюблен безумно — просто потерял голову! Какие-то деньги у него оставались, и поэтому он лечил бедных больных совершенно бесплатно. Он жил с Габриэллой уже год, когда родился я, — это было тридцать один год тому назад. Любимым композитором мамы был Вебер, и она назвала меня в его честь. Она умерла, когда мне было двенадцать лет, и отец был так потрясен, что уехал в Нью-Йорк. Вот почему я американец.

— Очень милая история. И вы правы — очень романтичная.

— Вы не осуждаете моего отца за то, что он бросил семью?

— Не имеет значения, одобряю я вашего отца или нет. Мне все равно нравится эта история.

— А меня вы не осуждаете за то, что я незаконнорожденный?

— А почему я должна вас осуждать?

Он усмехнулся:

— Я возмещаю этот свой грех тем, что я очень романтичный.

Официант принес бифштексы. Лорна разглядывала Карла. «Он, конечно, некрасив», — подумала она, однако в нем было что-то чрезвычайно привлекательное. И очаровательное. И располагающее к себе.

— Как долго вы пробудете в Калифорнии? — поинтересовался он, принимаясь за бифштекс.

— Неделю.

— Как она вам?

— Калифорния? Здесь хорошо. Не так, как в других местах. Было забавно наблюдать за тем, как делаются фильмы. Моя сестра обожает Калифорнию.

— Она очень красива. Значит, вы возвращаетесь в Нью-Йорк? К своему доктору?

— Верно.

— Как его имя?

— Томми Рэндольф. Он очень хороший.

Он скривил лицо.

— Хороший! Разве такое определение применимо к человеку, с которым вы обручены? Вы говорите — Калифорния хорошая, и ваш жених тоже хороший?

— Что ж, он на самом деле хороший, — словно оправдываясь, ответила Лорна. — Он всем нравится.

— Но вы любите его?

— Конечно.

— В вашем голосе нет уверенности.

Она напряглась:

— Мистер фон Герсдорф…

— Карл.

— Хорошо, Карл. Если бы я не любила его, я бы с ним не обручилась.

— Это совсем не обязательно. Множество женщин выходят замуж за мужчин, которых не любят. Попробую угадать: Томми — уважаемый всеми, с приятной наружностью, солидный, серьезный. Да и родители ваши его одобряют. Он плохо играет в гольф, но любит ходить под парусом и хочет иметь троих детей — двух сыновей и дочь.

Лорна уставилась на него.

— Он очень хорошо играет в гольф, — поправила она Карла, а потом рассмеялась: — Но все остальное довольно верно. Как вы могли все так хорошо угадать?

— Я подумал, что ваша сестра вышла замуж вопреки светским нормам, и, как реакция на это, вы должны были найти такого мужа, против которого никто бы не мог возражать. Но, видите ли, вы сделали большую ошибку. Выходить замуж надо сердцем, а не головой. Думаю, сердце ваше не увлечено Томми. Ужасный бифштекс, не так ли?

— Я не думаю, что вы должны всюду раздавать советы людям, которых не слишком хорошо знаете.

— А почему бы и нет? Советы ведь дают бесплатно. А вдруг я прав? Вдруг вы должны сделать что-нибудь нетрадиционное, как мой отец или ваша сестра?

— Например?

Он положил на стол вилку и нож и взглянул на нее:

— Поедемте со мной в Мексику, — выговорил он тихо. — Возможно, после того, как мы узнаем друг друга, мы поймем, что у нас любовь.

Она улыбнулась:

— Мне показалось, что вы не любите кино. Такая сюжетная линия может случиться только в фильме.

— Какая? Поездка в Мексику с незнакомым человеком? Готов поспорить, такое происходит каждый день.

— Вы просто не знаете меня, Карл. Я не принадлежу к подобному типу женщин.

— Неужели? — Он заглянул в ее глаза. Потом пожал плечами. — Ну вот, теперь вы обиделись. Прошу прощения. И все же… я попытался.

Он снова принялся за бифштекс.

— Но, — прибавил он, — мне бы очень хотелось, чтобы вы поехали со мной в Мексику.

Лорна не ответила. Она была поражена тем, что ей очень захотелось принять это предложение.

Глава 27

В первый день основной съемки «России» все пошло наперекосяк. Моррис построил новую студию на бульваре Санта-Моника недалеко от студии «Юнайтед артисте»; с технической точки зрения его оборудование было лучшим в Голливуде. Открытые съемочные площадки уже казались допотопными, они вынуждали актеров и рабочих сцены затаскивать мебель внутрь павильонов во время проливных дождей. На студии Морриса имелось целых шесть крытых площадок. Написанный им сценарий «России» разбух до внушительных трехсот страниц и включал в себя множество эпизодов, которые нужно было снять вне павильонов, на натуре — на ранчо в долине Сан-Фернандо. Но Вилли фон Гаштайн хотел сначала отснять сцену оргии в павильоне, и Моррис с Барбарой оба присутствовали на площадке номер один, когда великий режиссер начал снимать великую эпопею.

Сцена изображала один из печально известных распутинских вечеров в Санкт-Петербурге, на которых мужик-гипнотизер то и дело соблазнял десятки женщин из высшего света. Фон Гаштайн сгорал от нетерпения снять именно эту сцену, так как разложение аристократии было его фирменным блюдом. Распутина играл высокий бородатый английский актер Майлс Пирсон, чей кокни[64], к счастью, не мог умалить достоинств его игры без слов. Оргия происходила во дворце князя Кропоткина, которого изображал русский граф из иммигрантов, получивший от фон Гаштайна гонорар в десять тысяч долларов за крохотную роль просто потому, что был — или утверждал, что был, — графом. Вперемежку с элегантно одетыми гостями-актерами здесь находилось с полдюжины настоящих европейских аристократов. Так это было или нет (хотя пресс-релизы Нэта Фингера, разумеется, утверждали, что это именно так), Моррис Дэвид был удовлетворен тем, что все они выглядели аристократически. И павильонные декорации, прогибавшиеся под тяжестью позолоты и четырех — да, да, четырех хрустальных люстр, — определенно, выглядели как интерьер дворца. Если фон Гаштайн и тратил деньги Морриса мешками, то по крайней мере позолоту Моррис получал на полную катушку!

— А теперь, леди и джентльмены, — гремел в мегафон фон Гаштайн, причем слово «джентльмены» звучало у него как «чентльмены», — я скажу вам о секрете оргий, который заключается в том, что начинаются они спокойно, и напряженность нарастает, пока наконец не взрывается буйством чувств.

— Это правда? — прошептал Моррис жене на ухо.

— Откуда мне знать? — пожала плечами Барбара. — Никогда не бывала на оргиях.

— Следовательно, первая съемка, — продолжал фон Гаштайн, — будет утонченно-элегантной. Все вы — сливки российского общества, и я хочу напомнить, что лакеи будут разносить настоящую икру и настоящее шампанское — спасибо за это нашему продюсеру, мистеру Дэвиду, — и разумеется, настоящие аристократы пьют шампанское маленькими глотками, а не проглатывают его одним махом. Как было на репетиции, мы начнем с общего плана всех присутствующих, и потом камера медленно наезжает на лицо Распутина. Мистер Распутин, конечно, будет лакать шампанское, так как он — крестьянин, и при этом поглаживать зад великой княгини Ксении — Лауры Кайе. Все на своих местах? Прекрасно! Синьор Гарда, музыку, пожалуйста! — Он взмахнул рукой, трио музыкантов — скрипач, пианист и арфист — начали играть «Я люблю твои бледные руки, помимо садов Шалимара». — Лакеи готовы? Превосходно! Итак, леди и джентльмены, мы начинаем съемки «России». Камеры! Начали!..

— О, Моррис, — шепнула мужу Барбара, взяв его за руку. — Это такое волнующее зрелище! Удачи тебе, дорогой!

Она поцеловала его в щеку, в этот момент три камеры на штативах начали с различных точек снимать сцену, а главная камера, с которой работал известный шведский оператор Нильс Свенсон, на тележке медленно поехала по направлению к Распутину, возлежавшему на диване в стиле Людовика XV.

— Все разговаривают! — закричал фон Гаштайн. — Все беседуют! Вы говорите о войне, о царе, царице, о Распутине… Это семнадцатый год… Говорите… вот так! Графиня Голицина — засмейтесь… вот так, но не слишком, выдайте нам утонченный декадентский смех. СТОП!

Он завопил так громко, что Барбара в буквальном смысле слова подпрыгнула. Фон Гаштайн вскочил со своего полотняного кресла и ринулся на площадку.

— Разве так смеются? — закричал он в ярости на побелевшую от страха актрису, игравшую графиню Голицыну. — Я сказал, — декадентский смех! Утонченный, усталый смех! Ты считаешь, что утонченный и усталый смех — это значит задрать голову и вопить, как ослица? Ты думаешь, графиня может так смеяться? Я показал тебе на репетиции, как надо смеяться! Пятьдесят, сто раз я показывал это вам всем! Как тебя зовут?

— Графиня Голицына, — дрожа, ответила девушка.

— Безмозглая шлюха, как твое настоящее имя?

— Винифред Джонс.

— Винифред Джонс, — отличное вульгарное имя! Как я получил актрису высшего разряда с таким вульгарным именем? Откуда ты?

— Канзас-сити, штат Миссури.

— Канзас-сити? — завопил фон Гаштайн. — И что, шлюха по имени Джонс из Канзас-сити должна знать, как играть графиню! Грязная потаскушка, ты уволена! Убирайся с площадки. Убирайся! Проститутка!

Девушка разразилась рыданиями и убежала из павильона. Барбара была поражена:

— Моррис, но ты не можешь позволить ему так обращаться с людьми!

— Что я могу сделать? Он гений!

— Гений? Вздор какой! Он чудовище!

— Тишина! — взревел фон Гаштайн, бросив свирепый взгляд на Барбару. — Миссис Дэвид, я хочу напомнить вам, что на моей площадке никому, кроме режиссера, не разрешается разговаривать!

Барбара вся кипела от гнева:

— Извините, мистер фон Гаштайн, но я хочу напомнить вам, что мой муж является продюсером этой картины. Я также хочу напомнить вам, что это актеры и живые люди, к которым надо относиться с определенным вниманием и уважением!

У фон Гаштайна от ярости глаза чуть не вылезли из орбит. Он бросил свой рупор и сбежал с помоста.

— Я ухожу! — заорал он. — Ухожу навсегда! Я отказываюсь подчиняться приказам всяких буржуа. Найдите себе ковбоя, чтобы он поставил вам этот кусок дерьма.

— Вилли! — закричал Моррис. — Ну вот, ты добилась своего, — прошипел он жене и кинулся за режиссером. — Вилли, все мы нервничаем, давай не будем пока сходить с ума… Давай поговорим…

Пока Моррис и Вилли кричали друг на друга, Барбара уселась в кресло, а Сонни — любимый пудель Лауры Кайе выскочил из рук ее костюмерши, подбежал к «пауку» (одной из мощных электрических розеток на полу сцены), поднял перед ним ногу и помочился. Посыпались искры, половина ламп погасла, а визжащий пуделек был отброшен на середину сцены, где с перепугу цапнул Распутина за лодыжку. Майлс Пирсон завыл, чтобы привели доктора и сделали ему укол против бешенства, а Лаура устроила истерику из-за своего песика и потребовала послать за ветеринаром.

К концу дня, когда Вилли наконец нехотя согласился вернуться к съемкам, были отсняты всего несколько футов пленки. Бухгалтер Морриса подсчитал, что потерянный съемочный день стоил «Дэвид продакшнз» одиннадцать тысяч четыреста семьдесят восемь долларов, включая сюда гонорар доктора и ветеринара.

Но это было только начало неприятностей Морриса.

Спустя три дня, ночью, его разбудил телефонный звонок: звонил германский гений, который находился в тюрьме. Соседи фон Гаштайна, встревоженные приглушенными воплями, доносившимися из подвала дома Вилли, позвонили в полицию. Полицейские обыскали здание и в подвале обнаружили обнаженную актрису, привязанную к стулу. На подвальных стенах висела внушительная коллекция венгерских плеток, хотя Вилли удовлетворял свои садомазохистские прихоти не тем, что хлестал девушку, а тем, что вырывал у нее волосы прядь за прядью. Полиция также обнаружила у него большое количество порнографических открыток, которые могли бы составить целую библиотеку. Вилли выражал негодование по поводу своего ареста, называя его нарушением «гражданских прав».

Тяжело вздыхая, Моррис кинулся в полицейский участок и взял на поруки своего режиссера. Нэту Фингеру удалось сохранить инцидент в секрете от прессы и умаслить девушку, предложив ей небольшую роль в следующей картине Морриса. Барбара тщетно пыталась уговорить мужа заменить германского гения другим режиссером, однако Моррис настаивал на том, что верит в этого человека, и убедил ее, что кадры отснятых эпизодов оргии были блестящими. Съемки «России» продолжались.

Однако когда началась вторая неделя съемок, стали вырисовываться неприятности нового и более зловещего — характера. Рекс Армстронг уже снялся в нескольких незначительных эпизодах, но его первая большая сцена снималась в столовой дворца великой княгини Ксении. Лакей Игорь, которого играл Рекс, должен был подать великой княгине перепела. Влюбленное выражение его лица свидетельствовало о весьма обычном обстоятельстве — ведущий актер фильма одурел от актрисы, игравшей роль героини. Вилли, как обычно, наворотил множество смехотворных деталей, чтобы добиться достоверности: на этот раз он нанял шеф-повара отеля «Александрия» приготовить огромного павлина, начиненного перепелами. Стол в столовой комнате прогибался под тяжестью взятых напрокат серебряных канделябров и четырех суповых мисок, заполненных цветами. Хотя это и вызывало естественное сомнение в близком знакомстве Вилли с гастрономическими привычками великой княгини, посреди стола он водрузил фонтан с шампанским — изо ртов двух пухленьких херувимчиков били струи шампанского «Луи Редерер кристал». Позади же каждого из десяти обеденных стульев стоял лакей в ливрее. За окнами, лишенными стекол, плавали искусственные снежинки, имитируя зимний Санкт-Петербург в Калифорнии с ее сорокаградусной жарой.

Барбара и Моррис наблюдали за первыми съемками этой сцены. После обычных предварительных указаний Вилли закричал в мегафон:

— Готовы?

— Готовы, мистер фон Гаштайн, — ответил помощник режиссера.

— Хорошо. Рекс, ты войдешь в дверь с павлином в руках. Все по местам!

Лаура Кайе, выглядевшая очаровательной в романтическом вечернем платье, отделанном мелким жемчугом, заняла свое место во главе стола. Никого больше не было за столом, за исключением лакеев, потому что идея Вилли состояла в том, что, показывая великую княгиню, обедавшую в одиночестве в присутствии десятка лакеев, он тем самым подчеркивал ее презрение к социальной справедливости, а также ее высокомерие и общую стервозность. Все эти аристократические замашки растают, как лед в Финском заливе, после того как Игорь пустит в ход свой пролетарский шарм. Но это случится позднее. А пока температура в пышной груди великой княгини колебалась у нулевой отметки.

— Синьор Гарда!

Трио начало играть томное «Анданте кантабиле» Чайковского.

— Камеры! Начали!

Застрекотали камеры… Открылись двери, и два лакея внесли огромный серебряный поднос с фаршированным павлином. Правого лакея играл Рекс, выглядевший, как всегда, красавцем, но казавшийся необычайно потерянным. Лакей слева, как ему было велено, двинулся вдоль стола по направлению к Кайе, но тут Рекс врезался в стол и рухнул вниз лицом прямо в фонтан с шампанским.

— Стоп! — заревел Вилли, заглушив вопль Лауры Кайе: павлин плюхнулся на стол, из него посыпались перепела, один из которых скатился на колени Лауры.

— Стоп! Стоп! Стоп! — Вилли вытанцовывал что-то похожее на бешеную джигу. — Рекс, что ты, ни черта не видишь? Ты же врезался в этот чертов стол! Ты что, ослеп?

Рекс уже стоял, шампанское стекало по его щекам.

— Да он пьян! — ахнул Моррис.

И действительно, любимец Америки был пьян в стельку. Еще один съемочный день был потерян, и бухгалтер Морриса оценил убытки в одиннадцать тысяч долларов.

Моррис был богатым человеком, но к восемнадцатому дню съемок «России» он уже знал, что финансовых трудностей ему не избежать.

Когда он проезжал в своем желтом «мармоне» по бульвару Сансет, направляясь в «Американский банк», он взглянул на декорации дворца Валтазара, построенные Гриффитом три года назад для своего гигантского провального фильма «Нетерпимость», и тяжело вздохнул. Не существовало более яркого символа безрассудной мегаломании, чем эти злосчастные декорации с их алебастровыми слонами и огромными одноэтажными домиками бульвара Сансет, даже после того, как Управление пожарной охраны Лос-Анджелеса объявило их пожароопасными. Меньше всего Моррису хотелось сейчас вспоминать о «Нетерпимости», которая оставила публику равнодушной, но он знал, что в мире кино уже сравнивали «Россию» с «Нетерпимостью», а огромный Зимний дворец, выстроенный Моррисом в долине Сан-Фернандо, — с дворцом Валтазара. Декорации Зимнего дворца, которые должны были быть фоном для одной из кульминационных сцен фильма — взятия царского дворца революционерами, — первоначально были оценены в сто пятьдесят тысяч долларов, но под конец их стоимость выросла почти до двухсот тысяч, что составило одну десятую от всей сметы фильма. Экстравагантность фон Гаштайна, пьяные кутежи Рекса и простое невезение тоже изрядно подкосили бюджет, но Моррис знал, что снова вина лежит на нем. Монументальность концепции фильма увлекла его, и он начал осуществлять этот проект вопреки всем советам. Если «Россия» провалится, это будет только его собственная вина, и ничья больше.

Приехав в банк, он поднялся на лифте на седьмой этаж, где его провели в кабинет первого вице-президента банка — Элберта Дина. Дин излучал дружелюбие, свойственное жителям Среднего Запада, однако Моррис знал, что за этими очками без оправы и дружеской улыбкой скрывался острый ум. Благодаря Виктору Моррис мог позволить себе роскошь быть относительно свободным от денежных затруднений. Теперь же этой роскоши не существовало. Моррис почувствовал себя в кабинете Дина почти так же униженно и неуютно, как это было пять лет назад, когда он впервые переступил порог офиса человека, ставшего потом его тестем.

— Элберт, мне нужен миллион долларов! — выпалил он, прежде чем банкир произнес обычную фразу о погоде. — Вы одолжите мне его?

— Значит, слухи верны, — сказал Дин. — Вы превысили смету.

— Да, это так. Но «Россия» принесет миллионы! Я знаю, что они болтают — это, дескать, еще одна «Нетерпимость», — но они не видели дейлиз[65]!. Они прекрасны…

Элберт поднял руку:

— Моррис, не пытайтесь надуть меня. — Все дейлиз прекрасны. Но почему же вы пришли ко мне, а не к Виктору Декстеру?

Моррис помрачнел:

— Я мог бы солгать вам, но не буду. Виктору с самого начала «Россия» не нравилась.

— И вы вложили собственные два миллиона?

— Да.

— А теперь вам нужен еще один миллион. — Элберт поглядел на листок бумаги перед собой. — Моррис, у нас есть закладная на ваш дом в семьсот тысяч долларов и закладная на вашу студию. Даже если бы я и верил в «Россию», а я в нее не верю, я бы все равно не стал рекомендовать своему банку дать вам ссуду. Честно говоря, меня уже беспокоит судьба денег, которые мы дали вам в кредит. — Бледно-голубые глаза за стеклами очков без оправы оторвались от листа. — А ваша жена? Она ведь состоятельная женщина. Разве она не может помочь вам?

Моррис встал:

— Я лучше пойду снова продавать обувь, чем попрошу у своей жены хоть цент. Ну, спасибо, Элберт. Я знал, что зря трачу здесь время. И почему я никогда не слушаю самого себя?

Лорна вернулась в Нью-Йорк через неделю после ужина с Карлом Марией фон Герсдорфом. Лорд и леди Пемброук в это время отправились на север страны, сначала на уик-энд к Вильяму Рэндольфу Херсту в Сан-Симсон, а потом на недельный отдых на туристское ранчо в Неваде. Теперь они вернулись в Лос-Анджелес, чтобы пересесть на нью-йоркский поезд. Люсиль читала журналы в своем двухкомнатном номере в отеле «Александрия», когда раздался звонок в дверь. Так как А-а-арчи играл в гольф, ей пришлось открыть дверь самой.

— Привет, дорогая! — Она поцеловала Барбару.

— Мама, ты выглядишь великолепно. Ранчо, должно быть, пошло тебе на пользу.

— О, там было хорошо. Арчи все время падал с лошадей. Он плохой ковбой. Как Аллен? — Она говорила о годовалом сыне Барбары.

— Все еще сосет палец на ноге, но он от этого отвыкнет. Мама, сколько я стою?

Мать удивленно на нее взглянула:

— Какой странный вопрос. Почему тебе нужно это знать?

— Мне известно, что отец учредил кредитный фонд для каждого из нас, но не имею представления о его размерах, ты же знаешь, как он скрытен в отношении денег.

— О да, это так. Но ты так и не ответила на мой вопрос. Зачем тебе нужно это знать? Надеюсь, ты не собираешься одалживать Моррису деньги на его картину?

— Мама, у него неприятности. Ему срочно нужен миллион долларов, и никто не дает ему денег, потому что все говорят, будто «Россия» провалится. Я должна помочь ему!

— Потому что он твой муж?

— Да.

— Ты говорила мне, что была против того, чтобы он делал эту глупую эпопею, и все-таки ты готова дать ему деньги?

— Я люблю его, — просто сказала Барбара.

— Миллион долларов — большая цена за любовь. Это Моррис попросил тебя вложить деньги в фильм?

— О нет! Он никогда не попросит меня об этом. Он может попросить тебя или еще кого-нибудь, однако он слишком горд, чтобы обратиться ко мне. И отец, конечно, отказал ему, так что это исключено. Он на самом деле загнан в угол, и хотя я думаю… Я не возлагаю больших надежд на этот фильм, но все равно хочу помочь ему. Мой кредитный фонд достаточно велик, чтобы я могла взять под него миллион долларов?

— Да, разумеется.

— Тогда я позвоню отцу и попрошу оформить мне кредит. Я могу позвонить по твоему телефону?

Она заказала разговор. Трансконтинентальная телефонная служба была введена в действие пять лет назад, в январе 1915 года, и все еще считалась новинкой. Но связь была удивительно хорошей, и уже через пять минут Барбара разговаривала с Виктором. К ее изумлению, отец не выдвинул никаких возражений и сказал, что отдаст распоряжение на следующий же день перевести деньги на счет Морриса в «Американский банк» — банк-корреспондент «Декстер-банка», — кредит будет предоставлен под обычный деловой процент, то есть четыре процента. Виктор добавил, что шлет ей свою любовь, и пожелал Моррису удачи. Когда Барбара повесила трубку, ей пришло в голову, что иметь отца-банкира — это совсем неплохо!

Во время ее разговора с отцом Люсиль удалилась в спальню. Потом Барбара подошла к дверям и увидела, что мать сидит в кресле около окна, по ее щекам текли слезы.

— Мама, что случилось?

— О, ничего.

Барбара вошла в спальню.

— Ты не можешь плакать ни от чего. В чем дело?

Люсиль взяла ее за руку:

— Просто… Я подумала, как хорошо любить кого-нибудь так, как ты любишь Морриса. Он такой своеобразный человек, но… Словом, ты ведь сразу же решила одолжить ему деньги, правда?

— Да.

— Я хотела бы быть такой же, как ты. — Она закусила губу, пытаясь сдержать слезы. — А я только и делала, что брала их у твоего отца. Брала, брала, брала… О, я не притворяюсь, что, если бы мне пришлось повторить все сначала, я бы вела себя по-другому, но все же я стыжусь своего поведения. О Господи, единственное, что я ненавижу, это женщин среднего возраста, оплакивающих свои ошибки…

— Может быть, иногда и неплохо поплакать.

— Возможно. Парадокс в том, что, оказывается, твой отец был прав.

— О чем ты?

— Когда мы договорились о разводе, он напоследок сказал мне, что жалеет меня, так как знает, что со мной случится. Я не забыла его слов, и он оказался прав, черт его побери. Я знаю, что все говорят обо мне, в том числе и ты, и Лорна, и Дрю… что я «купила» Арчи, — и это правда. Ему плевать на меня, и я это знаю. Я просто недалекая тщеславная женщина, которая купила себе молодого мужа и титул.

Барбара стиснула руку матери.

— Все мы все равно любим тебя.

— Правда?

— Конечно.

Она наклонилась и поцеловала мать. Люсиль обняла Барбару.

— По крайней мере я сделала в жизни одну хорошую вещь, — прошептала она, — я родила двух замечательных дочерей.

Когда Моррис вошел в «Каса дель Мар», он спросил дворецкого:

— Где миссис Дэвид?

— Наверху в детской, сэр.

Моррис взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, пролетел по коридору и ворвался в детскую. Барбара сидела в кресле-качалке и кормила Аллена из бутылочки.

— Нет! — закричал он, тыча в жену пальцем, словно обвиняя ее. — Я не возьму твоих денег! Я ценю твое благородство, но Моррис Дэвид не примет денег от жены! Мне наплевать на то, что дела совсем плохи нет!

Барбара была невозмутима:

— Тебя не устраивают мои деньги?

— Да, не устраивают! Каждый продюсер в Голливуде скажет, что я на содержании у жены!

— Ты бы взял деньги у моего отца, однако не возьмешь у меня? Это очень странный двойной стандарт, Моррис. Кроме того, я не даю их тебе. Я вкладываю их в «Дэвид продакшнз». На определенных условиях.

Он уставился на нее:

— Еще и на условиях! На каких же?

Барбара встала, поцеловала Аллена в лобик и уложила его в плетеную колыбельку.

— Моррис, ты гений комедии, — начала она. — Никто в Голливуде не может сделать более смешного фильма, чем ты. Это может показаться странным. Но самой смешной твоей картиной может оказаться «Россия».

Он побагровел.

— Смешной? — закричал Моррис. — Эффектной, — да! Трогательной, трагической, волнующей — да! Но смешной?

— Это пиршество смеха. Честно говоря, когда я ежедневно смотрю отснятые куски, то с трудом удерживаюсь от хохота. Из Лауры Кайе выходит такая же великая княгиня, как из меня. А Рекс! Все, что я могу сказать об этом лакее Игоре, это то, что просто удивительно, как это с такими революционерами вроде него царь не удержался на троне. Ты должен взглянуть правде в лицо, Моррис: твой фильм — просто глупый, и не более того.

Он силился сказать что-то, но изо рта вырвался лишь какой-то шипящий звук. Моррис бросился в кресло-качалку. Барбара впервые увидела на лице у мужа страх.

— Глупый? — спросил он робко. — Ты так думаешь?

Барбара подошла к нему, встала на колени и взяла его за руку.

— Милый, я не хочу причинять тебе боль, однако я должна быть с тобой честной ради твоего же блага. Ну, и моего тоже, и Аллена. Я знаю, что ты хочешь сделать из «России», и думаю, что это великолепно и восхитительно, но ты не Д. В. Гриффит. Ты — Моррис Дэвид, и это замечательно само по себе. Ты сказал мне, что хочешь, чтобы тебя уважали, хочешь не «просто» заставить людей смеяться, — неужели ты не понимаешь, что миллионы людей любят тебя, потому что ты можешь заставить их смеяться. А что может быть замечательнее этого — заставить людей смеяться? Мне совершенно наплевать на великую княгиню Ксению или русскую революцию, и у меня есть тайное подозрение, что и всем остальным людям в Америке наплевать на это. Но заставь меня смеяться, и я полюблю тебя навеки.

Он пристально смотрел на нее.

— Ты считаешь, эта картина провалится? — шепотом спросил он.

— Эта картина — да, — сказала она, поднимаясь с колен. — Но если ты сделаешь то, что я хочу от тебя, думаю, ты добьешься грандиозного успеха.

— А чего ты от меня хочешь?

— Преврати свой фильм в комедию, — спокойно ответила Барбара, избавься от того гамбургского хвастуна Вилли фон Газбега, поставь фильм сам, и пусть люди смеются. Тебе не придется даже переснимать отснятый материал, потому что он уже смешной. Просто добавь в него немного балаганных номеров и преврати все в пародию.

— Что значит — «пародия»? Пожалуйста, говори нормальным языком.

— Ладно, это значит — шутка. Преврати все в шутку!

На его лице ясно читалось недоверие.

— Сделать шутку из русской революции? Из мировой войны? Ты так представляешь себе шутку?

— А что же это, если не шутка? Жестокая шутка, допустим, но все равно — шутка. Люди по горло сыты войной, большевизмом, но заставь их над этим смеяться, и, может быть, они лучше поймут, что это такое. Поверь мне, Моррис, ты можешь сделать это! Ты можешь сделать из этого превосходную комедию! И если ты избавишься от Вилли и превратишь свой фильм в комедию, я вложу в него деньги, необходимые тебе. Но я не вложу их в неудачный фильм, продюсером которого ты являешься. Я люблю тебя, однако я — не самоубийца.

Моррис встал с кресла, подошел к окну и стал смотреть на бассейн. Барбара наблюдала за ним, с нетерпением ожидая, что он скажет в ответ. Она увидела, как задвигались его плечи, и через несколько мгновений поняла, что он трясся от смеха. Моррис обернулся к ней, по щекам у него текли счастливые слезы.

— Сцена в столовой! — закричал он. — Когда Рекс напился и шлепнулся в фонтан с шампанским! Мы могли бы сохранить ее! Она ведь была очень смешной!

Барбара подбежала и обняла его:

— Это была настоящая потеха!

— Мы сделаем этого Игоря пьяницей! Пьяницей, который не просыхает всю русскую революцию и умудряется спасти великую княгиню Ксению!

— Рекс может сыграть пьяницу! Ведь он сам — алкоголик. О, Моррис, это просто замечательно!

Они захохотали и пустились в пляс вокруг плетеной колыбели, где Аллен Дэвид лежал на спине и сосал палец на ноге, с любопытством разглядывая своих странных родителей.

Глава 28

После развода с Люсиль Виктор переехал в номер на восьмом этаже отеля «Плаза». Он не особенно любил жить в отелях, но Люсиль оставила их дом за собой, Дрю жил в Гарварде, Барбара — на побережье, у Лорны имелась своя квартира, и она была обручена. И он внезапно почувствовал, что никому в семье больше не нужен, поэтому отель показался самым подходящим местом, чтобы жить одному. Виктору исполнилось пятьдесят два года, и он понял, что наступила пора среднего возраста. Было ужасно одиноко, а в отеле по крайней мере его окружали люди. Он думал, что когда-нибудь подберет себе квартиру, но как-то никак не мог собраться сделать это.

Виктор всегда был в восторге, когда Лорна приезжала навестить его, а делала она это частенько, и этот апрельский вечер не стал исключением. Когда она появилась на пороге номера, то показалась ему очень хорошенькой в своем светло-голубом платье. Ее щеки были такими же розовыми, как тюльпаны в парке под окнами отеля.

— Мы сегодня с тобой ужинаем вместе, — она поцеловала отца в щеку, — я даже оплачу счет. Неплохой сюрприз для тебя, а?

— Приятный сюрприз. А по какому случаю?

— Ты готов выдержать шок? Я обручена!

Он выглядел смущенным:

— Да, я знаю это. Ты обручилась несколько месяцев назад. Я уже начал сомневаться, выйдешь ли ты вообще замуж за Томми.

— С Томми я больше не обручена, слава Богу. Доктор Рэндольф — милый зануда, и наш брак с ним был бы катастрофой. — Она сжала отцовскую руку. — Папочка, я встретила самого замечательного человека! Его зовут Карл Мария фон Герсдорф, он самый блестящий пианист в мире, мы женимся в следующем месяце! Ну, что ты думаешь об этом?

Виктор медленно покачал головой:

— Я не знаю, что я думаю об этом. Когда все случилось?

— Я встретила его в прошлом январе у Барбары, и он мне понравился — нет, буду честной, — он мне очень понравился. Затем, через несколько недель, я вернулась в Нью-Йорк, он позвонил мне и попросил о встрече. И я сказала: да.

— Но ведь ты была помолвлена…

— Я знаю. Но мне все равно. О, папа, я без ума от него! Ты тоже его полюбишь — ты увидишь его сегодня вечером. Он придет на ужин.

— Ты говоришь, он пианист? Он этим зарабатывает себе на жизнь?

Она поцеловала его в щеку.

— Нет, — ответила она с улыбкой. — Но когда-нибудь будет зарабатывать. И не говори, что он охотится за моими деньгами, потому что это не так. У Барбары все вышло хорошо с Моррисом, так ведь? А он был еще беднее, чем Карл.

— Ну, не тогда, когда она вышла за него замуж. Однако я ни в коем случае не буду выступать против кого-либо, кто беден. Я и сам когда-то был беден, ты знаешь. Просто я подумал, сможет ли он содержать тебя.

— Сомневаюсь в этом. По крайней мере какое-то время не сможет. Но мы справимся.

— А где вы будете жить.

— Он переедет ко мне.

— Но вы же не можете жить там, в двух комнатах. Хорошо, мы найдем вам квартиру. Поздравляю тебя, Лорна.

Она обняла отца:

— О, папочка, я так счастлива! А ты счастлив за меня?

— Очень счастлив. Очень.

И он был искренен в этих своих словах. Но сейчас его последняя дочь покидала его.

И Виктор ощутил еще большее одиночество.

Офис Морриса Дэвида в студии «Дэвид продакшнз» производил впечатление. Барбара выбрала для него мебель, комната была заполнена изделиями английского антиквариата. Лаура Кайе сидела в кресле в стиле Регентства перед столом Морриса, выполненном в стиле Георга III. В элегантном белом костюме и белой шляпке, она выглядела по-британски утонченной, но совсем не в стиле ретро. Моррис видел в Голливуде массу красивых женщин, однако эта розовощекая блондинка с красивым ртом и пышной грудью сама по себе представляла определенный стиль, правда, несколько перегруженный деталями.

— Ты должен поговорить с Рексом, Моррис, сказала она. — Он треплет по всему городу, что я сплю с ним, меня это приводит в бешенство! И это не очень хорошо для фильма. Если об этом напишут в газетах, это может действительно повредить «России».

Моррис встал из-за стола.

— Я знаю, — вздохнул он, — Рекс напивается и болтает все, что взбредет ему в голову, а в эти дни ему в голову взбрела ты. Я заткну его, не беспокойся. Кстати… — Он подошел к ней и положил ей руку на плечо. — Ты спишь с ним?

Лаура бросила на него холодный взгляд.

— Нет, — наконец ответила она. — О, я допускаю, что он прекрасно выглядит. Но я не сплю с пьяницами.

— Ты — шикарная девочка, Лаура. В этом городе, если уж надо с кем-нибудь спать, то с тем, кто может принести тебе пользу.

Она продолжала смотреть на него. Его рука медленно скользнула с плеча вниз, по направлению к ее высокой груди.

Лаура Кайе не остановила его.

Премьера «России» состоялась в кинотеатре «Иджипшн сиэтр» вечером 12 мая 1920 года, фильм был оценен как одно из самых ярких событий года. Прожекторы пронизывали небо, сотни поклонников напирали на полицейские кордоны, стараясь разглядеть кинознаменитостей, выходивших из своих лимузинов.

— Смотрите: Рекс Армстронг! — завопила какая-то девица, и толпа забесновалась, увидев, как кинозвезда выходит из своей «испано-сюизы». Бывший Вальдо Рэйдбоу выглядел великолепно в своем фраке и был даже трезв, а его пассия, Барбара ла Марр, была словно видение (в ее сумочке из серебристой парчи хранилась небольшая золотая коробочка с кокаином). Когда подъехал лимузин Лауры Кайе, настала очередь мужчин прийти в неистовство, и Лаура не обманула ожиданий своих поклонников. В свете вспышек она улыбалась и махала рукой, и сопровождавший ее Род ла Рок тоже улыбался и махал рукой. Легендарная ночь Голливуда творилась на глазах у всех.

Морриса и Барбару Дэвид приветствовали лишь несколькими возгласами, хотя Барбара выглядела такой же красивой, как любая кинозвезда, в своем черном платье с блестками и шиншилловой накидке. На шее у нее было бриллиантовое колье, которое Моррис подарил ей в этот день за «веру в «Россию» и поддержку», как он смущаясь сказал. Моррису было все равно, узнает ли его толпа, и он совсем не нервничал. Он знал, что его фильм имел потрясающий успех. Все, кто видел «Россию», приходили в экстаз. Все в один голос повторяли, что это самый смешной фильм за всю историю кино.

Так оно и было. Зрители от первого кадра до последнего стонали от смеха, а потом стоя устроили овацию.

— Теперь деньги польются рекой! — ухмыльнулся Моррис, поцеловав жену. — И все это будет наше!

Барбара улыбнулась, но ничего не сказала. Она была потрясена успехом «России» и горда своим мужем.

Но внутри у нее все клокотало.

Когда они вернулись в «Каса дель Мар» после приема в честь премьеры, было уже три часа ночи, и слуги спали. Барбара зажгла свет и сбросила шиншилловую накидку на один из испанских диванов.

— Какой вечер! — ликовал Моррис, входя вслед за ней в большую двухэтажную комнату. — Какой вечер! Я знал, что она им понравится, но так! Какой вечер! — Он подошел к жене и обнял ее. — Ты красива, — он поцеловал ее, — и ты спасла мой фильм. Когда мы состаримся и я скажу тебе: «Барбара, милая, твой муж — великий человек», ты скажи мне: «Мой муж — шмук, потому что хотел сделать «Россию» обычным фильмом». Скажи мне это, дорогая, потому что это правда. Сегодня вся моя благодарность — тебе.

Он снова поцеловал ее. Она отступила и со всей силой влепила ему пощечину.

— Какого черта?.. — Он ухватился за горящую щеку, изумленно на нее уставившись.

— Это тебе за Лауру Кайе! — вскричала Барбара. Потом достала из мраморной коробочки сигарету и закурила.

— Ты узнала… Как?

— Это не столь важно. — Она повернулась к нему, выдохнув дым. — Моррис, я люблю тебя. Ты мой муж, отец моего сына, и последнее, но едва ли менее важное, ты — блестящий создатель кинофильмов. Я и раньше предполагала, что, общаясь со всеми красивыми женщинами в этом городе, ты неизбежно обманешь меня. Ну вот, ты и сделал это. Это причиняет мне сильную боль, очень сильную боль, но ты уже сделал это и сделаешь снова. Я не могу остановить тебя — и не буду даже пытаться. Но я хочу, чтобы ты говорил мне правду. Хочу, чтобы ты был честным, когда станешь обманывать меня, хотя это и звучит безумно! Единственная вещь в нашем браке, которую я не буду сносить, это ложь!

— Тебе нужен список? — взорвался Моррис. — Я что, должен написать тебе список? Пожалуйста: в понедельник я спал с Лаурой Кайе, во вторник — с Мэри Майлс Минтер…

— Нет, мне не нужен список, — с горечью в голосе произнесла она. — Не будь глупым. Просто я хочу знать… — Она умолкла, села в кресло и заплакала. — Нет, я не хочу знать. Спи с кем хочешь, но не попадайся мне на глаза. Я не хочу знать об этом…

Моррис сгорал от чувства вины. Он подошел к ней и обнял.

— Прости меня, — прошептал он, целуя ее глаза, мокрые от слез. — Боже, мне так жаль…

— Неужели ты не видишь, что я люблю тебя, сумасшедший? И боюсь тебя потерять… О, Моррис, просто скажи мне, если ты меня разлюбишь. Пожалуйста, скажи мне. Я могу перенести, что ты спишь с ними, но я не смогла бы вынести мысли о том, что ты кого-то из них любишь. Ты можешь понять это?

— Никогда я не полюблю никого, кроме тебя. — Он поцеловал ее. — Никогда. Никого, кроме тебя.

— О Боже, если бы я могла поверить тебе…

— Поверь мне! Я клянусь! Да, я обманул тебя. Скажи, мог бы я не клюнуть на Лауру? Нет, если я нормальный мужчина. Ты хочешь ненормального мужа? Но означает ли это, что я ее люблю? Нет! Я люблю тебя, мою жену, мою любимую, умненькую шиксу Барбару, и буду любить до самой смерти! Поверь мне! Клянусь!

Она посмотрела на его виноватое лицо, которое обожала, и, несмотря на горечь в душе, рассмеялась.

— О, Моррис, — вздохнула она. — С помощью своего языка ты смог бы пробраться даже в Ватикан.

— Ватикан? А мне нужно повидать Папу?

— Ты знаешь, что я хочу сказать. — Она заключила лицо Морриса в свои ладони и поцеловала. — Я обожаю тебя, обожаю настолько, что позволяю обманывать меня. Вот черт, тебе хочется и того и другого! — Она помолчала. — Милый, твоя картина просто великолепна. Я очень горжусь тобой!

И они поднялись в спальню.

Спустя неделю в Нью-Йорке Лорна Декстер вышла замуж за Карла Марию фон Герсдорфа. Уже во время брачной церемонии Лорна знала, что забеременела, но, естественно, никому не сообщила эту новость. Свадебным подарком отца, которому Карл очень понравился, был дом на Шестьдесят четвертой улице между Парком и Медисон-авеню. Лорна подарила мужу на свадьбу чудесный рояль «Стейнвей». Карл преподнес жене самого себя.

Через восемь месяцев Лорна родила девочку. Она согласилась с предложением Карла назвать ее в честь его матери, и новорожденная получила при крещении имя Габриэлла.