Великий Гэсэр

От переводчика

Эпос — это поэзия и память тысячелетий.

Сказание о Гэсэре — вершинное произведение тюрко-монгольского эпоса Сибири. Вот уже более двух столетий известно оно российскому читателю: сказание движется к нам из тьмы веков — сначала в отрывочных записях российских и иностранных путешественников по Сибири, Китаю, Тибету и Монголии, затем в научных публикациях сказительских вариантов, и только после этого, уже в наше время, стало являться в художественных переводах сводных литературных версий.

Первую самоценную публикацию сказания о Гэсэре мир получил благодаря стараниям великого бурятского фольклориста и этнографа Матвея Хангалова. С конца прошлого века, со времени фольклористских открытий М. Н. Хангалова, уже добрый десяток сказительских вариантов сказания о Гэсэре собраны и хранятся в рукописном фонде Бурятского отделения РАН. Два из них появлялись в научных публикациях или только на бурятском языке, или в двуязычных изданиях с подстрочным русским переводом. Варианту М. Имегенова в записи великого бурятского фольклориста Ц. Жамцарано (1906 г.) небывало повезло: издавался четырежды; вариант П. Петрова — лишь однажды. Трудам собирателей, толкователей и исследователей бурятской “Гэсэриады”, кажется, вообще нет числа, а среди известных мне наиболее существенны работы Н. О. Шаракшиновой, М.И. Тулохонова, Д. А. Бурчиной. О сказителе П. Петрове полнее всех написал Р.А. Шерхунаев в своей биографической книге.

Дважды на протяжении сравнительно небольшого отрезка времени в художественных стихотворных переводах была, например, представлена сводная версия сказания о Гэсэре Намжила Балдано (С. Липкин — 1973 и Вл. Солоухин — 1986). Недавно было осуществлено еще одно издание — поэтическое переложение на русском языке, по сути, авторский вариант Сергея Чагдурова, — это уже третья по счету публикация сводной стихотворной версии сказания. Все они в своей составной основе базировались на сказительском варианте Пёохона Петрова, дополняясь отдельными сюжетами и эпизодами из записей от других сказителей. Таким образом, более четверти века несколько поколений читателей общались нс с подлинниками, а с авторскими версиями — литературными монтажами сказания.

А вот собственно сказительский вариант уникального эпоса о Гэсэре еще ни разу не удостоился поэтического перевода. Объяснений этому не имеется. Можно лишь предположить, что горделивая тяга заказчиков и публикаторов переводов — от давешних обкомов до нынешних администраций — к монументальным произведениям литературы и фольклора (киргизский “Мамае”, алтайский “Маадай-Кара”, кара-кал паке кий “Сорок девушек”, калмыцкий “Джангар”, якутский “Ньургун Боотур Стремительный” и, наконец, бурятские сводные тексты “Гэсэра”) — эта гигантомания, уже как некая традиция, по инерции продлилась от 1940-х годов аж до 1990-х.

Сказание по-бурятски: “ульгэр” (от общетюркского “ульгэр” — пословица, изречение), сказитель — “ульгэршин”. В русской огласовке они чаще звучат, как “улигер” и “улигершин”. Пёохон Петров был выдающимся улигершином, память о котором сохранилась в Приангарье до наших дней. Жаль, что его обширный исполнительский репертуар не был вовремя записан во всей полноте. Но и одного сказания “Абай Гэсэр”, самого представительного из всех текстов бурятской “Гэсэриады”, записанных от улигершинов, достаточно, чтобы память о П. Петрове была славной, а слово его нетленным в вечности.

Настоящая публикация, как первый стихотворный художественный перевод полной записи сказительской версии, в данном случае сказания “Абай Гэсэр” П. Петрова, появляется тоже впервые за сто с лишним лет, если считать от обнародования своего пересказа бурятской версии “Гэсэра” неутомимым исследователем духовной культуры народов Сибири Г.Н. Потаниным в 1881–1883 гг.

Впервые мне довелось прочесть великое сказание о Гэсэре в раннем детстве, еще до войны, в Иркутске. Это была благословенная пора первочтения. Потому хорошо помню даже самодельный переплет “Балаганского сборника” М. Хангалова из дедовской краеведческой библиотеки. Прозаический текст был тяжел для чтения, но содержание волшебно и грандиозно. С тех пор, наверное, и живет во мне это чудо удивления от соприкосновения с бурятской народной поэзией и ее эпическим богатырским мироощущением.

Однако взяться за перевод меня побудило несколько причин. Основное — это немеркнущее первоудивленне, испытанное мной еще ребенком при знакомстве со сказанием. Собственный опыт переводов малых произведений тюрко-монгольского эпоса и некоторое практическое несогласие с принципами перевода моих старших товарищей по перу. И, наконец, огорчающее удивление: что на протяжении более чем полувека на моей памяти так и не появилось ни одного стихотворного художественного перевода сказнтельского варианта эпоса о Гэсэрс. А это значит, что не владеющий бурятским языком читатель все еще — более 100 лет! — отлучен от истинного, самородного “Гэсэра”, как подлинно народного сюжетно-поэтического осмысления жизни, которое дает толь ко сказительская версия. Вот все это вместе, плюс личная ответственность земляка перед национальным сибирским фольклором и его популяризацией, побудило меня на свой страх и риск выполнить данную работу.

Унгинские степи… Унгинское сказание. Унгинская эпическая традиция в бурятском фольклоре. Ее главным произведением как раз и является ульгэр П. Петрова “Абай Гэсэр”. Сказания унгинских бурят ученые-фольклористы относят к проявлению наиболее древних сюжетов эпоса, которые в архаике могут соотноситься разве что лишь с эхирит-булагатскими, бытовавшими и записанными на противоположных, восточных берегах Ангары.

И действительно, здесь дышит еще доламанстская древность, а о православии и вообще нет ни слова. Зато широко и подробно представлены такие древние верования, как тэнгрианство, бурханизм и, наконец, шаманизм с их великолепно разработанным пантеоном больших и малых богов, повелителей лесов, вод и гор, хозяев местностей и угодий. Тэнгрианству в ульгэре отдается явное предпочтение: Небо — здесь и верховное божество, и место обитания бурханов и небожителей, кстати, и место битв добрых и злых заоблачных владык. Небесным является происхождение и самого Гэсэра, посланца Неба на землю для искоренения земного зла — многоликих последышей зла мирового. Чтение сказания приобщает к эпической поэзии небывалой образности и мощи, а также к познанию тонкостей древних верований, к небесной иерархии божеств, уводит к истокам небесного и земного матриархата, выраженного во взаимоотношениях героев с праматерью небожителей — бабушкой Манзан Гурмэ, с девой-воительницей Алма Мэргэн. Да и не только. Сказание о Гэсэрс — это, как справедливо отмечали многие предыдущие исследователи, есть бездонная энциклопедия быта, обычаев, права, межнациональных и межродовых отношений бурят, с незапамятных времен включенных в непростые, иногда кровавые, иногда идиллические условия существования тюрко-монгольского мира древности. Кстати, унгинские степи — это добурятские места обитания и общежительста тюркоязычных племен и, видимо, монголоязычных курыкан, так что древний подтекст нет-нет да и проступит и ульгэре П. Петрова, как неясная тень великого прошлого.

Унгинскнс степи… Память о них жива и плодотворна. Юношей, поздней весной 1955 года, мне пришлось по романтическому случаю пожить и Балаганске и в его степных окрестностях. Счастьем было — купаться в медленной, текущей в желтых, мельчайшего песка, берегах Унги, ночевать у костра в табунной степи, скакать но гулкой земле, исковерканной карстовыми воронками, испещренной березовыми колками от Ангары до присаянской тайги, что темнела вдали под вечно синеющими гольцами. Это была действительно Страна Жаворонков, потому что их песнями начинался и заканчивался день.

Когда шел перевод, воспоминания юности, объединяясь с реалиями ульгэра, рисовали унгинскую степную благодать — как Средний мир людей; Саяны — как Верхний мир или обжитое бурханамн высокогорное поднебесье; карстовый провал под Балаганском — как вход в Нижний мир злых духов; Байкал с его Шаманским камнем на истоке Ангары — как обиталище Повелителя вод Лосона, в этой роли выступало и монгольское озеро Хубсугул (Косогол) под Мунку-Сардыком, где я когда-то гонял скот из Монголии в Тун- киискую долину, — оно тоже в моем представлении гэсэровой вселенной хотело называться Мунхэ далай, то есть вечным морем под вечной горой; Падунские пороги ниже по Ангаре ощущались, как граница Срединного мира, за которой начиналась Страна Смерти, обиталище мраков… Да мало ли что можно представить себе, когда походил, поездил и поработал на земле бурят и вокруг Байкала, и в Сапаге, и в Братске, и в Тунке, и в Кяхте, и в Мус, и в Усть-Орде, и в Улан-Удэ столько, что остается лишь благодарить судьбу за щедрость? А сколько было переведено стихов бурятских лириков — тогда еще, когда основой для перевода стихов наших сверстников были дружба и общежительство, а не отхожий промысел? Видимо, затем еще все это случилось со мной, чтобы облегчить работу над переводом, а до того долгие годы — подспудно готовить, подталкивать к нему.

Сказание о Гэсэре известно под разными названиями. Наше “Великий Гэсэр” взято из комментариев А. И. Уланова к своему научному переводу варианта П. Петрова. Вот что пишет ученый: “Гэрээ шэнээн…” — “величиной с дом” должно определять не только его (Гэсэра — А. П.) размер, но и вызывать гордость, удивление, ибо так он определяется для выделения из среды обыкновенных людей. Вот почему здесь “великий” ближе к смыслу оригинала, чем “величиной с дом”. Абай Гэсэр (“Абай” здесь, как обращение к старшему, ближе всего по значению к “почтенный”, а также “великий”, “старший”, “наибольший”) — это эпическое, богатырское имя. “Гэсэр” в бурятском языке прямого перевода не имеет. Предпринималось много попыток выяснить этимологию имени Гэсэр (от германского “Кайзер” до тюркского Хээс-эр — муж карающий), но до сих пор не найдено толкования, удовлетворяющего всех ученых.

Если говорить о принципах художественного стихотворного перевода, осуществленных здесь, то основной из них заявлен самим А. И. Улановым применительно к его подстрочному: “Перевод стихотворного текста с архаизмами, диалектизмами, с инверсией, зависящей от аллитерации и поэтического синтаксиса, от многочисленных параллелизмов, очень труден. Прежде всего мы старались точно передать полное содержание бурятского текста, поэтому при переводе в качестве главного принципа выбрали принцип смыслового перевода”.

Этому правилу следовал и я. И в том, как сохранить в структуре русского переводного текста образные или сюжетные особенности ульгэра, задачи мои и трудности были сходными с задачами и трудностями моих предшественников.

Но прежде, чем обосновать стихотворно-ритмические установки своего перевода, приведу несколько примеров, взятых произвольно из переводов бурятского “Гэсэра” прежних времен, нисколько не желая умалить заслуги переводчиков или усомниться в необходимости их труда.

(Перевод Семена Липкина)

(Перевод Владимира Солоухина)

(Переложение Сергея Чагдурова)

При трех различных метрических рисунках стиха, три перевода разных авторов объединяют три принципиальных сходства, они же, на мой взгляд, и недостатки. Одно: отказ от начальной (анафоричной) рифмы, а ведь она — основное средство организации тюрко-монгольского эпического стиха. Второе: при переносе рифмы с начала стихотворной строки на ее конец изо всех видов рифмовки преобладает дистишие. Перенос рифмовки сам по себе, кстати, выглядит как насильственная русификация оригинала в переводе. Кроме того, засилье дистиший придает переводу ничем не мотивированное сходство с персидской эпической традицией, где регулярный бейт — двустишие — главная форма строфы. А ведь тюрко-монгольский эпический стих сам по себе достаточно нерегулярен, я бы сказал, своеволен, не терпит системы: все время нарушает свои же собственные каноны, потому и живуч. Мне показалось важным — сохранить начальную рифмовку системно: хотя бы на начале каждой строфемы. Строфема — это строфоподобное членение эпического стихотворного текста, заключающего в себе законченный эпизод или синтаксический период. В русском хореическом регулярном стихе делать это можно, так как первый ударный слог строки, как правило, сказитель выделяет выдохом и голосом. Возможно также утраивать или учетверять не только начальную, но и конечную рифму в строфеме, сохраняя общин столбец безрифменным с нерегулярными включениями повторов и разных видов созвучий, как, впрочем, и в подлиннике, где стих как бы прозванивается рифмоидами всюду, где угодно или удобно сказителю.

Кстати, среди переводчиков до последнего времени существовало предубеждение, что, начальную рифму не стоит воссоздавать в переводе, так как она, мол, все равно русскому уху не слышится и, следовательно, не читается. Но хочется возразить, что в переводе, предназначенном для чтения, и конечная, и любая рифма воспринимается глазом с листа, как и весь текст, — то есть именно читается. А станем читать вслух — она и зазвучит оттуда, куда поставлена рукой переводчика. Поданная системно, рифмовка, в данном случае начальная, входит регулярным элементом в процесс чтения, и, я убежден, вводит читателя в сферу поэтики оригинала.

Поскольку смысловой принцип перевода адресован читателю, а не слушателю. то основное повествование мною передано и общем белым стихом в пятистопных хореях — размером, близким к тюрко-монгольскому эпическому стиху. Он характерен женскими окончаниями строк, пронизанных внутренними рифмами, редифами. зачинами, повторами и конечными мужскими и женскими рифмами. Если даже здесь и проявляется двустишие, то играет роль всего лишь закрепляющего строфему созвучия. Дактилические рифмы, на мой взгляд, переводу тюрко-монгольского эпического стиха противопоказаны, а в соединении с былинным дольником безнадежно русифицируют текст.

В подтверждение приведу лишь одни пример из своего перевода, где, кстати, выявлена и внутристрочная аллитерация, так свойственная сказительской манере звукового оформления стиха:

(Глава 40)

Впервые строфемная система передачи в русском переводе поэтики и начальной рифмовки тюрко-монгольского стиха была осуществлена мною в переводе бурятского сказания “Алтай Шагай” (Иркутск, 1982 г.). Как переводческий принцип, еще тогда она была одобрена моими научными консультантами Е. Н. Кузьминой и Р. А. Шерхунаевым. После этого в различных модификациях ритмического рисунка и рифмовки она применялась мною при переводе многих малых произведений тюрко-монгольского эпоса и расценивалась моими консультантами-тюркологамн, как принципиальное приближение перевода к оригиналу.

Впрочем, я не думаю, что нельзя пойти и дальше: можно этот метод значительно усовершенствовать, распространив начальную рифмовку на весь стихотворный столбец текста, как мне удалось лишь в случае перевода хакасского сказания “Алып Соян” и монгольского “Хан-великан”. Делать это нелегко, так как есть соблазн впасть в подрифмовку пли множить натужные синтаксические построения. Но думаю, что для будущих мастеров перевода тюрко-монгольского эпоса сплошная начальная рифмовка станет обычным делом.

Однако, вернемся к “Гэсэру”. Следующим, третьим, принципиальным упущением вышеупомянутых переводчиков, на мой взгляд, был отказ от ритмического выделения личных песен-монологов главных героев, гак свойственного для тюрко-монгольского эпоса вообще.

В моем переводе личные песни и монологи персонажей, действующих на протяжении всего сказания, персонифицированы — ритмически закреплены за каждым: тирады Гэсэра, Хан Хирмаса, Манзан Гурмэ, Адма Мэргэн переданы в только им присущей манере. Ритмический рисунок личных песен Атай Улана после его гибели закономерно наследуют его последыши: мангадхаи, злые духи, Гал Дулмэ и т. д. Запев, пролог и эпилог, которые можно отнести к личным песням сказителя, даны также в одном и том же стихотворном размере.

Из остальных принципиальных установок данного перевода стоит упомянуть две. Первая — это разбивка ульгэра на главки, иногда не совпадающие с разбивкой И. Н. Мадасона. Но сама разбивка текста — не что иное, как осуществление его же принципа подачи эпического материала читателю: в удобном для усвоения членении на самостоятельные эпизоды. Многие главки сохранили свои первоначальные названия, данные сказителем или фольклористом. Вторая — это перевод не на усредненный русский литературный язык, а скорее на старожильческий сибирский говор, характерный для Приангарья и Забайкалья, где бытовали бурятские сказания, столетиями соседствуя со старым русским выговором и лексикой. Именно старосибирская лексика и фразеология, на мои взгляд уроженца Иркутска и, наверное, одного из последних носителей того самого старожильческого говора, могут придать переводу свои неповторимые черты сибирского произведения, все-таки отдаленного от нас во времени.

Смысловой перевод не предполагает передачи текста строка в строку, поэтому я пошел на некоторые сокращения. Например, описания сборов героя в дорогу или предстоящих испытаний у сказителя повторяются трижды или четырежды в пересказах персонажей друг другу. Мне показалось, что здесь можно обойтись подробным переводом только в первом случае. А в остальных, чтобы не испытывать терпение читателя, многочисленные повторы описаний дать конспективно, вместо сокращения применяя стяжки текста. Впрочем, и это правило не без исключений.

Приложения к сказанию о Гэсэре, мне кажется, расширят представления читателя о бурятской мифологии, верованиях и шаманских обрядах, явленных не только в ульгэре П. Петрова, а и вообще в бурятской и монгольской “Гэсэриадс”, в малых сказаниях, в других, более мелких жанрах фольклора.

Публикация их здесь, вместе со сказанием о Гэсэре, имеет цель показать космическую целокупность и поэтическую взаимосвязанность всех жанров фольклора — их единокровное сосуществование с божественным эпосом, изначально неразрывное. Все остальные сведения — в подстрочных примечаниях, сносках и комментариях.

Отдельно хочется сказать об иллюстрациях. Два художника, чьи прекрасные изобразительные сюиты даны в трех предыдущих изданиях сводной версии “Гэсэра" — А. Сахаровская и Ч. Шепхоров — создали каждый свою художественную “Гэсэриаду”. Но, будучи соединенной с текстом сказания, ни та, ни другая все-таки полностью не совпадает с событийным рядом улигера.

Известный российский график Н. Протасов, закончивший в свое время Иркутское художественное училище, кстати, тоже бурят в каком-то поколении, пошел по пути иллюстрирования каждой главки текста. Таким образом, задачу “проиллюстрировать Гэсэр" он воплотил в полной мере. Причем в рисунках, как мне кажется, он выявил и саму демократическую суть унгинской версии сказания: простонародные одежды героев, некоторая ироничность линии, легкость и четкость композиции и та неповторимая “сибиринка”, которые чувствуются в органичности его манеры, говорят сами за себя.

Способность эпоса меняться удивительна. Даже будучи записанным, научно обработанным и, что уж вовсе необъяснимо, изданным, он все дополняется, все уточняется, все проясняется и, подобно русскому “Слову о полку Игореве”, обрастает трактовками темных мест и понятий. К примеру, сказительская версия “Гэсэра" М. Имегенова в вариантах научной ее обработки за неполные сто лет все гуще обставала обработчиками и публикаторами, но, тем не менее, раз от разу неизменно улучшалась. Жаль, что в художественном переводе эта версия до сих пор нс появилась, хотя она, мне кажется, не менее чем сказительская версия П. Петрова, того заслуживает.

Так вот, первым научным публикатором и толкователем сказительской версии П. Петрова был великолепный бурятский фольклорист Алексей Ильич Уланов. Мы с ним, к сожалению, последний раз виделись в Улан-Удэ давно и мельком. Но разговор был плодотворным: мы толковали о необходимости переводов (да-да, именно множественных переводов) сказительских версий “Гэсэриады”, ибо только в таком собрании, а не в сводном тексте поэпизодных добавок к общему сюжету, может быть выявлена уникальная мощь народного замысла и воплощения его народом же — сказителями разных диалектных форм бурятского этноса. Тогда мне такая работа — из-за моего многолетнего погружения в собственный сибирский эпос “Вековая дорога" — казалась неподъемной. Теперь, когда посоветоваться можно только с учениками Алексея Ильича, отрадно все-таки сознавать, что дело популяризации сибирского эпоса, блистательно явленное крупнейшим бурятским фольклористом Ц. Ж. Жамцарано, загубленным сталинским режимом в 1938-м году, продолжается и в наше время. Не говоря уж о титаническом труде Ильи Мадасона, записавшего от руки сам ульгэр, это касается и прекрасного подстрочного перевода сказительского варианта “Гэсэра” П. Петрова, и расширенных, поистине поэтических комментариев к нему. Именно этот труд Алексея Уланова лежит в основе примечаний, именно его надо считать первоавтором всего аппарата комментариев к данному художественному переводу.

В заключение хочу выразить сердечную благодарность за помощь сыну Л И. Уланова — Э. А. Уланову: он вовремя передал мне некоторые пожелания своего отца и толкования бурятской лексики и ударений в эпических именах, чем облегчил работу над переводом. А ужо Е.Н. Кузьминой и говорить нечего: без ее поддержки и участия, невзирая на занятость и расстояния, публикация перевода затянулась бы на годы. Кстати, это с Евгенией I Николаевной в пору ее аспирантства мы подготовили к изданию первый художественный перевод вышеупомянутого сказания “Алгган Шагай" (1982), затем были: эхирит-булагатское сказание “Айдурай Мэргэн" и сказание хори-бурят “Хэедэр-сын Хэрмзжэна”. Ульгэром “Великий Гэсэр”, похоже, завершается наше творческое содружество и работа над публикациями эпоса в художественных переводах — собрание бурятских сказаний вошло значительной частью в трехтомный свод общесибирского эпоса “Сказания народов Сибири в записях VIII–XX веков”, составленный трудами многих фольклористов, этнографов, краеведов и национальных поэтов и, естественно, моим переводческим. К сожалению, для этого издания у государства нашего нет ни денег, ни, кажется, даже и нужды в самом фольклоре.

Не могу не отметить также и заинтересованное отношение к ульгэру П. Петрова журналиста В. Бараева, докторов исторических наук Н. Л. Жуковской и В. Н. Басилова. И уж совсем нельзя обойти светлую память члена-корреспондента РАН В. Ц. Найдакова, моего старшего товарища и однокашника по Иркутскому университету, с кем наши перевод и публикация планировались, как общее дело, да его безвременная кончина разрушила благие намерения.

Без доброго участия и советов бескорыстных энтузиастов возрождения духовной культуры народов Сибири данная работа была бы совершен! со невозможна. Поэтому хочу выразить благодарность О. С. Ихеновой, М. С. Крутеру, С. И. Молчану. Н. В. Савиной, С. А. Смирновой — за конкретную помощь в организации этого издания.

Унгинские степи… Они сейчас опесчанились еще больше. Ангара, сжатая Иркутским и Братским нскуственными морями проволакивает свои воды мимо Страны Жаворонков. Земля требует все больше заботы и ухода. Пастбищ все меньше, дымов и потравы все больше. Но и на оставшихся ангарских островах, и по самой Унте до Восточных Саян живут и собираются жить дальше потомки Гэсэра, которые помнят еще о великом сказителе Пёохоне Петрове, чье вдохновенное слово через полвека после его последнего сказывания слушателям теперь, в русском переводе, приходит и к читателю.

Помолчим. Прислушаемся. Потеснимся. Дадим ульгэру время вступить в вековечный хор жаворонков — поэтических голосов изначальной земли и занять в Среднем замби людей свое достойное место.

АНАТОЛИЙ ПРЕЛОВСКИЙ