Великий диктатор

Глава 6

Столичные гости приехали, как и обещали в письме, через неделю, на вечернем поезде. Их на вокзале встречал отец с дядей Каарло. И на двух экипажах они были доставлены к нам на хутор. Четверо мужчин разместили в рыбацком кемпинге, как я называл про себя это место, а руову Хултин, заселили в мою комнату, временно изгнав меня к братцам на мансарду.

Вернее, там чаще ночевал только один Ахти. Эса, которому уже стукнуло семнадцать лет, ходил на гульки в село и приходил слишком поздно чтобы ломиться в дом, по этому частенько ночевал в дровнике.

Еще по весне отец сговорился с семьёй Хонки, которые владели хутором недалеко от Кийминки, куда меня возила мама, о сватовстве Эса к их средней дочери в сентябре. И если всё сложится удачно, свадьбу сыграют на следующий год, сразу после Юхануса, это местный аналог Купалова дня. А меня переселят на мансарду, так как комнату быстрее всего отдадут молодожёнам. И жить мне там или пока я не вырасту, или пока они не построятся.

Сам поезд пришёл на станцию Улеаборга почти в десять вечера, да еще два часа дороги до нашего хутора. Так что гости прибыли к нам почти в полночь. Я их прибытия не видел, так как был загнан спать намного раньше. И только за завтраком познакомился с Теклой Хултин.

Толком позавтракать и не получилось. Взрослые успели полакомиться калакукко (рыбный пирог), а мне уже ничего и не досталось. Только нацелился на оладушки, сметану и брусничное варенье, как руова Хултин начала меня допрашивать. Матушка еще в письме написала, что я знаю три языка и даже пишу на них, вот тётенька и начала меня экзаменовать.

Гостья очень удивилась преподаванием русского языка в нашей сельской школе. И благодаря её любопытству я тоже узнал историю его появления в нашей школе из рассказа матушки. Оказывается, в нашем селе до 1892 года находились продовольственные склады финляндского военного округа и квартировала целая интендантская рота. Именно офицеры этой роты подали прошение генерал-губернатору Гейдену с просьбой организовать обучение их детей на родном, русском языке.

И очень быстро из Гельсингфорса прислали девушку, которая и стала преподавать русский. Ну, а после вывода воинской части преподавание осталось в школе благодаря тому, что эта учительница вышла замуж за нашего пастора, отца Харри, и забывчивости администрации генерал-губернаторства, которая продолжала платить оклад учительнице.

Но долго меня мучить вопросами у руовы Хултин тоже не получилось, так как отец привёл на завтрак мужскую часть гостей. Все четверо мужчин оказались усаты и бородаты, и по возрасту скорее тянули на старофиннов, чем на младофиннов. По очереди представились матушке, и я, наконец, узнал кто из них кто.

Более молодой, круглолицый мужчина, представившийся Ээро Эркко, оказался тем самым главным редактором газеты, чьё письмо мы и получили.

Самый старый среди этих младофиннов оказался Юрьё Коскинен, профессор истории. А два оставшихся мужика, примерно одного возраста с моим отцом, были писателями. Арвид Ярнефельт и Юхани Ахо. Никогда про них не слышал, но, судя по восторженной реакции матушки, наверное очень знаменитые. В общем, полный дом именитых гостей.

Тут же на стол был выставлен бабулей еще один рыбник, а братец Ахти притащил со двора закипевший самовар. Ну, вот, а я оладьями давился. Впрочем, и этот рыбник мне никто не предложил, а наоборот, выпроводили из-за стола, чтобы освободить гостям стул.

По окончании их завтрака мне устроили повторную экзаменацию. Я читал им свои два стиха, и на финском, и на русском. На шведский я так и не смог их перевести, мой мысленный автоперевод дал сбой и отказывался это делать. Вернее, я-то переводил, но то, что у меня получилось, надо было читать, явно в рэп-стиле, который, наверное, никто из этой компании не оценил бы.

Руова диктовала мне тексты, и я, от усердия высунув язык, записывал их карандашом на бумаге. А ещё она меня мучила вопросами как я сумел написать такие стихи и что меня на это подтолкнуло. Пришлось опять рассказывать про покраску сарая, про лягушек живущих в нашем озере и про красивую цаплю, которая охотилась на лягушек, но улетала, если я близко к ней подкрадывался. Вроде поверили.

Затем читал отрывки каких-то басен из привезенной книги авторства херра Ярнефельта. А херра Коскинен устроил мне экзамен по математике. Простые примеры с сложением и вычитанием я выполнил, а на предложение примеров с умножением и делением искусственно завис. Здесь мне на выручку пришла мама, которая заявила, что Матти этому ещё не учили.

— Ну, что сказать? Ваш мальчик гений, — подвела итог Текла Хултин, обращаясь к моим предкам. — Мне пока еще не попадались дети в возрасте вашего сына, усвоившие подобные знания. Насколько я могу знать, в Финляндии был всего один подобный гений. Это наш великий писатель и поэт Захариас Топелиус, которого вы все прекрасно знаете по его рассказам и басням, — вся родня усиленно закивала головами, один я остался в неведение, кто это такой. А дед Кауко при упоминании этой фамилии почему-то скривился.

— И он, будучи почти вашим земляком, его родители родились и выросли в Оулу, — назвала она Улеаборг на финский манер. — Когда узнал, что здесь появился маленький финский гений, поручил нам вручить ему подарок. После проверки, разумеется, которую ваш сын полностью прошёл. Ээро, прошу вас, — обратилась она к редактору газеты.

— Херра и руова Хухта, мы все здесь убедились, что ваше письмо правдиво, и вы смогли вырастить такого замечательного и одаренного сынишку, — толкнул небольшую пафосную речь этот круглолицый господин, предки от его слов непроизвольно встали чуть ли не по стойке смирно, а у матушки даже заблестели слёзы в глазах. — От имени и по поручению господина Топелиуса вручаю вашему сыну четырехтомный сборник «История Финляндии в картинках» с его личными автографами и пожеланиями, — он достал из под стола немаленький сверток в плотной коричневой упаковочной бумаге и вручил его отцу, а матушке протянул какую-то открытку. — А это его личное приглашение посетить его в Гельсингфорсе в любое удобное вам время. Ах да, — спохватился он, когда уже почти уселся на своё место. — Вы же Кауко Хухта? — обратился он к деду. — Депутат народного сейма?

— Да, так и есть, — подтвердил он. — А что? Только не говорите, что это Захарий вам про меня рассказал!

— Именно он, — подтвердил херра Эркко. — И он просил передать вам в качестве примирения, вот эти две бутылочки двойного рома из Вест-Индии. — С этими словами он опять нырнул под стол и вытащил ещё один сверток, в котором оказались две пузатые бутылки с золотистым содержимым. — Херра Хухта, удвлетворите наше любопытство, расскажите как вы с ним умудрились поссорится?

— Да всё очень просто, — дед принял бутылки, но посмотрел на них с таким отвращением, как будто видел перед собой двухнедельной свежести рыбьи потроха. — Мы с ним подрались в таверне «Русалка». Он мне не поверил, что я участвовал в обороне Бормасунда во время крымской войны. И если честно, за такое извинение, — он кивнул на бутылки с ромом. — Я бы опять с ним подрался.

— А что не так? — напрягся Ээро Эркко.

— Меня в датской Вест-Индии лечили два месяца от жёлтой лихорадки хинином и этим ромом. Я с тех пор его видеть не могу. Но, тем не менее, спасибо! Приятно, что хоть кто-то помнит про старика. Мать, сходи в нижнюю клеть, принеси бутылочку коскенкорвы настоянной на бруснике. Надо же мне отдариться, да и на стол прихвати парочку для гостей, — обратился он к бабуле, которая что-то ворча, тем не менее довольно шустро обернулась, принеся три пыльных бутылки из зелёного стекла.

— Матти, а когда ты что-то новое напишешь? — вкрадчиво поинтересовалась у меня руова Хултин, пока мужчины откупоривали принесённые бутылки, а женская часть нашей семьи, лихорадочно метала на стол холодные закуски.

— Ну, — показательно потупился я. — Я уже кое-что сочинил. Когда дед Кауко возил меня на ярмарку, то я видел там человека с очень кривыми ногами.

— Точно, — подтвердил дед, который тоже, оказывается, прислушивался к нашей беседе. — Айво Кривоногий, он таким уже родился.

— А ещё там была кошка, тоже вся какая-то скрюченная, — подводил я базис под спёртую у Корнея Чуковского «Скрюченную песню». — Вот я сначала маленькими стишками записал про них, а потом сложил. И кое-что додумал и придумал. Но пока не знаю как это всё назвать, — постарался я как можно более путано и по детски объяснить гостям, которые уже все слушали мой бред.

— Так прочти нам, — то ли подбодрила, то ли потребовала магистр философии.

Ну, раз просят, чего я ломаюсь? И как на детском утреннике, в детском саду, я прочел этот стих, время от времени подсматривая в бумажку на которой он и был мной, записан.

Всем очень понравился этот стих. Ээро Эркко даже предположил, что его можно считать и политическим памфлетом для определённого круга населения княжества. Меня заставили прочитать стих несколько раз чтобы записать его, так как мои карандашные каракули никто из взрослых расшифровать не смог. А матушке поставили на вид, что надо ребёнка учить писать пером. А годика через два можно и в школу отдать.

Вот не было мне печали! Надеюсь, хоть не гусиным? Я, когда только пошёл в школу в моей прошлой жизни, тоже первые два года писал прописи и тексты чернильным пером. Как вспомню, так содрогнусь от этого чернильного ужаса. Вечно все пальцы и лицо фиолетовые, куча грязных промокашек и испорченных тетрадок. Школа? А в какой я школе учился? Гагаринской? То есть в школе имени Гагарина? А город-то какой? Тишина и пустота. Ну, хоть что-то ещё о себе вспомнил.

А затем, косяком пошли гости. Вернее, первым приехал фотограф, предусмотрительно заказанный отцом, который сделал и групповые фото, и отдельное фото меня, для газеты. А вот после него приехало, наверное, человек пятьдесят. Какие-то местные газетчики, представители финской партии, чиновники и даже уездный полицмейстер. Как и откуда они узнали про визит именитых столичных гостей, так никто понять и не смог. Обед пришлось переносить на улицу, вытащив все столы со всех домов хутора.

Меня время от времени дёргали читать стихи, а в остальное время, я развлекал своего погодку Ялмара Стрёмберга. Отец которого, журналист Улеаборского «Вечернего листка», зачем-то притащил его с собой.

Пацан оказал не конфликтным, руки к моему ножу не тянул, а довольствовался выпеканием песчаных куличей. Видимо, в городе он не был знаком с таким видом игр, и ему зашло это на ура. И только вечером, после отъезда его с отцом в город, до меня дошло, что я, быстрее всего, играл с самим «Кровавым Ялмаром», генералом, который был ответственен за блокаду Ленинграда с финской стороны. Может, его прирезать и прикопать где? А рука у тебя на ребёнка поднимется? И тот ли это человек вообще? Вот то-то и оно…

Через неделю после отъезда гостей, вышла большая статья обо мне в «Вечерней газете», с описанием моих знаний, моей фотографией и, конечно, с моими стихами. Сразу после столичной газеты эту статью с небольшими сокращениями перепечатало еще несколько газет.

На фотографии я выглядел как-то непривычно. То ли удивлённым, то ли смущенным, с дебильной, на мой взгляд, улыбкой. Родственникам и знакомым, наоборот, мой фотопортрет очень понравился.

А еще через неделю я и отец получили денежные переводы из столицы. Вернее, получил отец, но в сопроводительном письме из редакции газеты была указана сумма заработанных мной денег. Когда перед отъездом гостей отец с Ээро Эркко подписали два договора, я даже и не был в курсе, о чем именно. Оказалось, что главный редактор вызвался стать моим литературным агентом, и довольно выгодно перепродал статью обо мне в другие газеты. И даже уже договорился о внесении «моих» стихов в планирующийся к печати сборник поэзии для детей. Часть этого дохода полагалась и мне. Целых восемнадцать марок.

Вместе с накопленными мной к этому времени пятью марками получалось приличная сумма. Мой прижимистый отец чуть ли не зубами скрипел, отдавая мне деньги. Его примирял второй перевод, предназначенный лично ему. Как показал подслушанный мною разговор предков, мужчинам-гостям очень понравился отдых, рыбалка и возможность свободно поговорить на политические темы. Поэтому они решили выделить отцу денег из кассы финской партии, на строительство дополнительных домиков и приличных размеров павильона. Который мог бы сразу выполнять функции и столовой, и конференц-зала.

Так что отцу сразу перепало полторы тысячи марок, переведенных в наше, местное отделение «Консаллес-Осаки панкки». Я когда первый раз услышал название этого банка, подумал, что он японский. Но нет, оказался чисто финским. Причем, именно, финским. Как я позже узнал — это был первый банк, созданный финноманами, и ведущий делопроизводство на финском языке. Мне и раньше на слух попадалось слово «панкки», но только сейчас, в связи с этим денежным переводом, я понял, что это банк по фински.

— А если сверху денежек немножко? — я запустил руку в мешочек с однопенниевыми монетками и выудив штук десять, щедро присыпал леденцы в бумажной обертке, лежащие в широкой тарелке.

У нас тут сватовство идёт. Мой брат Эса сватается к Аннели Хонки. Вернее, согласно местным традициям, наше свадебное посольство должно пробиться в дом невесты через несколько традиционных препятствий-игр. Меня, как самого младшего в семье, послали взламывать первую линию обороны, состоявшую из младших сестёр невесты. Я, сходу, им насыпал в тарелку леденцов в красивых и разноцветных бумажных обертках, но девчонки оказались ушлые и на конфеты не купились.

— Наша сестричка слаще, — заявила мне рыжая и конопатая девица лет пяти, тем самым отвергая мой дар или намекая, что надо бы ещё подкинуть. Хотя по глазам младшей, испуганной мышкой прячущейся за сестрой, было видно, что она согласна отдать за такую кучу сладостей и своих родителей в придачу.

— А мы еще сладостей подложим, — пропищал в ответ я и добавил в тарелку две громадные карамельные восьмиконечные звезды на палочках.

Младшая, под смех окружавших нас взрослых, отпихнула старшую сестру в сторону и попыталась ухватить такое аппетитное угощение, но старшая, в последний момент успела чуть передвинуть тарелку, и жадная лапка промахнулась. Незадачливая охотница за вкусняшками, покраснела и опять спряталась за сестру.

— Нам наша Аннели больше купит, — нагло прошипела мне девчонка и показала язык.

— Ну и ладно. Было бы предложено, — я придвинул к себе тарелку и сделал вид будто собираюсь её содержимое убрать назад в свой мешочек.

Такого поворота не ожидал никто. Девчонки испуганно притихли, а взрослые недоуменно замерли. Ведь если я сейчас сверну торг, то тем самым и прекращу всё сватовство. Первой отмерла самая наглая любительница сладкого. Она с силой отпихнула сестру в сторону, отчего та, за что-то зацепившись, полетела на землю, и ловко выхватив у меня тарелку, унеслась куда-то во двор. Через мгновение взрослые, осознав что произошло, зашлись в гомерическом хохоте, а я, взломав первую линию обороны, уступил место, своей сестрёнке Тюуне, передав ей мешочек с сэкономленными сладостями. Мешочек с пенни я зажал себе, незаметно спрятав его в свой карман. Пусть Тю сладостями справляется.

Сестрёнка с противостоявшим ей мальчишкой лет десяти справилась быстро, ну, а дальше начались взрослые торги и подношение украшений невесте. Невеста украшения приняла и тем самым, согласно традиции, согласилась стать названной невестой. Теперь ей предстоит в течение нескольких месяцев жить в нашем доме и показывать будущим новым родственникам что она умеет по хозяйству. А новые родственники должны показывать как они относятся к ней. И если обе стороны останутся довольны друг другом, то после Юханусова дня молодым сыграют свадьбу.