Глава десятая Искушение долгом
Часть первая

Под полуистлевшей миткалевой обложкой обретённой тетради, от корки до корки исписанной полуразмытыми теснящимися строчками, между командировочными отчётами в бухгалтерию Наркомфина и набросками нескольких служебных записок содержались записи, напоминающие то ли дневник, то ли черновик некоего автобиографического повествования. Прочтение первых же страниц не оставляло сомнений в том, что автором являлся тот самый таинственный Александр Сигизмундович Рейхан, важная птица, которой занимался штаб фронта и центральный аппарат НКВД и на розысках которого пропали - к счастью, не насовсем!- наши добрые знакомые.

Для того чтобы изучить записки Рейхана самым доскональным образом, Алексей, воспользовавшись оставленной хозяевами коньковской квартиры цифровой техникой, с максимально высоким разрешением отсканировал все страницы подряд и затем внимательно читал с большого компьютерного экрана, используя различные оптические маски, фильтры и увеличивая текст, где требовалось, до самых мельчайших деталей.

Углубившись в эту деятельность, он ощущал себя одновременно как историком, работающим с первоисточником, так и очевидцем, переживавшим осенью сорок первого схожие события и испытывавшим во многом одинаковые с автором чувства. Ведь Рейхан был не просто его ровесником, выросшим под одним с ним небом и в стенах одного города, но ещё и человеком весьма близким по образу мыслей и пониманию многих важных вещей. Алексей даже подумал, что если бы Рейхан не пошёл по линии финансовой службы, достаточно закрытой и непубличной, то у них наверняка бы имелась возможность пересечься и познакомиться если не в стенах ИФЛИ, то уж точно на какой-нибудь театральной премьере или в концерте.

Так, подолгу вглядываясь в слова, сложенные из полуистлевших букв, выписанных привычным довоенного стиля почерком, Алексей незаметно для себя прожил несколько месяцев чужой и одновременно собственной жизни.


“Нахожусь в Орле третий день. Сегодня вечер вторника, и после насыщенного событиями и впечатлениями вчерашнего дня здесь снова ничего не происходит. Сижу в номере и не знаю, получит ли какое-либо продолжение моя странная миссия, временами кажущаяся даже фантастичной, или же вместо результата я получу по шее. Или схлопочу что-нибудь похуже.

Хорошо, что покуда в гостиничном буфете есть еда, меня продолжают кормить, хотя с каждым днём мой рацион становится всё более скудным. Хорошо, что работает душ в конце коридора, и по утрам из него даже течёт тёплая вода. Хорошо, что соседние номера опустели: из одного выбыл полковой комиссар, который после обеда всякий раз напивался и начинал звать к себе, а из другого съехало высокопоставленное семейство местного розлива, в котором постоянно, даже по ночам, кто-то из детей громко плакал, а может быть, и рыдали все одновременно… Я понимаю, что идёт война, но ведь нельзя же так!.. Хотя с другой стороны - что именно я понимаю? Ведь настоящей войны-то я ещё не видел…

Итак, в сложившемся положении я обладаю единственным преимуществом - временем. Употреблю же это свободное время на то, чтобы получше зафиксировать произошедшие события и привести в порядок мысли. Постараюсь ничего не скрывать, хотя временами накатывает животный страх и очень хочется о том или о другом умолчать. Утешаюсь тем, что если я благополучно вернусь в Москву, то эта тетрадь послужит отчётом о моей командировке, ну а если нет - станет для меня индульгенцией, поскольку, как мне представляется, я делаю не просто всё, что должен делать, а всё, что могу.


3/IX-1941

Мой рабочий день в среду третьего сентября не предвещал ни малейших потрясений. Несколько дней назад я получил от начальника главка персональное задание по сверке наших довоенных расчётов с Польшей. После нападения Германии на СССР советское правительство восстановило отношения со сбежавшим в Лондон польским кабинетом, пошла речь шла о создании на нашей территории польских военных частей, и в этих условиях требовалось урегулировать остававшиеся с 1939 года открытыми финансовые вопросы. Из-за дурацкой убеждённости всех окружающих в том, что в силу моей фамилии я имею к Польше какое-то особенное отношение, мне не удалось отвертеться. Тогда я прямо сказал начальству, что из-за невозможности осуществлять корреспонденцию с оккупированной Варшавой, где все документы, надо полагать, давно сгорели, результат от этой работы будет нулевым - однако меня, разумеется, даже не стали слушать.

И вот когда бессмысленность выверки всех этих давно обнулённых мировой войной счетов должна была сделаться очевидной, и мне как крайнему надлежало получить за это пребольшой втык, неожиданно пришло избавление от разноса. Никогда не забуду, как вместо того, чтобы вызвать в кабинет, начальник главка спустился ко мне в общий зал и дрожащим от волнения громким шёпотом сообщил, что меня вызывает сам товарищ Сталин!

Признаться, я тоже вначале этому не поверил, однако когда за мной прислали машину с двумя офицерами охраны, мне по-настоящему сделалось страшно. Я даже забыл поинтересоваться, по какому вопросу мне предстоит докладывать, и не захватил с собой ровным счётом ничего, даже блокнота с вечным пером.

Я думал, что меня повезут к Кремль, однако мы поехали на улицу Кирова, где через какой-то густо заросший дворик меня провели к неприметной двери, откуда вниз вела длинная металлическая лестница, после которой долго шли по узкому бетонному коридору, тускло освещённому редкими электролампами. Затем ещё несколько спусков вниз, переходов, подъём - и я неожиданно оказываюсь в залитой ярким светом просторной приёмной, устланной ковром, с длинным рядом дубовых кресел. После прохода по пугающему подземелью эти кресла показались мне сказочно удобными.

Кроме меня в приёмной находились несколько военных. Будучи лицом сугубо штатским и не подлежащим призыву в Красную Армию, я так и не выучился разбираться в знаках различия, однако здесь было ясно, что я дожидаюсь приёма в обществе настоящих генералов. Из обрывков их разговоров, которые они вели шёпотом под громким гулом работающей в подземелье вентиляции, я понял, что тут находится сама Ставка. Мне сделалось страшно и весело одновременно. Почему я чувствовал в те минуты именно так - объяснить не могу: восторг от предстоящей встречи с Вождём сменялся опасением, что я сделаю что-то не так, однако этот страх немедленно уходил, как только я вспоминал, что вокруг идёт война. Ведь даже оставаясь в Москве, можно погибнуть от фашистской бомбы в любой момент. Поэтому покуда я здоров и цел, пока я дышу и в состоянии мыслить, я постоянно ощущаю в себе эту бодрость и весёлость.

Ждать пришлось очень долго: меня увезли из наркомата в районе пяти вечера, а приглашение пройти в кабинет Вождя прозвучало ближе к полуночи. Услыхав свою фамилию, я вскочил, как ошпаренный, и от бешенного волнения у меня неожиданно свело ногу. Так, прихрамывая и имея, наверное, выражение сильной боли на лице, я вступил в заветный кабинет.

Офицер, сопровождавший меня всё это время, остался за дверью. Я слишком поздно понял, что оказался совершенно один, и несколько минут остолбенело глядел на Иосифа Виссарионовича.

Как я сейчас отлично понимаю, причиной моего замешательства явилось то, что я бессознательно отказывался узнавать в невысоком человеке, стоящем в нескольких метрах от меня, человека совершенно иного рода - подлинного Сталина, каким весь наш народ, и я не исключение, представляли себе Вождя… Я ожидал увидеть былинного богатыря - а Сталин, на самом деле, был узкоплечий, с уставшим и нахмуренным немолодым лицом… В то же время из него исходила непонятная, но ясно осязаемая спокойная и ровная сила. Определённо, Сталин обладал сильнейшим магнетизмом, способным воздействовать на людей, которые находились с ним рядом. Ну а таких, как я, кто оказывался перед ним впервые, этот магнетизм парализовывал и менял совершенно.

Первых слов, которые Сталин произнёс в мой адрес, я не помню. Также не помню, как оказался усаженным в кресло, установленное напротив большого стола, на котором была расстелена огромная военная карта. Я не мог поверить, что присесть в кресло мне, двадцатипятилетнему столичному повесе, занимающему едва ли не следующую после машинистки должность в Управлении госдоходов Наркомфина, предложил сам Сталин - но ведь я ни за что в его присутствии сам бы не сел! А затем, так же совершенно внезапно, я обнаружил, что вместе со Сталиным в кабинете находится ещё и нарком госбезопасности Берия.

Берию, в первые же месяцы после своего назначения на эту должность распорядившегося освободить из тюрем тысячи несправедливо осуждённых, чьи речи всегда отличались точностью мысли, а внешне при своих неизменных пенсне и шляпе он был похож на университетского профессора, я чрезвычайно уважал. Хорошо помню, как на одной вечеринке двое моих приятелей завели разговор, что в руководстве СССР практически не осталось “пассионариев революции”, а я с пеной у рта доказывал, что время “пассионариев” безвозвратно миновало и сегодня нужны “интеллектуалы”. А в качестве соответствующего примера привёл двоих - Молотова и Берию.

Теперь, очутившись с Берией в одном кабинете, я начал испытывать страх оттого, что в разговоре с ним могу оказаться не на высоте, и вместо умного и обстоятельного ответа сморожу какую-нибудь глупость.

Первый вопрос, который я услышал в свой адрес, исходил как раз от Берии: какие иностранные языки я знаю? Я ответил, что владею французским и немного - немецким. Берия поинтересовался, знаю ли я польский, - я сказал, что в настоящее время, получив в наркомате поручение работать с польскими документами, я изучаю польский на ходу, а при необходимости обращаюсь к прикреплённому переводчику.

— Так вы по национальности не немец и не поляк?— вступил в разговор Сталин.

— Нет, товарищ Сталин,— ответил я, стараясь произносить слова отчётливо и избегать нервной скороговорки.— Мой отец имел польские корни, а мать - русская. С буржуазной Польшей у нас в семье не было никаких контактов, и если даже там у нас имеются какие-либо родственники, то они про нас ровным счётом ничего не знают.

Сталин внимательно посмотрел на меня и немного отстранённо, как мне показалось, произнёс:

— Это плохо, товарищ Рейхан, когда рвутся связи между родственниками, между близкими людьми. А чем занимается ваш отец?

Я замялся, решительно не зная, что отвечать. Неожиданно меня выручил Берия, сообщивший Сталину, что мой отец занимал руководящую должность в Госплане - это была последняя должность, которую он получил после возвращения из башкирской ссылки. Я с ужасом ожидал, что Берия сообщит и про последующий арест отца, однако Сталин дал понять, что удовлетворён ответом.

Но не успел я с облегчением вздохнуть, как прозвучал следующий вопрос:

— А кем была до революции ваша мама?

— Она происходила из семьи служащих,— ответил я точно теми же словами, что писал про неё во всех многочисленных анкетах. Это являлось правдой: ведь насколько мне было известно, в мамином роду не было помещиков и капиталистов: её отец, мой дед, работал управляющим доходными домами, то есть служил, а мамин брат, о судьбе которого я не ведал ничего, кроме немногочисленных и смутных слухов, до революции тоже числился на службе у хозяина, крупного московского фабриканта.

Я честно и откровенно перечислил всё то немногое, что ведал о своих близких. Каково же было моё удивление, когда Берия не просто продемонстрировал феноменальное знание едва ли не всех моих анкетных данных, но и выдал про моих родственников нечто такое, что любого могло лишить дара речи:

— Его мать, Анастасия Михайловна, до того как в 1913 году вышла замуж за приказчика Сигизмунда Рейхана, носила фамилию Кубенская, то приходилась родной сестрой Кубенскому Сергею Михайловичу. Тому самому, который попил немало крови у органов.

Услышав последние слова, произнесённые о моём дяде, я весь содрогнулся и, наверное, побелел от страха. Не знаю, что бы сделалось со мной далее, если Сталин вдруг не положил предел обуявшему меня дикому страху.

— Не спеши с выводами, Лаврентий,— произнёс он, наклоняясь, чтобы взять со стола трубку.— Может быть, это органы неправильно повели себя по отношению к товарищу Кубенскому?

Подтверждалось самое плохое. Смутные слухи, понемногу доходившие до нас о моём дяде и все как один твердившие о том, что после гражданской войны он сделался провокатором и сдал органам ЧК и НКВД многие сотни людей, обретали более чем твёрдое основание. Думать о подобном всегда было страшно, и я обычно гнал подобные мысли подальше, будучи уверенным, что моя “иностранная” фамилия и отсутствие каких-либо прямых или опосредованных связей матери с её братом надёжно оберегают меня от подозрений в близости к человеку, прослывшему провокатором и палачом.

Теперь же мне прямо об этом напоминали— и кто, кто напоминал?

Я принялся лихорадочно соображать, с чем же в таком случае могло быть связано моё внезапное приглашение на разговор к главнейшим людям страны - неужели с тем, что меня решено обвинить в недоносительстве на дядю, о котором я даже старался не думать? Но ведь такие обвинения можно предъявить в любом райотделе НКВД, зачем было тащить меня в саму Ставку?

В результате обрушившегося потрясения я оказался настолько отрешён от происходящего, что почти не стал слушать, что произнёс Берия в ответ. Теперь, по прошествии времени, я припоминаю, что в своей первой фразе нарком упомянул, что органы, по его мнению, действительно обошлись с Кубенским неправильно, из-за чего тот застрелился.

Потом - то ли для того, чтобы расставить точки над “i”, то ли с целью показать свою осведомлённость - Берия проинформировал, что мой отец, Сигизмунд Рейхан, был арестован по ошибке, а следователь, который вёл его дело, расстрелян. Однако к моменту, когда должна была произойти реабилитация, отец, к сожалению, умер в заключении из-за “общего заболевания”.

Услышанное потрясло, поскольку до сих пор у меня, равно как и у матери, оставалась надежда, что отец жив и когда-нибудь сумеет вернуться.

Если бы Берия просто сообщил мне об этом скорбном факте, я бы решил, что он как искушённый руководитель вводит меня в курс дела перед предстоящим серьёзным разговором. Однако, говоря о гибели отца, он произнёс слова “к сожалению” с таким особенным ударением и неподдельной горечью, что моё сердце дрогнуло, и в следующий момент я уже твёрдо понимал, что мои собеседники - не жрецы, взявшие меня на заклание, а едва ли не самые сердечные и близкие на тот момент люди.

За дни, прошедшие после этого ночного разговора в Ставке, я множество раз анализировал и прокручивал в голове ту ситуацию - и должен признаться, что даже теперь, всё более и более ощущая себя на заклании, я не могу найти аргументов, чтобы обвинить Сталина во время той беседы в неискренности или двуличии. Сталин выглядел опечаленным по-настоящему, и мне даже померещилось, что я видел слезу, блеснувшую на миг в уголке его глаз. Но зачем “державцу полумира”, привыкшему распоряжаться миллионами судеб, разыгрывать сцену печали перед никому не известным мальчишкой?

И хотя последующий разговор показал, что Сталин относился ко мне более чем серьёзно и возлагал на меня вполне определённые надежды, я до сих пор не могу отделаться от мысли, что в тот момент его сочувствие моему одиночеству, которое после получения из уст Берии известия о смерти отца оглушило и объяло меня целиком, было неподдельным и искренним.

Сталин неспешно раскурил трубку, и ровным голосом, переводя взгляд то на разложенную на столе карту, то на кольца табачного дыма и затем обратно, стал говорить примерно следующее.

— Мы допустили много ошибок, товарищ Рейхан. Очень много. Из-за этих ошибок мы не смогли как следует в том числе и отразить вероломное нападение Германии… Враг стоит у Киева, у Ленинграда, рвётся к Москве. В конце июля, когда ещё месяц не прошёл с момента вторжения, врагом был взят Смоленск. Захватчики во все времена рвались к Смоленску, от которого открывается прямая дорога на Москву, без единой водной преграды… Теперь нам предстоит оборонять Москву… Как вы думаете - удержим мы нашу столицу?

Последние слова Сталина обожгли меня, и я не нашёл ничего другого, как ответить, вставая:

— Обязательно удержим, товарищ Сталин! Весь народ настроен на победу. Я дважды подавал заявление, чтобы меня мобилизовали в Красную Армию, но военкомат мне отказал, ссылаясь на медицинскую статью. Помогите, пожалуйста, чтобы эти бюрократы согласились выдать мне оружие!

Я великолепно сознавал, что Сталин вызвал меня отнюдь не для того, чтобы уговорить написать заявление в военкомат в третий раз, усилив Красную Армию достаточно сомнительным бойцом,- однако другого ответа, согласитесь, в тот момент прозвучать просто не могло.

— Я тоже так думаю, что Москву мы не сдадим. Более того, я думаю, что эту войну мы завершим даже не на нашей государственной границе, а на территории противника, в самом его логове, в городе Берлине. Путь, правда, предстоит тяжёлый и непростой. А вам, товарищ Рейхан, не нужно отправляться на фронт. Я не отпустил бы вас туда даже в том случае, если бы вы являлись чемпионом страны по любому спортивному многоборью. Война, как известно, ведётся не только на фронте. Имеется другой участок, на котором ви должны нам помочь.

Произнося последние слова, Сталин явно заволновался, из-за чего в его речи усилился закавказский акцент, и “вы” он произнёс как “ви”.

Я же всем своим видом дал понять, что слушаю его с огромным вниманием.

Однако вместо того, чтобы продолжить, Сталин подал неуловимый знак, и за него говорить стал Берия.

— Ваш дядя, Сергей Михайлович Кубенской, до революции работал управляющим у фабриканта Второва. Этот фабрикант, вопреки расхожим представлениям, был честным человеком и патриотом. После революции по отношению к Советской власти он повёл себя лояльно. Известно, что когда Второва застрелили белогвардейцы, Ленин был сильно расстроен…

Здесь нарком остановился, словно желая проверить реакцию Сталина - так ли и о том ли он говорит? Не отрываясь от трубки, Сталин столь же неуловимо послал ему знак продолжать.

Берия, много знавший и безусловно хорошо подготовившийся к разговору, попытался вместить суть вопроса в несколько коротких фраз, и потому стал говорить отрывисто и немного нервно:

— Так вот, органам с самого начала было известно, что царь Николай II назначил фабриканта и банкира Второва единственным гражданским распорядителем огромного государственного вклада, открытого в Швейцарии. Из-за этого вклада Второв и был убит. Однако ключи, как выяснилось впоследствии, остались у его приказчика, то есть у вашего дяди. Теперь вы, товарищ Рейхан, должны оказать нам помощь в розыске царского сокровища, которое сегодня нужно нашей стране, как никогда.

Берия резко замолчал - и будто эти слова не были адресованы мне, стал смотреть на Сталина, в очередной раз вопрошая: “Всё правильно? Всё так?”

Я немного сбивчиво приступил к ответу - так же глядя не в лицо наркому, а куда-то вбок, на стену. Я ответил, что готов оказать любую помощь и выполнить любое задание. Однако если мой дядя застрелился, о чём мне только что сообщили,- то чем, чем именно я способен помочь? Ведь у нас в доме от дореволюционных лет совершенно не осталось ни вещей, ни документов, способных на что-либо пролить свет,- последнее я знал совершенно точно, поскольку, будучи школьником, мечтал написать роман о революции и в этой связи втихаря обшаривал шкафы и чемоданы в поисках, как мне представлялось, старых газет, книг и документов. К сожалению, мои родители уничтожили абсолютно все рудименты былого, даже фотокарточки.

Я также подумал про себя, что органы госбезопасности до момента самоубийства дяди имели, должно быть, не один миллион возможностей самим допросить его, а также получить нужные сведения от моего отца и даже от мамы - хотя, конечно же, любой допрос для неё стоил бы очередных седин и страшных болей в голове, которые всё чаще случались у неё в последние годы… Но в этот самый момент я почувствовал на себя пристальный взгляд Сталина, который, похоже, читал мои мысли.

— Никто не упрекает вас ни в чём, товарищ Рейхан,— произнёс Сталин, продолжая удерживать на мне свой гипнотический взгляд.— Мы бы давно раскрыли тайну этого царского вклада и не стали бы беспокоить вас по пустякам - но нам далеко не всё было очевидно: где искать, что искать и у кого искать. Точнее, многое как раз было известно, однако недобросовестные работники и скрытые враги не давали этим ценным сведениям нужного хода. Видимо,— здесь Сталин сделал паузу,— хотели забрать царские сокровища себе.

Я решил, что Сталин закончил говорить, и теперь отвечать предстоит мне. Не раздумывая, я собирался выпалить, что готов, разумеется, исполнить любое задание государства, однако Сталин не позволил мне раскрыть рта.

— Что ви знаете о Христиане Раковском, товарищ Рейхан?— прозвучал совершенно неожиданный вопрос.

Я немного растерялся и ответил, что Раковский, если я, конечно, его с кем-нибудь не путаю,- враг народа, который был разоблачен и понёс заслуженное наказание.

— Ви правы,— продолжил Сталин, пыхнув трубкой и на миг окутав меня облаком дыма, который быстро поднялся и исчез в отверстии вентиляционной решётки.— Раковский являлся ближайшим соратником Троцкого, поэтому мы не вправе ожидать от него ничего хорошего. С другой стороны, нам известно, что все нити, с помощью которых троцкисты, заступившие на смену белогвардейцам, начиная с середины двадцатых годов вели розыск того самого царского вклада, сегодня сходятся не к кому-нибудь, а именно к Раковскому. Поэтому, товарищ Рейхан, мы здесь посовещались - и решили командировать вас для разговора с Раковским. Как ви понимаете,— здесь Сталин снова занервничал,— предметом разговора должен быть царский вклад, а целью - получение вами паролей и другой необходимой информации, посредством которой Советское Правительство восстановило бы к этому вкладу законный доступ.

Сказать, что я был ошарашен - значит ничего не сказать!! Более того, сделанное Сталиным предложение показалось мне недобрым чёрным юмором, поскольку я был уверен, что Раковский как враг народа давно расстрелян, и встречаться с ним на том свете в мои ближайшие жизненные планы совершенно не вписывалось.

На этот раз из неловкого положения, когда я совершенно растерялся и не знал, что отвечать, меня вызволил Берия.

— С учётом былых заслуг перед государством Военная коллегия Верховного Суда сохранила Раковскому жизнь,— объяснил он.— В настоящее время Раковский содержится в Орловской тюрьме в достаточно сносных и отчасти комфортных условиях. И мы считаем, что вы, товарищ Рейхан, могли бы навестить осуждённого и выведать у него всё необходимое, чтобы получить доступ к царскому вкладу.

— Помилуйте!— не выдержал я, совершенно не обращая внимание на недопустимый в моём положении тон.— Но с какой стати Раковский откроет мне свои секреты? Если даже опытные чекисты не смогли, как я понимаю, его разговорить, то почему это сумею сделать я?

Сталин снова пыхнул трубкой и посмотрел на Берию.

— Раковский пойдёт с вами на контакт, когда узнает, что вы - племянник Кубенского,— продолжил нарком, определённо неплохо подготовившийся к разговору.— А ещё лучше - если вы убедите его, что являетесь родным сыном второвского приказчика.

— Но как? С какой стати он поверит мне?

— С такой, товарищ Рейхан, что вы внешне очень похожи на Кубенского. Фотографии, которые у нас имеются, этот факт полностью подтверждают. Вы также будете знать весьма многое из деталей его жизни и жизни его семьи. Для этого до того, как вы отправитесь в командировку в Орёл, наш особый эксперт поработает с вами. Наконец, вы будете иметь возможность немного Раковского пошантажировать, заявив, что от родственников вам уже известен секретный пароль, но во избежание разных случайностей и неожиданностей вы желали бы его перепроверить с тем паролем, который известен Раковскому.

Я не спешил с ответом, стремясь получше услышанное обдумать. Предлагавшаяся мне операция, не скрою, поражала и зажигала свой безмерной важностью для страны и вовлечённостью в неё главнейших лиц. Однако мой рассудок решительно отказывался признавать те аргументы, которыми нарком предлагал мне воспользоваться.

— Простите,— ответил я в конце концов,— я со всем согласен и готов всё исполнить наилучшим образом. Однако я не понимаю, из каких таких чувств Раковский решит мне открыться? Даже если я смогу убедить Раковского, что ненавижу советскую власть и разговариваю с врагом народа как враг народа - неужели этого будет достаточно? И разве ему не наплевать на те самые случайности и неожиданности, которые могут со мной произойти на пути в нейтральную Швейцарию через фронт и оккупированную Европу - ведь мне ему придётся говорить об этом?

Берия заулыбался:

— Представьте себе, что не наплевать. Раковскому хорошо известно, что внутри швейцарского сейфа, помимо документов на царские деньги, находится также заряд динамита, который будет приведён в действие, если кто-либо попытается ввести неверный пароль. В таком случае всё сгорит и погибнет, а он-то как раз в подобном исходе не заинтересован.

— Почему? Ведь он, наверное, находясь в тюрьме, должно быть, обозлён не только на советскую власть, но и на целый мир!

— Как раз нет,— уверенным тоном пресёк мои сомнения нарком.— Раковский рассчитывает на то, что даже если не он сам, то его друзья-троцкисты рано или поздно смогут этими деньгами завладеть и с их помощью сумеют привести в действие свои планы по переустройству мира. То есть вам, товарищ Рейхан, придётся сыграть роль не просто добродушного штатского собеседника, рассчитывающего на расположение Раковского, которому до колик надоели мы, сотрудники госбезопасности, но и произвести впечатление человека, разделяющего его взгляды.

— То есть мне предстоит изобразить из себя троцкиста?

— Совершенно верно. Раковский должен поверить, что вы - троцкист, но троцкист замаскированный и тонкий, во имя обладания семейным богатством не побоявшийся проникнуть в святая святых органов безопасности. Разумеется, ваша поездка официально будет мотивирована другой причиной, и завтра мы с вами решим, какую из возможных причин допроса вы поставите во главу угла.

— Не допроса, а беседы,— поправил наркома Сталин.

— Конечно, беседы, мирной и спокойной,— тотчас же скороговоркой уточнил Берия.— А затем - затем вы постепенно обживётесь в своей роли, предложите Раковскому перейти с русского языка на французский, что ему понравится, и вскоре разузнаете, что надо!

— Хорошо,— согласился я,— но ведь Раковский наверняка будет уверен, что наш разговор, где бы и на каком бы языке мы его ни вели, будет стенографироваться или записываться на магнитную проволоку. А потому он вряд ли станет откровенничать, даже если сполна поверит мне и проникнется ко мне симпатией.

Берия нахмурил брови - видимо, его начала утомлять моя несговорчивость:

— У вас будут иметься аргументы, чтобы сделать его откровенным! Главный аргумент должен состоять в том, что вы собираетесь, покуда стенограмму будут расшифровывать, добраться до линии фронта и перейти к немцам. Или даже не перейти - зачем рисковать?- просто решите остаться в каком-нибудь опустевшем прифронтовом городишке, который немцы завтра возьмут. Там вы заявите немцам, что имеете для них сведения особой, исключительной важности - они проверят вас и допустят рано или поздно к своему высшему командованию или даже к политическому руководству! Гитлеровцам позарез нужны деньги, и чтобы их получить, они согласятся на любые ваши условия, даже на то, что половина денег останется у вас. При этом вы обязательно дадите Раковскому понять, что не намереваетесь становиться миллиардером, и кроме скромной суммы в несколько миллионов франков, которые вы пожелаете оставить себе на жизнь, всё остальное вы согласны отдать германскому Рейху. А такой исход для Раковского и его друзей категорически неприемлем.

— Странно,— ответил я.— Но ведь известно, что троцкисты - это подручные германского фашизма, отчего тогда они должны быть против усиления Германии?

Нарком с явной озлобленностью метнул на меня свой взгляд, собираясь резко ответить, однако его опередил Сталин:

— Вы, товарищ Рейхан, правильно говорите. Наши газеты, наше радио, наши ответственные работники в своих статьях и выступлениях утверждают то же самое. Однако в политике, как и в жизни, имеется много скрытых пластов и нюансов. Сверху - да, мы видим троцкистов и немецких фашистов, которые одинаково заинтересованы в ликвидации нашей советской власти и социалистического государства. Однако если покопаться поглубже, то мы обнаружим очень серьёзный и глубокий конфликт между германским капиталом, который считает себя обделённым и жаждущим реванша, и капиталом англо-американским, который сумел сделаться ведущей силой всемирного империализма. Более того, после победы над Германией англо-американский капитал имеет планы обеспечить себе безоговорочное мировое господство. Троцкисты же - агенты этого капитала, и финансовое усиление Германии совершенно не входит в их планы. Так что ви, товарищ Рейхан, должны глубоко понять и уяснить для себя все эти моменты, чтобы разыграть вашу партию на объективном антагонизме между этими двумя партиями негодяев и мерзавцев.

— Я понял вас, товарищ Сталин,— немедленно вырвалось из моих уст - хотя, если говорить по правде, многое из услышанного являлось для меня новостью и требовало серьёзных размышлений.— Царские деньги должны достаться нам и послужить победе над врагом!

Сталин внимательно взглянул на меня, словно желая испытать искренность моего ответа.

— Правильно, эти деньги, принадлежавшие царской России, должны достаться нам и только нам,— заявил он.— Но для победы в войне эти деньги нам не понадобятся. Зачем нам сейчас эти деньги - разве мы сможем купить на них сегодня танки или самолёты? Нет, конечно же, никто нам их не продаст, а если даже и продадут - то их и близко нельзя будет поставить с нашими собственными танками и самолётами, которые лучшие в мире. И потом - разве кто-нибудь захочет в Красной Армии плохим оружием воевать? Нет, конечно. Мы сами, на своих заводах, произведём всё необходимое для того, чтобы Красная Армия сумела разгромить фашистов. Зато вот после победы, когда пойдёт речь о новом мировом устройстве, эти царские капиталы нам очень и очень бы пригодились. Понимаете? Настоящий победитель должен быть не только сильным в военном отношении, но и иметь состояние, чтобы построить счастливую жизнь. Ведь если победитель не сможет построить справедливый мир, гарантирующий поддержку и любовь народов, то у очень многих появится соблазн взять реванш, чтобы тот мир, который мы завоюем, перестроить по своему образцу. По чужому, то есть, образцу…

Повторив конец последней фразы, Сталин неожиданно замолчал. Он глядел поверх меня куда-то вдаль - туда, наверное, где по привычке ожидал увидеть окно с перспективой московского неба, однако в подземелье взгляд обречённо упирался в мрачную стену. В эти секунды я увидел Сталина не грозным вождём, а обычным пожилым человеком, вынужденным не просто нести на своих плечах колоссальную ношу, но и верить за нас в то, во что многие, по правде признаться, сегодня уже нисколько не верят… Мне стало безудержно его жаль.

— Иосиф Виссарионович,— в силу этого обуявшего меня чувства я решил обратился к нему как к близкому человеку,— я сделаю всё, чтобы выполнить ваше задание. Всё, честное слово!

Сталин секунд десять или двадцать - решительно не помню!- смотрел мне прямо в глаза оценивающим и вопрошающим взглядом, и у меня не было сил ни моргнуть, ни отвести взор.

— Постарайтесь, товарищ Рейхан,— произнёс он вскоре.— Ви же сами видите, насколько вопрос будущего мира важен для нас. Он настолько важен, что я не прочь продолжать беседовать с вами ещё и ещё, хотя там, за дверью, командующие фронтами дожидаются совещания по положению под Ленинградом. Ви, товарищ Рейхан, безусловно интересный собеседник, и я очень бы хотел поговорить с вами когда-либо потом. Так что постарайтесь выполнить государственное задание самым наилучшим образом!

Я попытался вспомнить, что в подобных случаях надлежит отвечать, однако будучи человеком тотально невоенным, не нашёл ничего лучшего, кроме как выпалить: “Будет исполнено!”

Сталин опустил на стол давно погасшую трубку, и этот жест с его стороны ясно означал, что аудиенция завершена.

Я быстро поднялся из-за стола и сделав короткий, но энергичный поклон головой, направился к выходу. Берия также встал и последовал за мною.

Возле двери я развернулся, чтобы ещё раз отвесить поклон,- однако Сталин глядел на ту самую глухую стену, повернувшись к нам спиной, и видеть моё искреннее прощание с ним уже не мог.

Берия сопроводил меня через толпу генералов, лица многих из которых я знал по фотографиям в газетах и кинохронике, и довёл до комнаты, в которой коротали время офицеры, доставившие меня сюда. Из отданного им распоряжения я понял, что сейчас меня отвезут домой, а утром должны будут доставить на инструктаж в НКВД.

— Ты всё хорошо усвоил?— строго поинтересовался он у меня вместо “до свиданья”.

— Да, товарищ Берия,— ответил я не задумываясь.

— Смотри…

Больше наркома я не видел. Офицеры вывели меня на поверхность, усадили в автомобиль и по ночным бульварам быстро домчали до моего дома на Страстном. Было около двух ночи, незадолго до этого, похоже, на столицу был очередной налёт, поскольку где-то вдалеке, за Яузой, ночное небо озаряло багровое зарево, а бледные лучи прожекторов ПВО продолжали рыскать между туч.


4-9/IX-1941

Утром точно в обозначенное время за мной прибыл автомобиль. Я спустился во двор, имея полностью собранный для командировки в Орёл саквояж, поскольку был уверен, что после обещанного наркомом инструктажа в НКВД мы сразу же отправимся в путь. Однако всё вышло не так.

Вместо ожидаемого здания на Лубянской площади меня привезли в небольшой особняк, спрятавшийся где-то в переулках Сухаревки. К моему изумлению, это была обычная адвокатская контора. Офицер передал меня на поруки её хозяину, адвокату Первомайскому, и сказал, что “после работы” я могу возвращаться домой своим ходом, однако если будет очень поздно или необходимо - то за мной пришлют автомобиль.

Перед тем как уехать, офицер захотел получить мой автограф на расписке о неразглашении. Я без колебаний подписал, не имея ни малейших сомнений в том, что когда-нибудь посмею её нарушить. Какая наивность! Прошло всего полмесяца - и я, от безысходности и скуки записывая в тетрадь свои воспоминания, откровенно ту расписку нарушаю!

Так или иначе, но я застрял на “инструктаже” на добрую неделю.

Конторой заведовал известный в Москве адвокат Первомайский. На мой недоуменный и, должно быть, не вполне уместный вопрос, какое он имеет отношение к органам, Первомайский ответил, что в силу своей профессии он знает почти все родственные связи известных москвичей и по этой причине НКВД иногда обращается к нему за консультациями. Скорее всего, он немного слукавил, говоря об эпизодических консультациях, - ведь только из пары историй с его участием, о которых я был наслышан, с учётом сказанного можно было сделать вывод о намного более тесных взаимоотношениях. Чего стоило нашумевшее дело, когда по просьбе семьи одного арестованного, вместе с которым под арест было взято и его имущество, Первомайский подал против НКВД судебный иск и - казалось бы, невероятный случай!- выиграл тот суд, по решению которого грозное ведомство незамедлительно вернуло родственникам все без исключения вещи и библиотеку!

Однако как бы там ни было, Первомайский являлся не только юристом самой высочайшей пробы, но и потрясающим знатоком огромного числа генеалогий. Он знал ровным счётом всё про моих родителей и большую часть наших родственников. Достаточно вспомнить, как он буквально сразил меня информацией, что мой дед по отцовской линии, когда работал преподавателем алгебры в виленской гимназии, имел среди своих учеников юного Дзержинского! Причём Дзержинский в собственных дневниковых записях ещё и положительно о моём деде отзывался!

Столь же подробно Первомайский рассказал мне и о семье Кубенских, нащупав даже несколько пересечений третьего или четвёртого родства с линией одного из старших Рейханов, который после закрепления за Александром I Варшавского герцогства осел в С.-Петербурге и чей род, продолжившийся, правда, исключительно по женской линии, среди своих представителей мог похвастать героями похода в Туркестан и членами Сената.

У Первомайского имелась целая подборка старых фотокарточек, запечатлевших мою мать Анастасию и дядю Сергея ещё детьми - в стенах родного дома, на различных дачах, в пансионе в Крыму и прочая, прочая… Он со знанием дела рассказывал мне о людях, с которыми общались дядя и дед Михаил - эти персонажи сплошь были купцы, фабриканты, банкиры и сановитые чиновники. Адвокат с лёгкостью находил на старых фотографиях их лица и настоятельно просил меня запоминать каждое “как можно лучше”, будто бы мне предстоит с ними рандеву. Я запоминал - и невольно ловил себя на мысли, что лишь одна подобная карточка в недавние годы могла стать причиной раскулачивания и ареста. Люди повсеместно стремились избавляться от семейных альбомов как от опасных соучастников их прошлого - однако по чьей-то прихоти многие из тех альбомов попадали не на свалочные костры, а в шкафы и архивные ящики консультантов и прочих знатоков подобного рода…

Но как бы там ни было, теперь эти пожелтевшие фотографические листы должны были помочь мне досконально вжиться в новую роль.

Мы долго обсуждали с Первомайским, стоит ли мне выдавать себя за сына Сергея Кубенского или всё же остаться, как есть, его племянником. Я вполне был готов сделаться “сыном”, полагая, что в таком амплуа буду выглядеть более убедительным. Однако адвокат не был до конца уверен, что Раковский знаком с семьёй Кубенского не более чем поверхностно, из-за чего существовал риск, что моё самозванство будет разоблачено. Поэтому мы решили, что я всё же останусь племянником - но не племянником, по факту изолированным от общения с дядей, а самым что ни на есть родным, сызмальства посвящённым во все предания и тайны нашей большой семьи.

Разумеется, проводя долгие часы с Первомайским, я не мог не поинтересоваться о действительной судьбе дяди, который, если судить по запавшим мне глубоко в сердце словам Берии, “попил много крови у органов”. Первомайский сразу же сделался значительно более острожным и менее болтливым. Тем не менее он подтвердил, что Сергей Михайлович застрелился из револьвера, “испугавшись необоснованного ареста”, а также дал понять, что до этого он длительное время сотрудничал с ОГПУ и НКВД, помогая выявлять скрытых врагов среди бывших представителей московского делового сообщества и уцелевших потомков капиталистов.

Первомайский был отлично осведомлён о цели моей миссии, и мы даже набросали с ним несколько стратегий для предстоящего разговора с Раковским, решив, что конкретный план я выберу сам в зависимости от того, в каком направлении наш разговор станет развиваться. Сообщённый Сталиным порыв энтузиазма настолько прочно и глубоко сидел во мне, что размышляя о том, что и как мне предстоит сделать, я совершенно не задумывался, как в своей роли буду выглядеть со стороны. Но в какой-то момент я с ужасом вспомнил, что роль моего дяди в ОГПУ и НКВД состояла в самом что ни на есть откровенном предательстве и доносительтве, из-за которых люди, искавшие с ним встречи, должны были попадать в застенок. А коль скоро так, то Раковский, находясь на стороне арестантов и осуждённых, может с первых же минут проникнуться ко мне самой искренней и горячей нелюбовью.

Я поделился этим опасением с Первомайским, на что получил ответ, показавшийся мне циничным, но в целом, наверное, близком к правде. Ответ этот гласил, что буквально все, кто оказывался в руководящих эшелонах, так или иначе были вынуждены заниматься тем же самым - думая о великих целях, обращать, если потребуется, своих друзей во врагов народа.

“Раковский - точно такой же и один из них,— добавил он, и сразу же привёл по памяти длинный список фамилий, многие из которых в последние пять-семь лет были у всех на слуху.— Поэтому увидев в вашем лице человека пусть и почти невинного, однако по самое некуда замаранного своим окружением, он охотнее согласится пойти на контакт”.

Адвокат также напомнил, что согласно утверждённой легенде я должен выдавать себя за чекиста, прибывшего для повторного расспроса Раковского об агентуре, которой он обзавёлся, работая советским послом в Париже. Якобы с началом войны эти старые связи оказались востребованными и нужными вновь. Раковский, скорее всего, в жёстких выражениях ответит, что эти “связи” на корню истреблены моими “коллегами” и потому помочь он мне не в состоянии. Тогда я сделаю вид, что всё понимаю и полностью с ним соглашаюсь, после чего объявлю, кто я есть на самом деле и что вместо возвращения в Москву с докладом о “парижской агентуре” намереваюсь дождаться прихода немцев, чтобы пробираться в Швейцарию за дядиными деньгами.

Этот план, сообщенный мне буквально в последний момент, выглядел безупречно, однако сразу вызвал во мне сильное внутреннее неприятие.

— Всё было бы хорошо,— пожаловался я Первомайскому, как в своё время Берии,— если б мой разговор с Раковским оставался делом только нас двоих. Но ведь помещение, где мы окажемся, обязательно будут прослушивать!

— Ну и что?— ответил адвокат.— Вы - на спецзадании, и находитесь под защитой органов. Говорите всё, что считаете нужным. Можете хоть Гитлеру осанну пропеть - ничего вам за это не будет.

— А если для проверки моей искренности Раковский пожелает, чтобы я выругался в адрес самого Сталина?

— И выругаетесь, не великая беда! И даже можете сделать это не под прикрытием, а от чистого сердца,— произнеся эти слова, он проследил за выражением моего лица, словно желая оценить произведённый эффект,- после чего решил, по-видимому, окончательно меня добить:— Запомните, молодой человек: в нашей работе нет вечных и неизменных принципов. Жизнь изменяется быстрее, чем большинство людей в состоянии это замечать, и только тот, кто поспевает за переменами или, ещё лучше, предугадывает их, получает шанс на будущее! Так что если вы желаете добиться успеха - следуйте за жизнью и без страха входите во все её повороты!

Усвоив этот совет, я решил, что не стану загонять себя в прокрустово ложе выдуманных легенд, и в общении с Раковским попробую в максимальной мере оставаться собой. Сталина ругать не стану, но и чекистом себя уж точно не объявлю.


11/IX-1941

В четверг Первомайский завершил занятия в два часа дня и велел мне ехать домой, чтобы привести себя в порядок. В половину седьмого, сказал он, он заберёт меня на машине в ресторан, чтобы поужинать в компании с артистической молодёжью. В пятницу мне предстоит оформить у себя в Наркомфине командировочные документы, а в субботу утром - отправляться в Орёл.

Я так и не понял, с какой целью организуется ужин в “Метрополе” - то ли для того, чтобы я немного отвлёкся накануне важнейшего задания и был бы в соответствии со своей ролью “золотого повесы” в курсе последних светских новостей и слухов, либо чтобы развязать мне язык - мало что вдруг сболтну, перебрав вина! Но как бы там ни было, этот поистине сказочный вечер, проведённый в лучшем столичном ресторане, оказался для меня более чем кстати.

Компанию нам составили три юные актрисы из МХТ и Камерного театра, приехавшие в сопровождении двух молодых людей моего возраста - один работал на “Мосфильме”, другой представился литературным критиком. Поскольку между ними и двумя девушками угадывалось что-то вроде старого приятельства, то несложно было предположить, что третья актриса “свободна” и я вполне могу с ней пофлиртовать.

Но если подобное и входило в чьи-то планы, то только не в мои. В отношениях с женщинами из-за моей чрезмерной серьёзности и какой-то дурацкой внутренней боязни оказаться в неловком положении я всегда был крайне медлителен и консервативен. Чтобы не провоцировать к себе излишнего внимания, я решил сразу сообщить, что послезавтра отбываю из Москвы на специальное задание,- однако странное дело, упоминание о таинственном задании только повысило мой статус! Молодые люди, имевшие, по-видимому, бронь от призыва, как-то сразу стушевались, зато актрисы, которых я считал ангажированными этими горе-кавалерами, немедленно стали проявлять к моей персоне неподдельный интерес.

Но поскольку мне решительно нечем было ответить, то я решил воспользоваться моментом, когда после двух бокалов бордо “Ай-Даниль” наша застольная беседа коснулась дел сердечных, и дал всем взглянуть на фотокарточку своей невесты. Моя Лика-Земляника на этом фото действительно была неотразимой, в связи с чем все намёки на адюльтер были прекращены. Должен сказать, что этот мой демарш нисколько не испортил нашего дружного застолья, главным мотивом которого, как я сейчас отлично понимаю, было искреннее и открытое желание всех хотя бы на короткий миг вернуться в довоенную жизнь и забыть о грозном настоящем. Адвокат Первомайский, выступавший на этот раз в роли покровителя молодых талантов, вполне разделял наше желание сполна окунуться в волнующий туман прежней жизни и даже в честь неё немного покуролесить.

Да, сейчас, пропадая в холодной орловской гостинице, полуголодный и не ждущий от завтрашнего дня ничего, кроме очередных испытаний, я с трудом могу вообразить тот великолепный стол, устланный тонкой белоснежной скатертью, с огромной бронзово-хрустальной вазой посередине, заполненной сочными грушами и виноградом, неведомо каким чудом привезёнными в военную Москву. Превосходные крымские вина - сперва столовые, а затем десертные, знаменитый салат паризьен, заправленный тёплым провансальским соусом, котлеты марешаль, почки меньер под луком и, наконец, бесподобный фирменный “беф Огарёв” - как одни эти названия способны вдохновлять, с какою силой в дни смятения и лишений наполняют они сердце уверенностью, что жизнь - отнюдь не окончена, и что её лучшие дни ещё ожидают впереди!

Вино определённо раскрепостило нас - болтали о каких-то смешных историях на весенних киносъёмках в Ялте и под Пятигорском, о прошлогодних театральных гастролях в Стокгольме, спорили о модных фасонах демисезонных шляп и о достоинствах американских автомобилей. Разумеется, были и военные темы - поскольку у литератора имелась возможность где-то на службе слушать иностранное радио, чему все мы, вынужденные с началом войны сдать в домкомы радиоприёмники, страшно завидовали,- он буквально пичкал нас ободряющими новостями про успехи англичан в Египте и Ливии и утверждал, что весьма скоро американцы откроют на европейском континенте второй антигерманский фронт.

И конечно же, мы пили за победу несчётное, как мне показалось, число раз.

Ближе к концу застолья парень с “Мосфильма” поразил всех неожиданным заявлением, что после победы над Германией жизнь в СССР резко изменится: наступит что-то вроде нэпа, станет больше денег и товаров, быт сделается свободным, а иностранные книги и фильмы - общедоступными. “Хорошо бы!” — с восторгом согласилась одна из актрис, и мы все принялась фантазировать, сколько полезного можно будет сотворить в области искусства, когда поездки за границу станут столь же привычными, как и гастроли в Кузбассе.

Мы расставались в полнейшей уверенности, что сумеем, когда понадобиться, легко разыскать друг друга и столь же хорошо провести ещё один вечер, десяток таких вечеров, сотню - какая разница, если мы молоды, уверены в силах, каждый носим в себе великолепный мир, время для которого обязательно придёт, и совершенно не желаем бояться смерти, потому что мы просто не должны, не можем умереть!


12/IX-1941

На следующее утро я посетил наркомат, где уже были оформлены бумаги о моей командировке, и получил в кассе невероятную для командировочных сумму в три с половиной тысячи рублей. Поскольку в моём удостоверении датой начала стояло сегодняшнее число, я решил не задерживаться - лишь заглянул в свой отдел, где удостоверился, что моё старое поручение выполняют другие сотрудники, да попрощался со знакомыми, которых встретил в коридоре.

В Наркомфине мне также выдали разрешение с открытой датой на эвакуацию из Москвы для моей матери. Ехать предстояло в Свердловск. Однако когда я принёс разрешение домой, то выяснилось, что мама уже эвакуируется от своей работы, но только в район Самарканда.

Я согласился, что лучше ехать в дикий Самарканд со знакомыми людьми, чем в цивилизованный Свердловск в компании совершенно чужих. И ещё выбор в пользу Самарканда помог мне сделать какой-то непонятный в тот момент внутренний импульс. Теперь, по прошествии времени, когда я начинаю понимать, что адвокат Первомайский, возможно,- отнюдь не столь уж милый и безопасный человек,- я вижу решение эвакуироваться в Самарканд единственно верным. Ведь если из-за меня мать начнут разыскивать, то в Самарканде сделать это будет значительно трудней, ну а если найдут и затеют что-то недоброе - в азиатской глуши ей будет проще затеряться. От сведущих людей я был наслышан, что в годы беспричинных ежовских арестов многие спасались тем, что уезжали в Среднюю Азию, где их то ли не искали, то ли не могли найти вовсе.

Вечером я договорился с Земляникой о встрече на Никитском бульваре, где мы провели несколько часов, болтая на скамейке. Я приглашал её в ресторан, имея в памяти не успевшие остыть впечатления и кучу денег в кошельке, однако она отказалась, сказав, что согласна на пир исключительно “после чумы”.

Вместо ресторана Земляника предложила попить чая у себя дома, где накануне были проводы мужа соседки и оставался испечённый по этому случаю край вкуснейшего макового рулета.

После чая она вздумала играть этюды Шопена, и я был вынужден изображать из себя умилённого слушателя, чтоб её не расстроить. Музыку Шопена я ценю, но внутренне не приемлю, поскольку как только вспоминаю о его ненавистничестве к России, то сразу всё, что собрано и рафинировано в его вещах, меня немедленно покидает, и я слышу лишь манерность и высокомерие. Однако сегодня, пожалуй, был особый случай. То ли Земляника играла особенно чудно, то ли я сам с Шопеном примирился - но под конец прежде отторгаемая мною мелодия стала звучать, как взволнованный шёпот прощания.


13/IX-1941

Ранним субботним утром тринадцатого сентября - не будем суеверными!- за мной приехала потрясающая машина: сверкающий лаком и хромом огромный американский “Паккард Супер Восемь” с двенадцатицилиндровым мотором. Мой небольшой саквояж с трудом поместился в багажник, полностью заставленный бензиновыми канистрами и запасными колёсами.

Я попрощался с матерью в комнате и просил её ни в коем случае не спускаться вниз, ибо не хотел, чтобы посторонние люди становились свидетелями определённо горестной сцены. Это было правильным решением, поскольку внизу, в машине, меня поджидал Первомайский, который вместо пожелания доброго пути ошарашил двумя вещами.

Первой была извлечённая им из портфеля фотография, на которой моя Земляника ещё в школьном фартуке была запечатлена вместе с обоими родителями.

— Никого не узнаёте?— спросил меня адвокат.

И не дожидаясь ответа, сам его выдал.

— Фото 1932 или 1933 года: ваша невеста со своей матерью, урождённой Ренненкампф, и отцом - хорошо нам всем известным Сергеем Михайловичем Кубенским. Узнаёте?

Разумеется, я узнал Землянику и её мать.

— Похоже, вы что-то путаете,— поспешил я не согласиться.— У моей невесты - фамилия Дмитриева. Причём тут Кубенские?

— При том,— ответил мне Первомайский с торжествующей улыбкой на лице,— что в годы революции фамилии менялись как перчатки. Можете не перепроверять, я за свои слова отвечаю. То, что я сказал - правда.

— Но что теперь будет? Ваша новость, возможно, меняет всё на свете!— воскликнул я в ответ, всем своим существом ощущая, что эта мистификация дорого мне обойдётся.

— Ничего не меняет. Абсолютно ничего. То, что ваша избранница приходится вам двоюродной сестрой - нормально и вполне допустимо. А в части предстоящего задания - это дополнительный аргумент в пользу ваших прав на семейную тайну Кубенских.

— Признаюсь, я никогда не слышал, чтобы в семье Дмитриевых кто-либо был связан с НКВД…

— Не лезьте, Рейхан, не в свои дела. Запомните одно: если надо - органы не только расстреливают людей, но и создают.

Второй вещью, которой поразил меня чекист-адвокат, стала извлечённая из портфеля телеграмма на бланке “Отдел спецсвязи НКВД СССР”. Он протянул её мне и позволил прочесть. В этой телеграмме, отправленной из Орла, сообщалось, что “распоряжение инстанции по применению исключительной меры охраны государства трудящихся (расстрела) в отношении группы заключённых выполнено 11/IX-41 без происшествий”.

— О чём это?— поинтересовался я совершенно не понимая, что сие означает.

— Читай здесь теперь!— Первомайский забрал у меня телеграмму и протянул скреплённые огромной канцелярской скрепкой листы бумаги с наползающими друг на друга через одинарный интервал жирными машинописными строчками.

В этом документе после короткой преамбулы со ссылкой на номера каких-то приказов и распоряжений следовал список фамилий лиц, приговорённых к расстрелу за “пораженческую агитацию и подготовку к побегу”. Я попытался было этот список прочесть, но адвокат сразу же ткнул пальцем в нужную строчку внизу - там стояла фамилия Раковского.

Моему изумлению не было предела.

— Как это понимать?— спросил я, внутренне подготовляя себя к очередному “повороту жизни”, который, согласно учению Первомайского, надлежало пройти молча и созерцательно.— К кому же тогда я отправляюсь?

— К Раковскому, разумеется. По телефонограмме из Москвы для него было сделано исключение, его не расстреляли. Но как опытный заключённый, он не мог не понимать, что означал шум в коридоре, когда сидельцев-соседей массово увозили отнюдь не на пикник. Так что у вас, Александр Сигизмундович, будет иметься отличная возможность первым ему обо всём этом официально сообщить и намекнуть на встречную откровенность. Теперь вы вооружены по самое “не могу”! Желаю вам всемерного успеха!

Последняя фраза о “всемерном успехе” показалась мне наигранной и неискренней, однако из-за обилия новой информации я не стал разбираться в причинах подобной оценки. Решив, что в течение предстоящей командировки я понемногу приведу в порядок свои мысли, растерявшие былой строй, я попрощался с Первомайским, который сказал, что отправляется пешком в поликлинику на улице Грановского, бросил взгляд на домашнее окно, где, как мне показалось, мелькнула рука матери, перекрестившая меня,- и мы отправились в путь.

Возле “Новокузнецкой” мы приняли в кабину ещё одного чекиста, и далее всю дорогу я провёл в сопровождении молчаливых офицеров, двое из которых по несколько раз менялись за водительской баранкой.

Мы покидали Москву по Варшавскому шоссе, и я был по-настоящему удручён, насколько ситуация на окраине и в пригородах отличалась от той относительно спокойной обстановки, которую привык наблюдать в центре. У Даниловской мануфактуры была развернута батарея зениток, а сразу за поворотом на Катуаровское шоссе вдоль обочины можно было встретить противотанковые ежи, которые в случае опасности легко могли были быть перетянуты на сам тракт. Мысль о том, что в предместьях Москвы уже готовятся встречать вражеские танки, показалась мне совершенно дикой и неуместной, но ещё более неуместной выглядела моя командировка навстречу приближающемуся фронту.

Расстояние от Москвы до Орла в триста пятьдесят километров мы преодолевали почти пятнадцать часов. Где-то за Тулой дорогу напрочь заблокировала по причине поломки большая военная колонна, и мы несколько километров объезжали её по полю, бесстрастно давя широкими каучуковыми колёсами неубранный хлеб. В другом месте регулировщик настоял, чтобы мы съехали в лес, поскольку ожидался вражеский налёт. Действительно, из придорожного укрытия мы вскоре наблюдали, как прямо над лентой шоссе на небольшой высоте проносились немецкие самолёты, готовые расстрелять и забросать бомбами любого, кто бы двигался по ней.

После Тулы движение порой становилось совершенно черепашьим - мы то плелись в хвосте за длинной цепью военных тягачей, то пропускали встречные колонны, в которых на грузовиках в сторону Москвы везли заводские станки, коров c поросятами, конторскую мебель и ящики с документами, а остальная их часть была забита беженцами, среди которых - очень много детей… После Мценска видели страшную картину - уничтоженную немецкой авиацией нашу танковую часть на марше. Чтобы освободить шоссе, подбитые лёгкие танки стащили в кювет, а вот несколько тяжёлых танков - кажется, это были новейшие танки марки КВ,- сдвинуть с асфальта не удалось, и теперь всем приходилось объезжать их сожжённые громады по обочине. Там же, рядом со сгоревшим военным грузовиком, прямо на земле лежали несколько мёртвых солдат, тела которых не успели увезти и захоронить. Я подумал, что из многочисленных казней войны одна из наиболее страшных - быть убитым не в бою, а на пути к месту боя, не успев ни разу выстрелить.

От осознания возможности того, что готовые возникнуть в любую минуту немецкие самолёты так же запросто могут прикончить и меня, определённо становилось не по себе. И лишь когда с приходом сумерек мы продолжили путь с потушенными фарами, я понемногу воспрянул духом.

Мы добрались до Орла к двум ночи - на военном посту перед въездом в город нас встретил местный офицерик, который показал дорогу до гостиницы. Меня сразу же провели в забронированный номер, на ходу объяснив, как спускаться в бомбоубежище, однако немного порадовав известием, что сегодняшняя бомбёжка миновала и можно рассчитывать на спокойный сон.


14/IX-1941

Администраторша разбудила меня в десять утра телефонным звонком - оказалось, что в моём номере ещё имеется и телефон! Забегая вперёд скажу, что все мои надежды воспользоваться им для связи с отдалившимся домом оказались тщетными: телефон пропускал звонки только на местные номера, в списке которых не было междугороднего коммутатора, а спустя несколько дней - и перестал работать вовсе.

Буфет в гостинице в день моего приезда был закрыт, завтракать пришлось захваченным из столицы печеньем и надеждой, что чаем я смогу разжиться в тюремной комендатуре.

К моему немалому огорчению, двенадцатицилиндровый “Паккард” утром исчез - наверное, укатил обратно. Это означало для меня не только необходимость добираться до тюрьмы пешком, но и потерю возможности быстро и без помех вернуться в столицу, как только моя миссия принесёт результат. Мой небольшой бюрократический опыт однозначно свидетельствовал, что машина, ждущая у подъезда, и машина, которую требуется заказывать и вызванивать,- две вещи несравнимые.

Прежде чем разыскивать тюрьму, я должен был по имевшемуся у меня адресу навестить местное НКВД. Прохожие подсказали, как дойти до улицы Тургенева, где, предъявив вместо пропуска командировочное, я вскоре имел удовольствие насладиться горячим крепким чаем в приёмной тамошнего начальника. Некоторое время спустя у меня состоялась с ним короткая аудиенция. Он был молчалив и сосредоточен, одет во френч без каких-либо знаков различия и представился лишь фамилией - Фирсанов.

Фирсанов был предупреждён о моём приезде, и равнодушным голосом известил как о чём-то давно решённом и не подлежащим обсуждению, что моя встреча с Раковским состоится только завтра, в понедельник, для чего мне необходимо явиться ровно к десяти утра к коменданту тюрьмы. Тюрьма же располагается неподалёку в центре города, на Казарменной улице. Ни тебе обсуждения плана предстоящей беседы, ни согласования оперативных деталей или спецподдержки - ровным счётом ничего из того, что мы детально и скрупулёзно прорабатывали с Первомайским ради максимального эффекта и успешности моего поручения, мне не было предоставлено.

Разумеется, также не могло быть и речи о выделении для меня автомобиля, в результате чего человек, выполняющий задание самого Сталина, всю оставшуюся часть воскресного дня был вынужден слоняться по пустым орловским улочкам, рискуя угодить под немецкую бомбу или под раздачу местному хулиганью. Очевидно, что Фирсанов получил обо мне только минимум информации, а самолично рассказать ему о сути задания и тем более о ночном разговоре в Ставке я категорически не мог из-за подписки. Одна за другой в голову лезли нехорошие мысли, что мой приезд сюда кем-то просабатирован, при этом образ Первомайского, начинающий немного обрастать демоническими деталями, почему-то упорно не выходил из головы.

Завершив рекогносцировку, дойдя до тюрьмы и вернувшись в гостиницу новым путём через мост, именуемый Мариинским, я узнал к своему огромному разочарованию, что небольшой колхозный рыночек, собирающийся по утрам, закрылся, и купить провизию, чтобы поужинать, до завтрашнего дня негде. Придётся, видимо, подкармливаться в тюремной комендатуре…


15/IX-1941

Утром понедельника за несколько минут до десяти часов, как было условленно, я подошёл к тюремной проходной и сообщил часовому, что меня ждёт начальник тюрьмы. Часовой куда-то позвонил - и вскоре за мной спустился какой-то младший чин (я плохо разбираюсь в знаках различия), в сопровождении которого я вошёл в здание тюремной конторы. В середине длинного коридора я заметил обитую кожей дверь с табличкой “Начальник” и направился было туда, однако сопровождающий покачал головой и повёл меня дальше. В неприметном кабинете, расположенном в тупике, за огромным пустым столом сидел молчаливый русоволосый офицер с грустными голубыми глазами, представившийся “лейтенантом Петровым, оперуполномоченным”. Насколько я сумел уяснить из короткого разговора, именно Петров был назначен ответственным за мою “спецоперацию”.

Я сразу же решил, что после встречи с Раковским пожалуюсь Петрову на своё голодное существование и попрошу, чтобы меня прикрепили к какой-нибудь столовой. Поэтому в комнату, которая была приготовлена для беседы с заключённым, я заходил с острым чувством голода и тайным желанием, чтобы разговор с Раковским завершился поскорее.

Каково же было моё удивление, когда в этой небольшой и необыкновенно чисто прибранной комнате со светлыми прованскими шторами и большими окнами я увидел стол, полный яств! Там лежали яблоки с грушами, стояла конфетница с карамельными и даже несколькими шоколадными конфетами, имелся белый хлеб, а на двух блюдах красовались тонкие ломтики тамбовской колбасы и ярко-жёлтого сыра. Разумеется, этот скромный натюрморт не шёл ни в какое сравнение с роскошным столом в “Метрополе”, однако для провинциального городка, тем более прифронтового, угощение выглядело поистине царским. Венчали же всё это великолепие несколько банок боржома и бутылка красного вина с этикеткой на французском - наверное, где-то отбитая у немцев в качестве трофея.

Петров ушёл за Раковским, и покуда я оставался в комнате один, я не удержался и украдкой съел два ломтика колбасы с кусочком хлеба.

Раковского привёл конвой из четырёх человек. Убедившись, что именитый узник опустился в предназначенное для него кресло, конвойные покинули комнату, плотно притворив дверь.

Передо мною сидел дряхлый семидесятилетний старик с совершенно измождённым и отрешённым лицом. Чёрный заграничный костюм, потрёпанный, однако сохранивший следы былого шика, болтался на его исхудавшем и съёжившемся теле. Галстука не имелось, и под расстёгнутым воротом белой сорочки можно было разглядеть изъеденную глубокими морщинами старческую шею.

— Добрый день, Христиан Георгиевич,— поприветствовал я его, для чего привстал и протянул для пожатия руку.— Как вы себя чувствуете?

— Плохо, очень плохо чувствую,— тихим и немного скрипучим голосом прозвучал ответ.

Увидав мою руку, он несколько секунд колебался, однако всё же протянул мне свою. Его пальцы были холодными и дряблыми, а сама рука сильно дрожала.

— Угощайтесь, пожалуйста,— я пододвинул к нему поближе колбасу и снял пробку с минеральной воды.— Может быть, бокал вина?

Я развернул винную бутылку этикеткой в его сторону, и было заметно, как он с неподдельным интересом читает название. “Правильно поступили чекисты, что отыскали французское,— подумал я.— Ему, прожившему за границей большую часть жизни, это вино должно быть особенно приятно…”

— У меня очень больное сердце,— ответил Раковский после почти минутного молчания.— Я смогу выпить только один бокал.

Я воспользовался лежавшим на столе штопором, откупорил бутылку, и наполнив два бокала, поставил один возле руки моего собеседника.

Раковский задумчиво посмотрел на вино, затем аккуратно приподнял бокал за тонкую ножку и немного его наклонил, чтобы полюбоваться игрой света на бордовой волне. Элегантным движением поднеся бокал к лицу, он вдохнул его аромат и затем, отпив два маленькие глотка, поставил обратно.

— Я знаю эту марку,— сказал он, вытирая губу салфеткой.— Вину должно быть не менее пятнадцати лет. Как раз в те годы я работал в Париже. Вы, молодой человек, наверное, тоже в этой связи ко мне приехали?

— Отчасти да,— ответил я.— Кстати, я забыл представиться, простите. Александр Рейхан, сотрудник Наркомфина.

— Удивительно!— негромко произнёс Раковский, и в его потухших глазах зажёгся, как мне показалось, едва уловимый огонёк.— Неужели чекисты после собственных чисток настолько обеднели, что теперь приглашают счетоводов?

Вопрос был явно провокационным и ставил меня в неудобное положение - за дверью стояла охрана, а внутри комнаты - к бабке не ходи!- должны были работать микрофоны прослушивания. С другой стороны, мне требовался контакт с Раковским, и я должен был говорить искренне. Поэтому пришлось заставить себя вспомнить полученный от адвоката совет и действовать так, как “подсказывает жизнь”.

— Я действительно работаю в Москве в Наркомате финансов, в иностранном отделе. Не буду скрывать, что моя командировка сюда организована по инициативе НКВД. Однако чекистом я не являюсь. Клянусь вам в этом.

— Желаете расспросить меня, где спрятаны деньги троцкистов? Ко мне уже много раз приезжали с подобными расспросами. Наркотик даже подсовывали. Но ведь я же им всё тогда рассказал! Хотя в этих расспросах есть одно достоинство - позволяют по-человечески одеться и приносят хорошую еду - хотя для меня лучшим угощением здесь был бы стакан молока с сахаром. Кстати, сегодняшний стол заметно уступает предыдущим подношениям. Что, действительно стало трудно с финансами?

Я счёл этот вопрос риторическим и решил на него не отвечать. Когда Раковский начал говорить развёрнуто, в его речи стал заметен акцент, а увеличившиеся интервалы между фразами выдавали, что общение на русском языке для него требует усилий. Мне сразу стало жаль этого болгарина, заброшенного в нашу страну вихрем революции и теперь коротающего остаток жизни в глухом застенке. Первомайский предупреждал, чтобы я был всегда готов перейти к общению на иностранном языке, и этот момент, по-видимому, наступил.

— Il me semble que parler franГias soit plus bon pour vous [Мне кажется, что вам было бы удобнее говорить на французском (фр.)]?— предложил я ему вместо ответа о крепости советских финансов.

— Si ce ne vous met en danger [Если это не опасно для вас (фр.)],— ответил Раковский, слабо улыбнувшись.

С этого момента наша беседа целиком велась на французском, определённо сделавшись более раскрепощённой.

В принципе, я вполне мог сразу сообщить Раковскому о цели моего приезда, однако поостерёгся, что он сходу откажется общаться на столь щекотливую тему, и моя миссия окажется проваленной. Надо было его разговорить - но разговорить не по пустякам, а по чему-нибудь существенному, что не позволило бы заподозрить в моих вопросах игры, стремления запутать, подловить на противоречиях и т.д. И ещё мои вопросы должны были оправдывать мой более чем странный и несвоевременный визит.

И я не нашёл лучшего, как завести с “закоренелым троцкистом” разговор о возможности примирения двух разошедшихся в смертельном противостоянии крыльев большевистской партии. Я сказал, что пришедшая с войной смертельная угроза заставляет забыть о былых распрях, и поинтересовался, допускает ли он возможность начала диалога. В качестве примеров я привёл недавнее примирение с СССР уехавшего в Лондон польского правительства и стремительное улучшение наших отношений с Англией и США.

Выслушав меня, Раковский незлобиво усмехнулся:

— Сталинизму потребовались старые бойцы? Полуживой Раковский с винтовкой - о да, это была бы невиданная помощь фронту!

— Нет, конечно же,— поправился я.— Речь могла бы идти о прекращении идеологических противоречий, из-за которых антифашистские силы во многих странах не могут должным образом объединиться.

— Пустая затея. Если под антифашистскими силами вы разумеете зарубежных сторонников Льва Троцкого, то их значение в борьбе с Гитлером на сегодняшний день минимально. Чтобы одержать верх в войне, Сталину нужна поддержка западных демократий, а она ему и без нас будет оказана в полном объёме.

— Однако западные демократии начнут оказывать нам помощь - во всяком случае помощь настоящую,- только если мы прогарантируем им ревизию наших взглядов. То есть если после войны вернёмся к чему-нибудь типа нэпа, а лучше всего - откроем двери перед западным капиталом. А мировой пролетариат нам подобного разворота не простит.

Тезис про приход в СССР после войны “западного капитала” был непреднамеренным экспромтом, причём экспромтом чрезвычайно опасным. Но ради поставленной цели я решил более не считаться с риском.

— Я полагаю, что именно так и будет,— неожиданно ответил Раковский.— К нам придёт западный капитал, рабочие успокоятся, и это будет означать не только напрасность чудовищных жертв революции, но и нашу победу.

— Простите, о чьей победе идёт речь?— не понял я.

— О победе тех, кого вы именуете троцкистами.

— Вы отождествляете троцкизм с западным капиталом? Я не ослышался?

— Нет, вы не ослышались. Вы просто плохо читали Маркса. Но я не хочу играть с вами в кошки-мышки и подлавливать на незнании законов диалектики. Если хотите знать правду - то правда состоит в том, что финансовый капитал, который давно сделался ведущей силой западных демократий, умерщвляет капитализм значительно лучше любой пролетарской диктатуры.

— Финансовый капитал вместо революции? Но как такое может быть?— переспросил я, отказываясь верить тому, что только что услышал.

— Элементарно. Судите сами. Капитализм исторически обречён, поскольку основывается на изъятии прибавочной стоимости. Прибавочная стоимость создаётся трудом класса рабочих, а расходуется паразитами или узколобыми фабрикантами, неспособными видеть перспективу,- общество в таких условиях не может нормально развиваться. Открытие Марксом прибавочной стоимости абсолютно гениально и никем и никогда не сможет быть опровергнуто. Однако утверждать, что Маркс придумал и пролетарскую революцию в качестве могильщика капитализма, могут лишь те, кто плохо его читал. А Маркс прямо указывал, что финансовый капитал, подминающий под себя капитал традиционный, принципиально не содержит механизма по созданию и эксплуатации прибавочной стоимости. Финансовый капитал эту прибавочную стоимость - точнее, её стоимостной эквивалент - лишь изымает и перераспределяет, то есть выполняет ту же самую работу, что и пролетарское государство. Но заметьте - выполняет её значительно более квалифицированно и в интересах общества целиком. Поэтому совсем скоро, когда командные высоты в мировых финансах перейдут от карикатурных буржуа к высокообразованным технократом, на большей и, безусловно, лучшей части планеты наступит социализм. Между прочим, первой атакой на капитал стал антитрестовский закон, продвинутый американским президентом Теодором Рузвельтом ещё задолго до нашей революции. Благодаря этому закону по крупнейшему промышленному капиталу в Америке был нанесён удар такой силы, от которого он не оправится и будет вынужден шаг за шагом передавать власть в руки банкиров, на которых антитрестовские лимиты не распространяются.

— Невероятно! То есть выходит, что западные демократии собственным ходом движутся к социализму, а наша революция была как бы и не нужна?

— Ну почему же не нужна? Российское самодержавие довлело едва ли не над целой третью мира - если брать в счёт Китай и другие дикие окраины. Поэтому без революции в России, без свержения деспотии Романовых всё мировое развитие, весь прогресс оказались бы отброшенными назад на десятилетия, если не на века. Ну а то новое самодержавие, которое сегодня возрождается у вас в СССР,- это чистой воды регресс, антиреволюция, с которой мы, кого вы именуете “троцкистами”, пытались развернуть борьбу.

Услышанное от Раковского меня поразило. В его академически отточенных фразах я не находил ни единого противоречия. Но примириться с мыслью, что подлинный социализм сегодня строится на Западе, а наша страна пытается лишь грести против потока истории - это было для меня слишком, в своих вольностях я не имел права заходить столь далеко!

— Вы против правил вытаскиваете меня на откровенность,— ответил я, понемногу приходя в себя,— и теперь, чтобы продолжить наш разговор и обсудить некоторые важные вещи, я должен буду с вами согласиться. Тем более что в некоторых моментах вы правы, и правы безусловно. Но что будет со мной? Как прикажете мне поступать?

— Ну, во-первых, приказываете здесь вы, а не я. А во вторых - вы не бойтесь! Здесь нет переводчика и никто не понимает, о чём мы с вами сейчас разговариваем на языке Вольтера. Если нашу беседу записывают, то запись должны будут отвезти в Москву и там расшифровать, на это уйдёт несколько дней. А за это время вы успеете объясниться перед начальством за свои неправильные слова. Или - убежать к немцам, разве вы не исключаете для себя такую возможность?

Я снова оказался поражён, и на этот раз - дьявольской проницательности своего собеседника. Ведь данная мысль, как бы невзначай подброшенная Первомайским, и в самом деле начинала временами меня посещать - хотя я связывал её проявления исключительно со своим “вживанием в роль”. Неужели Раковский способен читать, что у меня в голове? Или этот старик, который лишь на три года младше Ленина, испивший до дна чашу личного страдания, непостижимым образом прозревает во мне лишь тёмную сторону и отказывается воспринимать меня целиком, как я есть, со всеми моими доброжелательными иллюзиями и надеждами?

Поэтому я решил, что должен открыть ему себя с другой стороны.

— Да, я готов во многом согласиться и быть откровенным с вами,— ответил я Раковскому, заглянув в глаза, которые показались мне провалившимися в какую-то пустоту.— Более того - не буду скрывать, что направляясь сюда, я испытывал тайное желание исповедать вам многие свои сомнения и недовольства по отношению к советской жизни. Как человек умный и тактичный, вы бы выслушали меня, по крайней мере, без злорадства. Но с другой стороны, я вырос именно в этой стране и в эту эпоху, впитал в себя все их мечты и заранее простил ошибки. Я догадывался, что многое идёт не так, что наши старые теории начинают всё более и более расходиться с жизнью - однако после того, что я услышал от вас, я сбит с ног и повержен. Вы безусловно правы, но ваша правда - убивает. Поэтому те, кого вы называете сталинистами, где-то глубоко внутри, наверное, вполне могли быть готовы с вами согласиться, однако в один миг изменить всему, что создано таким трудом, такой кровью - разве такое возможно? Не оттого ли однажды пробежавшая между вами неприязнь взметнулась до высот религиозной войны?

— От того самого. Простите и меня, что излил на вас всю свою желчь сразу и не подумал, что вы можете отличаться от тех других, с оловянными глазами… Но знаете - если бы меня приволокли к вам на беседу из переполненной пятиместной камеры, я мог бы быть ещё более резок.

— А в какой камере вас содержат?

— В пятиместной. Однако с четверга я там один, и потому могу спокойно предаваться своим мыслям. Кстати - вы не знаете, почему в тюрьме сделалось так тихо?

— Знаю,— ответил я, стараясь глядеть в сторону.— Всех политических заключённых расстреляли одиннадцатого сентября, я видел длинный список на нескольких страницах.

— А разве я - не политический?

— Ваша фамилия стояла в том списке одной из первых. Однако затем поступила телефонограмма, чтобы вас не трогали.

— Да… Всё-то вы знаете. А ещё говорите - не чекист!

Я заметил, что в этот момент в погасших глазах Раковского на мгновение вновь вспыхнул огонь, безошибочно выдававший человека недюжинной воли и не растерявшего бешенной энергии своей когда-то неограниченной власти. Однако буквально через секунду этот эмоциональный всплеск стал затихать.

— Мне позволили взглянуть на расстрельный список исключительно в силу моей миссии,— ответил я, отлично понимая, что для Раковского эти слова не являются ни малейшим доказательством.

— И тем не менее хорошо, что я теперь в камере один,— неожиданно признался арестант.— Жара спала и скоро совсем похолодает, а я как человек, выросший на юге, боготворю холодный, а лучше всего даже зимний, ледяной воздух… Я слышал, что лето в Москве в этом году выдалось необычайно холодным из-за каких-то циклонов - так вот, весь раскалённый воздух с юга всё лето копился здесь, и тут было совершенно невозможно ни думать, ни даже спать… Поэтому кем бы вы, уважаемый товарищ, ни являлись, мне стоит поблагодарить вас за эти несколько дней в прохладном одиночестве. И всё-таки - зачем вы приехали ко мне?

Я понял, что уводить разговор в сторону больше нельзя. Отхлебнув полбокала вина, я подошёл к зашторенному окну, и уткнувшись взглядом в белёсую туаль, через которую медленно просачивался уличный свет, ответил:

— Хорошо. Будем считать, что официальную часть беседы мы завершили. Я предложил вам сотрудничество, вы рассказали мне о будущем троцкизма, которое оказалось совсем не таким, как в СССР все это представляют, после чего мы вдвоём вдруг выяснили, что молодые и энергичные троцкисты скоро заступят на смену обрюзгшим буржуа, а троцкисты старые, за небольшим исключением,- расстреляны. Теперь - теперь собственно то, ради чего я к вам сюда рвался. Моя фамилия взята по отцу, а по матери я - Кубенской. Вам эта фамилия ни о чём не говорит?

— Да, когда-то я эту фамилию слышал,— ответил Раковский, и я безошибочно уловил в его голосе нарочитое равнодушие, которое свидетельствовало о нежелании выдавать что-либо наперёд.

— Мой дядя Сергей Михайлович Кубенской до революции работал управляющим в знаменитой корпорации Второва,— продолжил я.— Так получилось, что я оказался единственным продолжателем Кубенских по мужской линии, поскольку у самого дяди Сергея имелась только дочь. Наверное поэтому, незадолго до своей смерти, наступившей в тридцать восьмом, дядя рассказал мне о тайном вкладе, открытом его патроном в Швейцарии накануне революции по прямому указанию царя. Дядя сообщил мне необходимые адреса и пароли, задействовать которые до сих пор у меня не было ни малейшей возможности. Теперь, как мне кажется, такая возможность появилась - я намерен дождаться прихода немцев и вступить во владение этим состоянием. Многого мне не надо. Я отлично понимаю, что мне придётся поделиться с немцами, без помощи которых вместо Швейцарии я сгнию у них в какой-нибудь яме для пленных большевиков. Я также готов поделиться и с вашими товарищами или родственниками. Почему я готов договариваться и уступать - пароль, который оказался в распоряжении моего дяди, представляется недостаточно полным, дядя лично никогда им не пользовался, и потому перепроверка не помешала бы. Дядя указывал на вас как на человека, который занимался розысками царского сокровища, и потому проверка моего пароля по паролю вашему не только бы помогла успеху хорошего дела, но и не дала б ему пропасть - ведь сейф заминирован динамитом. Ибо если не я сейчас, а кто-нибудь другой рано или поздно введёт ошибочную комбинацию цифр, то всё погибнет.

Пока я говорил, Раковский смотрел на меня безотрывно, и несложно было угадать, как внутри него борются два чувства - восхищения и неверия.

— А вам известно, что Кубенской - это страшный человек? Ради того, чтобы сохранить свою жизнь, он завлёк и сдал Лубянке несколько сотен доверившихся ему людей. Между прочим, так же как и вы надеявшихся получить пароль и употребить швейцарские сокровища каждый на свою “борьбу”.

Вопрос был жёстким, но ожидаемым. Я был к нему готов и знал, что буду говорить во оправдание “предательства” моего дяди. Однако в этот момент я вдруг вспомнил про историю со сменой фамилии и прощальные слова Первомайского о том, что “органы не только расстреливают людей, но и создают”. Желая напоследок связать меня по рукам и ногам вовлечённостью в этот дьявольский круговорот моей невесты, адвокат допустил ошибку, сболтнув лишнего.

Всё немедленно встало на свои места, весь царивший в моей голове хаос из подозрений и недомолвок получил объяснение! Мой дядя, бывший приказчик Второва, мирно и трудолюбиво провёл остаток жизни с фамилией Дмитриев, а вот под фамилией Кубенской существовал кем-то созданный жестокий и бесчеловечный фантом!!

— Это неправда,— ответил я, спокойно и гордо распрямив плечи.— Тот злочинный Кубенской являлся умело разыгранной мистификацией. Мой же дядя даже сменил фамилию, чтобы его оставили в покое.

Услышав слова про мистификацию, Раковский сперва замер, а потом как-то напряжённо вздохнул, признавая, наверное, что я могу говорить правду. Мне даже показалось, что он мог быть в курсе истории с лже-Кубенским, открывшейся передо мною буквально только что.

— А вы не догадались взять с собою фото вашего дяди?

— Догадался. Пожалуйста!

Я извлёк из кармана и протянул полученную от адвоката Первомайского фотокарточку, на которой мой дядя был запечатлён в мундире железнодорожного начсостава. Раковский принял её и долго разглядывал.

— Ваше сходство с человеком на фотографии очевидно,— сообщил он свой вердикт.— Кажется, я тоже его встречал - скорее всего в годы, когда возглавлял Совнарком Украины, а он приезжал на какое-то совещание в Харьков… У меня отличная память на лица - до сих пор помню князя Вяземского и генерала Тотлебена, которые останавливались в нашем доме в Котеле после взятия Плевны у турок… И всё-таки ответьте мне - как вам, простому охотнику за фамильным капиталом, удалось не просто выторговать командировку ко мне в особо охраняемую тюрьму, но и предотвратить, выходит, мой расстрел? Я ведь слишком стар, чтобы верить в чудеса.

Конечно, это был мой прокол, не надо, не надо было подхватывать разговор об опустевшей политической тюрьме, кто тянул меня за язык! Хотелось блеснуть осведомлённостью - и вот тебе, приходится раскрывать последние карты!

— Я полагаю, что жизнь сохранена вам по указанию высшего руководства страны, возможно, даже самого Сталина,— ответил я, решив более ничего не бояться.— Дело в том, что они также поставили передо мной задачу разузнать секретные цифры. Но им ничего неизвестно о том, что пароль я уже знаю, и от вас мне достаточно получить лишь его уточнение.

— Вы встречались со Сталиным?

— Да… Встречался.

— И как он вам?

— Если сказать честно - разговор с ним производит на человека грандиозное воздействие. Сталину невозможно перечить и совершенно невозможно отказать.

— Да, в этом вы правы,— притихшим голосом согласился со мной Раковский.— А знаете что - проблема-то состоит не в Сталине и не в его особом каком-то гипнотизме, а в гипнотизме той революции, которую мы совершили. Именно она, революция, переплавила всех нас и сделала совершенно другими: одних - раздавила, а других наделила сверхчеловеческими способностями. Если бы вы знали, как здесь, в соседней камере до самого этого чёртового четверга спорили и переругивались до хрипоты эсерки Спиридонова и Измайлович - кто именно предал революцию, почему да зачем? Эти старухи не выдержали её напряжения и элементарно свихнулись. То же, я полагаю, произошло и со Сталиным, только помешательство у Сталина - иного рода. В отличие от других, он не свихнулся, а через это своё особое помешательство достиг прямо-таки нечеловеческих высот… Я несколько раз встречал этого неприметного осетина за границей, и насколько теперь могу вспомнить, прежде в нём не наблюдалось ничего особенного. Мы все тогда были единой и сплочённой командой единомышленников, объединившихся ради грандиозного дела, в которое даже и верилось с трудом…

— Революции творят чудеса: новые возможности преображают людей…

— Это не так,— возразил Раковский.— Мы менее всего думали о новых возможностях для себя. Никто из нас не держал в голове задачу насытиться властью или разбогатеть - все мы были сумасшедшими и желали лишь одного - чтобы идея, с которой мы срослись, получила воплощение, а вместе с ней состоялись бы тогда и наши жизни… Наши противники клеветали, что мы-де желаем захватить казну, украсть золотой запас - а ведь это всё глупости и бред, ибо обладание величайшей в мире страной уже само по себе является высшей наградой! Но вот потом… Потом - эта одна шестая часть суши со всеми её богатствами и возможностями многим из нас вскружила голову и заставила поверить, что теперь нужно не переходить к недочитанным страницам Маркса и строить, опираясь на потенциал этой необъятной и богатой страны, настоящий и окончательный всемирный социализм, а колдовать над каким-то особым путём. В этом месте наши пути и разошлись.

— Но почему бы и не поколдовать? Ведь Россия - это отдельная планета, в ней есть буквально всё. Стало быть, любое развитие в ней можно устроить независимо от окружающего мира.

— А на какой основе, молодой человек, вы это “всё” собираетесь устраивать? Неужели вы думаете, что если вы объявите людям, что они должны по шестнадцать часов работать у станка во имя наступления коммунизма, то они так и будут поступать? Нет, конечно же, поэтому вам придётся постоянно применять насилие. Весь СССР сегодня держится на неприкрытом насилии да насквозь лживых лозунгах, и конца этому не видать!

— Согласен, насилием многое не сотворишь. Но есть ли у вас другой вариант?

— Разумеется, есть. Человек будет делать всё, что он должен делать, и даже более того, если будет осознавать за собою бесспорный долг, который ему необходимо вернуть. Этот механизм известен с глубокой древности, и именно поэтому понятие первородного греха сделалось краеугольным камнем религии. Когда-нибудь, наверное, в далёком и развитом идеальном обществе этот обязательный долг станет частью освобождённой от религиозного гнёта человеческой нравственности, и люди будут хорошо трудиться лишь потому, что иначе не могут… Однако состоится ли такое, и когда состоится - большой вопрос. Пока же и в обозримой перспективе - а это минимум на два или на три века вперёд - заставить людей быть лояльными и полезными членами общества способен только очевидный денежный долг. Поэтому весьма скоро в мире будет создана единая финансовая система, которая сделает всех людей ей пожизненно обязанными, однако взамен предоставит работу, жизненные блага и защиту от эксплуатации. И это будет не рабством, а величайшим благом для людей. Ведь как мы с вами уже выясняли, финансовый капитал обязательно исторгнет изнутри себя всех без исключения эксплуататоров и паразитов.

— И сам сделается единственным эксплуататором и паразитом?

— Нет. Просто финансовый капитал в силу своей всеобщности - ведь его невозможно втиснуть в отдельный банк, равно как и в отдельную фабрику,- станет общественным феноменом, со стороны которого эксплуатация невозможна. И даже если у этого капитала сохранятся номинальные владельцы, то их роль будет в миллион раз меньше и слабей, чем роль короля в новейшей политике Британии. Ну а поскольку потребить всю создаваемую в мире добавленную стоимость этим номинальным держателям титулов окажется не по силам, со временем они превратятся в заурядных управляющих, не более.

— Вы снова поражаете меня. Никогда не думал, что в чём-то подобном и состоит причина раскола в нашей партии! Но ведь все мы помним Троцкого как человека, отрицавшего деньги, как создателя трудовых армий и военизированной промышленности. В Москве сейчас многие без газет приходят к выводу, что одержи Троцкий победу - жизнь в СССР была бы куда менее свободной, а арестов было больше.

— Всё верно, первое время так бы и происходило. А потом - потом нам всё равно бы пришлось всерьёз браться за индустриализацию и освоение новейших технологий, привлекая западные кредиты. Но поскольку процесс консолидации финансового капитала уже запущен и необратим, а советские заказы его только бы усилили, то мы сумели бы добиться почти одновременного наступления настоящего социализма в СССР и на Западе. Про себя говорить не стану, но вот Троцкий точно сумел бы такой процесс организовать.

— Но разве советские кредиты и заказы не укрепляли западный капитализм?

— Те кредиты и заказы, которые подписывал Сталин,- да, укрепляли. Ведь Сталин отказался от поддержки рабочего движения в западных демократиях, отвернулся от западного пролетариата, как отвернулся от германских социал-демократов, сдав их на растерзание нацистам! А вот мы - мы бы движение эксплуатируемых так распалили, что под неотвратимые социальные обязательства капиталисты и правительства западных стран влезли бы в невозвратные, невиданные долги. И тогда в момент, когда буквально все предприятия и все государства оказались бы связанными долговой петлёй и должны, в конечном счёте, нам - мы бы смогли, наконец, провозгласить наступление новой эпохи.

— Вы сказали “должны нам” - значит, вы уже сейчас заодно с банкирами?

— Нет. Но у нас и нет с ними неразрешимых противоречий. У банкиров есть деньги, а у нас, у левых - есть энергия и потрясающее знание будущего, которое у них отсутствует. Поэтому я не вижу причин, чтобы рано или поздно не объединиться. Между прочим, гигантская работа по преобразованию России стала бы для такого объединения лучшей площадкой.

— Однако же Маркс считал, что в новом обществе денег не будет!

— Привычных франков и фунтов, которые завязаны на национальные государства,- да, не будет. Но так как любые деньги - это приведённый к унифицированной форме для целей обмена человеческий труд, то поскольку труд не исчезнет, никуда не исчезнут и деньги как единственное средство обмена. Ведь деньги возникли в тот самый момент, когда древняя обезьяна, совершив определённую работу, решила продуктом этой работы поменяться с обезьяной другой. В человеческой истории деньги и труд - неразделимы. Именно поэтому во все эпохи мерилом и гарантом денег служило всеми признаваемое сокровище, в которое было вложено максимально большое количество человеческого труда. Или человеческих ожиданий - что, в общем-то, то же самое, поскольку ради своих ожиданий люди готовы на любой труд и жертвы. Далее, по мере накопления сокровищ, начали появляться банки, на первых порах лишь робко способствовавшие развитию производительных сил. А сегодня западные демократии близки к тому, чтобы именно банки как аккумуляторы и проводники денег сделались ведущей производительной и общественной силой. Но это ещё - не новое общество, а лишь пролог к нему. В новом же обществе деньги будут опираться на сокровище принципиально нового рода - на предвиденье и понимание будущего, чёткое представление о котором сегодня имеется только у нас.

— Странно. Но ведь в России за прошедшие века было вложено труда и ожиданий не меньше, чем в Европе, отчего же тогда деньги водились в основном там?

— Человеческий труд должен сохраняться, а труд миллионов людей в России на протяжении веков во многом был бессмысленен. Деревянные города постоянно горели, выходящие из берегов реки размывали гужевые пути… Добавьте сюда ещё вечные войны и очевидную для русских людей охоту прежде чем что-либо построить - обязательно всё разломать. Россия слишком чужда всему тому, что в осевых странах является непреложным условием развития. Кстати - вам известно происхождение сокровищ, которые затворил с подачи царя в швейцарском банке ваш дядюшка?

— Боюсь, что не вполне.

— Хм, там загадочная история - кто-то надоумил средневековых правителей Франции, связанных династическими узами с варяжскими князьями, для чего-то спрятать часть своих сокровищ на Русской равнине. Думаю, это было точно не золото, а как раз нечто, связанное с теми самыми великими ожиданиями - ведь ожидания могут спать втуне, а от золота за прошедшие века в России ничего бы не осталось… Незадолго до революции эти ценности были возвращены, взамен чего царская Россия получила в своё распоряжение акции первоклассных европейских банков. Сегодня эти акции спокойно работают на наше общее дело, а вы, выходит, собираетесь их изъять?

Услыхав последнюю фразу, я пожалел, что взял в разговоре с Раковским дружеский тон, щадя его старость и выражая сочувствие его не по заслугам суровой судьбе. Теперь передо мной сидел вчерашний непреклонный комиссар, готовый и ныне вершить человеческие судьбы и управлять целым миром.

— Я вижу, что вы более чем в курсе дела,— ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал тоже непреклонно и сурово.— Но смотрите, я не хочу темнить: у меня сегодня есть три варианта действий, из них два на случай, если вы ничего мне так и не расскажете. Первый - я объявлю в НКВД, что враг народа Раковский отказался говорить. Вас тогда расстреляют, а с моей головы, несмотря на невыполненное задание, не упадёт и волоса, поскольку пока я не побываю в Швейцарии, я всем буду нужен. Второй вариант - я перейду к немцам: благо они рядом, окажу им помощь и получу взамен богатство и благополучие до конца своих дней. Оба варианта плохи тем, что из-за неверного пароля в сейфе может сработать динамит, однако до тех пор, пока это случится или нет, я буду жить. Третий вариант - вы сообщаете мне известный вам пароль, которым я перепроверю свои цифры. Это даст мне стопроцентную гарантию успеха, а я взамен гарантирую вам, что потрачу часть денег в интересах людей, которых вы мне назовёте. Конечно, вы можете решить, что я вас обману - однако согласитесь, обязательно существует шанс, что обмана с моей стороны не произойдёт, и тогда этот третий вариант - единственный, при котором вы сумеете чего-то добиться. Кроме того, я мог бы попытаться убедить Берию и Сталина, чтобы для вас как для особо ценного эксперта были предоставлены максимальный комфорт и, возможно, даже свобода.

Выслушав мои предложения, Раковский некоторое время молча сидел, уставившись в одну точку - кажется, в какой-то французский завиток на бутылочной этикетке.

— Вообще-то говоря,— произнёс он, собравшись с мыслями,— вы, гражданин Рейхан, неважный психолог. Вы сводите ваши предложения к возможности сохранить мне жизнь, а весь фокус в том, что я, быть может, жить-то и не хочу! Что бы там ни было, своей жизнью я вполне доволен. Достаточно сказать, что я меньше, чем Ленин, ждал революции и дольше, чем он, успел пожить. Подолгу задерживался на руководящих должностях, имея власть, почёт и комфорт, которыми вы сейчас меня пытаетесь соблазнить. Что же касается тех денег - они не пропадут. Да, вы правы, я действительно занимался их розыском в конце двадцатых, когда работал в Париже. Не одних их, конечно,- тогда и эмиграция, и наша закордонная разведка кормились, главным образом, тем, что отыскивали тайные счета бывших фабрикантов и аристократов, шантажировали друг друга, вступали в фиктивные браки с их вдовами - обо всём об этом когда-нибудь напишут не один роман! Кстати, из-за этого золотого ажиотажа ОГПУ заметно ослабило свою основную работу, что помогло многим из моих товарищей, впоследствии объявленных “троцкистами”, надёжно укрыться за границей. Я действительно много чего знаю о русском золоте в Париже и Женеве и хочу вас уверить, что ваши сокровища отнюдь не пропадают в безвестности. Они работают.

— Вы уже говорили об этом - но уточните, если возможно.

— Конечно возможно, всё очень просто! Второв с вашим дядей перевозили из Парижа в Швейцарию не золотые слитки, а ценные бумаги. Эти ценные бумаги с тех пор находятся в ведении профессиональных управляющих, которые вправе делать с ними что угодно, за исключением продажи. Бумаги давно работают в капитале крупнейших банков мира, которыми управляют совершенно другие люди. Банки эти, в свою очередь, тоже имеют собственные вложения - и так почти до бесконечности. Вся эта сложнейшая и выверенная система, которая, уверяю вас, со временем станет основой реального, а не плакатного социализма, не терпит бездумного вмешательства. Так что к вашему появлению там отнесутся осторожно и постараются убедить, что в ваших же интересах ничего не предпринимать и не менять.

— Но простите - там же находятся деньги, которые теперь номинально принадлежат мне!

— Правильно, вам принадлежат и доходы с ценных бумаг, и сами ценные бумаги, которые стоят немалых денег. Но заметьте - стоят лишь тогда, когда они правильно размещены и грамотно управляются. В противном случае - это просто бумага, отбеленная целлюлоза, не более. Ну а что касается ваших денег - большая часть ежегодного дохода от ценных бумаг собирается на особом счёте, откуда половину забирают управляющие за свою работу, а остальное принадлежит тому, кто сумеет подтвердить на этот депозит свои права. Выходит, вы на эти именно деньги претендуете?

— Я неважный знаток банковских механизмов, но я твёрдо знаю, что в настоящий момент обладаю юридическим правом к всем счетам, сколько бы их ни было.

— Тогда хочу вас немного расстроить. К этим счетам уже подобран ключ, и как минимум дважды - в двадцать первом и в тридцать седьмом годах - с них снимали деньги.

— Это были вы, ваши люди?— буквально вскричал я, привстав со стула.

Раковский спокойно дождался, когда мой эмоциональный импульс опадёт, и ровным негромким голосом продолжил.

— Иногда и вправду пожалеешь, что не веришь в бога. Если бы верил - то поклялся бы его именем. А так - примите без клятвы: это был не я и не кто-либо из близких или знакомых мне людей.

— Не надо клясться: ведь финансы и бог - вещи несовместные. Кто же это был тогда?

— Я не знаю.

— А кто-нибудь может знать?

— Сейчас - нет. Человек, который пытался профессионально распутать этот непростой клубок и выяснить, в чьих руках оказался секретный код, был убит агентами Сталина, причём убит, насколько я могу судить, накануне решающей встречи с турецким дипломатом, у которого могли находиться нужные сведения по счётам Второва.

— Простите, я не в курсе. А что это за история?

— Убийство советского резидента во Франции Игнатия Рейсса осенью тридцать седьмого. Рейсс начинал свою работу в центрально-европейской резидентуре в конце двадцатых, когда я служил послом и у советской власти не имелось от меня секретов. Я хорошо его знал. Рейсс был настоящим гением разведки с потрясающей интуицией - а это для разведчика самое главное качество. И ещё он был человеком честным и преданным. Если бы сатрапы Сталина не учинили в заграничной резидентуре форменный погром, перебив десятки людей, то он и сегодня, думаю, продолжал бы честно трудиться для СССР.

— К сожалению, я ничего не знаю об этой истории. Вы говорите, что этого Рейсса убили в тридцать седьмом?

— Да, прикончили где-то под Лозанной, куда он направлялся то ли в тот самый банк, то ли на встречу с турком. Причём прикончили по глупости - не из-за тех счетов, разумеется, а из-за эмоционального и дерзкого письма к Сталину. Когда Игнатий отвозил письмо в советское посольство, от него разило коньяком. Это ненужное и несвоевременное письмо явилось его единственной ошибкой.

— Откуда вы всё это знаете? Ведь вы, кажется, были арестованы?

— Да, я к тому времени уже находился под арестом, да и если бы не находился - в советских газетах всё равно о той истории ничего не писали. Подробности рассказал мне один из ваших коллег-чекистов, который также поил меня хорошим вином и разговаривал на французском. Кстати, тогда же, перед судом и некоторое время после суда гости из НКВД потчевали меня вином и кормили обедами из ресторана едва ли не каждую неделю - видимо, их тоже сильно интересовала тайна, которую они столь бездарно позволили Рейссу унести в могилу.

— Очень странно… Если в НКВД знали обо всём об этом - то почему они мне не сообщили ни одной вводной?

— А вы не допускаете, дорогой мой друг, что розыск вашего сокровища на самом деле не входит в их планы? Ведь оно, как я вам сказал, работает - и пускай себе продолжает работать, потихоньку приближая то светлое будущее, когда прекратится капитализм!

— А что же Сталин? Ведь Сталин лично и прямым текстом просил меня разыскать эти деньги!

— В окружении Сталина вполне могут оставаться люди, которые рассуждают и действуют в той же парадигме, что я вам изложил. Сталин не настолько глуп, чтобы идти против истории, поэтому абсолютно всех, кого он считает “троцкистами”, он уничтожить не в состоянии. К тому же я убеждён, что Сталин сильно жалеет, что с подачи Ежова он столь безжалостно расправился с большей и лучшей частью своей разведки, созданной под руководством Ягоды и Трилиссера… В конце двадцатых СССР был нищей страной, и наши закордонщики, чтобы вести работу, активно разыскивали за границей деньги эмигрировавшей буржуазии, самостоятельно брали их под контроль, что-то пускали в дело, что-то припасали на чёрный день… Вообразите на секунду всю эту активность и добавьте сюда же слухи о “золоте Колчака”, таинственных счетах Цинделя, о юсуповской коллекции, бриллиантах Свердлова и разыскиваемых вами царских сокровищах, наконец! А теперь представьте, что все эти абсолютно реальные капиталы не просто тайно собираются, а начинают работать хотя бы малой своей частью на идеи тех, кого в Москве объявили “врагами государства”,- и как бы вы поступили на месте Сталина? В том-то всё и дело! Если бы Ягода, который отвечал за эту заграничную вакханалию со счетами эмиграции, был бы чуточку постарше и помудрей, он, возможно, отвёл бы от своих подчинённых наиболее дикую часть подозрений. А так - и сам погиб, кажется, в свои сорок шесть, и за ним сгинули тысячи, с которыми эти тайны ушли навсегда. И что теперь делать Сталину? Вот почему он готов встречаться с каждым, кто ещё хоть что-то может помнить или знать. И мне вас жаль, очень жаль - ведь у вас, признайтесь, нет никакого пароля! Вы приехали за паролем ко мне - но я тоже, поверьте, ничем вам помочь не смогу. Я в самом деле не знаю пароль.

— С чего это вдруг вы решили, что у меня нет пароля?— спросил я у Раковского, стараясь сохранять спокойствие и выдержку духа. Однако всё внутри меня начинало трястись и ходить ходуном.

— Прежде всего, вы всегда говорили про пароль в единственном числе, тогда как сейфов и соответственно паролей - два. В одном хранятся те самые ценные бумаги, которые Франция передала русскому царю, а во втором - ключи к накопительным счетам, на которые переводится ежегодный доход с капитала. Далее - говоря про пароль, вы дважды упомянули цифры, в то время как пароль - точнее пароли - ради большей секретности состоят из слов. Наконец, вы упомянули, что финансы и бог - несовместны. Между тем поскольку вся та история с царскими счетами происходила в эпоху мистицизма, то оба пароля содержат фразы не из Мопассана, а из Библии. Так что не обессудьте - доступа к швейцарским сейфам у вас нет.

— Если вы не знаете паролей, то откуда вам известны такие подробности?

Раковский усмехнулся.

— Я же говорил вам, что мы шли по следу… В том числе по следу человека, в руках которого имелся, по крайней мере, один правильный код и который дважды, как я точно знаю, снимал с накопительного депозита немалые деньги. Этого человека - если вам будет интересно - долгое время вела турецкая разведка, за которой, как известно, всегда скрывались уши Берлина. Известно лишь, что то ли он сам, то ли кто из его друзей-белогвардейцев, оказавшись в Стамбуле без денег и еды, что-то сболтнул туркам. У Рейсса имелись в Турции отличные агенты, он собирался на этого миллионера выйти, да не успел. Так что паролей - два, и состоят они из библейских фраз… О сём, если я не ошибаюсь, сообщил кто-то из швейцарской агентуры.

— Поскольку ни у Сталина, ни в НКВД мне об этом ничего не сказали - то выходит, что вы не передали эту информацию в Москву?

— Да, не передал, и я уже достаточно подробно объяснил вам, почему я этого не сделал. Но ведь и вы сами, допустим, получив заветные пароли, не поспешите возвращаться, а? Немцы близко, и то, что вы рассказывали о своих планах касательно них - не выдумка, поверьте мне, старому и опытному человеку.

Я понял, что наступил решающий момент всего нашего затянувшегося разговора. Я чувствовал, что Раковский не лжёт и действительно не знает пароля или паролей - неважно, сколько их там на самом деле. Но оставалась надежда, что в его голове ещё может находиться много сведений, способных помочь в успешном поиске богатств. Мне также показалось, что Раковский с некоторых пор разговаривает со мной с определённой внутренней симпатией - видимо уловив, что я веду себя с ним искренне, а также что я не являюсь полноценным чекистом, а если и разыгрываю роль, то эта роль - самого себя. Отсюда следовало, что если я отвечу, что намерен вернуться в Москву, - его симпатия немедленно опадёт, и больше он мне ничего не сообщит. Стало быть, мне оставалось убедить его, что я буду дожидаться немцев.

До этого момента, говоря об уходе к немцам, я просто трепался. Теперь же, похоже, всё шло к тому, что я должен сказать об этом так, чтобы он мне поверил.

Я постарался вытащить из своей памяти все обиды и недовольства, которые я мог иметь на советскую власть - арест отца, унизительную проработку на комсомольском собрании за недоносительство на отца как “врага народа”, ночные страхи, сопровождавшие меня после рассказанного в троллейбусе анекдота про Кагановича, городские хулиганы, едва не разбившие мне часы в парке Горького… С другой стороны, на противоположной чаше весов оставалось моё юношеское восхищение успехами СССР и во всех отношениях счастливые годы, “когда я верил и любил”… Чтобы весы склонились к побегу, мне пришлось совершить немалое внутреннее усилие, и Раковский наверняка разглядел его во мне.

— Пожалуй, вы правы,— сказал я наконец.— Как бы ни было мне тяжело бросать свою мать и невесту, для меня всё же будет лучше дождаться прихода вермахта. Пусть, как вы говорите, у меня нет правильных паролей - зато есть много информации, с помощью которой их можно будет попытаться разыскать. Буду действовать, ибо что мне ещё остаётся?

Закончив говорить, я взглянул на Раковского, желая увидеть его реакцию. Однако на его утомлённом старческом лице не дрогнул ни один мускул.

— А я бы посоветовал вам этого не делать,— неожиданно ответил он.— Возвращайтесь в Москву, составьте для своих кураторов какой-нибудь глупый отчёт, а сами - поройтесь получше в домашних кладовых, ежели таковые сохранились. Как человек, когда-то бывший революционером, а потому знакомый с конспирацией, могу предположить, что пароль совершенно неожиданно может всплыть в виде эпиграфа на какой-нибудь семейной ценности. Поройтесь в старых книгах, проверьте, нет ли необычных отметок на дореволюционных документах, в метриках, в фотографических альбомах, в конце концов. Ищите прежде всего библейские цитаты - причём эти цитаты должны быть на латыни, поскольку правописание на давно умершем языке - безвариантно.

После этих слов я понял, что наша беседа подошла к концу.

Я поблагодарил Раковского и предложил ему, пока он здесь, получше поесть и выпить немного вина. Он согласился, и аккуратно орудуя вилкой, съел несколько кусочков колбасы и сыра, совершенно не притронувшись к фруктам. Также он выпил ещё вина.

Когда я направился было к выходу, чтобы пригласить конвой, Раковский неожиданно сказал:

— Намерены вы тому верить или нет, но я хотел бы пожелать вам успехов в предстоящих поисках. Если фортуна вам улыбнётся и вы получите доступ к этому активу, воспользуйтесь моим советом: забирайте накопленный доход, расходуйте его по своему усмотрению, однако ничего не предпринимайте с самими акциями. Оставьте там всё как есть - это будет лучше и для вас, и для остального мира.

Пожимая Раковскому руку, я прощался как в последний раз, хотя у меня сразу же зародилась мысль добиться с ним как минимум ещё одной встречи, чтобы поподробнее расспросить о закордонной разведке, о Рейссе, Трилиссере, турках - одним словом обо всём том, с чего я и должен был начинать с ним свой сегодняшний разговор. Тем более что ещё раз вызволить старика из тюремного одиночества и подкормить какими ни есть деликатесами было делом добрым и нелишним.

Когда Раковского увели, я залпом допил оставшееся в бутылке вино, после чего в сопровождении подошедшего за мной Петрова покинул территорию тюрьмы.

Узнав от Петрова, что телеграфный отчёт в Москву необходимо отправлять из конторы Фирсанова, я решил не торопиться и немного погулять по городу. В моём портфеле имелось всё необходимое для того, чтобы написать краткий отчёт где-нибудь сидя на парковой скамейке, а до вечера, когда я должен его сдать, времени было предостаточно.

При более внимательном знакомстве Орёл оказался неплохим и уютным городком, не обезображенным промышленностью и сохранившим очарование старого дворянского центра. В мирные дни он должен был быть особенно мил.

В нынешней городской атмосфере одновременно присутствовали как прежняя умиротворённость, так и тревожное ожидание приближающейся грозной развязки. По-видимому все, кто имели право на эвакуацию, уже давно уехали, а остающимся горожанам ничего не оставалось, как дожидаться скорых боёв и более чем вероятного вступления в их город немцев. Из подслушанного в гостинице разговора я был в курсе, что оборонять Орёл вроде бы и не собираются. Этот слух был похож на правду, поскольку какой-либо активности по укреплению домов и устройству заграждений на тех улицах, по которым я ходил, не было заметно. Однако это впечатление могло оказаться обманчивым - переговорив с одной немолодой местной особой, я узнал, что в городе имеется бронетанковое училище и часть НКВД, которые намерены дать фашистам бой прямо на мостовых.

Я принял эту невесёлую информацию к сведению, решив дожидаться определённости по своему положению. Разумеется, мне более всего хотелось вернуться назад, в Москву. Однако авантюрная идея “уйти в Германию”, чтобы, обманув жадных гитлеровских бонз, получить доступ к оставленным моим дядей невероятным капиталам и сказать тем самым в истории своё собственное веское слово, начинала захватывать меня всё сильней.

Правда, несмотря на обуревавшие меня во время беседы с Раковским тщеславные мысли, эта идея пока что оставалась слишком сырой и фантастичной - ведь для убедительного разговора с немцами у меня было слишком мало аргументов. Требовалось либо получше растрясти Раковского на следующей встрече, либо, следуя его совету, возвращаться в Москву, рассказывать обо всём Землянике и учинять розыск дядиных секретов у неё дома.

Если тайная монограмма с паролем будет обнаружена - я победитель. Если немцы захватят Москву, я смогу действовать через них. Если Москва устоит - я сообщу о своём открытии в НКВД или лучше всего попытаюсь пробиться к самому Сталину, и тогда меня переправят в Швейцарию по закордонной линии. Скорее всего, в этом случае меня сначала перевезут в Иран, где хозяйничают англичане, а оттуда уже под чужим именем и с паспортом нейтральной страны я буду пробираться через Сирию и Магриб в невоюющую Испанию. Из Мадрида или Барселоны должны летать пассажирские самолёты в Женеву или Берн - так что всё это более чем реально и осуществимо.

Главное - получить доступ к дядиным документам. Я совершенно не желаю становиться богачом и владыкой мира, однако оказаться в одной из отправных точек, откуда будет брать начало всемирная послевоенная история, я очень бы желал. Если Раковский прав, и грядущий социализм придёт к человечеству через обновлённую финансовую систему мира, то я бы безусловно желал поучаствовать в её становлении.

Рассуждая в подобном духе достаточно продолжительное время, я совсем забыл про написание отчёта. Пришлось бросить на его составление все силы, после чего нестись на улицу Тургенева. К счастью для меня, несмотря на поздний час там продолжала кипеть жизнь. Мне удалось получить собственноручную резолюцию Фирсанова на шифрование и отправку моего отчёта в центральное НКВД, после чего я отнёс его в комнату с табличкой “Спецотдел”.

Убедившись, что более от меня ничего не требуется, я вернулся в гостиницу, где застал работающий буфет. Допускаю, что в лучшее времена буфет этот держал высокую марку, но только не теперь. Я купил без малого всё, что в нём оставалось: тарелку помидорного салата, три куска чёрного хлеба, три маленькие полоски свиного сала и - невероятное дело!- бутылку пива. Цены были коммерческими, и этот более чем скромный ужин, стоивший бы в столице рубля три-четыре, здесь обошёлся почти в пятьдесят!


16/IX-1941

С утра я вновь, словно на работу, пришёл в особняк на улице Тургенева и попросил у Фирсанова аудиенции. Чекистский начальник принял меня лишь ближе к обеду. Я сообщил, что мой отчёт отправлен, ответная реакция может последовать как сегодня, так и спустя несколько дней, однако для “закрепления результата” мне как можно скорее необходима ещё одна встреча с заключённым Раковским.

Фирсанов как о деле решённом ответил, что сегодня встреча невозможна, и попросил меня зайти завтра. Мне ничего не оставалось, как соглашаться. Правда, при прощании я посетовал на моё полуголодное существование - и тем самым кардинально решил вопрос с питанием: Фирсанов сказал, что даст команду коменданту тюрьмы, чтобы меня прикрепили к тамошней офицерской столовой.

Своё обещание Фирсанов сдержал - когда я пришёл на Казарменную, то лейтенант Петров уже был в курсе руководящей команды и помог мне замечательно подкрепиться. На первое я съел тарелку борща, на второе - говяжий гуляш с гречкой, запив всё это великолепие сладким чаем с обсыпным кольцом из песочного теста. И что самое замечательное - в это же время назавтра мне был обещан аналогичный обед.

Вторую половину дня заняться было решительно нечем - я снова слонялся по городу, сидел на лавках, одним словом - бездельничал. Обнаружил работающие промтоварный и книжный магазины. Магазин промтоваров был открыт непонятно для чего: его прилавки были выметены и девственно чисты - видимо, остающиеся в городе жители скупили весь хозяйственный скарб, на полках лежали только железные петли для ворот да стояли печные ухваты и кочерги. Книжный удивил меня обилием партийной литературы, книг Ленина и Сталина, а также огромным количеством плакатов. В преддверии неизбежного прихода немцев я бы спрятал всё это от греха подальше, на что, видимо, у продавцов не имелось разрешения. Из художественной литературы имелись Лесков, Тургенев, Пушкин и Чернышевский. Особняком лежала “Как закалялась сталь” Н.Островского - мне отчего-то стало страшно жаль эту книгу. В своё время она произвела на меня сильное впечатление, а здесь теперь её ожидала расправа и неминуемое уничтожение. Я даже подумал, что стоило бы её купить и забрать с собой, однако решил не поддаваться порыву сентиментальности - ведь в случае, если мне придётся переходить к немцам, эта книга может сослужить плохую службу.

Вместо книги я приобрёл общую тетрадь в солидной миткалевой обложке, банку чернил и пяток химических карандашей, чтобы приступить к написанию дневника. Ведь все детали прошлых и предстоящих экстраординарных событий должны быть точно зафиксированы и сохранены.

Вечером в гостинице настрочил по памяти первые страницы дневника - о разговоре со Сталиным. Ночью был налёт - к счастью, не на центр. Бомбили что-то вдалеке, наши отвечали зенитным огнём, и в районе полуночи канонада утихла.


17/IX-1941

Утром был у Фирсанова, однако вновь - не солоно хлебавши. Организация встречи с Раковским сегодня снова невозможна, и мне предстоит теребить начальство на следующий день. А это будет уже четверг.

Пока я дожидался в переполненной приёмной, мне удалось невольно подслушать несколько разговоров: немцы на местном фронте явно нас теснят, из города началась эвакуация архивов и музейных экспонатов. Но дело осложняется тем, что немцы разбомбили железнодорожные пути, и теперь на станции - сущий ад и кавардак. Ожидается также эвакуация тюрьмы.

Последнее известие заставило меня занервничать, поскольку в таком случае все мои планы безнадёжно срываются - ведь без второй беседы с Раковским я вряд ли буду интересен что нашим, что немцам. Если Раковского отправят из Орла, то мне необходимо следовать за ним, однако кто в таком случае будет в курсе о моём секретном задании и сможет обеспечить к Раковскому доступ? Если знать наверняка, что его отвезут в Москву, то мне можно бы и вернуться, а так, в условиях неизвестности, приходиться сидеть в прифронтовом Орле и ждать развязки.

Дождаться бы! С утра ещё твердили, что предстоящей ночью на город будет капитальный налёт. Есть вероятность сгинуть под бомбами, так ничего и не сотворив…

Петров не обманул - у меня снова великолепный обед: зелёные щи и добрый мясной голубец, вместо чая - компот из сухофруктов. Все офицеры в столовой обслуживаются по специальным талонам - я попросил снабдить меня такими же, чтобы не дёргать лейтенанта ежедневно своими голодными проблемами. Увы, мне пользоваться талонами не положено, и кормить меня будут только в сопровождении Петрова. Кстати - узнал, что Петров не просто лейтенант, а старший лейтенант госбезопасности, что соответствует в обычных войсках званию майора.

Петров терпит мою назойливость и безропотно выполняет мои просьбы, за что я ему очень благодарен. Должно быть, он очень неплохой человек, причём не солдафон, а интеллигент. Даже тот минимум общения, которое я с ним имею, выдаёт в Петрове внутреннюю культуру и начитанность.

Кстати, о начитанности. Я решил спасти замечательную книжку Н.Островского от поругания и купить её. Немцы не страшны, ведь я всегда смогу им объяснить, что эта повесть посвящена русскому сверхчеловеку, к чему германский ум должен отнестись с пониманием. Увы, у меня ничего не вышло - магазин закрыт. Причём если судить по пустым полкам, откуда вывезли книги вождей,- закрыт уже навсегда.

Похоже, мои праздные прогулки по городу начинают привлекать внимание не только местных жителей, но и милиции. Сегодня пришлось показывать командировочное удостоверение милиционеру. Он отнёсся с пониманием и поинтересовался, не нужна ли какая помощь. Я ответил, что в ожидании постоянно откладываемого “рабочего мероприятия” мне приходится маяться от безделья, на что он неожиданно предложил попробовать посетить бильярдную и даже рассказал, как туда пройти.

Удивительное дело - бильярдная была открыта, работала и в ней даже имелось несколько игроков. За восемь рублей я почти два часа гонял шары то в одиночку, то на пару с неопределённого возраста гражданином, похожим то ли на учителя, то ли на счетовода. Погонял бы долее - но с непривычки подвернул на левой руке палец, пообещал прийти завтра и отправился в гостиницу.

Возле Мариинского моста установили зенитную батарею - видимо, слухи о предстоящем налёте отнюдь не беспочвенны.


19/IX-1941

В четверг (18/IX) ничего не изменилось - был на Тургенева (снова “Зайдите завтра!”), обедал в тюрьме и до темноты гулял. В гостинице было не до дневника, поскольку, как и в прошлую ночь, ждали бомбардировки. Но всё обошлось, взрывы гремели где-то очень далеко.

А с шести утра, когда удалось немного задремать, внизу заревели моторы и загрохотали гусеницы - в сторону фронта проходило бронетанковое пополнение.

Сегодня всё повторяется: очередной отказ, полученный от Фирсанова, очередной обед, полученный от Петрова, три с половиной часа в бильярде - и пятнадцать рублей долой! Седовласый дед, заведующий этим заведением, зачем-то прицепил к пиджаку крест Святого Георгия - оказывается, он воевал в Первую мировую. Не знаю, что этим он хотел сказать - наши не оценят, а немцы, боюсь, могут и неправильно понять…

Вечером твёрдо решил, что если и завтра ничего не произойдёт, то буду добиваться от Фирсанова звонка или телеграммы в Москву - ведь больше сидеть без дела мне категорически нельзя! Вариант с уходом к немцам, безусловно экзотический и абсолютно невозможный, мог родиться только в помутившейся голове, поэтому мне во что бы то ни стало необходимо возвращаться в столицу! Если бы со станции ходили поезда и в кассах продавались билеты - я бы уже катил домой хоть в купе, хоть на чемоданной полке или в угольном тендере. Однако самостоятельно уехать из Орла совершенно невозможно, это мне подтвердили в один голос и в гостинице, и в бильярдной.


20/IX-1941

День начался с того, что я до двух дня просидел перед пустым кабинетом Фирсанова - его не было, и никто не знал, когда он придёт и придёт ли вообще. Чтобы не потерять обед, я отправился к своему другу Петрову - и по дороге туда, едва свернув на Казарменную, буквально остолбенел, вдруг увидев проносящийся мимо меня мой “Паккард”!

На этот раз, правда, “Паккард” был не ослепительно-блестящим, как семь дней назад, а весь покрытый толстым слоем дорожной грязи. В грязи были даже боковые стёкла, однако сквозь одно из них я разглядел знакомый профиль Раковского. Я мог наблюдать его менее секунды, однако абсолютно убеждён, что пассажиром, зажатым на заднем кресле между двумя сопровождающими офицерами, был именно он.

К этому времени я знал город достаточно хорошо, чтобы понять, что “Паккард” с Раковским направляется в сторону шоссе, ведущего на Москву. Да и допустить, что особо важного заключённого чекисты повезут в противоположном направлении, к немцам, было полнейшим бредом, а других путей отсюда не имелось.

Петрова на месте не оказалось. Однако он оставил для меня записку, с помощью которой я получил свой обед, который вновь оказался выше всяких похвал. После обеда я ещё раз попытался дождаться или разыскать Петрова, однако потерпел очередную неудачу. Пришлось покидать тюрьму в неведении и с болезненным чувством ревности, что мои планы теперь, возможно, реализует кто-то другой. В то же время меня отчасти успокаивала мысль о том, что и меня должны отправить в Москву в ближайшие дни, и тогда там, в спокойной обстановке, я смогу изложить сведущим людям свои доводы и приступить к розыскам в дядюшкиных сундуках.

В бильярдной субботним вечером собралось необычно много народу, трёх столов не хватало и приходилось играть по очереди. Среди игроков присутствовала троица неплохо одетых, отчасти даже по столичной моде, молодых людей, которые имели совершенно здоровый вид. Было непонятно, что они здесь делают во время всеобщей мобилизации. Внимательно разглядывая эту публику и понемногу с ней общаясь, я пришёл к выводу, что эти люди вполне осознанно дожидаются прихода немцев. Сразу же родилась мысль: если каждый из них, желая получить от немцев кусок пожирней, начнёт себе расхваливать, то насколько немцы обратят внимание именно на меня, да и обратят ли вообще? Ведь со стороны мой рассказ, какими словами его ни излагай, будет напоминать шизофренический бред…

Конечно, по-всему надо однозначно возвращаться в Москву!


Загрузка...