Великий Гэсэр

Он тех, кто войны заводил, карал,

он тех, кто заносился, укрощал

он тех, кто скалил зубы, устрашал,

он тех, кто шел как хищник, избивал, —

Абай Гэсэр, величием могуч

Абай Гэсэр, могуществом велик,

и в восемьдесят, говорят, локтей

был богатырский рост земной его,

и в восемь поколений, говорят,

была длиной земная жизнь его.

Давнее чем давно, еще давней,

давнее чем еще давней, — тогда,

когда земля прекрасною была,

когда был пестрым первозданный мир,

когда была безбедной жизнь людей,

когда покойно было на земле,

когда богато жили и светло, —

тогда на счастье всех живых рожден

был наш Абай Гэсэр и свыше он

подвижником добра был утвержден.

На западной небесной стороне

насельниками были тэнгри[1] — их

возглавил Хан Хирмас[2], он старшим был

над всеми остальными и родил

трех сыновей — небесных силачей.

Был старший сын его Заса Мэргэн[3],

живущий на горе Саган Бургэ[4],

он ездил на особенном коне,

что в беге соколу подобен был;

сын средний Бэлигтэ[5], что заслужил

прозвания “Бухэ”; и младший сын

по имени Хахар[6], что тихо жил.

У братьев этих было три сестры,

которые то помогали им,

то вызволяли братьев из беды.

А прародитель Эсэгэ Малан[7]

имел потомство, пышное весьма:

Эрэ Юрэн[8] —любимый старший сын

и девять младших тэнгри, что могли,

шаманствуя, творить земным добро;

а также и помладше сыновья:

Сутэ Баян и Сурэгтэ Баян,

и с ними вместе — Бударгы Саган[9].

От Эсэгэ Малана рождена

и бабушка Манзан Гурмэ[10], она

как повитуха многих приняла

и многих воспитала — не один

бурхан[11] своей обязан жизнью ей.

От Эсэгэ Малана рождены

и добрый миротворец Шутэгтэ[12],

и теплотворный Наран Дулаан[13].

А всех бы тэнгри западных у нас

насчитывалось пятьдесят и пять,

когда примкнул бы к ним Сэгэн Сэбдэг[14],

что посреди вселенной проживал

на облачной вершине Сахидаг[15]

вдали от войн, раздоров, ссор и драк.

На стороне восточной в небесах

насельники их, тэнгри, были злы.

Тех тэнгри возглавлял Атай Улан[16],

старейшина, родоначальник их,

а с ним — Шуса Улан, Ухэр Баян[17]

и бабушка Хара Манзан[18], она

немало бед живущим принесла.

Атай Улан трех сыновей родил:

Саган Хасар был старшим, ездил он

на светло-сером быстром скакуне;

Шара Хасар был средним, ездил он

на длинногривом сером скакуне;

Хара Хасар[19] был младшим, ездил он

на боевом игреневом коне.

А всех восточных тэнгри бы у нас

сорок четыре набралось, когда

к ним примыкал бы и Сэгэн Сэбдэг,

что в центре мирозданья проживал

на облачной вершине Сахндаг

вдали от вони, раздоров, ссор и драк.

Наран Дулаан, лучистый тэнгри,

нарожал детей — и Наран Гохон[20],

названная так во славу солнца,

дочерью была его любимой.

Но Атай Улан своею властью

начал зло творить — и так заставил

кашлять и хворать девицу эту,

и она три года проболела,

мучалась и сохла год от году.

Если в вечность отойдет девица,

то все тэнгрн западного Неба

перейдут к восточным в подчиненье.

Но как стала сохнуть Наран Гохон,

то тогда Манзан Гурмэ раскрыла

Книгу Судеб[21], чтобы в тайном знанье

снадобье целебное найти

иль хотя бы способ, как спасти

от несчастий на се пути.

Вычитав что нужно в Книге Судеб,

вызнала Манзан Гурмэ, что надо

сделать для спасенья Наран Гохон,

и велела, чтобы отыскали

Бэлигтэ, но сына Хан Хирмаса

долго нс могли найти посланцы.

Тот, придя, спросил: “Зачем я нужен?”

И тогда Манзан Гурмэ сказала:

“Я жажду исцеленья Паран Гохои…

Вот ночь пройдет и разгорится утро —

и на краю подсолнечного неба

увидишь ты, как жаворонок белый[22]

поднимется и петь самозабвенно

возьмется, и на грудке заблистают

серебряные письмена, на спинке

у птицы — золотые засверкают.

Ты должен гак стрелой его коснуться,

чтоб не убить, а захватить живого

отверстьем наконечника — и мягко,

не повредив ни перышка, на землю

доставить из-под неба эту птицу.

Тогда из наконечника я выну

целительного жаворонка, чтобы

к спине больной девицы птицу спинкой

прижать и подержать, как в Книге Судеб

написано властителями мира.

И если исцелится Паран Гохон,

то мы, все тэнгри западного неба,

пребудем там отныне и навеки.

Но если не спасем мы Паран Гохон,

то всем нам, тэнгри западного неба,

придется в подчинение к восточным

идти, а это вроде неудобно,

и вроде поруганию подобно”.

Бэлигтэ Манзан Гурмэ ответил:

“Белого где жаворонка мне

отыскать, коль нс слыхал о нем?

Белого как жаворонка мне

отловить, коль не видал его?”

Бабушка Манзан Гурмэ сказала:

“Ты расспроси об этом Хан Хирмаса

он видел эту птицу — он-то знает,

как доставать ее из поднебесья”.

Бэлигтэ поехал к Хан Хирмасу,

и тогда отец поведал сыну:

“Когда я сильным был и молодым,

частенько эту птицу я видал,

да уж давненько что-то не встречал.

На западе, на северном краю

святого неба, ты еще найдешь

крылато-вдохновенного певца.

Едва наступит солнечный рассвет,

тот жаворонок начинает петь

и в поднебесье, возле облаков,

висит на песне собственной своей,

читая золотые письмена,

что у него на грудке, и свистит,

в серебряные письмена смотря,

что у него на спинке, —

вот когда взять эту птицу

сможешь без труда”.

На коня отцовского гнедого

наложив седло и приторочив

саадак[23], наш Бэлигтэ взобрался

на коня, взмахнул ремённой плеткой —

и помчался в дальний край за птицей.

Вот рассвет от ночи отделился,

и над лугом Бэлигтэ увидел

жаворонка — поднимаясь к небу,

тот сперва, как гнида, чуть виднелся,

а потом, как вошка, чуть чернелся.

Желтый лук-манзан[24] из саадака

Бэлигтэ достал и над стрелою

прошептал, как надо, заклинанья

так, что с острия огнем пахнуло

и дохнуло паром с оперенья.

И стрела ушла бесследно в небо

и вернулась, не оставив следа.

Бэлигтэ поймал стрелу и вытряс

пыль из наконечника — и вынул

жаворонка целым и здоровым.

Он домой живой доставил птицу,

и Манзан Гурмэ, по Книге Судеб,

приложила жаворонка — грудкой

к жаркой груди немощной девицы,

а к спине ее — прижала спинкой.

Жаворонок поделился силой

с Наран Гохон: полежал смиренно

и привстал, расправив крылья вольно —

и у хворой прекратился кашель,

и болезнь ушла из Наран Гохон.

И Манзан Гурмэ святую птицу

пенкою молочной[25] угостила,

благопожеланьем ободрила

и обратно в небо отпустила.

Наран Гохон стала поправляться,

набираться сил и, хорошея,

наливалась теплотворным светом —

становилась той же солнцеликой,

как была до тягостной болезни.

И когда происходило это,

сам Атай Улан, глава восточных

вредоносных тэнгри, двух посланцев —

двух восточных баторов[26] —отправил

на вершину Сахидаг, в жилище

незлобивого Сэгэн Сэбдэга.

“Сэгэн Сэбдэгу вы скажите,

что жить не надо на отшибе —

к нам переехать позовите,

в мои владенья пригласите!” —

так Атай Улан сказал посланцам.

Но путем прозренья, данным свыше,

Бэлигтэ раскрыл его коварство

и теперь уже своих посланцев —

западных двух баторов — отправил

на вершину, что белей, чем снег,

где живет одни Сэгэн Сэбдэг.

Два посланца быстрых от Хирмаса,

два посланца от Атай Улана

встретились в одно и то же время

у вершины Сахидаг и стали

говорить, ища друг с другом ссоры.

“Вы зачем пришли?” — одни спросили.

“Чтоб Сэгэн Сэбдэга урезонить

с нами жить”, — ответили другие.

“Нет, он к нам пойдет!” — одни сказали.

“Нет уж, к нам!” — другие возопили.

И пошли все вчетвером в жилище,

чтоб у самого Сэгэн Сэбдэга

выяснить, куда он откочует.

Но Сэгэн Сэбдэг вскричал: “Отсюда

никуда я не уеду, вы же

убирайтесь!” — и прогнал посланцев.

И тогда-то баторы взъярились —

спор они продлили кулаками.

Захотел Сэгэн Сэбдэг вмешаться,

развести дерущихся, по тщетно:

то один лупил двоих, то двое

одного усердно убеждали —

ни уговорить, ни согласить их

не сумел Сэгэн Сэбдэг и плюнул.

“Поступайте, дурни, как хотите!” —

так сказал он и ушел и жилище.

И тогда посланцы Хан Хнрмаса

над посланцами Атай Улана

всё же верх в кулачном споре взяли —

тумаков восточным надавали,

их прогнав, победно ликовали.

Трое сыновей Атай Улана

тронулись в нелегкую дорогу —

снова уговаривать решились

мирного Сэгэн Сэбдэга, чтобы

тот откочевал к восточным тэнгрн.

Но путем прозренья, данным свыше,

Бэлигтэ в их замыслы проникнул

и вскочил на скакуна гнедого,

на отцовского коня — и вскоре

повстречал он этих трех Хасаров

около горы Сэгэн Сэбдэга.

Вчетвером они вошли в жилище,

и к Сээгэн Сэбдэгу обратился

Бэлигтэ с призывом Хан Хирмаса —

поселиться с западными тэнгри.

“Ни к кому из вас не перееду,

никуда нс двинусь я отсюда!” —

так Сэгэн Сэбдэг послам сказал

и ни с чем обратно отослал.

Выгнаны хозяином строптивым,

вышли вчетвером они из дома.

Выйдя, призадумались, как быть им,

и решили, что сойдутся в схватке.

Бэлигтэ сказал тогда Хасарам:

“Трое вас, а я хочу один

биться с вами: если па меня

выступите вы по одному,

то тогда сражаться я готов.

Если вы на одного втроем

выйдете, тогда придется мне

старшего, что надо мной стоит,

младшего, что подо мной стоит,

братьев на подмогу привести…

Как, скажите, нынче биться рам?”

Три Хасара Бэлигтэ сказали:

“Мы по одному сражаться будем —

убивать тебя втроем не будем!”

Начал Бэлигтэ с Саган Хасаром

настоящее, всерьез, сраженье —

и копьем хара зорхон[27] волшебным

он проткнул[28] противнику печенку.

А поскольку бились в Верхнем замби[29]

то он в Средний замби, изловчившись,

сбросил нечестивого Хасара.

И гнедой скакун Хирмаса тут же

светло-серому коню Хасара

прокусил загривок[30] и останки

тоже с неба в Средний замби сбросил.

А Саган Хасар упал в долину,

что звалась Шарайд[31], и там очнулся

но — как хан Саган Гэрэл[32], кто правит

подданными, счету нет которым,

словно волоскам в хвосте и в гриве

светло-серого коня Хасара.

Схватка, между тем, не угасала.

Выступив на бой с Шара Хасаром,

выбил Бэлигтэ его оружье:

он вонзил копье врагу в печенку

и столкнул противника туда же —

в Средний замби, в желтую долину,

что звалась Шарайд, и где очнулся

тот — как хан Шара Гэрэл, кто правит

подданными, счету нет которым,

словно волоскам в хвосте и в гриве

серого коня его большого.

Хан Хнрмаса конь гнедой не медлил —

серому коню Шара Хасара

прокусил загривок и отправил

в Средний мир, куда упал хозяин.

Так же Бэлигтэ с Хара Хасаром

поступил и так же был повержен

самый младший сын Атай Улана —

был пронзен копьем он справедливым

и, вдогонку братьям, сброшен с неба.

А скакун небесный Хан Хнрмаса

победил коня Хара Хасара.

И упал Хара Хасар в долину,

что звалась Шарайд, и там очнулся,

но — как хан Хара Гэрэл, кто правит

подданными, счету нет которым,

словно волоскам в хвосте и в гриве

у коня игреневого, — схватка

прекратилась, тихо стало в мире.

Так вот сыновья Атан Улана,

ввергнутые в Средний замби, длили

век свои, но — как три земные хана

шараблинские[33] известны стали:

людям воплощеньем зла предстали.

“Всех трех детей моих убили,

всех трех Хасаров погубили,

двух баторов впридачу

в подножье Сахидаг прибили —

отныне буду с Хан Хирмасом

я враждовать без примиренья,

пока за сыновей любимых

не отомщу, пока войною

я не пройду и не разрушу

пределы западного неба!” —

так Атай Улан кричал, и щеки

тэнгри черным пламенем пылали.

И Aтай Улан, исполнен мести,

повелел своим туманным тэнгри

днем и ночью наводить туманы,

и велел он сумеречным тэнгри

днем и ночью мрак сгущать на небе,

приказал своим морозным тэнгри

днем и ночью нагнетать студеность,

наказал своим ненастным тэнгри

днем и ночью умножать дождливость, —

чтобы знали западные тэнгри,

что Атай Улан идет войною.

Три туманных тэнгри, три морозных,

сумеречных три и три ненастных,

выполнив приказ Атай Улана,

на пределы западного неба

навели ненастье и невзгоды —

ввергли мир в несчастье непогоды.

Против этих бед и наваждении

бросил Бэлигтэ свои стихии —

трех хозяев ветра, трех хозяев

верхних вихрей, с ними трех хозяев

пламенных пожаров — эти тэнгри

на невзгоды, что Атай Уланом

насылались, сами навалились,

чужакам пощады не давая.

Три хозяина святого ветра

стали дуть с такой великой силой,

что согнали с западного неба

трех туманных тэнгри вниз, на землю —

в Среднем замби три туманных тэнгри

поселились на горах и скалах,

чтоб лежать в распадках синей дымкой,

засуху притягивая влагой.

Три хозяина небесных вихрей

стали дуть на сумеречных тэнгри —

их в Срединный мир согнали с неба,

чтобы там, в Шара далай[34], таились

на песчаном дне земного моря,

лишь весной и осенью ненастьем

выходили иногда наружу.

Три хозяина огня и жара

стали пламенем сдувать на землю

трех ненастных тэнгри — и согнали

в Средний замби, чтобы те свернулись

и на дне Шара далай лежали,

лишь весной и осенью в лощинах

инеем холодным объявлялись.

Но Атай Улан, не успокоясь,

надевает на себя доспехи,

набирает разное оружье

на коня чубарого садится —

выезжает, чтоб искать сраженья.

Хан Хирмас тогда на пир уехал

к девяти шаманствующим тэнгри,

но путем прозренья он разведал,

что Атай Улан сражаться едет.

Хан Хирмас Атай Улана встретил

у границы западного неба,

тоже на коне, вооруженный

и в доспехах боевых тяжелых.

Хан Хирмас спросил Атай Улана:

“Почему идешь ко мне с войною?”

И сказал Атай Улан Хирмасу:

“Иду я потому войною,

что ты мне начал строить козни:

моих двух баторов побил ты,

трех сыновей моих сгубил ты,

туманных тэнгри распылил ты,

морозных тэнгри растопил ты,

а сумрачных всех подавил ты!”

Хан Хирмас сказал Атай Улану:

“Зачем о баторах печешься ты?

Ведь батор должен жизнью рисковать,

и кости скакуна — всегда за ним,

а кости самого перед конем.

Зачем тоскуешь ты о сыновьях?

Ведь в Среднем замби все они теперь

в благословенной местности Шарайд,

как ханы шараблинские, живут.

Зачем о младших тэнгри говоришь?

Морозных три и сумеречных три

с туманными и мокрыми тремя

все в Среднем замби нынче собрались:

сошли и место там нашли себе, —

так, видимо, угодно их судьбе”.

“Мне все равно, что ты мне скажешь!

Мне все равно с тобой сражаться!” —

так Атай Улан в сердцах воскликнул

и коня он расседлал, доспехи

снял и приготовился для схватки.

Хаи Хирмас последовал примеру

недруга, — и смертный бой двух тэнгри,

двух великих властелинов неба,

стал, как оказалось, неминуем.

Тут и сыновья Саган Хирмоса[35]

в рукопашную вступили схватку.

Если бы навьючить на верблюда

силу их, то два походных вьюка

были бы тогда равны по весу;

если б на коня навьючить — тоже

были бы равновелики вьюки.

Конь, принадлежащий Хан Хирмасу,

биться стал с конем Атай Улана,

и, как их хозяева, те кони

тоже оказались равносильны.

Так три дня тянулась эта схватка —

никому не вышло перевеса,

отдохнуть противники решились,

разойтись поесть договорились.

За едою Хаи Хирмас надумал

заглянуть в святую Книгу Судеб

чтоб узнать, где укрывает душу

брат его, неодолимый в схватке,

чтоб понять, как можно силой пальцев

победить ему Атай Улана.

Вычитал он вскоре в Книге Судеб,

что душа Атай Улана скрыта

в глубине ступни ее владельца —

под плюсной, вблизи большого пальца.

Бэлигтэ призвав, поведал сыну:

“Пойдешь со мной туда, где бой ведем.

Я подхвачу Атай Улана так,

чтоб от земли ступни он оторвал,

а ты возьмешь копье хара зорхон

и постараешься проткнуть плюсну.

Посмотрим, там ли у него душа?” —

так сказавши, тэнгри возвратился

вновь туда, где прежде с братом бился.

Снова стали драться братья-тэнгрн:

с новой силой Хан Хирмас принялся

напускаться на Атай Улана.

Конь гнедой с чубарым стали грызться

по примеру собственных хозяев.

Хан Хирмас противника приподнял,

ноги оторвал его от неба,

и тогда-то Бэлигтэ подкрался

и копьем хара зорхон ударил

в правую плюсну Атай Улана —

душу тэнгри так проткнул навылет.

Оттого Атай Улан забился

в судорогах и тотчас же умер.

“Ну, непобедимого осилил!” —

Хан Хирмас вздохнул и желтой саблей

голову срубил Атай Улану

и подальше в Средний замби бросил.

Конь гнедой чубарому загривок

перегрыз и тоже с неба скинул

в Средний мир коня Атай Улана.

Так на небе схватка отклубилась,

но на том вражда не прекратилась.

Покатившись с облаков на землю,

потерявши ум и направленье,

поскакала голова по кочкам —

и в стране Хонин Хото[36] далекой,

где живут в пустыне духи-ветры,

бег остановивши, обернулась

Гал Дулмэ[37], коварным, злобным ханом.

На спине у Гал Дулмэ сто тысяч

глаз — и каждый пламенем пылает.

На груди у хана сорок тысяч

глаз — и каждый пламенем сжигает,

на макушке глаз один, особый —

звездно-белый, чтобы видеть ночью.

Гал-Дулмэ имеет двести разных

способов волшбы и превращений.

Подданных же хан имеет столько,

сколько есть волос в хвосте и в гриве

у коня чубарого, что славен

тем, как он велик и своенравен.

Гал Дулмэ по силе рук сравним мы

с восемью Насарангн[38]на небе,

а но силе мышц груди сравним мы

с восемью Арханами[39], что солнце

и луну сожрать зараз готовы,

а по силе ног его сравним мы

с восемью Лосонами[40] морскими.

И с земли до неба Хан Хирмасу

Гал Дулмэ ответил злобным криком:

“Я позже позднего нагряну',

я новою войною стану

грозить заоблачному стану!”

Рубанув, отсек Хирмас от тела

руку правую Атан Улана

и швырнул ее с небес на землю —

в Среднем замбн, в самом центре мира,

около трех гор Су мэр[41], упала

та рука и тут же обернулась

Орголи Саганом[42], властелином

всех земных лесов и перелесков.

Если Орголн Саган разинет

пасть свою — деревья с края леса

прямо в глотку втягиваться будут:

поначалу втянет верст за сорок,

возмужав, за девяноста втянет,

в ярости и далее достанет.

Рубанув, отсек Хирмас от тела

руку левую и тоже вбросил

в Средний мир и там она очнулась

в стороне, что за страною смерти[43], —

духом злым, кого Ширэм Мината[44]

не без страха называют люди.

Вырубивши грудь Атан Улана,

Хан Хирмас ее с небес закинул

в Средний замбн — и она упала

посреди Хонин Хото, в пустыню,

близ Шара далай, на побережье.

Там, у желтоводья, грудь Улана

обернулась Абарга Сэсэном[45] —

многоглавым злобным мангадхаем[46]

что укрылся в шалаше квадратном:

каждая стена гляделась острой

и в длину — шестндесятнвсрстной.

Но на этом дело не кончалось:

ногу правую Атан Улана

Хан Хирмас забросил в Средний замбн —

старшей Енхобой[47] она там стала.

Ленин нога Атай Улана

в Среднем замбн тоже оказалась —

средней Енхобой она там стала.

Голень левая Атай Улана

младшей Енхобой оборотилась.

Толстый черный зад Атай Улана

тоже был заброшен в Средний замбн.

Там, в стране Хонин Хото пустынной,

толстый черный зад Агай Улана

Лобсогоем[48] черным мангадхаем

обернулся — младшим братом этих

трех зловредных Енхобой, которых

трудно было превзойти в коварстве.

Лобсогой был жаден и завистлив,

ездил он на скакуне особом:

злобном и железно-синей масти…

Вот с Атай Уланом что случилось,

вот что в небесах произошло.

Но на том не прекратилось зло…

Сколько лет минуло, неизвестно,

сколько зим прошло, неисчислимо.

Но в долине Морэн[49] возле моря,

что звалось Мунхэ далай[50], а также

и в Хатан[51] —долине подле моря,

что звалось Хара далай[52], где было

рядом пастбище степное Найжан[53],

родились три гугэшиискнх[54] хана.

Старшин хан — с большим конем соловым

но наружности слоноподобным,

с головой седой и побуревшей,

с тросточкой серебряной граненой,

в белой шапке и в дэгэле[55]белом,

сшитом из узорчатого шелка,

предназначенный учить и людям

открывать пути в страну преданий,—

назывался он Саргал нойоном[56].

Средний хан — с конем неутомимым

стрело-синей[57] масти, обменённым

на сто двадцать лошадей нагульных —

предназначенный учить и людям

открывать глаза на тайны жизни

хан Хара Сотоном[58] назывался.

Младший хан — счастливый, многодетный,

щедрый, — Сэнгэлэном[59] назывался.

Он-то всех нужнее оказался.

В это время засуха настала —

ветки на деревьях стали вянуть,

вечная трава вся пожелтела,

реки у истоков пересохли.

Стала чашка с чистою водою

стоить больше денег, и болезни

на людей несчастных навалились.

Шарагшахан[60], старая шаманка,

собрала в надтреснутую чашку

слезы и слюну людей окрестных,

из детей взяла невинных самых —

девочку и мальчика — па помощь.

С ними Шарагшахан сотворила

действо прнношенья: усадила

их и то, что собирала в чашке,

поднесла творцам судеб и жизни —

старшему из тэнгри Хан Хнрмасу,

Шутэгтэ бурхану и, конечно

бабушке Манзан Гурмэ, взрастившей

тысячу небесных великанов,

тысячу властительных бурханов.

Подношенье Шарагшахан к небу

поднялось и ко дворцу прилипло

Хан Хирмаса — бело-серебристый

тот дворец главнейшего из тэнгри

наклонился к северо-востоку.

Хан Хирмас Манзан Гурмэ поведал,

что с его жилищем приключилось.

Бабушка Манзан Гурмэ раскрыла

Книгу Судеб — и сказала Книга,

что для ханов тугэшннскнх нынче

страшное настало время: вскоре

может род великий их прерваться,

потому что за день в Среднем замби

лошадей по тысяче сдыхает,

потому что за ночь в Среднем замби

мрет по тысяче простой народ, —

всем конец от засухи грядет

И сказала бабушка Хнрмасу:

“Искренно поведала мне Книга,

что скорее к тугэшннским ханам

надо посылать кого-то с неба,

чтобы род великий их продолжить!”

Хан Хирмас пошел домой и сына

старшего Заса Мэргэна начал

уговаривать сойти на землю.

“Нет, — сказал Заса Мэргэн, — не стану

в Средний замби я сходить, к людишкам:

не хочу быть иссеченным ливнем,

не хочу пронзённым быть стрелою.

Лучше младших братьев посылайте!”

К Бэлиггэ Хирмас пришел и начал

уговаривать сойти на землю,

но и средний сын не внял резонам —

к младшему пойти отца заставил.

Но Хахар ответил, как отрезал:

“Не хочу арбы святой отцовской

прятать[61]— не сыновье это дело!”

К Бэлигтэ тогда Хирмас вернулся —

и когда иссякли уговоры,

и когда окрепли заверенья,

сын к словам отца свой слух направил,

но свои условия поставил.

“Дашь ли ты мне то, что попрошу я?

Дашь ли то, что сам высоко ценишь?

Дашь ли, без чего не обойдешься?..”

“Дам! Проси!”— отец заверил сына.

Бэлигтэ сказал тогда Хирмасу:

“Дашь ли брата мне Заса Мэргэна —

воина небесного, который

скакуном особенным владеет,

в беге лёту сокола подобным?”

“Дам, конечно!” — Хан Хирмас ответил.

“Дашь ли трех моих сестер-заступниц?”

“Дам! Бери!” — отец ответил сыну.

“Дашь ли своего коня гнедого

с притороченным к седлу оружьем?”

“Дам”, — подумав, Хан Хирмас ответил.

“Дашь ли мне ты белую тростинку,

наделенную небесной силой,

чтоб Саган далай[62] смог укротить я?”

“Да возьми!” — Хирмас ответил сыну.

“Дашь ли ты мне желтую тростинку,

“Дашь ли ты мне черную тростинку,

наделенную волшебной властью,

чтоб Шара далай смог усмирить я?”

“Да бери!” — Хирмас ему ответил,

наделенную нездешней силой,

чтоб Хара далай смог приручить я?”

“Дам!” — ответил сыну небожитель.

“Дашь ли ты мне синюю тростинку,

наделенную великой силой,

чтоб Хухэ далай[63] смог покорить и?”

“Дам, вес дам тебе!” — Хирмас ответил.

“Дашь ли ты мне палочку с целебной

силою — прикладывать к затылку?”

“Дам, конечно!” — Хаи Хирмас ответил.

“Дашь ли мне ты красный камень задай[64],

что над тысячью ненастий властен?”

“Дам, конечно дам!” — отец ответил.

“Дашь ли мне девицу Наран Гохон[65]?”

“Д-дам, пожалуй дам…” — Хирмас ответил.

Все заполучивши, в чем нуждался,

в Средний замбн Бэлигтэ собрался.

Чуть пониже голубого неба,

чуть повыше облаков нестойких

на вершине Элисте[66], сиявшей

над Страною Жаворонков[67] теплой,

Бэлигтэ заставил Наран Гохон

серо-пестрым жаворонком песни

распевать, а сам с Заса Мэргэном,

взяв сестер-заступниц, опустился

в Средний замби, где родиться должен

для иной — земной и тяжкой жизни.

Трубочкой серебряной волшебной

Бэлигтэ повысосал туманы

из владений тугэшинских ханов,

с помощью той трубочки болезни

сдул он в Мульсэтэ далай[68], а после

вещий сон послал Саргал нойону,

старшему из тугэшинских ханов.

Сон разгадан был, как предсказанье:

чуть пониже облачного неба,

чуть повыше облаков нестойких

серо-пестрый жаворонок песни

распевает на горе — возьмите

эту птицу и с горы спустите,

и в своем жилище поселите.

С жаворонком беды прекратятся,

смех и радость к людям возвратятся.

Встал наутро старший хан пораньше,

взял из барабанов самый громкий —

в золотой свой барабан ударил

и призвал народ идти к вершине.

Вот пришли и видят: распевает

серо-пестрый жаворонок — песни

весь окрестный мир преображают.

Сам Саргал нойон спустить пытался

жаворонка с той горы — не вышло.

Тут Хара Сотой сказал: “Придется

мне упрямой птицею заняться!”

И Саргал нойон с ним согласился.

Взял Хара Сотой стрелу и сунул

под собаку, что с семью щенками

только что рождёнными лежала,

сунул ту стрелу под желтый войлок,

что был скатан женскими руками, —

так он заземлил стрелу, придав ей

темную, особенную силу.

И затем стрелу послал из лука

так, чтоб та над головою птицы

просвистела, — это Наран Гохон

сделало земной и побудило

к людям с горной вышины спуститься.

Люди головами закачали:

неземных красавиц нс встречали.

“Надо замуж бы за Сэнгэлэиа

нам отдать красавицу с вершины.

Надо ей в приданое корову

дать, но замухрышку и хромую.

Надо дать котел с надбитым краем.

Надо травяной шалаш построить,

чтобы молодые там укрылись.

Если ввергнем молодых в изгнанье,

то у ханов тугэшинских снова

род продлится — жизнь счастливой станет.

Но чтоб стало так, еще придется

вывихнуть девице этой руку,

выбить глаз один, а также ногу

поломать, — тогда изгнанье будет

благостным для тугэшинских ханов.

Но свершить такое зло во благо

я, как старший, не имею права”, —

так сказал Capi ал нойон, стесняясь

слов своих и к брату обращаясь.

“Я свершу за брата все, что надо!

Я сдержу свое мужское слово!” —

так сказал Хара Согон и ловко

вывихнул он Наран Гохон руку,

выбил глаз один, а после ногу

поломал — и наскоро, без свадьбы,

выдал замуж бедную калеку

за родного брата Сэнгэлэна

и отвез их в травяной шалашик.

Ночь пришла, и с мужем Паран Гохоп

спать легла, от боли утомившись,

и, забывшись в муках, задремала.

А когда, очнувшись, одеяло

подняла, то ощутила: боли

будто нс бывало, руки, ноги,

глаз, — вес оказалось снова целым.

Вышла из жилища Нарап Гохоп,

видит: снег лежит с сорочью лапку[69],

а от шалаша в тайгу уходит

след неторопливый горностая,

будто за собою приглашая.

Побрела по следу Наран Гохон,

повели следы ее к вершине

Элмстэ — все дальше и все выше.

В чаще след от лапок горностая

следом человеческим продлился:

будто шел тут великан, чья пятка

шириной в аршин, а шаг длиною

в сажень, — так и ко дворцу под небом

подвели следы, и Наран Гохон

заглянула в щелочку над дверью

Видит: там, в серебряном чертоге,

Шутэгтэ бурхан сидит на троне,

рядом Хан Хирмас снимает обувь,

стряхивая снег с себя, бормочет:

“Вот по сырому снегу походил…

Вот набродился, ноги промочил…”

Видя старших тэнгри, Наран Гохон,

позабыла все земные муки —

в радости обратно побежала.

Стала жить в согласье с Сэнгэлэном,

сросшиеся в переломах руки,

сросшиеся в сломах ноги больше

болью никогда нс докучали.

И земную жизнь свою она

стала длить, как добрая жена.

Сколько дней минуло? — неизвестно;

сколько месяцев? — как видно, десять[70].

Как-то раз был Сэнгэлэн в отлучке,

и случилось чудо с Парам Гохон:

голос в чреве у нее раздался.

“Мама, ты на голове, молю,

шапку звездно-белую свою

чуть приподними-ка, говорю!” —

голос был младенческий, но властный.

Правою приподняла рукою

шапку звездно-белую — и тут же

из макушки Наран Гохон вышла

чья-то чистая душа и к небу

поднялась, не оставляя следа.

Правою рукою придержала

шапку — и сейчас же из подмышки

правой тоже выскользнула чья-то

чистая душа и взмыла к небу.

Левою рукою придавила

шапку к голове своей — и тотчас

из подмышки левой вышла чья-то

чистая душа, взвиваясь к небу.

А потом о пупке защекотало —

и оттуда вскоре вышла чья-то

чистая душа и в небо взмыла.

Наран Гохои все в новинку было.

Снова голос в животе раздался,

с повои силой обещался кто-то:

“Вот теперь по мере золотой[71]

я рожусь, чтоб долг исполнить свой!”

Оказалось, что у Наран Гохои

прежде из макушки появился

сын — Заса Мэргэн, а из подмышек

и пупка на свет явились сестры —

три сестры, заступницы за братьев[72].

А еще поздней у Наран Гохои

кости стали ныть, зудиться стали

волосы — и точно в срок родился

бойкий, с громким голосом младенец.

Спеленали, вынесли ребенка

и у северной стены жилища

положили — мальчик всю полянку,

всю траву у шалаша испачкал.

На восточной стороне, на южной

то же безобразье повторилось.

Наран Гохои попросила мужа:

“Отнеси, поставь его на горку!”

Сэнгэлэн отнес на горку сына

и оставил на траве под солнцем.

Мальчик там поерзал и поплакал

так, что детский плач его донесся

до земли хромых недобрых духов[73]

А потом он, всхлипывая, начал

расставлять силки вокруг — и вскоре

семьдесят их, наживив, поставил,

и добычи ожидать оставил.

Услыхала горький плач ребенка,

усмотрела мальчика на горке

черная, с быка-трехлетка ростом,

мышь подземная и так сказала:

“Не простой младенец это хнычет —

с огоньком в глазах[74] ребенок плачет,

надо бы его мне попроведать —

крови из груди его напиться.

И пришла, вынюхивая жертву,

но в силки сама же и попалась.

А ребенок взял свой кнут ременный,

тамарисковый[75], где восемнадцать

острых жил, и начал, иссекая,

черную наказывать злодейку —

всю долину мелкими кусками

тон огромной мыши он заполнил.

И сказал: “Отныне и навечно,

мыши, вы не станете крупнее!”

А еще сказал: “Однако, первый

враг повержен!” — и заснул на горке

в колыбели, золотой от смолки.

Все наутро снова повторилось,

все как прежде было: все пеленки,

всю траву за шалашом испачкал

мальчик — и его опять на юрку

отнесли, и он силки расставил

возле шалаш», и начал плакать.

Желтая оса, величиною

с голову коня, тогда сказала:

“Не простой ребенок это хнычет,

надо малыша мне попроведать —

кропи из груди его напиться…”

Прилетела, к малышу спустилась

и в силки, запутавшись, попалась.

И опять кнутом своим ременным

мальчик начал иссекать злодейку —

всю долину мелкими кусками

желтой кровопийцы той заполнил.

И сказал: “Отныне и навечно,

осы, вы пребудете такими:

никогда не будете крупнее!”

победил врага!” — ив колыбели

мальчик но-младенчески вздохнул

и, забыв о сделанном, уснул.

Все назавтра снова повторилось,

все как прежде стало: от жилища

мальчик отнесен был на поляну,

чтоб в дому не пачкался, не плакал, —

и опять он там силки расставил,

и расплакался с такою силой,

что в земле хромых недобрых духов

плач его перебудил чудовищ.

Там комар величиною с лошадь

гак сказал: “Ребенок бойкий хнычет,

надо бы мне полететь к младенцу —

крови из груди его отведать…”

Прилетел и сам в силки попался —

и малыш кнутом своим ременным

в восемнадцать острых жил принялся

щёлкать великана-кровопийцу.

Искрошил злодея и воскликнул:

“Комары, отныне и вовеки

больше вы не будете крупнее,

чем вот эти крошки!” — и забрался

в колыбель, и спал — не просыпался.

Выспался малыш — и снова шибко

выпачкал пеленки и округу.

Вынес сына Сэнгэлэн на горку,

чтоб его там ветерком обдуло.

Сумерки сгустились, солнце село.

Мальчик тихо встал из колыбели,

черный котелок нашел, наполнил

вшами черными, и на пречерном

лончаке[76] поехал — оказался

у Хара далай, где воды были

самой черной черноты чернее.

Мальчик разложил костер и начал

черных вшей варить в котле широком.

Семеро огромных черных духов

подошли к нему со страшным шумом:

“Тут зачем сидишь и что ты варишь?” —

злые духи мальчика спросили.

Он ответил: “Вы живете плохо,

потому и с неба к вам спустился,

чтобы с вами в мире жить и в дружбе”.

Семеро огромных черных духов

отвечали: “Дружбы быть не может,

потому что у тебя, младенец,

кости и вкусны, и маслянисты,

потому что у тебя, ребенок,

мясо и наваристо, и сочно”.

“Нее равно, — сказал он, — буду с вами

в Среднем замби дружно жить и мирно”.

Семеро огромных черных духов

приказали: “Если дружбы ищешь,

то на черном лончаке попробуй

обскакать Хара далай, пока мы

глазом раз-другой моргнуть сумеем,

а не то мы съесть тебя посмеем”.

Сел малыш на лончака — и глазом

семеро огромных черных духов

не успели поморгать, как мальчик,

обскакав Хара далай, вернулся.

“Ты подходишь нам!” — ему сказали

семеро огромных черных духов

и присели к котелку, чтоб вдосталь

варевом тем черным насладиться.

А когда пошли они все вместе,

то малыш сказал: “Вы, как земные,

впереди меня идите к морю”.

И тогда он взял свой кнут ременный,

тамарисковый, где восемнадцать

острых жил, и по морю ударил —

и рассек Хара далай, и в бездну

семеро огромных черных духов

опустились и на дне остались.

Черную волшебную тростинку

вынул мальчик и взмахнул — и море,

страшное Хара далай, со скрипом

в берега свои опять вернулось

и над злыми духами сомкнулось.

Проводивши духов долгим взглядом,

прошептал малыш: ”Отныне вечно

будет вам Хара да лап темницей:

никогда не выйти вам оттуда

и не причинить урона людям!”

Радуясь, что первую опасность,

первого врага огромной силы,

первый год живя в Срединном замби,

победил смекалкой и уменьем,

мальчик сел па лончака у моря

и вернулся снова к колыбели,

и пеленками тепло укрылся,

и до солнца спал — не пробудился.

На рассвете Сэнгэлэн ребенка

на поляне отыскал, доставил

к матери, а к вечеру тот снова

все, что мог, в жилище перепачкал,

уши всем забил несносным плачем.

Вновь малыш был отнесен на горку.

Ночью мальчик встал из колыбели,

желтый котелок нашел, наполнил

вшами желтыми, и на прежелтом

лончаке поехал — оказался

у Шара далай, где воды были

самой желтой желтизны желтее.

Мальчик разложил костер и начал

желтых вшей варить в котле широком.

Семеро огромных желтых духов

подошли к нему со страшным шумом:

“Тут зачем сидишь и что ты варишь?” —

злые духи мальчика спросили.

Он ответил: “Вы живете худо,

потому я к вам спустился с неба,

чтобы с вами в мире жить и в дружбе”.

Семеро огромных желтых духов

отвечали: “Мира быть не может,

потому что у тебя, младенец,

кости и мягки, и маслянисты,

потому что у тебя, ребенок,

мясо и наваристо, и сочно”.

“Все равно, — сказал он, — буду с вами

в Среднем замби дружно жить и мирно”.

Семеро огромных желтых духов

приказали: “Если дружбы ищешь,

то на желтом лончаке попробуй

обскакать Шара далай, пока мы

глазом раз-другой моргнуть сумеем,

а не то мы съесть тебя посмеем”.

Сел малыш на лончака — и глазом

семеро огромных желтых духов

не успели и моргнуть, как мальчик,

обскакав Шара далай, вернулся.

“Ты нам подойдешь!” — ему сказали

семеро огромных желтых духов

и присели к котелку, чтоб вдосталь

варевом тем желтым насладиться.

А когда пошли они все вместе,

то малыш сказал: “Вы, как земные,

к морю впереди меня идите”.

И тогда он взял свой кнут ременный,

тамарисковый, где восемнадцать

острых жил, и по морю ударил —

и рассек Шара далай, и в бездну

семеро огромных желтых духов

опустились и на дне остались.

Желтую волшебную тростнику

вынул мальчик и взмахнул — и море,

страшное Шара далай, со стоном

в берега свои опять вернулось

и над злыми духами сомкнулось.

Проводивши духов долгим взглядом,

прошептал малыш: “Отныне вечно

будет вам Шара далай темницей:

никогда не выйти вам оттуда

и не причинить несчастья людям!”

Радуясь, что он врага второго

на втором году существованья

победил, малыш у моря

сел на лончака и в путь обратный

тронулся, а после в колыбели

с головой пеленками укрылся,

и до солнца спал — не пробудился.

Стал он что ни день приподниматься,

стал ходить учиться, из пеленок

вырос, говорить пытаться начал, —

на глазах мужал и распрямлялся

этот удивительный младенец.

И тогда Саргал нойон приехал

навестить улус родного брата

и узнать, как обжились в изгнанье

Сэнгэлэн с женою Наран Гохон.

Он увидел, что у них чудесный,

солнечный ребенок народился.

И сказал Саргал нойон: “Настало

время счастья — можно возвращаться

вам обоим в ханское жилище.

А ребенка своего отдайте

мне — я выращу его, как надо”.

Сэнгэлэн с женою Наран Го хон

сына старшему в роду отдали,

чтобы воспитал его, как должно[77].

Посадил Саргал нойон ребенка

пред собою на седло — и мальчик

всю полу переднюю дэгэла,

шелкового ханского халата,

где пообмочил, а где загадил.

Посадил Саргал нойон ребенка

позади себя — и снова мальчик

заднюю полу его дэгэла

всю непоправимо перепачкал.

И Саргал нойон, как ни ругался,

но вонючим до дому добрался.

У старейшины большого рода,

у Саргал нойона было двое

сыновей: Алтай Шагай[78] и младший

сын Мунгэн Шагай[79], а третьим сыном

стал ребенок бойкий Сэнгэлэна:

Сопляком Нюргаем[80] называли

мальчика в дому Саргал нойона.

Всем троим Саргал нойон однажды

поручил телят пасти — их было

семьдесят упрямцев годовалых.

И Сопляк Нюргай двух старших братьев

начал уговаривать: “Давайте

мы забьем хоть одного теленка —

наедимся мяса хоть однажды,

а ведь мерзнем здесь и голодаем…”

Братья отвечали: “Мы боимся:

мать с отцом рассердятся за это…”

Но Сопляк Нюргай их успокоил:

“Это не печаль — набьем травою

шкуру и на чучело прикрикнем,

и увидите, что дальше будет!”

“Ну, тогда давай!” — сказали братья.

В стаде отловил Нюргай теленка,

ухватил за хвост и резко дернул —

так он тушу вытряхнул из шкуры.

Шкуру наш Нюргай слегка расправил

и, набив травой потуже, крикнул:

“Эй, кургузый, тощий, кыш отсюда!*’ —

чучело теленка, встав на ножки,

к остальному стаду ускакало.

Стали братья пировать, и младший

сам обгладывал худые кости,

а хорошие все старшим братьям

отдавал, — и так вот пастушата

понемногу слопали все стадо.

Как-то мать[81], увидевши Нюргая —

как он воду пил сырую жадно,

удивилась: “Сын, откуда жажда?”

Ей Сопляк Нюргай сказал: “Мы утром

с братьями последнего теленка

съели: жирный был — отсюда жажда”.

Женщина в сомненье: “Неужели?

Я коров доила — тот теленок

рядом прыгал, мать сосать пытался…”

Сын сказал: “А мы травою шкуры

набивали — и пускали в стадо

чучела, они там и резвились…”

“Неужели?!” — женщина вскричала,

побежала к стаду и, увидев,

что у всех телят торчит из зада

старая трава, она затычки

повыдергивала — и телята

шкурами пустыми обернулись.

Разозлилась мать — и трем обжорам

закатила яростную взбучку.

Если бы отец не заступился,

то она бы сыновей забила:

так ее их шалость возмутила.

А Саргал нойон сказал: “Три сына

у меня — три батора достойных:

если укрощать пригон придется,

то кого позвать, всегда найдется!”

Поутру Саргал Алтан Шагая

попросил с собой поехать, чтобы

поглядеть китайские посевы[82].

Сел он на быка-четырехлетку

без кольца в носу — на ездового,

шильями, что к сапогам приладил,

ткнул того под брюхо, и дорога

привела их в лес высокостройный.

И спросил отец Алтан Шагая:

“Как ты думаешь, что можно сделать

из деревьев этих гладкоствольных?”

Сын ответил: “Ну, дома, конечно,

городьбу и всякие постройки”.

Выехали в степь, и снова к сыну

подступил отец: “Что можно сделать

с этим вот отменно ровным местом?”

Сын ответил: “Распахав, засеять”.

Из куста вдруг выпорхнула птичка,

бык перепугался и подпрыгнул —

и Саргал нойон с него свалился:

на земле лежит, как будто мертвый.

Сын захныкал: “Поднимись, отец мой!”

и, наплакавшись, домой вернулся.

Встал Саргал нойон и так подумал:

“Видно, этот вряд ли пригодится,

если час придет — война начнется,

если укрощать врагов придется…”

Поутру Саргал Мунгэн Шагая

попросил с отцом поехать, чтобы

поглядеть китайские посевы.

Сел он на быка-четырехлетку

без кольца в носу — на ездового,

шильями, что к сапогам приладил,

ткнул того под брюхо, и дорога

привела их в лес высокостройный.

И спросил отец Мунгэн Шагая:

“Как ты думаешь, что можно сделать

из деревьев этих гладкоствольных?”

Сын ответил: "Ну, дворцы, наверно,

всякие постройки понаставить".

А в степи опять спросил он сына:

"Что бы с этим местом можно сделать?"

Сын ответил: “Чем-нибудь засеять”.

Из куста опять вспорхнула птичка,

бык перепугался, вбок отпрыгнул —

и Саргал нойон с него свалился:

на земле лежит почти как мертвый.

Сын вскричал: “Эй, поднимись, отец мой!” —

и, обняв родителя, заплакал:

приподнять не смог и удалился.

Встал Саргал нойон и так подумал:

“Видимо, и этот не сгодится,

если час придет — война начнется,

если мстить убийцам нам придется…”

Поутру он Сопляка Нюргая

попросил поехать вместе, чтобы

поглядеть китайские посевы.

Сел он на быка-четырехлетку

без кольца в носу — на ездового,

шильями, что к сапогам приладил,

ткнул того под брюхо, и дорога

привела их в лес высокостройный.

И спросил Саргал нойон Нюргая:

“Как ты думаешь, что можно сделать

из деревьев этих гладкоствольных?”

И Нюргай отцу ответил: “Можно

города и крепостные стены

возвести — защиту от набегов”.

А в степи Саргал спросил Нюргая:

“Что бы здесь удобно было сделать?”

Сын сказал: “Здесь хорошо сражаться —

красной кровью заливать округу,

черной кровью наполнять овраги,

чтобы враг сюда ходить боялся”.

Из-под ног быка опять вспорхнула

птичка — снова бык перепугался

и отпрянул, уронив Саргала

наземь, и Саргал нойон, как мертвый,

на траве лежал, не шевелился.

Сын вскричал: “Вставай, отец, скорее!”

Но отец лежал, не поднимался.

Сын воскликнул: “Встань, отец!” — и снова,

в третий раз, отцу сказал, погромче.

Но Саргал нойон все притворялся.

И тогда свой кнут ремённый

тамарисковый, где восемнадцать

острых жил, схватил и с грозным видом

побежал к китайцам, чтобы их

научить, как уважать других.

“Если бы не ваши пашни тут,

не сидела птица бы в кусте!

Если не вспорхнула бы она,

не отпрянул бы пугливый бык!

Если бы нс сбросил он отца,

мой отец не умер бы теперь!

Гак несите моему отцу

погребальный шелковый наряд —

я его собрался хоронить!” —

и Сопляк Нюргай, грозя расправой

и кнутом, так напугал китайцев,

что они одеждою из шелка

одарила мертвого Саргала.

И Нюргай прибрал отца, как должно,

тело уложил его, как надо,—

и возжег огонь под ним последний,

как велит обычай погребальный[83].

Загорелись, затрещали сучья,

пламя обняло Саргал нойона.

“Ой, горю, горю!” — вскричал покойник

и вскочил, забывши притворяться.

“Если станет оживать умерший,

то его потомкам худо будет!” —

так сказав, Нюргай отца обратно

водворил: в костер забросил снова.

И тогда Саргал нойон взмолился:

“Сын, спаси отца! Не буду больше

искушать тебя! Не дай сгореть мне!”

И Сопляк Нюргай Саргал нойона

вынул из костра, с одежды пламя

посбивал, — ив степь они пустились,

там быка пугливого поймали

и домой верхом на нем вернулись,

так что до заката обернулись.

Начал собираться в путь неблизкий,

начал к сватовству дары готовить

средний брат Саргала, но с собою

не хотел Хара Сотой Нюргая

брать из-за его крутого нрава.

А невеста — дочь Турушхэй-хана[84]

Яргалан[85] — была стройна, красива:

дом ее желанья не наполнят,

в зеркале краса не уместится,

вечного она достойна счастья.

Триста конных баторов — вот свита

жениха, и в путь Хара Сотона

проводил Саргал, ему желая

с молодой женою возвратиться.

А за этим пышным караваном,

не спросив у дяди разрешенья,

выехал Нюргай — и так, скрываясь,

ехал, на глаза не появляясь.

Хоть сложны, опасны переправы,

путники перебредают реку;

хоть долга, извилиста дорога,

путники се одолевают.

Караван вступил в такую местность

где ни леса нет, ни пня сухого.

Свой огонь, что вез тогда с собою[86],

вздул Нюргай — и собирался пишу

на костре, как все в пути, готовить.

Баторов Хара Сотой отправил:

“Поглядите, что там жжет бедняга!”

Посланным же так Нюргай ответил:

“Дальше есть Долина Сёдел — путник

в ней всегда себе седло отыщет”.

Баторы вернулись и сказали,

что седло — растопка у Нюргая,

и что невдали Долина Сёдел.

И Хара Сотой распорядился:

“Я об этом же и сам подумал.

Седла поскорее разрубите

и костры пожарче разожгите!”

Поутру искать Долину Сёдел

поскакали баторы, но тщетно:

ни у голых гор, ни на равнине

сёдел никаких не отыскали.

А Сопляк Нюргай свою лошадку

подседлал и не спеша поехал —

но теперь уж не таясь, не сзади,

а намного впереди всех прочих.

Прочие же на конях без седел

за Нюргаем кое-как трусили.

Снова ночевать настало время —

снова над костром Нюргай хлопочет,

дым по всей округе распуская.

И опять Хара Сотой посыльных

направляет, чтобы разузнали,

где он дров набрал среди пустыни.

Посланным Нюргай признался: “Рядом

есть Долина Луков, и прохожий

там всегда отыщет лук и стрелы”.

Баторы вернулись и сказали,

что Нюргай сжигает лук и стрелы

и что рядом есть Долина Луков.

И Хара Сотой сказал посыльным:

“Я об этом только что подумал.

Луки поскорей со спин снимайте

и костры пожарче разжигайте”.

Поутру искать Долину Луков

поскакали баторы, но тщетно:

ни у дальних гор, ни на равнине

стрел и луков не было в помине.

Так, без луков и без стрел в колчанах,

на конях, оставшихся без сёдел,

доблестный отряд Хара Сотона,

плача и страдая, потащился

дальше — по сплошному бездорожью.

А Нюргай, на скакуне красуясь,

лук и стрелы сохранив для битвы,

а седло — для быстролетной скачки,

ехал впереди того посольства.

Хоть сложны, опасны переправы,

путники одолевают реку;

хоть долга, извилиста дорога,

путники к своей приходят цели.

Вот уж и земля Турушхэй-хана

показалась им из-за тумана.

Прискакавши к ханскому жилищу,

привязав копя у коновязи,

приступил Хара Сотой к особой

церемонии — он по-хатанскн,

поздоровался, потом по-хански

поприветствовал Турушхэй-хана.

И Турушхэй-хан Хара Сотона

проводил к почетнейшему месту.

Стол из золота гостям накрыл он —

яства необычные поставил,

стол из серебра гостям накрыл он —

угощенья разные представил.

Вот попили гости и поели,

и Хара Сотой сказал степенно:

"Как жених на свадьбу, к вам приехал —

речь о сватовстве хочу вести я!”

И Турушхэй-хан ему ответил:

“Если поведем о том беседу —

лучшую родню найдем, наверно.

Если ты барана здесь зарежешь

и на всех собравшихся разделишь

во мгновенье ока, то, конечно,

станешь мне тогда желанным зятем!"

Взял Хара Сотой барана — мигом

и зарезал, и раздал все мясо.

У собравшихся спросил хозяин:

“Всем ли, гости, мяса вам хватило?"

И Сопляк Нюргай спросил: “А сколько

у барана ляжек? Сто иль двести?

Мне вот целая одна досталась!"

И Турушхэй-хан сказал: “Дележка

оказалась слишком торопливой:

по лопатке, по стегну делил,

так что многих мясом обделил!.."

“Может быть, кому-нибудь другому

можно разделить еще барана?” —

молодой Нюргай спросил у хана.

“Можно, — тот ответил, — только честно!”

И Нюргай, зарезавши барана,

разделил тою в мгновенье ока

между всеми зваными гостями —

каждому он дал но равной доле.

И Турушхэй-хан приблизил гостя,

посадил его с собою рядом,

с ним повел хорошую беседу —

в лучшее родство вступил с Нюргаем,

зятем стать и сыном приглашая.

Наварил Нюргай наш гору мяса,

море он архи[87] нагнал, — и стали

па устроенной согласно свадьбе

пить и есть, шуметь и веселиться:

так три дня, три ночи пировали.

На четвертый день Нюргай с почтеньем

обратился к тестю: “Всем известно,

что в котле не может уместиться

кость берцовая, что чужеземец

вдалеке от родины тоскует,

и мечтает, как туда добраться, —

мне домой пора уж собираться,

в путь с моей женою отправляться[88]”.

Тысячу коней тут отловили,

тысячу повозок снарядили,

каждая серебряно-зеркальна,

каждая полна подарков разных.

Яргалан, чтоб ехать в земли мужа,

тоже собралась и нарядилась.

Вот Сопляк Нюргай с Турушхэй-ханом

по-хатански, а потом по-хански

попрощался и жену учтиво

проводил и усадил в повозку.

Свадебный, многоколесный поезд

сам Турушхэй-хан, сопровождая,

охранял и только на границе

собственных владений стал прощаться.

А Хара Сотой, не попрощавшись,

с тех торжеств обиженным убрался,

даже и на пир-то не остался.

Хоть сложны, опасны переправы,

путники перебредают реку;

хоть долга, извилиста дорога,

путники ее одолевают.

И Нюргай с женой своей приехал

к той реке, где с детства он плескался,

к той земле, где привелось родиться:

у Хатан-реки — на самом устье.

Во владениях Саргал нойона

караван его остановился.

Вышел сам Саргал нойон навстречу,

вывел всех домашних и прислугу.

В золотой он барабан[89] ударил —

с севера людей позвал приехать,

в барабан серебряный ударил —

с юга пригласил гостей на свадьбу.

Мяса наготовив чуть не с гору

и архи нагнавши чуть не с море,

он устроил свадьбу: пир великий,

как и полагалось — в честь женитьбы

сына пировать и состязанья

в силе, в скачках и в стрельбе из лука

проводить, — три дня там гости были:

ели-пили, пели-веселились,

на четвертый по домам пустились.

Начал вновь сбираться в путь неблизкий,

начал к сватовству дары готовить

средний брат Саргала, но с собою

не хотел Хара Сотой Нюргая

брать: ведь батор отобрал невесту —

дочь прекрасную Турушхэй-хана.

Нынче же Хара Сотой собрался

сватать в жены дочь Уланай-хаиа[90] —

светлоликую Урмай Гоохон[91],

что была, как верили в народе,

и стройна, и сказочно красива,

создана тремя Соржо[92] из света,

от луны сошедшего на землю.

Триста конных баторов — вот свита

жениха, и в путь Хара Сотона

проводил Саргал, желая брату

с молодой женою возвратиться.

И опять за этим караваном,

не спросив у дяди разрешенья,

выехал Нюргай — и гак, скрываясь,

ехал, на глаза не появляясь.

Хоть сложны, опасны переправы,

путники перебредают реку;

хоть долга, извилиста дорога,

путники ее одолевают

Так же и в дому Улаиай-хана

повторилось всё: рукопожатья,

ритуал приветствии и застолье…

Но на этот раз Хара Сотону

мысль пришла, как извести Нюргая.

Трех Соржо он пригласил и начал

уговаривать, чтоб те напали

на Нюргая ночью и убили

высосавши кровь его до капли.

Ночь настала, и Нюргай усталый

спать залег, но злые козни дяди

без вниманья не оставил он

и силки вокруг расставил он.

Покружились осы, пожужжали

и в силки Нюргая все попались.

Их поймал Нюргай, зажал в ладони

и пришел к окну Уланай-хана,

а те осы бились и жужжали.

Прилетели три Соржо к Нюргаю,

принялись над Сопляком кружиться

в виде трех желтейших ос ужасных,

высосать готовых кровь до капли.

И Уланай-хан сказал ему: “На волю

отпусти желтейших ос, прошу я!"

Но Сопляк сказал: “Ведь эти осы

не простые — то мои убийцы,

отпускать на волю их не стану!”

Тут Уланай начал торговаться:

“Стад и табунов хоть половину,

всех моих богатств хоть половину

забери, лишь ос моих не трогай!”

А Сопляк сказал: “Скот и богатства

принимаю, хоть и половину,

и, пожалуй, ос не задавлю я…

Но отдай ты мне Урмай Гоохон!”

Туз Уланай быстро согласился:

“Табуны, стада, мои богатства —

все твои, но ровно половина!

Отдаю тебе Урмай Гоохон!”

Так вот осы волю получили,

а Нюргаю девушку вручили.

Он вошел, как зять, к Уланай-хану,

он был встречен тестем с уваженьем:

поздоровался Нюргай по-хански,

поприветствовался по-хатански.

Сам Уланай Сопляка Нюргая

проводил к почетнейшему месту.

Стол из золота гостям накрыл он —

там мясные кушанья поставил,

стол из серебра гостям накрыл он —

там вино и сладости представил.

И Уланай-хан, забыв обиду,

с ним повел хорошую беседу —

в лучшее родство вступил с Нюргаем,

зятем объявил его и сыном.

И Нюргай забрал свою невесту,

и домой уехал после пира,

и был встречен он Сагал нойоном

с почестями, — на три дня и ночи

пир на родине его продлился.

А Хара Сотой молчал и злился.

Две жены Нюргая ночыо грели,

две жены Нюргая обнимали —

Яргалан прекрасная, а также

несравненная Урман Гоохои

в ласках и любовных играх были

поначалу с мужем неразлучны.

Но его сопливость вскоре стала

им надоедать, потом обрыдла.

“Лучше в бездну броситься с откоса,

чем с неряхой жить”, — решили жены.

На коня буланого уселись

сундулатом[93] и с горы помчались,

чтобы в черной пропасти разбиться.

Но скакун буланый вдруг осекся —

и застыл на месте: как ни били

бедного кнутом, а все без толку.

“Хорошенько бейте!” — вдруг раздался

позади коня веселый возглас.

Жены обернулись, пригляделись —

и увидели, что муж их держит

за ноги коня, у бездны лежа,

и скакун освободить не может

задние копыта и не в силах

сдвинуться, — так спас Нюргай от смерти

жен своих, в решениях поспешных.

Сундулатом жен домой доставил

муж, но без последствий все оставил,

хоть и было это против правил.

Ночью с ними спать Нюргай ложится,

но, проснувшись утром, не находят

жены рядом дорогого мужа.

Эго стало часто повторяться.

Женам не понравилось, что где-то

муж их что ни ночь, то пропадает.

Жены порешили притвориться

спящими и проследить за мужем.

Жены сами спали очень крепко,

потому-то им не удавалось

убедиться, где Нюргай ночует.

Жены взяли хитростью и спряли

шелковую нить[94], клубок которой

был как голова коня, — пришили

нить к дэгэлу мужа, чтобы ночью

размотался тот клубок, как встанет

муж и спящих жен своих покинет.

И, клубок в углу забыв, опять

жены улеглись спокойно спать.

Перед самым утром пробудились —

перед ними был клубок: он тихо

сам разматывался понемногу.

Вдоль по этой нити путеводной

жены побежали — перед ними

свежий след мужских сапог явился

и повел прямехонько к вершине

Элистэ — все дальше и все выше.

Там дворец прекрасный оказался.

Женщин след подвел к дворцу под небом,

те приблизились и с любопытством

заглянули в щелочку над дверью

Видят: там, в серебряном чертоге,

батор краснолицый и могучий

ходит, будто он в дому хозяин.

Если сзади посмотреть, то батор

светлую скалу напоминает,

а лицо — как будто человечье;

если спереди взглянуть, то батор

красную скалу напоминает,

а лицо — как будто человечье.

Женщины у двери притаились,

но па батора вовсю дивились.

Вот прекрасный батор повернулся,

вот через плечо он оглянулся —

и увидели внезапно жены

то, чего они не ожидали:

у красавца-батора под носом

грязь чернела — точно так темнела,

как у Сопляка Нюргая в жизни,

если забывал он утереться.

Яргалан с Урмай Гоохон и страхе,

что их муж увидит и накажет,

поскорей обратно побежали

и от страха, бедные, дрожали.

После этого в Срединном замби

появился, опустившись с неба,

вещий конь гнедой, возил который

в Верхнем замби Бэлигтэ, — спустился

с изукрашенным седлом, с оружьем,

притороченным, как для похода.

И еще скакун спустился с неба —

сивый и крылатый[95], на котором

можно ездить только в Верхнем замби,

был седлом узорчатым заседлан,

в тороках он вез вооруженье.

А за скакунами опустились

с неба тридцать три великих мужа —

баторы, готовые для битвы,

огненным сверкающие взглядом,

дорогим оружьем и нарядом.

Из дворца Абай Гэсэр[96] явился,

изукрашена была одежда

золотом и серебром, оружье

сталыо боевой так и сверкало.

Сел Гэсэр на скакуна гнедого,

вереницу баторов возглавил —

и с вершины Элистэ спустился.

Средний замбн он повдоль проехал

и в Хатан заехал, к устью речки.

Но владениях Саргал нойона,

своего отца, остановился —

людям в виде истинном явился.

Выбежал Саргал нойон навстречу,

вывел и домашних, и прислугу —

ханскую устроил встречу сыну.

В золотой он барабан ударил —

с севера людей позвал приехать,

в барабан серебряный ударил —

с юга пригласил гостей приехать.

К пиру мяса вынес чуть нс с гору,

и архи доставил чуть не с море —

и устроил праздник там великий,

как и полагалось в честь приезда

дорогого сына в дом отцовский.

И три дня там гостевали гости:

ели-пили, веселились там,

а потом пустились по домам.

Сколько дней минуло? — неизвестно;

сколько месяцев? — не подсчитали.

Как-то раз Гэсэр отцу признался:

“Скотское мне мясо надоело —

дичи захотелось мне отведать:

надо на охоту собираться”.

Баторам своим велел коня гнедого

привести и оседлать в дорогу.

Сам Гэсэр, попив-поев, принялся

обряжаться для большой охоты.

В зеркале, что с дверь величиною,

оглядел себя, чтоб ни соринки,

ни пылинки не было, а после

в зеркало, что шириною в локоть,

погляделся, чтобы ни пылинки,

ни соринки не было, — остался

всем доволен: хорошо собрался.

Вышел наш Абай Гэсэр из дома,

выбрал скакуна у коновязи,

вывел на подворье — оседлавши,

сел и повернул коня к предгорьям.

Северными склонами Алтая,

горными полянами Хухэя[97]

проезжал Абай Гэсэр по дебрям —

дни и ночи там искал он зверя.

Долго был охотник на охоте,

но из носа даже малой мыши

наземь ни кровинки не упало:

никого в тайге он не увидел.

И тогда Абай Гэсэр подумал:

“Может, Небо[98] так следит за мной,

может, так Земля за мной следит,

чтоб я даже мыши не встречал,

а не то чтоб лось или марал

мне стрелой себя ударить дал!”

И когда он ехал по полянам,

и когда издыхал и сокрушался,

вдруг изюбрь из-за куста поднялся

и помчался в глубь тайги, спасаясь.

Поскакал Абай Гэсзр за зверем,

гиком скакуна бодря, а криком

беглеца рогатого пугая.

И когда он гнался, то увидел,

что наперерез ему из чащи

вылетел какой-то смуглый всадник.

Был скакун его огнисто-рыжим,

а седло — аж киноварно-красным.

Сам же всадник выглядел могучим:

зубы как лопаты, темей ликом,

черная коса[99] — по-за плечами,

лук бойцовский желтый — за спиною.

Смуглый всадник выстрелил и зверя

поразил стрелой, с седла рукою

ухватил — и прямо из-под носу

у Гэсэра выхватил добычу,

и одним прыжком пропал из виду,

нанеся великую обиду.

По чащобам и по горным склонам

поскакал Абай Гэсэр за дерзким,

И Гэсэр догнать его не может,

дотянутся до него не может.

закричал вдогон великим криком,

чтобы всадник тот остановился.

Но, глядит, догнать того не может,

дотянуться саблею нс может.

Разжевав волшебный камень задай,

выплюнул он жижу прямо в небо —

и упала наземь непогода

на три дня и на три долгих ночи.

Жуткая жарища наступила,

так что закипел навоз в загонах.

Всадник на коне огнисто-рыжем,

будто стужа сильная настала,

скачет, натянувши волчью шубу,

голову прикрывши лисьей шапкой,

сам весь белым инеем облеплен.

На три дня и на три долгих ночи

напустил Гэсэр ужасный холод,

навалил до нижних сучьев снега.

Бычий рог — тот крошится от стужи

лисий хвост — тот сразу отмерзает

Бычий рог — тот крошится от стужи

лисий хвост — тот сразу отмерзает

По сугробам тем неодолимым,

по тому нещадному морозу

всадник на коне огнисто-рыжем

мчится, будто их и вовсе нету:

летние одежды нараспашку,

голова без шапки, грудь открыта.

Посреди сугробов дерзкий всадник

палочку волшебную к затылку

приложил — и с двух сторон растаял

снеговой навал, и обнажилась

чистая земля для вольной скачки.

Всадника догнать Гэсэр не может,

дотянуться плеткою не может.

Бег не стих, покуда не открылся

берег моря, и покуда к морю,

что звалось Шара дал ай в народе,

всадника с его конем могучим

не прижал Гэсэр к прибрежным скалам.

Всадник на коне огнисто-рыжем

с берега скакнул и с громким плеском

опустился прямо в глубь морскую.

Соскочил с коня Гэсэр, оружье

снял и на луку седла повесил,

а гнедого привязал покрепче

у куста боярышника, чтобы

конь и отдыхал, и дожидался.

Рукава повыше засучивши,

полы у халата подобравши,

взял Абай Гэсэр за край то море,

приподнял, как полог, — и шагнул

в мир, куда тот всадник ускользнул.

Как на суше, там долины были,

как на суше, там вершины были,

как на суше, пастбища там были,

видимо, в долинах люди жили.

Трижды оглядевшись, осмотревшись,

вдалеке Абай Гэсэр увидел

от земли простертый в. поднебесье

к облакам — серебряный, квадратный

ханский дом-дворец с крыльцом высоким.

Около дворца, у коновязи,

Убыл привязан конь огнисто-рыжий —

не расседланный стоял, уставший.

К волшебству тогда Гэсэр прибегнул:

десять чаш пустил он вдоль ладони,

двадцать чаш затем пустил по пальцам —

и обрел магическую силу.

С силой той он одолел дорогу

по долине, с той волшебной силой

до дворца прекрасного добрался —

на крыльцо узорное поднялся

и в покоях ханских оказался.

Заглянул Гэсэр в одну из комнат—

за столом там на почетном месте,

два седые старика сидели:

муж с женою, справа перед ними

тот изюбрь лежал, из-за какого

был Гэсэр обижен и помчался

за лихим охотником в погоню.

А меж стариков на том почетном

месте восседал и сам обидчик —

дерзкий смуглый всадник, за которым

шел Гэсэр погоней, как за вором,

по лесам, степям и косогорам.

Обернулся к старику обидчик —

обратился смуглый всадник с речью:

“Ты, отец, мне говорил,

что на суше нет коня —

лучше моего, резвей,

что и воина там нет —

крепче и быстрей меня!

Но вот повстречался мне

из охотников один…

Если спереди взглянуть —

будто красная гора,

а рассмотришь губы, рот —

вроде это человек;

если сзади посмотреть —

будто светлая гора,

а увидишь губы, рот —

вроде вправду человек.

На своем гнедом коне

он охотился в тайге.

Я, чтоб испытать его,

разгоняю всех зверей —

за три дня охоты он

даже мыши не убил.

Сокрушался этот муж,

мол, не Небо ли с Землей

так следят за ним, что всех

прячут от него зверей?

Но вскочил один изюбрь —

вот, который тут лежит! —

и охотник вслед за ним

с диким криком поскакал.

Я изюбря бью стрелой,

я скачу наперерез,

я хватаю за рога

Этот черный человек

устремляется за мной,

устрашающе крича.

Напускает он жару —

я как в инее скачу,

насылает стужу он —

я как в зное, но лечу,

не даюсь ему догнать.

Оказалось, что мы с ним

силой-ловкостью равны.

Вот лишь черная моя

глянцевитая коса

стала серой, словно степь,

стала колкой, словно ёж”, —

и руками смуглыми принялся

косу гладить и заулыбался.

Старый человек на эти речи

стал ответствовать, как подобает

старшему и знающему много:

“Да, это верно: до сих пор на суше

твой конь был самым резвым и красивым,

а ты — всех удальцов ловчей и крепче.

Но слышал я, что с Неба к нам спустился

сын средний Хан Хирмаса-тэнгэрина.

Я был на празднике Баян Хангая[100],

тогда сам Эсэгэ Малан спустился,

сам Хан Хирмас спустился с ним на землю.

На состязаньях в скачке — Хан Хирмаса

гнедой скаку и был всех иных резвее,

на состязаньях в силе — Хан Хирмаса

сын средний Бэлигтэ стал самым первым.

И Эсэгэ Малан с Баян Хангаем,

и Хан Хирмас со мною обменялись

курительными трубками — так стали

мы сватами: серебряные трубки

залогом стали этого решенья.

“Кто рот удачливый имеет,

тот мясо лучшее есть будет,

кто плечи добрые имеет,

тот и одет получше будет”, —

с таким присловьем обменяли трубки,

с таким условьем, что тебя невестой

мы нарекаем сыну Хан Хирмаса,

разъехались мы от Баян Хангая.

А средний сын небесного владыки,

всех победив в борьбе, был удостоен

прозвания Бухэ[101] и стал известен

на небесах и на земле всем людям.

Затем тот сын небесный Хан Хирмаса

спустился с Неба, чтобы тугэшинским

трем ханам их владенья родовые

вернуть с их подданными и стадами.

Спустился с Неба он, чтоб верховодить

над прочими властителями мира,

чтоб усмирять врагов, богам и людям

несущих зло, потраву и погибель.

Спустился он, чтоб с Гал Дулмэ[102] сразиться,

чтоб с мангадхаем Абарга Сэсэном[103]

схватиться насмерть и, убив, явиться

к нам в облике Абан Гэсэра, — значит,

твой нареченный это: я-то знаю,

кого сегодня гостем принимаю”.

“Ты, отец, меня убил!

Ты, отец, во мне всегда

видеть мальчика хотел —

девочки не замечал!

Лишь сегодня увидал,

лишь сегодня разглядел —

девушку ты увидал

и невесту разглядел!

На скалу я поднимусь

и повешусь на сосне,

выбегу я на обрыв

и веревкой удавлюсь!” —

так она в слезах запричитала:

встала, заметалась, побежала.

Выбежав из ханского жилища,

выскочивши на крыльцо, девица

угодила в крепкие объятья

непреклонного Абай Гэсэра.

Тут Алма Мэргэн[104], со всею силой

от земли толкаясь, вырывалась,

но Гэсэр ловчее оказался —

удержал в руках свою невесту.

Всадница тогда, со всею силой

к небесам стремясь, освобождалась,

но Гэсэр сильнее оказался —

удержать сумел, заставил слушать.

Он сказал Алма Мэргэн спокойно:

“Дан тому, кто шел издалека,

дай тому, кто вдалеке рожден,

хоть воды, чтоб жажду утолить,

хоть кумыса, чтоб его почтить!” —

так, слова и силу применяя,

в дом ее заставил возвратиться

и вручил родителям девицу.

Старым старикам седоголовым

стал Гэсэр выказывать почтенье:

он отвесил им поклон по-хански

и приветствовал их по-хатански.

На почетном месте был усажен

и достойно принят гость могучий.

И Алма Мэргэн, роняя слезы,

стол для гостя золотой накрыла —

принесла изысканные яства,

стол затем серебряный накрыла —

выставила разные напитки:

там была архи, а с нею рядом

тарасун[105] вкуснейший, белопенный

и арзу с хорзой, как полагалось.

Сделала все быстро, ладно, чисто,

но при этом всхлипывала часто.

Обо всем, что перед этим было,

обо всем, что может статься после,

разговор повел Гэсэр искусно

Говорил он так, что появлялась

пенка на воде, исконно чистой;

излагал он так, что прорастала

травка на исконно голом камне.

Так слова красиво запивались,

так звучала речь его прекрасно,

что Алма Мэргэн смягчилась сердцем,

а потом и улыбаться стала.

И тогда Абай Гэсэр признался:

“Все, что вам сегодня я сказал,—

это свата вашего слова;

все, что я сегодня пожелал, —

это зять ваш будущий сказал!”

Звали старика Уга Лосоном[106],

знали все, что он морей властитель,

что по силе равен он бурханам.

Он Абай Гэсэру так ответил:

“Что ты поведал нынче нам — прекрасно,

что пожелал как воин ты — разумно.

Продолжим речи искренне и ясно —

и породнимся, чтобы не напрасно

прошла бы наша встреча в это утро!”

Так они сосватали девицу

и установили время свадьбы.

Зятем стал Гэсэр Уга Лосону,

прожил у него в дому три года[107].

У Алма Мэргэн дитя родилось —

то дитя с косою[108], подрастая,

бегало вокруг, преград не зная.

Где-то лося застрелив в чащобе,

к девочке пришел Гэсэр и дал ей

кость берцовую, что сам сварил он,

и нарочно подучил ребенка:

“К бабушке и дедушке пойди,

отнеси нм сахарную кость,

“К бабушке и дедушке пойди,

отнеси им сахарную кость,

но запнись для вида о порог —

упади, заплачь и так скажи:

“Человеку из иной страны

на чужбине долго жить нельзя,

лоси кость берцовую нельзя

затолкать в походный котелок!”

Девочка все сделала, как надо,

все сказала, но, упав, ушиблась

и заплакала: “Она большая,

эта кость, меня передолила…”

Бабушка тогда сказала внучке:

“Ты не плачь, о родине скучая,

скоро всей семьей домой вернетесь!”

Дедушка сказал: “Пусть уезжают,

а когда — пусть сами и решают!”

Отправляя молодых в дорогу,

отделил Лосон нм половину

собственных богатств и половину

табунов и стад больших и малых.

Провожая, так сказал: “Езжайте —

возвращайтесь на родную землю!”

И Абан Гэсэр домой поехал,

но пред тем, как прежде, засучивши

рукава и полы подоткнувши,

приподнял могучими руками

берег у Шара далай — и вывел

скот и табуны, и все семейство

из-под толщи вод морских на сушу,

где ласкало солнце взор и душу.

Вещий конь гнедой Абай Гэсэра

в это время отощал ужасно:

стоя там, где привязал хозяин,

с голоду земли три слоя выгрыз,

от жары потник пристал к хребтине,

а седло в потник вросло до рёбер.

И, пока стоял скакун, в колчане,

что повешен на луку Гэсэром,

стали птицы разные гнездиться

и птенцов своих там выводили.

Снял Абай Гэсэр седло, от рёбер

отслоил потник — и чисто вымыл

скакуна в воде животворящей,

напоил ею, пустил кормиться

на поляну с сочною травою.

Ожил вещий копь, легко заржал,

залоснился, глазом засверкал —

прежним боевым красавцем стал.

На коня Абай Гэсзр садится —

направляется домой, с собою

табуны, стада ведет, семейство

с караваном скарба перевозит.

Едет он в родительские земли,

где гнездиться жаворонки любят,

где лежит его долина Морэн,

где к Мунхэ далай ведет тропинка —

к водопою у скалы заветной.

Вот туда Гэсэр и прибывает,

и его Саргал нойон с великой

радостью встречает — обнимает

и в жилище сына приглашает.

После встречи сына в барабаны

поспешил Саргал нойон ударить.

В золотой он барабан ударил —

с севера людей позвал на свадьбу,

в барабан серебряный ударил —

с юга пригласил люден на свадьбу.

Мяса наварил немало: с гору,

выгнал он архи немало: с море, —

так решил отпраздновать женитьбу

сына своего Абай Гэсэра

на Алма Мэргэн непобедимой.

И когда Алма Мэргэн в жилище,

исполняя вековой обычай,

бросила в очаг немного жира[109]

то над почерневшими камнями

из-под рук хатан[110] трудолюбивой

выросло развесистое древо,

назревая добрым алым цветом,

одаряя всех теплом и светом

и красой всех радуя при этом.

Для своих трех жен прекрасноликих,

для своих красавиц круглощекнх

выстроил дворцы Гэсэр — для каждой

свой дворец возвел неповторимой.

На реке Хатан, в ее верховьях

у начала пастбищной долины,

был для Яргалан дворец построен —

верхом совершенства он смотрелся.

Также для Урмай Гоохон мужем

был дворец построен в середине

той долины, где Хатан струилась, —

чудом красоты он возвышался.

Для Алма Мэргэн своей строптивой

на реке Хатан, на самом устье,

белостенный был дворец отстроен —

как сокровище, он весь сиял.

Там Гэсэр частенько гостевал.

Воинство Гэсэра было сильным —

вооружены, непобедимы

воины Гэсэра были, в войске

тридцать три героя состояло,

что спустился с неба

на коне могучем белоснежном

по веленью Бударгы Сагана[111]

для великих битв и дел великих,

был Буйдэ Улан, сын Бомбохнна[112],

облаченный в светлые доспехи.

Следующий батор у Гэсэра,

что посланцем от Суйтэ Баяна[113]

и помощником в делах достойных

был назначен, опустился, сидя

на коне могучем, светло-рыжем,

сам Саган Бург[114] он назывался.

Следующий батор у Гэсэра

был Эржэн Шулма[115], который ездил

на коне кроваво-красной масти

и в седле, сверкавшем жарко-красно,

и который промаха не ведал

ни в стрельбе и ни в копьеметанье.

Следующий батор у Гэсэра

был Эрхэ Манзан[116], который ездил

на коне красно-огнистой масти,

а по возрасту почти что мальчик.

Следующий батор у Гэсэра

был Нэхур Нэмшур[117], что мог болезных

исцелять, а раненым в сраженье

возвращать здоровье, мощь и силы.

Следующий батор у Гэсэра

был особенный: он первым криком

до смерти пугал, вторым же криком

убивал, а третьим он на части

человека разрывал, при этом

сам Эрэ Хонгор[118] был ростом с палец.

Двадцать семь других — мастеровые:

плотники и кузнецы, при этом

все искусны и быстры в работе

так же, как в бою и на охоте.

Два земные дяди у Гэсэра —

два различных человека были.

Старший добрый дядя, обладавший

скакуном соловым и огромным —

по наружности слоноподобным,

был поджарый и седоголовый,

с тросточкой серебряной граненой,

в белой шапке и в дэгэле белом,

сшитом из узорчатого шелка;

предназначен был учить и людям

открывать пути в страну преданий, —

назывался он Саргал нойоном,

ставшим воспитателем Гэсэра.

Младший скакуном владел бегучим

стрело-сивой масти, обменённым

на сто двадцать лошадей нагульных;

предназначенный учить и людям

открывать глаза на все коварства,

дядя был завистливым и злобным

человеком с черною душою, —

он Хара Сотоном назывался.

Вот какой Гэсэру род достался.

Около Манзан далай, что трудно

оком охватить, на побережье,

сделав это море водопоем,

проживал Гэсэр, в долине Морэн

И долина Найжан для Гэсэра

пастбищем его скоту служила,

возродившийся для новой жизни

А Хатан, цветущая долина,

для могучего Абай Гэсэра

обиталищем его служила:

там он три дворца построил женам,

там он сам свое ордо[119] поставил.

Здесь был мир людей, куда спустился

с неба наш Абай Гэсэр великий,

чтобы что назначено — исполнить,

что Судьбой предсказано — изведать.

Но пока он жил и наслаждался

миром, что ему как дар достался.

Сколько лет минуло? — неизвестно;

сколько месяцев? — не подсчитали.

Но Гэсэру как-то захотелось

заглянуть в святую Книгу Судеб.

Он открыл ее и с удивленьем

прочитал: “Абай Гэсэр сплетался,

чтобы зло наказывать земное,

чтобы побеждать врагов зловредных.

Но до старости ума, как видно,

вряд ли наберется этот батор:

сам кипит, а все навару нету.

Позабыл он, для чего спускался:

радостями жизни так увлекся,

что беды не слышит и не видит.

А ведь в это время появился

близ трех гор Сумэр Хозяин леса

Орголи Саган[120] — на расстоянье

в сорок верст затягивает в глотку

все, что попадется, и грозится:

“Когда поднаберусь я силы,

тогда-то на людей наброшусь —

в округе верст на девяносто

всё я пожру, всех проглочу я.

Особенно Абай Гэсэра

и воинство его хочу я

сожрать, пока не оперились

и на меня не напустились!”

И покуда Орголи Сагану

сил еще не удалось набраться,

надо выйти на него войной,

а не то все кончится бедой”.

Положив на место Книгу Судеб,

подскочил Гэсэр, засуетился.

И Алма Мэргэн его спросила:

“Что ты, муж мой, как стрела взметнулся?”

Женщине Абай Гэсэр ответил:

“Гору выше всех окрестных гор

не обходит никакой туман,

так же не минует и меня

близкая кровавая война.

В сторону трех гор Сумэр пора

выводить мне воинство свое.

Там, где Орголи Саган живет,

все живое он крушит и жрет —

надо собираться мне в поход:

там меня сраженье нынче ждет!”

Тридцать три воителя собравши,

тридцати трем баторам могучим

объявил Гэсэр свое решенье:

“То, что порвалось, вы подшивайте,

то, что поломалось, вы чините, —

утром, с красно-красным ранним солнцем,

выйдем мы в поход: готовьтесь к бою!”

И отец его Саргал, услышав

слово сына, начал собираться.

И Хара Сотой с душою темной

тоже стал готовиться к сраженью.

Утром, еще солнце не вставало,

а уж все они пришли к Гэсэру.

Им Алма Мэргэн столы накрыла:

золотой — с отменным жирным мясом

и серебряный — с архи вкуснейшей.

Все расселись и, наевшись вволю,

поклонились дружно ликам ханов,

что висели на дворцовых стенах,

также и бурханам честь отдали,

что стояли но углам жилища.

Каждый батор взял свое оружье,

каждый взял кони у коновязи —

и но ходу солнца в путь пустилось

войско достославное Гэсэра.

Баторов, как в мирный день, бывало,

тьма народа шумно провожала —

полстепи за ними пробежала.

Хоть сложны, опасны переправы,

путники перебредают реку;

хоть долга, извилиста дорога,

путники ее одолевают, —

к трем горам Сумэр приходит войско.

К южной из трех гор подходят, видят:

там ни трав зеленых, ни деревьев —

пусто, будто выжжена округа.

К западной горе пришли, и то же:

пустота у западных предгорий.

К северной горе подходит, то же:

не видать ни травки, ни кусточка.

А к восточной подошли и видят:

около горы лежит ужасный

Орголи Саган, Хозяин леса.

Пасть открыл он — крайние деревья

друг за другом в глотку потянулись;

прыгнул вверх с разинутою пастью —

вся тайга глубинная, вздымаясь,

в глотку начала перемещаться.

Вот с чего у трех Сумер нс стало

ни кусточка, ни травники малой.

Наблюдая Орголи Сагана,

на него смотря из-под ладони,

баторы дивились: будто солнце

поднималось да и гасло тут же,

будто бы луна по тьме всходила

да и тут же в темпом небе гасла, —

так их заслонял Хозяин леса.

Орголи Саган, тайгу глотая,

поднял смерчи мощные такие,

что под ветром баторы Гэсэра,

чтобы не упасть, втыкали в землю

копья и за древки их держались —

и вкруг них, как тряпки, обвивались.

Лишь Абай Гэсэр не растерялся —

лихо повернул коня направо,

справа он огрел ременной плетью

правый бок коня, и тот помчался

крупной рысью к Орголи Сагану.

Поскакав, Гэсэр победно вскрикнул —

этим он восьмидесяти змеев

воплотил ужасное шипенье

и добавил тысячи драконов

рев, объединив их в грозном крике[121].

Орголи Саган Хозяин леса

испугался и бежать пустился.

А Гэсэр на всем скаку ворвался

в пасть его, но тетивою лука

за развилок зуба зацепился.

В западню попав, не растерялся

там Гэсэр: копьем своим волшебным,

что могло растягиваться в схватке,

кости пробивая не тупиться

и в крови врага нс размягчаться,

он распер у Орголи Сагана

пасть его бездонную — и дальше

внутрь его бездонной жадной глотки

двинулся, вес глубже проникал

и мечом дорогу просекал.

Видя это, баторы гордились,

видя это, дяди восхищались.

Кое-кто из баторов воскликнул:

“Если гибнуть, то с Гэсэром рядом!

Если побеждать, то с ним же вместе!”

И Буйдэ Улан рванулся первым

с желтой саблею в руке, чтоб ловко

разрубить у Орголи Сагана

восемнадцать жилочек в подмышке.

А Саргал нойон вторым рванулся

с тем копьем, что зло карать привыкло,

чтобы сердце Орголи Сагана

насадить на острый наконечник.

За Саргал нойоном устремилось

все почти что баторы Гэсэра.

Но Хара Сотон стал удивляться:

“Если наш Гэсэр уже разжеван,

если наш Гэсэр уже проглочен,

то куда спешить, куда стремиться?

Надо всем домой нам возвратиться!”

Изловчившись крикнуть нападавшим

из нутра, сквозь частокол зубовный

Орголи Сагана, обратился

дерзостный Гэсэр к Бунду Улану:

“Погоди, не режь в подмышке жилки,

а не то ведь и меня подрежешь, —

хитростью его зарезать надо!”

И Саган нойона попросил он:

“Не спеши, не суй копье под сердце,

а не то ведь и меня подколешь, —

хитростью ею повергнуть надо!”

И Буйдэ Улан в сращенье жилок

разобрался — и одну лишь выбрал,

но зато ту самую, в которой

жизнь таилась[122] Орголи Сагана.

Эту жилку батор и разрезал —

Орголи Саган на три долины

растянулся, с жизнью расставаясь.

И Гэсэр из пасти исполинской

выскочил, с прыжком коня гнедого

на пол степи отдалясь от туши

Орголи Сагана, что повержен

посреди им созданной пустыни.

Так повержен был Хозяин леса —

хитростью, но с помощью железа.

Половина баторов Гэсэра,

поддержавших храброго Саргала,

порешили праздновать победу,

и решенье их Гэсэр одобрил.

Двух гонцов они к Хара Сотону

отрядили, чтобы те вернулись.

Но гонцам Хара Сотон не верил:

“Если, — говорил, — Гэсэр проглочен,

если сожран Орголи Саганом,

то как мог Саргал с остатком войска

в прах повергнуть Орголи Сагана?

Умереть хотите — умирайте,

я же возвращаться опасаюсь!”

Два гонца к Гэсэру прискакали

и, что слышали, пересказали.

Не понравился ответ Гэсэру,

не поверил он Хара Сотону.

И тогда он бросил клич вдогонку

скачущему прочь Хара Сотону:

этим он восьмидесяти змеев

воплотил ужасное шипенье

и добавил тысячи драконов

рев, объединив их в грозном крикс.

Половина баторов Гэсэра,

побежавших за Хора Сотоном,

убедилась, что Гэсэр вернулся

что он жив и снова в прежней силе.

Баторы коней поворотили

и назад покорно трусили.

Встали все вокруг огромной туши,

стали свежевать, потом на части

резать шкуру Орголи Сагана.

Кто-то резал, кто-то из обрезков

шил одежды, кто-то разносил их.

Шкура с головы пошла на шапки:

самая большая — для Гэсэра,

а поменьше — баторам Гэсэра.

Шкура с ног на сапоги сгодилась:

самые большие — для Гэсэра,

остальные — баторам Гэсэра.

Шкура с туловища шла на шубы:

самая широкая — Гэсэру,

а помельче — баторам Гэсэра.

После — мясо Орголн Сагана

на коней навьючили, составив

караван длины неисчислимой

и весомости невероятной, —

так и вышло войско в путь обратный.

Хоть сложны, опасны переправы,

путники приходят к водопою;

хоть долга, извилиста дорога,

путники идут к родному дому,

караван вошел в Хатан и вскоре

у крыльца дворца остановился.

Снял Абай Гэсэр с себя доспехи,

отложил оружие в сторонку

и решил, что наступило время

пировать и праздновать победу.

Наварил он мяса чуть не с гору

и архи нагнал он чуть не с море.

В золотой свой барабан ударив,

северных людей позвал на праздник,

в барабан серебряный ударив,

южных пригласил Гэсэр на праздник, —

так три дня согласно пили-ели,

хорошо повеселились там,

а потом пустились по домам.

Приготовив новые известья,

пригласил всех баторов однажды

в свой дворец Гэсэр и объявил им:

“Все, что порвалось, вы почините,

все, что разошлось, соедините.

Нам придется с Абарга Могоем[123]

биться, а ведь он силен ужасно;

двадцать семь голов тот змей имеет,

тридцать три хвоста тот змей имеет.

Любит он лежать, обвив собою

и сдавив серебряную гору, —

так что нам противник будет впору”.

Вооружены, готовы к битвам

воины пришли к Гэсэру утром.

Им столы хозяин приготовил:

золотой — с отменным жирным мясом,

и серебряный — с архи крепчайшей.

Все расселись и, наевшись вволю,

поклонились дружно ликам ханов,

что висели на дворцовых стенах,

также честь отдали и бурханам,

что стояли по углам жилища.

Каждый багор взял свое оружье,

каждый взял коня у коновязи —

и к горе, что серебром сняла,

воинство Гэсэра поскакало.

Если хороша дорога — едут,

если так себе дорога — едут,

если хуже нету — тоже сдут:

реки, горы, лес одолевают —

приближаются к заветной цели.

И действительно: лежит, хвостами

обхватив серебряную гору,

Абарга Могой непобедимый.

С тем копьем, что зло карать привыкло,

со своими баторами в битву

ринулся Гэсэр, с разбегу целясь

в ту из двадцати семи змеиных

яростных голов, что самой главной —

жизненной была, и протыкает

через глаз ту голову навылет.

Тридцать три хвоста все развернувши,

змей ударил храброго Гэсэра —

тот в седле лишь чудом удержался.

Страшно бился змей, но с каждым разом

все слабее становясь, все тише.

И конец пришел — кольцом свернулся:

одеревенев, не шелохнулся.

Нарубив в глуби тайги деревья,

натаскав деревьев от опушки,

развели огонь — и на кострище

туловище Абарга Могоя

все сожгли до маленькой чешуйки.

И осиновой лопатой пепел

подгребли под теплый южный ветер,

а березовой лопатой пепел

подгребли под северный холодный —

и развеяли останки змея,

чтоб не смог он больше возродиться.

Так был побежден непобедимый,

так повергнут был неодолимый.

Отъезжая от горы великой,

от ее серебряных запасов

отобрали для себя герои

горку серебра и разделили,

дав три тысячи пудов Гзсэру,

дав по тысяче пудов двум дядям,

по шестьсот пудов всем прочим дали.

Нагрузив коней тяжелой кладью,

с этим серебром домой пустились

и приехали к дворцу Гэсэра.

Там все баторы разоружились,

отпустили скаку нов на волю

и устроили великий праздник,

где три дня, три ночи пировали,

а потом к Алма Мэргэн всем скопом

воинство поехало, а после

собрались на пир к Урмай Гоохон,

а потом — и к Яргалан, где тоже

праздновали славную победу[124].

После тех пиров Гэсэр со всеми

баторами по Хатан вдоль речки

поскакал — не знал еще тогда

что иная ждет его беда.

Накачавшийся архи хмельною,

нализавшийся до помраченья,

вечером Хара Сотом свалился,

а проснулся только поздним утром.

Яргалан, о старшем позаботясь,

постелила пьяному помягче,

лучшие подушки подложила,

выдровым прикрыла одеялом,

а собольим утеплила сверху.

На другое утро он поднялся,

чуть умылся, чуть приободрился,

чуть подправил смятую прическу.

Яргалан, решив, что он похмельем

мается, дала Хара Сотому

выпивку, и тот, опохмелившись,

снова опьянел — и, вожделея,

к Яргалан полез он с глупым словом:

“Мне Абан Гэсэр, как мой племянник,

говорил, что нам с тобою надо

в нашу честь, хату и, овцу зарезать[125]

нам с тобой соединиться надо,

ведь я первым свататься приехал

к твоему отцу, — так что жениться

на тебе еще права имею…

Так что брось Гэсэра, стань моею!”

Удивилась Яргалан, подальше

удивленья нс пошла и снова,

посчитав что дядя спьяну бредит,

постелила старшему помягче,

лучшие подушки подложила,

выдровым накрыла одеялом

и собольим утеплила сверху.

А наутро вновь Хара Сотону

та же блажь пришла в башку хмельную.

Яргалан, немало удивившись,

снова позаботилась о дяде.

Но настало утро и, проспавшись,

вновь Хара Сотой пристал к невестке:

“Мне Абай Гэсэр, как мой племянник,

наказал, что надо нам с тобою

в нашу честь одну овцу зарезать:

надо нам с тобой объединиться,

ведь я первым, как жених, приехал

к твоему отцу, — так что жениться

на тебе я все права имею…

Брось Абай Гэсэра, стань моею!

“Я позавчерашние признанья

приняла за пьяный бред случайный,

я вчерашние твои признанья

приняла за глупый бред похмельный,

а сегодняшнее приставанье

принимаю, как твою попытку

поделиться самым сокровенным!” —

так сказавши, Яргалан из дому

выбежала и Буйдэ Улана,

что приставлен был самим Гэсэром

к Яргалан прекрасной для защиты,

призвала, чтоб оградил от блудня.

И Буйдэ Улан на белоснежном

скакуне своем примчался гут же.

Яргалан защитнику сказала:

“Дядя недостойно поступает,

непристойные слова бормочет —

блуда я в дому не потерплю!

Пакостника выдворить велю!”

Багор был решительным и смелым,

баловаться не любил — и, спрыгнув

с белоснежного коня, ворвался

в дом с кнутом своим, где восемнадцать

развевалось жестких ответвлений.

Там Хара Сотон, хмельной и сонный,

на почетном месте, как хозяин,

восседал, икая и рыгая.

Батор без почтения к старшинству

намотал седые[126] волосенки

на руку — и так Хара Сотона

из жилища выволок наружу.

И побил Буйдэ Улан нещадно

нечестивого Хара Сотона

так, что мясо со спины от порки

свесилось на грудь ему, а мясо

с поротой груди сошло на спину.

Как овца Хара Сотой заблеял,

замемекал как больной козленок, —

и отпущен был, когда с душою

приготовился совсем расстаться:

истончилась так она, что стала

тоньше нити шелковой, чуть видной.

Плача от обиды и от боли,

хныча от позора, что случился,

блудодей обратно потащился —

чуть живым домой он воротился.

Дома не спалось Хара Сотону:

долго Яргалан забыть не мог он.

Днем печали мучили, а ночью

черные одолевали думы —

местью ненависть его дышала.

И однажды утром он решился:

черную овцу со зла зарезал,

чтоб желудок и кишку слепую

той козы наполнить черной кровью.

С этими дарами он поехал

к северо-востоку, где, но слухам,

вход располагался в мир подземный —

там-то, в Нижнем замби, обитали

девять злых альбанов[127], что умеют

обращаться с завистью и злостью,

с ревностью и подлостью людскими.

И у входа в темный Нижний замби —

у бездонной пропасти — он начал

разводить костер и жарить мясо

но рожну для каждого альбана.

Он подманивал их жирным дымом

и взывать старался и взвывать —

духов на поверхность вызывать.

Так три дня, три помп он старался,

таинство моленья соблюдая.

Но никто из пропасти нс вышел.

И Хара Сотой подумал: “Видно,

в Нижнем замби все поумирали,

если эти девять злых и желтых

не выходят па мои призывы…”

Но заклокотало в Нижнем замби —

вместе с этим гулом появились

и все девять желтых злых альбанов.

Стал Хара Сотой кормить их мясом —

по рожну дал каждому альбану.

Девять злых и желтых мясо ели,

спрашивали: “Ты с какой обидой

и с какой печалью заявился?”

Отвечал Хара Сотой просяще:

“Если бы жену Абай Гэсэра,

Яргалан — ханжу и недотрогу',

можно было бы сослать навечно

к Абарга Сэсэну мангадхаю[128],

то моя бы месть осуществилась

и моя печаль бы испарилась”.

Девять злых альбанов, как доели

девять пышных подношений мяса,

дали все-таки Хара Сотону

жир подкожный — маленький кусочек.

И такую речь они сказали:

“Сперва подкожным жиром этим

служанку Яргалан накормишь,

потом отдашь ей кровь, что держишь

в слепой кишке, внутри желудка

козы, которую зарезал.

Скажи служанке: темной ночью,

когда заснет жена Гэсэра,

пусть подкрадется и подложит

кровь из кишки в башмак хозяйке,

но только непременно и правый;

a из желудка — пусть подвесит

к ноле хозяйского дэгэла,

но только беспременно к левой.

С кажи, пусть утром рано встанет

и его телят подпустит к маткам.

"Вот сто телят пришли к коровам —

сосут: без молока мы будем!” —

пусть громко завопит служанка

Не встанет Яргалан с постели.

пусть двести, триста подпускает

телят — и все кричит погромче,

пока хозяйка не проснется,

не встанет, не засуетится…

И сам увидишь, что случится”.

Как Хара Сотон домой приехал,

так велел позвать к себе служанку,

что была при Яргалан, и жиром

от подземных девяти альбанов

угостил — и все, что злые духи

самому ему наговорили,

ей пересказал, уча злодейству.

Строго наказав приказ исполнить,

отпустил слугу к ее хозяйке.

Как уснула Яргалан, служанка

к спящей подошла и подложила

кровь, которая была в желудке,

и правый башмачок своей хозяйки,

кровь, которая в кишке хранилась,

прикрепила незаметно клевой

распашной поле ее дэгэла.

Утром рано поднялась служанка,

сто телят к коровам подпустила

и хозяйке спящей закричала:

“Сто телят сосут коров, хозяйка!"

Яргалан не пробудилась даже.

И служанка уж не сто, а двести

сосунков к коровам подпустила

и намного громче прокричала:

“Двести у коров телят, хозяйка!"

Яргалан подумала, проснувшись:

“Двести? Ну и что? Пусть насосутся…”

Триста сосунков тогда служанка

подпустивши к маткам, завопила:

“Триста подошло телят к коровам:

нам надой, боюсь, они убавят —

нас без молока они оставят!”

И хозяйка поднялась с подушек,

и хотела побежать к коровам

босоногой, но остановилась:

“Молока трехсот коров достанет

войско целое хоть раз насытить!

Если утром долго спит мужчина,

то рабочая ветшает утварь;

если женщина лениться станет,

то гниют меха, одежды, шкуры,

и скисает молоко в посуде…” —

с этими словами и обулась,

и оделась Яргалан привычно.

В правом башмаке она ногою

ощутила неудобство — топнув

раз, другой и третий, раздавила

кровь, которая была в желудке

жертвенной козы, для зла убитой.

Яргалан к коровам побежала,

пленка порвалась — из-под дэгэла

кровь, которая в кишке хранилась,

вытекла и разлилась широко.

Залила очаг в дому, с порога

протекла через крыльцо наружу

а потом струей в Хаз ан, к низовьям,

устремилась — вскоре вся долина

желтым переполнилась туманом.

Он растекся дальше, обнимая

землю, всё давя и подминая.

Докатился тот туман зловредный

до земли Алма Мэргэн, где утро

и туман нашли Абай Гэсэра

на крыльце дворца его супруги.

Вредоносная струя тумана

в правую ноздрю Абай Гэсэра

затекла — и стал герой наш кашлять,

стал болеть и на глазах меняться.

И тогда достал он Книгу Судеб,

стал листать — и вот что прочитал он:

“Если Яргалан, свою супругу,

не пошлет Гэсэр без промедленья

к Абарга Сэсэну мангадхаю,

то от гибели спастись не сможет…”

О прочитанном Гэсэром тут же

трое посторонних разузнали,

а от них все семьдесят узнали —

начались волнения в округе.

Но Гэсэр скорей решил погибнуть,

чем себя поступком обесславить —

Яргалан в позорный плен отправить.

“Если мучается так,

если может умереть,

если должен умереть

мой супруг Абай Гэсэр,

Небом данный, с малых лет

мой единственный навек,

то куда бы я ни шла,

буду я всегда ходить

лишь по солнечной земле[129],

по нетронутой траве!” —

так сказала Яргалан, узнавши,

что Гэсэр попал в беду большую.

И, решив отправиться в дорогу

к Абарга Сэсэну мангадхаю,

быстро собралась она и вышла

на крыльцо и видит: перед домом

подданные собрались проститься.

Стар и мал пришли проститься с нею:

при поддержке костылей — хромой,

с помощью поводырей — слепой.

“Подданные и друзья,

подберите, что даю,

каждый спрячьте у себя

и держите при себе —

но кораллу от меня!” —

Яргалан, сказавши эго людям,

снявши дорогое ожерелье,

нитку порвала — и разбросала

красные кораллы, и все люди

наклонились, бусины сбирая

и подальше в глубь одежды пряча.

Яргалан тогда лисицей желтой,

тридцатисаженною но росту,

обернулась — ив мгновенье ока

от дворца и своего народа

оказалась за три долгих взора,

зная, что вернется, но не скоро.

Дальше побрела лисица шагом,

даже останавливаться стала:

так ей не хотелось приближаться

к цели, предназначенной судьбою.

Вспомнила она, что подарила

бабушка Манзан Гурмэ на свадьбу

ей из серебра и перламутра

талисман, припрятанный на шее.

Яргалан и это украшенье

сорвала и так ему велела:

“До Хатан цветущей ты

доберись и проберись

в те тринадцать сундуков,

где приданое храню, —

там на время затаись!”

Полетел тот талисман по небу —

повеленье поспешил исполнить.

После этого, не замечая

ни усталости в пути, ни зноя,

ни мороза, Яргалан пустилась

дальше, ветер при ходьбе глотая,

голод с жаждою перемогая.

От родного края отдаляясь,

от земли родной к чужой стремилась

Яргалан — и вот она вступила

в край, где холод, неуют и сумрак.

Оглянувшись на родные земли,

Яргалан еще раз посмотрела

на Хаган — долина ей предстала

вдалеке извилиной речною,

скот и табуны ее казались

мелкой сыпью на степном раздолье,

а обычный шум работ и жизни

еле слышным гулом доносился.

Поглядев туда, куда шагала,

Яргалан на северо-востоке

берега Шара далай, а рядом

с морем и жилище мангадхая

разглядела; возле желтоводья

дом стоял, как черная громада.

И у Яргалан в груди стесненной

сердце серо-пестрое[130] забилось —

начало стучать и волноваться,

ребра от волненья задрожали —

начали саднить и выгибаться.

С правого прекраснейшего глаза

Яргалан слезу рукой смахнула —

как Байкал, слеза та оказалась,

с левого красивейшего глаза

Яргалан слезу тайком смахнула —

пролилась она, как будто Лена.

Волчьи думы затаив, а сердце

каменным[131] и беспощадным сделан,

Яргалан к жилищу мангадхая

двинулась, Гэсэра вспоминая.

После бегства Яргалан от мужа,

после всяких бед к Абай Гэсэру

постепенно силы возвращались:

поправляться начал он и прежний

принял вид осанистый и грозный.

“Кто мужчиной быть на свет рожден,

тот добычею военной горд;

та, кто женщиною рождена,

обходиться нажитым должна!” —

так сказал Абай Гэсэр и слугам

приказал коня седлать гнедого.

Он перед дорогою в жилище

стол свой золотой уставил шумно

дичью и отменным жирным мясом,

стол серебряный уставил звонко

разными напитками хмельными.

Он напился и наелся вволю,

в ратные доспехи облачился

и, вооружившись как для боя,

поклонился светлым ликам ханов,

что висели на дворцовых стенах,

также честь отдал он и бурханам,

что стояли по углам жилища.

Отвязав коня от коновязи,

сел и поскакал, назад не глядя,

в край, где обретался младший дядя.

Вот приехал он к Хара Сотому,

вот заехал на подворье, крикнув:

“Дома ли ты, дядя, отзовись-ка!”

Но Хара Сотой перепугался

и со страху спрятался под полку

с медною хозяйственной посудой.

А жена Хара Сотона гостю,

грозно вызывающему дядю,

прошептала: “Он в Долину Полки[135]

удалился — там и схоронился”.

Выбрался трусишка из-под полки

под кровать заполз, тряпьем накрылся.

А жена его пробормотала:

“Он Долиною Кровати нынче

проезжает — там, наверно, скрылся”.

Выскочил хитрец из-под кровати,

дал шлепка жене и перебрался

в кожаный мешок и затаился.

А жена его с лежанки встала,

завязала тот мешок потуже

и сказала: “Он переселился —

и Долиною Мешка кочует,

там надолго он обосновался!”

И Гэсэр, конечно, догадался,

где негодный дядя укрывался.

Привязал коня Гэсэр неспешно,

приоткрывши дверь, вошел в жилище —

еле уместился в тесных стенах.

Кожаный мешок, в углу стоящий,

выволок и на него уселся, —

под таким неодолимым грузом

сердце из груди Хара Сотона

чуть ли не ко рту переместилось.

А Гэсэр с женою дяди стали

разговор вести о том, об этом:

бывшее неспешно поминали,

о далеком будущем мечтали.

Наконец, Гэсэр о дяде вспомнил:

“То, что здесь хозяйка насушила,

то, что здесь навялила, однако,

размягчилось…” — и, рванув из ножен

свои булатный нож, по рукоятку

в толстый бок вонзил Хара Сотону:

до костей достал и до желудка.

Дядя, скорчившись в мешке, от боли

завопил, как будто убивают.

Развязав мешок, Хара Сотона

стонущего выпустив на волю,

сам Гэсэр невинно удивлялся:

“Дядя, ты зачем туда забрался?”

А когда наохался бедняга

и когда наплакался, то дяде

так сказал Гэсэр: “Со мной поедешь:

нынче Яргалан в беду попала —

надо выручать ее из плена!”

И Хара Сотой седлать помчался

своего коня в поход неблизкий.

“Одевайся и вооружайся!” —.

приказал Гэсэр, и тот с испугу

снарядился для поездки дальней.

Выехали, к северо-востоку

путь свой устремили, и в дороге

их застали сумерки в долине.

Им попался старый труп сороки —

и Гэсэр его своим уменьем

сделал свежей тушею изюбря

и на дядиной тропе оставил.

“Я добыл изюбря!” — вскоре дядя

прокричал племяннику, ликуя.

“Поделись!” — ему Гэсэр ответил.

Дядя завопил: “Еще ты молод,

чтоб с тобою старики делились!"

Промолчал Гэсэр и усмехнулся,

и нарочно с дядей разминулся.

Сам себе он добыл двух оленей,

сам себе он разложил костерчик

и поджарил мясо, и наелся —

и всю ночь проспал Гэсэр спокойно.

И Хара Сотой перед ночевкой

целых два рожна себе изжарил

палой изюбрятины, а утром

обнаружилось, что ел он мясо

с трупа полувысохшей сороки.

По опавшим ребрам ударяя,

животом пустым урча, подъехал

дядя к месту, где Гэсэр оленей

жарил и свежатиной питался.

Закричал Хара Сотой: “Племянник,

почему в дороге спишь подолгу?”

Но когда Гэсэр чуть отвернулся,

дядя ухватил что ни попалось

в полости убитого оленя

и, давясь, наелся быстро-быстро

требухи: неважно, что сырая.

Промолчал Гэсэр, но ухмыльнулся

и коня в дорогу оседлал.

А Хара Сотой все отставал:

от обжорства животом страдал.

Снова съехали с хребта в долину,

снова ночь в дороге их застала.

Снова взял Гэсэр и труп вороний

обратил в большую тушу лося —

и на дядином пути оставил.

Увидал Хара Сотон находку,

закричал: “Вот здесь и заночуем —

я добыл огромнейшего лося!”

“Поделись!” — сказал ему племянник.

Дядя заорал: “Еще нс вырос,

чтобы старшие с тобой делились!”

Промолчал Гэсэр, но усмехнулся

и в дороге с дядей разминулся.

С нова добыл он себе оленей

и, зажарив, ночевать улегся.

Утром видит дядя: вместо лося

труп вороний обрезал и жарил —

значит, вновь питался пропастиной.

По опавшим ребрам ударяя,

животом пустым урча, подъехал

дядя к месту, где Гэсэр оленей

жарил и свежатиной питался.

Пробурчал Хара Сотон: “Племянник,

почему в дороге спишь подолгу?

Просыпайся, и поедем дальше!”

Но когда Гэсэр чуть отвернулся,

дядя ухватил что ни попалось.

в брюхе и, давясь, наелся вдосталь

требухи: неважно, что сырая.

Не смолчал Гэсэр, не ухмыльнулся,

а сказал: “В дороге дальней, дядя,

быть нельзя обжорливым и жадным!” —

оседлал коня — ив путь пустился,

так что их поход опять продлился.

Но в пути Абай Гэсэр для дяди

новое придумал наказанье:

он величиною с жеребенка

камень, неудобный и шершавый,

сделал наголовным украшеньем

Яргалан — и на дорогу дяди

незаметно для того подбросил.

Дядя закричал: “Э-гей, племянник,

едешь, а не видишь! На дороге —

украшенье Яргалан! Я первым

увидал!” — и кинулся к находке.

“Ну и глаз! Да как же разглядел ты?

Значит, мы один конец веревки

ухватили[136] —так пойдем по следу!

Ты возьми-ка это украшенье

и вези его домой, но, вижу,

в пазухе его ты не удержишь —

дай-ка я к седлу его придвину,

дай-ка привяжу тебе на спину”.

Подсадив в седло Хара Сотона,

по спине коня его похлопав,

пожелал Гэсэр удачи дяде:

“Я желаю победить врага,

отловить желаю лончака,

а еще — желанное догнать,

а еще — любимую обнять!” —

благопожелание сказавши,

он отправил дядю в путь обратный.

А когда чуть-чуть отъехал дядя,

то Гэсэр воскликнул: “Тяжкий камень,

стань величиною с жеребенка —

до спины протри дэгэл, а спину

раздери до мяса нечестивцу!”

Так все и случилось: этот камень

стал величиною с жеребенка,

до спины протер дэгэл, а спину

разодрал до мяса, — и несчастный

дядя ослабел, с коня свалился

и лежал едва живой, с душою,

ставшей тоньше ниточки шелковой.

Отыскали же Хара Corona

пастухи Гэсэра и, признавши

в нем когда-то властного нойона,

сняли камень со спины разбитой,

от рванья одежд освободили,

отпоили чаем, подкормили

и домой беднягу проводили.

Далека дорога у Гэсэра,

даже дальше самой дальней дали,

но быстрее быстрого он ехал.

И заехал вдруг в одну долину,

где лишь белобокие сороки

весь простор степной заполонили, —

проскакал Гэсэр через долину,

вредных птиц давя и попирая.

Так же и воронью он долину

миновал, клювастых не жалея.

А затем и волчью он долину

пересек, клыкастых избивая,

волчьей кровью землю обагряя.

Там остановился и гнедого

скакуна в кремень преобразил он —

и кремень в карман дэгэла спрятал.

Взял волшебный красный камень задай,

разжевал и выплюнул повыше —

и жара такая наступила,

что потек навоз, кипя от зноя.

Сам же обратился в двух мальчишек —

в двух босых бесштанных оборванцев:

луки их из камышовых дудок,

стрелы их из тоненьких лучинок.

И Гэсэр в обличье двух мальчишек

стал играть на берегу близ моря,

что звалось Шара далай, чьи воды

желтыми и пенистыми были.

Мальчики резвились и играли —

стрелы их взвивались и летали.

Выгнанный из дома страшным зноем,

вышел Абарга Сэсэн на берег

и в Шара далай полез купаться,

чтобы хоть немного охладиться.

Выбрался на берег, сел на кочку

и на голову себе пристроил

катышок назьма, а двум мальчишкам

так сказал, покачивая пальцем:

“Бесштанные, учитесь лучше

стрелять и поражать стрелою.

Сюда вот-вот Гэсэр прибудет,

с ним тридцать три непобедимых

великих батора и триста

воителей, а также триста

обычных воинов, — нам с ними

сражаться, видимо, придется…

Пусть кто-нибудь из вас, мэргэны[137],

попробует попасть стрелою

в цель у меня над головою —

вот! я держу ее рукою!”

Мангадхаю, ждавшему ответа,

мальчики почтительно сказали:

“Мало ли что может приключиться:

наши стрелы от игры погнулись,

наши луки от воды скривились.

Если промахнемся и стрелою

в глаз иль в рот ударим вместо цели,

что тогда ты с нами делать будешь?”

Абарга Сэсэн расхохотался:

“Что укол ребячьей стрелки значит?

Он с укусом вошкн не сравнится!”

Дно бесштанных начали считаться,

кто из них стрелять возьмется мерным,

наконец, один-таки решился.

Но стреле ом дал такую силу,

что огнем взыскрился наконечник,

и пахнуло паром с оперенья.

И сказал мэргэн стреле заветной:

“Если выпала судьба убить,

то ударь его ты в правый глаз —

и занозою в зрачке застрянь!

Если час пришел мне умереть,

то минуй врага, заплачь, завой —

и летающею вечно стань!”

Выстрел был неуловим, невидим —

вылетела стрелочка-лучинка

и проткнула Абарга Сэсэну

правый глаз: застряла, как заноза,

и в зрачок почти до дна проникла.

Абарга Стези за глаз схватился,

завопил: “Будь проклят этот лучник!”

и, стеная, к Яргалан помчался.

Яргалан раскрыла мангадхаю

правый глаз — и под набухшим веком

разглядела тыльную зарубку

боевой стрелы, давно знакомой.

То была стрела Абай Гэсэра —

черная, хаигайская[138], что в схватке

выпускают первою из лука.

Яргалан сказала мангадхаю:

“Вот беда, не хватит сил,

чтобы вытащить стрелу.

Может, молотом ее

стопудовым вышибить?

Но когда ударю я,

от удара вздрогнешь ты —

и, задев меня, убьешь,

а убив меня, умрешь.

Может быть, связать тебя,

а не то ведь зашибешь?”

Тысячесаженную веревку

Абарга Сэсэн достал и мирно

подчинился женщине коварной.

Яргалан тем временем проворно

бело-шелковой витой веревкой

руки-ноги Абарга Сэсэну

накрепко стянула и связала —

туже, чем ребенка, спеленала.

После сорокапудовый молот

подняла она и, что есть силы

опустив на тыльную зарубку,

стала бить — вбивать стрелу Гэсэра

в глубь, чтоб раздробить у мангадхая

позвонок с его душой живою.

И хаигайская стрела Гэсэра

через глаз и голову проникла

в глубь — и раздробила мангадхаю

шейный позвонок его последний,

где душа и смерть укрыты были.

Ерзал Абарга Сэсэн и рвался

из шелковых пут, по был не в силах

разорвать волшебную веревку.

Выл и вес слабел он понемногу —

начал с этой житью расставаться.

Так был побежден непобедимый,

так повергнут был неодолимый.

Выбежала Яргалан из дома

и вскричала, обращаясь к мужу:

“Друг мои верный с малых лет,

где ты есть, Абай Гэсэр —

в небе или на земле?

Абарга Сэсэн ослаб,

тысячесаженных он

пут не может разорвать!

Появись, Абай Гэсэр!”

Мальчики, бесштанные мэргэны,

вновь в герое воссоединились —

и в Гэсэра перевоплотились.

И Гэсэр, взбодрив коня гнедого,

подскакал к жене своей отважной,

поздоровался с ней по-хатански,

поприветствовал ее по-хански.

Поразивши насмерть мангадхая,

победивши Абарга Сэсэна,

в радости, что сильного повергли,

в вере, что зловредного убили,

Яргалан с Гэсэром натаскали

с гор деревья — прямо с их корнями,

из долин деревья — с их ветвями.

И Гэсэром был убит буланый

конь, который вывозил на битвы

Абарга Сэсэна мангадхая.

На костре огромном оба тела —

конь и всадник — были в то же время

сожжены, как водится, до пепла.

Яргалан с Гэсэром ликовали

и осиновой лопатой пепел

подгребли под теплый южный ветер,

а березовом лопатой пепел

подгребли под северный холодный —

и развеяли навек останки

Абарга Сэсэна мангадхая,

чтобы ожнветь он не успел,

чтобы он воскреснуть не посмел.

Привязав коня у коновязи,

прежде злобному принадлежавшей,

приторочив меч к седлу, который

прежде мангадхай возил с собою,

в дом вошел Абай Гэсэр, где мужа

Яргалан ждала, готовя яства.

Он был принят ласково, с почетом,

был усажен на почетном месте,

но дурманной пищею кормила

и отравленным питьем поила

Яргалан доверчивого мужа.

Стал Гзсэр дурным и бестолковым,

стал безвольным и, конечно, глупым:

ни на что он больше не годился,

кроме как пасти телят беспечных.

Семьдесят их было, краснобоких

шалунов-телят у мангадхая, —

и Абай Гэсэр, как слабоумный,

их на пастбище гонять принялся:

целый день за шалыми гонялся.

И пока Гэсэр ходил за стадом,

и пока по пастбищам слонялся,

угождая Яргалан, другие

на востоке вызрели событья.

Там три хана шараблинских жили

и долиною Шарайд[139] владели.

Старшим был Саган Гэрэл, имевший

подданных, которым счету нету,

словно волоскам в хвосте и в гриве

светло-серого коня владельца.

Средним был Шара Гэрэл, имевший

подданных, которым нету счету,

словно волоскам в хвосте и в гриве

скакуна его соловой масти.

Младшим был Хара Гэрэл, владевший

подданными, нет которым счета,

словно волоскам в хвосте и в гриве

скакуна игреневого злого.

Много ханы сотворили злого,

и теперь о них мы скажем слово.

Был Эрхэ Тайжа[140] силен, коварен,

был Эрхэ Тайжа любимым сыном

хана старшего Саган Гэрэла.

И пришла пора искать невесту

сыну старшему Саган Гэрэла.

Сотворил Эрхэ Тайжа сороку

и сказал ей: “Вкруг земли цветущей

обернись три раза, приглядись-ка,

чья там дочь прилежна и красива,

и вернись, и мне о том поведай!*’

Эта белобокая сорока

трижды облетела землю — тщетно:

не нашла невесты и спустилась

в ту долину, где Абай Гэсэру

солнечная степь принадлежала.

Там сорока падаль отыскала

и клевать, чтоб сил набраться, стала.

Увидал Саргал нойон сороку,

увидавши, очень удивился

и сказал: “Эй, баторы, смотрите,

у сороки крылья все облезли,

голова аж до кости истерта, —

это ведь подосланная птица.

Подстрелите-ка ее скорее!”

Но сказали баторы: “Не стоит

обращать на всякое вниманье!

Прилетела птица — улетела,

ничего особенного в этом!”

И сорока от греха подальше

убралась скорее из долины,

где была земля Абай Гэсэра,

и к своим хозяевам вернулась.

Сев на городьбу Саган Гэрэла,

стала стрекотать сорока, чтобы

выпросить какую-то награду.

И Эрхэ Тайжа забил барана,

голову его отдал сороке —

та мозгов наелась и сказала:

“Трижды я всю землю облетела

не нашла невесты подходящей.

На земле Гэсэра я присела,

чтобы падали поесть, и слышу,

что Абай Гэсэр, ума лишившись,

скот пасет па землях мангадхая.

От Саргал нойона еле-еле

я спаслась, от баторов Гэсэра

я едва живою улетела.

А на свете никою нет краше,

чем Урмай Гоохон[141] молодая,

что живет, судьбы своей не зная".

Начали услышанному верить,

начали в рассказе сомневаться

шараблинские три грозных хана:

“Мы к Гэсэру любим придираться,

но к кому сейчас не придерешься?

На него замахиваться любим,

ну а на кого не замахнешься?

Как бы нам понять слова сороки —

вникнуть в смысл, потайный и глубокий?"

так в раздумье ханы говорили.

А Эрхэ Тайжа своим уменьем

ворона создал — нс той же целью,

что и белобокую сороку,

землю облететь его отправил.

Как сорока, черный ворон вскоре

прилетел, на городьбу уселся

и прокаркал, что Гэсэр великий

в пастухах у собственной супруги,

что Саргал нойон велел прикончить

ворона-лазутчика, но глупым

и ленивым баторам Гэсэра

делать это вовсе не хотелось,

и что никого нет в мире краше,

чем Урмай Гоохон молодая —

украшенье солнечного края.

Снова стали совещаться ханы,

снова стали сомневаться в правде:

вдруг no то накаркал им посланец?

И тогда три шараблинских хана,

чтоб удостовериться в известье,

сотворили пищу Ганга Зада[142].

Хан Саган Гэрэл слепил той птице

голову, что на орех похожа.

Хан Шара Гэрэл той птице сделал

желтых два крыла огромной силы.

Хан Хара Гзрэл тон птице тело

вылепил, его пречерным сделав.

А Эрхэ Тайжа своею властью

оживил невиданную птицу

и к полету стал ее готовить.

Бычьими кормил ее мозгами —

Ганга Зада ела, не наелась;

конскими кормил се мозгами —

Ганга Зада ела, не наелась;

стал кормить верблюжьими мозгами

Ганга Зада вроде бы наелась.

И по следу ворона с сорокой,

тяжкое вздымая к небу тело,

птица Ганга Зада улетела.

Землю, что округла и цветуща,

облетела трижды Ганга Зада,

землю, что цветуща и округла,

осмотрев четырежды и вызнав

все, что прежде ворон и сорока

о Гэсэре, о земле Гэсэра,

и о женах, и родне Гэсэра

узнавали, полетела дальше.

Вот в Хата и, в долине, опустилась

Ганга Зада с высоты на крышу

дома, где жила Урман Гоохон,

и уселась, прочно оперевшись

на большие маховые перья.

Вновь Саргал нойон беду почуял

и поведал баторам Гэсэра:

“Прилетала к нам одна сорока —

зря ее тогда не подстрелили.

Прилетал к нам ворон чернокрылый —

зря его тогда вы не подбили.

Если бы тех двух вы застрелили,

эта бы сюда не заявилась.

Так скорей в лазутчицу стреляйте —

улететь отсюда ей педанте!”

Испугались баторы Гэсэра

исполинской птицы — затаились,

из колчана стрел не вынимая.

Ганга Зада, все узнав, что нужно,

поднялась и устремилась к небу.

И когда величиною стала —

как обычный коршун, а попозже

стала еще меньше — как ворона,

а потом — с помет овечий стала,

вот тогда Алма Мэргэн из дому

вышла, раскаленная от гнева,

и притихшим баторам сказала:

“Баторы, стрелу мне одолжите —

я-то уж лазутчика достану!”

Половина баторов смолчала,

половина стрелы ей достала.

И Алма Мэргэн стрелу из лука

выпустила по летящей птице

и сказала баторам: “Пойдите,

поглядите — кажется, попала:

в пальце отдалось, когда стреляла!”

Тридцать три мужчины поскакали —

лишь перо большое маховое

исполинской птицы, что отбито

женскою рукою, отыскали,

а саму-то так и не видали.

Семьдесят коней впрягли в упряжку

и, пока перо к дворцу тащили,

чуть всех семьдесят не заморили.

Баторов Саргал созвал в жилище —

баторы пришли, и старый, мудрый

хан Саргал нойон их встретил речью:

“Три хана шараблинские живут

в долине, называемой Шарайд, —

богаты, но коварны все они.

Вы бдительными нынче быть должны,

ведь ханы шараблинские не зря

к нам слали соглядатаев своих.

К тому же нынче вдалеке от нас

защитник добрый наш Абан Гэсэр,

к тому же и сама Алма Мэргэн

не для боев и схваток рождена,

к тому же простоват Эрхэ Манзан —

врагам его нетрудно обмануть,

к тому же и Хара Сотой нойон,

кто обладает черною душой,

недоброе всегда замыслить рад,

к тому же я, Саган Саргал нойон,

кто обладает светлою душой,

от старости плохой помощник вам,—

поэтому дружней вы стать должны,

поэтому быть бдительней должны

на случай нападенья иль войны!"

В это время беды назревали:

в это время птица Ганга Зада,

солнце и луну крылами застя,

пролетела на восток и села

на верху ворот Саган Гэрэла.

Ханский сын Эрхэ Тайжа тотчас же

зарубил быка — и подал птице

голову его, чтобы мозгами

угостилась птица Ганга Зада.

Птица на быка не поглядела.

Голову коня ей предложили —

птица на нее не посмотрела.

Голову верблюда предложили —

птица недовольно отвернулась.

Голову умершего недавно

мальчика отдали хищной птице —

Ганга Зада мозгом напиталась,

только лишь лотом заговорила:

“Я вокруг земли цветущей трижды

облетела — не нашла невесты,

я четырежды мир облетела —

ни одной красавицы не видно.

Но с дворца жены Абай Гэсэра

я услышала, что сам хозяин

нынче скот пасет и стал безумным,

что Саргал нойон посланцев ваших

пристрелить велел, да из-за лени

баторы стрелы нм пожалели.

Побоявшись, что меня подстрелят,

я взлетела, но уже у неба

все-таки стрела меня достала

и пера лишила махового.

А сказать еще могу одно лишь:

никого нет в Среднем замби краше,

чем супруга пастуха вторая,

чем Урман Гоохон молодая —

украшенье солнечного края”.

Ханы шараблинские примолкли:

ханам примерещилась добыча.

Птица же продолжила: “С дороги

я устала, спать хочу — отправлюсь

к Мульсэтэ далай и на ледовом

берегу залягу на три года

отсыпаться”, — и уткнулась клювом

под крыло, где не хватало перьев.

Ханы шараблинские сказали:

“Если Ганга Зада, притомившись,

может так обжорничать, то что же

будет, если птица отоспится?

Всё и вся пожрет, когда проснется!”

И они Эрхз Гайжа велели

шелковою, розового цвета

тысячесаженною веревкой

накрепко связать — и сбросить птицу

в Мульсэтэ далай, под дед извечный.

И Эрхэ Гайжа мака! исполнил —

в Мульсэтэ далай столкнул злодейку,

и над птицею сомкнулась бездна,

Ганга Зада там навек исчезла.

Начали три хана шараблинских

набирать внушительное войско —

на владении Абай Гэсрэа

наступленье начали готовить,

чтобы полонить Урмай Гоохон

и принудить, снова выйти замуж

за Эрхэ Тайжа с душою черной.

Вот собрали войско, вот призвали

хана Бирооту[143], чтоб возглавил

конных всех и пеших, — и походом

вышли на владения Гэсэра.

Впереди идущие шагали

но траве, не тронутой ступнею,

и середине шедшие ступали

но земле, от всех прошедших черной,

позади идущие дышали

пылью, что вилась от предыдущих, —

вот какое это было войско.

Не деревья двинулись, не травы,

а сплошное марево влачилось

по земле туманом непроглядным, —

вот каким то войско оказалось,

вот каким оно к земле Гэсэра

подкатило черною волной

и застыло черною стеной.

Поскакали баторы Гэсэра,

поднялись на горные вершины

и увидели, что вражье войско

нс деревьями и не травою,

а туманом черным, непроглядным

надвигается на них с востока.

Баторы Гэсэра известили

о беде Саргал нойона, стали

тоже войско собирать, и вскоре

все большое воинство Гэсэра

на горе с песчаною вершиной

изготовилось для новой битвы.

И сказал Саргал, как старший воин:

“То, что через кнут я нынче вижу,

надо раскровавить и разбить бы!” —

пригляделся, а чужое войско

шире кнутовища оказалось.

Повторил Саргал, как старший воин:

“То, что через лук я нынче вижу,

надо расшерстить и распылить бы!” —

присмотрелся, а чужое войско

много шире лука оказалось.

И тогда Саргал сказал в раздумье:

“Баторы и воины, пред нами

сила неизведанно-большая:

через кнут и через лук не видно

края войск}' шараблинских ханов.

Баторы, вы бдительными будьте,

очень осмотрительными будьте!”

Воины Гэсэра порешили

войско грозных шараблинских ханов

в лоб не брать и оттянуть сраженье.

“Тридцать три нас, баторов, но нынче

на врага пойдем поодиночке,

чтобы длить военную потеху

дни, недели, а быть может, годы!” —

так сказали баторы, и с ними

остальное войско согласилось.

И Буйдэ Улан, сын Бомбохина,

белого как раковина первым

скакуна на вражье войско двинул —

и одной стрелой своей заветной

тысячу врагов сразив, обратно

тысячу коней привел с собою.

А за ним Саган Бургэ такой же

подвиг совершил, придя с добычей.

А за ним Эржэн Шулма, а после

и Эрхэ Манзан набег устроил,

и Нэхур Нэмшэн ввязался в схватку,

и Эрхэ Хонгор пришел с победой.

А за ними — кузнецы, все девять,

пощипав врага, вернулись в славе.

А потом пошли мастеровые —

и все девять с честью возвратились.

А потом — строители, и тоже

каждый по стреле пустил, врубился

во врага и целым возвратился,

и добычей ратною гордился.

И Саргал нойон не удержался —

и собрался в битву со словами:

“Я еще не постарел настолько,

чтобы от сраженья отказаться!”

На коне своем слоноподобном

поскакал Саргал нойон — и тоже

выпустил одну стрелу из лука.

И две тысячи врагов тот выстрел

уложил и усмирил навеки,

и две тысячи коней обратно

хан Саргал нойон пригнал с собой —

хоть и стар, а выиграл свой бой.

Позавидовав Саргал нойону,

попросился выступить набегом

на отряды шараблинекпх ханов

брат его — Хара Сотон, имевший

черную и мстительную душу.

Скакуна он стрело-сивой масти

оседлал и стал вооружаться.

“Баторы! Его не посылайте!” —

воинам сказал Саргал, но мненья

разделились: половина войска

одобряла пыл Хара Сотона,

а другая высмеяла труса.

Но Хара Сотон все красноречье

применил — уговорил, уверил

баторов, и те с ним согласились.

Поскакал Хара Сотон, ликуя,

но когда увидел вражье войско,

что ни на траву, ни на деревья,

а на марево похоже было,

он ужасно как перепугался.

Сердце серое его забилось,

ребра тонкие его прогнулись —

стал он останавливаться чаще,

стал он продвигаться осторожней,

а затем совеем остановился:

превратился в столб, травой укрытый.

А когда настала ночь, он тайно

к шараблинским воинам подкрался,

у обозных лошадей поводья

наскоро обрезал и всю сотню

воровски погнал перед собою, —

и как победитель он кичился,

и собой как удалец гордился.

Предводитель войска шараблинцев

презирал трусливых и коварных.

Баторам сказал хан Бнрооза:

“Так себя ведет отнюдь не воин,

не герой, а мелкий нечестивец.

Догоните и ко мне доставьте!”

И в погоню за Хара Сотоном

два отменных шараблинских мужа

бросились: один был славный лучник,

сразу в шесть сторон пускавший стрелы

Ерголдой Мэргэн[144], другой был сильный

Маньялай Саган[145], — и были оба

баторами, лучшими средь равных.

Стали нагонять они ворюгу,

и Хара Сотом, погоню чуя,

соскочил с коня и в тарбаганью[146]

норку юркнул — и затих в испуге.

Догоняльшики у входа в норку

стали жечь вонючие гнилушки —

и Хара Сотон сперва закашлял,

а потом и нос по-тарбаганьи

высунул из норки и, конечно,

тут же был, как тарбаган, отловлен,

и рыдал, позорным пленом сломлен.

“Вы меня не бейте! — он канючил. —

Вы меня не смейте даже трогать,

ведь и человеку перед смертью

разрешается сказать хоть слово,

ведь перед разделкой при забое

и скоту сначала кровь спускают…”

Баторы спросили нечестивца:

“Что за слово ты сказать имеешь?”

И Хара Сотой разговорился:

“Наш Абай Гэсэр теперь в отлучке —

войско предводителя лишилось.

Баторы его непобедимы:

если уколоть их — крови нету,

если прострелить — души не видно.

Если в битве расстреляют стрелы,

то достанут из большого пальца, —

вот насколько лучники опасны.

Если же в стрельбе сломают луки,

то из плеч достанут в гуще битвы, —

вот насколько баторы всесильны.

Вы меня из плена отпустите,

сто коней мне дайте самых хилых,

самых отощалых и негодных, —

и вернусь я к баторам Гэсэра

якобы с добычей, но при этом

расскажу, что войско шараблинцев

стало много менее, чем было,

их великой силе уступив

и домой в разброде отступив”.

Присмиревшего Хара Сотона

привели в военный стан, и стал он

хану Бироотс все сначала

доносить, что нет Гтсэра в войске,

что бессмертны баторы Гтсэра,

что их мощь и сила беспредельны.

И добавил: “Мне Саргал не верит,

но его, пожалуй, мы обманем.

Я пойду к нему, а вы всем войском

повернитесь спинами, как будто

отступаете домой поспешно.

Ваши луки, стрелы и затылки,

пользуясь своим священным знаньем[147],

разглядит Саргал, а я уверю

брата, что решили шараблинцы

избежать последнего сраженья.

Если баторы Саргал нойоном

нам поверят, то домой вернутся.

спрячут все оружье и доспехи

и подвалы с яствами откроют.

Разольется там архи, как море,

кушанья появятся, как горы.

Станут есть и нить, и напиваться,

а, напившись, дружно отупеют

баторы Гэсэра и все войско, —

вот тогда вы скрытно подойдите,

и, напавши кучей, всех берите:

так непобедимых победите”.

Получил Хара Сотон негодных,

полузагнанных и отощалых

сто несчастных кляч и потащился

с ними к войску баторов Гэсэра.

Там твердил он: “Войско шараблинцев

от испуга стало разбегаться.

Вот коней, что брошены, собрал я,

вот привел и сам пришел с победой!”

Но Саргал нойон не верил брату:

“Ханы шараблинские не трусы,

не должны они бежать от битвы.

Я-то знаю, у Хара Сотона

не слова, а шелуха пустая,

и не танец, а собачья пляска, —

правды от него мы не дождемся.

Доверяться нам ему не надо!”

Но Хара Сотон сказал: “Поверьте,

что я прав! А лучше вы проверьте!

Вы священную раскройте книгу —

все, что говорил я, подтвердится:

шараблинцы, не желая биться,

предпочли позорно удалиться!”

Поглядел Саргал нойон на брата,

полистал потом святую книгу,

посмотрел, что там увидеть можно, —

и, как оказалось, шараблинцы

покидают поле битвы: луки,

стрелы за спиною их мэргэнов

да затылки их Саргал увидел

на страницах заповедной книги.

Значит, шараблинские три хана

двинулись к Шара далай, в долину,

что звалась Шарайд, и не желают

биться с крепким воинством Гэсэра.

Баторы Гэсэра удивились,

но сказали: “Раз они уходят,

то и нам зачем здесь оставаться?

Мы, однако, тоже возвратимся”.

Опытный Саргал предупреждал их:

“Как узнать бы, что там враг задумал?

Может, нам не надо торопиться?”

Но все баторы и все мэргэны

отвернулись от Саргал нойона

и вернулись по домам спокойно.

Возвратились воины и дома,

во дворце своем, их принимала

храбрая Алма Мэргэн, которой

баторы, хвалясь, порассказали,

как щипали войско шараблинцев,

как ушли три шараблинских хана

от последней битвы, как вернулись

все домой — и вот они все дома.

И, решив, что снова мир в округе,

воины оружье поснимали

и убрали от греха подальше,

и попрятали мечи и луки,

так как время схваток миновало.

Их Саргал нойон учить пытался:

"Баторы, не время веселиться!" —

но его уже никто не слушал.

Каждый батор выпил больше бочки

от архи стал пьяного пьянее,

каждый мяса съел почти что гору —

от еды стал сонного сонливей:

им казалось, жизни нет счастливей.

Пили-ели баторы беспечно —

пировали долго и обильно,

Но, как младшего, Эрхэ Манзана

отрядили все же на разведку:

"Погляди, — сказали, — что там нынче?

Присмотри, — велели, — за врагами".

И Эрхэ Манзан коня выводит

и берет с собой колчан будайский[148],

и к подножью Элистэ стремится.

Вот подъехал, выбрался на гребень

и увидел войско шараблинцев

движется по склону к седловине,

чтобы с Элистэ свалиться с тылу

и врасплох — на баторов Гэсэра.

Поскакал Эрхэ Манзан и с ходу

поразил одной своей стрелою

тысячу врагов и, захвативши

тысячу коней, назад вернулся.

Глянул Бирооза, удивился:

"Что он там вихляет, будто пьяный?"_

и послал двух баторов в погоню.

Ерголдой Мэргэн за ним погнался,

Маньялай Саган за ним пустился,

и уж как Эрхэ Манзан ни мчался,

а его два силача достали —

на вершине Элистэ догнали.

Загоняя батора в ловушку,

закричали шараблинцы: “Что ж ты

заришься на наше, всё хватая,

как свое богатство родовое?

Что ж ты суетишься, угоняя

наших лошадей с победным криком?”

Им Эрхэ Манзан ответил тем же:

“Вы зачем явились к нам в долину? —

чтобы добрым словом нас утешить

или отыскать на наших землях

нажитое вашими отцами?”

Маньялай Саган сказал лукаво:

“Если ты и впрямь отменный батор,

то взглянул бы за спину, где вьются

семь крыланах воронов пречерных!”

Лишь Эрзэ Манзан поворотился,

Ерголдой Мэргэн ему подмышки

прострелил насквозь своей стрелою,

и тот час же ускакали оба.

А Эрхэ Манзан, кривясь от боли,

выдернул стрелу за наконечник

из кровавой раны и ее же

наложил на тетиву и крикнул:

“Догони хозяина и всею

остротой своей вонзись под сердце!”

И стрела хозяина настигла

и пронзила сердце шараблинца,

так что Ерголдой Мэргэн свалился

наземь и в агонии забился.

Взял Эрхэ Манзан одной рукою

камень весом чуть не с жеребенка

взял Эрхэ Манзан другой рукою

камень весом чуть ли не с барана

и заткнул камнями обе раны,

и стянул их шелковой повязкой,

и поехал, но в седле качался

не от хмеля, а уже от боли

и большой потерн сил и крови.

Мимо пролетающей сороке

он сказал: “Лети к моим скорее

и скажи всем баторам и войску,

что большие силы шараблинцев

к нам крадутся, чтоб ударить с тылу.

Передай еще, что у подножья

Элистэ я жду их, погибая.

И поторопи Нэхур Нэмшэна,

чтобы шел спасать Эрхэ Манзана."

Но сорока батору сказала:

“Я хочу снести яйцо и нынче

место для гнездовья подбираю,

и не до тебя мне: улетаю!”

Ворон мимо пролетал, и птицу

воротиться попросил пробитый

вражеской стрелою юный батор

и сказать, чтоб воинство Гэсэра

вышло бы навстречу шараблинцам,

что крадутся и ударят в спину,

чтоб Нэхур Нэмшэн пришел скорее

и от смерти спас Эрхэ Манзана.

И ответил раненому ворон:

“Я хочу птенцов растить и нынче

для гнезда местечко выбираю —

дерево ищу с сухой вершиной,

но твое желание исполню!” —

повернул и полетел обратно.

И Эрхэ Манзан послал вдогонку

мудрой птице благопожеланье:

“За три взгляда с высоты желаю

замечать тебе, чем поживиться;

даже если было бы с лодыжку

это — да не ослабеет зренье!”

И, добравшись до дворца Гэсэра,

ворон сел на городьбу и просьбы

юного Эрхэ Манзана войску

передал: прокаркал, как сумел,

и, свистя крылами, улетел.

Собрались все баторы Гэсэра,

собрались все воины Гэсэра

собрались все лучинки Гэсэра

и пошли в сраженье пешим строем,

крепко взявшись за руки попарно.

И у Элистэ, на заднем склоне,

встретились они с коварным войском

шараблинских ханов, — и сраженье

вспыхнуло внезапно и жестоко.

В холм обрубков войско искрошили,

кровь противника ручьем пустили,—

так рубились воины Гэсэра.

Кровью шараблинцев вся долина

переполнилась, но и своею

кровью окропили всю долину

доблестные воины Гэсэра.

Всех их от архи томила жажда,

и они в пылу сраженья стали

пить из речки, осквернённой кровью

шараблинцев, — сами осквернились

и в бессилье наземь повалились.

Вот когда три шараблинских хана,

воодушевленные победой,

ворвались в цветущую долину,

где стояли три дворца Гэсэра.

И с крыльца увидела пришельцев

храбрая Алма Мэргэн, но войска

шараблииского не испугалась,

а в Гэсэра перевоплотилась,

облик переняв его и силу.

И стрелу пускала за стрелою —

так что в войске просеку пробила,

и еще, еще она стреляла —

так что сильно войско проредила.

Возроптали ханы: “Нам сказали,

что Гэсэpa нет сейчас на месте!

Но ведь вот он! И еще стреляет!”

И, пока их всех не перебили,

шараблинцы быстро отступили.

Догоняя их, Хара Сотону

докричаться очень уж хотелось

до трех ханов, и с седла вопил он:

“Погодите, это не Гэсэр ведь!

Поглядите, то Алма Мэргэн вас

осыпает стрелами бездумно!

Женщина, колчан опустошивши,

из плеча стрелы достать не сможет!

Не спешите отступать! Вернитесь!”

И вернулось войско шараблинцев,

и Алма Мэргэн кольцом обстало.

Расстреляв всё бывшее в колчане,

всё растратив до последней стрелки,

отошла Алма Мэргэн от битвы

и, чтоб не достаться шараблиицам,

приподняв руками берег моря,

проскользнула под него и скрылась

там, где все прозрачно и бездонно, —

во владениях Уга Лосона[149].

По долине вверх, к дворцам Гэсэра,

поднялись три шараблинскнх хана

и к Урмай Гоохон подступили.

Но жена, достойная героя,

вышла с саблею Абай Гэсэра

на пришельцев — и врагов рубила,

может быть, ничуть не хуже мужа.

Сын Саган Гэрэла ей попался —

и Эрхэ Тайжа, жених бесчестный,

был разрублен на две половины.

Испытавши мощь Урмай Гоохон,

ханы шараблинские сказали:

“Так мы все от рук ее погибнем,

ведь она любого перерубит!” —

и, боясь, чтоб их не перебили,

шараблинцы снова отступили.

Нагоняя их, Хара Сотону

надо было снова выть и хныкать,

и кричать: “Какие же вы дурни,

если отступаетесь так просто!

Если спереди к Урмай Гоохон

подойдете, то она, конечно,

будет острой саблей защищаться,

и тогда никто не уцелеет.

На нее вы сзади нападите!

Спереди идущего разрубит,

а идущий сзади жертву схватит!”

И действительно, ее пленили

те, кто со спины зашли, — и тайно

безутешную Урмай Гоохон

на возке серебряно-зеркальном

ханы увезли в свои владенья,

как добычу после нападенья.

Но Хара Сотон не унимался,

новые придумывая козни.

Шарблинским ханам говорил он:

"Вы глупцы, а может быть, безумны,

если посчитали, что побиты,

что убиты баторы Гэсэра.

Если не убеть Саргал нойона,

то погибший вечером воитель

утром оживет и встрянет в битву, —

таковы все баторы Гэсэра.

Надо отыскать Саргал нойона

на заветном озере, где любит

он купаться в камышовых вода.

Надо бы подкрасться незаметно

и убить Саргала, — вот тогда-то

с вами будет некому сражаться:

все признают вас, все подчинятся".

Выслушав злодея, Бирооза

вызвал Маньялай Сагана в ставку

и велел тому найти Саргала

на заветном озере: “Ты должен

взять копье свое особой силы

и проткнуть нм голову Саргала,

а потом ту голову доставить

трем великим шараблинским ханам!"

Маньялай Саган сумел подкрасться

к озеру, застал Саргал нойона

плавающим в камышах — и ловко

острием копья проткнул убийца

голову добрейшего Саргала.

И доставил шараблинским ханам

на копье, и войско шараблинцев

в голову Саргал нойона стали

стрелы выпускать — так соревнуясь

в меткости, погибшего терзали…

Если уваженья к старшим нет,

то неотвратимо время бед.

Увидала казнь Урмай Гоохон,

увидав, душою возмутилась,

но не выдала тоски и гнева,

а сказала шараблинским ханам:

"Прежде это было головою

дяди моего Саргал нойона —

я прошу, вы мне отдайте это!"

Половина с нею соглашалась,

половина шибко возражала.

Покричав, поспорив, шараблинцы

голову Capгала все ж отдали

доброй, но настойчивой девице[150],

чтоб самим, наверно, не возиться.

Горю своему не поддаваясь,

голову Саргал нойона тайно

в свой возок серебряно-зеркальный

принесла и спрятала, оплакав

дядю, бедная Урмай Гоохон.

А потом очистила от крови

и у девяти ручьев омыла

чистой родниковою водою,

и, набрав на девяти вершинах

заповедных трав, богам угодных,

дымом их овила — освятила

голову с закрытыми глазами

добросердного Саргал нойона.

И воскликнула Урман Гоохон:

"Поднимись на западное небо —

к тэнгри-небожнтелям, к бурхану

Шутэгтэ, к Манзан Гурмэ, принявшей

в рудах больше тысячи бурханов,

и на руки бабушки небесной

упади святой и тяжкой ношей!” —

и швырнула, не сдержавши стона,

к небу голову Саргал нойона.

Голубое небо рассекая,

голова Саргал нойона плавно

поднялась к заоблачным пределам —

и закрытые глаза раскрыла,

и громовым смехом рассмеялась

сверху над убийцами своими,

так что шараблинцы содрогнулись.

И три хана шараблинскнх тщетно

стрелы в эту цель пускать пытались

ни одна, не догнала, конечно,

ни одна, конечно, не коснулась,

ни одна, конечно, не попала.

Голова добрейшего Саргала,

залетев на западное небо,

опустилась в золотые руки

бабушки Манзан Гурмэ великой.

И Манзан Гурмэ тогда раскрыла

Книгу Судеб и, ее листая

с помощью большого пальца, стала

узнавать: где, на какой странице

что, когда и почему случится.

Бабушка Манзан Гурмэ узнала:

баторы Гэсэра под горою

Элистэ стоят, как изваянья,

потому что в камни обратились;

ханы шараблинскне забрали

и в плену томят Урман Гоохон;

сам Абай Гэсэр безумным ставши,

скот пасет на землях мангадхая

Абарга Сэсэна, и повсюду

голод, мор и ветер запустенья.

И Манзан Гурмэ тогда послала

тpex сестер-спасительниц на землю,

чтобы навели они порядок.

Три сестры тотчас преобразились —

стали золотыми соловьями

и к Абай Гэсзру прилетели,

и влекуще, сказочно запели.

Зачарован красотою пенья,

заколдован дивным опереньем

этих птиц, Гэсэр к ним потянулся,

а они чуть дальше отлетели.

Так он шаг за шагом отдалялся

от своих телят, и с каждым шагом

забывал о мангадхайском стаде.

Соловьи то близко подпускали,

то едва не попадали в руки —

отвлекли и увели Гэсэра

за три взгляда от его долины.

Старшая сестра тогда Гэсэра

по щеке ударила по правой —

и он выблевал почти что чашку

съеденной до этого отравы.

Средняя сестра Абай Гэсэра

по щеке ударила по левой —

и он выблевал почти что чашку

съеденного ранее дурмана.

Младшая сестра Гэсэра в сердце

стукнула — и более, чем чашку,

изрыгнул он пищи вредоносной.

И преобразился он чудесно

в прежнего Гэсэра: стал могучим

и прекрасным воином опять,

чтобы беззащитных защищать,

чтобы кровожадных устрашать.

После этого Гэсэру сестры

поспешили рассказать, что ханы

шараблинские украсть сумели

у него жену Урмай Гоохон,

что все баторы его и войско

возле Элистэ окаменели

и стоят там вроде изваяний,

что Саргал нойон убит коварно

и что голова его попала

к бабушке Манзан Гурмэ — на небо.

А еще ему сказали сестры,

прежде чем на небеса вернуться,

чтобы к Яргалан он возвращался,

с мангадханскою землей расстался

и скорее к войску направлялся.

Поспешил Абай Гзсэр к жилищу

побежденного им мангадхая,

где хозяйкой Яргалан осталась.

Видит: конь его у коновязи

отощал до веса жеребенка,

съел земли три слоя с голодухи,

а потник прилип к торчащим ребрам.

Скакуна Гэсзр поил чистейшей

родниковою водой и с кочек

на лугу траву он рвал руками

и кормил, — и вещий конь одыбал:

выправился, стал таким, как прежде.

И сказал Гэсэр, чтоб собиралась

Яргалан в дорогу, в путь обратный:

“Лошадей и скот возьми с собою,

золото и серебро с собою

забери — и поспеши за мною

по моим следам иди и меткам.

Где квадрат я начерчу, увидишь,

там вари еду и делай дневку,

где я круг[151]¹ поставлю, там спокойно

останавливайся на ночевку”.

Так сказав, Абай Гэсэр помчался

к дому, где ждала его разруха.

Яргалан же следом с караваном

разного добра и с табунами,

и скотом по следу поспешала:

где квадрат начертан, отдыхала,

а где круг означен, ночевала.

Прискакал Гэсэр в свою долину,

приоткрылся мир ему, знакомый

и нуждающийся вновь в защите.

Он к дворцу Алма Мэргэн подъехал,

у крыльца, увидел, дочь играет.

“Где Алма Мэргэн, куда девалась?" —

он спросил у своего ребенка.

“Выпуклое мать моя ровняет,

вогнутое шибче прогибает"[152], —

дочь Абай Гэсэру отвечала.

“Ну, и кто кою одолевает?" —

он спросил у мудрого ребенка.

“Иногда за матерью победа,

иногда за выпуклым", — Гэсэру

так учтиво дочка отвечала.

“Матери скажи, что я поднялся

на вершину северного склона", —

так сказал Гэсэр и головенку

повернул[153] ей, чтоб не подсмотрела,

как уехал он, куда подался

да и на который склон поднялся.

Вышла мать, Алма Мэргэн, из дома,

вынесла тяжелый лук и стрелы

и спросила дочь: “Куда девался

твой отец, куда опять поехал?"

Дочь сказала: “Видимо, поднялся

на вершину северного склона”.

Был огнисто-рыжий конь оседлан,

был колчан со стрелами подвязан

к поясу, а также лук тяжелый

взят, — и поскакала за Гэсэром

гневная супруга, направляясь

к северной горе, как дочь сказала.

Там Алма Мэргэн леса и горы

прочесала, но лишь зря старалась:

мужа в тех местах не оказалось.

Вдруг как будто ветка покачнулась:

вдруг за южною горой мелькнула

кисточка на шапке, и тотчас же

срезала Алма Мэргэн стрелою

эту кисточку — чуть не убила

мужа своего Абай Гэсэра.

“Горе мне, уж если я в Гэсэра,

что величиною чуть не с гору,

не попала верною стрелою,

то пусть женщины вовек отныне

не касаются ни стрел, ни лука!” —

так в сердцах Алма Мэргэн вскричала,

разломала в щепки лук и стрелы

и домой вернулась разъяренной.

У крыльца беспечно дочь играла.

Девочку Алма Мэргэн схватила

и разорвала — две половинки

своего дитя швырнула наземь

со словами: “Ты наполовину —

дочь отцовская, наполовину —

материнская!”[154] — и ужаснулась

собственным словам своим и делу.

Дочь сказала матери: “Гэсэру,

моему отцу, отныне буду

помогать, а вот тебе не стану!” —

и взвилась, и в небо отлетела.

Мать вдогонку ей не поглядела.

После в дом вошла жена Гэсэра,

подле очага присевши, стала

золотые шелковые ткани

примерять-кроить, а в это время

сам хозяин в доме объявился.

Но Алма Мэргэн не оставляла

дела своего, не подавала

виду, что заметила Гэсэра.

А Гэсэр, присевши с нею рядом,

стал рассказывать о том, что было,

что случилось, как оно случилось, —

от его искусного рассказа

пенка на воде образовалась,

от почтительного разговора

выросла трава на плоском камне.

У Алма Мэргэн размякли кости,

разогрелась кровь от слов Гэсэра,

и она к нему поближе села.

По обычаю и как хозяйка,

повела жена свои расспросы:

“Где твои все баторы и войско?

Ты скажи, куда они девались?”

И Гэсэр Алма Мэргэн ответил:

“Баторы и войско после битвы

отдыхают, спят. Наверно, завтра

все они сюда на пир приедут”.

После этого жена спросила:

“Где же твой Саргал нойон добрейший?

Почему его нигде не видно?”

И Гэсэр Алма Мэргэн ответил:

“Наш Саргал нойон вчера уехал,

завтра он, я думаю, вернется”.

И тогда Алма Мэргэн спросила:

“Где ж твоя жена Урмай Гоохон?

Почему ее нигде не слышно?”

И Гэсэр супруге так ответил:

“Знаю, что в гостях Урмай Гоохон,

что надолго там не загостится.

Нам-то что с тобою, пусть гостюет…”

Так он говорил жене сердитой,

улещать старался, утешать.

А потом остался ночевать.

Поутру Гэсэр поднялся рано,

посетил огца и в разговоре

Сэнгэлэна упросил, чтоб вместе

им сходить на место страшной битвы

к Элистэ, где воинство Гэсэра

пребывало в каменной неволе.

И они поели пред дорогой,

и пошли по северному склону

к скорбному скоплению каменьев.

Увидал Гэсэр, что в изваянья

баторы и войско обратились,

и заплакал — и слеза из глаза

правого его Байкалом стала,

а слеза из левого рекою

потекла и Леною продлилась.

Каменная рать не шевелилась.

После этого, скрепивши сердце,

подошел Гэсэр к большому камню,

бывшему воителем при жизни,

и, потрогав камень, осквернился,

и упал бы, если б этот камень

не оборотился бы медведем

и не поддержал Абай Гэсэра.

Сэнгэлэн из бороды надергал

волосков, поджег — и едким дымом

окурил медведем ставший камень.

И медведь опять преобразился —

оживленным батором явился.

Тридцать два воителя Гэсэра,

триста храбрых лучников Гэсэра

и трехтысячное войско вскоре

с помощью волшебных воскурений

были все оживлены и встали

пред Гэсэром, изготовясь к битвам.

Но Абай Гэсэр домой повел

чтобы напитались и окрепли.

Баторы Гэсэра, разобравшись,

кто и для чего их подло предал,

начали искать Хара Сотона,

чтобы покарать его за подлость.

Но Хара Сотой сбежал и долго

прятался по разным закоулкам

и, конечно, избежал погони.

А когда злодея обложили,

он пробрался в дом Абай Гэсэра

и неузнанным забился в щелку —

и таился, словно мышь, в пыли,

и молился, чтобы не нашли.

Баторы к Гэсэру прискакали,

баторы к Гэсэру подступили:

“Где-то здесь Хара Сотой укрылся!

Выдай дядю своего, племянник!"

Баторам Абай Гэсэр ответил:

“Не видал я здесь Хара Сотона!”

Баторы вскричали: “Нет, ты спрятал!"

Им Гэсэр ответил: “Нет, не прятал!”

Рассердились баторы: “Не выдашь

нечестивого Хара Сотона,

самого тебя мы с ним изрубим!”

И тогда Гэсэр сказал: “Я дядю '

не скрывал, не прятал. Сам укрылся

он в моей руке — рубите руку!”

И когда Гэсэр расправил пальцы,

то на кончике его мизинца

разглядели все Хара Сотона:

нечестивый дядя притаился,

словно тень гэсэровского пальца.

Баторы клинками помахали,

но Абай Гэсэру не посмели

отрубить мизинец: поорали,

побранились да и ускакали.

Прокатился слух, что вроде умер

прохиндей Хара Сотон — расстался,

подлый, с черною своей душою.

И Гэсэр пришел к Хара Сотону,

чтобы отнести его до места,

где умерших родичи хоронят.

Увидал Гэсэр, что мертвый дядя

у стены лежит, закрывши правый

глаз, а левым смотрит, не мигая.

“Плохо умер дядя, очень плохо.

Если у покойника бывает

глаз открытым, то грозят несчастья

родственникам и его потомкам.

Надо чем-то глаз прикрыть бедняге…”

так сказал Абай Гэсэр и дяде

вознамерился его открытый

глаз присыпать черною золой —

и пошарил в очаге рукой.

Тут Хара Сотой пошевелился,

тут закрыл открытый глаз, но руку

правую согнул — лежит, не дышит.

“Худо помер дядя, очень худо.

Если у покойника бывает

согнута рука, то станет плохо

родственникам и его потомкам.

Надо жилы на руке подрезать…" —

так сказал Абай Гзсэр и дяде

вознамерился ножом булатным

перерезать согнутую руку.

Тут Хара Сотон зашевелился,

обе руки выпрямил, a ногу

правую согнул — и вновь не дышит.

“Надо жилки на ноге подрезать,

чтоб родню избавить от несчастий!" —

так сказал Гэсэр, и хитрый дядя

выпрямился и лежал как мертвый.

“Наконец-то умер он как должно:

не плохою, а хорошей смертью!" —

так сказав, Гэсэр без промедленья

стал готовить все для погребенья.

Он поймал коня Хара Сотона,

он повез на старой волокуше

онемевшего в притворстве дядю

хоронить подальше от живущих.

В дальнюю тайгу доставил дядю,

на высокий холм завез и тело

на помост вознес, потом дровами

обложил и вздул огонь и пламя

погребального костра взметнулось

мощным красно-языкастым всплеском

с клубом дыма, с искрами и треском.

Жарко стало на холме высоком,

жарче сделалось Хара Сотону.

Стал поджариваться он и с криком:

“Ой-ёй-ёй!" — вдруг соскочил с помоста

и от пламени спастись пытался.

“Ежели покойник оживает,

то его родне придется плохо!” —

так сказал Гэсэр и бросил дядю

снова в разгоревшееся пламя.

“Ой-ой-ой!”— вновь завопил покойник

и скатился с жаркого помоста.

“Ежели покойник не сгорает,

то его родне грозят несчастья!” —

так сказал Абай Гэсэр и снова,

не взирая на мольбы и стоны,

в третий раз карая неуклонно,

зашвырнул в костер Хара Сотона.

Опаленный, чуть ли не сожженный,

обожженный, чуть ли не сгоревший,

обезумевший от боли дядя

выполз из огня, но был отловлен

и поник в руках Абай Гэсэра.

И, как перед смертью, он взмолился:

“Больше никогда не причиню я

бед и зла ни ближним и ни дальним!”

Пожалел Гэсэр Хара Сотона:

“Ну, уж если вправду ты не станешь,

если впрямь вредить не будешь больше,

то придется отпустить на волю!”

Так сказав, Гэсэр его оставил

и от муки огненной[155] избавил,

и домой ожившего отправил.

После битвы с Абарга Сэсэном

погнала стада домой, а также

повезла всю прочую добычу

Яргалан и вскоре очутилась

на верховьях собственной долины.

Повстречал Абай Гэсэр супругу,

но, встречая, о другой подумал:

“Не пристало взрослому мужчине

хвастаться военною добычей;

не годится женщине прекрасной

пребывать во вражеской неволе!” —

и готовиться к поездке начал,

чтоб освободить Урмай Гоохон.

Сам он в старика преобразился,

а кони горбатым жеребенком

сделал, подложил потник дерюжный,

оседлал седлом его потертым,

обрядился в драные одежды,

кособокий лук, худые стрелы

приторочил — и по-стариковски

зарысил неспешно, топ да топ,

на восток, по тропам и без троп.

В это время ханы не дремали —

в это время, ожидая мести

и ответного набега, стали

возводить заслоны и преграды:

дне горы поставили заслоном,

дне стены поставили преградой.

На пути Гэсэр кони гнедого,

обратив и кремень, и карман запрятал,

сам он в странника преобразился

и пошел пешком, копьем копая

сарану[156] и кое-как питаясь.

Так добрался он до гор, что прежде

ханы шараблинские воздвигли.

Он проткнул им становые жилы —

и осыпались, опали горы,

людям дав проход и караванам.

Так пришел он к шараблинским ханам

в неприглядном виде и незваным.

За водой служанки проходили,

заболтались и перешагнули

через старика, что спал у речки.

А одна из них посторонилась,

обошла лежащего, — вот с ней-то

этот странник и разговорился:

“Для чего воды вам столько надо?”

Девушка ответила: “Мы взяли

в плен и привели жену Гэсэра.

Выдав замуж за Саган Гэрэла,

думали, что с ним Урмай Гоохон

станет мирно жить, но полонянка

невзлюбила мужа, отказалась

от него. Теперь в амбар холодный

бросили ее, чтоб поостыла.

Вот и носим мы для умыванья

воду ей по желобку пускаем:

красоту беречь ей помогаем”.

Незаметно разговор ветвился,

незаметно странник той служанке

подложил в ведро кольцо, что с пальца

снял, и снова у реки улегся.

Как по желобку пустили воду,

так и прокатилось прямо в руки

пленнице кольцо, звеня знакомо.

И Урмай Гоохон в миг признала

то кольцо Гэсэра золотое,

чем он с ней когда-то обручился.

И она душой возликовала:

“Это сам Абай Гэсэр явился,

это он кольцо мне переправил,

это знак дает, что непременно

вызволит жену свою из плена!”

На другое утро хилый странник

на другое место лег у речки.

И прислужницы Шара Гэрэла

также прибежали за водою.

И опять с одной из них случился

разговор, и прежние известья

о пленении Урмай Гоохон

были пересказаны Гэсэру.

А назавтра неказистый странник

перелег подальше, где из речки

брали воду юные служанки

шараблннского Хара Гэрэла.

И опять с одною из девчушек

у реки старик разговорился,

и она поведала, где нынче

держат взаперти Урмай Гоохон.

И тогда пробрался утром странник

под окно дворца Саган Гэрэла

и, младенцем обратившись, начал

плакать, оглашая всю округу.

И Саган Гэрэл на крики вышел

и младенца подобрал — и начал

то кормить, то пеленать ребенка:

так найденыш принят был в семейство

что творило лишь одни злодейства.

Мальчика назвали Олзобоем[157],

маленького сделали приемным

сыном хана, и Саган Гэрэлу

льстило выступать отцом ребенка.

В честь усыновления три хана

шараблинские, затеяв праздник,

стали бить призывно в барабаны:

в золотой ударили — позвали

с севера людей в свою долину,

а в серебряный ударив, с юга

подданных к себе на пир созвали.

Мяса наварили чуть не с гору

и архи нагнали чуть не с море.

Маньялай Саган хвалиться начал

желтым луком боевым и хвастал:

“Вот когда мы за женой Гэсэра,

за Урмай Гоохон в бой ходили,

я одни вот этим желтым луком

перебил всех баторов Гэсэра.

И теперь нет никого, кто смог бы

выстрелить из лука, кто сумел бы

тетиву тугую натянуть

и стрелой хоть в белый свет пульнуть…

Вышел Олзобой из-за старейшин,

вызвался: “Я желтый лук хотел бы

натянуть — попробовать позвольте!"

Кто-то засмеялся: “Что он сможет?"

Кто-то усомнился: “Как поднимет?"

Но решили лук доверить — дали

и смотрели, как справляться будет.

Мальчик, неуверенно стоящий,

неуверенной рукой держащий

лук тяжелый, стал тянуть с натугой

тетиву, и лук сгибаться начал.

“Постарайся!" — кое-кто подначил.

“Ладно, хватит!” — кое-кто поверил.

Олзобой же все тянул — и желтый

боевой тяжелый лук сгибался,

тетива его уже звенела.

“Ну, тяни еще!” — одни кричали.

“Не сломай!" — другие издевались.

Мальчик все тянул, тянул — и тяжкий

лук дрожал в руках, потом согнулся.

“Потяни еще!" — вскричали люди.

Мальчик потянул — и лук сломался:

как соломинка переломился,

на три равных части развалился.

Зашумел народ от удивленья,

заорал в сердцах владелец лука

Маньялай Саган: “Вы поглядите,

лука мальчику нельзя доверить!

Вдруг нагрянут баторы Гэсэра

как я встречу их теперь без лука?"

И схватился батор с Олзобоем

биться — повернул его, чтоб кинуть

через правое бедро на камни.

Олзобой как врос ногами в землю —

устоял, не гнулся, не качался.

“Поборись!” — его подначил кто-то.

“Не сдавайся!” — кто-то подхихикнул.

Олзобой вступил, как равный, в схватку

с исполином Маньялай Саганом —

завертел и закрутил, а после

так всадил соперника он в землю,

что лишь уши у того торчали,

да мизинцы пальцев чуть виднелись.

Люди стали Маньялай Сагана

вынимать, выкапывать: кто палкой,

кто ножом старался, но, не в силах

выковырять, отошли в сторонку.

“Что же вы не выдернете парня?” —

Олзобой сказал и, подцепивши

сапогом, одним движеньем легким

ковырнул — и Маньялай Сагана

выпнул из земли, как будто кочку.

И три хана шараблинских тут же

порешили, что такой воитель

им в боях с Гэсэром пригодится, —

оттого и радостными стали,

оттого решительными стали

и еще три дня пропировали.

Слух прошел, что воинство Гэсэра

с луками и стрелами, верхами

приближается и скоро вступит

во владенья шараблинскнх ханов.

Ханы шараблинские поспешно

баторов собрали, Олзобою

знамя дали общевойсковое

и в передовой отряд послали.

А мальчишка вдруг исчез — он принял

прежний вид Гэсэра и возглавил

собственное воинство, и в битву

с шараблинцами вступил, но схватка

быстрою была: врагов он мигом

разметал и по степи рассеял,

словно пепел по ветру развеял.

Обратившись снова Олзобоем,

обернувшись мальчиком, пробрался

вновь Абай Гэсэр в расположенье

шараблинскнх ханов и сказал им:

“Все войска противника разбиты!”

Ханы шараблинские, ликуя,

стали собирать тридцатилетних

лучников — цвет собственного войска —

и, собрав, отдали под начало

своему любимцу Олзобою.

Выйдя с войском в степь, найденыш принял

облик мстителя — Абай Гэсэра

и врагов мгновенно уничтожил.

Вновь оборотившись Олзобоем,

доложил он шараблинским ханам:

“Все войска противника разбиты!”

Ханы шараблинские собрали

стариков, детей и всех увечных

и опять отдали Олзобою.

Став Абай Гэсэром, он и это

войско истребил, и, в Олзобоя

превратившись, шараблинским ханам

он сказал как должно после битвы:

“Все войска противника разбиты!”

И затем три шараблинских хана,

изумившись, как сметлив найденыш,

с ним послали Маньялай Сагана.

С батором был Олзобой учтивым:

“Ты иди вперед — веди, как старший!”

И когда силач прошел немного,

Олзобой поднял огромный камень,

что величиною с жеребенка,

и врагу обрушил на затылок.

Но и смертью Маньялай Сагана

не восполнил Олзобой утраты

справедливого Саргал нойона.

Вновь преобразился он в Гэсэра

и со всеми баторами, с войском

поскакал к трем шараблинским ханам

словно в гости, словно бы на свадьбу.

Клином войско вторглось во владенья

шараблинцев, как орудье мщенья.

Как вошел герой в жилище ханов,

как предстал не в виде Олзобоя,

а в обличии Абай Гэсэра,

то три хана шараблинских дружно

перед ним упали на колени

и взмолились: “Сохрани нам жизни

хоть на толщину шелковой нити!”

Но Абай Гэсэр их успокоил:

“Для чего мне ханов шараблинских

мучить и над ними издеваться?”

И с широких спин зловредных ханов

для вожжей ремни Гэсэр нарезал,

а с боков коварных жирных ханов

ремешки для тороков нарезал,

а с холеных щёк мордатых ханов

для унтов[158] подошвы он нарезал.

И к тому же каждому уменьшил

силы жизненные чуть не втрое.

И сказал: “Отныне и навечно

распри запрещаю разжигать,

войны запрещаю затевать!”

Взяв такую клятву с шараблннцев,

взял у них он и Урмай Гоохон

и в возке серебряно-зеркальном,

запряженном тройкой иноходцев,

в свой Хатан повез ее с почетом.

Хоть неблизок путь, а сокращают,

хоть глубок поток, а проезжают.

К берегу Машам далай доехав,

до своей дойдя долины Морэн,

к пастбищам долины Найджан выйдя,

прибыли они в Хатан родную.

И Гэсэр к Алма Мэргэн заехал,

и со свитой всей остановился

у жены своей в ее жилище.

Баторы Гэсэра порешили,

что пора хорошая настала,

и сложили стрелы боевые

с боевыми луками в колчаны,

и устроили великий праздник,

где еда напитками сменялась,

где толпа то пела, то смеялась,

где веселье долго не кончалось.

На десятый день Гэсэр очнулся,

наскоро собрал людей в дорогу

и поехал дальше по долине —

посреди Хатан остановился

около дворца Урмай Гоохон.

В золотой он барабан ударил —

северных созвал своих соседей,

в барабан серебряный ударил —

южных пригласил к себе на праздник.

Мяса вынес он едва ль не с гору,

выставил архи едва ль не с море.

Восемь дней тот праздник продолжался,

девять дней народ там веселился.

На десятый день Гэсэр очнулся

от веселья и еды и вместе

с женами и с баторами, с войском

и друзьями двинулся в дорогу.

Он поехал дальше по долине,

где в низовьях был дворец прекрасной

Яргалан, его супруги старшей,

мужа из похода ожидавшей.

Ярко там костры заполыхали.

Яргалан ворота всем открыла,

барабаны вынести велела.

В золотой ударив, пригласила

северных людей к себе на праздник,

в барабан серебряный ударив,

южных позвала, и вскоре мяса

вынесла гостям почти что гору,

нагнала архи почти что море.

И Гэсэр и воинство Гэсэра,

посчитав, что войны миновали,

все с себя оружье поснимали

и убрали, спрятали подальше.

И опять веселый пир продлился,

чтобы новых девять дней заполнить

песнями, едой-питьем, а также

состязаньями в борьбе и скачках.

На десятый день, поотрезвившись,

гости все разъехались, оставив

с женами его Абай Гэсэра,

чтобы с ними пожил он в согласье,

в сотрапезничанье, в соучастье,

в день испытывая по три счастья.

В изначальное, как видно, время,

в дни покоя и как будто мира,

в раннюю счастливейшую пору

в Среднем замби и на середине

этого прекраснейшего мира

был рожден Ганга Бурэд[159] — владетель

тучных стад на пастбищах и склонах

северных отрогов гор, а также

табунов, пасущихся на южных

склонах гор, а подданных у хана

было так неисчислимо много,

что им тесно в тех долинах было.

Но с годами обмелели реки,

позасохли травы и деревья,

а на лошадей и скот напали

мор и прочие болезни: стало

невозможно жить на свете людям.

Шибко поднялась цена на воду,

а на человека низко пала.

В день по тысяче несчастных гибнут,

в ночь по тысяче их умирают,

а скота и лошадей — без счета.

И Ганга Бурэд принялся думать,

почему такое приключилось:

может быть, с небес беда сошла,

может быть, из-под земли взошла,

может, от людей произошла?

В золотой он барабан ударил —

с севера призвал к себе соседей

в барабан серебряный ударил —

с юга пригласил к себе соседей.

И спросил Ганга Бурэд пришедших:

“Что, скажите, с миром происходит?

Не с небес ли к нам беда свалилась

и не от земли ли приключилась?”

Но никто из подданных на это

не ответил: все молчали тяжко.

И тогда протиснулся к владыке

старичок, наверно, с локоть ростом,

но с огромной длинной бородою, —

он бы мог у рослого под ляжкой,

а у низкорослого под мышкой

проскочить туда-сюда свободно.

Старичок сказал: “Вот вы, нойоны,

если пир — то все вперед спешите,

если мор — то вы назад идете!

Все свершилось не по воле неба,

не но умыслу земли, а проще.

Нас настигло то же, что случилось

с Хан Хирмасом, ведь судьбой одною

связаны мы с западными тэнгри:

войны их с восточными на небе

шли, но отзвуки боев коснулись

всех людей, их битвы протянулись

до земли — и мы в беде очнулись…”

Старичок продолжил речь и дальше:

стал рассказывать, как вышла ссора

у восточных с западными тэнгри,

как из головы Атай Улана

в Среднем замби Гал Дулмэ явился,

а из тела, рук и ног предстали

прочие чудовища и людям

принесли несчастья и болезни.

Старичок сказал, что с неба послан

был на землю справедливый мститель,

чтобы зло искоренить и людям

дать хоть как-то насладиться жизнью.

Этот небожитель человеком

на земле людей успел родиться,

взял трех жен себе, построив каждой

по дворцу в прекраснейшей долине.

Тридцать три он батора имеет,

триста метких лучников имеет,

триста тысяч воинов имеет —

с воинством своим непобедимым

он выходит в бой и побеждает.

В Среднем замби тот герой явился

у бездетных тугэшинских ханов,

чтобы род восстановить и чтобы

наказать все подлое и злое.

Он умеет вызнать по ладоням

замыслы властителей, а также

он умеет распознать по пальцам

умыслы врагов и нечестивцев.

И зовут его Абай Гэсэром,

этого героя, в ком надежды

и мечты людей соединились.

Старичок почтенный, с локоть ростом,

но с огромной длинной бородою,

что бы мог у рослого под ляжкой,

а у низкорослого под мышкой

проскочить туда-сюда свободно,

свой рассказ подробный[160] так закончил:

“В Среднем замби, где страдают люди,

не с небес свалились к нам несчастья

и не от земли они явились —

вся беда от Гал Дулмэ исходит!

Лишь Абай Гэсэр спасти нас может,

только он нам выстоять поможет!"

Стал Ганга Бурэд над этим думать —

стал Ганга Бурэд искать спасенья

от беды, что разрастись грозила,

а потом к народу обратился:

“Ну, тогда нам надо в путь сбираться!

Далека дорога, степи долги,

реки глубоки — чей конь дорогу

сможет одолеть, чей сын умелый,

как посол, отправится к Гэсэру?”

Старичок почтенный, с локоть ростом,

но с огромной длинной бородою,

что бы мог у рослого под ляжкой,

а у низкорослого под мышкой

проскочить туда-сюда свободно,

рассердился и сказал: “Послушай,

ты, богач среди иных богатых

и глава огромнейшего рода,

сам найти не можешь человека,

кто бы смог слова твои Гэсэру

донести и высказать достойно?!

Сам коня ты отыскать не можешь,

чтобы он преодолел полсвета

и доставил седока к Гэсэру?!

В табунах хоть тысячу попробуй

отобрать коней, из этих — сотню,

а из сотни — десять, а потом уж

одного из десяти нетрудно

выбрать скакуна, который сможет

всадника примчать к Абай Гэсэру.”

Так и посту пили — отобрали

скакуна чубарого, большого,

но короткохвостого, который

для дороги дальней бы сгодился.

Так же и посланца отбирали:

тысячу собрав, из этих — сотню,

а из сотни — десять, а потом уж

одного из десяти избрали.

Им Шодорой[161] юный оказался,

он посланцем стать не отказался,

даже счастлив выбором казался.

Собирали батора в дорогу —

составляли караван посланцу:

для коня и всадника припасы

на сто двадцать ароб уместились,

и двенадцать возчиков искусных

управлялись с этим караваном.

Далека дорога, степи долги,

реки глубоки — но смелый багор

путь одолевает понемногу.

Как опустошатся десять ароб,

возчика домой он отправляет,

пожелав ему удач в дороге.

На коне своем короткохвостом

до Хатан, долины плодородной,

доскакал Шодорой[162] и в верховье

речки отдыхать расположился.

Расседлал коня, развел костерик,

подстелил потник и, подогнувши

молодые ноги, сел — и начал

от грехов дорожных очищаться

и к богам в молитвах обращаться.

Не спалось Абай Гэсэру ночью,

нехотя он вышел из жилища.

Трижды осмотрел он всю округу

и четырежды окинул глазом

ближние и дальние пределы —

и заметил в сутеми костери к,

что горел в дали, в верховьях речки,

и что был как холм величиною.

У огня он батора чужого

увидал: спокойно, без опаски,

на походном потнике, согнувши

молодые ноги, тот молился.

И Гэсэр призвал Буйдэ Улана —

и не медля батор появился.

“На верховьях, у реки Хатан,

на священном нашем берег>

кто-то из чужих развел костер

и сидит, своим богам молясь.

Если он с враждою к нам пришел,

то пробей стрелой ему башку,

приторочь к седлу и пригони

с этим грузом к нам его коня!

Если по добру он прибыл к нам,

то пришельца обласкай тогда

и с почетом приведи сюда!” —

так Абай Гэсэр распорядился,

и послушный батор удалился.

По долине на ее верховья

поскакал Буйдэ Улан на быстром

белоснежном скакуне, надевши

все свои доспехи боевые

и забрав что надо из оружья.

Подскакал к костру и лук свой желтый

натянул, стрелу свою нацелил

на пришельца и сказал сурово:

“С чем пришел ты? Отвечай скорее!

С миром ты пришел или с враждою?

Если с черным умыслом явился,

то пробью башку тебе стрелою

и к седлу, клянусь, я приторочу!”

Но Шодорой отвечал достойно,

что владения Ганга Бурэда

вдруг подверглись бедствиям и мору,

что повысохли кусты и трапы

до корней, что мощные деревья

до комлей от зноя позасохли,

что вода ужасно вздорожала,

что народ стал вымирать, что кони

и скотина в падеже исходят.

И тогда Ганга Бурэд к народу

обратился, чтоб ему сказали:

не с небес ли уж беда свалилась

и не от земли ли приключилась?

И один лишь старичок ответил

и растолковал Ганга Бурэду,

что беда не с неба к нам явилась

и не от земли она случилась —

это Гал Дулмэ нам насылает

засуху, болезни и несчастья.

И лишь только сыну Хан Хирмаса,

а в земном обличив — Гэсэру,

кто спустился с неба род восставить

трех бездетных тугэшинских ханов,

волею Судьбы дано утишить

Гал Дулмэ — искоренить те беды,

что творитель зла приносит людям.

И сказал Шодорой: “Вот что должен

передать я от Ганга Бурэда

справедливому Абан Гэсэру,—

вот я почему так долго ехал,

вот зачем я вообще приехал!”

“Ты, я вижу, не со злом явился!

Ты, я чую, человек хороший!

Так покуда жизнь добра к живущим

и пока мы молоды и живы,

вести, что принес, мы примем к сердцу!” —

так скатав, Буйдэ Улан посланца

проводил к дворцу Абай Гэсэра.

У серебряной у коновязи

был расседлан, как велит обычай,

и привязан конь короткохвостый,

но Шолорой не вошел к Гэсэру.

Молодой посол Ганга Бурэда

подстелил потник и, подогнувши

молодые ноги, сел — и начал

от грехов дорожных очищаться

и с молитвой к небу обращаться.

Вести, что сюда принес посланец,

верный батор передал Гэсэру.

И Гэсэр, открывши Книгу Судеб,

стал читать, большим листая пальцем

заповедные ее страницы.

Вычитал он, что народ и земли

несчастливого Ганга Бурэда.

находились под присмотром неба —

под опекой тэнгри Хан Хирмаса;

беды же от Гал Дулмэ исходят —

из страны Хонин Хото, где дышит

голая пустыня смертным зноем

и пески где воют волчьим воем.

Вычитав что надо в Книге Судеб,

высказался так Гэсэр в раздумье:

“Люди и земля, что охранял

мой отец, сейчас в большой беде —

Гал Дулмэ на них беду наслал.

Но до схватки с ним, чтоб одолен»,

девять лет еще нам надо ждать.

Я сейчас еще слабей того,

кто как лежень днем и ночью спит,

и с войной на Гал Дулмэ идти —

значит гибель верную найти.

Гал Дулмэ владеет волшебством —

двести превращений у него:

просто так его не победить.

Силу рук его сравнил бы я

с силою восьми Насаранги

силу мускулов его груди

я сравнил бы с силою восьми

злых Арханов, ну а силу ног —

с силою Лосон далая, но

в восемь раз она еще мощней.

Шестьдесят шесть баторов его —

войско, равного какому нет.

Шумар[163] — старший батор у него,

мы по силам вроде бы равны.

Шумар не владеет волшебством,

но зато в бою страшнее льва.

Воинов у Гал Дулмэ шестьсот

и шесть тысяч лучников еще.

В пору высшей слабости моей

будет в полной силе Гал Дулмэ —

станет он на битву вызывать,

станет издеваться надо мной.

В пору нашей слабости, когда

мой гнедой скакун, как стригунок,

изнывая от упадка сил,

голову опустит до земли,

конь чубаро-звездный Гал Дулмэ

будет в полной силе, будет грызть,

злобный, холку моего коня.

Нынче баторы мои слабы,

мечники и лучники мои

не годятся для великих битв.

Надо ждать нам ровно девять лет

лишь тогда мы вправе воевать,

раньше срока я на Гал Дулмэ

выходить с войною не могу!

Пригласи посланца — мы его

накормить должны и напоить,

все, о чем ни спросит, разъяснить

и домой с почетом проводить".

Пригласив Шодороя в жилище,

принесли и подали, как гостю,

чашу с молоком ему — и стали

с батором здороваться по-хански

и вести беседы по-хатанскн.

И посажен был посланец справа

от Гэсэра, на почетном месте.

И Алма Мэргэн тогда накрыла

стол свои золотой, его уставив

дичью и отменным жирным мясом,

стол серебряный она накрыла,

разными напитками уставив.

И когда насытился Шодорой,

то Гэсэр заговорил о деле:

“Сам Ганга Бурэд, его народ

и его земля с давнишних пор

под опекой моего отца.

У Ганга Бурэда, кто живет

посредине мира, нынче мор

и падёж, и прочих бед нс счесть, —

это все идет от Гал Дулмэ.

Но до схватки с ним, чтоб победить,

девять лет еще мне надо жить.

Нынче боевая мощь моя —

вполовину мощи Гал Дулмэ.

Нынче баторы мои и все

мечники и лучники мои —

могут быть приравнены с трудом

к половине поиска Гал Дулмт.

Чтоб идти войной на Гал Дулмэ,

надо ждать назначенного дня.

Потому ты поезжай домой

и скажи Ганга Бурэду все,

что услышал нынче от меня.

Будем ждать назначенного дня!”

И Шодорой с тем же караваном,

что в дороге дальней сохранился,

огорчась, в обратный путь пустился,

но с Гэсэром вежливо простился.

Не успел Шодорой ни одеться,

ни вскочить в седло, ни оглянуться,

ни взбодрить коня, как на подворье,

ненароком вроде, остановлен

был отрядом баторов Гэсэра.

Баторы Шодороя спросили:

“Что тебе Абай Гэсэр ответил?”

И Шодорой баторам подробно

передал свой разговор с Гэсэром:

как Гэсэр судил о высшей мощи

Гал Дулмэ и о неполной силе

и своей, и войска, и что нужно

выждать девять лет для выступленья

против Гал Дулмэ, ведь раньше срока

не удастся Гал Дулмэ осилить…

Баторы вскричали: “Как же можно,

чтоб страдал народ? И почему же

доблестный Гэсэр не может выйти

на врага? Абай Гэсэр все может!

Попроси еще — Гэсэр поможет!^"

Вознамерившись просить Гэсэра,

возвратился во дворец Шодорой,

но Гэсэр сказал ему: “Как видно,

баторы тебя подговорили?

Баторов я слушаться не стану —

поезжай домой, к Ганга Бурэду!"

Вышел на крыльцо дворца Шодорой,

баторы к нему пристали снова:

“Что, скажи, Гэсэр уважил просьбу?"

Отвечал Шодорой: “Он сказал мне,

что он слушать баторов не станет!"

Баторы вскричали: “Ну, тогда мы

все пойдем к Гэсэру — всех он должен

выслушать и поступить, как просим!"

Баторов оставив за спиною,

подступил к Гэсэру сам Шодорой:

“Умоляю, помоги народу!

От врага избавь нас, умоляю!"

Но Гэсэр повысил голос: “Разве

не сказал я, чтобы уезжал ты

и Ганга Бурэду передал бы

просьбу ждать назначенного срока?"

Баторы к Гэсэру подступили

и заговорили разом: “Если

ожидать назначенного срока,

го все земли да и все народы,

опекаемые Хан Хирмасом,

Гал Дулмэ спокойно изничтожит!"

Но Гэсэр, не говоря худого

слова, баторов прогнал из дома.

Не угомонились, не утихли,

не смирились баторы — пристали

к языкастому Нэхур Нэмшэну:

“Ты владеешь даром разговора,

ты любого убедить сумеешь —

упроси Абай Гэсэра выйти

против Гал Дулмэ пока не поздно!"

И Нэхур Нэмшэн пошел к Гэсэру,

сел на правой стороне и начал

вспоминать, что было в Среднем замби

от начала сотворснья мира:

вес, что было давнего давней

и что было древнею древней[164].

“Мы спустились воинством небесным,

мы явились в Средний замок с неба,

чтобы стать над старшими и честно

бой вести со злом земным, а ныне

Гал Дулмз народ изничтожает —

мы же девять лет хотим потратить

для того, чтоб выступить достойно.

Ну, а Гал Дулмэ за это время

истребит спокойно все живое!

Что нам скажет Хан Хирмас? — он спросит,

что Гэсэр все это время делал?

Что бурхан нам пятикнижный скажет?

Что нам Шутэгтэ великий скажет?

И Манзан Гурмэ, которой Небо

помогало, чтобы восприяла

и вскормила тысячу бурханов,

что подумает о нас, что скажет?

Все сказать о нас имеют право:

“Струсили и дома отсиделись!”

Что твой старший брат об этом скажет? —

на горе живущий поднебесной,

ездящий на масти соколиной

скакуне Зaca Мэргэн нам скажет:

“Время битв они пропировали!”…—

так Нэхур Нэмшур красноречиво

говорил, что от его рассказа

пенка на воде образовалась,

а от вдумчивого разговора

выросла трава на плоском камне.

У Гэсэра кости размягчились,

в жилах кровь взбурлила, закипел

в сердце пламень: в бой он захотел.

“Чтоб ни горностай о том не слышал,

чтоб ни хорь, ни соболь не узнали,

что на Гал Дулмэ пойдем походом!

Мы три ночи дома отночуем,

соберем все силы, все оружье

и под утро выйдем — с красным солнцем

двинемся на Гал Дулмэ войною!” —

так сказал Гэсзр, и с ликованьем

доблестные баторы все вместе

мудрое восприняли известье.

Стол накрыт был золотой и пышно

яствами различными уставлен,

стол серебряный накрыт был также —

чашами с напитками заставлен.

Баторов Алма Мэргэн кормила

и поила пред большим походом.

Тридцать три воителя Гэсэра

за столами все расселись плотно

и наелись плотно и сильнее,

как единая душа, сплотились,

осушив свои хмельные чаши.

Баторы нашли коня гнедого,

привели и оседлали, чтобы

был готов он послужить Гэсэру.

Сам Гэсэр, попив-поев, принялся

обряжаться для великой битвы.

В зеркало, что с дверь величиною,

оглядел себя, чтоб ни соринки,

ни пылинки не было, а после

в зеркало с потник величиною

погляделся, чтобы ни пылинки,

ни соринки не было, остался

всем доволен: хорошо собрался.

Он надел свой саадак и саблю,

он надел свой панцирь черной стали,

что непромокаем был в походах,

что непробнвасм был в сраженьях.

Всем изображениям бурханов,

что стояли по углам жилища,

всем изображеньям славных ханов,

что висели па дворцовых стенах,

поклонился низко, — так степенно

выходил Абай Гэсэр из дома,

в дальнюю дорогу от порога,

будто в бой вступая раньше срока.

Отвязав копя от коновязи,

отрешился сердцем он от близких

и на северо-восток направил

ход гнедого скакуна по солнцу.

И все баторы скакали дружно

вслед за предводителем Гэсэром.

Шли они, следов не оставляя

за собой, не поднимая шума

пред собой, — чтоб враг не догадался.

Из серебряной из коновязи

мост искусно кузнецы сковали —

этот мост сверкающе-хрустальный

ставили они перед собою,

если нужно переехать реку;

мост они снимали за собою

сразу, как ту реку проезжали.

На четвертый день пути такою

опустилось воинство па землю,

по тайге дорогу проторило

и свое движение продлило.

В белом и узорчатом дэгэле,

в белой и пухово-теплой шапке

седовласый всадник ехал степью

на коне своем слоноподобном, —

эго был Саргал нойон[165], добрейший

и мудрейший хан, Абай Гэсэра

воспитавший как родного сына.

Он к дворцу Гэсэра перед этим

подъезжал, но никого не встретил

и не услыхал вокруг ни звука.

В доме он Алма Мэргэн увидел

и спросил: “Куда все подевались?

Почему вокруг нигде не слышно

топота коней Абай Гэсэра?

Почему нигде вокруг не видно

баторов и воинства Гэсэра?”

И Алма Мэргэн ему сказала:

“Я их накормила-напоила,

не спросила ни о чем, конечно.

И они мне слова нс сказали:

может, на охоту поспешали,

а не то сражаться ускакали”.

Поглядел Саргал нойон на степи,

посмотрел Саргал нойон на горы —

звяканья удил не смог услышать,

от копыт следов не смог увидеть.

За день обскакал он всю округу —

выездного следа нс заметил.

За два дни он сделал круг пошире —

ничего, что ждал, не заприметил.

За три дня он обскакал округу

и увидел след, идущий с неба:

это из-за облаков спустилось

воинство могучее Гзсэра

и ушло, широкую дорогу

за собою на земле оставив.

Встал Саргал нойон на след Гзсэра

и, коня взбодрив ременной плетыо,

поскакал, вздымая желтой пыли

облако, взвивая бурой пыли

тучу над притихшею землею.

Он найти Гзсэра торопился,

след его со следом войска слился.

“Будто сзади тяжкое дыханье

скакуна солового я слышу,

будто сзади шумное сопенье

самого Саргал нойона слышу.

Баторы, прошу вас, оглянитесь!” —

так сказал Гэсэр с седла, и войско

все остановилось, стало слушать.

Тяжкое дыханье учащалось,

шумное сопенье приближалось —

и облаке взвихренной желтой пыли,

в туче бурой пыли показался

всадник на коне слоноподобном.

Слез с коня Гэсэр и дожидался

дядю своего Саргал нойона.

Тот подъехал, спешился и начал

укорять, еще не отдышавшись:

“И куда же это собрались вы,

и куда вы, баторы, спешите?”

Дяде отвечал Гэсэр достойно:

“Мы стремимся к северо-востоку,

путь наш на Хонин Хото нацелен,

где безлюдно-голая пустыня.

Нынче с Гал Дулмэ сражаться будем,

у кого сто тысяч глаз бессонных

на спине, а также сорок тысяч

на груди, а на макушке главный

звездно-белый глаз, — к нему сегодня

мы всем нашим воинством стремимся,

опоздать к сражению боимся!”

“Почему меня вы нс спросили?

Почему меня с собой не взяли?” —

подступал Саргал нойон к Гэсэру.

“Потому что мы Хара Сотону

побоялись подданных доверить,

потому что только ты и смог бы

сохранить для нас владенья наши!” —

гак сказал Гэсэр Саргал нойону.

Но Саргал нойон не унимался:

“Все равно я буду вместе с вами!”

И тогда Абай Гэсэр сурово

повторил: “Послушайся, отец мой!

Возвратись домой, тогда ты станешь

нашим благодетелем — залогом

наших жизней и победы нашей!”

И стянул Гэсэр с себя рубаху[166],

и отдал ее Саргал нойону

со словами: “Спрячь се подальше.

Если будет нам в боях удача,

то рубаха в целости пребудет;

если враг одолевать нас будет,

то рубаха гнить и рваться станет —

истлевать начнет сама собою!"

Взял Саргал нойон рубаху эту

и надел, чтобы поближе к телу

находился вещий дар Гэсэра.

Прежде чем проститься и отъехать,

он сказал: “Я вам добра желаю,

лончака словить за хвост[167] желаю —

всех домой с победой ожидаю!"

И пока Саргал нойон не умер,

и покуда он в роду старейший,

воинство могучее Гэсэра

будет для врагов неодолимо.

Если баторы в пылу сраженья

расстреляют из колчана стрелы,

то достанут из большого пальца —

и опять разить врага готовы.

Если же в стрельбе сломают луки,

то из плеч достанут в гуще битвы, —

и опять с тетив взовьются стрелы.

Вот насколько был необходимым

хан Саргал своим непобедимым

воинам, судьбой и им хранимым.

Хоть дорога далека, а все же

войско долгий путь одолевает,

хоть потоки глубоки, а все же

войско реки все перебредает —

приближается к заветной цели.

По сухому стрекоту сороки

и по свежевыпавшей пороше

отмечая, что зима настала,

по журчанью жаворонка в небе

и но плеску лягушонка в луже

замечая, что настало лето,

войско покрывало расстоянья,

недоступные обычным людям.

Наконец, Хоннн Хото достигли

и вступили в голую пустыню,

где живого нету никого,

сам Гзсэр, все баторы его

и все войско славное его.

Перевал Холбо[168] преодолевши,

перебравшись от горы в долину,

золотой там стол Гэсэр поставил.

На серебряном сиденье сидя,

обратился к баторам и войску:

“Вот, вступили мы в страну чужую,

чтоб сразиться с тем, кто проживает

в собственном дому, кто защищаться

будет до смертельного исхода.

Ну, с чего нам начинать сраженье?”

Баторы ответили: “Не знаем!”

И Гэсэр, подумавши, сказал им:

“Пусть один из вас табун угонит

и ни головы не проворонит —

вместе с вожаком пускай пригонит!”

Вызвался Буйдэ Улан, кто ездит

на коне высоком белоснежном,

вызвался Эржэн Шулма[169], кто ездит

на коне кроваво-красной масти.

Ими был большой косяк захвачен

в девятьсот голов, водил который

жеребец чубарый долгогривый.

И едва лишь лошадей погнали,

Гал Дулмэ то воровство заметил

и призвал Иргая и Ширгая[170],

баторов своих, и приказал им:

“Двух воров скорее догоните,

головы обоим прострелите,

к их коням за косы привяжите,

а коней на волю отпустите!"

Повскакали в седла, поскакали,

понеслись, как вихрь, Иргай с Ширгаем,

но Эржэн Шулма с Буйдэ Уланом

их у табуна перехватили —

первыми нм головы пробили

боевыми стрелами своими.

Приторочив их за косы к седлам,

наказали скакунам строжайше:

“Встаньте у хозяйских коновязей!

Выйдет Гал Дулмэ и удивится:

“Что за ловкачи ходить в погоню

и теснить незваных конокрадов!”

Вы ответьте: “Есть кому погнаться

за любым, кто поспешит с погоней!

Есть кому стеснить того, кто станет

утеснять привыкших к вольной жизни!”

Кони — с головами их хозяев

в тороках — обратно поскакали

и у коновязей скорбно стали.

Вышел Гал Дулмэ и удивился,

видя головы своих посланцев

притороченными к их же седлам.

Он спросил коней, что там случилось?

И ему всё кони рассказали,

и наказ двух баторов Гэсэра

точно передали, слово в слово.

Разозлился Гал Дулмэ ужасно:

“Что за баторы, лишь только могут

имя хана своего позорить!” —

и велел Иргая и Ширгая,

a вернее — головы несчастных,

чтоб к телам не приросли, подвергнуть

разрывающей, дробящей казни.

Сам же Гал Дулмэ над Книгой Судеб

начал колдовать — листать страницы,

пальцем перевертывая, чтобы

вычитать хоть что-то о пришельцах.

Гал Дулмэ узнал, что здесь, в предгорьях,

ставкой стал Абай Гэсэр могу чий,

с баторами подойдя и с войском.

Гал Дулмэ узнал, что у Гэсэра

силу рук сравнить сегодня можно

с четырьмя Насаранги на небе,

силу мышц груди сравнить возможно

с четырьмя Арханами земными,

а по силе ног сравним он будет

с четырьмя Лосонами[171] морскими.

Гал Дулмэ узнал, что превращений

семьдесят и три Гэсэр имеет,

тридцать три он батора имеет,

триста метких лучников имеет

и три тысячи бойцов имеет,

а еще ходить в походы смеет.

Вычитал там Гал Дулмэ о силе,

выданной судьбою для сражений

самому ему, и возгордился:

Гал Дулмэ по силе рук был равен

аж восьми Насаранги на небе,

а по силе мышц груди был равен

аж восьми Арханам многозубым,

а по силе ног своих был равен

он восьми Лосонам шумноводным.

Для сражений Гал Дулмэ имеет

шестьдесят шесть баторов могучих

и шестьсот копейщиков искусных,

и шесть тысяч воинства иного.

Гал Дулмэ узнал, что если будет

он в расцвете сил своих и мощи,

то Гэсэр в младенчестве пребудет,

вдвое меньшей силой обладая.

Гал Дулмэ узнал, что в то же время,

как его скакун звездно-чубарый

будет в силе боевой и мощи,

то гнедому скакуну Гзсэра

станет в скачке не хватать силенок,

ведь он глуп, незрел, как жеребенок.

“Девять лет еще у нас до битвы,

дело ждет, пока же погадаю.

Если жребий выпадет счастливо,

то в бою Гэсзра одолею,

если несчастливо, то, как видно,

не смогу я победить Гэсэра!” —

так подумал Гал Дулмэ, из войска

Шумара[172] призвав и для гаданья

золотой свой жребий[173] приготовив.

Бросив жребий, Гал Дулмэ увидел,

что упал тот жребий несчастливо.

“Быть тебе, однако, побежденным”, —

Шумар прошептал, но был упрямым

Гал Дулмэ: он снова жребий бросил —

и опять он выпал вверх изнанкой.

Гал Дулмэ и в третий раз прокинул

жребий золотой — и снова жребий

выпал несчастливо: на изнанку.

“Значит, точно будешь побежденным!” —

Шумар подтвердил, но разъярился

Гал Дулмэ, раздул от гнева щеки.

Шумара за голени схватил он

и давай крутить, о землю стукать —

голову несчастному разбил,

батора прекрасного прибил.

Но, подумав, Гал Дулм решился

на поступок честный и открытый:

взял он лучших жертвенных животных,

прихватил архи, сандал и просо

и устроил у Холбо моленье

в честь прибывшего Абай Гэсэра.

От хороших слов и щедрой жертвы

у Гэсэра кровь разгорячилась.

кости умягчились — он оттаял

и готов был с Гал Дулмэ общаться.

Гал Дулмэ всех баторов и войско

на Холбо провел и на вершине

встречен был почтительно Гэсэром.

Гал Дулмэ, сойдя с коня, с Гэсэром

поприветствовался по-хатански,

чинно поздоровался по-хански.

Стул ему серебряный был подан,

золотой был стол ему поставлен,

и Абай Гэсэр вступил в беседу

с Гал Дулмэ: о том, что было раньше,

что случилось позже, говорили

за едой неспешною два хана.

Кровь и жилы их разгорячились,

а душа и кости умягчились.

“На пичужек беркута не держим,

на червей мы не кладем запрета.

Не затем ли прибыл ты — продолжить

враждовать отцовскою враждою

или материнскою враждою?”[174] —

Гал Дулмэ спросил Абай Гэсэра.

“Нет, — ему Абай Гэсэр ответил. —

За вражду отца и нс враждую

и за мать я враждовать не стану.

Но зачем народ Ганга Бурэда

губишь ты — моришь и истязаешь,

ведь они с тобою не воюют?”

Гал Дулмэ сказал: “Пусть умирают —

возродятся через поколенье.

А вот нам с гобой до нашей битвы

девять лет еще осталось сроку,

так что, может, с миром разойдемся?”

И Абай Гэсэр на то ответил:

“Если нету беркута на пташек,

если на червей запрета нету,

что же, Гал Дулмэ, давай с тобою

мирно мы разведемся, без бою!”

Но иначе баторы решили,

по иначе воинство хотело —

новой битвы ждали те и эти.

Вновь они пошли к Нэхур Нэмшуру

и уговорили, и послали

сладкогласого к великим ханам.

И Нэхур Нэмшур Абай Гэсэру

с Гал Дулмэ сказал: “Вы повстречались,

как два воина равновеликих!

Но один из вас пришел сражаться,

а другой гот овился к сраженью —

есть ли смысл без боя разъезжаться?

Может быть, двух баторов отменных

за себя заставите бороться —

силами померившись, быть может,

не зазорно будет разъезжаться?”

Гал Дулмэ с Гэсэром порешили:

“Сказанное батором — разумно,

а предложенное — очевидно.

Пусть любители единоборства

перед воинством выходят драться —

не обидно будет расставаться,

без большого боя разъезжаться!”

“Приготовьте батора для схватки!” —

приказал Гэсэр своим мэргэнам.

Гал Дулмэ дал прнказанье войску':

“Батора для схватки отрядите!”

Баторы Гэсэра, чуть поспорив,

выбрали борца великой силы —

достославного Буйдэ Улана,

сына Бомбохнна, предложили

от себя для принародной схватки.

А того подговорили, чтобы

голову противника отрезал

и швырнул ее в подол халата

Гал Дулмэ, следящему за схваткой.

Желтый нож свой отложив в сторонку,

так сказал Буйдэ Улан: “Лишь только

руку протяну — ты вон из ножен

и в ладони окажись, как влитый!”

И до пояса борец разделся,

и решительно на схватку вышел,

где его противник поджидал —

силою бойцовских мышц играл.

С расстояния пути дневного,

с расстояния пути с ночевкой

двинулись два батора друг к другу

и сошлись, как две горы, вплотную.

Лишь Буйдэ Улан рукою правой

потянулся к поясу, как тотчас

рукоять ножа его в ладони

оказалась — и, одним движеньем

голову противнику отрезав,

он швырнул ее в подол халата

Гал Дулмэ, как раз промеж коленей.

Охнул, подскочил и отряхнулся

Гал Дулмэ: “Гэсэр, за это надо

баторов наказывать! И строго!” —

закричал он в справедливом гневе.

Но Гэсэр ответил: “На убийство

я не подстрекал борца, а также

не подучивал тебе в колени

головы бросать — за что теперь мне

батора наказывать, не знаю?

От своих людей не отрекаюсь,

и казнить его нс собираюсь”.

Шикая, шипя, кипя от гнева,

шибко Гал Дулмэ разбушевался

и, взмахнув своею желтой саблей,

разрубил повкось Абай Гэсэра

от ключицы и до левой пятки.

Но Гэсэр, как будто белый камень,

враз и звонко воссоединился

и, как черный камень, нерушимо

половинками соединился.

Встал Гэсэр и тоже острой саблей

Гал Дулмэ перерубил от шеи

до ступни, при этом хану сердце

надвое с потягом перерезал.

Гал Дулмэ, как будто черный камень,

половинками соединился,

и со звоном, будто белый камень,

воссоздался, воссоединился —

прежним грозным воином явился.

“Силой острия мы потягались —

силою плеча[175] тягаться станем!” —

порешили Гал Дулмэ с Гэсэром.

Снял Гэсэр узду с коня гнедого,

расседлал его пред новой схваткой;

Гал Дулмэ коня для схватки тоже

расседлал, взъярил и приготовил.

Скакуны сошлись — один другому

и подстать, и даже силой равен,

хоть по конским сравнивать их меркам,

хоть по меркам сравнивать верблюжьим.

Каюры отважные Гэсэра

сели на коней и поскакали

в тридцать три различных направленья,

каждый в сторону свою, и вместе

все напали на врагов — рубили

войско Гал Дулмэ, не разбирая,

кто пред ними: батор или лучник.

Войско Гал Дулмэ враз поредело —

горы из костей его сложились,

а из крови реки заструились.

После этого два исполина

порешили, что и сами вступят

в беспощадное единоборство.

Девять суток бились неустанно,

на десятый день решили сделать

перерыв — и, разомкнув объятья,

разошлись попить-поесть на воле.

На горе Холбо Гэсэр устроил

пиршество и с баторами вместе

приступил к еде, но вдруг заметил:

тридцать два здесь батора, кого-то

одного из ближних не хватает.

Но приблизился отважный всадник

на коне, который по лодыжку

был во вражеской крови горячей.

Это был Эржэн Шулма — он с ходу,

ухватил копьем стегно баранье

и сжевал, спеша и обжигаясь.

Баторам он крикнул: “Так-то бьетесь

с войском Гал Дулмэ и так хотите

победить, в застолье пышном сидя?” —

и умчался в битву, неуемный.

Спать не мог Эржэн Шулма в сраженье,

есть не мог Эржэн Шулма в сраженье —

весь он был в задоре и в движенье.

Повскакали баторы, и каждый

поскакал туда, где прежде бился, —

и сраженье снова разгорелось.

И Абан Гэсэр схватился снова

с Гал Дулмэ — пол месяца их схватка

продолжалась, и опять, уставши,

разошлись они к своим застольям.

Вновь Абан Гэсэр недосчитался

батора, и снова появился

позже всех Эржэн Шулма — и снова,

ухватив копьем стегно, наелся

на ходу и пристыдил всех прочих,

поспешая в новый бой кровавый.

Баторы Гэсэра возвратились

к недобитому врагу — их схватки

в яростные битвы превратились.

Гал Дулмэ с Гэсэром вновь схлестнулись

в беспощаднейшем единоборстве.

Гал Дулмэ усилился и начал

перетягивать к себе Гэсэра —

за колени чуть не ухватился,

стал крутить и дергать он Гэсэра —

и за пятку чуть не ухватился.

И Гэсэр достал тогда из ножен

нож булатный с черной рукояткой

и велел ему: “Промчись, как буря,

по горам и по долинам — всюду

войско Гал Дулмэ рази, старайся

истребить и в ножны возвращайся!”

И со звоном нож поверх травинок

полетел — всех баторов и войско

Гал Дулмэ он вырезал, и в этом

баторы Гэсэра помогали.

Всех побив, от крови отряхнулся

нож и в ножны у бедра вернулся.

Совершив расправу над врагами,

собрались все баторы Гэсэра

к месту поединка, где с Гэсэром

Гал Дулмэ отчаянно боролся.

И Буйдэ Улан, сын Бомбохина,

белоснежного коня оставил,

засучивши рукава но локти,

подобрав до ягодиц подолы

своего халата, ухватился

за колено Гал Дулмэ, но резко

тот лягнул — и отлетел наш багор

за три взгляда в сторону от схватки.

И Гэсэр своей волшебной силой

на ноги поставил и обратно

возвратил к себе Буйдэ Улана,

но вернулся тот не так уж рьяно.

Баторы Гэсэра встали кругом,

баторы Гэсэра расчехлили

боевые луки — и пустили

в Гал Дулмэ со всех сторон и разом

тучу стрел своих неотразимых.

“Этих лучников лишь не хватало!” —

вскрикнул Гал Дулмэ и, напрягая

волшебство свое, возвел ограду

из стекла, — все баторы Гэсэра

в ней, как будто в клетке, оказались:

вовнутри толпились и метались,

бесполезно вырваться пытались.

И тогда-то баторы взмолились,

и, томимые позорным пленом,

обратились к Небу за подмогой:

пятьдесят пять тэнгри призывали

их увидеть с западного неба,

звали пятикнижного бурхана

их беду увидеть из-за тучи,

Шутэгтэ великого просили

вызволить их из стеклянной клетки,

и, конечно, больше всех молили

бабушку Манзан Гурмэ, что многих

небожителей сама вскормила,

помощь оказать — спасти из плена,

чтоб сражаться вновь с Гэсэром рядом.

А еще они Заса Мэргэна,

брата старшего Абай Гэсэра,

что живет почти что в поднебесье

на горе Саган Бургэ, просили

появиться здесь, помочь Гэсэру,

им самим помочь — моленья в высь

взмыли и до тэнгри донеслись.

Изнывая в непосильной схватке,

изводясь в тоске по всем плененным,

изнемогши в страшном напряженье,

сам Гэсэр, как баторы, заплакал.

Но своим умением волшебным

песнями свои плач Гэсэр представил,

что поют, чтоб слух гостей потешить,

а рыданье — сказками представил,

что рассказывают малым детям.

Их услышал Гал Дулмэ, как песни

и как сказки, — так и млел от счастья.

А Гэсэр тогда до звона леса

и до глухоты изюбря плакал,

исходя бессильными слезами.

И как баторы, он тоже с просьбой

обратился ко всесильным тэнгри,

также к пяти книжному бурхану —

к Шутэгтэ великому, а также

к бабушке Манзан Гурмэ, что многих

небожителей, богов, бурханов

приняла сама и попинала,

и врагам к обиду не давала.

Призывание Абай Гэсэра

привлекло к нему вниманье Неба:

бабушка Манзан Гурмэ, услышав

потрясающие слух моленья,

Книгу Судеб вынула и стала

узнавать, что там стряслось с Гэсэром.

Вычитала бабушка из Книги,

что в стране Хонин Хото, в пустыне,

где живут лишь злые духи-ветры

да сороки, слабый как ребенок

и униженный Гэсэр томится —

плачет и рыдает от бессилья.

Вычитала бабушка, что вещий

конь его гнедой уткнулся мордой

в землю, как паршивый жеребенок,

а все баторы его в ловушке,

как в тюрьме стеклянной, пребывают.

Бабушка Манзан Гурмэ велела

брату старшему Абай Гэсэра,

мудрому Заса Мэргэну, с неба

опуститься к Средний замби к людям —

и помочь страдающему брагу.

Бабушка дала Заса Мэргэну

туесок заоблачной брусники[176]

и сказала: “Если ты Гэсэра

на земле еще живым застанешь

в битве беспощадной и великой,

накорми его моей брусникой!”

Старший брат Гэсэра не промедлил —

стал в дорогу собираться: быстро

оседлал коня, что был подобен

соколу в полете, и оружье

боевое взял, и обрядился

в прочные булатные доспехи.

Распахнув небесные ворота,

он покинул чистый Верхний замби

и поехал в Средний — опустился

до страны Хонин Хото пустынной,

где живут лишь злые духи-ветры

да сороки, и ступил на землю

в отдаленье от великой битвы.

На луке седла небесный воин

в Книге Судеб вычитал, что нынче

у Гэсэра только три в запасе

волшебства и жить ему осталось

только три часа до страшной смерти.

Вычитал, что если сам поскачет

к месту битвы, то приедет поздно.

И еще он вычитал, что гибель

Гал Дулмэ таится за спиною

у него — в одном из сотни тысяч

глаз, в зрачке его огнисто-белом,

что не виден смелым и умелым.

Вынул лук Заса Мэргэн — свой желтый,

выгнутый особо, in колчана

вынул он хангайскую[177] большую

черную стрелу и нашептал ей,

что ей делать, — и от заклинанья

с наконечника взметнулись искры,

паром задышало оперенье.

И сказал стреле небесный воин:

“Уж если мне Гэсэра суждено

от гибели спасти, то ты вонзись

в огнисто-белый глаз, что на спине

у Гал Дулмэ, и в том глазу застрянь!

А если умереть мне суждено,

то мимо пролети и над землей

кружись хоть вечность целую и вой!”

С тетивы стрела сто взлетела,

с тяжким воем устремилась к цели.

“Конь или стрела, ну кто быстрее?” —

так сказав, Заса Мэргэн направил

скакуна вдогонку за стрелою.

А стрела, что от большого пальца

ввысь взметнулась, издавала звуки,

схожие с мычаньем ярым бычьим

или с брачным ревом изюбриным.

Эти звуки, сверху нарастая,

к Гал Дулмэ упрямо приближались —

вот уж наконечник тонко свистнул:

миг-другой и острием вопьется.

Гал Дулмэ над головой приподнял

лисью шапку, чтобы слышать лучше,

и его не обманули уши.

Гал Дулмэ, борясь с Абай Гэсэром,

потянул вперед его внезапно,

Гал Дулмэ, с противником тягаясь,

потеснил назад его внезапно —

и Гэсэр лицом земли коснулся,

а потом ударился затылком.

Гал Дулмэ, крутя его, подумал:

“Что бы там еще могло явиться,

чтобы помогло спастись Гэсэру?” —

сел на скакуна он и помчался

к Хиралжан-горе[178], откуда несся

звук, похожий на раскаты грома.

И Гэсэр, всю силу растерявший,

сел на вещего коня, который

был теперь слабее жеребенка,

вслед за злобным Гал Дулмэ поехал:

по степным ухабам ковылял

и за Гал Дулмэ не поспевал.

От стрелы, наверное, хангайской,

от ее, видать, великой силы

прочная стеклянная ограда,

где томились баторы Гэсэра,

на осколки мелкие распалась.

Баторы Гэсэра повскакали

на коней — за Гал Дулмэ погнались,

с двух сторон охватывая хана.

Гал Дулмэ, погони испугавшись,

отломил скалу и так подбросил,

чтобы позади его упала.

Но стрела хангайская разбила

ту скалу и к цели устремилась.

Гал Дулмэ тогда скалу побольше

отломил и так ее подкинул,

чтобы впереди его упала.

Но стрела хангайская пробила

ту преграду и вонзилась в спину

Гал Дулмэ — в один из сотни тысяч

глаз его всевидящих наспинных,

и в зрачок впилась огнисто-белый,

и застряла, и глубь его вонзаясь,

до души бессмертной добираясь.

Подкосила та стрела злодея —

повалился Гал Дулмэ на землю,

растянулся, дернулся и умер.

Багоры Гэсэра, торжествуя,

закричали: “Ты, бодун безрогий,

Гал Дулмэ, нас погубить старался,

а теперь погиб ты сам, презренный!”

В это время и Гэсэр подъехал —

на коне слабее жеребенка,

сам слабей ребенка, еле-еле

чуть живым до места дотащился.

С баторами верными своими

снова вместе был Гэсэр, и с ними

радовался, празднуя победу.

И сказал Абай Гэсэр над телом

чудища с наспинными глазами:

“Ты, бодун безрогий, Гал Дулмэ,

вознамерился меня убить,

но не вышло это у тебя:

сам ты оказался побежден!

Если брат у человека есть —

младший старшего не подведет,

если брат у человека есть —

старший младшего всегда спасет!

Повелел Гэсэp, чтоб отыскали

побежденного коня, и вскоре

Гал Дулмэ скакун звездно-чубарый

ростом с гору был в степи отловлен.

“Воин без коня не погибает,

конь без всадника не умирает!” —

так сказал Абай Гэсэр, и старший

брат прикончил скакуна, накрывши

тело исполина конским телом.

Нарубив среди тайги деревьев,

натаскав деревьев от опушки,

развели костер — и без остатка

Гал Дулмэ с конем сожгли, их пепел

от врагов осиновой лопатой

подгребли под теплый южный ветер —

и на север пепел перенесся;

а березовой лопатой пепел

подгребли под северный холодный

ветер — и на юг разнесся пепел.

И тогда Заса Мэргэн Гэсэру

дал поесть небесной той брусники,

что Манзан Гурмэ с ним посылала, —

и Гэсэр стал сызнова могуч,

в битве стоек и в делах везуч.

Взяв с собою баторов отважных,

взяв Заса Мэргэна, легкой рысью

поскакал Гэсэр от поля битвы

на стоянку Гал Дулмэ, к жилищу.

Там с женою Гал Дулмэ столкнулись

баторы и братья: оказалось,

что она не столько миловидна,

сколько недоступна и свирепа.

С саблею в руке она встречала

дорогих гостей и угрожала

на кусочки изрубить любого.

Увидав красавицу такую,

загрустил Заса Мэргэн — как видно

сердце в нем чуть-чуть нежней забилось.

И Гэсэр сказал: “Ты — небожитель,

и с земными знаться ты не должен!"

Рассмотрев воительницу с саблей,

заскучал Буйдэ Улан — как видно,

сердце в нем чуть-чуть сильней забилось,

а душа к красотке потянулась.

Но Гэсэр сказал ему: “Ты — батор,

и возлюбленным ты стать не можешь!"[179]

А красавица огнем пылала

и клинком размахивала яро —

никого к себе нс подпускала.

Не успел Гэсэр сказать, что думал,

не успел Гэсэр подумать даже,

как его булатный черный ножик

вырвался из ножен и воткнулся

в землю за три взгляда от Гэсэра —

глубоко вошел, по рукоятку.

“Почему и отчего такое?” —

про себя сказал Гэсэр и вынул

Книгу Судеб, и тогда Гэсэру

тайное из тайных приоткрылось.

Вычитал он, что в смертельных схватках

Гал Дулмэ еще не победили,

что не до конца искоренили

Гал Дулмэ, что если взять с собою

женщину, махающую саблей,

то об этом пожалеть придется,

так как зло большой бедой вернется…

“Посмотри-ка, что там над тобою?

Погляди-ка в потолок, хозяйка!” —

так сказал Гэсэр жене злодея,

и она на потолок взглянула.

В тот же миг Гэсэр своею желтой

саблей с головы до самых пяток

женщину рассек и изумился:

Гал Дулмэ беременной оставил

юную супругу — из утробы

выпал семимесячный ребенок.

Недоносок стал кричать и плакать:

“О Гал Дулмэ, отец мой, где ты?

Я десять месяцев[180] не пробыл

в утробе, чтоб на свет родиться,

когда отца враги убили!

Когда б доношенным родился,

то раздавил бы я Гэсэра

одной лишь правою рукою!

Пусть силы зла его прикончат,

когда придет мне срок родиться,—

с войной пришедшего Гэсэра

пусть уничтожат злые духи!

Когда б доношенным родился,

то задавил бы я Гэсэра

одной лишь левою рукою!

Когда-нибудь на бой с Гэсэром

я выйду сам — и стану биться

с ним до поры, пока железо

стремян в боях не изотрется,

пока его последний отпрыск

не станет годным для сраженья[181], —

вот так начну ему вредить,

вот так Гэсэру стану мстить!”

И задумался Гэсэр над бранью

и заносчивостью недоноска,

и сказал: “Ах ты, бодун безрогий,

мстить собрался и вредить собрался —

ишь ты, род мой истребить собрался!..”

Взял Гэсэр стрелу, что раньше прочих

выпускается в бою из лука,

что хангайскою не зря зовется

и не зря черно ее железо.

Взял он желтый лук, не знавший сбоя,

тетиву порастянул тугую

до головки той стрелы, до среза

наконечника и беспощадно

в грудь стрелой ударил недоноска.

Но, едва коснувшись детской кожи,

боевой железный наконечник

весь расплющился и размягчился.

Взял Гэсэр копье волшебной силы,

что могло растягиваться в схватке,

кости пробивая не тупиться

и в крови врага не размягчаться,—

им и живо! ударил недоноска.

Но, едва коснувшись детской кожи,

острое копье переломилось.

Но, едва коснувшись детской кожи,

лезвие стальное искрошилось.

Без оружия Гэсэр остался,

а малец еще и усмехался.

Взял Гэсэр свой нож булатный желтый

с родовой тамгой на рукоятке

и кромсать принялся недоноска.

Отступил Гэсэр, из дому вышел,

отыскать велел Заса Мэргэна.

А Заса Мэргэн уж был в дороге.

Он, когда Гэсэр вдову зарезал,

огорчился: “Брата ты жалеешь,

а убить красавицу не жалко!

Ты, Гэсэр, воюй себе и дальше,

я же возвращусь домой, на небо”.

Доложили баторы Гэсэру,

что Заса Мэргэн оставил войско.

Им Гэсэр признался: “Мы убили

Гал Дулмэ, но зла не победили:

семимесячный его ребенок

нас грозится извести под корень,

а прикончить я его не в силах —

не берет его мое оружье!”

Баторы нашли Заса Мэргэна

и пойти назад уговорили,

рассказав ему, что объявился

отпрыск Гал Дулмэ, что недоносок

изничтожить всех и вся грозится,

и никто не знает, как с ним биться:

он ни стрел, ни копий нс боится.

Подошел Заса Мэргэн к ребенку —

поглядел ребенок на бурхана

полными презрения главами

и сказал, как перед гем Гэсэру:

“Я десять месяцев не пробыл

в утробе, чтоб успеть родиться,

когда Заса Мэргэн с Гэсэром

пришли и Гал Дулмэ убили!

Когда б доношенным родился,

то я Гэсэра удавил бы

одной лишь правою рукою!

Когда-нибудь на бой с врагами

я выйду сам — и стану биться

до той поры, пока железо

стремян в боях не изотрется,

пока последний их потомок

лук удержать в руках сумеет, —

так мстить я тугэшинцам стану,

так изводить их не устану!”

Потому Гэсэр с Заса Мэргэном

поспешили обратиться к Небу —

семь небесных кузнецов[182] позвали.

Семь небесных кузнецов спустились

в Средний замби и, над недоноском

кованый железный дом поставив,

начали небесными мехами

раздувать огонь, каля железо.

Как пораскраснелись стены дома —

заглянули внутрь, а недоносок

там сидит и с ненавистью смотрит.

Как посыпались из дома искры —

поглядели внутрь, а недоносок

там сидит, но — тая, сокращаясь,

до клеща в размерах уменьшаясь,

и бубнит все то же, что и прежде:

“Я возвращусь — и стану биться

до той поры, пока железо

стремян в боях не изотрется,

пока последний ваш потомок

копье в руках держать сумеет, —

так изводить вас не устану,

так мстить Абай Гэсэру стану!”

И едва договорив, ужасный

недоносок сделался чуть виден:

стал клеща ничтожнее и меньше,

и уполз, куда-то подевался —

видно, в Нижний замби он убрался.

Посчитав, что все же победили

подлого врага и что удачу,

словно жеребенка, уловили,

баторы Гэсэра и все войско

повскакали на коней — и дружно

порешили направляться к дому.

Но перед отъездом все владенья

Гал Дулмэ подвергли разрушенью:

родники его позамутили,

травы на лугах повырывали —

все его улусы разорили,

ни обломка лука не оставив,

ни обрывка ткани не оставив.

Табуны и скот врага согнали,

злато с серебром врага собрали, —

и все это длинным караваном

двинулось домой с горы на гору,

через множество земель и стран.

Охраняя этот караван,

потянулось воинство в Хатан.

До низовьев солнечной долины

докатился слух о возвращенье

доблестного воинства Гэсэра,

и Алма Мэргэн, поняв, что едет

муж ее домой с Заса Мэргэном,

с баторами, с войском и с oгромной

новою военною добычей,

начала готовить праздник встречи.

В золотой свой барабан ударив,

с севера соседей пригласила,

в барабан серебряный ударив,

с юга созвала к себе соседей.

Рассадила всех гостей, как надо:

стариков в кружок со стариками,

молодых, конечно, с молодыми,

девушек и женщин — всех отдельно,

воинов и юношей — поодаль,

а детей — и вовсе в отдаленье.

Отовсюду слышится беседа,

отовсюду слышен смех веселый,

а не то докатится и пенье:

люди ждут Гзсэра в нетерпенье.

Вот и объявился победитель,

вот явился сам Гэсэр со свитой,

где Заса Мэргэн степенно ехал

на коне своем, что был подобен

соколу в неутомимом беге,

где все были баторы Гэсэра,

где все воины Гэсэра были,

где все кузнецы Гэсэра были,

где еще и гости[183] объявились,

по пути примкнувшие к Гэсэру.

Так, побивши Гал Дулмэ, все вместе

воины Гэсэря появились

в солнечном Хатане, погоняя

скот и табуны, везя добычу.

И Алма Мэргэн навстречу вышла,

и Саргал нойон навстречу вышел

да и весь народ навстречу вышел,

так как о победе каждый слышал.

Были убраны мечи и стрелы,

были спрятаны щиты и копья —

посчитал Абай Гэсэр, что время

благоденствия теперь настало.

Баторы и воины Гэсэра,

расседлавши скакунов, пустили

их пастись на пастбища Хухэя

и на кормные луга Алтая[184],

чтобы жир нагуливали кони.

И Алма Мэргэн тогда накрыла

золотой свой стол, как степь широкий,

и серебряный еще накрыла,

гладкий словно лед, и усадила

за столы все воинство Гэсэра

и других гостей, на праздник званных.

Мерой с озеро архи там было,

мерой с гору мяса было, — гости

восемь дней тогда пропировали,

девять там ночей провеселились.

На десятый день, опохмелившись,

провожал Гэсэр Заса Мэргэна:

усадил на скакуна, который

был подобен соколу в полете,

и отправил по дороге к небу.

И остался жить Гэсэр счастливо

у реки Хатан, в своей долине,

где, казалось, будет мир отныне.

С полуночной стороны явился,

с побережья Моря Льдов приехал,

из Страны Камней в Хаган заехал

пожилой Саган Мэргэн[185] — к Гэсэру

потянулся он душой и сердцем.

Там, в Стране Камней, на побережье

Моря Льдов, Саган Мэргэн увидел

тайным зрением ума, как с неба

в мир людей Абай Гэсэр спустился —

западными тэнгри был отправлен,

пятикнижным был бурханом послан,

бабушкой Манзан Гурмэ направлен,

в образе воителя был явлен

и в немирном Среднем замби Небом

старшим быть над ханами поставлен,

чтобы жить в долине Морэн, чтобы

вдоль реки Хатан дворцы построить,

чтобы с гадами земными драться,

побеждая силы зла земного.

И Саган Мэргэн решил поехать

на край света, чтоб увидеть битву

двух непобедимых исполинов:

Небом вдохновленного Гэсэра —

с Гал Дулмэ, который сорок тысяч

глаз имеет на груди, сто тысяч

глаз имеет на спине и главный,

звездно-белый, посреди макушки.

Опоздал Саган Мэргэн к сраженью,

припоздал к победе и к сожженью

Гал Дулмэ поспел к увеселенью.

До реки Хатан добрался путник,

до земель Гэсэра он доехал,

до дворца дошел — у коновязи

привязал коня, вошел в жилище

и с Алма Мэргэн, женой Гэсэра,

чинно поздоровался по хански,

поприветствовался по-хатански.

И Алма Мэргэн такого гостя

за столом из золота кормила

лучшею едою: жирным мясом;

за столом из серебра поила

лучшими напитками: хорзою

и архи, и угощала щедро.

И сказал Саган Мэргэн: "Я прибыл

по наитию души и сердца,

чтоб увидеть бой Абай Гэсэра

с Гал Дулмэ, ведь слух об этой битве

к нам до Моря Льдов, дошел, однако.

Но Алма Мэгэн ему сказала,

что Гэсэр и воинство в отлучке —

все в пустынную умчались землю.

“Жаль, — признался гость, — что опоздал!

Я бы в тех боях не оплошал —

я бы за Гэсэра биться стал!”

Потчевала путника хозяйка,

подавала яства и напитки —

перепил Саган Мэргэн изрядно

и уснул, расслабившись с дороги.

И Алма Мэргэн его, хмельного,

уложила спать, и ночью тайно

выкрала у гостя то, что крепко

он хранил: запас его волшебных

снадобий, что выручали в битве

или же в несчастье помогали.

Утром он поел и снова выпил,

и поехал, чтоб успеть увидеть

битву славного Абай Гэсэра

с Гал Дулмэ, но по дороге встретил

победителей с большой добычей —

караван, идущий по долине

и заполнивший ее до края.

И Саган Мэргэн с Абай Гэсэром,

с баторами и могучим войском

встретясь, поздоровался по-хански,

поприветствовал их по-хатански

и сказал, к Гэсэру обращаясь:

“Я в Хатан от Моря Льдов приехал,

из Страны Камней сюда заехал

по велению души и сердца,

чтоб великую увидеть битву

и на стороне Гэсэра биться!”

А потом подумал и добавил:

“Был, как гость, женой твоею принят,

хорошо накормлен, спать уложен.

Но Алма Мэргэн твоя, плутовка,

уложивши спать меня, средь ночи

выкрала запас моих волшебных

снадобий, что выручали в битве

или же в несчастье помогали.

С вами во дворец поеду снова,

накажу Алма Мэргэн сурово,

и, уж если дал, сдержу я слово!”

Присоединясь к Абай Гэсэру,

присоседившись к его обозу,

припустил Саган Мэргэн обратно.

И вошло все воинство в долину,

и вдоль речки потекло к жилищу.

И Алма Мэргэн узнала сердцем,

всей душой почувствовала: едет

муж ее домой с Заса Мэргэном,

с баторами, с войском и с огромной

новою военною добычей.

И Алма Мэргэн Абай Гэсэру

начала готовить праздник встречи.

В золотой свой барабан ударив,

с севера соседей пригласила,

в барабан серебряный ударив,

с юга созвала на пир соседей.

Рассадила всех гостей, как надо:

стариков в кружок со стариками,

молодых, конечно, с молодыми,

девушек и женщин — всех отдельно,

воинов и юношей — поодаль,

а детей — и вовсе в отдаленье.

Мерой с озеро архи там было,

мерой с гору мяса было, — гости

скакунов усталых расседлали,

всех у коновязей привязали

и справлять победный праздник стали.

“Вот войду, Гэсэр, в твое жилище,

вороватую жену примерно

накажу!” — Саган Мэргэн грозился,

даже приготовил кнут ременный

в восемнадцать жестких разветвлений.

Но вошел и увидал, как славно

всех Алма Мэргэн порассадила,

как уставила столы едою

и питьем, — и на питье с едою

навалился, и с народом вместе

веселился, и забыл, что должен

наказать Алма Мэргэн за кражу.

А Гэсэр и воинство Гэсэра

порешили, что настало время

мира и довольства, и убрали

луки, стрелы, сабли и доспехи.

Праздновали восемь дней усердно,

девять дней беспечно веселились,

на десятый день, опохмелившись,

стали расходиться, разъезжаться.

И Гэсэр тогда Саган Мэргэна

проводил в обратную дорогу,

как положено, с большим почетом,

и остался во дворце, чтоб жизнью

без войны и крови насладиться,

чтобы с женами побыть в согласье,

в сотрапезничанье, в соучастье,

в день испытывая по три счастья.

В давнее блистательное время,

в пору благодати и расцвета,

в изобильной местности родился

Лобсогой[186], средь прочих мангадхаев

самый сильный, ездящий на страшном

скакуне железно-синей масти.

Он в Хонин Хото обосновался,

и в пустыни было где резвиться

скакуну железно-синей масти.

Было три сестры у Лобсогоя,

вес они одно носили имя:

Енхобой — их называл он Старшей,

Средней или Младшею сестрою.

Баторы у Лобсогоя были:

первых два — летучие, как птицы,

два вторых — ходячие, как звери,

пятый батор — мангадхай Ашурай[187],

рыжий, злой, пятнадцатиголовый.

И собрался Лобсогой поехать

в гости к сестрам: выпить, угоститься,

и, как он любил, повеселиться.

Вот он к старшей Енхобой заехал,

вволю и напился, и наелся,

а потом, припомнив, что он холост,

гневаться и жаловаться начал:

“Плохо мне, обижен я Гэсэром:

он грех жен-красавиц обнимает,

у меня же ни одной уродки.

Книга Судеб говорит, что в мире

нет прекрасней, чем жена Гэсэра —

солнцеликая Урмай Гоохон.

А еще написано в той Книге,

что я нынче для Урмай Гоохон

и спаситель, и жених, и друг,

да и лучше, чем Гэсэр, супруг…”

Старшая из Енхобой, подумав,

стала брату говорить, что делать:

“Твоя обида справедлива,

а речь твоя, мой брат, разумна.

Трех жен завел Гэсэр и начал

жить всем соперникам на зависть.

Ты в путь, не мешкая, отправься,

тогда с удачей возвратишься.

Вот я чулок с ноги снимаю —

его в серебряную чашу[188]

преображу: ее как будто

Манзан Гурмэ нам подарила

для жертвенного возлиянья.

Трех жен завел Гэсэр, забывши,

что должен оживлять умерших

и осчастливливать беднейших, —

живет, потомков не имея.

Кого прижать к груди он может?

Кто сможет род его продолжить?

Ты к Элнстэ пойди, под нею

построй дацан[189] и поселись там,

как даянша[190], а прихожанам

скажи, что западные тэнгри

и Шутэгтэ, и пятикнижный

бурхан, и бабушка небесных

богов Манзан Гурмэ послали

тебя, чтоб ты своей молитвой

помог бездетному Гэсэру

родить, потомка — род продолжить

и сыну передать наследство.

Когда Гэсэр с Урмай Гоохон

придут, чтоб вымолить у Неба

наследника, ты эту чашу

серебряную, что, как видишь,

я из чулка соорудила,

им покажи — Урман Гоохон

так заколдуй, чтоб ей приснился

сон: будто бы не силам Неба,

а к даянше в дацан смиренно

в сопровождении Гэсэра

ей надобно придти молиться…

Когда ей сон такой приснится,

ты сам увидишь, что случится”.

Среднюю из Енхобой проведав,

с речью Лобсогой к ней обратился:

“Плохо мне, меня тройной обидой —

троеженством и семейным счастьем

навсегда Абай Гэсэр обидел.

А ведь Книга Судеб говорит мне,

что с Урмай Гоохон я достоин

сочетаться браком, и супруге

стать бы наилучшим человеком[191].

Старшая сестра, мне помогая,

свой чулок с ноги преобразила

в гнутую серебряную чашу,

будто бы пода репную свыше

бабушкой Манзан Гурмэ небесной.

Старшая сестра еще велела,

как придет Гэсэр с Урмай Гоохон

У меня в дацане помолиться,

бросить через голову Гэсэра

эту чашу — он и осквернится,

и в осла преобразится тотчас.

Крепкими железными цепями

спутать мне осла сестра велела,

чтоб на нем возить потом поклажу”.

Средняя сестра сказала брату:

“Средство недостойное избрал ты

для борьбы с Гэсэром, но, конечно,

уведи Урмай Гоохон, если

так ты хочешь с ней соединиться.

Если проиграешь, и, как мститель,

за тобой Гэсэр пойдет в погоню,

помогу тебе я, как умею,

поддержу тебя я, чем сумею!”

Лобсогой к сестре поехал младшей,

лошадь привязал, вошел в жилище

и сказал: “Меня Гэсэр обидел:

трижды на красавицах женился.

А мне Книга Судеб предсказала,

что его жене Урмай Гоохон

стану наилучшим человеком.

Старшие мне сестры обещались

помогать, а ты что обещаешь?”

Младшая из Енхобой сказала:

“Сил у меня не так уж много,

чтоб с недругом твоим тягаться.

Ты посягаешь на Гэсэра —

несбыточное затеваешь,

ты нападаешь на Гэсэра —

к неисполнимому стремишься.

Все тенгри западного неба,

бурхан великий пятикнижный,

всесильный Шутэгтэ, а также

Манзан Гурмэ, — большие силы

скопились за спиной Гэсэра.

Все лучинки его искусны,

а воинство его несметно.

Все баторы его герои,

их уколоть — не видно крови,

а застрелить — души нс видно.

Великое, как видишь, войско

готово к битвам за Гэсэра.

Я со своей волшебной властью

ничто в сравнении с Гэсэром.

Пред ним Заса Мэргэн небесный,

за ним Хахар — поддержкой братьев

прикрыт Гэсэр, как бы щитами.

Все три сестры твои не могут

с Гэсэром силами равняться.

Подумай, с кем решил сражаться?!”

Мангадхай домой к себе вернулся,

мало думал — много возмущался,

но, как младший брат, он был послушен,

потому последовал совету

старшей[192] Енхобой: уж так хотелось

Лобсогою взять Урмай Гоохон.

Стал он в путь нелегкий собираться:

баторов летучих и ходячих,

гнутую серебряную чашу,

сделанную из чулка сестрою,

мангадхай с собою взял в дорогу.

Впятером они, от всех скрываясь,

словно черви, под тремя слоями

почвы проползли к долине Морэн,

к берегу Мунхэ далай — в Хатане,

на земле Гэсэра, затаились.

Лобсогой на нижний ярус неба

баторов летучих двух поставил,

под землей двух баторов ходячих

он расположил, чтоб наблюдали

ревностно за веем живым в округе.

Сам же он поднялся над землею —

затерялся в небе, став звездою.

Никакой беды не ожидая,

ничего не сделав мангадхаям,

никого не приглашая в гости,

никому несчастья не желая,

жил Абай Гэсэр в своей долине.

Но Саргал нойон вдруг объявился

на своем большом коне соловом,

по наружности слоноподобном.

Старец с головою поседевшей,

с тросточкой серебряной граненой,

в белой шапке и в дэгэле белом,

сшитом из узорчатого шелка,

был встревожен чем-то и взволнован:

“Сын мой, — он спросил, — ты что-то знаешь?”

“Что я должен знать?” — Гэсэр ответил. —

Ничего плохого не предвижу,

никому худого не желаю.

Может, сам ты заподозрил что-то?

Может, испугался сам кого-то?”

И сказал Саргал нойон Гэсэру,

искренне волнуясь и тревожась:

“В небе что-то странное: возникла

новая звезда — не Лобсогой ли

прячется, волшебным превращеньем

замысел коварный прикрывая?”

Но Гэсэр махнул рукой на это.

Лобсогон же, услыхавши с неба

разговор их, тотчас обернулся

на земле травой и между кочек

начал прорастать почти неслышно.

Вновь пришел Саргал нойон к Гэсэру

и сказал: “Я чувствую опасность:

с неба странная звезда исчезла,

а меж кочек на земле возникла

странная трава — растет неслышно”.

Но Гэсэр ответил: “Что ты, дядя!

Что ты пустяками озабочен?

В небе звезды светятся как звезды,

травы на земле растут как травы.

Если обращать на них вниманье,

то не хватит силы удивляться”.

Лобсогой же, из-под кочки слыша

разговор их, радостно подумал:

“Если ты, Гэсэр, не внемлешь дяде,

значит ты, Гэсэр, весьма беспечен!” —

и навеял сон Урман Гоохон.

Ей приснилось: даянша захожий

возле Элистэ дацан построил

и живет, умерших воскрешая,

обедневших вновь обогащая

и детьми бездетных одаряя.

Поутру жена Абай Гэсэра,

подлый умысел не разгадавши,

сон ночной пересказала мужу:

“Мне приснилось, будто мы

к даянше с тобой пошли —

помолиться, чтобы он

одарил бы сыном нас.

И во сне узнала я,

что спустился странник тот

с западного неба к нам.

Он от тэнгри к нам пришел,

прилетел от Шутэгтэ,

от Манзан Гурмэ сошел

даянша а сюда, в Хаган.

А явился потому

даянша и Хаган с небес,

что Гэсэр трех жен завел,

а наследника ему

не приносит ни одна.

Кроме этого, Гэсэр

тех, кто умер, перестал

поднимать и воскрешать,

тем, кто обеднел, не стал

их богатства возвращать,—

в счастье собственном живет,

отрешась от всех забот”.

Услыхав рассказ, Гэсэр невольно

усомнился в сказанном: как можно,

чтобы даянша-лама опустился

с неба по веленью светлых тэнгри,

а ему, Гэсэру, сами тэнгри

ничего о том бы не сказали?..

Удивись, Абай Гэсэр с собою

батора позвал — Буйдэ Улана,

сына Бомбохнна, и поехал

к Элистэ, чтоб точно убедиться,

чье там волшебство и превращенья.

У дацана он Буйдэ Улану

так сказал: “Пойди и посмотри-ка!

Я вот закричу, собравши в крикс

восемьдесят голосов драконов,

и увидишь: если странник-лама

и на самом деле лама-странник,

то сидеть останется на троне.

Ну, а если мангадхай, то сразу

с трона будет сброшен силой крика,

вот затем пойди и погляди-ка”.

Подошел Бунд» Улан к дацану,

поглядел из-за угла — и верно:

только прокричал Гэсэр, как силон

страшного драконового крика

сдуло притворившегося с трона, —

и Нундэ Улан увидел точно,

что сдувает это Лобсогоя.

Побежал Буйдэ Улан к Гэсэру,

но, пока бежал, ему коварный

Лобсогой успел язык от правды

повернуть к вранью, — и снова вышло

так, как было нужно Лобсогою.

“Это Лобсогой!” — сказать хотелось

батору, а он воскликнул: “Странник!”

Но Гэсэр засомневался: “Ну-ка,

снова подойди и погляди-ка!

Закричу опять, собравши в крике

десять тысяч голосов дракона.

Если усидит, то — это странник,

если же слетит, то это — недруг.

Может, это Лобсогой? — получше

наблюдай за всем, что там случится!”

Все и повторилось: крик услышал

и увидел батор, что в дацане

даяншу, как муху, с трона сдуло?

Но успел ему язык от правды

повернуть ко лжи фальшивый странник, —

и Буйдэ Улан сказал Гэсэру

то, чего он говорить не думал.

Батору Абай Гэсэр поверил,

в третий раз неправду не проверил.

И пошел Абай Гэсэр к дацану,

и попробовал разговориться

с новоявленным святым, поверив,

что пред ним не даянша, а недруг:

“Наши тэнгри западною неба

и бурхан великий пятикнижный,

и всесильный Шутэгтэ, и наша

бабушка Маша и Гурмэ на землю

никого бы не послали, прежде

не спросивши у меня совета.

Что ответить сможешь ты на это?”

Даянша был и учтив, и вежлив,

Даже больше, чем учтив и вежлив:

выслушал Гэсэра терпеливо

и притворно-ласково ответил:

"Абай Гэсэр, ты трех красавиц

взял в жены и живешь счастливо,

но перестал своим уменьем

ты воскрешать людей умерших

и бедным возвращать богатство, —

вот почему не могут жены

родить наследника супругу.

Ты сомневаешься, что послан

к тебе я западными тэнгри?

Но вот Манзан Гурмэ самою

дана мне жертвенная чаша,

чтобы тебя с Урман Гоохон

благословил я на зачатье

наследника, — взгляни на чашу!” —

и обманщик подлый чашу вынул,

так показывать се принялся,

чтобы отблеск бил в глаза Гэсэру.

И признал Абаи Гэсэр в подделке

чашу, что Манзан Гурмэ когда-то

жертвенною влагой наполняла

и перед богами выставляла.

Поспешил домой Гэсэр, поднялся

по реке Хатан к Урмай Гоохон

и признался ей великодушно:

“С западного неба к нам пришел

даянша и выстроил дацан.

К нам бурханом пятикнижным он

и самим великим Шутэгтэ,

и, конечно же, Манзан Гурмэ

послан, чтобы доброе творить.

Бабушка Манзан Гурмэ ему

чашу, гнутую из серебра,

для благословения дала.

В этом точно убедился я,

эту чашу точно видел я!

Так давай пойдем скорей в дацан

и попросим, чтоб на этот раз

сыном одарило Небо нас!”

Посадил Гэсэр жену в подушки,

подстегнул коней — и покатился

по дороге к мнимому дацану

их возок серебряно-зеркальный,

где Урмай Гоохон восседала

рядом со своим Абай Гэсэром.

И до Элисте молчали оба,

о высоком говорить готовясь.

Вот вошли они в дацан и стали,

как положено, богам молиться.

Даянша там восседал на троне

и читал им вслух святую книгу.

Но едва лишь в поясном поклоне

перед ним Абай Гэсэр склонился,

Лобсогой серебряную чашу,

что сестрица Енхобой слепила

из чулка с ноги, с проклятьем бросил

через голову Гэсэра — мигом

сам Гэсэр, доверчивый, беспечный,

оказался пленником злодейства:

человеком быть он перестал —

в чужеродном облике предстал.

Не успела чаша опуститься,

не успела зазвенеть, упавши,

как Гэсэр был осквернен подделкой

из чулка с ноги зловредной бабы

мангадхайки Енхобой — и тотчас

в серого осла[193] преобразился.

Лобсогой мгновенно спрыгнул с трона

и осла связал стальною цепью,

путами железными опутал

ноги и серебряной уздою

зауздал, а сверху недоуздок

из витого черного железа

наложил, — и стал искать подмогу,

чтобы справиться с ослом могучим.

Двух летучих баторов спустил он

с поднебесья, также двух ходячих

из-под трех слоев земли он вызвал.

И все вместе, напрягая силы,

повлекли они Урмай Гоохон,

а за ней на поводах железных

и осла, — так медленно и тайно

к дому Лобсогоя пробирались

под землей, чтоб их не смог учуять

колонок, чтоб их не смог унюхать

горностай: возмездия боялись —

баторов Гэсэра опасались.

Вот страны Xонин Хото достигли»

вот в краю пустынь и духов-ветров

спрятались в жилище на равнине,

что долиной Трех Дибе[194] зовется,

и решили дома жить негромко,

а осла не выпускать на волю.

Лобсогой, чтоб избежать погони,

двух летучих баторов заставил

к поднебесью, в облака, подняться,

двух ходячих баторов отправил

затаиться под землей, — велел им

наблюдать, что происходит в мире.

Вкруг долины Трех Дибе он чащу

вырастил — такую, чтобы змеи

не смогли извне сюда проникнуть,

а повдоль границы он устроил

загородку из кипящей лавы,

а внутри того кольца заставил

волнами Шара далай плескаться,—

сделал всё он, чтоб отгородиться

от любого чужака-пришельца.

И, довольный, Лобсогой воскликнул:

“Если баторы Гэсзра станут

к нам соваться, то наткнутся тут

на заслон — и в страхе yбeгут!”

Жесткосердый Лобсогой заставил

желтого Асурая работать —

тот ослу надел ярмо на шею

и погнал несчастного на пашню.

По три поля[195] вспахивает за день

длинноухий пахарь тяжким плугом,

а его еще кнутом железным

мангадхай нещадно понужает.

И покуда в облике ослином

вынужден Абай Гэсэр трудиться,

Лобсогой с его Урмай Гоохон

норовит покрепче породниться:

на крыльцо высокое выходит,

обнимает женщину, милует.

И она его не избегает,

а все ближе, ближе приникает.

Старшим сыном тэнгри Хан Хирмаса,

старшим братом самого Гэсэра

был Заса Мэргэн, небесный воин,

живший на Саган Бугрэ — вершине,

упирающейся прямо в небо.

У Заса Мэргэна было двое

сыновей — Айзай с Музаем[196], дети

на небесных швах[197] играть любили.

Как-то, подбежав к воротам неба,

стали дядю своего Гэсэра

сверху выкликать из поднебесья.

Но его не оказалось дома.

Поиски начав, Айзай с Музаем

трижды обогнули Средний замби

и четырежды все осмотрели —

не нашли нигде Абай Гэсэра.

Лишь случайно дети углядели,

что в стране Хонин Хото, где веют

духи-ветры над пустыней голой,

посреди долины землю пашет

на осле, его лупя нещадно,

мангадхай пятнадцатиголовый,

и что пахарь тот и есть их дядя —

их Гэсэр, коварным Лобсогоем

в серого осла преображенный

и в ярмо насильно запряженный.