Вексель судьбы. Книга 2

Глава одиннадцатая Ясные дали августа

Хотя Геннадий Геннадьевич Фуртумов и имел возможность уже в субботу или воскресенье навести справки о учрёжденном по его инициативе розыске подозрительного молодого мужчины, обнаруженного в ржевских предместьях, он не стал этого делать. Когда же в понедельник выяснилось, что по причине формализма со стороны порученца задание на розыск было отправлено без должного контроля, а до исполнителей дошло и вообще в невообразимом виде, он также не стал никого наказывать.

Ведь если говорить честно, то для того, чтобы порученец взялся за задание с подлинным рвением, Геннадию Геннадьевичу всего лишь требовалось дать особый знак, какового он не дал. Ибо как известно, в каждом ведомстве есть особые знаки, разделяющие формальное выполнение задания от жёсткой работы на результат, и знаки эти самые разные - от цвета чернил на поручении руководителя до определённого способа поправления боссом галстука во время соответствующего разговора.

Геннадий Геннадьевич, отдавая поручение по поимке “засветившегося” Алексея Гурилёва, никаких подобных знаков не обозначал, поскольку не был уверен сам, стоит ли с поимкой спешить. Предоставив возможность событиям на ближайшие несколько дней развиваться так, как они должны были развиваться сами по себе, он втайне надеялся, что искомый им человек или группа лиц, почуяв опасность, начнут совершать оплошности и оставят следы, ценность которых может оказаться на порядок выше показаний, добытых на преждевременном допросе. К тому же шеф тайной финансовой службы прекрасно знал, что любой, кто однажды попадал под его колпак, в условиях современных технологий слежки и контроля не имеет шансов вновь скрыться.

Поэтому когда в понедельник с утра Геннадий Геннадьевич выслушал доклад о неудаче с поимкой подозреваемого, он как ни в чём не бывало выдал рабочие поручения по выявлению местонахождения беглеца в Тверской области, Москве и в других крупных городах, не забыв поблагодарить сотрудников за “хорошую службу”. Отдельной директивой он запросил подробный отчёт из региона, раскрывающий все имеющиеся оперативные материалы.

Результаты по исполнению этой директивы не заставили себя долго ждать, и, надо сказать, оказались в известной степени обескураживающими.

После конфуза с задержанием и последующим взятием на поруки местной миллионершей “гастролёра из Министерства культуры” сотрудники проштрафившегося патруля немедленно получили от осознавшей свою вину перед ними Изольды Донатовны по пятьсот тысяч рублей каждый, после чего категорически отказались отвечать на любые вопросы служебного расследования. Не помогла даже угроза увольнения из полиции - возможно оттого, что на этот случай посвящённая в судьбы мироздания миллионерша пообещала им ещё по миллиону.

К капитану Расторгуеву, приехавшему на поимку Алексея во внеслужебное время и никого не поставившего о том в известность, вопросов или претензий в принципе быть не могло. Так бы и сошло это странное дело на тормозах, если б сменщик Расторгуева, участвовавший в те выходные в задержании со стрельбой каких-то хулиганов, не передал в прокуратуру, вынужденную по факту применения оружия проводить рутинную проверку, автомобильный видеорегистратор, который накануне из-за забывчивости капитана записывал ночные события у особняка. Сотрудница же прокуратуры, помня, что после апрельского ЧП Расторгуеву был объявлен выговор с предупреждением, немедленно переслала компрометирующее видео в службу собственной безопасности, и таким образом нежелательная для всех тайна вылезла наружу.

В результате невезучий капитан Расторгуев оказался в положении печальном и абсолютно со всех сторон проигрышном. Повторное упущение столь серьёзного фигуранта, на которого, помимо подозрения в умышленном убийстве, поступила ориентировка из самой Москвы, тянула на пособничество и преступный сговор. При этом если наказание со стороны своих товарищей в погонах ещё как-никак можно было снести, то как быть с тем, что по первому эпизоду он превращался в “отмазчика” убийцы Шмальца? А может быть - и в прямого соучастника гибели мафиозо, за что ему, дело ясное, не уйти от ответа перед местными криминальными кругами! Поэтому у капитана оставался только один способ, чтобы уцелеть,- рассказать всё так, как было на самом деле.

И он, не раздумывая, дал развёрнутые и подробные показания, какого рода разговор он вёл в апреле с предполагаемым убийцей Шмальца и что именно произошло в ночь с пятницы на субботу возле особняка. Под протокол с видеозаписью и при включённом полиграфе [“детекторе лжи”] Расторгуев поведал ошарашенным коллегам, что задержанный им в апреле на рынке подозреваемый на полном серьёзе и с абсолютной убедительность заявил, что является офицером НКВД Алексеем Николаевичем Гурилёвым, воскресшим из 1942 года. В подтверждение своих слов Расторгуев вспомнил и попросил немедленно “пробить” названный Алексеем московский адрес и даже пятициферный, с прописной буквой впереди, довоенный номер телефона. Поведал он и о том, что уйти тогда задержанному помогла нечистая сила, и эта же нечистая сила, по-видимому, усыпила бдительность патрульных, которые в порыве благодушия отдали задержанного на поруки склонной к мистицизму гражданке Зозуле.

Далее капитан, трижды поклявшись в правдивости и верности своих слов, заявил, что счёл долгом прибыть к особняку Зозули во внеслужебное время, поскольку имел твёрдое намерение внезапно объявившегося апрельского персонажа задержать и допросить. Однако мистическая природа лейтенанта госбезопасности вновь сыграла с капитаном полиции злую шутку - на выручку к тому явились не кто-нибудь, а двое всадников Апокалипсиса на рыжем и вороном конях, приведя с собой осёдланного коня белого цвета. То есть, как ни крути, задержанный чекист - один из этих невероятных всадников. Четвёртый же и, по-видимому, самый страшный всадник тайно поджидал кавалькаду на углу улиц Гоголя и Карла Маркса, однако отчего-то сам был без коня. Поэтому, заключил капитан, известное пророчество не сбылось в существенных деталях - стало быть, появление и исчезновение мистического персонажа не несёт в себе никакой опасности, ожидаемого в декабре 2012 года конца света не случится, и всё, вообще-то, “не так уж у нас и плохо”.

Присутствовавший на допросе прокурор с последней мыслью Расторгуева решительно не согласился и был готов подписать представление об увольнении капитана из органов с одновременным направлением на психиатрическую экспертизу. Однако дело уже находилось на контроле “у Москвы”, и отныне просто так замять его было нельзя. До позднего вечера, отложив остальные дела, высшие руководители полиции и прокурор спорили, кому надлежит отправлять в столицу соответствующий отчёт. Каждый из них прекрасно понимал, что поставив под документом свою подпись, он автоматически выписывает себе билет в одну с несчастным капитаном палату для душевнобольных, причём, скорее всего, этот билет будет выдан без обратного купона.

После бурных дебатов и употребления далеко не одной бутылки водки, единственно способной в подобной ситуации успокоить нервы, генералы решили подписать донесение всеми вместе вкупе с подтверждающими автографами двух дежурных офицеров и врача, расшифровывающего показания “детектора лжи”. Подобный вариант был не идеален, однако давал шанс, что выводы по отношению к генералам, которые не могут сойти с ума все вместе и одновременно с подчинёнными, не окажутся губительными и непоправимыми. Ну а если уж и попал капитан Расторгуев в подобную передрягу, то пусть один и летит в тартарары!

Бумага была составлена, подписана и вброшена, как полагается, в безучастный и грозный омут “Электронного правительства”.

Однако ко всеобщему изумлению, никаких “организационных выводов” из Москвы в адрес генералов не поступило. Более того, заезжавший на неделе с плановой проверкой ревизор передал некоторым из них “привет от кое-кого наверху” и пожелания “успешной службы”.

После этого прокурор шёпотом высказал предположение, что, возможно, под личиной таинственного Алексея Николаевича Гурилёва в области могли действовать сотрудники спецслужб, проводящие секретную операцию, и теперь, когда в Москве со всеми, с “кем следует”, переговорили - дело прикроют и замнут.

Данная мысль была встречена с нескрываемым энтузиазмом, и генералы, на которых несколько дней подряд практически не было лица, словно возродились вновь. Разумеется, спасла она и капитана Расторгуева, который из конченного психа сразу же сделался пострадавшим от оперативной игры. Указание о принудительной госпитализации капитана было срочно отозвано, незарегистрированный приказ об увольнении - уничтожен посредством шрёдера, ну а сам капитан - спроважен от греха подальше во внеплановый отпуск с выплатой премиальных и предоставлением бесплатной путёвки в санаторий.

Но нам-то понятно, что никакой “оперативной игры” из Москвы не велось, и единственная причина отсутствия реакции на умопомрачительный рапорт состояла в том, что для затеявшего собственную игру Фуртумова он оказался чрезвычайно важным и ценным документом.

Работая с бумагами, Геннадий Геннадьевич издавна привык, прежде чем углубляться в любой текст, найти и оценить содержащийся в нём фактический материал - цифры, таблицы, графики и всё им подобное. В необыкновенном рапорте в качестве материала подобного рода он немедленно узрел указанный полицейским капитаном адрес в Малом Пионерском и пятициферный, с прописной буквой впереди, довоенный номер телефона. Не читая дальше ни единого слова, он сразу же заглянул в свою папку, где хранились выписки из архивов с адресами и телефонами всех, кто был причастен к “делу Рейхана”,- и немедленно понял, что речь идёт об одном и том же доме. Где к тому же в бывшей наркомовской квартире его люди недавно обнаружили следы от вскрытого тайника и который отныне весь, от подвала до чердака, находился под пристальным круглосуточным наблюдением.

Правда, номер квартиры со слов полицейского капитана немного отличался от взятой Фуртумовым на карандаш, однако то могла быть ошибка памяти или намеренное искажение задержанным своих данных - отчего бы и нет? Зато вот указанный в рапорте номер телефона Б-0-15-34 в точности совпадал с телефоном, который, согласно данным архивов, в период с 1935 по 1968 годы был закреплён за точно такой же квартирой, распложенной по соседству, где проживала семья известного советского авиаконструктора. Возможно, сразу же предположил Геннадий Геннадьевич, нарком и авиаконструктор вместе были посвящены в тайну “царского золота”, и потому немедленно поручил негласно обыскать квартиру соседей.

Несмотря на то, что портрет человека, объявленного им в розыск, до самых мельчайших деталей совпадал с изъятым из архивного дела семидесятилетней давности фото младшего лейтенанта госбезопасности Алексея Гурилёва, Фуртумов полностью исключил любую мистику. Наоборот, визуальное сходство и одинаковость с “оригиналом” имени злоумышленника, сообщенного в рапорте тверских генералов, лишь утверждали в уверенности, что тайник в квартире на Патриарших был вскрыт кем-то из потомков лейтенанта, пропавшего без вести в 1942 году. Зачем надо было придумывать версию о чудесном воскрешении и под её соусом до полусмерти пугать провинциальных полицейских - вопрос уже другой, но разумеется, столь же разрешимый и поддающийся освобождению от всех мистических наслоений. Будет время - придёт и результат!

Геннадий Геннадьевич не верил ни в Бога, ни в чёрта, и потому рассматривал всю эту историю как возмутительное шоу, разыгрываемое талантливыми махинаторами в масках прошлого. Современный преступный мир, как известно, не стоит на месте, и разнообразию его творческих методов можно только завидовать. Но скоро, очень скоро он выведет махинаторов на чистую воду!

Оптимизма добавляли и свежие данные от электронного “распознавателя лиц”. На славу потрудившись в выходные, компьютерный мега-мозг, сопоставляющий данные видеофиксации, сообщил, что человек, с лицом на 97% соответствующим облику “тверского махинатора”, был замечен ещё весной на праздновании Дня Победы, участвовал в драке с гастербайтерами у Большого театра, катался на метро и в подмосковных электричках, регулярно обедал в дорогих московских ресторанах, посещал сигарный клуб на Малой Бронной, работал в “Ленинке”, много гулял по Тверскому и Никитскому бульварам, наблюдался на фортепьянных концертах и в Доме кино, а также с необычайным интересом однажды ходил по переулкам Лубянки. Удалось также установить, что этот махинатор, не побоявшийся публично предстать под именем своего персонажа, пел в дуэте довоенное танго на сцене праздничного президентского концерта!

Последнее обстоятельство Геннадий Геннадьевич зафиксировал в памяти особым образом, чтобы в нужный момент иметь возможность обратить на него внимание тех, кто руководит охраной высших должностных лиц и допускает подобные проколы. Ведь жизнь, как известно,- штука непростая, всё может пригодиться!

Также достаточно быстро удалось идентифицировать и друзей-подельников человека, назвавшегося именем сгинувшего в годы войны чекиста. Ко всеобщему изумлению, ими оказались даровитые и многогранные в талантах брат и сестра Кузнецовы вкупе с продюсером Штурманом. Устанавливать за этими известными и неординарными людьми серьёзное наблюдение было неудобно и “чревато”, поэтому все усилия пришлось бросить на поиск ещё одного персонажа, которого видеокамеры часто запечатлевали в компании с “чекистом”, однако чья личность идентификации не поддавалась. Этот неизвестный всегда исчезал столь же внезапно, сколь и появлялся. Так, после того как одна из камер случайно зафиксировала его лицо в зале прилёта аэропорта Волгограда, другие не смогли обнаружить его ни в городе, ни даже на границе с Казахстаном.

Правда, рассуждая обо всех этих странностях и чудесах, Геннадий Геннадьевич временами мрачнел и против воли начинал понемногу задумываться о существовании у исследуемых им событий мистической подоплёки. Тем более что мистика всегда льнула к наиболее, пожалуй, таинственным и труднопознаваемым творениям рук человеческих - деньгам на доверии и основанной на них глобальной финансовой системе. Но поскольку именно с последними он и работает, то как профессионал он должен быть готов ко всему!

Однако когда в середине недели Фуртумову доложили, что в одном из оврагов неподалёку от места происшествия под Ржевом найден брошенный “жигуль” с транзитными номерами, причём с рулевого колеса, со всех ручек и даже с масляного щупа кем-то тщательно были удалены все до одного отпечатки пальцев - то вновь окрепла уверенность, что в деле нет следов чародейства, а речь идёт всего лишь о талантливом и хитроумном розыгрыше, организованном законспирированной группой мошенников и призванном отвлечь внимание органов от действительно серьёзных и глубоких дел.

Не будет большим секретом сообщить, что как только масштабность замысла и изощрённость тактики злоумышленников в полной мере себя проявили, то Геннадий Геннадьевич сразу же стал подозревать участие в этом деле своих конкурентов из конторы Могилёва и Горина. На подобные мысли наводила также и история необъяснимого исчезновения из пригорода Лозанны пресловутого “источника”, которого Фуртумов намеревался допросить, “выпотрошив” руками отморожённых балканских наркоторговцев. Ну а коль скоро тот банкет ему действительно испортили люди Горина, введя его службу в убыток на сумму аванса, который болгарин и косовар теперь уже никогда не вернут,- то где гарантия, что они не стоят и за событиями последних дней?

Фуртумов полностью исключал, что полковник Горин, ещё не успевший освоиться в новой должности, в состоянии придумать и разыгрывать столь сложную и изощрённую партию по собственной инициативе. А раз так - то за всем этим мог находиться кто-либо другой с самого верха, имеющий намерение его, Фуртумова, потеснить или сделать, как у нас водится, бесконечно обязанным. В сложных бюрократических системах подобного рода западни встречаются сплошь и рядом, на своём долгом служебном пути он многократно в них попадал или даже входил специально, однако всякий раз выбирался, заплатив ту или иную цену. Но на этот раз всё было гораздо сложнее, поскольку цена ошибки могла оказаться запредельно высокой.

Держа все эти моменты в голове, Геннадий Геннадьевич продолжал вести свою работу спокойно, ровно и без шараханий. Его огромный административный опыт подсказывал, что в подобного рода служебных войнах выигрывает прежде всего тот, у кого крепче нервы.

К тому же с некоторых пор в голове у Фуртумова потихоньку стала оформляться и проворачиваться на малых оборотах запретная и немного дерзкая мысль, что в случае открытия им тропинки к царским сокровищам какую-то их часть, в том числе, возможно, и часть немалую, он мог бы забрать в собственные крепкие и опытные руки. Статус “утраченного богатства” позволял первооткрывателю самому решать, какую часть следует отдать обществу, а какую можно направить на иные цели. Разумеется, всё направлять на “иные цели” нельзя, общество должно получить компенсацию по меньшей мере розыскных затрат плюс что-то ещё, что будет достаточно для ощущения успеха и удовлетворения. Но точно так же нельзя отдавать обществу и абсолютно всё добытое - люди не умеют эффективно тратить шальные деньги, от их избытка теряет конкурентную силу промышленность, а банки начинают загнивать.

Не подумайте, что Геннадий Геннадьевич имел в виду соответствующую разницу элементарно прикарманить и использовать, как мечтают некоторые, в интересах вечного блаженства на золотом песке какого-нибудь из волшебных тёплых островов. Для эффективного употребления больших или очень больших денег, которые предполагалось акцептировать в качестве приза, требовались куда более серьёзные основания, и Геннадий Геннадьевич - в силу своего высокого статуса, связей и международных контактов - имел о них предметное представление.

Если говорить коротко, речь шла о вложениях принципиально нового типа, связанных с научными и технологическими разработками, способными кардинально изменить человеческую жизнь. Фуртумов знал, что подобных направлений в мире - не более десяти-двенадцати, что в достаточной степени сегодня не финансируется ни одно из них, поскольку необходимые для успеха средства превышают бюджеты крупных государств. Однако в случае успеха главным призом станет не банальная прибыль, а контроль за жизнью, разумом и всем человеческим будущим!

Он прекрасно запомнил произнесённые на одной закрытой конференции слова о том, что дешёвый и массовый интернет являлся последним бесплатным подарком человечеству, и отныне платой за прогресс должно стать абсолютное подчинение людей условиям и устройствам, прогресс обеспечивающим. А также запомнил убедительное рассуждение закрытого докладчика, что знаменитый концепт “золотого миллиарда” - не более чем устаревшая апология староевропейских иллюзий, и с некоторых пор бенефициаром мира должен быть не миллиард небожителей, а значительно меньший по численности “платиновый миллион”. Или даже “бриллиантовая тысяча” совершеннейших гениев и истинных повелителей судьбы, способных жить практически вечно, без старения и болезней, простирающих над мирозданием посредством новейших технологий абсолютную и неограниченную власть.

Как человек по праву гордящийся, что имеет допуск к формированию этой самой звёздной “тысячи”, Фуртумов был в курсе о некоторых из этих технологий, способных перевернуть мир. Они охватывали широкую область от медицины и извлечения продовольствия из воздуха до систем полноценного искусственного интеллекта. Главным началом в них была возможность получать абсолютно все блага, необходимые для человеческой жизни, с минимально возможным расходованием ресурсов и почти нулевым использованием живого труда. Тем самым миллиарды людей, которые по старой гуманистической привычке считают себя неповторимыми и незаменимыми, моментально становились бы чистыми и абсолютными потребителями, всецело зависящими от тех, в чьих руках будут отныне ключи жизни.

Вторым началом являлась возможность контроля и тонкого управления человеческим сознанием. Какая-то часть этих удивительных технологий уже вовсю помогала Геннадию Геннадьевичу выискивать нужные лица в миллионных толпах, однако лучшее всё ещё ждало впереди - вместо обременительных контроля и слежки следовало научить людей самим быть открытыми и очевидными в своих намерениях, а во избежание эксцессов, проистекающих от природной необузданности, надлежало привить им новое, очищенное от тысячелетнего мусора, дисциплинированное подсознание.

Наконец, третьим началом технологической революции, призванной завершить привычную историю, должно было стать создание технологий, управляющих свободным временем людей. Ведь у человека, у которого нет необходимости корпеть ради куска хлеба или же поставленного на полное обеспечение, жизнь превращается в безграничный океан свободных часов, дней и лет. Незанятое же время, как известно, способно порождать неуправляемую волю и вести к агрессии, грозящей новому миру. Поэтому чтобы подобного не случилось, равно чтобы не возникало печальной необходимости уничтожать свободное время людей путём уничтожения миллиардов его носителей, надлежит сделать так, чтобы наличие этого самого свободного времени сделалось бы для людей источником страшной и нестерпимой боли. В этом случае те, кому предстоит контролировать мир, смогут будут предложить людям обезболивающее в виде ненужной, но скрадывающей боль праздности деятельности, получая взамен лояльность и управляемость.

Разумеется, Геннадий Геннадьевич не был ни футурологом, ни учёным, способным те или иные из перечисленных технологий воплотить в жизнь. Однако его натура гроссмейстера финансов неумолимо подсказывала, что с некоторых пор самые лучшие и эффективные вложения денег находятся именно в этой сфере. Решая вопросы финансовой безопасности государства, собирая и возвращая миллиарды, он не мог не задумываться над известной бессмысленностью своей работы, когда заработанные его службой деньги не просто проедались, но и порождали новые запросы, суть которых - всё то же “проедание”. Не сомневался он и в том, что человеческое общество нуждается в серьёзной, если ни сказать кардинальной переделке, и потому не считал перспективные технологии жестокими или бесчеловечными. В конце концов, “бесчеловечными” можно признать и автомобиль с телефоном, которые всего каких-то сто лет назад в хлам разнесли патриархальный мир с его сентиментальностью долгих разлук и эпистолярной исповедальностью.

И ещё он не понаслышке знал, что денег на полноценную разработку и развёртывание “терминальных технологий” в сегодняшнем мире катастрофически не хватает. Ни одна из политических или общественных сил, связанных по рукам и ногам взаимоисключающими обязательствами, приводными ремнями кризисов и угрозами войн, до сих пор так и не сумела в полной мере обеспечить финансирование и принять на себя ответственность за переход человечества в новое состояние.

А поскольку при всей своей практичности Геннадий Геннадьевич всё-таки продолжал оставаться человеком, способным мечтать, то в глубине души он рассматривал сокровища, припрятанные последним русским царём, как единственный из доступных в сегодняшнем мире финансовых ресурсов, способных оплатить переход в эту новую реальность. Наверное, не такими уж глупцами были в изобилии водившиеся на его земле всевозможные юродивые и предсказатели, в один голос сообщавшие о некоей особенной роли России на заключительном этапе истории. Ведь если допустить, что формирование пресловутой “бриллиантовой тысячи” начнётся не где-нибудь в Америке, а именно у нас, а первый камень в основание нового мира заложит он сам, то и дикая русская история тогда получит оправдание - отчего бы и нет? Государство ныне форсирует патриотизм, а перехватить у Запада инициативу в подобном ключевом вопросе - чем не награда для лучших из россиян?

К чести Геннадия Геннадьевича, все эти сокровенные мысли он носил глубоко внутри себя, а в повседневной работе руководствовался, конечно же, здравым расчётом, объективными данными и оперативными донесениями.

Ну а последние были таковы, что каждый рабочий день, начинавшийся и заканчивавшийся просмотром свежих данных по “царской” теме, шаг за шагом приближал финансового министра-следопыта к разгадке одной из наиболее великих и волнующих тайн современности.

*

Кропотливая работа по восстановлению текста, оставленного Рейханом, породила у Алексея одновременно чувство радости от открывшейся ясности и досады из-за отсутствия заветных кодовых слов, необходимых для доступа к главной кладовой. Как историк, Алексей мог считать свою миссию завершённой, а вот как человек, продолжающий выполнять когда-то взваленное на себя бремя долга,- однозначно нет.

Единственной зацепкой оставалось упоминание Рейханом его невесты и, как выснилось, двоюродной сестры, в московскую квартиру которой он сумел дозвониться из оккупированного гитлеровцами Ржева. По мнению Раковского, человек, являвшийся его дядей и её отцом, оставался единственным выжившим в годы гражданской войны, кому Второв мог доверить ключи от наиболее ценной части царского сокровища. Однако из записанной Рейханом реплики Берии следовало, что Кубенского-Дмитриева к сорок первому году уже не было в живых. Логично предположить, что чувствуя ответственность за сохраняемую им тайну, Кубенской должен был передать ключи дочери, однако сделал ли он это? Не всякий отец готов вооружить своего ребёнка подобным смертельно опасным знанием, поэтому он мог как отказаться от такого шага вообще, так и сохранить пароль столь скрытно, что его едва можно было разыскать и расшифровать семьдесят лет назад, не говоря уж про нынешнее время…

Рассуждая об этом, Алексей подметил интересную деталь: он употреблял в своих размышлениях термин “нынешнее время” столь же свободно и спокойно, как и когда говорил о “времени моём”. При этом совмещение в пределах одной молодой жизни и единого сознания двух совершено различных эпох не было чем-то необычным и экстраординарным. Первоначальный шок от столкновения с современностью давно миновал, и теперь он видел, сколь сильно и едва ли не повсеместно она связана с его довоенным прошлым.

Это неожиданное открытие, которое нуждалось в тщательном исследовании и описании, по мысли Алексея могло бы очень пригодиться историкам и философам. Так, с его помощью, опираясь на опыт и некоторые психологические практики, современные исследователи могли бы тоже научаться совмещать внутри себя различные эпохи, что способствовало бы переходу науки в новое качество. Обо всём этом следовало написать серьёзную научную статью, и когда-нибудь он этим займётся. Но случится это лишь после того, как в своих затянувшихся поисках он наконец поставит точку!

Увы, до заветной точки было по-прежнему далеко. Троекратное прочтение рукописи и попытки домыслить потерянные фразы и факты ни к чему не приводили. Можно было с высокой достоверностью предположить, что телефонный звонок с оккупированной территории обязательно должен был быть перехвачен “органами” и, стало быть, в архивах госбезопасности о нём могли остаться донесения. Однако Борис рассказывал, что во время своих последних посещений гражданских архивов он начал сталкиваться с очевидным противодействием, что уж тут говорить про архивы закрытые! Не могло быть сомнений, что про их розыски прознали, и теперь будут стараться отслеживать каждый шаг и вздох! А учитывая, что из всей команды Борис оставался единственным, кто не должен был “засветиться”, посылать его в хранилища непубличных ведомств якобы для работы над киносценарием было самоубийством.

Между тем ощущение постоянного чужого внимания и нарастающий страх угодить в капканы слежки буквально выбивали из седла, лишая свободы действий и заставляя планировать каждый шаг как спецоперацию. Не привыкший до сих пор ни к чему подобному, Алексей в полной мере ощутил на себе их тягостность, придавливающую к земле. Почти неделю находясь в коньковской многоэтажке, он практически не пользовался телефоном и интернетом, а на улицу выходил крайне редко.

Во время своих немногочисленных вылазок в город - не более двух за всё время - он отныне не расставался с широкими солнцезащитными очками, всегда напяливал на голову какой-нибудь убор и перестал бриться, чтобы быстро отрастающая щетина хотя бы немного изменила лицо. Допуская, что те, кто пытаются найти его, легко могли ознакомится с его личным делом из мобилизационного управления НКВД, Алексей пожалел, что при оформлении паспорта не взял себе новые фамилию и имя. Назвавшись, скажем Петром Ивановым, он бы чувствовал себя куда свободнее. А так - ни тебе спокойно погулять по центру, ни заглянуть в ресторан или сходить в концерт, ни посетить футбольный матч…

На единственную за время своего полузаточения встречу с Борисом Алексей ходил, словно во вражеский тыл и в сопровождении Петровича. Они дважды меняли такси и воспользовались дождём, чтобы во время движения по бульварам иметь возможность прикрывать лица зонтиками. Тем не менее на обратном пути более опытный в подобных делах Петрович заподозрил “наружку”, и им пришлось немало поплутать, чтобы уйти от вероятных соглядатаев.

Признаться, это вряд ли бы удалось, если в районе Сивцева Вражка Петрович не увлёк Алексея в мрачную подворотню, где немедленно заставил спрыгнуть в канализационный люк, в который следом залез сам, затворив над головой тяжеленную чугунную крышку.

К изумлению Алексея, ожидавшего увидеть потоки зловоний, в лучах фонарика, словно специально захваченного его другом, подземелье оказалось местом относительно чистым и отчасти обустроенным. Это был не то коллектор ливнёвого водостока, не то какой-то служебный туннель. По-над спокойным течением воды проходила дорожка, выложенная из камня и местами имевшая даже ограждающий парапет; на некоторых относительно сухих участках были оборудованы скамейки, а в одной из ниш лежал распакованный противогаз.

Предваряя недоумённые вопросы своего товарища, Петрович объяснил, что подружился с московскими подземельями благодаря правнуку своей сослуживицы, радистки Ларисы-Елизаветы. Правнук-второкурсник, как об этом уже говорилось, называл себя диггером и вскоре после знакомства обнаружил в Петровиче потрясающего компаньона для путешествий по подземному городу. К слову, подземная жизнь немало увлекала и самого Петровича - недаром он до войны сам не один раз спускался в столичные недра для выполнения различных спецзаданий.

Уверенно ведя Алексея по тёмному лабиринту, Петрович не без гордости сообщил, что благодаря его опыту удалось спасти от верной гибели товарища “правнука”, который случайно оказался на уровне, вход в который на глазах заполнился поднявшейся после ливня водой. И если бы Петрович не сумел добраться до незадачливого диггера через осушаемый мощными насосами дренажный колодец, то парню не светило когда-либо увидеть солнце.

Во время ещё одного подземного путешествия он помог молодёжи с решением загадки, связанной с одним из заброшенных тоннелей, проходящим подо дном Москвы-реки. Вспомнив молодость, он не только точно нашёл место входа в этот тоннель, но и предупредил, за каким поворотом может находиться коллектор секретной связи, в который лучше не соваться. Не исключено, что последняя информация тоже помогла спасти не одну жизнь, поскольку, как выяснилось позднее, вход в этот коллектор оказался под высоким напряжением. В замкнутом и сыром пространстве жертвами удара электротоком легко могли сделаться все участники подземной прогулки.

Приняв гробовое молчание Алексея за знак неодобрения, Петрович заверил его, что на их сегодняшнем пути под землёй ничего подобного не ожидается, а также что по дну реки они не пойдут. Действительно, спустя полчаса, совершив несколько поворотов и миновав настоящий подземный зал, освещаемый дежурной электрической лампой, через вентиляционную шахту метрополитена они выбрались на поверхность в районе между Остоженкой и Пречистенкой. И поскольку “наружки” здесь уже не было, остаток дня они провели, вновь ощущая себя свободными людьми. Если бы не перепачканные во время подземного путешествия брюки, Алексей не отказался бы и от хорошего ужина в ресторане.

Ну а так - большую часть времени ему приходилось пребывать в заточении на шестнадцатом этаже, любуясь с балкона непритязательными видами московской окраины и обедая дешёвой корейской лапшой, которую заваривают из чайника кипятком.

Некоторые надежды были связаны с последними страницами тетради, которые накрепко склеились с миткалевой обложкой. И хотя тетрадь не была исписана до конца, и эти последние пустые страницы вряд ли что могли таить внутри, проверить их всё равно следовало. Для этой цели Борис пообещал раздобыть особый спектральный сканер, в ожидании которого Алексей был вынужден провести два дня в совершеннейшем бездействии.

Когда же наконец в четверг сканер был доставлен и подключён, то оказалось, что между склеившимися страницами находится небольшая бумажица, содержащая какие-то помарки. Крайне осторожно, с помощью бритвы и струи пара от кипящего чайника, Алексею с Борисом удалось разъединить несколько листов. Извлечь бумажицу без непоправимого разрушения было по-прежнему невозможно, однако отныне текст, сохранившийся на ней, мог читаться с помощью сканера намного более чётко.

Оказалось, что между склеившимися страницами упокоилась квитанция с маленьким гербом СССР и буквами “Н.К.С.” в обрамлении двух молний - одна из тех, с помощью которых в далёкие прежние годы из почтово-телеграфных отделений страны совершались междугородние звонки. Дальнейшее исследование квитанции показало, что на ней имелась надпись “М-ву”, что, очевидно, означало звонок в Москву, а также телефонный номер “К-0-11-13”. И хотя никакой другой информации, скажем, имени и даты звонка, квитанция не несла, сомнений не оставалось - это был тот самый номер телефона, на который Рейхан умудрился позвонить из оккупированного Ржева.

Однако радость от того, что ещё одна загадка благополучно решена, была недолгой. Что делать дальше? Как узнать адрес, по которому находился этот телефон? И даже если Борис, следуя проторённой Петровичем дорожкой в справочный стол на Краснопролетарской, узнает-таки этот адрес, то что делать с ним дальше, кого и где искать?

С этими и многими другими невесёлыми мыслями Алексей часами лежал на диване, неподвижно глядя в какую-то одну точку на потолке, либо ходил взад-вперёд по комнате, словно заведённый, либо подолгу простаивал на балконе, подставляя лицо тёплому ветру, ласково треплющему волосы и приносящему запахи жилья, свежих щей и бражки, перегоняемой кем-то из соседей… Все попытки высмотреть, выцарапать, вырвать нужный ответ из раскинувшегося во все стороны живого, подвижного и наполненного миллионами смыслов окружающего пространства, в лабиринтах которого эти нужные ответы, конечно же, существуют и присутствуют, только спрятаны надёжно и глубоко,- ему так и не удавались.

В подобных ситуациях безудержно хочется напиться, и Алексею приходилось прилагать немалые усилия, чтобы удержать себя от этого бессмысленного и смертельного в его ситуации соблазна.

Не в силах совладать с накатывающимся валом безысходности, он с трудом дождался темноты и улегся спать, чтобы ранним утром, пока почти никого на улице нет, совершить взбодряющую пробежку по близлежащему лесопарку. В глубине души продолжала теплиться надежда, что смена обстановки способна помочь что-нибудь придумать.

Он намеревался встать в половине шестого, однако из-за неверно выставленного будильника вскочил с кровати в половине второго ночи. Пытаясь сообразить, что произошло и отчего за окном стоит темень, он немедленно вспомнил про нарушенный звонком будильника свой яркий и заполненный впечатлениями сон.

Чтобы иметь возможность поразмышлять над приснившимся, он постарался задержать в памяти гаснущие образы из того сна - и буквально остолбенел, увидев внутренним взором проступающий на грязных обоях полустёртый телефонный номер, начинающийся на “К-0-11…”.

Алексей немедленно сообразил, что этот номер на грязных обоях не может быть проекцией в сон номера телефона, найденного в тетради Рейхана, стало быть, он где-то должен был его видеть и неосознанно запомнить. Но только где?

Стараясь удерживать в голове рассыпающиеся сновидения, Алексей почувствовал, что слышит до боли знакомые звуки. Вскоре, разобравшись, он понял, что это звучали во сне аккорды из девятнадцатого шопеновского этюда, который он играл накануне Дня Победы в комнате у милейшей Анжелики Сергеевны, перешучивавшейся с ним на французском и угощавшей довоенным коньяком. Ещё немного усилий - и Алексей уже ясно видел пятно от телефонного аппарата, когда-то висевшего на стене в коридоре её коммунальной квартиры.

Вместо этого, должно быть, солидного аппарата с массивным корпусом и деревянной ручкой на трубке, ныне там болтался, закреплённый на одном шурупе, крошечный китайский телефончик, а окружающие обои хранили следы многочисленных записей номеров и имён. На месте пятна от старого аппарата записи можно были признать относительно свежими, в то время как на засаленных обоях вокруг они принадлежали к значительно более древнему культурному слою. Все надписи были сделаны впопыхах - самопишущими ручками, карандашами и даже острыми предметами,- все, кроме одной, аккуратно и даже прилежно выведенной чертёжной тушью в том месте, которое должно было находиться как раз над прежним аппаратом: “К-0-11-…”. Тщательность, с которой эта надпись была сделана, свидетельствовала о том, что она была ничем иным, как собственным номером установленного в коммунальной квартире телефона.

Последних двух цифр, вспомнил Алексей, он точно не мог видеть, поскольку кусок обоев был оторван вместе с фарфоровым роликом-изолятором, на котором когда-то был закреплён старый телефонный провод… Сомнений не оставалось: в коммуналке на Кисловском в далёкие годы находился тот самый телефон, на который Рейхан звонил из Ржева. А в этом случае двоюродная сестра Рейхана - никто иная, как та самая старушка, с которой отнюдь не случайным образом Алексея свела судьба, познакомив на скамейке весеннего Тверского бульвара!

Рейхан называл свою невесту Земляникой - Земляника, Лика, Анжелика - как же всё просто, как же он раньше не мог об этом догадаться! Анжелика по отчеству Сергеевна - значит, она и есть дочь того самого Сергея Кубенского!

Разумеется, утренняя пробежка была отменена. Ещё некоторое время Алексей пытался выискивать и вытаскивать из своего сна, оказавшегося поистине волшебным, другие важные моменты. Однако кроме совпавшего номера телефона ничего более выудить не удалось.

Итак, вот она,- разгадка “К-0-11-13”! Что это было - подсказка свыше или феномен, по которому люди способны получать из окружающего мира едва ли не всю информацию, которая необходима им в жизни, но только значительную её часть они не умеют толком извлекать? А может быть, всё это - жёсткая цепь событий, формирующих самую что ни на есть настоящую жизнь? Ведь если вспомнить, что именно та самая юная и хрупкая Лика-Анжелика, в незапамятные времена окликнув на трамвайной остановке у консерватории, познакомила его с Еленой, без которой он многого бы не понял и не стал бы тем, кем стал,- то всё сразу становится на места.

Каждый шаг вытекает из предыдущего, все встречи неслучайны, и результат, которого ждёшь и в который истово веришь, будет обязательно получен! Удача не оставит того, кто борется или просто идёт вперёд, не боясь. Однако предопределённости нет, поскольку борьбу всегда можно остановить. Ведь он же мог, сославшись на поздний час, отказаться сопровождать Елену с концерта домой. Можно было, опираясь на возможности отца, трудоустроится переводчиком в НКИД по брони и не уходить на фронт. Можно и сейчас, имея в руках доступ к миллиардам, поделить их как законный трофей, и ещё раз выправив документы, зажить прекрасной и сытой жизнью. И это можно сделать, полностью сохранив лицо: просто забыть явившееся во сне озарение, просидеть в этом курятнике, питаясь корейской лапшой, для приличия ещё с месяц, после чего объявить: всё, товарищи, все возможности исчерпаны, расходимся по домам, господа!

Разумеется, он этого не сделает. Наплевав на осторожность, он прямо же сейчас умоется, оденется, выпьет стакан растворимого кофе с куском настоящего ржаного хлеба, привезённого с Москворецкого рынка (поскольку магазинный белый хлеб он не воспринимает ни под каким соусом) - и двинет прямиком в Кисловский.

В точности проделав всё это и энергичным шагом направляясь к станции метро, Алексей подумал, что люди, когда совершают самоубийство, отказываются вовсе не от своего будущего целиком, которое они не знают и в принципе не способны знать, а всего лишь от усилий, которых требует ближайший день. Если бы все это понимали, то самоубийств было бы меньше. Но отсюда же и вытекало, что человеческая жизнь, покуда она не угасла и не пропала совсем, всегда остаётся полем битвы с пугающим неизвестным, а преодоление постоянно образующихся вызовов возможно только с опорой на результаты прежних усилий и при вечной, непрекращающейся борьбе…

В далёких тридцатых, во время школьной производственной практики, побитый жизнью пожилой наставник-пролетарий сформулировал Алексею этот принцип предельно кратко и образно: “Делай хорошо, хреново само будет!”

Так, можно и сейчас не ехать в Кисловский, а просто позвонить - в записной книжке у Алексея имелся современный десятизначный номер телефона Анжелики Сергеевны. Но старый безотказный принцип неумолимо вынуждал выставлять максимальную планку. Да и разве можно доверить таинство предстоящей и решающей встречи бездушному переговорному устройству?

Личная встреча была необходима ещё и вот по какой причине: Алексей хотел, поведав Анжелике Сергеевне абсолютно всю правду как о ней, так и о себе, получить возможность заглянуть в её глаза, и ежели всё будет так, как надо,- получить от неё высшее доказательство неслучайности всех событий и поворотов в своей судьбе.

Но увы - вместо ожидаемой с клокочущим нетерпением встречи Алексею предстояло испытать жестокое разочарование.

Разыскав нужный дом в Кисловском переулке и зайдя в пахнущий свежей шпатлевкой подъезд, Алексей с ужасом понял, что коммунальная квартира пуста, двери сорваны, половицы вскрыты, а в комнате, в которой он совсем недавно выпивал за Победу коньяк тридцать пятого года, какие-то незнакомые люди полным ходом что-то пилят и ремонтируют.

Никто из этих рабочих людей о судьбе Анжелики Сергеевны не имел ни малейшего представления. Словно отказываясь поверить в необратимость произошедших перемен, Алексей несколько раз прошёлся взад-вперёд по длинному коридору бывшей коммуналки, заглядывая в пустые комнаты в надежде отыскать хоть какие-то следы прежних жильцов и событий, подобно чудом уцелевшему обрывку телефонного номера на старых обоях… Однако всё было пусто и тщетно.

Стараясь не выказывать своей подавленности, он вышел во двор, и отыскав среди поддонов со строительными материалами и куч мусора относительно незагаженную скамейку, присел на неё, чтобы заглушить тоску и беспомощность порцией никотина. Отрешённо глядя куда-то вдаль, он думал обо всём и одновременно ни о чём.

Неожиданно сквозь поток миллионов праздных и пустых мыслей, проносящихся в голове, он задумался о немного странном явлении, наблюдаемом в самой гуще стройки: скамейка, на которой он сидит, а также кусочек асфальта возле неё - вполне чисты, то есть за ними кто-то следит и убирает. А коли так - то должны иметься и дворники, которые могут быть в курсе о судьбе жильцов. Точнее - о судьбе последней из обитателей коммуналки, которой узбечка-дворничиха, встретившаяся ему в тот памятный день, предрекала скорое выселение.

Ведь если Анжелику Сергеевну переселили, то её можно снова где-нибудь отыскать! Ободрённый этой мыслью, Алексей отправился на поиски дворников или представителей домоуправления.

Ему повезло: не без труда разыскав дворницкую в одном из окрестных полуподвалов, он встретил в ней ту самую узбечку, с которой разговаривал в мае. Удивительно, но узбечка тоже помнила его и особенно - как он играл Шопена за дверью последней обитаемой комнаты. Она рассказала, что “бабушку Анжелику” через суд и с помощью вооружённых приставов выселил из комнаты некий риелтор. Чтобы забрать последнюю жилплощадь в расслённой коммуналке, он прописал старушку во Владимирской области и самолично туда отвёз.

Однако самым поразительным являлось то, что “бабушка”, словно предчувствуя визит Алексея, оставила узбечке, с которой дружила и от которой получала помощь по хозяйству, свой новый адрес.

Потрясенный Алексей принял из рук дворничихи составленную специально для него записку, где помимо адреса нового жилья во Владимире великолепным гимназическим почерком была вкратце описана печальная история борьбы с застройщиком, выкупившим целый подъезд с целью переустройства в апартаменты “для дипломатов”… Но прежде чем позволить уйти, узбечка уговорила Алексея ненадолго задержаться, чтобы тот угостился только что приготовленным ею изумительно вкусным пловом. За обедом зашёл разговор о тяжёлой и несправедливой жизни, поскольку другой жизни дворничиха не видела и не знала. При этом никакие утешающие слова Алексея о том, что любую жизнь можно поправить и изменить, ею не принимались.

Алексей всё равно пожелал узбечке добра и оставил немного денег. Затем, презрев все предосторожности и позволив себе немного погулять по центру, он принял решение навестить известные места в Очаково, где в зарослях сорных кустов им был закопан когда-то отобранный у охранника застройщика Лютова пистолет. Дни становились один тревожнее другого, а с каким ни есть оружием в руках он будет чувствовать себя увереннее.

Ранним субботним утром, оставив в коньковской квартире записку с указанием причины и направления отъезда, по свободной и чистой Москве Алексей отправился на Курский вокзал, откуда первым же поездом добрался до Владимира.

*

То, что Алексей обнаружил по адресу, указанному в записке Анжелики Сергеевны, могло сойти за что угодно, но только не за жильё. Тем более - за жильё коренной москвички, помнящей Качалова и ходившей на Обухову с Рейзеным.

Далеко за городской чертой, в месте, где обширное заброшенное поле, поросшее бурьяном и молодыми берёзами, примыкает к столь же неухоженной заводской территории, располагался длинный барак, напоминающий скотоферму. Правда, покрыт он был новенькой стальной черепицей, резко контрастирующей с серым окружением, а в оконных проёмах сияли белизной стеклопакеты.

Внутри здание представляло собой общежитие коридорного типа. Было заметно, что таковым оно стало совсем недавно: свежевыкрашенные перегородки ещё пахли клеем, а дешёвые сосновые двери, которые не успели или не захотели покрасить, в одних местах не затворялись, а в других удерживались в запертом состоянии полотенцами, намотанными на ручку. В нос ударила терпкая смесь запахов больницы, грязного белья и дешёвой еды.

Алексей понял, что попал в приют для одиноких стариков. Он разыскал комендантшу и сообщил, что хотел бы увидеть “свою родственницу”.

Комендантша сделала изумлённые глаза. Можно было предположить, что появление у её подопечных родственников - явление редкое и исключительное.

Алексей повторил свой вопрос и сообщил, что хочет видеть Анжелику Сергеевну Ларионову - этой фамилией была подписана записка, переданная ему дворничихой.

Комендантша ещё раз переспросила имя родственницы - и затем, помолчав, сообщила, что на прошлой неделе “Ларионова-Дмитриева скончалась”. И сразу же добавила сухим канцелярским голосом, что согласно договору покойная была кремирована, что её прах помещен в корпоративный колумбарий, и после представления родственниками “подтверждающих документов” они имеют право забрать урну. А поскольку недвижимое имущество покойной было уступлено в обмен на пожизненную ренту, оригинал свидетельства о смерти по договору хранится у юристов фирмы, однако по запросу родственников может быть изготовлена нотариальная копия.

Алексей поинтересовался у комендантши, не осталось ли от Анжелики Сергеевны каких-либо личных вещей, ненужных фирме - на что получил совет обратиться в представительство фирмы непосредственно, поскольку личные вещи покойной отвезли туда.

Понимая, что комендантша ведёт разговор исключительно из служебного приличия и ничего более узнать о судьбе старушки от неё не удастся, Алексей попросил показать комнату, где та провела свои последние дни. Комендантша кивнула и проводила гостя в дальний конец коридора. Сообщив, где её можно разыскать, если ещё возникнут вопросы, она немедленно развернулась, и выстукивая каблуками мелкую дробь, растворилась в бело-туманном больничном мареве.

Комната, где завершила свой путь Анжелика Сергеевна, предназначалась для двух человек. Алексей сразу увидел тщательно заправленную кровать, у изголовья которой на тумбочке стояла маленькая икона с лежащим перед нею кусочком фольги. Он принял его за мусор и протянул руку, чтобы убрать, но тотчас же услышал из-за спины:

— Лампадочка это наша такая, огонь-то в интернате запрещено палить!

Он обернулся. На пороге комнаты стояла древняя и почти высохшая старушенция. Алексей вежливо поздоровался с ней и не мог не заметить, как неожиданно ярко вспыхнули её почти потухшие глаза.

— А когда Анжелика Сергеевна умерла?

— Шесть дней уж как. А вы родственником покойнице-то будете?

Алексей молча кивнул.

— Не боитесь,— продолжала старушка, сгорбленно семеня к свой кровати.— Сергеевна мирно умерла, во сне. Даже не мучалась.

— Я знаю. Она говорила мне об этом,— отрешённо ответил Алексей, тотчас же поразившись безумству этой своей реплики.

— Говорила? Ну, подумаешь, невидаль, мне она тоже об этом говорила. Хорошая была, мирная. Царство ей!… Прими, Господи, душу грешную… Тьфу меня - безгрешную ведь!…

— А как так получилось,— поинтересовался Алексей, присев на краешек кровати Анжелики Сергеевны,— что из центра Москвы её отправили сюда? Кто так распорядился?

— Кто-кто - Пекто…

— Что за пекто?

— Не пекто, а Пектов. Фамилия такая у главного тут релтера.

— Риелтора?

— Ну да, риелтора. Через суд он её сюда да и оформил. Как и меня, прости, Господи…

— Но ведь у неё же была хорошая комната в самом центре!

— Была, да сплыла. В оплату ренты комнатка-то пошла… Да у нас тут у всех такая же беда! А на кой, скажи, хоромы-то сгодятся, если всё одно в них пропадать! А так - почти по-буржуйски: живёшь, ренту получаешь!

— И сколько же было этой ренты?

— Пять тыш, покойница говорила. Четыре вычитали за интернат, и пенсию её брали туда же. Тыша чистыми оставалась. Да вы не волнуйтесь, покойница лишь раз её получила, как раз накануне, как преставиться. В тумбочке тыща лежала. Ну а когда её увезли - то мы на ту тышу конфет купили помянуть.

— Понимаю,— ответил Алексей, кусая губу.— Славненький бизнес у вашего Пектова. За пять тысяч получить комнату рядом с Кремлём, цена которой под двадцать миллионов! А не мог ли этот Пектов поспособствовать, чтобы, так сказать… на тот свет?

— Не!— уверенно возразила старушка.— Пектов человек уважаемый. В церкву ходит, подарки нам делает. Обмыть, похоронить - всё он, благодетель!

— А можно мне как-нибудь с этим Пектовым повидаться? И он вообще-то в Москве или здесь?

— Вроде со вчерашнего дня здесь, новеньких устраивает. Да ты с врачихой поговори, она в обед к нему на фирму намылилась. Мож и подвезёт.

— Спасибо вам,— сказал Алексей, вставая и направляясь к двери.— Будьте здоровы!

— Постой, постой! Куда же ты?

— Поговорю с врачом, съезжу в офис за документами.

— Да я не про это… Про покойницу! Она ж тебе письмецо оставила… Погоди, да где ж оно!

Старушка приподнялась и стала шарить негнущимися пергаментными пальцами под матрасом. Вскоре она вытянула оттуда конверт и с радостным оживлением протянула Алексею:

— На, возьми!

— Спасибо. А вещи Анжелики Сергеевны тоже “на фирму” отвезли?

— Ну да, на фирму. Положено так.

— Тогда мне точно туда. Спасибо вам ещё раз!

Алексей вернулся в коридор и сразу же заметил в противоположном его конце женщину в медицинском халате, направляющуюся к выходу. Это была та самая врачиха, выезжающая “на фирму”. Он догнал её и попросился поехать с ней, чтобы не терять время и воспользоваться возможностью, “пока нет на руках документов, осмотреть отвезённые на склад вещи Анжелики Сергеевны”.

Благодаря врачихе, сразу же проводившей Алексея в нужный кабинет, расположенный в богатом и обширном представительстве столичной риелторской компании, вещи покойной Анжелики Сергеевны ему дали посмотреть без вопросов. Для того чтобы забрать их с собой, требовались документы от нотариуса, на что Алексей пробурчал, что “привезёт в следующий раз”. Однако среди вещей не было ровным счётом ничего, что могло бы помочь в его поисках - личный скарб, халат, несколько книжек и футляр для очков были абсолютно современного происхождения и не могли содержать в себе никаких тайн.

Алексей вернулся на ресепшн, чтобы узнать, где могут находиться более многочисленные и габаритные предметы обстановки из московской комнаты. Молоденькая секретарша сразу же поменяла выражение лица с беззаботно-весёлого на церемонно-важное и зачарованно сделала жест в сторону переговорной, где за плотно закрытыми дверями проводил совещание сам босс.

Поскольку у Алексея созрело несколько вопросов к организатору и хозяину богадельни, он решил непременно его дождаться. Он направился к кабинету и присел в кресло для посетителей, решив, что пока есть время, он прочтёт письмо.

Напротив него опустился в такое же кресло, чтобы, видимо, также дожидаться начальника, усталый и хмурый инвалид, отличительной чертой которого был стеклянный глаз. Алексей хотел было пожалеть в своих мыслях этого товарища по несчастью, однако обратив внимание, как торжествующе у того приподнимаются брови, когда ему удаётся записать в кроссворд очередное отгаданное словцо, не смог удержаться от улыбки. Сразу же припомнилось из далёкого детства: “Хорошо тому живётся, у кого стеклянный глаз! Не пылится и не бьётся, и сверкает, как алмаз!”

Но немедленно устыдившись своей бессердечности, он повернулся на пол-оборота, чтобы не видеть одноглазого, и распечатал письмо.

Алексей обратил внимание, что на конверте карандашом был написан телефон квартиры на Патриарших, который он когда-то оставлял Анжелике Сергеевне. Выходило, что старушка надеялась, что кто-либо от её имени сможет туда дозвониться и передать этот конверт. Стало быть, заключил Алексей, она придавала этому посланию серьёзное значение.

Он вскрыл конверт и достал несколько школьных страниц, исписанных размашистыми и неровными каракулями, в которых с огромным трудом можно было угадать следы прежнего великолепного гимназического письма. Однако сам текст был предметен и ясен.

“Алексею.

Милый Алексей!

Я знаю, что рано или поздно это письмо попадёт в Ваши руки. Я совершенно не верю в случайность нашей встречи в мае и знаю, что ровно также думаете и Вы.

Я могла утешать себя надеждой о флёре праздника и даже о проснувшемся очаровании моей былой красоты ровно до того момента, пока не увидала на Вашей руке, когда Вы играли девятнадцатый этюд, часы моего отца. В этом не может быть никакой ошибки, поскольку часы с именно такой маркировкой были заказаны им лично и имелись в Москве только у него. И то, что ходят эти часы без помех и поломок уже более века - тоже заслуга отца, который всегда выбирал лучшее.

Незадолго до этого своего прозрения я наблюдала, с каким вниманием Вы рассматривали мою прежнюю фотографию. Ваш взгляд не был взглядом праздного созерцателя - хотя я и готова преклонить колени перед любым, кто понимает и ценит сохранившиеся крупицы радости и света из той чудовищной и неистовой эпохи, на которую сполна пришлась моя жизнь.

Но вы, Алексей, не простой созерцатель. Отцовские часы, которые я увидала на Вашей руке, позволяют мне утешаться мыслью, что Вы можете являться потомком моего кузена Александра или каким-то образом быть связанным с окружением моей родной тётушки Анастасии Рейхан, урождённой Кубенской.

Цепляюсь за счастливую возможность в общении с Вами положить конец недопониманию и вражде между нашими семьями, сопровождающими меня с самого дня моего рождения и сполна отравившими всю мою жизнь. Тем более что “дней моих на земле осталось уже мало”.

Алексей, знайте: часы, которые вы носите на своей руке, я тайно подарила Александру Рейхану на день его рождения в конце сорокового года. Он понятия не имел, что влюблённая в него девочка с косичкой - его двоюродная сестра. Я тоже не могла ему ничего рассказать, и потому желала подарить ему эту безмерно ценную для себя вещь как знак дружбы и непричастности нашей семьи к тем казням и мучениям, которые якобы из-за нас выпали на их долю.

В те годы я не могла говорить, а когда такая возможность стала появляться, рассказывать уже было некому. Поэтому прошу Вас - запомните и ведайте.

Мой отец, Сергей Михайлович Кубенский, в начале века входил в число лучших московских управляющих. Службу он начинал у кондитера Абрикосова, однако вскоре его заприметил Второв, знаменитый в те годы фабрикант, и забрал к себе. У Второва мой отец был на отличном счету, управлял департаментом Московского промышленного банка и часто ездил за границу. А в построенном перед германской войной “Деловом дворе” Второв отвёл для него кабинет с апартаментами значительно большими, чем для себя, аж в половину этажа! Когда в мае 1918 года Второва убили, отец стал в спешке сворачивать дела, а с началом террора в сентябре сумел выкупить в московской чрезвычайке документы на имя железнодорожного инженера Дмитриева из Харькова. Инженера тоже звали Сереем Михайловичем, его накануне расстреляли, и отныне по оставшимся от него документам стал скрываться и пытаться продолжать жить другой человек. В девятнадцатом году этот человек даже умудрился тайно повенчаться с дочерью расстрелянного царского полковника Ренненкампфа. Чтобы не сгинуть в вихрях революции, он научил её выдавать себя за суфражистку из украинского Бунда, поскольку крестьянкой или прачкой она прикинуться уж никак не могла. Спустя год в революционной семье Дмитриевых родилась я. До сих пор, когда я вспоминаю эту фамилию, то не могу понять, была ли она для нас благословением безвинно казнённого человека или же проклятием.

Но в любом случае у отца не было иного выхода - из-за прежней близости к каким-то весьма большим деньгам его отчаянно разыскивали как красные, так и белые. Так что уцелеть под своим именем ему ни за что бы не удалось. До двадцать пятого года он незаметно трудился в паровозном депо в Чухлинке, и всё моё детство прошло там, в дощатом бараке возле путей. Но это был лучший выбор из возможных. Железнодорожным служащим полагались хорошие пайки, а вдоль рельсов и особенно возле стрелок всегда можно было насобирать просыпающегося из вагонов угля, которым мы понемногу отапливали наше жилище, в то время как другие москвичи - замерзали… Вскоре отца перевели старшим бухгалтером в Наркомпуть, и тогда наша семья из барака переехала в ту самую комнату, где я недавно угощала Вас коньяком. В тридцать восьмом году у отца якобы нашли копеечную недостачу и собирались отвезти на допрос, однако он застрелился. Совершенно исключено, что отец, который всегда был для окружающих образцом порядочности, мог соблазниться на нечестные деньги и покончить с собой из-за того что боялся не оправдаться. Причины его смерти были в другом.

Мама очень переживала, что после этих событий нас выселят из Москвы, однако всё понемногу обошлось. Вскоре у мамы появился покровитель, который занимал важный пост в Литфонде. Благодаря ему она устроилась на хорошую работу и успела поставить меня на ноги. Она думала, что я заживу жизнью лёгкой и весёлой, и не знала, что наше семейное проклятье уже сделалось мне известным.

Незадолго до своей гибели отец по секрету сообщил мне, что наша настоящая фамилия - не Дмитриевы, а Кубенские, и что он был вынужден сменить её, так как чрезвычайно опасался за себя и близких, поскольку знал некий важный секрет. Он кратко поведал мне, как это всё случилось, и предупредил, что по его старым документам в ОГПУ объявился некий тип, творящий произвол. Возможно, предположил отец, этот псевдо-Кубенский - всего лишь результат умелой мистификации, под прикрытием которой от его имени назначаются встречи, передаются деньги, письма и документы, однако в результате люди, ищущие с ним общения, все как один попадают в застенок. С непередаваемым отчаяньем - я отлично помню гримасу боли на лице отца - он сказал, что “органы” прекрасно знают, где находится и чем занимается он, Кубенской настоящий, однако пока не трогают, приберегая для чего-то “важного”. Он сетовал, что не следовало было скрываться, что лучше бы он позволил расстрелять себя в восемнадцатом, чем теперь всё время жить в обмане, страхе и с вечным проклятием десятков людей, которые погибали с мыслью, что именно он их обманул и привёл на заклание.

Когда отца хоронили, я познакомилась на кладбище с одним хорошо одетым немолодым гражданином, который назвался его старым другом. Этот человек работал в управлении Моссовета, ведавшем обслуживанием иностранцев, и потому имел возможность доставать любые театральные билеты. Вы понимаете, наверное, как в те годы это было важно для молодой девушки типа меня! Разумеется, я наизусть запомнила его телефон и стала часто обращаться с подобными просьбами. Один раз я должна была забрать контрамарку на премьеру в МХТ в одной квартире на Страстном, адрес которой он мне сообщил. Побывав там, я познакомилась - кто бы мог подумать!- со своей родной тёткой Анастасией Кубенской, в замужестве Рейхан. Она понятия не имела, кто такие Дмитриевы, а я-то была в курсе, что у сестры отца после замужества такая редкая польская фамилия, да и вспомнила её лицо по одной старой фотографии, которая чудом сохранилась в нашей семье. Не подозревая, что я дочь Сергея Кубенского, Анастасия Михайловна вовсю проклинала своего брата, которого считала источником всех собственных несчастий и бед.

Анастасия была на несколько лет старше моего отца и ещё до войны вышла замуж за Сигизмунда Рейхана, служащего в банке Юнкера на Кузнецком. Так получилось, что Сигизмунд оказался близким другом знаменитого Куйбышева, и поэтому сразу же после революции ему удалось сделать головокружительную карьеру. Однако с середины двадцатых для Рейханов словно распахнулся ящик Пандоры: арест, ссылка в Вологду, затем - вновь возвращение на руководящую должность в столице, потом повторный арест, два года следствия и как итог - смерть в тюрьме от туберкулёза. Анастасию вернули из ссылки буквально несколько месяцев назад, и в разговоре со мной, незнакомой, но симпатичной ей девчонкой, желая выплакаться, она подтвердила: вся Москва убеждена, что от имени Кубенского ОГПУ завлекало и брало в оборот десятки людей, в основном - эмигрантов из бывших промышленников и банкиров. Мне было безумно её жаль, и я, дабы облегчить её переживания, несколько раз порывалась рассказать всю правду, услышанную от отца, и раскрыть собственную тайну - однако меня всякий раз сковывал страх, и я молчала.

Тогда же я влюбилась в Александра - он как раз заканчивал в МГУ факультет советского строительства и собирался на работу в Госплан или Наркомфин. Он был на шесть лет меня старше, и я определённо ему нравилась. Мне казалось, что моё искреннее и чистое чувство искупит несуществующий грех, который хорошие и искренние люди понапрасну возводили на моего отца. Я утешала себя мыслью, что когда выйду за замуж за Александра, то обязательно расскажу ему всю правду, он нас простит и тогда, наконец, наступит спокойная и чистая жизнь.

И тогда же, в знак этого будущего примирения, я подарила ему самое дорогое, что имела,- отцовские часы.

У Александра, как и у его отца, был tbc [туберкулёз (мед.)] и он не подлежал призыву в армию. Однако когда началась война, его зачём-то направили в Орёл, где он вскоре пропал. В это невозможно поверить, однако осенью сорок первого года Александр сумел дозвониться мне из оккупированного гитлеровцами Ржева. Но не успела я обрадоваться, что он жив, как он ошарашил меня вопросом: не хранится ли в моей семье каких-либо важных дореволюционных документов от Сергея Кубенского?! Этот вопрос меня буквально парализовал: меня вновь обуял страх, и я ответила, что ни о чём подобном не знаю. Он помолчал и сказал, что обязательно постарается выжить и вернуться в Москву, после чего линия оборвалась. Теперь-то я понимаю, что Александр знал про мою настоящую фамилию и предполагал, что у нас могут храниться какие-то отцовские документы, однако отважился об этом заговорить только в самый тяжёлый момент… До сих пор не могу простить себя за ту свою панику и за отказ хотя бы чем-то его обнадёжить. Если бы я сделала это, то у него могли появиться силы, чтобы выжить, а так - так я, промолчав, скорее всего его убила.

Из-за этого чувства вины я не стала дожидаться Александра. Точнее - не захотела ждать окончания войны, когда появилась бы ясность, жив он или нет,- поскольку даже если бы он выжил, я бы не посмела к нему обратиться. Поэтому я познакомилась и выскочила за первого встретившегося мне молодого лейтенанта. Мне тогда страшно хотелось поменять фамилию, а с нею, как мне верилось, и всю свою прежнюю жизнь. Хотелось, чтобы отныне никто меня не знал и чтобы моё проклятье сгинуло навсегда.

Однако это проклятье никуда не уходило, хотя фамилии я меняла, как перчатки. После гибели на фронте первого мужа из Семёновой я вскоре стала Венцель, а затем сделалась Ларионовой.

Мама, к своему счастью, всего этого кордебалета не застала. Она скончалась от удара в апреле сорок пятого, буквально за несколько недель до Победы. Незадолго до смерти она неожиданно поведала мне, что отец однажды ей сказал, что в некоторых из вещей он оставил нечто вроде объяснения и доказательства свой невиновности и добропорядочности. При этом он упомянул серебряный портсигар и часы. Однако в тот же миг, словно чего-то испугавшись, он сразу же обыграл те слова как шутку, и потому она не придала им значения.

Оставшегося от отца серебряного портсигара вместе с другими немногочисленными старыми вещами мы лишились ещё в октябре сорок первого года, когда в нашей комнате побывали воришки, воспользовавшиеся аваиналётом и уходом всех в бомбоубежище. Ну а часы - про часы я уже писала. Наверное, я неведомым образом чувствовала, что в часах заключён некий ключ к примирению, и лишь не знала, как его извлечь. А всего-то нужно было во время того невероятного телефонного звонка сообщить Александру, чтобы он снял с часов крышку и нашёл под ней всё, из-за чего жизнь наша и заодно ещё жизни стольких людей покатились под крутой откос.

Я по-прежнему даже не в силах представить, что именно то могла быть за тайна, которая спустя двадцать лет после революции продолжала столь беспощадно мучить и убивать. К сожалению, это проклятие длится и сегодня. Я лишена комнаты, выселена из Москвы, где прожила всю жизнь, и отвезена в какую-то тьмутаракань. А теперь ещё меня вдобавок парализовало, а в больницу не отправляют, сделали укол физраствором и кормят обещаниями. Я очень надеюсь, Алексей, что это письмо дойдёт до Вас и я смогу Вас увидеть, доколе у меня вслед за рукой не отнимется и разум.

Если я не ошиблась, и отцовские часы действительно находятся при Вас,- расскажите мне, ради Бога, что же за тайну они хранят! Не считайте, что бабушка тронулась рассудком, ведь мне очень, очень важно знать об этом! Ибо я боюсь, что из-за этой треклятой тайны, которая обрекла на танталовы муки целый сонм ни в чём не виновных людей, мои отец и мать, встречаясь с ними ТАМ, ничего не могут им ответить в своё оправданье и вымолить прощение. И если я умру, тоже ничего не узнав,- я не смогу помочь ТАМ своим родителям, что как дочь я просто обязана сделать. И ещё я безумно боюсь, что затем весь этот сонм убиенных за ответом явится ко мне. Не смейтесь, но мне очень важно ответить всем им и объяснить, что мой отец ни в чём, совершенно ни в чём не виноват. Что он точно такая же, как и они, безгласная жертва нашего окаянного века.

Алексей, милый Алексей! Я не знаю, кто Вы, кем приходитесь Рейханам или, может быть, кому-то из моих родных. Однако я убеждена, что Вы по-любому - ангел, посланный ко мне в мои последние дни. Ведь на Вашей руке - часы, помнящие руки отца, руки Александра и ещё невесть кого, кто мог за прошедшие годы оказаться между нами. Когда получите письмо - приезжайте сразу, Господом Богом прошу Вас! Ведь только что приходил начальник, он снова отказывается везти меня в больницу, кивает на мои девяносто два и говорит, что я должна радоваться, что уже “столько прожила”. Боюсь, что жить мне остаётся недолго, и ещё меньше - быть собой. Поэтому если Вы вдруг застанете вместо меня живой труп в параличе - всё равно присядьте на минуту рядом и расскажите, я постараюсь Вас как-нибудь услышать. Ну а если не успеете - расскажите об этой тайне в газете, на радио - вам виднее, снимите каинову печать с моего отца, прекратите её действие!

Очень, очень верю в Вас, и будьте счастливы!

Всегда Ваша

Анжелика Ларионова (Кубенская)

10/VIII-2012”

Завершив читать, Алексей вернул письмо в конверт и отрешённо посмотрел на календарь, висевший на стене напротив. Десятого августа, когда было написано это письмо, он с помощью верных друзей на соловом коне бежал из-под ареста. Сегодня - восемнадцатое. Анжелика Сергеевна умерла шесть дней назад - стало быть, воскресным днём двенадцатого числа, прожив после удара немногим более двух суток.

— Вы же медик? Скажите, пожалуйста,— обратился Алексей к красотке в белом халате, продефилировавший рядом,— какое лечение обычно назначают после инсульта?

— Да, медик,— ответила та, остановившись.— Всё зависит от анамнеза. При геморрагическом инсульте я обычно прописываю магнезию и гордокс. При инсульте ишемического типа проводится гемодинамическая коррекция и вазоактивная терапия.

— Хорошо,— понимающе согласился Алексей,— а одним физраствором можно обойтись?

— Вы что? Только если уж совсем денег нет. Но у нас даже нелегальные мигранты и бомжи - и те получают лечение согласно государственным стандартам!

Алексей поблагодарил докторшу и возвратился на своё место. Сидевший напротив стеклоглазый гражданин сопроводил его внимательным взором и вернулся к разгадыванию кроссворда.

Вскоре из кабинета, украшенного министерского вида табличкой, вышел сам Роман Галактионович Пектов. Риелтор и хозяин геронтологического заведения был огромным, грузным и не располагающим к общению человеком со стеснённой и тяжёлой походкой, широченными плечами и бритой наголо головой, напоминающей тыкву. Алексей поднялся и направился к нему.

Он вежливо представился и спросил у риелтора, “где можно увидеть вещи, оставшиеся в квартире скончавшейся родственницы”.

Тот даже не поинтересовался, о ком именно идёт речь, и, словно делая одолжение, равнодушно бросил, что “согласно договору всё имущество поступило в рентный фонд”.

— Хорошо,— продолжил Алексей, с трудом сдерживая негодование,— но я хотел бы осмотреть мебель и картины Ларионовой. Если что, я готов их выкупить.

— Поздно!— рявкнуло в ответ с высоты.— Мы финансовая компания, и рухлядь реализуем сразу.

— Но можно же узнать, кто покупатель?— не унимался Алексей.

— Всё, закрыто,— отрезал хозяин, с усилием разворачиваясь в направлении к выходу.

— Постойте!— Алексей с неменьшим ожесточением дёрнул его за рукав.— Если вы получили от Ларионовой недвижимость миллионов на двадцать, не меньше, а из обстановки только одно лишь пианино Bosendorfer тянет на миллион, то почему вы не обеспечили её лечением? Почему не отвезли в больницу?

— Потому что есть порядок!— буквально заорал на него, снова развернувшись, Роман Галактионович, и его глаза сделались красными и особенно злыми.— Сколько лет было умершей?

— Девяносто два года.

— Ха, девяносто два! Так чего же ты хочешь?— от негодования на досаждающего клиента риелтор даже не заметил, как сорвался на “ты”.— Радоваться надо за родственницу! Я бы сам много дал, чтобы дожить до девяноста двух!

Алексей снова хотел возразить, однако Пектов разговаривать более не желал. Не поворачивая тыквы головы, он стал тяжёло вышагивать к выходу, и лишь возле стеклянной двери на миг задержался, чтобы ответить подскочившей к нему секретарше. Из произнесённого Пектовым Алексей понял, что риелтор сию же минуту отправляется в столицу.

“Он не доживёт до девяноста двух,— решил Алексей твёрдо и безоговорочно.— Я убью его, и постараюсь сделать это сегодня же!”

Выдержав небольшую паузу, Алексей вышел на улицу и увидел, как Пектов садится на пассажирское кресло напоминающего небольшой танк мрачного автомобиля марки “Хаммер”. Дождавшись, когда “Хаммер” вырулит со двора, он немедленно бросился к проезжей части, остановил таксиста-частника, и со словами: “Опаздываем, за ним!” — показал на зардевшие задние фонари притормозившего на светофоре риелторского внедорожника.

После того как видавшая виды обшарпанная малолитражка местного “бомбилы” выскочила, преследуя “Хаммер”, на Московский тракт, Алексей поинтересовался, сколько может стоить для таксиста эта его машина, будучи новой.

“Триста тыш,— буркнул таксист.— Ну, триста двадцать. А за триста пятьдесят можно сделать - ващще!”

Алексей быстро наклонился, расстегнул застёжку и извлёк из своей сумки четыре пачки синего цвета, перетянутые банковской лентой. Соорудив из них увесистый кирпич, он протянул его водителю:

— Здесь четыреста тысяч. Вы немедленно отдаёте мне машину, и до вечера никуда ни о чём не сообщаете!

— То што, мужик! Да я тебя щас!..

— Смотреть на дорогу и не рассуждать!— приказал Алексей, наставив на водителя взведённый пистолет.

Через несколько мгновений малолитражка остановилась, её хозяин, как ошпаренный, выскочил на улицу, и если бы Алексей не напомнил, он так бы и остался без денег. Не без труда догнав заметно ушедший вперёд “Хаммер”, Алексей прочно сел ему на хвост и принялся обдумывать, как принудить к остановке, чтобы казнить негодяя.

Желание убить конкретного человека никогда доселе не посещало Алексея. Даже в годы войны он всегда воспринимал противника в качестве обезличенной толпы и твёрдо знал, что намерен убивать не конкретных людей, а врагов в целом. Острое же и стремительное чувство мщения, овладевшее им сегодня, было либо результатом накопившейся усталости, граничащей с отчаянием, либо эмоциональной реакцией на вопиющую несправедливость, которую этот делец, прикрываясь законом и порядком, творил над беззащитными людьми. В этот момент Алексей был готов перевернуть и разорить целый мир, чтобы дать возмездию свершиться.

В пылу погони он не обратил внимание, что у него у самого на хвосте зависла элегантная тёмно-синяя иномарка, в которою сразу же после того, как он покинул офис, с необычайной для инвалида резвостью заскочил человек со стеклянным глазом, оказавшийся соглядатаем. При этом всё, что происходило на Московском тракте, живой картинкой отображалось на огромном экране в особой “ситуационной комнате”, в которой, невзирая на выходной, собрались Фуртумов, несколько заместителей и приглашённый генерал из полицейского главка.

Причина сыскного аврала состояла в том, что после того, как Алексей “засветился” при посещении дома в Кисловском переулке и затем под незаметным контролем вернулся в Коньково, за его передвижениями была установлена непрерывная круглосуточная слежка. И пока субботний электропоезд мирно мчал его из Москвы во Владимир, там уже готовилась к встрече усиленная группа наружного наблюдения. Стеклянный глаз, столь поразивший Алексея, на самом деле был накладным видеотрансмиттером, а его носителю, числившемуся секретным сотрудником, действительно жилось хорошо и отчасти весело благодаря неплохой надбавке-компенсации за внешний вид. Теперь этот самый стеклоглазый, собранный и целеустремлённый, докладывал о результатах погони непосредственно министру.

На вопрос Фуртумова о том, какими могут быть ближайшие действия “объекта” по имени Алексей (спасибо сумасшедшему генеральскому рапорту!), стеклоглазый ответил, что, на его взгляд, “объект” планирует остановить “Хаммер”, после чего намеревается застрелить предпринимателя из пистолета.

На просьбу Фуртумова “уточнить наличие оружия” стеклоглазый доложил, что наблюдал в руках у “объекта” пистолет в момент завладения автомобилем. Реверсный просмотр видеозаписи факт наличия оружия полностью подтверждал.

Фуртумов задумался. Убийство, совершённое на оживлённой трассе среди белого дня, было обречено на немедленное раскрытие, а его виновник подлежал гарантированному аресту владимирскими полицейскими по горячим следам. Геннадий Геннадьевич отлично понимал, что местные менты такой улов ни за что не отдадут и, стало быть, сорвётся весь задуманный им, Фуртумовым, хитроумный и многостадийный план оперативной игры. Предотвращать расправу путём задержания Алексея здесь же на трассе тоже в его планы не входило, поскольку в этом случае рвались последующие цепочки.

Ненадолго задумавшись, Фуртмов попросил стеклоглазого дать характеристику “человеческих качеств” преследуемого коммерсанта.

Стеклоглазый ответил, что риелтор Пектов - отпетый жулик и негодяй, зарабатывающий тем, что прикрываясь договорами “пожизненной ренты”, отбирает жильё у московских стариков. Затем он отвозит их в богадельню, сооружённую в стенах брошенной свинофермы, где очень скоро, с соблюдением всех формальностей и приличий, несчастные препровождаются на тот свет.

Фуртумов поблагодарил стеклоглазого и отключил связь. Посовещавшись вполголоса с заместителями, он затем вновь с ним связался и передал чёткое и однозначное задание: продолжать преследование “объекта” ровно двадцать пять минут, после чего “объект” необходимо “вежливо остановить” и позволить продолжить путь не ранее, чем ещё минут через пятнадцать.

Дальнейшие события, разыгравшиеся между Липной и Старыми Петушками, в состоянии сделать честь любому триллеру о гениях и злодеях автомобильных трасс. Ровно через двадцать пять минут после получения приказа автомобиль сопровождения, который на почтительном расстоянии следовал за машиной со стеклоглазым, резко ускорился, вырвался вперёд, после чего легко и даже красиво подрезал мчавшуюся на пределе сил развалюху Алексея. Из-за резкого торможения та съехала в кювет, лишь чудом избежав опрокидывания, и Алексей, целый и невредимый, однако до смерти злой, поспешил на выяснение отношений с обидчиком.

Однако обидчик не стал отпираться и немедленно признал вину за собой, сославшись, в свою очередь, на якобы подрезавшего его мотоциклиста. В ответ Алексей посетовал, что смертельно опаздывает. Тогда виновник аварии достал из багажника трос и предложил помощь с вызволением автомобиля. Вызволение удалось далеко не с первой попытки, однако спустя ровно четырнадцать минут после инцидента развалюха Алексея уже твёрдо стояла на асфальте, а спустя ещё минуту, распрощавшись с вежливым автомобилистом, Алексей вновь выжимал из неё предел скорости.

После Петушков шоссе отчего-то сделалось свободным, если не сказать пустым, и Алексей, разогнавшись раза в полтора более допустимого, понемногу обретал надежду догнать злодея. Следя за дорогой, он одновременно с придирчивостью и азартом решал, какими именно манёврами из только что полученного урока следует воспользоваться, чтобы столь же красиво и лихо сбросить ненавистный “Хаммер” в придорожный ров.

Однако ничего из задуманного делать не пришлось. Чёрный “Хаммер” со спущенными колёсами, неподвижно замерший на обочине опустевшей автострады, был более чем хорошо заметен издалека, исключая необходимость что-либо с ним предпринимать. И столь же хорошо немного впереди, над теряющейся в лесной дали дорожной лентой, были видны сверкающие на солнце лопасти набирающего высоту небольшого вертолёта - “из пижонских”, как про подобные однажды высказался Борис.

Затормозив возле “Хаммера” и выскочив из кабины, Алексей остолбенел: по пыльной траве перекатывался с кляпом во рту и с закованными в стальные браслеты руками, заломленными за спину, невредимый водитель-охранник с расстёгнутой пустой кобурой. А рядом с ним на замусоренном придорожном песке в луже тёплой и продолжающей растекаться крови лежал, раскинув руки, мёртвый риелтор. Его по-прежнему напоминающая тыкву голова была аккуратно прострелена в двух местах, а гримаса, различимая на уткнувшемся в землю лице, выражала звериный страх и изумление одновременно.

Алексея накрыла волна негодования за то, что кто-то иной сумел его опередить. Но в тот же момент события последнего часа сложились в голове в единое целое, не позволяющее надеяться на их случайность. Потому лишь ещё на секунду задержав взгляд на жалком образе того, кто совсем недавно пытался морализаторствовать на темы жизни и смерти, Алексей, неожиданно его пожалев, разрядил свой взведённый пистолет в придорожный бурьян, после чего молча вернулся за руль и, втопив акселератор в пол, как угорелый рванул с места.

Дорога, доселе словно специально кем-то перекрытая с обеих сторон, со встречного направления понемногу вновь начала наполняться машинами, да и сзади трудно было не заметить огни врубленных на полную мощность опаздывающих фар. Заприметив поворот на Орехово, он немедленно туда ушёл, и некоторое время ехал по новой дороге размеренно и спокойно.

Однако вскоре ему пришлось пережить момент неприятный и по-настоящему пугающий: тот самый вертолёт, показавшись из-за леса справа, начал маневрировать по высоте, словно намереваясь уровнять свою более высокую скорость со скоростью автомобиля Алексея. Сомнений не оставалось: те, кто находились в вертолёте, либо в открытую за ним следили, либо собирались сотворить с ним то же самое, что только что было столь демонстративно совершено над риелтором. Подумав об этом, Алексей повторно испытал чувство жалости к несчастному Пектову - ведь при всём своём негодяйстве тот даже не узнал, кем и за что конкретно был убит.

Заприметив в отдалении постройки, которые уже могли быть городом, Алексей нашёл ближайший съезд в сторону леса и увёл туда свою машину. Повернув затем в заросли кустарника, чтобы машину больше нельзя было заметить с дороги, и убедившись, что на этом месте с вертолёта будут видны только густые кроны столетних берёз, он быстрым шагом поспешил вглубь леса.

Пока всё вокруг пребывало в спокойной неизменности, он немного расслабился, чтобы оценить обстановку. Непреложным фактом являлось то, что он отныне находится под колпаком, коньковское логово засвечено, а все передвижения - контролируются. Поскольку ни мобильные телефоны, которые он постоянно менял, ни одежда или обувь, за которыми следил, не могли быть местами установки пресловутых “следящих микрочипов”, как выражался Борис, наблюдение за ним велось, скорее всего, с помощью “наружных методов”. Зловещие зрачки телекамер, установленные в городе едва ли не на каждом углу во имя пресловутой борьбы с хулиганами - вот, пожалуй, главные злодеи! А остальное - дело техники. За три часа, пока поезд катит из Москвы во Владимир, ему готовят почётный эскорт во главе со стеклоглазым, выясняют причины и обстоятельства приезда и с тщательностью стремятся предугадать дальнейшие шаги.

При этом он им лично вряд ли нужен, иначе бы его давно повязали. Им нужны его связи и, возможно, - если им в самом деле всё известно!- ключи от швейцарской кладовой. Ибо только в этом случае становится объяснимым произошедшее с Пектовым: из-за эмоционального срыва ситуация начала развиваться не по плану, и сотвори Алексей над риелтором собственную месть - арест и уголовная тюрьма немедленно бы оборвали все его планы и шаги. Вот почему те, кто за ним следит, приняли решение сыграть на опережение и сделали так, чтобы мщение свершилось без его участия. Так что ты, парень, успокойся, злодей получил по заслугам, продолжай бежать дальше, выводи нас ко всем своим тайнам и секретам… Зря, зря, однако, они так поступили. Ведь право казнить Пектова имелось только у него одного, поэтому те, что прилетали на вертолёте, действовали как убийцы и мясники. Да и напрасно они решили, что расквитавшись с Пектовым самостоятельно, Алексей непременно попадётся в руки полиции. Дураки! Уж что-что, а от этих ротазеев он бы наверняка ушёл! И от вас со всеми вашими камерами и вертолётами он, фронтовой разведчик и диверсант, тоже уйдёт непременно! Так что, господа хорошие, конца клубка вам не увидать, как прыща на затылке!

Единственное, что Алексея омрачало, было осознание весьма прискорбного факта, что охоту за ним ведут “свои”. И может быть, руководят этой охотой из тех же кабинетов, где когда-то работал Петрович и многие из друзей отца. Что же такое должно было произойти за минувшие семьдесят лет, чтобы между ними пролегла столь чудовищная и нелепая линия огня?

Пережив в субботнем лесу несколько немного нервных моментов от встречи с грибниками, Алексей решил заделаться одним из них. Всё ценное, что имелось в его сумке, он переложил в застегивающееся на молнию отделение, а в освободившееся пространство начал складывать на редкость часто попадающиеся подосиновики и боровики. Спустя каких-то полчаса сумка была забита грибами под завязку. Раздвигая траву и сушняк длинной палкой и обходя урожайные опушки, Алексей успел поделиться впечатлениями с другими собирателями лесных даров, переждал под плотными ветвями старой ели неожиданно налетевший короткий ливень, и затем начал постепенно, кругами, возвращаться к автотрассе.

Хотя вертолёта уже долгое время не было слышно, нельзя было надеяться, что поиски прекращены. Вероятнее всего, думал Алексей, заблокированы дороги, по которым можно уйти из этой зоны. Также его должны ждать на станции и автовокзале. Что ж! В таком случае он постарается, не покидая лес, обойти Орехово, а там - там будет видно!

С этим мыслями Алексей пересёк ещё один лесной участок, за которым начинала просматриваться тёмно-серая полоса асфальта с громоздкими угловатыми силуэтами, трудно различимыми сквозь заросли. Подкравшись поближе, Алексей увидел остановившуюся на противоположной стороне шоссе колонну из нескольких десятков военных грузовиков. Далеко впереди во главе колонны стояла машина военной автоинспекции, рассыпая синие блики бесшумно вращающейся мигалки.

Он вышел на дорогу в месте, где находилась как раз середина колонны. Замыкающий автомобиль сопровождения не был виден из-за поворота, а кабины грузовиков пустовали - ехавшие в них военные переговаривались и курили небольшими группами на противоположной обочине, и их почти не было видно. Со стороны асфальта стоял одинокий солдатик-часовой без оружия, однако когда по дороге кто-то проезжал, то часовой на несколько мгновений прятался за грузовиком.

План у Алексея созрел мгновенно: военную колонну досматривать не станут, стало быть, на ней можно опасную зону безопасно покинуть. Куда бы военные ни направлялась - у него появится шанс уйти, тем более что затянувшееся облаками небо темнело быстрее обычного, а темнота, как известно,- лучший друг разведчиков и диверсантов.

Дождавшись проезда очередной автофуры, которая должна была скрыть его от глаз часового, Алексей, словно ничего не ведающий грибник, поднялся на насыпь, чтобы пересечь шоссе, и спустя мгновение уже находился между армейскими грузовиками. Однако вместо того, чтобы продолжить движение в следующую половину леса, он мигом забрался в кузов и спрятался в нём.

Всё было сделано вовремя, поскольку спустя несколько мгновений из громкоговорителя, установленного на командирской машине, раздалась команда “По кабинам!” Со всех сторон послышались громкий топот, стук сапог по металлу, свиристенье запускаемых моторов, и вскоре громовой рёв последовательно принимающихся с места многотонных грузовиков возвестил, что колонна отчалила.

“Дистанция двадцать!” — донеслась сквозь шум и рёв очередная команда.

Алексей с ужасом обнаружил, что лежит в аккурат между старыми ящиками, в которых находились более чем почтенного возраста шестидюймовые артиллерийские снаряды. На полуистёртых маркировках он нашёл цифры “1938” и “1940”, а мельком замеченная табличка “Разминирование” выдавала всю военную тайну колонны - в грузовиках везли на уничтожение старые боеприпасы.

Было странно и даже фантастично находиться под охраной и защитой смертоносного груза без малого одного с ним возраста. И который теперь за негодностью и ненужностью везут на свалку. Легко вообразить, что если это - сама свалка истории, то туда же, скорее всего, пора отправляться и ему, Алексею Гурилёву, сыну советского наркома, певцу великого и до сих пор не понятого и не оценённого времени, в котором он с одинаковой страстностью мог мечтать, что будет влюбляться каждой авторитарной московской весной, а задумчивыми вечерами осени коротать разлуку в свободолюбивом Париже…

Хотя если рассуждать о свалке истории, то лучшей проверки, чем сейчас, для этого трудно представить. Малейший удар, искра - и в огненном пламени, рождённом от проснувшегося огня из прежней юности, в мгновение ока исчезнут и он, и всякая о нём память. Возможно, подумал Алексей, это был бы даже лучший результат: разом прекратится жалкая жизнь человека без прав и имени, исчезнут обиды, забудется горечь измен, растворится суета - всё, всё пройдёт, и не останется ничего, кроме торжественного и бесконечного покоя, в котором он будет вечно плыть под тёмными сводами чужих и навсегда погибших надежд. Впрочем, этому делу можно и подсобить - не испытывать на прочность проверенные военприёмкой ГАУ [Главное артиллерийское управление] советские боеприпасы, а достать из-под грибов пистолет, да и шурануть из него прямо во взрыватель!

Однако нет, это всё пустые и глупые мечты. Он будет по-прежнему лежать между смертоносными ящиками, укрывшись брезентом от камер дорожной полиции, слушать надсадный рёв моторов с треском дороги под могучими колёсами, и продолжать думать о будущем. О том будущем, которое, вопреки всему, он пытается сотворить и воплотить своими пусть не сильными, однако готовыми к борьбе руками. И на пути к которому судьба, столь щедро однажды подарившая ему новую жизнь, возможно и в очередной раз его не оставит.

Немного от этой мысли успокоившись, Алексей решил, что лучше будет испытать судьбу в момент, когда ему придётся покидать грузовик. Ведь если судьба к нему благосклонна - он сумеет сделать это незаметно. Если же нет - то его побег из сапёрной колонны будет воспринят как похищение крупнокалиберного боеприпаса, и в этом случае на его розыски бросят по тревоги целые полки, а в небо поднимут уже не пижонские, а настоящие боевые вертолёты, с пулемётами и автоматическими пушками на борту…

И судьба в очередной раз Алексею благоволила. Когда за несколько километров до Воскресенска колонна начала торможение, и его грузовик стал съезжать на обочину, поднимая плотное облако пыли, он воспользовался образовавшейся завесой, спрыгнул с борта и растворился в посадке. Отойдя вглубь на безопасное расстояние, он сориентировался по звуку поезда и вскоре вышел к дачной станции с названием Трофимово. Несмотря на поздний час, на Москву ещё уходили две электрички, и одна из них вскоре мчала Алексея в столицу.

Обнаружив в вагонах нечто напоминающее видеоконтроль - будь он неладен!- Алексей двинулся по составу, нашёл вагон с неработающим освещением и всю дорогу в нём просидел, склонившись к окну и прижав лицо к краю рамы, изображая спящего. Когда же поезд стал приближаться к “Москве-Казанской”, то он предпочёл не рисковать и сошёл чуть раньше, на станции Перово.

Спустившись вместе с немногочисленными пассажирами с платформы, он сразу же отвернул в направлении слабоосвещённого пешего прохода через пути, за которыми раскинулась обширная грузовая станция. Соваться на её охраняемую и отлично освещённую территорию не стоило. Алексей решил присмотреться к местам потемнее - и вскоре обнаружил возле путей небольшую металлическую будку с незапертой дверью.

В будке страшно пахло креозотом и хранился какой-то скарб для ремонтных работ. Поскольку ни ночью, ни в наступающее воскресный день никакого ремонта не предвиделось, Алексей затворил изнутри дверь с помощью найденного куска проволоки, расчистил лежанку, соорудил импровизированное изголовье из покрытых ветошью тормозных колодок - и ни секунды не задумываясь о ночных опасностях и предстоящем дне, уснул крепким и спокойным сном.

Алексей сделал внутреннюю установку проснуться в шесть, и со вполне объяснимой получасовой погрешностью эта установка его не подвела. Несколько минут он лежал, не вставая, наслаждаясь утренней тишиной и узким цвета сочной охры лучом солнечного света, пробившимся через припотолочную щель. Из открытых дверей ранней электрички, остановившейся на платформе, было слышно, как объявляют название следующей станции. Алексей вспомнил, что своём письме незабвенная Анжелика Сергеевна писала, что в годы гражданской войны её отец скрывался в районе Чухлинки, то есть в этих самых местах, и здесь же она сама когда-то появилась на свет…

Около семи он покинул своё убежище, расположенное на ухоженной и вычищенной железнодорожной территории. Всё пространство кругом было сплошь устлано тёмно-коричневой щебёночной отсыпкой, через обильный слой которой не могла пробиться никакая трава, и поэтому уходящий вдаль безжизненный ландшафт производил впечатление вечного порядка. Вдалеке двое рабочих медленно двигались вдоль путей, в руках одного было ведро, а другой, изредка наклоняясь, аккуратно подбирал с земли редкие клочки мусора, слетевшего с поездов.

Пересекая быстрым шагом каменный дол, Алексей неожиданно для себя проникся уважением к людям, которые трудятся здесь: ведь сохранение чистоты, напоминающей лунную пустыню,- один из немногих способов, имеющихся у этих скромных и задавленных жизнью работяг, чтобы заставить окружающих уважать себя и свой нелёгкий труд. Но столь же и понятно, что из миллионов праздных пассажиров, проносящихся здесь в дачных и скорых поездах, о последнем мало кто задумывается. Посему этот лунный железнодорожный ландшафт - их мир, негласно обихоженный и отделённый от мира остального, находиться в котором этим небогатым труженикам, безусловно, куда проще и приятнее, чем выходить в яркий и многоязычный город, распахивающийся за ближайшим забором.

И правда, выбраться в город, преодолев забор из гофрированного металлического листа, тянущийся вдоль путей едва ли не до горизонта, оказалось делом непростым. Алексея выручила твёрдая убеждённость, что чем забор длиннее, тем больше шансов обнаружить в нём проход. Метров через восемьсот он увидел, что один из листов слегка отогнут, потянул за край - и через пару секунд находился уже в Кусковском парке.

Утренний парк был безлюден, прекрасен и свеж. Немного поплутав по дорожкам и убедившись, что никого поблизости нет, Алексей извлёк со дна сумки специально приобретённый “на особый случай” мобильный телефон, который был не только оформлен на постороннее лицо, но и не разу не слышал его голоса. Набрав домашний номер Елизаветы Валерьяновны, боевой подруги Петровича, через которую они условились поддерживать связь в критических ситуациях, он извинился за ранний звонок и попросил передать Борису просьбу о встрече в “в районе пруда в южной части Измайловского леса”.

Старушку не надо было обучать конспирации. Более по телефонным проводам не прозвучало ни единого слова. Её правнук-диггер, примчавшись на скутере на Патриаршьи, транслировал Борису просьбу Алексея заговорщическим шёпотом на пустынной лестничной площадке.

Алексей тем временем немного погулял в Кусково, затем, избегая появляться на людных станциях, перешёл в пустынном месте рельсовые пути нижегородской дороги, и уклоняясь от стобов и мачт, на которых могли быть спрятаны камеры, стал задворками пересекать зелёные кварталы Перово. По дороге он экспроприировал оставленные каким-то растяпой-дворником оранжевый жилет и бейсболку с широким козырьком, закрывающим пол-лица, и подобное облачение позволило ему двигаться смелее.

Перейдя через шоссе Энтузиастов и углубившись в Измайловский парк, он спрятал свой дворницкий камуфляж и снова превратился в праздного гуляку, проводящего на природе законный выходной. Правда, вскоре, немного подумав, он решил принять образ любителя грибной охоты, более естественный для человека с большой сумкой. Набранные под Орехово боровики он оставил на месте ночлега, нанизав на проволоку и вывесив сушиться на солнце в качестве вознаграждения железнодорожникам за приют,- однако нескольких минут оказалось достаточно, чтобы свежие и ароматные измайловские подберёзовики вернули ему образ заядлого грибника.

Прогуливаясь по аллеям и тропинкам Измайловского парка в ожидании встречи, Алексей вспомнил, что до сих пор не удосужился проверить, какую запись оставил Кубенской под крышкой своих часов, и оставил ли он её вообще. На уединённой поляне, ярко освещённой солнцем, он присел на ствол поваленной берёзы, снял часы, вытащил ремешок и с помощью пистолетной протирки, с силою надавив, провернул посаженную на байонетную резьбу заднюю крышку.

Аккуратно сняв крышку и осмотрев её внутреннюю сторону, Алексей с первого взгляда ничего не обнаружил. И лишь протерев пальцем осевший почти за столетие тёмный налёт, он разглядел тончайшую вязь из едва различимых крошечных буковок, нанесённых филигранным инструментом гравёра. Чтобы прочесть надпись, требовалось увеличительное стекло. Однако в первом приближении можно было разобрать, что надпись выполнена на латыни и содержит некое изречение, напоминающее библейское, начальными словами которого были “Ego sitienti dabo…”

“Vidi servos in equis… [Видел я рабов на конях… (лат.)]” — немедленно вспомнил Алексей начало пароля первого счёта, и сразу же понял, что стилевое сходство может означать лишь одно - на крышке часов записан пароль от его второй части.

“Тогда первый пароль, вероятнее всего, у Кубенского мог был записан на серебряном портсигаре,— немедленно пронеслась мысль, устанавливающая ясность.— Этот портсигар вынесли из квартиры юной Анжелики под видом грабителей то ли чекисты, то ли люди, подосланные адвокатом Первомайским, предателем и английским шпионом,- ведь если разговор Рейхана с Раковским в Орловской тюрьме был действительно записан и доставлен на Лубянку, то нашего несчастного романтика, застрявшего у немцев, московские кураторы просто обязаны были опередить… Впрочем, поскольку после войны попыток доступа к счёту не предпринималось, портсигар, скорее всего, был обычной безделушкой, и комнату грабили зря. Первый код, видимо, просочился от другого доверенного Второвым человека через Гужона, Крым и эмигрантский Константинополь. А вот часы, часы… Как же долго они дожидались этой минуты!”

Алексей закрыл часовой механизм, вернул на место ремешок и снова одел на руку. И неожиданно понял, что не испытывает ни малейшего волнения от только что свершившегося потрясающего открытия. Открытия, за которым, собственно, он шёл целых семь десятков лет, за которым охотились, страдали и умирали сотни людей и которое, по идее, должно было означать величайшую из побед. А если верить записям из дневника Фатова - то ещё имевшего силу остановить войну, кардинально поменять ход истории… И вот теперь, обретённое и разбуженное, оно дремало на его запястье, слышало его живой пульс и было готово, следуя его воли, ожить и ворваться в современность, круша установления и меняя миропорядок, низвергая правителей и возвеличивая кротких… Несколько крошечных строчек, продавленных стальным штихелем, могли нести в себе заряд, сопоставимый с любыми мировыми арсеналами. Алексей прекрасно всё это понимал и в то же самое время нисколько не волновался, не переживал и не стремился хоть на полшага ускорить ход событий.

В это тихое тёплое утро под августовским солнцем, которое нехотя, словно в полсилы, всё никак не решалось завершить борьбу с туманной дымкой, пеленающей землю от травы до лесных верхушек, Алексей окончательно осознал, что отныне он не вполне принадлежит себе. А может быть - и не принадлежит вовсе.

…В районе полудня разлучённые искатели сокровищ наконец нашли друг друга - до этого успев не один раз разминуться на дорожках между несколькими измайловскими прудами. Мария выглядела смертельно уставшей, а Борис - перепуганным до смерти.

— Как я рада, что с тобой всё в порядке!— сразу же выпалила Мария, целуя Алексея.— Где ты пропадал, почему не предупредил?

— Я же оставлял записку в Коньково!

— Мы туда не заезжали,— мрачно ответил Борис. И чуть помолчав, добавил: “Наверное, и правильно, что не заезжали. За тобой постоянно следят!”

— Я знаю,— сказал Алексей, усмехнувшись.— Вчера даже вертолёт прилетал. Интересно - кому это я так нужен?

Борис быстрым шёпотом сообщил, что разговаривал с некоторыми из своих знакомых, “связанными с Лубянкой”, однако те в голос подтвердили, что не имеют к происходящему никакого отношения.

Алексей рассмеялся и ответил, что можно было даже не спрашивать - в подобных вещах не принято признаваться, да и проводятся они обычно не “сообща”, а узкими спецгруппами, в которых полной картиной не владеет никто.

Однако Борис стоял на своём:

— Я же про другое с ними говорил! О том, что методы работы - не совсем лубянские. Я сам не знаю, в чём заключаются “лубянские”, однако меня заверили, что если бы это были люди оттуда, то они работали бы по-другому.

— Дай-то Бог!— пожелала Мария.— Но кто тогда может за всем этим кошмаром стоять?

— Да кто угодно!— буркнул Борис, снова помрачнев.— Какая-нибудь особая новомодная спецслужба, о существовании которой мы даже можем не догадываться. Или - служба безопасности крупного банка. Или даже частная военная компания - сегодня такие на пике моды. А может быть и так, что решение о “разработке” принял некий закрытый междусобойчик олигархов и коррумпированных силовиков. И тогда последние, нарисовав фиктивно-оперативные дела, для выполнения этой проплаченной жуликами задачи понемногу и втихую пользуются ресурсами своих ведомств. Почему бы и нет?

— Да, но тогда, в последнем случае, за розысками могут стоять и иностранцы,— заметил Алексей.

— Могут! Только что с того? Наши, не наши - одинаково тошно! Факт в том, что теперь мы все в опасности! А ты, Алексей,- в опасности смертельной!

— …Просто хочу утешить себя надеждой, что моя страна здесь ни при чём. Хотя понимаю: мысль глупая. Но уж - какая есть!

— Ладно, мысль пусть не глупая, но несвоевременная. Какая разница, кто тебя заказал, если в любой момент могут защёлкнуть браслеты и отправить в застенок! Мы-то с Машкой ещё выпутаемся, нас хрен без шума запрёшь, да и предъявить нам нечего, а вот с тобой всё может обернуться гораздо хуже. Ты ведь не просто вне закона, но и вне времени. И если для нас ты есть, и есть без всяких вопросов, то для них - тебя не существует, ибо из сорок второго года не возвращаются! И даже если ты чудом кого-то из своих палачей в том убедишь - они всё равно пальцем о палец не ударят, чтобы тебе помочь, иначе сразу же прослывут психами. Поэтому будешь сидеть вечно, как граф Монтекристо.

— Борь, ну не надо же так!— взмолилась Мария.

— А что - не надо? Я же правду говорю! Всё так и будет, если мы станем продолжать “бла-бла”… Надо Алексея спасать, и спасать немедленно. Поэтому, Лёш, слушай, у меня конкретный план. Сейчас мы гуляем по парку, чтобы убедиться, что за нами не следят, потом тебя переодеваем, маскируем - не знаю как, но что-нибудь придумаем, - далее берём тачку и едем на дачу к Гутману в Загорянку. Навезём туда книг, пива, навезём всего, что надо на месяц или два, и ты там спокойно живёшь, как Ленин в Разливе. За это время я делаю тебе иностранный паспорт на совершенно другое имя. Мне обещали черногорский с открытой российской визой. Мы нарисуем в нём штамп на выезд из России, но по базам твой выезд не пройдёт - поэтому переправим тебя на Украину в обход погранконтроля, там в Луганске есть один малый, с ним договорятся, он тебе проставит подлинные украинские штампы, с которыми ты спокойно улетишь в Югославию. Мы тебя там встретим, сразу отвезём к Соловьёву - он недавно завёл в Черногории домик у моря, я с ним уже договорился. Обустроимся - и сразу займёмся твоей окончательной легализацией. Денег, как известно, у нас немерено, и времени будет вагон. Приобретём понемногу жильё, купим вид на жительство - можно в Швейцарии, а можно и поближе - в Прибалтике, скажем, если ностальгия начнёт мучить,- и всё! Ты сможешь нормально жить и делать добрые дела.

— А как же ты?— обратился Алексей к Марии.

— Всё будет хорошо, Лёш. Смотри - Штурман договорился, что осенью мне дадут пробную партию в Ла Скала. С европейским видом на жительство ты сможешь прилететь ко мне в любой город Европы. Будем жить с тобой вместе в Милане, а захотим - бросим всё и уедем, куда глаза глядят! Давай в Париж, ты же так мечтал там побывать! Или на острова. Или совершим кругосветное путешествие… Лёша, Лёша! У нас же всё будет хорошо! Очень хорошо будет, я теперь это твёрдо знаю!

— Ты предлагаешь жить на деньги, которые даже царь не забрал себе, а оставил народу?— вместо ожидаемых слов согласия вдруг спросил Алексей.

— Да нет же! У меня только от одного театра будет содержание под двадцать тысяч евро в месяц, плюс концентры, плюс реклама! На эти деньги и станем жить. А на те миллиарды, что у тебя - гляди: во-первых, тебе надо создать нормальные условия для жизни: купить дом, машину, открыть овердрафт на любые личные расходы и всё такое прочее, потому что ты не просто это заслужил, но ты ещё и хранитель, а труд хранителя должен вознаграждаться! А во-вторых - давай как мы говорили: сделаем фонд, будем через этот наш фонд помогать России, русским детям, музыкантам, учёным, ветеранам, да мало ли что ещё станем хорошего творить - ведь там денег на всех хватит! И совершим великое дело, и завет царя выполним - вернём его богатства стране и народу!

— И Сорос со своим фондом сдохнет от зависти и бессилия!— с довольной интонацией в голосе поспешил завершить мысль сестры Борис.

— Может быть,— ответил Алексей, безучастно рассматривая вылезший из дёрна сосновый корень у себя под ногами.

Затем, словно о чём-то вспомнив, он перевёл взгляд с земли к неподвижно застывшим в прозрачной высоте вершинам деревьев:

— Я совсем забыл вам сказать,— продолжил он спокойно и тихо, отчего-то выговаривая слово “вам” с особым напором,— я забыл вам сказать, что мне удалось выяснить, кому звонил Рейхан. Это пожилая женщина, коренная москвичка, она скончалась во владимирской богадельне ровно неделю назад. Но из письма, которое она оставила, я узнал пароль от второй части, от самого Большого счёта. Так что всё, тайн больше нет. Остаётся только получить содержимое.

— Невероятно!— Борис от изумления и восторга чуть не подпрыгнул.— Ты сумел это сделать?! Ты же гений, ты гений, Алексей! Видишь, Маш,— продолжил он, обращаясь к сестре,— а ты говорила, что мы зря убили целый месяц под Ржевом! Теперь видишь, что не зря! Алексей - ты же просто… у меня просто нет слов! Слушай, так вот где ты был - во Владимире! А вчера по новостям говорили, что под Владимиром какого-то риелтора грохнули, который выселял московских старушек на свиноферму - твоя, что ли, работа? Просто класс!

— Я с этим риелтором общался и действительно хотел его застрелить, однако меня опередили.

— Кто опередил?

— Долгая история. Но во всяком случае знайте - на мне его крови нет, это правда. Похоже, мой грех взяли те, что мечтают меня заполучить. Они остановили его машину, загодя перекрыв движение по шоссе, прикончили и улетели на “пижонском” вертолёте. Но к нашим делам этот риелтор не имел ни малейшего отношения. Пароль, как выяснилось, был записан в часах, которые ещё в первый день нашего возвращения забрал для меня на базаре Петрович… Правда, эти часы я определённо где-то видел до войны… Стоп! Похоже, я вспомнаю, где… Однажды в метро с Еленой, моей невестой, мы разминулись с молодым человеком, которого Елена назвала женихом подруги, когда-то познакомившей нас… Этот парень куда-то страшно спешил, вскочил в вагон и оттуда жестами пытался объяснить, куда он едет, чтобы мы его нашли,- и в тот момент я увидел на его руке эти часы и запомнил их. Если б не война, мы бы наверняка подружились, поскольку судьба сводила нас неумолимо… И как же я раньше не догадался, что меня отправили на розыски именно потому, что я должен был знать Рейхана, а Рейхан - помнить меня?! Неужели об этом тоже - кому надо - было известно?.. Как же тогда всё дьявольски изощрённо продумано!

— О чём ты, Лёша?— почти ничего не понимая, попытался осадить этот поток самопризнаний Борис.

— Ни о чём, всё в порядке! Анжелика тогда тоже, выходит, не просто так подошла ко мне, когда я прогуливался по Тверскому,- ведь память, связанная с близким человеком, сильнее любой другой… Ну а потом, когда увидела у меня знакомые часы,- взаправду решила, что я - потомок или какой-нибудь родственник её жениха, и стала ждать, что я повторно загляну на огонёк. А когда её выселили - написала письмо. Всё. Всё теперь ясно, все вопросы закрыты.

— Слава Богу,— сказала Мария, до этого слушавшая Алексея с неослабевающим вниманием.— Хотя я ничего и не поняла, но рада, что всё разрешилось. То есть второй код теперь у нас?

— Да, у нас.

— Потрясающе!— в очередной раз воскликнул Борис.

— Лёша, я ведь знала, я верила, что ты сумеешь, что ты найдёшь!— с этими словами Мария обняла его и поцеловала в щёку.— Я знала, я верила! Какой же ты молодец! А вдруг - вдруг ты ошибся? Или ты не мог ошибиться?

— Нет, ошибки быть не может,— ответил Алексей.— Такое количество событий и невероятных встреч не могло произойти по чистому везению. И что самое главное - тайна царского счёта сберегалась в очень узком круге людей, к которому, стало быть, я тоже оказался причастен ещё до войны. Так что и никакой случайности нет.

— Тогда что же дальше?— поинтересовался Борис.

— Как что дальше?— Мария поспешила упредить ответ Алексея.— Надо делать всё, как ты говорил! Прятать Лёшу в Загорянке и тайно вывозить в Европу. В Швейцарии мы встретимся - и о’кей. Создадим фонд, привлечём лучшие умы, чтобы решили, как лучше эти огромные деньги потратить для России во благо - образование, экономика, автодороги, да мало ли что ещё! Мы сделаем великое дело! Просто кошмар, какое великое!

— Маша права,— поддержал сестру Борис.— Сейчас главное - тебя спрятать. И молчать, конечно же. Ведь если те, что тебя разыскивают, узнают, чем ты на самом деле обладаешь,- нам всем несдобровать.

— А разве у нас есть вертолёт?— неожиданно спросил Алексей.

— Нет, конечно. А к чему ты об этом?

— К тому, что надёжно укрыться от тех, у кого имеются вертолёты и невесть что ещё,- пропащее дело. Всё равно найдут. Найдут по дыханию, по стуку сердца…

— Ну, если так рассуждать,— обиделся Борис,— то надо всё бросить и идти сдаваться. Но грош нам тогда цена!

— Я не намерен сдаваться,— спокойно и неторопливо отвечал Алексей.— Но и прятаться - последнее дело. Есть только один путь - отправляться в Швейцарию сегодня же. Всё, что мне необходимо, у меня с собой, и я сегодня же отправлюсь в дорогу. Времени мало, ждать нельзя.

Борис картинно схватился ладонью за голову:

— Но это безумие! Тебя схватят в первом же аэропорту!

— Именно поэтому я отправлюсь по земле. Доберусь до Украины, перейду границу и двинусь на Запад.

— Не выйдет! Твои документы засвечены!

— Я в курсе, однако не на всех границах об этом знают. По меньшей мере по по пути на Украину я не намерен свои документы кому-либо показывать. Да и не волнуйтесь вы так сильно обо мне - ведь меня тоже кое-чему успели обучить.

— Разумеется, но сегодня - совсем другие методы слежки и контроля, ты даже не можешь себе представить!— не унимался Борис.

— Возможно,— улыбнулся Алексей.— Но гораздо страшнее опоздать. Я уже опоздал на неделю, чтобы переговорить с родной дочерью человека, которому, как я теперь ясно понимаю, после революции Второв доверил все самые главные тайны. Время убыстряется, и если от него оторваться, то всё пойдёт прахом. Поэтому я уезжаю, и уезжаю немедленно.

— Это самоубийство!— покачал головой Борис.

— Лёша, Лёшенька!— воскликнула Мария, подойдя к нему вплотную и полуобняв за плечи.— Боря прав. Не торопись, останься! Останься хотя бы ради меня! Ты же знаешь, как много ты для меня значишь! Я прошу тебя, умоляю - не уезжай! Останься! Ведь если с тобой что-то случится, то я не вынесу…

Алексей молча слушал эти взволнованные слова, но не имел ни возможности, ни желания что-либо произнести в утешение. Мария почувствовала это, и её глаза, ещё совсем недавно по-обычному весёлые и озорные, вдруг подёрнулись влагой.

— Маша, не надо ни о чём просить,— ответил он тогда.— Просто есть два мира: маленький наш, в котором мы жаждем себе покоя и счастья, и мир другой - огромный, объемлющий и превосходящий собою все без исключения эти узелки уюта. Ты знаешь, что я всегда мечтал о счастье с тобой и готов был за него драться и страдать. Но теперь что-то произошло, и я принадлежу другому миру. Я ясно вижу, что именно теперь я должен сделать, и если отступлюсь - то всё в моей жизни сразу же потеряет смысл.

— Но ты же любишь меня?

— Да, конечно. Я тебя люблю. Но в то же время есть нечто, ради чего я живу и во имя чего я вернулся из небытия. Прости, но в настоящий момент я не могу остановиться или изменить дорогу.

Он поднял свой взгляд к верхушкам деревьев, которые бесшумно покачивались под тихим дуновением невидимого ветра. Небесная лазурь запоздало пробивалась сквозь влажную дымку, которая местами таяла под лучами неяркого солнца, однако, словно не желая забирать с земли свою сокровенную пелену, продолжала цепляться за стволы и ветви, подпирающие небо. В дремотный покой влажного леса лишь изредка врывались далёкие детские голоса и автомобильный гул.

— Прости, если своим решением я причиняю тебе боль и заставляю переживать,— продолжил Алексей, не поворачивая лица и не опуская глаз, точно заприметил в высоте что-то необычное и важное, и теперь не хотел отпускать.— Я просто должен, должен дойти до конца. И лишь когда дойду - тогда жизнь, возможно, сделается прежней, и я смогу её вновь принять.

Произнеся эти слова, Алексей наконец повернулся к Марии. Трудно сказать, что нового увидала она в его возвратившемся взгляде, что изменилось в чертах лица Алексея - однако её губы внезапно задрожали, по щекам пробежала взволнованная дрожь, а глаза вспыхнули огнём.

— Я не хочу жизни другой, я не хочу ничего завтра и послезавтра, я хочу жить сейчас! Сейчас, и точка!— закричала она.— А ты - ты бессердечный, жестокий, злой человек! Зачем же ты меня сам позвал? Зачем внушил мне надежду? Я знаю - ты понимаешь, что ты скоро погибнешь, неизбежно погибнешь, и поэтому ты хочешь, чтобы я безутешно оплакивала тебя до скончания века! Так знай же, знай - я не буду плакать над тобой, потому что нельзя оплакивать глупость и чёрствость! Пойдём отсюда, Борис!

Прокричав последние слова, Мария, словно сама ими же ошеломлённая, на короткое время застыла, беспомощно опустив руки. Несколько первых жёлтых листьев, подхваченных с длинной берёзовой ветви тёплым ветерком, медленно кружа и покачиваясь, проплыли перед ней.

Потом, словно опомнившись, она метнулась, вцепилась в локоть брата и с силой попыталась его развернуть.

— Алексей… ну как же так?— растерянным голосом обратился к товарищу Борис.— Она ведь у меня сумасшедшая. Если вдруг решила - то и вправду уйдёт! Ну скажи же хоть что-нибудь…

— Сожалею, мне нечего сказать,— ответил Алексей.— Видимо, чему быть - того не миновать.

— И ты даже не желаешь заявить на прощание, что ты по-прежнему меня любишь?— с уже нескрываемым негодованием крикнула, полуобернувшись, Мария.

— Маша, я всё тебе сказал,— спокойно и серьёзно ответил Алексей.

— Ну, тогда спасибо! Спасибо за всё!

Борис ещё хотел, видимо, вернуться к разговору, но Мария более не позволила ему этого сделать. Освободив свою руку, она быстрым шагом зашагала прочь, вынуждая брата последовать за ней.

Алексей некоторое время продолжал глядеть на опустевшую тропинку, теряющуюся в тёмных зарослях подлеска, после чего, щурясь от изливающегося сверху непривычно яркого света, вновь поднял взор - и сразу же вскрикнул, пропуская сквозь ресницы жгучий и ослепляющий солнечный поток.

Эта секундная боль буквально стёрла и испепелила пульсирующим белым огнём все его прежние чувства, оставляя одно лишь желание дойти, доползти, достичь невыразимой, невозможной и фантастической развязки. Развязки, к которой склонялись жизненные пути всех тех, кто оказался причастным к судьбоносному фонду, когда-то по воле последнего русского царя учреждённого первым и последним “русским Рокфеллером”… И в оправдание чьих ошибок и искалеченных судеб теперь он и только он должен и обязан, чего бы ему это ни стоило, добраться до тайника, разбить замок и предъявить свету его содержимое.

Неважно, что именно окажется внутри, позволит ли спрятанное в тайнике сокровище облагодетельствовать Россию, спасти мир или, быть может, наоборот, оно выплеснет в мир очередной вал несчастий - это вопрос уже не его. Пусть Борис над ним поработает, если захочет,- это всё лучше, чем вынашивать дурацкие идеи о новой революции. На его же, Алексея, век досталось и революций, и войн, и триумфа неубиваемой буржуазной мечты. Путь отныне ясен и определён, и не пристало ему бежать его неизбежности. Всё получится, всё состоится, он дойдёт, он доползёт до цели!

Воцарившаяся в душе удивительная лёгкость, казалось, возвращала Алексея в состояние светлого и радостного пробуждения, которое когда-то посетило его в апрельском лесу. Только теперь оно было утяжелено сухим остатком пережитого и несильной, но по-прежнему живой болью от потерь. К счастью, эта боль не угнетала, не порождала отчаянья или страсти реванша. Самочувствие души оставалось светлым и задумчивым, как тонкая дымка на небе с проступающим сквозь бодрую сосредоточенность природы дыханием близкой осени.

Погруженный в подобные мысли, Алексей обошёл пруд, затем непроизвольно остановился, чтобы оглянуться назад, и удостоверившись, что никто не вернулся, спокойным шагом направился к аллее, ведущей из притихшего леса в направлении, откуда доносились звуки города.

*

Остановив на шоссе Энтузиастов таксиста-частника, Алексей велел отвезти его в Сыромятники, откуда фабричными задворками, свободными от стеклянных глаз видеокамер, отправился к путям Курского вокзала. Сориентировавшись по обстановке, он укрылся за забором и стал дожидаться отправления украинского поезда, следующего на Мариуполь. Едва состав тронулся, он в мгновение ока переметнулся на перрон и заскочил в не успевшую закрыться дверь вагона.

Вначале две тётушки-проводницы из Донбасса наотрез отказывались разрешить ему остаться, крича наперебой, что на границе его обязательно “ссадят”,- однако услыхав, что он сам сойдёт перед границей, сразу успокоились, а получив ещё и деньги - подобрели, пустили в свободное купе, напоили чаем, а ближе к вечеру - принесли из вагона-ресторана вполне сносный ужин.

Глубокой ночью Алексей сошёл в Белгороде. Чтобы не привлечь внимания, он поспешил сразу же покинуть территорию вокзала и провёл остаток ночи в одной из близлежащих рощ - месте скрытном, но не самом приятном из-за шатающихся поблизости пьяных бродяг. Выспаться не удалось. Дождавшись утреннего оживления, Алексей покинул укрытие, поймал машину и попросил отвезти его в одну из деревень, находящихся вблизи линии границы.

Отлично понимая, что в подобных местах каждый второй жилец может являться информатором пограничников, Алексей некоторое время, шатаясь по центру посёлка и выспрашивая про несуществующего знакомого, придирчиво подыскивал кандидата в проводники на украинскую территорию.

Ему повезло - возле сельпо он напал на одного ханурика, оказавшегося профессиональным контрабандистом. Ремеслом ханурика служила переправка через кордон под видом прицепной молочной бочки дешёвого украинского спирта. Как раз утром он доставил очередной груз, и теперь собирался обратно.

За десять тысяч рублей контрабандист с малоуместным в подобных делах комфортом в кабине старенькой “Нивы” без номеров, волокущей на прицепе грохочущую порожнюю бочку, не просто решительно и споро “перекинулся” на украинскую территорию по высохшему руслу безымянного ручья, надёжно скрытого от случайных взоров густыми зарослями,- но и доставил Алексея до вполне оживлённой дороги километрах в двадцати от кордона.

Недолго поголосовав на обочине, Алексей договорился с водителем попутной фуры, что тот подкинет его до Полтавы, и тотчас же вскарабкался в просторную, но страшно грязную и насквозь провонявшую потом и маслом кабину грузовика. Таким образом, первый и самый, должно быть, сложный этап пути остался позади.

Хотя Алексей пообещал водителю за поездку сто долларов, приработок для того был делом второстепенным. Он сразу же распознал в попутчике согласного слушателя и в полной мере дал выход своей словоохотливости. Совершенно не обращая внимания на доброжелательные реплики Алексея, а спустя короткое время - и на полное прекращение таковых, водитель развернул перед ним эпопею историй и злоключений, достойную пера бытописателя. Заболтавшись, он перешёл на откровенный суржик, хотя начал с утверждения, что является человеком чисто русским, родившимся под Черниговом и по молодости мечтавшим стать полярным лётчиком. После распада единой страны ему действительно удалось какое-то время поработать на полярных “объэктах Газпрома”, однако вскоре он был вынужден оттуда уволиться, поскольку “не миг погодитися с политикою тверезисти”.

“Да, брат,— констатировал Алексей очевидное,— как ни крути, лишили тебя густых северных харчей за перебор. Ну так ведь в том и нет особого греха!”

“Ни на свято, ни на день народження заборонено наливати - срам и ганьба!” — спокойно и даже без уместного в подобных случаях напускного возмущения продолжал исповедовать свои мытарства водитель, тарабаня растрескавшимися узловатыми пальцами по баранке. Из сообщённых им деталей биографии выходило, что лет ему было не более сорока пяти, однако выглядел он на все шестьдесят. Когда-то роскошные, густые и, должно быть, не один год сводившие с ума черниговских девок его чёрные кудри не поседели, как обычно бывает, а сделались редкими, грязно-серыми и закрученными в неопрятные рваные кольца. Лицо было изъедено морщинами, а сквозь постоянно прищуренные веки блестели смоляного цвета бесконечно утомлённые глаза. Алексею несколько раз удалось поймать на себе их взгляд, и он понял, что эти глаза отныне не желают видеть ничего, кроме предсказуемого однообразия убегающей под капот дороги. Если бы машина могла продолжать движение без заправок и остановок, то он, наверное, был бы согласен и рад провести за баранкой целую вечность. Ну а завязавшийся со случайным попутчиком монолог создавал иллюзию таковой.

Водитель, словно уловив эту невысказанную мысль и внутренне с ней соглашаясь, продолжал долгое повествование о своих мытарствах на многочисленных стройках Урала и Подмосковья, в Италии и Германии, демонстрируя незаурядную память на имена всех “начальникив та заступникив”, “друзив-заробитчан” и даже “погоди”. Возможно, долгие и подробные воспоминания о прежних трудовых буднях, из которых сплеталась ткань его незатейливой жизни, служили ему своего рода утешением, поскольку несколько лет назад, вернувшись из Польши, он обнаружил себя разведённым, родительский дом на станции Щорс - проданным, а вчерашнюю жену - укатившей на Волынь вместе “з усим майно [со всем имуществом (укр.)]” и сыном-дошкольником впридачу. Оставшись без семьи и крова, незадачливый строитель долго мыкался, пока не устроился помощником в контору одного “підприэмца [предпринимателя (укр.)] из Харькiва”. Пидприэмец занимался тем, возил “на Росiю” украинские сыр и творожный полуфабрикат, стремился экономить на всём, и оттого вскорости принял решение отказаться от услуг транспортной фирмы, хозяин которой “хотів взяти зайвого [хотел взять лишнего (укр.)]”. Вместо этого пидприэмец оформил “у лiзинг”допотопную фуру и купил для своего помощника грузовые права. С ними тот и обрёл “впевненість і спокій [уверенность и покой (укр.)]”, изъездил под “мільйон кілометрів” и продолжает назло своей незадачливой судьбе “робить скромний та добропорядний бизнес”.

Алексей попросил дать ему сойти на южной окраине Полтавы. Он тёпло и искренне попрощался с этим прокопчённым и иссохшим от бесконечных трудов странником. Оставшись со своей работой один на один и оказавшись в положении, когда только от неё одной он мог получать примирение с жизнью и внутренний покой, водитель запомнился Алексею человеком без дома, без родины и, как оказалось, даже без имени, поскольку за почти четырёхчасовым разговором он забыл или не счёл нужным назвать себя. Алексей с грустью подумал, что в последнем тоже может иметься свой смысл, и пожелал этому saint pХlerin [святому пилигриму (фр.)] удачи как можно более долгой.

И сразу же переключившись с ушедшего на предстоящее, по-походному поправив сумку на плече, поспешил выступить на ловлю новой попутки в западном направлении.

Его согласился подвезти до Кировограда - в котором Алексей распознал бывший Елизаветград-Зиновьевск - пожилой водитель небольшого и юркого продуктового грузовичка. В отличие от предыдущего шофёра, этот оказался сосредоточенным и немногословным. Однако хорошо поставленная и чёткая речь выдавала в нём человека, в своей прежней жизни успевшего побывать пусть небольшим, но всё же руководителем - хотя бы мастером в цеху или начальником забоя.

Старомодно ощущая за собой пассажирскую обязанность занимать согласившегося подвезти хоть какой-нибудь беседой, Алексей понемногу его разговорил - и узнал о постигшем семью водителя страшном горе: несколько лет назад трое молодых подонков изнасиловали, изувечили и бросили умирать его единственную дочь. Спустя несколько дней девушка скончалась в мучениях и при полном сознании. Подробности этой трагедии, сообщённые ненароком, были столь ужасны, что о них невозможно писать. Мать девочки, не в силах вынести свалившегося горя, тронулась умом и сейчас лежит парализованной под приглядом двух старух. Ну а он, словно одинокий голодный волк, вынужден рыскать и работать, чтобы жить, поскольку отныне имеет перед собой лишь единственную цель - дождаться возвращения из тюрьмы негодяев, дабы собственноручно вспороть им животы и бросить умирать в лесу, как когда-то они оставили умирать его несчастного ребёнка.

Потрясённый услышанным, Алексей долго не решался ответить, а после затянувшегося молчания - не нашёл ничего лучшего, как достать со дна сумки пистолет с предложением забрать его: “Возьмите, может пригодится…”. Водитель поблагодарил, но отказался от подарка, заявив, что “пули им мало” и что он согласен на любые муки ада в обмен на возможность собственноручно растерзать плоть негодяев “самим лютым чином”.

В ответ Алексей сказал, что в таком случае он хотел бы от этого оружия избавиться в подходящем месте. Водитель понимающе кивнул, и когда они проезжали по мосту через Днепр, то притормозил на несколько секунд, чтобы Алексей смог выбросить завернутый в пакет ствол в тёмные молчаливые воды. А затем, на выезде из Кременчуга, он неожиданно остановился возле придорожного кафе, предложил поесть.

Время приближалось к вечеру, поэтому от ужина Алексей не стал отказываться. Однако каково же было его удивление, когда вместо ожидаемой минералки водитель принёс бутылку водки, молча наполнил два полных стакана, и не проронив ни слова, почти залпом осушил свой. Позже - видя, что Алексей со своим стаканом не справляется, долил себе большую часть остатка и вновь, не поведя ни единым мускулом, употребил всё до последней капли.

Выпитые шофёром более чем триста пятьдесят граммов совершенно не сказались на способности управлять автомобилем. Он продолжал вести машину бодро, чисто и скоро, не вызывая у дежурных на постах дорожной милиции ни малейших подозрений. Не было и необходимости занимать его разговором, чтобы не дать уснуть. “Der alte Racher - das ist der Mann! [“Этот старый мститель - вот это Человек!” (нем), парафраз известного высказывания Бисмарка о Дизраэли: “Der alte Jude, das ist der Mann!”]” — неожиданно пронеслось в голове. Проводя остаток пути в грустном молчании, Алексей не мог не поразиться его невероятной воле, напоминавшей не былинного, а от лихой и жестокой судьбы взращённого богатыря, вобравшего солёную горечь иссушённой южной земли и твёрдость днепровских скал. Заодно он успел ненароком пожалеть мотающих в тупом неведении свои сроки убийц, ибо в их последующей незавидной судьбе после услышанного и увиденного было трудно усомниться.

На прощание немногословный водитель сделал Алексею поистине королевский подарок - подвёз к дверям небольшой гостинчики, расположенной на объездном кольце за Кировоградом. “Тут не треба документов”,- понимающе сообщил он при расставании. У Алексея после бессонной ночи и стакана водки сильно кружилась голова, и едва он ступил в свой крошечный номер и затворил дверь, как сразу же рухнул на кровать, так и проспав, не раздеваясь, до позднего утра.

Наутро спустившись к хозяйке постоя, чтобы расплатиться, он попросил её вызвать такси, поскольку намеревался купить в городе смартфон с местным номером. Та сразу же предложила услуги своего племянника - “молодого, але досвідченого водія [молодого, но опытного водителя (укр.)]”. Племянник приехал на стареньком “опеле” буквально через минуту, и оказался не просто молодым, а совершенно юным и даже едва ли достигшим совершеннолетия домашним мальчиком. У него было правильное и красивое лицо с уложенной посредством плойки причёской и по-детски округлые, живые глаза. Весь его опрятный вид с застёгнутыми пуговицами и особенно с аккуратно закреплёнными вдоль брючного ремня непонятного назначения миниатюрными навесиками и подсумками из новенькой замши производил впечатление собранности и влюблённости в порядок.

Купив смартфон и активированную на чужое имя симку, Алексей первым же делом загрузил карту местности и проложил завершающую часть своего маршрута. Требовалось ехать на Винницу, до которой было не менее четырёх часов пути,- а после проведённой в комфорте ночи и завтрака в городском кафе с непревзойдённой жареной домашней колбасой и свежайшими сырниками мыкаться на перекладных не хотелось.

Поэтому Алексей поинтересовался у своего “досвідченого водія”, не мог бы тот его отвезти. Парень ответил, что для поездки до Винницы он “повинен випросити дозвіл [должен получить разрешение (укр.)]”. Вскоре, получив таковой от своей тётки, которая по ходу сразу же приняла от Алексея и деньги за поездку, он залил на семейной заправке полный бак бензина и сделал то ли оповещающие, то ли испрашивающие разрешение звонки ещё нескольким родственникам. После всего этого, светясь от гордости, залез в машину, и они отправились в путь.

Юноша управлялся с рулём неплохо, однако собеседником оказался никудышным. Он ровным счётом ничего не знал про Виски или Умань, мимо которых они проезжали, а на всплывшее из памяти Алексея замечание, адресованное более самому себе и потому произнесённое вполголоса о том, что в этих местах в августе сорок первого были окружены и разгромлены две советские армии,— неожиданно оживился и с решительностью заявил, что ни о чём подобном не знает и навряд ли когда-нибудь такое знание ему понадобиться. И ещё несколько раз не преминул - непонятно, правда, с какой стати - похвалить качество дорог в Европе и достоинства немецких автомобилей.

Алексей хотел ответить парню, что тот “далеко пойдёт”, однако благоразумно предпочёл не ввязываться в споры. Становилось понятным, что по мере продвижения на запад Украины степень непонимания между ним и окружающими будет, к сожалению, только возрастать. Поэтому как только дорожные знаки начали указывать на приближение объездной дороги, он попросил немедленно туда свернуть, дабы миновав Винницу с северной стороны, сойти на ближайшем столбовом перекрёстке.

Вскоре Алексей начал жалеть, что отказался от поездки в центр города, где можно было сесть на междугородний автобус или взять такси - уехать с винницкой окраины оказалось делом непростым. Нельзя сказать, что машины не тормозили, хотя здесь это происходило гораздо реже, чем на украинском востоке,- просто в Тернополь или Львов отсюда либо не ездили в силу провинциальной самодостаточности, либо не хотели его брать. В последнем случае, очевидно, причиной служил его почти академический русский язык. Алексей ещё с далёких тридцатых хорошо знал, что представляет собой самостийный и неистребимый украинский национализм и никогда не возлагал на “дружбу народов” избыточных ожиданий - однако до последнего момента не мог даже представить, что способен оказаться персоной нон-грата не на крайнем западе, а едва ли не на киевском меридиане.

Тогда он решил прикинуться “автостоппером” из какой-нибудь европейской страны - почему бы и нет? Подбегая сквозь облако пыли к притормозившему микроавтобусу, он издалека закричал на смеси французского с польским:

— Salut! Vous pouvez me conduire Ю Ternopil [Привет! Не подвезёте меня до Тернополя? (фр.)]? Zabierz mnie do Lwowa [Не отвезёшь меня до Львова? (польск.)]?

— Що? Що?— незамедлительно донеслось из кабины.

— Zabierz mnie do Lwowa lub do Tarnopolu?— повторил Алексей, остановившись и переведя дыхание.

Поскольку водитель ответил ему на чистейшем русском, можно было не сомневаться, что его действительно признали иностранцем:

— Извини, во Львов не поеду, там лютое ГАИ. Понимаешь, о чём я? А до Тернополя - на здоровье! Сам туда качу.

Ударили по рукам. Водитель микроавтобуса оказался приветливым и весёлым собеседником по имени Олександр, в прошлой жизни работавшим школьным учителем физики. Чтобы поддержать легенду, Алексею пришлось выдавать себя за туриста из Франции, путешествующего автостопом по Восточной Европе. Поскольку Олександр не владел ни одним из европейских языков, Алексей тоже перешёл на русский, правда, разговаривая нарочно медленно, акцентируя французское произношение и избегая нехарактерных для иностранца слов и фраз с точными и сложными смыслами.

Олександр поведал, что последние годы зарабатывал на жизнь тем, что в своём “бусе” возил из Ивано-Франковской и Тернопольской областей на заработки в Россию и обратно бригады строительных рабочих. В лучшие времена он имел целую очередь желающих и трудился без выходных, делая до десяти рейсов за месяц. Ныне - в хорошем случае пять, а то и два-три. О причинах пояснил образно и коротко: “Русия взасос Азию полюбила, наши заробитчане ей теперь не нужны”.

Алексей предложил собеседнику попробовать начать ездить в Европу, поскольку там востребованы квалифицированные и недорогие работники, и украинцы вполне могли бы сыскать возможность для заработка.

— Пробовали, не выйдет,— мрачно покачал головой Олександр.— Там на местах, где ничего знать не надо, работают африканы и муслимы, а где наши могли бы попрацювати [поработать (укр.)] - ныне сплошь поляки. Про “сантехника Петро” - слышал небось? Извини, но ведь ты сам не поляк?

— Я не из Польши,— отвечал Алексей, ставя ударение на слове “не”.— Но разве в поляках дело? Выходит, что будущего нет?

— Да, будущего нет,— спокойно согласился бывший учитель.— Когда-то было, теперь - нет.

— Но это же ужасно! Как люди будут жить?

— Ничего ужасного. Как жили, так и будут. У всех есть огороды, курки, свинарства - с голодухи никто не помрёт! Разве что машинку новую не купишь - ну и ладно, старую переберём, руки ведь не отсохли…

— Да, но так можно прожить два года, три года. А что потом?

— А потом, дай-то бог, вступим в Евросоюз, и тогда пускай ваша Европа нами занимается. Какая-то ведь работа всё равно сыщется, да и мы к любой готовы. Главное - чтоб не было войны и голодухи, чтобы было где поесть и мягко переспать. А с этими делами у нас - всегда всё в порядке!

Более ни о чём серьёзном за четырёхчасовую дорогу им переговорить не удалось. Алексея заинтересовал обнаружившийся в собеседнике типаж - человека чрезвычайно простого и не хватающего с неба звёзд, с жизнью явно не заладившейся,- однако принимающего её такой, какой она приходит, и не желающего прилагать совершенно никаких усилий к тому, чтобы её изменить.

Он неоднократно встречал людей подобного типа в России - Борис ещё называл их “гопниками” и был совершенно прав, поскольку от них всегда исходило ощущение непредсказуемости и скрытой угрозы. Но тут от человека, наоборот, веяло обволакивающим умиротворением. Наверное, подумал Алексей, всё дело в географии: здесь, на этой щедрой и тёплой земле, где каждый способен прокормиться и “сладко выспаться”, у людей нет подсознательной глубинной боязни разорения и краха, которая, видимо, по-прежнему продолжает пребывать в людях русских, исторически вынужденных заселять холодное и жестокое пространство. “У нас ведь вариантов немного: либо опустишься до негодяя, либо сделаешься великим тружеником и героем”. В этом случае, подумал Алексей, одна из идей, вращающихся в его голове,- идея о том, что извлечённое из Швейцарии богатство необходимо направить на расселение городов и создание самодостаточной “одноэтажной” России,- будет способна принести результат неожиданный: его соотечественники станут, подобно украинцам, мягкими, приятными и податливыми, и тогда ничего, кроме сытных щей и воздушной перины, их уже более не будет интересовать.

С другой стороны, продолжал он своё досужее философствование, если такой отнюдь не глупый человек, как Каплицкий, рассуждал о “переносе воли” и прочих фокусах - то значит не всё потеряно? Но в этом случае следует сделать вывод, что воля населения таких же некогда русских Галиции и Подолии когда-то тоже была “унесена” - Австро-Венгрией ли, Польшей, теперь уже не разобрать… Стало быть, и Россию может постичь подобная участь, и в этом сомнительном деле он, Алексей Гурилёв, сыграет, выходит, едва ли не ведущую роль! Презабавно!.. Или возможен альтернативный вариант - если вдруг сокровища, сбережённые царём, а ныне работающие через механизмы современных финансов, сумеют обеспечить развитие России с помощью энергии какого-нибудь другого неизвестного пока рода, не выхолащивающей национальный дух?

За этими размышлениями Алексей не заметил, как “бус” ворвался в городские кварталы и стремительно катил к центру Тернополя. Очевидно, что вежливый водитель не предполагал других мест для доставки вольнопутешествующего европейца, кроме привокзальной площади. Алексей решил не мешать событиям развиваться так, как они идут, и с неподдельным интересом рассматривал бывший австрийский город, находившийся в состав России лишь короткий период во время дружбы с Наполеоном и затем - после раздела Польши в тридцать девятом. “Славный городок,— подумал он.— Когда-то был Европой. Теперь - нет. Опровинциалился. Даже в нашем Свердловске, куда меня занесло в тридцать восьмом, Европы было поболее…”

Расплатившись и попрощавшись с Олександром, он собрался было отправиться на вокзал, чтобы доехать до границы на поезде - ибо как раз объявляли посадку на поезд до Ужгорода,- однако в последний момент решил лишний раз не рисковать. Как бы ни хотелось подремать с комфортом в купе и попить пахнущего углём горячего чая, обнаруживать своё присутствие в многолюдном месте не стоило.

Стараясь в силу выработанной в Москве привычки избегать вездесущих камер, он прошёлся по площади и её окрестностям и вскоре вернулся к пятачку, где небольшой автобус собирал пассажиров на вечерний рейс до Львова.

Алексей решил, что доберётся во Львов на этом автобусе, и направился было на посадку, однако остановился, вынужденный пропустить вперёд двух толстых селянок с неимоверным количеством поклажи. Водитель требовал перенести тюки и клетку с кроликом в багажное отделение, селянки упирались, и в результате у входной двери образовался небольшой, но шумный затор.

Алексей сделал несколько шагов в сторону, поставил на землю сумку и стал дожидаться, когда проблема будет разрешена. В этот момент рядом с ним притормозила красивая машина ярко-алого цвета, и он услышал обращённый к нему весёлый женский голос:

— Будемо іхати на Львiв чи нi? [Поедем на Львов или нет? (укр.)]

Алексей наклонился - и увидел за рулём очаровательную молодую даму лет не более тридцати пяти с роскошными светло-золотистыми волосами и глазами небесно-синего цвета.

— Oczywiscie [конечно (польск.)]!— ответил он по-польски, решив продолжить играть роль “интуриста”, и залез в машину.

Поскольку польским языком Алексей владел весьма посредственно, в общении с незнакомкой он сразу же озаботился тем, чтобы поскорее перейти на французский. И если та откажется - вернуться к русскому как испытанному средству межнационального диалога. Каково же было его удивление, когда дама, не успев толком отъехать от вокзала, спросила безапелляционным тоном:

— Ты из России?

— Отчасти,— ответил ошарашенный Алексей.— А как вы узнали?

— Не вы, а ты. А узнала просто - поляк ни за что бы не поехал, не узнав цену. Только одним русским на цену наплевать,— заключила она, протягивая Алексею визитную карточку: “Влада Москалец. Директор салону краси”.

Алексею тоже пришлось себя назвать.

— И много в этих краях бывает русских?— поинтересовался он, решив более не скрываться.

— Сейчас немного. Поэтому каждый на виду. А ты сам чего у нас забыл?

— Еду развеяться в Европу, по пути решил на Украине знакомых проведать.

— Не “на”, а “в” Украине теперь твои знакомые. Ладно, не обижайся. Доберёшься до Львова, а там как думаешь через границу?

— На автобусе или поезде.

— Не советую тебе ехать через Львов. Пограничники там лютые.

— Мне про львовских гаишников такое же говорили…

— А я про пограничников говорю!

— А как тогда иначе?

— Иначе надо через Самбор, там спокойный переход. Я, кстати, сама тоже в Самбор еду. Найдёшь в Самборе таксиста с польской визой, если нужно - он тебя хоть до Кракова домчит.

— Понял. В Самбор - так в Самбор.

Влада вела машину красиво и быстро. Через приоткрытое боковое стекло врывался свежий ветер, развевая её густые волосы и наполняя всё пространство вокруг ароматом духов и пьянящим запахом ухоженного женского тела. Алексей понял, что угодил в авто местной бизнес-леди. В России подобные ей рассекают на огромных внедорожниках ценой за пять миллионов, здесь - всё то же самое, только скромнее масштаб, машина пусть и ладная, но отнюдь не новая, и едва ли цена такой в Москве превысит тысяч семьсот. А у избалованной женской плоти желания одинаковы везде. Интересно, что она думает о нём и зачем взялась подвезти? Заприметила молодого статного красавца с не самым глупым выражением на лице - и решила прихватить с собой, чтобы развеяться? В другое время он сам бы был не прочь, но вот только не сегодня, когда едва ушёл от приключений… Эх, зря соблазнился, на автобусе с колхозницами надо было бы ехать!

Совсем скоро его очевидная догадка подтвердилась. Хозяйка салона красоты спросила, не собирается ли он задержаться в Самборе.

Алексей ответил, что ввиду близящегося вечера он предпочёл бы поспешить с такси, чтобы успеть добраться до Кракова.

— И ничего не скажешь мне, кроме спасибо?— с наигранной интонацией поинтересовалась Влада, не отводя гордого взгляда от летящей впереди дороги.

Эти слова, в которые бизнес-леди, очевидно, стремилась вложить всё своё обаяние и силу, показались Алексею вымученными и неуместно-простыми. Но он не хотел ставить свою случайную знакомую в неловкое положение, вынуждая демонстрировать провинциализм. Поддерживать подобный разговор тоже смысла не имелось, и Алексей решил расставить точки над украинскими “i”.

Вместо ответа он попросил остановить машину. Влада изумилась и, похоже, была близка, чтобы выйти из себя,- однако просьбу всё же исполнила.

— Я не знала, что у в вас в России принято трахаться прямо посреди дороги! Между прочим, под Самбором у меня загородный дом, и я еду туда,— заявила она, отстегнув ремень и развернувшись к Алексею со смесью досады и гордости.

— Ты плохо обо мне думаешь, Влада,— ответил Алексей.— Я попросил тебя остановиться, чтобы моя симпатия к тебе не пересекла ту грань, которая может сделать нас навсегда врагами.

По реакции женщины не сложно было заключить, что она ожидала ответа куда проще. Не зная, что сказать, она сжала губы, потом ухмыльнулась - и вдруг выпалила:

— А кто ты такой, чтобы ставить мне условия? Студент? Офисный тростник? Московский дауншифтер? Между прочим, это моя земля, и я здесь привыкла решать!

Алексей спокойно взглянул на Владу и загадочно улыбнулся.

— Насчёт твоей земли - полностью согласен. Но коль скоро мы перешли на личности, то я, пожалуй, действительно буду для тебя дауншифтером. А так, для всех остальных, я сын министра.

— Какого ещё министра?

— Полагаю, что министра финансов.

— Что-то мне не верится! Докажи!

Алексей поморщился такому повороту, и ему ничего не оставалось, как залезть в свою сумку и, покопавшись в ней, извлечь оттуда веер зелёных американских купюр.

— Обещанная плата за проезд. Возьми.

Влада, растеряв самообладание и вытаращив глаза, приняла деньги и отрешённо пересчитала.

— Тут ровно три тысячи, а проезд стоит сто баксов. Что ты хочешь этим мне сказать?— тихо и даже немного испуганно произнесла она.

— Давай-ка выйдем на воздух. Не знаю как у вас, но у нас в России не принято разговаривать с женщинами о серьёзных вещах на их рабочем месте.

Недоумевающая Влада заглушила мотор и вышла из машины. Алексей отворил дверь со своей стороны и последовал ей навстречу. Когда она остановилась, опершись об угол крыла, Алексей, подойдя на небольшое, но всё же различимое расстояние, одной рукой полуобнял её за талию, а другую возложил на плечо. Влада смутилась и заметно занервничала, однако решила не мешать развиваться этому странному и вышедшему из-под её контроля действу.

Дорога в вечерний час была пустой, впереди виднелась зачем-то сплошь перекопанная долина Днестра, а за нею в сизой дымке начинали расти тёмно-зелёные карпатские предгорья. В воздухе неуловимо растекались запахи собранного урожая и сладкого дыма от палёной стерни.

— Ты права, так это не делается, мы же не на вокзале,— произнёс Алексей негромким голосом.— Ты умна, красива и достойна сильных чувств, а сильные чувства требуют времени. Понимаешь?

— Понимаю!— Влада метнула в лицо Алексею свой яркий и ослепляющий взгляд.— А ты действительно хочешь сильных чувств? Почему я должна тебе верить?

— Во-первых потому, что ты действительно хороша. Во-вторых, два дня тому назад в Москве я расстался с женщиной, которую любил всем сердцем. Ну а в-третьих, если наши пути вдруг пересеклись - то почему бы нам этим случаем не воспользоваться?

— А как ты хочешь воспользоваться?

— Присмотреться друг к другу и подумать о будущем. Мне кажется, ты бы мне подошла.

— Ишь, размечтался! А у меня ты спрашивал?

— Зачем спрашивать? Ты ведь уже ответила.

Влада, всё это время зримо копившая внутри себе напряжение и готовая его разрядить, неожиданно глубоко выдохнула и непроизвольно улыбнулась.

— У вас в России все такие наглые?

— Не все, но попадаются, как видишь.

— Выходит, мне повезло! Только вот подскажи-ка: во что теперь это моё везение должно превратиться?

— Пока ни во что. Мы обменяемся телефонами, и я уеду за границу. Там меня ждут очень срочные и важные дела. Я постараюсь завершить их за неделю, и сразу же тебе позвоню. Прилетишь тогда ко мне в Женеву или Париж. Или я прибуду к тебе в какое-нибудь другое место.

— Ишь ты, в Париж! Через неделю?

— Да. Раньше не получится.

— А если я не захочу целую неделю ждать? Если я привыкла всё получать сразу и сполна?

С этими словами она метнула выразительный взгляд на открытую дверь, ведущую в салон своего автомобиля, после чего оценивающе посмотрела на Алексея. Их взгляды на мгновение сошлись, и Алексею показалось, что в этот момент Влада дрогнула, пожалев, похоже, о своей бестактности.

— Поверь, я не обманываю тебя,— ответил он, не отрывая взгляда от её синих и прекрасных, но тем не менее по-прежнему чужих и недоверчивых глаз.— Мне критически нужна неделя, никак не меньше. Но разве это много? Неужели ты не согласилась бы подождать?

Влада неожиданно опустила голову и произнесла уже без прежнего задиристого тона:

— Если бы ты знал, как здесь скучно! Безумно скучно! Одни и те же до смерти надоевшие рожи, набившие оскомину слова, ленты да соломенные куклы… Всё осточертело, всё ненавижу! Что Самбор, что Львов - самые скучные города на земле… Здесь одно развлечение - слетать в Киев или Варшаву. Но с кем ни улетишь, всё закончится одним: сначала анекдоты из интернета, потом нажрутся, полезут лапать, затем - наблюют и испортят праздник… Хотя и праздника-то у меня, если честно,- никогда и близко не бывало.

— Не горюй,— Алексей обнял Владу и поцеловал в волосы.— Всё будет хорошо.

— Не успокаивай. Будет - как будет.

С этими словами Влада вернулась за руль, и они поехали. Перед Самбором она сделала звонок некоему Богдану - местному таксисту, который специализируется на поездках в Польшу.

Таксист встретил их на углу городской улицы, название которой немало покоробило Алексея, поскольку было дано в честь одного из гитлеровских пособников. Действуя как положено на недружественной территории, Алексей сделал вид, что не обратил на это внимание - хотя огромную вывеску, украшенную мальвами, было невозможно не заметить. Попрощавшись с Владой, он пересел в запылённую машину Богдана, и тот сразу же рванул в сторону пограничного перехода.

Несмотря на сгущающиеся сумерки и неважное освещение, Алексею показалось, что он видит в зеркале замершую на тротуаре Владу. И покуда машина Богдана не ушла за дальний поворот, та продолжала глядеть ему вслед.

При прохождении пограничного контроля у Алексея возникла проблема: не было документов, подтверждающих его въезд на территорию Украины. Российский внутренний паспорт, в который не полагалось ставить никаких штампов, в счёт не пошёл - пограничника интересовала какая-то миграционная карточка, о существовании которой Алексей, к сожалению, даже не подозревал. Алексею пришлось разыграть сцену недоумения и заявить, что карточку он потерял. Из подслушанного следом разговора двух пограничников следовало, что за подобное правонарушение его ждёт денежный штраф.

Деньги у Алексея имелись, и он спокойно дожидался возле контрольной стойки по своему вопросу меркантильного решения - как вдруг неожиданно в помещение вошли трое людей в форме. Один из них бесцеремонно взял его сумку и что-то негромко скомандовал остальным - те мигом схватили Алексея под руки и повели на улицу, где стоял военный “уазик”. Он даже не успел предупредить Богдана - дверь захлопнулась, “уазик”рванул с места, и короткое время спустя Алексей был водворён в тёмную и гиблую камеру.

Читатель поймёт, насколько трудно подобрать слова, которые могли описать смятённое и подавленное состояние Алексея, в единый миг лишившегося всего, к чему он долго, осторожно и целенаправленно приближался.

Сам по себе арест на границе был бы не столь страшен, если бы он точно не имел связи с событиями, начавшимися в Москве и заставившими его перейти на полуподпольное положение. Алексея согревала надежда, что с пересечением вчерашним утром украинской границы главная угроза отведена, но теперь выходило, что она вновь поднимается в полный рост.

В своё время как офицер диверсионного подразделения Алексей был готов к подобного рода передрягам. Однако когда война давно отгремела, и вращение большей части мира сводится к выбору между хорошими и очень хорошими удовольствиями, переживать горечь плена, тоску одиночества и подавляющую всё твоё существо неизвестность было по-настоящему жутко.

Из оставшихся в памяти зарубок Алексей вспомнил, что в подобных ситуациях едва ли не самое главное - не позволить собственным страхам и жутким ожиданиям загнать себя до паралича или сумасшествия. Ведь никто не знает, что принесёт следующий день.

Рассуждать подобным образом было трудно, но необходимо для выживания, и Алексей приложил всю волю, чтобы изгнать из головы пугающие предчувствия. Спустя два часа после того, как за ним затворилась дверь с решёткой, панические мысли начали понемногу уходить, а дыхание - успокоилось. Глаза привыкли ко мраку камеры и стало возможным заняться её изучением - какой ни есть, а всё же дом… Понемногу удалось разобраться, что находится рядом и происходит вокруг.

Так, соседний бокс был пустым, а вот в следующем содержалось целое семейство цыган. Коридорный или - Алексей вспомнил, как принято выражаться в подобных местах,- “продольный” находился в дальнем конце здания. Судя по доносившимся оттуда приглушённым звукам, он вместе с одним или двумя охранниками резался в карты и менее всего думал об арестантах. Было слышно, как цыгане о чём-то протяжно и жалобно просили, однако никакой реакции на эти стоны не поступало, кроме доносившихся из закутка “продольного” редких возгласов вроде “бубной соришь…” или “видчиняй гаман!”

Алексей разыскал на полке грязный свалянный матрац, в который были завёрнуты вонючая подушка с пледом, расстелил их и попытался заснуть. Заснуть удалось далёко не с первой попытки, сильно заполночь, под продолжающиеся картёжные возгласы, звон стекла и детский плач в цыганском застенке.

С огромным трудом отключившись, Алексей сумел проспать, не реагируя на звуки, до позднего утра. Разбудил его лязг отпирающихся засовов и скрип тележки, на которой щуплый человек в форме охранника, но без знаков различия, привёз завтрак.

Взглянув на его лицо, Алексей остолбенел - это был Фирик, тот самый таджикский рабочий, которого они с Петровичем когда-то выручили в далёком Очаково, помогли вернуть документы и впихнули на проходящий украинский поезд, поскольку тот вместо родных памирских гор мечтал эмигрировать к невесте в Дрогобыч.

Их взгляды встретились, и нетрудно было видеть, что Фирик, тоже немедленно узнав Алексея, на мгновение потерял дар речи и застыл с полуоткрытым ртом. Однако убедившись, что за дверью стоит офицер охраны с пистолетом в кобуре, он, не издав ни малейшего звука, шустро переставил завтрак на импровизированную кровать, развернулся и быстро вышел из камеры, волоча за собой подпрыгивающую на выбоинах цементного пола тележку. Немедленно клацнул замок, и стальная дверь захлопнулась.

Принесённый в камеру завтрак удивил Алексея не меньше, чем объявившийся старый знакомый - это была явно не продукция тюремного пищеблока. Вместо ожидаемой баланды по центру большой тарелки красовалась яичница-глазунья аж из трёх яиц с обворожительными розовыми ломтиками сала по краям, вместо хлеба имелись три чесночные пампушки, а к наполненному кипятком чайному стакану прилагался нетронутый пакетик с волнующей надписью “Elite”.

“С чего бы это?— подумал Алексей.— Не иначе как Влада постаралась. Интересно бы знать - не панночка ли меня сюда и упекла?”

Алексей прибрал своё лежбище, позавтракал без особого удовольствия и полуприлёг на сложенный в валик матрас, заложив ногу за ногу. Вспомнив, что помимо сумки, которую у него отобрали, он имел в кармане брюк несколько сигарет и спички, он извлёк их оттуда. Одна сигарета погибла, переломившись при изгибе, зато вторая оставалась в удовлетворительном состоянии. Понюхав и покрутив её в пальцах, он закурил - чем немедленно вызвал срабатывание установленного под потолком дымового датчика, исторгшего тонкий и пронзительный писк. Вскоре последовал громкий стук в дверь с требованием “прекратить палити”.

Украинские интонации, тщательно выговариваемые голосом таджика, звучали неестественно и комично.

— Фирик, хватит прятаться!— ответил Алексей.— Лучше расскажи, что ты тут делаешь и какого чёрта меня здесь держат!

Вместо ожидаемого ответа за дверью установилась тишина. Но поскольку не последовало и шагов, было ясно, что Фирик никуда не ушёл и стоит рядом.

— Не хочешь отвечать - не надо,— продолжил Алексей, пожалев, что погасил окурок.— Тогда я с твоего позволения ещё закурю.

С этими словами он соединил пальцами и поджёг разломанную сигарету. Сигнализация снова противно запищала.

Расчёт Алексея удался - послышался звук проворачивающегося замка, и в дверях предстал его очаковский знакомец.

— Ты погаси её, погаси!— зашипёл он с порога.— Офицер на пульте увидит!

— Хорошо, первым делом - гашу. А вторым делом - привет тебе, Фирик. Какими судьбами? Что тут делаешь?

— Работаю тут.

— Ты же в Дрогобыч собирался! И ещё вроде бы хотел жениться?

— Всё так. Женился, и под Дрогобычом живу. А здесь - работаю.

— Что женился - поздравляю. А насчёт работы - право, странный выбор. Ты же ведь строитель!

— Да, строитель, конечно. Но только ведь тут ничего не строят.

— Кроме тюрем?

— Не говори так! Нету работы никакой. И эту бы без шурина не нашёл.

— Ну извини меня, Фирик, не знал… Однако если тебе здесь хорошо - я за тебя рад.

— Здесь не хорошо и не плохо. Просто живу.

Он немного помолчал и добавил взволнованно, незаметно приподнимая кверху свои глаза:

— А так - сгорел бы с бетонщиками, или убил меня Лютов.

— Не волнуйся, Фирик,— успокоил его Алексей.— Могу даже порадовать тебя - Лютов с охранником ещё весной были арестованы и сейчас дожидаются суда - мне в газете попалась заметка о гибели твоих товарищей на стройке… Причём эти двое, как крысы, сдали друг друга с потрохами.

— Аллах велик,— мечтательно произнёс Фирик.— В тюрьме им самое место.

— Не буду спорить,— ответил Алексей,— однако объясни мне одно: что я делаю в твоей тюрьме?

— Не знаю. Честно - не знаю. Но если хочешь,— тут Фирик содвинул брови и перешёл на заговорщицкий шёпот,— если хочешь - давай я сделаю так, чтоб ты убежал!

— Спасибо, это было бы весьма хорошо. А как ты это устроишь?

— Я не стану запирать дверь, а в пересменок - тебе свистну. Ты в рощу побежишь, там мой шурин будет ждать.

— И что дальше?

— Отвезёт в Дрогобыч.

— Ну а потом?

— Шо потом? Будешь жить у нас, работать.

— Без документов, без паспорта? Их же у меня отобрали!

— А, подумаешь… Поживёшь пока без паспорта. У тестя связи хорошие есть - сделает для тебя паспорт громадянина.

Алексей задумался: вариант с получением нового паспорта, пусть даже украинского, в который можно было бы вписать псевдоним, представлялся не самым плохим. Правда, на это уйдёт уйма времени, затем нужно будет делать паспорт заграничный, запрашивать визы… При этом вряд ли удастся пожить открыто - как-никак, за ним будет числиться побег, и под такой статьёй долго на воле не походишь. Ну а если вспомнить про тех, кто разыскивал его в России,- то тоже мало не покажется. Выследят и вытащат, как миленького…

— Послушай, Фирик,— обратился к нему Алексей, вновь сосредоточившись.— За предложение сделать паспорт - спасибо, но я боюсь, что здесь, у тебя, мне не стоит оставаться. Вот если бы уехать в другую область или, лучше всего,- сразу за границу!

— За границу?— Фирик погрустнел.— Зачем за границу? Ты у нас, давай, живи. Чего тебе ещё?

— В Дрогобыче?

— Ну да, в Дрогобыче.

— Фирик, дорогой, послушай - я же в Дрогобыче умру со скуки!

— Почему умрёшь? Я же ведь живу.

— Я понимаю… ну как тебе объяснить? Мне же надо общаться - с учёными, с интеллигенцией там разной, понимаешь ли… Где я тут всё это возьму?

— Да ты брось! Я тебе серьёзно бежать предлагаю, зачем тебе интеллигенция? У тестя в сарае есть комната, в ней и будешь жить. Телевизор есть, смотреть его будешь. Тёща варит-парит, как ресторан, всё что угодно! Я вот свинину же не ем - так она для меня специально борщ на говядине делает. Здесь кормят очень, очень хорошо. Я за всю прошлую жизнь так хорошо не ел, как здесь кушаю.

Алексей понял, что не имеет права ни в чём упрекать Фирика, родившегося в нищей стороне и промыкавшегося полуголодным большую часть своей жизни.

— Хорошо,— ответил он, немного подумав.— Но ведь меня твоя тёща не будет кормить за просто так. Что я должен буду делать, где работать?

— Не волнуйся. Работу понемногу найдём, а пока - пособляешь по хозяйству. Ты только не бiйся: тесть - он добрый, сильно батрачить не станет заставлять.

— Я работы не боюсь,— ответил Алексей,— я боюсь, что такая жизнь не сделает меня счастливым, ты уж не обижайся. Сытно кушать и смотреть телевизор - мне мало.

— Всем не мало, а ему мало…— обиделся Фирик.— Украина очень хорошая страна, её за это все любят, а вот Россия - жестокая. Россия всегда что-то от человека требует, всегда заставляет, поэтому Россию не любят. А ты что - в Россию хочешь?

— Конечно, это же моя родина. Но сейчас мне туда нельзя возвращаться. Сейчас мне нужно попасть в Польшу.

— Польша тоже нехорошая страна. Лучше бы ты остался у нас, в самом деле! Давай, в одиннадцать часов я всё организую, убежишь!

— Спасибо,— ответил Алексей на сей раз уже твёрдо.— Но всё-таки будет лучше, если я как-нибудь приеду к тебе сюда просто погостить. А пока мне необходимо выяснить, почему меня задержали и как отсюда выбраться. И ещё - просочиться в Польшу во что бы то ни стало.

— Как хочешь. Я предложил убежать - ты и решай. Тут у нас всё просто: хочешь - сделаем, не хочешь - никто ничего делать не будет!

— Я понял. Тогда давай-ка так условимся: я встречусь со следователем - должны же меня по закону допросить!- пойму, что к чему, и мы потом с тобой решим, бежать мне или не бежать.

Фирик обиженно махнул рукой:

— Не буду я ничего решать! Мне отсюда тебя увести - ничего не стоит. Но если это тебе не надо - не буду, не хочу! Смену вот закончу - и домой.

— А когда ты в следующий раз здесь?

— Через три дня.

— Три дня… Ладно, подожду. Спасибо тебе, Фирик, за твоё предложение, но видит бог… или, по-твоему, аллах - сегодня я им не готов воспользоваться. Ты уж не обижайся.

Фирик не стал ничего отвечать, и явно продолжая сохранять внутри себя обиду, не оглядываясь, с равнодушным видом вышел и закрыл дверь камеры.

“Зря отказался,— подумал Алексей,— да ещё заодно и обидел человека! Чёрт с ним, с Дрогобычем, надо было соглашаться и тикать отсюда. А вдруг - вдруг это была провокация? Задуманная, например, для того, чтобы приклеить мне серьёзную статью? Ведь за потерю какой-то вонючей бумажки долго под арестом не продержат. Тогда получается, что и хорошая кормёжка имеет объяснение - как бы дали понять, сколь хорошо мне будет на харчах у Фирикова тестя… Провокация подобная вполне ведь возможна. Ну а коли так - то не столь уж и плохи твои дела, лейтенант Гурилёв! Ведь если им ничего не удастся мне вчинить, то не исключено, что ещё промурыжат немного - да и отпустят. И кто знает - вдруг даже сегодня! Эх, поскорей бы посмотреть, как пойдёт дело, пообщаться бы со следователем!”

Такая возможность представилась спустя пару часов, когда смена Фирика завершилась, и мысли о побеге - возможность которого, несмотря ни на что, продолжала дразнить и распалять воображение - уже не могли отвлекать от предстоящего общения с лицом, в чьих руках отныне находились едва ли не все ключи к его судьбе.

Охранник, сопроводивший Алексея до кабинета, многозначительно прицокнул языком:

— Пощастило тобі! До генерала СБУ йдеш [Повезло тебе! К генералу СБУ идёшь! (укр.)]!

— А что такое СБУ?

— СБУ? Не знаэш? Це ж украинское ка-ге-бе, ха!

Однако человек в кабинете, куда привели Алексея, мог сойти за кого угодно, но только не за генерала. Он был среднего роста, однако из-за страшной худобы казался чуть ли ни карликом, особенно когда сидел за огромным дубовым столом. Одет он был в дорогой летний костюм серого цвета, с явно высоким стилем которого сильно контрастировала цветастая рубашка, расстёгнутая до середины груди. Лицо было смуглым, сильно вытянутым и сплошь изъеденным оспинами и морщинами, глубокие складки которых напоминали рисунок, оставляемый на древесине короедом. Повстречайся он в другом месте - и Алексей вполне мог бы принять его за запойного пьяницу или больного чахоткой. И человек этот, похоже, в полной мере осознавал свою болезненность: по напряжению лица и крепко сжатым скулам нетрудно было догадаться, что он постоянно испытывает внутреннее страдание или даже боль, однако удерживает их глубоко внутри, поскольку колючий и цепкий взгляд его печальных тёмно-карих глаз изредка сменялся проблесками искреннего и заинтересованного внимания.

“Идеальный, должно быть, дед,— из-за этой перемены подумал Алексей.— Такие обожают и балуют внуков до беспамятства, и дети к ним льнут сильнее, чем к родителям”.

Однако генерал первой же своей фразой сбил этот сентиментальный настрой:

— Ну, рассказывай! Нарушать к нам прибыл, или как?

Он говорил на чистейшем русском, причём язык его был красив и даже благороден, как у хорошего артиста.

— Извините, я ничего не хотел нарушать. Я ехал в Польшу, и здесь был транзитом.

— Странно. Обычно, когда едут транзитом, то садятся в поезд. А ты ехал на такси.

Генерал решительно не желал обращаться на “вы”, подчёркивая тем самым свой высокий статус. Но Алексей, приняв во внимание более чем зримую разницу в возрасте, решил этим моментом не оскорбляться.

— Такси я взял только от Самбора. А так - на перекладных.

— Романтик?

— Возможно. Но хотел встретиться со знакомыми.

— Где?

— В Полтаве и Кировограде,— соврал Алексей.

— То есть делал остановки?

— Да, конечно.

— В таком случае, извини,- это уже не транзит!

— Вы правы. Однако какая в том разница, транзит или нет,- ведь визы же не нужны!

— Правильно, не нужны. Только безвизовый порядок въезда в Украину не означает отсутствие погранконтроля. Понимаешь, о чём я говорю?

— Конечно.

— Тогда рассказывай, как ты к нам попал.

— На поезде, через Белгород.

— Допустим. Только вот в чём беда - нет никаких записей, что ты пересекал границу!

— Украинские пограничники просто посмотрели мой паспорт и вернули. Штампов-то не ставят!— попытался оправдаться Алексей, вспомнив, как расспрашивал проводницу о пограничных формальностях.

— Да, пока не ставят. Хочешь сказать, что они такие ещё лентяи, что забыли ввести тебя в базу данных?

— Я понятия не имею о базах данных.

— Положим. А на российской стороне тебя, часом, не забыли ли тоже записать?

— Посмотрели паспорт и ушли. Что было дальше - я не знаю.

— Я вот тоже не знаю, что с тобой было и что будет. Думаю, что без запроса в Россию здесь не обойтись.

— Да, но запрос займёт время, и возможно, время приличное. А мне надо быть в Польше, я не могу задерживаться из-за чьей-то невнимательности или ошибки. Если я что-то нарушил, где-то недоглядел - моя вина, готов её признать и заплатить штраф.

— Штраф! Ах, ты штраф хочешь заплатить!- совершенно искренне и отчасти задорно захохотал генерал, отчего его скулы ещё больше стянулись и осунувшийся нос резко выступил вперёд.

— Да. Потеря миграционной карточки - административное нарушение, которое наказывается штрафом.

— Ах, штрафом!— генерал не унимался.— Правильно, штрафом наказывается. А вот незаконный переход госграницы наказывается уже отнюдь не штрафом.

— Чем же тогда?— поинтересовался Алексей, стараясь придать своему лицу выражение испуга и надежды.

— А ты сам не догадываешься?

— Догадываюсь,— ответил Алексей кротко и опустив глаза.— Но позвольте: разве я преступник? Контрабандист или террорист?

— А кто ты такой?

— Историк и музыкант.

— Опана! Историк? Музыкант?

— Да. Пианист. Играю почти профессионально.

— Если “почти” - то какой же ты профессионал?

— Я просто хотел бы, чтобы мою игру оценили слушатели. Если здесь где-нибудь есть инструмент, то я готов сыграть.

— Роялей не держим, и играть ты сегодня точно не будешь. Но я тебе поверю.

— Спасибо.

— Пока не за что. А теперь рассказывай, зачем к нам пожаловал.

Алексей понял: его либо взяли по наводке из России и теперь пытаются “расколоть”, либо задержали по подозрению в каком-то мнимом преступлении, скорее всего в контрабанде. “Возможно, схватили вместо кого-то другого,— подумал он.— Нет ничего обиднее, чем отвечать за чужие дела. Однако именно этот вариант для меня, пожалуй, самый лучший. Как бы узнать…”

— Извините, но я же всё рассказал!— примирительным тоном начал Алексей.— Еду в Польшу, не везу никакой контрабанды. Перед тем как у меня отобрали сумку, её проверили, но ни о чём предосудительном мне не сообщили.

— Всё правильно. Зачем тебе в Польшу тащить наркоту или, скажем, рыжуху [золото (уголовн. арго)]? Ты ведь легально хотел границу пересечь, верно? А вот докажи-ка, что к нам ты ничего не привёз? Сумка-то ведь у тебя большая, а границу, похоже, ты пересёк втихую.

Сказав это, генерал закашлялся, и восстановив дыхание, решил закурить. Он жестом предложил взять сигарету и Алексею, отчего тот в сложившейся обстановке предпочёл отказаться.

— Я первый раз в жизни въезжал в Украину,— ответил Алексей, подумав.— Проверьте, пожалуйста, по вашим базам данных. Мог что-то напутать или не предусмотреть. И никакой жулик, заметьте, в первую же поездку контрабанду не повезёт.

Генерал выпустил облако дыма и усмехнулся.

— А ты интересно рассуждаешь. Немного необычно. Хотя и в этом ты ошибся - вот тут у меня сидит один, первый раз у нас - а попался на контрабанде конкретной. Кстати, полюбуйся - вона сзади тебя лежит!

Алексей обернулся. На небольшой конторке лежали накрытые газетами какие-то книги.

— А что это?

— А ты поди, посмотри.

Алексей поднялся, подошёл к книгам и отвернул край прикрывавшей их газеты.

— Какие-то древнееврейские манускрипты,— ответил он генералу.

— А если точнее?

— Точнее? Пожалуйста… Вот эта книга, что сверху,- похоже, называется Танах, или по-нашему Ветхий Завет. Под ней - сборник, если я не ошибаюсь, так называемых мидрашей, то есть всевозможных толкований. Далее - записки какого-то раввина, похоже, достаточно известного в своих кругах… А вот следующие два тома - прижизненные издания Моисея Мендельсона. Этот Мендельсон - известный философ и писатель, жил в Германии, был современником Канта и водил с ним дружбу. Все книги очень старые, есть шестнадцатого века, и даже одна - рукописная…

— Молодец, разбираешься. Тоже небось еврей?

— Нет.

— А как тогда читаешь по-еврейски?

— В своё время я немного изучал в институте древнееврейский язык, так что прочесть названия - могу.

— Ишь! А в каком же ты был институте?

— Истории и филологии.

— В Москве или где?

— В Москве. На Ростокинской улице,— для пущей убедительности уточнил Алексей, и тотчас же ужаснулся своей легкомысленной говорливости - ведь некогда знаменитого ИФЛИ уже семьдесят лет как не существует!

К счастью, украинский генерал об этом не догадывался.

— А какую же ты имел отметку по древнееврейскому?— продолжил он допрос.

— Государственную.

— Какую такую - “государственную”?

— Означающую признание государством удовлетворительного уровня моих знаний.

— Трёху, значит!— искреннее, словно ребёнок, вдруг обрадовался генерал.

— Ну да. Три балла. Но ведь непрофильный был предмет!

— Молодец! На зрение не скаржишься?

— Вроде бы нет пока.

— И береги его! Потому что ты сделаешься евреем, когда оденешь очки. А так - так узнаю, узнаю я москаля!

С этими словами генерал фыркнул, по всей видимости чрезвычайно довольный отпущенной шуткой. Алексей тоже был вынужден заулыбаться.

— Так чем я могу помочь вам с этими книгами?— поинтересовался он у генерала.

— Да вот сам не знаю, что с ними делать. Отобрали их у контрабандиста, две недели он тут за стенкой где-то рядом с тобой сидит. Собственной персоной Яков Херсонский, и тоже из Москвы.

Алексей изумился услышанному.

— Я, похоже, знаю этого человека,— произнёс он, до конца не понимая, что для него в этой непонятной ситуации лучше - ответить или промолчать.

— Из одной банды, что ли?

— Совершенно нет. Мы с другом случайно познакомились с ним на празднике 9 Мая, поспорили и даже едва не подрались.

— Едва не подрались? А это уже интересно. Из-за чего?

— Разошлись во взглядах на историю.

Генерал замолчал и ещё раз внимательно осмотрел Алексея с головы до ног. Затем снова закурил и с весёлостью в голосе произнёс:

— А мы думали, ты с ним заодно. Идёшь, так сказать, по следу.

— А я думал, что моё задержание не обошлось без женщины.

— Какой ещё женщины?

— Некая Влада. Знаете, должно быть.

— Как не знать! Ишь, Владка! А ты што - обидел её?

— Да нет. Просто ужинать с ней не поехал, а сразу сюда.

— Герой! Между прочим, ты многим рисковал: Владка очень не любит, когда ей перечат. Стало быть, ты ей приглянулся. Но ты не греши на неё, она ни при чём. Тебя под другой шумок тормознули.

— Что же это за книги такие?— поинтересовался Алексей, приободрившись.

— Да вот такие, что я с ними никак не могу разойтись, будь они неладны! Из-за них международный скандал намечается. Давай-ка так: поможешь мне с ними - и я тебе помогу. Смотри: этот Херсонский вёз их из какой-то еврейской громады, из Днепропетровска, имея на руках разрешение Минкульта на вывоз. Разрешение как разрешение, все печати на месте, только вот одна подпись оказалась поддельной - и книги мы потому завернули. Я бы давно отправил их обратно в Днепропетровск, но оттуда мне звонят и говорят, что этих книг ждут-не дождутся за границей в какой-то ихней важной синагоге. Что книги, дескать, страшно ценные, и что днепропетровские не имеют права их у себя держать. И последними словами кроют Якова, что подделал разрешение.

Акцентировав упоминание о ценности книг, генерал сделал паузу, чтобы поглубже затянуться.

— Мы, разумеется, связались с той заграничной синагогой - и получаем ответ, что, мол, ценность книг подтверждаем, но только вот этот Яков - перевозчик негодный, не имел права к ним даже прикасаться, и вообще, по ихнему мнению, собирался привезти книги не в Роттердам, как надо бы, а переправить в Берлин на антикварную ярмарку. Сечёшь, какое дело?

— Не совсем,— ответил Алексей, немного растерявшись.— В чём же тогда причина международного скандала?

— Причина в том, что днепропетровские всячески хотят книги отправить, а роттердамские - груз признают, но в таком виде не хотят принимать, иначе бы давно вопрос с поддельной подписью был бы закрыт. И при этом обе стороны хотят этого Якова твоего засадить лет на пять, не меньше. Каждый день - статьи в прессе, обращения заграничных глав к украинскому президенту. В результате все токи замыкаются на меня. А у меня тут своих дел выше крыши. Как мне быть, профессор? Или ты пока ещё не профессор?

— Да, ситуация странная,— согласился Алексей.— Мне кажется, что правда состоит в том, что книги по закону должны переехать в Роттердам. Люди в Днепропетровске это знают, оспорить - не могут, но и отдавать не хотят. Ради этого всё и было придумано.

— Гениально!— прогремел генерал, поднимаясь из кресла.— А ещё говоришь, что не еврей! Такую хитрість розгадав!

Алексей уже заметил, что когда генерал волновался, то в конце фраз переходил на украинский. “Интересный тип!— постоянно крутилось в голове.— Явно не из карьерных чекистов. На кого же тогда он похож?”

В конце концов Алексей пришёл к выводу, что генерал чрезвычайно похож на одного из лидеров украинских националистов, чьё фото он до войны увидел в газете “Известия” и по какой-то причине запомнил. Тогда все в голос говорили, что НКВД открыло на них настоящую охоту. И если всё сходится - то выходит, что сын или внук одного из тех - теперь видный украинский безопасник. Впрочем, какое ему до всего этого дело?

Продолжая свои рассуждения, Алексей не мог не отметить, что, во-первых, этот генерал действительно умён и имеет внутри себя определённый стержень, чем сегодня далеко не все могут похвастать. Ну а во-вторых - генерал, похоже, понемногу начинает проникаться к нему симпатией, и этим моментом необходимо воспользоваться.

Поэтому Алексей, ещё немного подумав, решил дополнить озвученную только что версию:

— Я улавливаю здесь ещё одну хитрость. Допускаю, что Яков мог действительно везти книги не в Роттердам, а в Берлин на ярмарку.

— Думаешь? Своего же москаля подводишь под державну сокиру?

— Но я также полагаю, что всё это придумали в Днепропетровске, а Яшу - его просто использовали втёмную. Боюсь ошибиться, но за эти книжки можно выручить не один миллион в иностранной валюте.

— Интересный поворот. И что же тогда делать?

— Тогда - чтобы загасить скандал, книги немедленно следует вернуть туда, откуда они прибыли, то есть в Днепропетровск, и установить запрет на их вывоз. Скандал сразу затихнет, ну а если его захотят продолжить - то вас это уже не коснётся.

— Разумно рассуждаешь. А с самим Херсонским что делать?

— Отпустить,— пожал плечами Алексей.

— Отпустить? И это при том, что на него уже целое дело есть?— с неожиданной злостью в голосе возмутился генерал.

— Не думаю, что он виноват. И не уверен, что он и о ярмарке что-то слышал,- скорее всего, в его задачу входило просто довезти эти книги до Берлина. А может - и ярмарки не предполагалось, так бы всё…

Похоже, генерал понял, что дальнейший “мозговой штурм” в подобном ключе может привести к самым неожиданным выводам, и Алексей пожалел, что столь глубоко ввязался в тему древних книг. Определённо нужно было менять разговор.

Генерал поднялся и подошёл к холодильнику, откуда извлёк и перенёс на стол тарелку со шматком сала и небольшой штоф горилки. Спустя секунду откуда-то появилась хлебная нарезка, а в руке у генерала блеснул острый охотничий нож, посредством которого он начал кромсать сало на тончайшие полупрозрачные ломтики.

— Водку открой,— скомандовал он Алексею.

Вытерев пальцы салфеткой, генерал наполнил две маленькие стопки, приподнял свою и произнёс:

— Ну что? За знакомство?

— Так точно,— ответил Алексей, и они выпили.

— Каков почиревок - слеза!— похвалился генерал, зажёвывая сальный ломтик.

Алексей подтвердил, что сало действительно отменное.

— А вот твой друг Херсонский так не считает,— сказал повеселевший генерал, наполняя стопки по второму кругу.— Отказывается употреблять, и всё!

— Принципиальный значит. Свинину по религии ему нельзя.

— Ну, тогда давай выпьем за принципиальность. Ты ведь тоже не так прост, как кажешься, а?

Алексей улыбнулся и молча опорожнил свою стопку.

С ходу закусив, он вызвался наполнить стопки в третий раз и счёл уместным предложить тост собственный: “Чтобы туман недоразумений улетучился, и мы бы вернулись к делам, к которым лежит душа!”

— Хороший тост,— заметил генерал, вытирая губу.— А что ты имел в виду?

— Чтобы наша сегодняшняя встреча осталась приятным воспоминанием и, может быть, залогом дружбы - почему бы и нет?

— Уйти хочешь?— генерал усмехнулся.

— Такового желания не скрываю.

— А насчёт дружбы - что ты имел в виду?

— Я имею в виду, что вы - интересный собеседник, с которым я почёл бы за честь когда-нибудь в жизни пересечься.

— Молодец! А знаешь - я ведь тоже так же считаю: нечего тебе тут сидеть.

— Искренне благодарю. За такие слова не грех и выпить - ведь ещё немного осталось.

— Да, выпьем, разливай! Только вот, слушай: сегодня тебя освободить не удастся.

Рука Алексея от этих слов слегка дрогнула, и несколько капель пролились на стол.

— Почему?

— Сведения о тебе ушли в Киев, тебя теперь надо с контроля снимать. Завтра с утра займусь.

— Спасибо. То есть я могу рассчитывать, что завтра меня выпустят?

— Есть такая надежда. Ну ладно, пей, давай. Бытовые условия нормальные? Кормят хорошо?

Алексей подтвердил, что претензий не имеет. Генерал дать понять, что встреча окончена, и Алексея вернули в камеру, сказав, что в шесть часов принесут ужин. После четырёх рюмок и обещания скорого освобождения всё было бы не столь уж плохо, если б не разрывающий сердце лязг засова и мрачность корявых, небрежно покрашенных стен, насквозь пропитанных человеческим бессилием и тоской.

Однако на следующий день, в четверг, Алексея никуда не вызвали и никто не пришёл с ним поговорить. Настроение сделалось прескверным, и даже обильная и по-домашнему вкусная еда, обязанная, казалось бы, вызывать у арестантов симпатию за проявляемую заботу, стала казаться частью обмана и издевательством.

Вечером в четверг отпустили цыган - Алексей слышал, как шумно привечают их приехавшие соплеменники, и острое чувство одиночества с новой силой полосонуло по сердцу.

Из-за того что шумных цыган не стало, Алексей стал различать новые звуки, наполнявшие коридор, и среди них безошибочно обнаружил кашель и глухое бормотание Якова, голос которого хорошо запомнился ему со времени майского знакомства. От одной лишь мысли, что этот бедолага томится здесь без следствия и суда уже третью неделю, становилось не по себе.

В пятницу ранним утром, словно специально не дав прикончить завтрак, Алексея вызвали к генералу. Тот встретил в хорошем настроении, приветливо полуобнял и сразу же указал на стоящую в углу его сумку. “Неужели всё состоится?” — запело в душе. Потребовалось внутреннее усилие, чтобы восстановить самообладание и не спугнуть удачу.

— Подпиши!— сказал генерал вместо приветствия, указывая пальцем на лежащий на столе лист бумаги.

— Что это?

— Акт о том, что все твои вещи на месте. Перечень барахла на бумаге. Хочешь - проверяй.

Алексей отрицательно покачал головой, давая понять, что доверяет СБУ, однако прежде чем подмахнуть опись, бегло пробежался по ней. Всё было указано правильно, даже сумма в сто тысяч рублей оказалась включена - видимо, пачка денег по-прежнему покоилась на дне баула. “Хорошо, что успел утопить пистолет”,— пронеслось в голове, однако он тут же вспомнил про веер из трёх тысяч долларов, который хотел было вручить Владе. “Не иначе как пошли в оплату за почиревок и гуляш,” — усмехнулся он про себя, и не раздумывая, размашисто поставил под списком свою подпись.

— Молодец, всё правильно понимаешь!— похвалил Алексея генерал.— А теперь смотри: вот твой авиабилет. Сегодня ты улетаешь из Львова в Москву. В Москве, не выходя из аэропорта, делаешь пересадку и летишь до Ставрополя. На выходе тебя встретит человек с табличкой “Колхоз “Кавказ”, ты поедешь на его машине туда, куда он скажет, и затем встретишься там с человеком по имени Петро. Этому Петро ты передашь несколько украинских сувениров и рукопись диссертации его племянницы, которые возьмёшь с собой. У Петро ты проживёшь дня три. Затем он отвезёт тебя в Волгоград…

Алексей остолбенело слушал длинную инструкцию, исходящую из уст генерала украинской разведки, стараясь запомнить все имена и адреса, и одновременно - ужасаясь беспросветной предрешённости ситуации, в которую он угодил. Скверным было не то, что украинская спецслужба вербует его злокозненно и цинично - в конце концов, ради выполнения своей большой задачи он готов перетерпеть и не такое, лишь бы добраться до первой же лазейки к свободе,- пугала необходимость возвращаться в Россию, на территории которой он теперь, как известно, не сможет сделать и двух шагов. Но разве допустимо о подобных вещах рассказывать этому, как оказалось, прожжённому лгуну и негодяю, в добрые намерения которого он столь непредусмотрительно поверил?! Зря, зря он пошёл с генералом на контакт. Значительно лучше было сознаваться в нарушении границы и сесть в тюрьму - большого срока всё равно бы не дали, зато оставались бы шансы на вызволение. Правда, в случае тюрьмы украинцы должны будут уведомить российского консула - выходит, кругом безысходность, тупик?

— Мне нельзя въезжать в Россию,— вежливо, но твёрдо ответил Алексей, когда генерал закончил озвучивать свою шпионскую инструкцию.

— Почему?

— Видите ли - я не рассказал вам, хотя должен был рассказать… Причина, по которой я пересёк украинскую границу действительно нелегально, состоит в том, что из России мне пришлось убегать. Меня там ищут.

— Из-за чего ищут?

— Долгая история. Личная. Не хотелось бы вдаваться в подробности.

— Ну и не вдавайся. Только зря ты думаешь, что мы здесь такие наивные, чтобы о том не догадаться,— произнёс в ответ генерал с нескрываемой ухмылкой на лице.— Ты полетишь в Россию по паспорту с другим именем. Вот, полюбуйся!

С этими словами генерал протянул внутрироссийский паспорт …Якова Херсонского, в который была мастерски вклеена фотография Алексея.

В глазах генерала зажёгся озорной огонь и прочитывалось буквально: “Ну что, сделал я из тебя еврея, я же говорил!”

— А как же он сам?— поинтересовался изумлённый Алексей, кивая в направлении коридора, где в своей камере должен был находиться Яков.

— А что с ним будет? Не бойся, мы его не убьём и сало насильно жрать не заставим. Когда отпустим - дадим справку на возвращение, а дома пусть заявляет, что паспорт потерял. Но пока ты будешь путешествовать по России, он посидит у нас. Не волнуйся, ему здесь неплохо. Ягнятиной мы его кормим.

— Хорошо,— немного успокоившись, ответил Алексей, решив до появления других вариантов подчиниться неизбежному.— Но тогда когда и где закончится моё путешествие по России? Мне сейчас очень не хотелось бы там задерживаться.

— Понимаю. В Польшу хочешь?

— Вообще-то да.

— Будешь в Польше. В двадцатых числах сентября откроется охота на благородного оленя, и я прикачу в Беловежу. А ты, давай-ка так решим, приедешь в Хайнувку, это центр тамошнего повята [административного района (польск.)], и в этой самой Хайнувке мы с тобой да и повстречаемся.

— Вы охотник?

— Ещё бы!— мечтательно выдал генерал, на несколько секунд потерявший, как показалось Алексею, контроль над своим образом вершителя судеб и сделавшийся человеком с простыми и понятными привязанностями.

Однако спустя мгновение благодушная расслабленность сошла с его лица, он с силою насупил брови и мрачно добавил:

— Если завтра меня не обуют!

— Кто же способен на такое?— Алексей постарался изобразить неподдельное возмущение и неприемлемость мысли о том, что кто-то может покуситься на честь его нового протеже.

— Поляки и способны, мать их!— с нескрываемой злобой выпалил генерал. Затем он извлёк из ящика стола какой-то охотничий каталог, быстро раскрыл его на нужной странице и тыкнул пальцем в фотографию старинного ружья.

— Это ружьё “Зауэр” из личной коллекции Геринга. В эту субботу его должны продавать на краковском аукционе. Я хочу его купить и уже внёс деньги на депозит. Но теперь выясняется, что на аукционе будет целых три таких ружья. Понимаешь?

— Не совсем, простите. Но ведь известно, что Геринг слыл заядлым охотником и у него была большая коллекция оружия.

— Смотри-ка, и это знаешь!— щёлкнул языком генерал.— Только вот моя агентура - а я ей, как ты догадываешься, доверяю почти на все сто,- утверждает, что два ружья - поддельные. Поляки не были бы собой, если б не подготовили кидалово!

— Но ведь должны иметься эксперты, чтобы подтвердить подлинность…

— Кто эксперты? Поляки? Они напишут, что чёрт святой, лишь бы деньги спионерить!

— Большие, должно быть, деньги?— сочувственно поинтересовался Алексей.

— Да немалые. Подлинный ручной “Зауэр” с монограммой Геринга стоит не меньше ста тысяч, а подделкам - тыщ пятнадцать цена.

— Пятнадцать тысяч - чего?

— Как чего? Евро, не гривен… А ты, я гляжу, в этих делах не очень-то соображаешь.

— Да, вы правы, я, наверное, не очень сведущ в финансах. Но мне кажется, что именно такое ружьё я однажды держал в руках.

— Когда был в тире в парке культуры? Детский сад, трусы на лямках?— издевательски произнёс генерал, отчего-то вдруг согнувшись, словно из-за внезапной боли в спине.

— Да нет - у себя дома. Мой… мой прадед был сталинским наркомом, и в тридцать девятом году участвовал в переговорах о размежевании с Германией на территории занятой нами Польши. История малоприятная, однако там возникла забавная ситуация - к Советскому Союзу отошли охотничьи угодья князя Радзивилла вблизи границы с Литвой. Князь был близким другом Геринга, и Геринг постоянно к нему туда приезжал, чтобы поохотиться. Прослышав, что любимые угодья отошли к нам, Геринг заставил Риббентропа договариваться, чтобы линия размежевания была изменена. Моему прадеду довелось поучаствовать в тех переговорах, и он сумел настоять, чтобы в обмен за земли Радзивилла Германия уступила СССР целый повят - как раз ту самую Хайнувку, где вы сейчас назначаете мне встречу.

— А откуда у тебя взялось ружьё?— с трудом разгибая скрюченную спину и вытаращив глаза, спросил генерал.

— Ружьё? Отцу… то есть не отцу, конечно, а моему прадеду, как я уже сказал, его прислали из Берлина в качестве личного подарка от рейхсмаршала авиации,— отвечал Алексей, с трудом сдерживая волнение.— Молотов с Ворошиловым разрешили оставить ружье дома, и таким образом оно дожило до моего рождения.

— Молотов с Ворошиловым, говоришь? А почему тогда ружьё оказалось в Польше, на аукционе?— срезал генерал.

— Трудно сказать,— ответил Алексей, лихорадочно придумывая версию поправдоподобней.— В годы перестройки нашу квартиру ограбили, пропало много ценных вещей и с ними, наверное, и исчезло и ружьё. Мне трудно судить, поскольку я был маленьким.

— Маленьким пацанёнком, значит, был…

— Ну да.

— Красиво ты рисуешь… Но вот в чём ты прав, без вопросов,- так это в том, что у маленьких память хорошая. Вот если б были у тебя доказательства посолиднее, чем твоя складная речь,- взял бы я тебя с собой на выходные в Краков.

— А как же “колхоз Кавказ”?— подавив волнение, поинтересовался Алексей. Внезапно вспыхнувшая перспектива не просто избежать отправки домой, но ещё и попасть на территорию индифферентной к нему европейской страны, где он предпримет всё, чтобы сбежать, и откуда десятками, сотнями, тысячами, если будет нужно, различных путей он непременно сумеет добраться до Швейцарии - эта перспектива по-настоящему опьяняла и вселяла силы.

— Подождут на Кавказе до понедельника, их предупредят,— равнодушно бросил генерал.— Эх, поверил бы я тебе - уж больно не хочется мне за польское фуфло кровных сто тыщ отдавать! Только вот, прости, говорённым доказательствам я не верю. Служба не позволяет!

Алексей на секунду задумался, и в этот момент его взгляд упал на установленный на генеральском столе компьютерный монитор.

— Мне кажется - есть доказательства. Вы можете включить компьютер и войти в интернет?

Генерал молча, продолжая подозрительно и одновременно подобострастно заглядывать в глаза Алексею, выполнил просьбу и пустил в своё кресло.

Спустя несколько минут Алексей привлёк его внимание:

— Смотрите, вот сайт одного немецкого историка, который я в своё время разыскал. Этот немец написал о событиях тридцать девятого года монографию. Вот здесь - несколько фото из его книги. На верхнем фото - кабинет заместителя Молотова Потёмкина, видны портрет Сталина и корешки русских книг в шкафу, видите? Человек напротив - германский посол граф Шуленбург, а человек, стоящий слева от Потёмкина - мой прадед, он запечатлён в момент вручения ему Шуленбургом этого самого ружья. На следующем фото, сделанном осенью сорокового - тот же самый человек вместе со своим сыном, то есть с моим дедом, на празднике охотников из клуба “Динамо” в подмосковной Ивантеевке. Весь антураж, одежда и лица, плакаты вдалеке - всё из той эпохи. А в руках у молодого человека - то же самое ружьё. Посмотрите-ка на его лицо повнимательнее, а потом - на меня: мы с ним абсолютно похожи!

— Хм… действительно, а ведь ты не врёшь,— приговаривал вполголоса генерал, всматриваясь в экран.— Внешность обычно совпадает в третьем поколении. Дед, говоришь?

— Ну да.

— Ишь ты… А сам-то ты ружьё хорошо помнишь? Подлинную монограмму сможешь отличить? Ведь ты же маленьким, говоришь, был, когда ружьё у вас умыкнули?

— В детстве память лучше фотоаппарата.

Генерал, не проронив ни звука, отошёл к окну и выкурил две сигареты подряд.

— Всё, решено,— произнёс он, скомкав окурок.— Поедешь со мной в Краков. В десять на аукционе откроют осмотр, так что границу нужно будет пересечь не позже шести утра. В пять тебя разбудят. В воскресенье вернёмся назад. Доверяю я тебе… Не подведёшь?

Алексей искренне и бесхитростно улыбнулся.

— Исключено. Я это ружьё наощупь узнаю!

— Ты не думай, что я такой жадный и боюсь денег потерять,— доброжелательным голосом подытожил генерал.— Плевать мне на эти сто тысяч! Но я не могу даже в мысли допустить, что ляхи меня пропонтуют! Поэтому готов за услугу выполнить любую твою просьбу. За исключением лишь той, чтобы не полететь в Ставрополь. Думай быстро, чего ты хочешь? С Владкой встретиться?

— Не отказался б, но не в этот раз. Вы правы, я бы предпочёл остаться в Польше. Но если это невозможно… тогда освободите этого несчастного Якова! Пусть едет с нами в Краков и там остаётся.

— Идёт,— отрезал генерал.— Тогда будем считать, что мы договорились. Ступай давай, отдыхай. Утром подыму!

Безусловно удовлетворённый новым поворотом судьбы, Алексей отправился в “комнату временного содержания”, где, пообедав, устроился было спать. Однако выспаться не удалось: из-за спины с шумом отворившего дверь охранника возник генерал, скомандовавший: “Збирайся, iдемо до Польщі!”.

Как выяснилось, изменение времени отъезда было связано с тем, что Яков наотрез отказался уезжать в субботу, то есть в “шаббат”, и согласился принять своё освобождение только при условии, что его привезут в Краков в пятницу до захода солнца. Невероятно, но генерал СБУ принял этот религиозный демарш и согласился пойти навстречу. “Да, сильно зацепило его ружьё Геринга, что он изменил своим принципам — подумал Алексей.— Хотя, может быть, и не в ружье дело…”

Спустя полчаса они были на границе, где без очереди прошли украинский контроль и получили в свои загранпаспорта польские штампы. Яков был изумлён и потрясён от столь невероятной встречи с Алексеем. Однако не имея понятия, что своему освобождению он обязан человеку, с которым три с небольшим месяца назад едва не разругался всмерть, всю дорогу до Кракова он надменно молчал и старался глядеть преимущественно в окно со своей стороны.

Надо заметить, что подобное отношение нисколько Алексея не огорчало, поскольку удавшаяся попытка “освобождения” Якова была предпринята им не столько из гуманизма, сколько из желания проверить, сохранён ли его собственный оригинальный загранпаспорт с шенгенской визой, или же фото из него переклеено, как во внутреннем паспорте, в документ Якова.

Успешное прохождение польской границы подтверждало, что с загранпаспортами всё было в порядке.

Субботним утром, оставив Якова в гостинице, генерал привёз Алексея на аукцион, где осматривая выставленные к торгам предметы, тот безошибочно узнал отцовское ружьё с монограммой рейхсмаршала авиации германского Рейха. Удивительно удобное и лёгкое, оно обладало невероятно точным боем, и Алексей, осенью тридцать девятого оказавшийся в первый раз в жизни на охоте под Ивантеевкой, легко подстрелил из него двух уток.

По этому случаю он вспомнил о небольшой царапине на цевье, виной чему было его падение на скользком обрыве Клязьмы. Затёртая в своё время воском, памятная царапина находилась на прежнем месте.

Остальные выставленные для продажи ружья, как и предполагал генерал, являлись неплохо выполненными подделками, за которые мошенники планировали выручить шальные деньги. Подтверждением тому служили два фото из немецкой монографии, сопровождаемые фальшивым комментарием о том, что рейхсмаршал Геринг якобы подарил советским дипломатам не одно, а целых два ружья. Сомнений не оставалось - мошенники намеревались продать за огромные суммы несведущим простакам рядовые “зауэры”, а настоящий раритет выкупить за бесценок.

Было приятно наблюдать, как стремительно меняется выражение лица украинского генерала, как возгораются его глаза и как он не только с нескрываемым пиететом прикасается к подлинному ружью через фланелевую салфетку, но и начинает менять в общении с Алексеем свой прежний начальственный тон. Манера его разговора сделалась совершенно другой, а в голосе зазвучали нотки подобострастия: вчерашний пленник становился фигурой не просто ему равной, но, возможно, и значительно превосходящей, поскольку имел отношение к плеяде гигантов, которые по человеческим меркам ещё совсем недавно руководили величайшей в истории страной и вершили судьбы мира…

Признаться, Алексей был в не меньшей степени поражён подобной перемене, произошедшей в закоренелом западэнском националисте, который совсем недавно даже названия “Москва”, “Ставрополь” и “Кавказ” старался произносить с издевательским пренебрежением. “Наверное, что-то сохранилось в глубинах его памяти от прежней державы”,— подумал он, и сразу же вспомнил рассказанную Петровичем историю о том, какой восторг и восхищение вызвал у довоенного лидера украинских националистов Коновальца присланный из Москвы заминированный “подарок” в виде подлинных золотых карманных часов с царским вензелем и имперской короной [лидер Организации украинских националистов Е.Коновалец был ликвидирован спецагентом НКВД СССР П.А.Судоплатовым в мае 1938 года с помощью взрывного устройства, спрятанного в раритетных золотых часах фирмы “Павел Буре” из коллекции императорского двора]. “Видать, всем этим “провидникам” тоже не очень-то уютно в своих самостийных пределах, гложет тоска по былому общему величию”,— решил Алексей для себя.

Но в отличие от незадачливого украинского “фюрера”, взорванного шефом Петровича в довоенном Роттердаме, здесь генералу госпожа удача сопутствовала в полной мере: ему не просто посчастливилось приобрести эксклюзивный “Зауэр”, но и удалось существенно сэкономить, поскольку два несведущих толстосума из Германии и России отвалили за подделки, торговавшиеся первыми, почти по сотне тысяч. Генерал же, оказавшийся опытным аукционером, с затаённой улыбкой дожидался, пока вычисленные им польские мошенники не огласят за подлинное ружьё свою крайнюю цену, после чего эффектным жестом, посланным ведущему торгов, назвал собственную - уже через секунду в наступившей гробовой тишине невозмутимо принимая десятки восторженных и ненавидящих взглядов.

С трудом сдерживая отчаянный и рвущийся за все рамки приличий восторг, генерал в сопровождении трёх охранников, предоставленных устроителями, перевёз ружьё в украинское консульство с целью надёжного сохранения, после чего пригласил Алексея и Якова на ужин в “лучший ресторан”. С наступлением сумерек, когда религиозные предписания позволили Якову покинуть гостиничный номер, они втроём отправились в Старый Город.

Кухня в уютном краковском погребке оказалась поистине великолепной, и Алексей в полной мере удовлетворил накопившееся за длинный день чувство голода чудной нарезкой из полендвицы и пикантными цеппелинами, которые идеально сочетались с терпкими залпами зубровки, понемногу оглушающими и навевающими спокойную расслабленность.

Генерал, всё ещё заведённый от удачи, вовсю старался Алексею угодить, предлагая угоститься очередными яствами и понемногу расспрашивая о судьбе его самого и его высокопоставленных московских родственников. Алексею приходилось постоянно что-то на сей счёт выдумывать, и за неимением нужной информации он выдавал услышанные от Бориса и Марии подробности жизни их семьи в послевоенные годы за свои. По этой причине расслабиться под успокаивающими чарами зубровки не вполне удавалось.

Яков почти не разговаривал, придирчиво проверяя и выбирая пищу, хотя пожилой и в полной мере вызывающий доверие официант заверил в отсутствии в его тарелке нежелательных продуктов. Удивительно, но когда генерал, провозглашая очередной тост, то ли впервые сообщил Якову, то ли подтвердил, что тот полностью волен распоряжаться собой и даже завтра с утра получит от него тысячу долларов “на проiзд”, лицо Херсонского по-прежнему оставалось печальным и сосредоточенным.

Алексей же мог Якову только позавидовать, поскольку перед поездкой дал генералу твёрдое обещание лететь в понедельник в “колхоз Кавказ” с миссией - страшно и стыдно подумать!- завербованного Украиной шпиона, не имея при этом ни малейшей возможности этому обещанию изменить, поскольку в отместку он будет немедленно выдан тем, кто его преследовал на родине… Он вполне догадывался, какого рода поручения украинской разведки ему предстоит выполнять на неспокойном Северном Кавказе, и от мыслей об этом становилось ещё нестерпимей.

Видимо, рассуждал Алексей, единственным путём к спасению будет тайно пробираться в Москву, идти к Борису, просить прощенья и прятаться на загорянской даче. Однако усилившееся за последние дни отторжение их с Марией “мещанского”, как он теперь ясно понимал, прежнего мирка делали такой шаг тяжёлым и горестным настолько, что подобный вариант Алексей был вынужден вновь и вновь исключать. По всему выходило, что после возвращения на родину ему надлежало уходить в глубокое подполье на собственный страх и риск.

Однако совершенно неожиданно - несмотря на копящийся в голове хмель - Алексей начал прозревать, что его положение, возможно, и не столь уж однозначно безнадёжное. Ключом к этой мысли явилась решимость генерала уже завтра же отпустить с миром Якова Херсонского, внутрироссийский паспорт которого был непоправимо испорчен фотографией Алексея. Выходило, что генерал едва ли не сразу же по прибытии Алексея в Ставрополь был готов его “слить” - поскольку номер паспорта, который вернувшийся в Россию Яков заявит как пропавший, будет сразу же исключён из всех полицейских реестров, а его невольного обладателя схватят при первой же проверке. Только вот зачем генералу в настоящий момент его “сливать”?

С другой стороны, генерал, в полной мере впечатлённый статусом семьи, из которой Алексей происходил, вполне мог пересмотреть свои прежнии намерения и оставить возможность тихо уйти самому. Такого рода решение имело свою логику, поскольку использованный генералом примитивный и грубоватый вариант вербовки годился, как в своё время Алексея инструктировали, для “простых”, в то время как в агентурной работе с “высокопоставленными” требовались подходы существенно другие. Но тогда отчего генерал прямо не заявляет ему, что он свободен, и почему не возвращает изъятый сразу же после пересечения польской границы его загранпаспорт?

С потяжелевшей от этих мыслей головой Алексей еле дотянул до конца банкета, ответил отказом от предложение немного покататься по ночному Кракову и попросил отвезти его в гостиницу, где можно было принять холодный душ и собраться с мыслями.

В лифтовом холле, перед тем как разойтись по номерам, генерал зачем-то сообщил Алексею, что “утром к девяти” он отправляется на службу в украинскую церковь, после которой будет ещё с кем-то встречаться и сможет вернуться в отель не ранее трёх пополудни.

— Пойдёшь со мной? В Бога-то, небось, тоже веришь?— поинтересовался он.

— Думаю, что с некоторых пор больше верю, чем нет,— не вполне уверенно ответил Алексей.— Только вот в церковь ходить не привык, спасибо.

Алексей также поинтересовался, какие планы генерал имеет в отношении его на следующий вечер, когда, по идее, надлежало возвращаться в Самбор или Львов. В ответ тот пробормотал что-то маловразумительное, а затем и вовсе махнул рукой.

“Интересно, для чего он столь подробно распространялся по поводу своих планов на предстоящее утро?” — подумал Алексей, закрывая дверь своего номера.

Воскресив в памяти усвоенный со времён разведшколы золотой принцип употреблять в условиях неопределённости любую возможность, чтобы эту неопределённость сократить, он решил проснуться не позже семи, и пользуясь тем, что из окна его номера хорошо просматривался выход из гостиницы на городскую площадь, понаблюдать за генералом: в какую сторону тот пойдёт, пойдёт или поедет, один или с кем-то… Никакого прицельного смысла в этом наблюдении Алексей не предполагал, напротив - вместо столь раннего бодрствования можно было бы с наслаждением продолжить предаваться чарам Морфей на мягкой и чистой кровати,- однако необходимость использовать любой, пусть даже призрачный шанс для вызволения, не оставляла выбора.

В начале девятого Алексей, хоронясь за шторой, действительно увидел выходящего из гостиницы генерала. Тот шагал по мостовой твёрдо и быстро, красиво распрямив плечи, гладко выбритый и в белоснежно свежей рубашке. На площади генерала никто не встречал, и направление он взял правильное - туда, где по его вчерашним словам находилась украинская церковь.

Алексей приуныл и собрался было пожалеть о прерванном сне, как в голове выстрелила мысль: генерал вышел из гостиницы без пиджака и со свободными руками. И праздничная рубашка, и чёрные брюки сидели на нём ровно - стало быть, карманы были пусты, генерал отправился в церковь без документов. Если это так, то заграничный паспорт Алексея он должен был оставить в своём номере, и его оттуда можно попробовать изъять! Тем более, что судя по сообщённому ему накануне, запас времени для проникновения в генеральские апартаменты имелся достаточный.

Алексей решил, что дождётся, когда на этаж заявятся горничные, отопрут для уборки номера, и тогда он под видом постояльца попытается “пошерстить” в местах, где генерал мог припрятать его документ. Запасным вариантом было истребовать на стойке ресепшн запасной ключ, выдав себя либо за самого генерала, либо за его спутника.

Удовлетворенный придуманными планами, к реализации которых можно было приступать не ранее десяти-одиннадцати часов, Алексей решил спуститься в столовую, чтобы позавтракать. Проходя по коридору, он взглянул на номер генерала и обомлел - между дверным полотном и косяком чётко просматривалась щель, то есть замок не был захлопнут. И будто специально, чтобы никто из проходящих мимо не покусился эту дверь прикрыть, на ручке висела табличка с предостерегающей надписью “Do not disturb! [Не беспокоить (англ.)]”

Не веря своей удаче, Алексей вошёл в комнату генерала, на всякий случай делая вид, что его разыскивает,- и ещё даже не успев убедиться в том, что за шторой или в ванном помещении нет посторонних, увидел на столике две красные паспортные книжицы с двуглавыми российскими орлами.

Алексей взял их обе, спрятал в карман и, точно так же оставив дверь незатворённой, быстро вернулся к себе в номер, чтобы собрать вещи. Но едва преступив порог, чуть ли ни в голос расхохотался - кроме помятого пиджака, вещей с ним не было никаких, даже возвращённую сумку со ста тысячами рублей он оставил в приграничной тюрьме!

Поскольку вторым оставленным у генерала паспортом был паспорт Херсонского, Алексей решил постучаться к нему в номер.

Когда заспанный и страшно недовольный Яков приоткрыл дверь, Алексей протянул ему паспорт со словами, что отправляется в Чехию и приглашает ехать с ним. Яков испуганно захлопал ресницами и долго не мог сообразить, что именно это предложение может означать, и во сколько обойдётся. Устав ждать ответа, Алексей сообщил, что намерен выезжать немедленно.

— А что я буду делать в Праге?— спросил немного пришедший в себя Яков.

— Из Праги вылетишь в Москву. Так, мне кажется, тебе будет безопасней.

— А деньги? У меня ведь нет денег!

— Сниму завтра со счета в Чехии. Сколько тебе нужно - две, три тысячи? Когда-нибудь потом отдашь.

Яков ненадолго задумался - и ответил, скривив губы в болезненной гримасе:

— Спасибо, но мне лучше вернуться на Украину.

— В тюрьму? Для чего?— искренне изумился Алексей.

— Я не знаю, что со мной произошло, почему меня привезли сюда, и поэтому я не могу принимать опасных решений.

— Давай я тебе расскажу. Тебя, равно как и меня, отловила украинская безпека, чтобы использовать в каких-то своих не очень, как мне кажется, светлых делах. Меня они подловили на том, что в силу определённых причин я должен был скрываться с территории России, и воспользовались этой моей уязвимостью для вербовки. Ты же погорел на реальной контрабанде, и тебе светил срок. Твоё скорое возвращение даже не рассматривалось, поскольку в твой русский паспорт уже была ими вклеена моя фотография. По воле случая мне представилась возможность оказать генералу одну важную услугу, за которую он согласился тебя освободить. Он сообщил тебе об этом вчера в ресторане, поэтому обратно к себе домой он тебя не повезёт. Выдаст обещанную тысячу долларов - и оставит здесь.

— Но мне всё равно придётся возвращаться в Днепропетровск,— грустно произнес Яков, опуская взор.— Я должен объясниться с диаспорой.

Алексей покачал головой.

— Я бы на твоём месте не стал этого делать. Насколько мне удалось разобраться, люди из твоей диаспоры хотели использовать тебя втёмную, и после твоего провала вряд ли будут к тебе благосклонны.

— Я это знаю. Но я и не могу поступить по-другому.

— Не понимаю тебя, Яков. Весной, когда ты спорил, ты выглядел совершенно раскрепощённым и свободным человеком. Что с тобой произошло? Что это за гетто, в которое ты себя загнал?

Яков грустно вздохнул.

— Да, вы правы, это гетто…— произнёс он тихо, зачем-то перейдя на “вы”.— Но я не могу, не могу поступать иначе, вы меня тоже поймите…

— Хорошо,— ответил Алексей.— Оставайся. Но если хочешь - спустись со мной в нижний холл, я сниму для тебя в банкомате хотя бы ещё две-три тысячи. С одной ведь ты вряд ли безопасно обернёшься отсюда до своего Днепропетровска.

Яков поблагодарил и пообещал, что вернёт долг при первой же возможности.

— Не спеши. Лучше сперва разберись со своими жуликами,— ответил Алексей и попросил обождать минуту.

Он снова вернулся в номер генерала. Несмотря на то, что работа горничных ещё не началась, в номере царили чистота и порядок, кровать была по-армейски идеально заправлена, и даже предметы одежды лежали на полке в изумительном порядке.

Алексей подумал, что он, продолжая испытывать отвращение к той роли, что играет генерал, в то же самое время по-человечески его понимает и даже немного симпатизирует ему как неприятелю, с которым внезапно обнаружилось общее прошлое и почти одинаковое понимание некоторых важных моментов, заложенных в сердца и души когда-то объединявшей их обоих великой страной. И который с покорностью подмастерья и всеядностью провинциала в равной мере готов не только смирять гордыню пред очами предержащих нынешнюю власть, но и продолжает трепетать перед осколками величия давно ушедших хозяев мира…

Алексей извлёк из кожаной гостиничной папки с телефонным справочником и аксессуарами для письма большой лист бумаги, размашисто вывел на нём “Merci!” и положил, для надёжности придавив с краю увесистой конфетницей, на то самое место, с которого забирал паспорта.

Задержавшись в номере ещё на несколько секунд, он с помощью ножниц вспорол тайный кармашек, устроенный с внутренней стороны своих брюк, и извлёк оттуда запакованную в водонепроницаемый пакет волшебную пластиковую карточку, выданную в банке Шолле.

Получив из банкомата и отдав Якову сумму немного больше обещанной, Алексей попрощался с ним и сел в дежурившее у подъезда такси. В зеркале отъезжающего авто было видно, как Яков, прислонившись плечом к стволу старого клёна, приподнимает для прощания руку, однако так и не решается ею помахать. Точно всеми забытый и брошенный Агасфер, он взглядом провожал машину до последнего, пока та не скрылась за углом.

“И западэнского генерала пожалел, а теперь вот и Якова жалею и пытаюсь понять,— с грустной усмешкой подумал Алексей.— Похоже, я становлюсь излишне сентиментальным…”

Тем не менее пока краковский таксист вёз его до пригородного кемпинга, где должен был находиться прокат автомобилей, Алексей имел возможность поразмышлять над тем, сколь сильно и зачастую фатально привязанность к древней традиции мешает людям задумываться о жизни новой, не говоря уже о том, чтобы попытаться этой новой жизни поспособствовать.

“Вместо того чтобы открыто и плодотворно использовать свой немалый талант, он придумывает всевозможные конструкции для неприятия и умаления других, а в минуту опасности и разгрома запирается в коконе своей исключительности, и в таком положении готов тянуть лямку страданий до скончания века,” — думал он о Якове. В этой связи неожиданно вспомнился подмосковный Новый Иерусалим, у стен которого он когда-то вместе с Марией встречал рассвет: почему-то именно этот странный град, взметнувшийся на всеми давно забытом русском Иордане, на короткий миг показался символом и сосредоточением до сих пор дремлющей под спудом энергии обновления.

“Чем дольше живёт и больше знает человек, тем больше у него может быть доводов и оснований сделать свою жизнь другой, и одновременно - тем сильнее страх отказаться от прожитого во имя предстоящего и неведомого,— рассуждал Алексей.— Ведь долгая и многоопытная жизнь, пусть даже пролетевшая в неведении и ошибках, всегда будет казаться штукой более ценной, чем даже самое яркое будущее, яркости и продолжительности которого никто не ведает и которое оттого всегда будет оставаться для людей неизмеримым. А в столкновении с неизмеримостью измеримость всегда выигрывает, это факт”.

“А если - если, предположим, неизмеримость вдруг сделается измеримой и начнёт превышать измеренное прошлое? Что тогда? Тогда - люди смогут поверить в своё грядущее и сумеют, конечно же, построить его прекрасным, ярким и незабываемым. Поэтому когда современная медицина научится продлевать жизнь на десятки, а может быть и на сотни лет,- тогда, выходит, человеческое общество по-настоящему обновится?”

“Любопытно, но ведь вера христиан во всеобщее воскресение должна давать результат не просто схожий, но и кардинально более сильный,— такой была его следующая мысль.— Любой человек, без дураков верящий в грядущее воскресение, получает свободу от тягости прежних ошибок, или, как говорят церковники, от грехов, ибо прошлое, как известно, измеряется в основном грехами… Прошлое утрачивает измеримость, и тогда неведомое грядущее делается ближе…”

Когда краковский таксист, остановленный полицейским за какое-то мелкое нарушение, долго и эмоционально с ним объяснялся, оставив своего пассажира в машине одного, Алексей задумался - а верит ли в христианское воскресение украинский генерал, нарочито демонстрирующий религиозность и даже за границей отказывающийся пропустить воскресную службу? Если в новом мире генералу предстоит встреча со всеми, кого по долгу службы или по личному склонению он обманул, - то нет, конечно же. А вот если он полагает, что предстанет пред Богом вместе с сотнями своих родственников, сватьёв и кумовьёв, сплочённых, как это водится на западе Украины, в пожизненный круг, скованный узами крови и железной иерархией,- то да, верит, и подобное крошечное, миниатюрное “домашнее” воскресение будет являться для генерала оправданием любых грехов и преступлений.

“Но в таком случае,— пришёл затем Алексей к выводу,— чтобы получить счастливую возможность исправить свою жизнь, вырвать спасение у небес, необходимо жить открыто и широко! Неспроста церковники, неплохо в этих вопросах разбирающиеся, всегда старались ставить дух империи, дух большого и спокойного государства выше любых суетных конгрегаций. Жаль, что я со своей странной биографией уже никогда не сумею подняться на этот завидный уровень, как бы мне ни хотелось…”

В небольшом кемпинге на берегу Вислы Алексей оплатил прокат видавшей виды “Шкоды” и сразу же, отказавшись от предложенного менеджером кофе со скромным шоколадным пирожком, отправился на запад. Главное и единственное преимущество объединённой Европы в виде открытых границ придавало уверенности в том, что этот завершающий этап путешествия обойдётся без помех.

В сумерках он миновал Прагу и, не останавливаясь, погнал машину дальше в направлении на юго-запад, к Богемскому лесу. Ночная дорога в этих глухих и пустынных местах временами казалась жутковатой и мало вязалась с европейской всеустроенностью.

Глубокой ночью он достиг Нижней Баварии и выбрал для ночлега небольшой придорожный мотель вблизи Пассау. Однако все места в мотеле оказались заняты возвращающейся на родину группой молдаван, поэтому Алексею пришлось ночевать прямо в машине, закрыв лицо, на которое падал яркий свет от фонаря, листом старой газеты.

После завтрака он достаточно быстро добрался до окрестностей Мюнхена, где потратил несколько часов в пробке на объездной дороге. За Мюнхеном уже не столь резво, но зато без нарушений, чтобы не раскрывать ни перед кем свои документы, он преодолел остаток пути, проходящий по территории Германии. Поздний обед - или ранний ужин? - Алексей заказывал уже на швейцарском берегу Боденского озера.

Колесить по дорогам Швейцарии всю предстоящую ночь совершенно не хотелось, и он решил сделать привал в расположенном неподалёку Санкт-Галлене. Он поселился в небольшом старом шато, переделанном под пансион, возле зелёного и влажного горного склона. До конца дня он успел посетить несколько магазинов, где приобрёл необходимую для предстоящих встреч приличную одежду, обувь и аксессуары. Вместо “специального ужина”, предложенного любезным хозяином шато, Алексей выбрал пешую прогулку по окрестностям, после которой крепким и безмятежным сном младенца проспал по позднего утра, нараспашку отворив в комнате все окна и вдосталь надышавшись чистым туманным воздухом, стекающим с гор.

Остаток пути на швейцарский юг проходил по уже знакомым местам, временами воспламенявшим лёгкую грусть. К вечеру вторника он прибыл в Лозанну и вселился в уже ставший привычным Beau-Rivage с прежним видом на Женевское озеро.

Устроив все свои дела, Алексей набрал номер банкира. Поприветствовав Шолле как старого и доброго знакомого, он сообщил, что “наконец-то прибыл” и хотел бы встретится с ним утром. Банкир оказался искренне рад звонку и подтвердил, что ждёт Алексея с нетерпением.