Великий тайфун

ПОЖАР ЗА КРЕСТОВОЙ ГОРОЙ

В небе, в его неизведанной, таинственной глубине, поблескивали холодные звезды. Ветер продувал насквозь колокольню кладбищенской церкви, стоявшей у Амурского залива, в конце Эгершельда. Подняв воротник нагольного тулупа и подставив спину ветру, сторож торопливо бил в колокол:

Бам-бам, бам-бам!

За Крестовой горой над огромными штабелями хлопка, джута и каучука-сырца в трех местах поднимался густой черный дым. Ветер рвал клубы дыма на части, разметывал и уносил к Токаревскому лесу.

Из расположенных у Крестовой горы рот Четвертого артиллерийского полка к штабелям бежали солдаты, надевая на бегу шинели.

— Товарищи! Спасать народное добро! — кричал тот самый солдат, который 12 марта на митинге у Народного дома, после парада войск по случаю «национального праздника победы великой русской революции», призывал не верить «красным» генералам. Сейчас он бежал впереди всех, и острые глаза его беспокойно метались по сторонам. — Во имя революции!

Зарево пожара увидели в Совете, где происходило длившееся уже более пяти часов заседание президиума.

— Контрреволюция начинает поднимать голову, — сказал кто-то из членов президиума.

Подбегая к месту пожарища, Виктор Заречный увидел, как из штабеля хлопка вырвалось и крылатым драконом взвилось вверх огромное пламя; ветер налетел на него, смял и расплескал по всему хребту штабеля. Огненное чудовище с жадностью пожирало тюки хлопка; дым крутился вокруг пламени; летели горящие хлопья. Люди с криком метались между штабелями. С колокольни доносился набат. Все это слилось в один зловещий гул, в гул пожарища.

Надо было локализовать огонь: снять брезенты со штабелей, которым он не угрожал, и натянуть на те не покрытые брезентами штабеля, в сторону которых ветер гнал пламя; надо было оттащить от горевших штабелей еще не запылавшие двадцатипудовые тюки, сделать шире проходы между штабелями.

Солдат с острыми глазами задыхался в дыму.

— Во имя революции, товарищи! — кричал он.

Это был солдат Степан Чудаков.

Никогда еще солдаты не были так спаяны в едином стремлении побороть врага, который сейчас предстал в образе пожара.

Но почему не работает паровая машина (она стоит на берегу Амурского залива)? Протянутый от нее к штабелям шланг лежит на земле, как огромная издохшая серая змея; воду подвозят с залива в бочках; солдаты качают ее с помощью ручной машины.

«Предательство!» — думает Степан Чудаков, стараясь вместе с другими натянуть тяжелый брезент на штабель, к которому приближался огонь.

На холме неподалеку стоит комендант города, полковник Ячменев — гроза солдат.

«Что он стоит? Почему так равнодушно смотрит на пожар?»

Полковник Ячменев всегда равнодушен. Он был равнодушен даже тогда, когда препровождал караульному начальнику крепостной гауптвахты копии смертных приговоров заключенным.

Из облака дыма высунулась рыжая, как огонь, борода, оскалила зубы:

— В огонь его!

— В огонь! — раздалось еще несколько голосов.

Бледность покрыла лицо Ячменева.

— Товарищи! — кричит Степан Чудаков. — Не допускайте самосуда! Пусть, сукин сын, смотрит, как солдаты спасают народное достояние!

А народного достояния лежало здесь на многие сотни миллионов рублей. Через Владивостокский порт в течение двух лет из Америки, Японии, Китая и других стран для русской действующей армии нескончаемым потоком шли грузы: взрывчатые вещества, патроны, снаряды, предметы технического снабжения армии, станки и материалы для заводов оборонного значения, обмундирование, чай, кофе, перец, селитра… Чего только не привозили из-за океана морские великаны, окутывавшие черным дымом бухту Золотой Рог! Уссурийская железная дорога не успевала вывозить из города грузы. Цинковые склады на Эгершельде были переполнены. Грузы лежали под открытым небом. Около пятидесяти миллионов пудов грузов скопилось в городе. За Крестовой горой, на перешейке между Амурским заливом и Восточным Босфором, на полигоне Четвертого артиллерийского полка, были сложены огромными штабелями хлопок, джут и упакованный в мешковину каучук-сырец. Штабеля эти тянулись от учебной батареи почти до Токаревского леса и занимали территорию гектаров в пятьдесят. Сейчас огонь уничтожал эти богатства.

Коптящее пламя взвилось над штабелем каучука, а вслед за тем из штабеля вырвалось пламя.

Виктор Заречный вспомнил — это было еще в детстве, — как на Семеновском покосе, у Амурского залива, где был сенной двор, горели огромные стога сена. На каланче так же вот гудел колокол. Огонь полыхал, окрашивая воду у берега в красный цвет. Вместе с другими мальчишками Виктор так же вот, как сейчас с солдатами, качал воду на ручной пожарной машине: с одной стороны пять человек и с другой пять, ухватились за ручки — и… раз-два, раз-два, раз-два…

Поджог был осуществлен хитро. В эту ночь начался сильный северный ветер, он гнал огонь в самую гущу штабелей. Как потом выяснилось, пожар мог начаться сразу в нескольких местах: под штабелями были найдены сера с погасшими фитилями, порох и другие легко воспламеняющиеся вещества.

Но вот паровая машина на заливе заработала. Сильная водяная струя с треском вырвалась из шланга и обдала Степана Чудакова солеными брызгами.

— Ур-ра! — радостно закричал он.

— Ур-ра! — ответили ему десятки голосов.

Чудаков взял в руки медный брандспойт. Вода ливнем обрушилась на штабель. Взлетели кверху дымящиеся куски хлопка, заметался и зашипел по верху штабеля огонь.

Глядя на струю воды, Степан думал… На собрании офицеров в штабе крепости — он был на этом собрании, — когда обсуждался вопрос о выборах депутатов от офицерского состава гарнизона, командир полка, полковник фон Витте, остзейский барон, стоял молчаливый, с тоской поглядывал на то, что происходило вокруг него. Его помощник, подполковник Домбровский, бледный, похудевший, с появившимися глубокими морщинами на обычно гладком лице, опирался спиною о стену и также не вымолвил ни слова; выражение его лица ежеминутно менялось: то ирония, то ненависть и презрение, то безнадежность пробегали по нему. Начальник крепостной артиллерии, генерал Сагатовский, расхваливал новый режим. О, эта лиса! Он еще себя покажет! Прапорщик Дьяконов, красивый, с надменным лицом, которое так ненавидят солдаты, глядел волком. Штабс-капитан Зенченко тоже гусь: натравливает офицеров на солдат, посещающих собрания в Народном доме, возбуждает офицеров против Совета рабочих и военных депутатов. Почему они на свободе? Во время собрания стало известно, что во Втором полку застрелился капитан Богушевский, оставив записку: «Кончаю жизнь самоубийством, так как знаю, что не переживу нового режима». Известие это передавалось из уст в уста. На Дальнем Востоке самодержавие пало, как в сказке: «Сезам, отворись!» — и отворились ворота свободы… Но люди с волчьими глазами, как у Дьяконова, без сопротивления не сдаются. Мало, очень мало таких офицеров, как капитан Сакович…

Степан Чудаков не видел, что на пожар съехался почти весь Исполком Совета, он не заметил, как прошла ночь, не видел, как взошло солнце, как оно плыло по ясному небу и как потом повисло над сопками за Амурским заливом, точно огромная ягода клюквы. Скоро солнце скрылось, окрасив небо зловещим заревом. Казалось, там, за сопками, горела тайга. Степан увидел только, как зажегся маяк на острове Скрыплева, и понял, что снова начинается ночь. Огонь ярче и веселее запрыгал по штабелям, изгибался и взвивался вверх, как сатана.

Виктор Заречный, подняв голову, увидел: плывут красные, зловещие тучи; все плывут и плывут — низко, над самой его головой. Предчувствие недоброго, пришедшего вместе с этим пожаром, с этими красными тучами, тяжело легло на сердце.

Две ночи бушевал огонь, пока усилиями всех пожарных средств города не был наконец прекращен.

Черный от дыма, мокрый, в опаленной шинели, с кусками приставшего к ней хлопка, шатаясь как пьяный, шел Степан Чудаков между мокрыми штабелями. Виктор Заречный подошел к нему, протянул руку. Чудаков взглянул на него воспаленными глазами и пожал его руку своей горячей рукой.

Придя домой, Виктор сказал Серафиме Петровне:

— Народ наш не зря называют великим.

Ночью во сне он видел рыжую бороду солдата. Борода открывала рот, скалила зубы и в исступлении кричала:

— В огонь его! В огонь!

А над головой Виктора низко-низко плыли зловещие, красные тучи. Борода исчезла. Виктор лежал у Якутского тракта, по дороге в ссылку, в Киренский уезд, и смотрел в небо, а красные тучи все плыли и плыли.

СОЛДАТ СТЕПАН ЧУДАКОВ

В одной из комнат бывшего особняка военного губернатора собрались члены Исполкома Совета. На шесть часов было назначено заседание военной комиссии, почти все члены собрались и сидели по обе стороны длинного стола, а председатель Исполкома, который должен был председательствовать на этом заседании, все еще отсутствовал. Шел беспорядочный разговор, стоял коромыслом табачный дым.

В это время по дороге с Эгершельда в город шел солдат Степан Чудаков.

По внешнему виду это был типичный солдат, но не из запасных, а действительной службы, «товарищ», как иронически, а чаще всего зло в семнадцатом году реакционеры называли солдат. Ничего примечательного ни в нем самом, ни в его одежде не было: солдат как солдат; шинель в бурых пятнах — следы пожара; красные погоны с желтым трафаретом «4 Влд.» и двумя медными пушечными стволами крест-накрест; фуражка защитного цвета. Вместе с тем все в его внутреннем мире было глубоко личное, неповторимое. Один на весь полк, а может быть, и на весь гарнизон.

Детство свое — до девяти лет — Степан провел среди мукосеев; отец его служил машинистом на мельнице у известного по всей Волге и Каме купца Башкирова, около Нижнего Новгорода. Любимец лишенных семьи рабочих мельницы, Степан ночевал у них в общежитии, вставал с ними в пять часов утра и шел «на работу». Он и в самом деле работал: чистил на мельнице дымогарные трубы парового котла, обивал накипь, выметал мучную пыль из-под рассевов. Звали его рабочие «Приятель»; не Степа, а «Приятель». У одной из семнадцати содержанок Башкирова, француженки де Планьи, был сын Левка. Купцы, бывало, во время кутежа в ресторанах мазали официантам носы горчицей и хохотали до колик в животе, а Левка любил разрисовывать Степке «морду» акварельными красками. Разрисует и хохочет. Тогда-то в Степане и проснулась как некая наследственность классовая ненависть к «другу» его Левке, к мадам де Планьи, к купцу Башкирову и ко всему его миллионному состоянию.

Одну зиму Степан обучался в школе на Ковалихе, где когда-то учился Максим Горький, потом поступил в церковноприходскую школу, а затем в четырехклассное училище имени святого князя Владимира. Тут он пристрастился к чтению, перечитал все книги в школьной библиотеке, а затем стал постоянным абонентом главной библиотеки Нижнего Новгорода.

Революция 1905 года произвела на Степана сильное впечатление. В декабре он с отцом побывал в Сормове. Огромный завод в течение нескольких дней находился в руках рабочих. Это было невероятно: рабочие — хозяева завода! Но в то же время Степан был свидетелем, как вокруг Завода скакали на взмыленных лошадях пьяные казаки и полицейские; они избивали нагайками рабочих, расстреливали их, рубили шашками.

Зародившаяся раньше в душе Степана подсознательная ненависть к «богатым» стала оформляться в нечто такое, что уже говорило о пробуждении в нем классового самосознания.

Семнадцатилетним юношей он окончил училище и на буксирном пароходе Башкирова «Самарец» в качестве кочегара поплыл по великой реке Волге, которая представилась ему широкой и бесконечной рекой жизни.

За год до первой мировой войны Степан стал солдатом. Посадили его вместе с такими же, как он, «забритыми» новобранцами в товарный вагон, на котором было написано: «40 человек и 8 лошадей», и повезли на Дальний Восток. Жизнь теперь показалась ему не рекой, а безбрежным мутным морем. Ничего нельзя было понять в этой жизни. Когда началась мировая война, ему стало казаться, что человечество гибнет. Ни ум его, ни сердце не были еще озарены светом учения великих гуманистов девятнадцатого века — Маркса и Энгельса. Поэтому он плутал в жизни, как плутает челн в море, когда у него нет ни руля, ни ветрил. Особенную путаницу в его мысли внесли попавшиеся ему в руки проповеднические книги Льва Толстого. Великий писатель, взволновавший Степана глубоко правдивыми «Детством», «Отрочеством» и «Юностью», затуманил ему потом голову своей проповедью непротивления злу насилием и идеей самосовершенствования. «Не противься злу насилием!» «Совершенствуйся!» Ведь это говорил не кто-нибудь, а Лев Толстой. Да, вот где правда! Вот где разгадка того, что мучило Степана! А тут еще подвернулась под руку книга Петра Кропоткина «Хлеб и воля». Ну, и пошло все кругом в голове у Степана. И такой крутил там вихрь, что девиз Маркса и Энгельса: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — привел его в общество эсперантистов[11]. «Вот где спасение мира!» — подумал он, увидев однажды на доме нотариальной конторы Вонаго, на Светланской улице, возле виадука, белый щит с зеленой пятиконечной звездой…

Так солдат Степан Чудаков, пролетарий по своей природе, запутался в сетях культуры, к которой притронулся своим горячим сердцем и мятежным умом.

Февральская революция дала новое направление его мыслям. Нет, не в самосовершенствовании правда жизни, не под белым щитом с зеленой пятиконечной звездой спасение человечества. Правда жизни здесь, под этим красным знаменем, что развевается над крышей бывшего губернаторского особняка.

Сюда сейчас и пришел Степан Чудаков. Некоторые его здесь знали, и знали, кстати сказать, как человека, от которого можно было ожидать всяких странностей.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал он.

Так как народу было много и все разговаривали, не слышно было, чтобы кто-нибудь ответил ему.

Степан Чудаков насупил брови; увидав свободный стул, хотел было пойти и сесть, но не пошел, остался стоять как бы в нерешительности.

— Как у тебя дела? — спросил его член военной комиссии и член Исполкома Иванюта.

Степан терпеть не мог этого высокомерного человека, члена эсеровской организации, с красивым, но холодным лицом и офицерской манерой держать себя, хотя Иванюта был простым солдатом военно-телеграфной роты — Степан знал его еще до революции.

— Ты насчет каких дел? — в свою очередь спросил Степан.

— Насчет Солдатского дома.

— Солдатский дом я организую, — ответил Степан. Он хлопотал о создании на Эгершельде Солдатского дома, где можно было бы, как он выражался, нести массам идею социалистической революции; это была его заветная мечта. — У меня сейчас другое дело.

— Какое?

— Надо арестовать генерала Сагатовского и еще кое-кого.

Степан Чудаков сказал это таким тоном, будто речь шла об аресте мелкого жулика.

Разговор в зале смолк. Присутствовавшие с явным удивлением посмотрели на Степана.

— Генерала Сагатовского? — переспросил Иванюта.

— Его, — ответил Степан.

— Арестовать начальника крепостной артиллерии?

— Так точно, — по-военному, но с иронией произнес Степан.

— Какие основания?

— Контрреволюционер, организует заговор против революции. — Степан дернул слегка головой, подошел к месту председателя, уставился на бумаги, лежавшие на столе.

— Какие доказательства? — спросил лидер эсеров Выхристов.

Степан не любил и этого члена Исполкома — не только за его крайне правые эсеровские речи, но и за нарочитые жесты, с которыми тот произносил свои речи. Особенно Степана раздражало, когда Выхристов во время выступления без всякой надобности то снимал с носа пенсне, то снова картинно надевал его на переносицу, а то начинал жестикулировать, держа пенсне в длинных пальцах, — противно смотреть.

Продолжая стоять возле места председателя, Степан перевел взгляд с бумаг на Выхристова.

— У меня есть доказательства.

— Надо изложить их в письменной форме, — с важностью заявил Выхристов.

— Вы что же, — гневно перебил его Степан, — революцию бюрократизмом хотите опутать?

— Бюрократизм тут ни при чем, — Выхристов снял с носа пенсне. — Должна быть революционная законность! Если неправда то, что вы говорите, вы и отвечать будете. — Он торжественно надел на нос пенсне.

Чудаков с некоторой резкостью попросил у секретаря лист бумаги, угловато подсел к столу. «Черт вас подери!» — подумал он и обмакнул перо в чернила.

Ругательство Степана относилось не ко всем членам военной комиссии. Но если бы «черт побрал» многих из них, то он только порадовался бы этому.

— Да, да, революционная законность! — раздался голос одного из меньшевистских лидеров, журналиста Новицкого.

Степан взглянул на него.

Внешне Новицкий представлял собою точную копию писца с картины «Запорожцы», — только в лице его не было той добродушной хитрецы, с которой репинский писец строчил знаменитое послание турецкому султану, — а по голосу, манере говорить это был ни дать ни взять дьячок сельской церкви, и подписывал-то он свои фельетоны «Ионавочревесущий».

«Поп-расстрига!» — подумал Степан.

Секретарь прочитал заявление Чудакова вслух:

— «Заявляю со всей ответственностью, что начальник крепостной артиллерии генерал-майор Сагатовский — контрреволюционер. Замышляется заговор. Необходимо арестовать его и еще кое-кого».

Заявление ошеломило присутствующих. Одни поверили тому, что было написано в нем, другие недоверчиво смотрели на Чудакова. Как? У военной комиссии под носом заговор?

— Мне странно, — заговорил Степан Чудаков, — странно мне: происходит революция, а командиры сидят на своих местах. Какая же это, к черту, революция! Наша полковая конференция отстранила полковника фон Витте и выбрала капитана Иванченко, а Сагатовский не посчитался с конференцией. Это как называется? Революция?

— Конференция неправомочна отстранять и назначать командиров, — сказал Иванюта.

— Вы хотите, — яростно крикнул Чудаков, — чтобы командиров полков назначал контрреволюционный генерал?!

— Это еще надо доказать, что он контрреволюционер, — возразил Выхристов.

— Это уже доказано. Когда было получено известие о революции в Петрограде, Сагатовский дал секретный приказ полковнику Витте держать наготове пулеметы с надежными людьми.

Среди членов комиссии наступило замешательство.

— Я предлагаю, — продолжал Степан, — арестовать Сагатовского, а на его место назначить члена военной комиссии капитана Саковича. Это революционно настроенный офицер. Назначить его на пост начальника артиллерии — значит взять в свои руки всю крепостную артиллерию.

Говорил Степан Чудаков с явной озабоченностью положением в армии, с тревогой за судьбу революции, с негодованием против беспечности военной комиссии.

— А почему до сих пор не арестован и не предан суду штабс-капитан Арцыбашев? — сердито наседал на членов комиссии Чудаков. — В прошлом году он застрелил солдата, и никто не предает его суду. Почему?

В зал вбежал маленький человек в солдатской шинели.

— Извините, товарищи, — сказал он, снял фуражку, скинул шинель, повесил ее на спинку стула, вытер ладонью лоб.

Секретарь положил перед ним заявление Степана Чудакова. Черные глаза председателя Исполкома пробежали по ровным строчкам заявления. Брови его поднялись недоуменно.

— Отвечаешь головой?

— Отвечаю.

— Хорошо, обсудим… Как дела на Эгершельде? Солдатский дом?

— Организую.

— Торопись. Я сейчас был в казармах. Черт знает что там делается. Грязь, окурки, семечки. Солдаты слоняются без дела, режутся в карты, никакой дисциплины, уходят самовольно на пристань «подрабатывать» разгрузкой пароходов. Военная комиссия должна заняться этим вопросом. А главное — надо осуществить твою идею: организовать Солдатский дом и повести культурную работу среди солдат.

— Есть дело поважнее, — угрюмо сказал Степан.

— Твое заявление? Обсудим… Ну, начнемте.

Началось заседание военной комиссии. «Болото», как Степан называл эсеров и меньшевиков, было перепугано заявлением, и не столько, как ему казалось, опасностью, угрожавшей Совету со стороны заговорщиков, сколько настойчивым требованием Степана арестовать генерала Сагатовского и других. Кто-то из «болота» предложил, чтобы был представлен более основательный доклад, с предварительным обсуждением его в ротных комитетах и в районном Эгершельдском комитете солдатских депутатов.

— Хотите докладами и заседаниями опутать революцию! — гневно воскликнул Степан. Он порывисто надел фуражку и пошел к двери. Не дойдя до двери, остановился, повернулся и добавил: — Я напишу доклад, мы обсудим его, но только такие дела надо делать тайно, а не в ротах обсуждать.

Степан вышел на улицу.

— Военная комиссия! — с гневной иронией проворчал он.

Склянки на кораблях в Золотом Роге пробили десять часов.

В кондитерской Кокина на другой стороне улицы обе открытые веранды — справа и слева от входа — были ярко освещены. Сквозь листву цветов, стоявших в кадках вдоль веранд, виднелись оживленные лица дам в шляпах с перьями, блестели золотые погоны офицеров и лысины солидных мужчин. На балконе, как раз над входом в кондитерскую, лицом к лицу стояли мужчина и женщина. Дверь комнаты была раскрыта, и на светлом фоне дверного квадрата рисовались их силуэты. Степан Чудаков различил на мужчине форму морского офицера. В комнате играли на рояле, и женский голос пел:

Степан любил этот романс Шуберта (он вообще любил музыку и сам поигрывал на скрипке) и на минуту остановился, вслушиваясь в голос певицы. Но злоба, переполнившая все его существо, мешала восприятию прекрасной музыки. К тому же его раздражала глубоко чуждая ему «публика» на верандах. Он всеми фибрами своей души, как он говорил, ненавидел городскую буржуазию. Неприятна ему была и эта пара на балконе.

Мимо кондитерской проходила группа людей, громко и возбужденно разговаривавших. Степан вгляделся. Это были анархисты во главе с солдатом двенадцатой роты Четвертого полка Передвиговым, бывшим политическим эмигрантом, вернувшимся из Америки. Этот малограмотный, грубо сколоченный, с могучими плечами человек чувствовал себя среди своих приверженцев как рыба в воде. Он приобрел славу своими призывами к объявлению во Владивостоке немедленной социалистической революции, чем и снискал симпатии к себе со стороны Степана, «В самом деле, чего ждать!» — думал Степан.

До его ушей донесся зычный голос Передвигова:

— Богатства земного шара должны принадлежать всему человечеству!

Степан подумал:

«Это он, черт, нарочно, чтобы буржуазия слыхала».

Шествие анархистов замыкал широкоплечий, огромного роста увалень Пегасов, постоянно повторявший: «Бомбочки надо кидать в буржуев, бомбочки».

Анархисты прошли мимо кондитерской.

Придя к себе в каморку при Солдатском доме (более убогое жилище трудно было себе представить!), Степан выдвинул ящик из стола, чтобы взять кусок хлеба. Он утром выпил чаю с булкой в Совете и был голоден. Он хорошо помнил, что в среднем ящике стола оставался кусок ржаного хлеба, но сейчас там лежал только переписанный на машинке ответ солдатам Третьего артиллерийского полка от Четвертого полка.

Он выдвинул второй ящик, справа, и там не оказалось хлеба.

«Черт! Куда он девался?»

Степан выдвинул третий ящик, слева, но и в этом ящике хлеба не было.

«Должно быть, крысы съели», — подумал Степан и сел на кровать, покрытую серым суконным одеялом.

Он устал от целодневной беготни по собраниям и митингам, — а митинги в городе происходили круглые сутки на всех перекрестках, — и по делу о ремонте вот этой самой казармы, где он создавал свой Солдатский дом. Во всей этой беготне и собраниях было, как казалось Степану, много бестолковщины. Особенно бессмысленными ему казались ожесточенные споры между большевиками и меньшевиками о характере происходившей революции: буржуазно-демократическая она или социалистическая?

«Поднялись рабочий класс и крестьянство, — говорил он, — значит, давай социализм. Вот и все».

Степан Чудаков питал лютую ненависть к меньшевикам, считал их буржуями.

Дядя Володя сказал ему однажды:

— Ну и сволочи же меньшевики! Ох, какие они сволочи, Степан!

— Почему же в таком случае большевики в одной организации с меньшевиками? — спросил Степан.

— Надо разъединиться, — сказал тот. — Обязательно надо разъединиться.

— А я думаю, — возразил Степан, — надо взять власть в свои руки и упразднить все партии.

Дядя Володя с недоумением посмотрел на Степана.

— Ты, Степан, того… Тебе надо засесть за Маркса.

Недавно во владивостокских «Известиях» было опубликовано письмо полкового комитета Третьего артиллерийского полка, расположенного на Русском острове, к солдатам Четвертого полка с намеками насчет подкупленных немцами темных агентов, будто бы переодетых в форму Четвертого полка и разжигающих гражданскую войну. «Возмутительное письмо! — думает Степан. — Сейчас пишут, а придет время — стрелять будут. В комитете у них председателем поручик Абрамов, эсер. Хотят продолжения войны. Дурачье! «Мы, говорят, верим Керенскому, этому пламенному энтузиасту, проклявшему виновников событий третьего — пятого июля, когда на улицах Петрограда пролилась кровь невинных жертв предательской агитации анархизма, большевизма, ленинизма и германизма…» Все свалили в одну кучу — и большевизм, и германизм. Целый полк одураченных солдат. И где? На Русском острове». Степан вынул из стола проект ответа Третьему полку. Он сам его составил. Хлестко написано. Все на своем месте: призыв к единению армии с народом, призыв к войне против капиталистов, к социальной революции. Степан уже читал письмо во всех ротах полка, только писаря да музыканты не одобрили — говорят, будто преждевременно призывать к социальной революции. «Чепуха! Чего ждать? Нечего ждать… Вот крысы хлеб съели…»

Посидев в раздумье на кровати, Степан оглядел невесело каморку, поднялся, снял с гвоздика скрипку, настроил ее и прижал к небритому подбородку.

Пустая, полуразрушенная, неуютная казарма, которую Степан с большими хлопотами отвоевал у воинского начальника для организации «солдатского культурного центра», огласилась грустными звуками «Серенады» Шуберта.

Сторож — единственная «штатная единица» Солдатского дома — по фамилии Огурцов, пожилой человек, дремавший на сцене в глубоком, провалившемся кожаном кресле, проснулся и проворчал:

— Не спит… черт неугомонный!

Звуки, которые Степан извлекал из маленького коричневого деревянного инструмента, проникали в собственное сердце Степана, как змейки, и жалили его ядом тоски. Глаза его ушли куда-то, словно он смотрел в свою собственную душу.

— А всё бабы! — ворчал Огурцов. — И не поймешь, за которой волочится: не то за кудрявой, не то за той… как ее?..

Чувство одиночества щемило душу Степана. В самом деле — стукнуло уже двадцать пять лет, а он все один. И сейчас вот, кроме чудака Огурцова да серых крыс, в казарме ни души. Только лились печальные звуки:

Степан играл и думал:

«Надо, наконец, объясниться с ней… Не может быть ничего глупее, как влюбиться во время революции».

Огурцов ворочался в кресле.

— Разбудил… И день мотается, и ночь не спит.

Огурцов понимал, что неспроста председатель Эгершельдского комитета солдатских депутатов заиграл на скрипке ночью, но мольбу, которая слышалась в звуках скрипки, он понимал по-своему, грубо:

— Всё бабы!

Степан же не думал ни об Огурцове, ни о чем другом, как только об одном:

Огурцов не мог уснуть. Поднялся с кресла, половицы сцены заскрипели под его сапогами.

— Эхма! — произнес он громко. — Леворюция!

Он стукнул нечаянно прикладом берданки по суфлерской будке, надел ремень берданки на плечо, прыгнул со сцены и пошел по зрительному залу, уставленному деревянными скамейками.

«Да здравствует мировая революция!» — машинально прочитал он лозунг на кумачовом полотнище, прибитом к одной из стен зрительного зала.

На дворе Огурцов смотрел, как мерцали в тумане Поспеловские маяки, и слушал, как председатель играл на скрипке:

Ночь была действительно тихая. Не слышно было волн ни в Амурском заливе, ни в Золотом Роге. Склянки на брандвахте против Крестовой горы пробили двенадцать.

Огурцов пробурчал:

— Все играет…

А скрипка Степана Чудакова кого-то звала:

НА РУССКОМ ОСТРОВЕ

Весь июль город находился в тревоге. Началось то, что смутно ожидалось. Но и теперь то, что началось, было лишь отражением того, что происходило за десять тысяч верст, в беспокойном сердце России — Петрограде. Приморье жило тем, чем жили все взбудораженные революцией края и губернии Российского государства. Да вряд ли кому-нибудь приходила в голову мысль, что уже не за горами дни, когда здесь, на далекой окраине России, начнутся события, каких не знал ни один край за всю историю русской революции.

В Петрограде, по приказу Временного правительства, генерал Половцев расстрелял демонстрацию рабочих. Юнкера заняли дворец Кшесинской, разгромили помещение ЦК большевиков, редакцию «Правды». Временное правительство отдало указ арестовать Ленина. Ленин скрылся.

Владивостокский Совет осудил выступление петроградских рабочих как «измену революции». Но народ творил свою историю. Матросы Сибирского флотского экипажа заявили: «Пока вся власть не перейдет в руки Советов, не может быть устранена возможность таких случаев, какие имели место на улицах Петрограда»; солдаты Четвертого артиллерийского полка протестовали против ареста большевиков, закрытия большевистских газет, введения смертной казни на фронте, рабочие железнодорожных мастерских потребовали немедленного окончания войны. Противодействие контрреволюции росло с каждым днем.

Природа же в эти дни жила своей жизнью, не тревожась событиями, происходившими в обществе людей. Туманы давно прекратились. Настали великолепные августовские дни — преддверие чудесной приморской осени. В безветренные дни залив был задумчиво-кроток и ласков. Солнце, спускаясь к сопкам, дарило ему свои последние лучи, золотой дорожкой бежавшие через залив. Можно было забыть обо всем, о всей сутолоке жизни, о тех ужасных судорогах, в которых билась страна. Временами даже казалось, что город как будто притих, согретый еще очень жарким августовским солнцем. Но это только казалось. В конце августа телеграф принес последнюю новость, и город, точно сейсмограф, приходящий в действие от толчков землетрясения, совершающегося за тысячи верст, пришел в волнение. Толпы народа стояли перед белыми листками, расклеенными на заборах и на телеграфных столбах. Изумленные жители города читали:

Рядом другой листок:

С вестью о мятеже Корнилова во все концы города — в воинские части, к портовым рабочим, к железнодорожникам, к грузчикам — разъехались члены Исполкома всех партий: мятеж угрожал всем.

Утро было золотое. Солнце стояло уже высоко над Гнилым Углом и заливало теплым светом Тигровую гору и весь Эгершельд с его пристанями, пароходами, с Крестовой горой, на которой развевался крепостной красный флаг. «Инженер» не спеша плыл под мерный стук машины по направлению к Русскому острову.

Виктор Заречный и Дядя Володя в черных косоворотках стояли у борта в носовой части катера. По катеру разгуливал лидер меньшевиков Агарев. Он был видной политической фигурой в городе. Говорили, будто до революции Агарев стоял на позициях революционного марксизма. Прибыв из Америки, где он, будучи эмигрантом, работал каким-то контролером на заводе «Ремингтон», изготовлявшем трехлинейные винтовки для русского правительства, Агарев стал одним из вождей владивостокских меньшевиков, среди которых были люди с широким образованием, прошедшие большой путь борьбы с самодержавием. Он расхаживал по палубе, держа серую шляпу за спиной. Солнце поблескивало на его лысине, окруженной темными поседевшими волосами, хотя ему было не более сорока лет. Он был мрачен, недовольно шевелил моржовыми усами, из-под нахмуренных бровей изредка поглядывал умными глазами на своих противников; он чужд был им по духу, по своему мировоззрению, которое вело его, старого революционера, в лагерь контрреволюции, чего он, по-видимому, не понимал.

Но вот и Русский остров.

Наиболее крупным войсковым соединением на острове был Третий артиллерийский полк, где большевиков не только не жаловали, но травили как тайных агентов Германии.

— Намылят нам шею, — говорил Володя.

— Судя по письму Третьего полка Четвертому, туго нам с тобой придется, — согласился Виктор.

По их разговору чувствовалось, что они не на шутку тревожились за исход своей миссии.

«Инженер» вошел в тихую, изумительную по своей природной замкнутости бухту Новик. Здесь, среди зелени и тишины, день показался еще прекраснее.

Друзья сошли на берег.

— Какая прозрачная вода! — воскликнул Виктор. — Какое дно! И как круто оно идет в глубину!.. Не выкупаться ли нам, Володя?

— Пожалуй, следует освежиться перед боем.

Они отошли от пристани и стали раздеваться.

Председатель полкового комитета Третьего полка, поручик Абрамов, конечно, не очень был доволен тем, что в числе «делегации» Исполкома два большевика (он был одним из авторов письма к солдатам Четвертого полка), но и виду не подал, что недоволен: полк, по его глубокому убеждению, был в его руках, да и Агарев довольно сильное противоядие «большевистскому яду».

Казарма, где уже неоднократно устраивались митинги, быстро наполнилась людьми. На деревянном помосте, установленном в одном из концов казармы, за простым канцелярским столом, ничем не покрытым, сидели на табуретах поручик Абрамов, справа от него — Агарев, слева — Дядя Володя, затем Виктор Заречный. Солдаты стояли плотной массой, как в церкви, в широком проходе между кроватями, во всю длину казармы. Это были или совсем молодые, прошлогоднего призыва, крепкие, наголо остриженные ребята, или степенные, заросшие бородами до ушей запасные, участники русско-японской войны; кадровые солдаты полка находились на фронте.

Отрезанные от города Босфором Восточным, солдаты Третьего полка жили на Русском острове именно как на острове, вдали от водоворота революционной жизни города. Когда-то Виктор Заречный рассуждал так: если Владивосток — форпост революции на Дальнем Востоке, то Русский остров — ключевая сопка этого форпоста. Но вот произошла революция. Ключевую сопку заняли эсеры, они и затуманили головы солдатам Третьего полка клеветой на большевиков.

Нужны были какие-то особые слова, чтобы завоевать доверие солдат, заставить их понять, что они обмануты.

Первым выступил Дядя Володя.

— Товарищи! — начал он. — Объединенный Исполнительный комитет Владивостокского Совета послал нас…

— Какой партии? — как по команде, спросило несколько голосов.

«Началось», — подумал Виктор.

— Социал-демократической партии, — спокойно ответил Дядя Володя. — Я и вот мой товарищ, — он повернул голову в сторону Виктора, — мы — большевики…

Гул пробежал по казарме, раздались резкие возгласы:

— Долой! Вон отсюда!

Кровь хлынула к лицу Виктора. В сердце будто воткнули нож, оно сжалось от боли и сильно застучало.

— Продались!.. Немецкие агенты! — раздались злобные голоса.

Офицеры полка сидели на табуретах впереди солдат, перед помостом, и хранили гробовое молчание.

Володя (Виктор заметил, как у него дрожала рука, которой он опирался о стол) взглянул на председательствующего, тот наконец постучал по столу:

— Призываю к порядку. Дадим представителям Совета высказаться.

Шум немного утих.

— Погодите гнать нас, товарищи, — собрав все свое спокойствие, заговорил Володя. — Мы с вами еще не успели познакомиться, а вы уже кричите: «Вон!» Нас гнало царское правительство, не давало говорить правду. Теперь вы гоните. Постойте! Дайте нам сказать! Вы вот спрашиваете, какой мы партии. Наша партия — старая партия, рабочая партия, вынесшая на своих плечах тяжелую борьбу с царским режимом. Я в партии большевиков состою вот уже пятнадцать лет.

Легкий шумок пробежал по казарме.

— Я не вчера вступил в партию. Восемь лет отбыл за матушку правду на каторге в Нерчинских горах. Вернулся только после революции.

В казарме наступила тишина. Солдаты вытягивали шеи, чтобы хорошенько разглядеть говорившего.

— Я и родился в Забайкалье, — продолжал Володя, — у самого озера Байкал, в Баргузине, куда мой отец, учитель, был сослан по царскому повелению.

Солдаты слушали затаив дыхание.

— А некоторые из вас, кажется, думают, что мы к вам пожаловали прямо от Вильгельма… немецкие шпионы. Эх, товарищи, обидно нам слышать это от вас! Когда буржуи это говорят, это понятно. А от вас — обидно. Может быть, среди вас есть мои земляки, забайкальцы…

— Есть, — раздался одинокий голос.

— Ну вот, я так и знал.

Поискав глазами земляка, Володя продолжал:

— Моего товарища, — он кивнул на Виктора, — тоже с семнадцати лет начали таскать по тюрьмам, усылать туда, куда Макар телят не гоняет. Революция освободила его из Александровской пересыльной тюрьмы. Теперь он приехал к себе на родину, в город Владивосток.

— Я знаю его! — вдруг среди напряженной тишины пробасил кто-то в самой гуще солдат.

Виктор встрепенулся, пробежал глазами по лицам солдат, но не нашел того, кому принадлежал такой знакомый басовитый голос.

— Ну вот, — обрадованно сказал Володя, — даже знакомые есть… А вы говорите — немецкие шпионы. Наклеветали вам, товарищи, обманывают вас. Рискуя жизнью, не щадя себя, мы вместе со всем русским народом боролись против помещиков и капиталистов, против векового рабства, в котором находилась Россия, против войны, которую вели и ведут капиталисты России, Англии, Франции, Америки…

Что-то едва уловимое, чего нельзя определить словом, как дуновение свежего ветра, пронеслось по казарме. Виктор Заречный увидел, как тепло стали светиться глаза солдат, стоявших вблизи от помоста.

«Нашел Володя дорожку к солдатскому сердцу», — подумал он.

— Так вот, товарищи, — продолжал Володя, — Исполком Совета командировал нас, чтобы сообщить вам тревожную весть, полученную вчера ночью из Петрограда..

Солдаты насторожились.

— Генерал Корнилов поднял контрреволюционный мятеж против рабочих и крестьян России…

Тихо стало в казарме.

— Он снял войско с фронта и двинул на Петроград…

Все замерло в тишине.

— Он идет, чтобы свергнуть Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и снова посадить царя на трон.

Ропот пробежал по казарме.

— Он и Временное правительство хочет сбросить…

— Откуда у вас такие сведения? — спросил негромко один из офицеров.

— Получена телеграмма, подписанная Керенским, — ответил Володя. — Вот она, — Володя показал напечатанную на машинке копию телеграммы.

Поручик Абрамов взял телеграмму, прочитал и положил на стол.

— Рабочие и солдаты Петрограда, — торжественно произнес Володя, — встали на защиту революции. Владивостокский Совет призывает вас, товарищи, поддержать питерских рабочих и солдат…

Гул одобрения прошел по казарме.

— Долой Корнилова! — воскликнул Володя.

Тут уж поднялась настоящая буря. Один за другим подходили к столу солдаты, и от генерала Корнилова только «перья летели».

Агарев, покрутив моржовый ус — такая у него была манера, когда он произносил речи, — стал говорить о единении всех революционных сил для отпора Корнилову, но, сев на своего конька, он заговорил о солидарности демократии Америки, Франции, Англии с российской революционной демократией в борьбе против Германии, против кайзера, о доведении войны до победы, до уничтожения германского империализма.

Слова его были не те, какие нужны были. О другом думали в этот момент солдаты. Взволнованные сообщением большевиков, они думали о своем доме, о России-матушке, которую снова хотят поработить генералы.

Виктор уловил это настроение солдат и попросил слова.

— Время ли говорить о войне с Германией, когда у нас своя, внутренняя война начинается? — полилась его простая и ясная речь. — Надо все наши силы сосредоточить на борьбе с генералом Корниловым, с контрреволюцией, отстоять свободу, отвоевать у помещиков землю. Вот о чем надо думать, а не о том, чтобы защищать интересы русских капиталистов и помещиков.

— Правильно! Верно! — понеслись возгласы со всех сторон.

— Еще я хотел сказать о Ленине, — продолжал Виктор. — Я видел Ленина в Петрограде в апреле месяце.

Солдаты притихли.

— Рабочие носили его на руках, как верного своего вождя. Мой товарищ, — Виктор сделал движение в сторону Володи, — говорил, что он пятнадцать лет состоит в партии. Это верно, я его знаю вот уже десять лет. А Ленин создавал эту партию. Мы тогда были еще малыми ребятами. Ленину сейчас около пятидесяти лет. Революционером он стал семнадцати лет, когда царское правительство казнило его старшего брата Александра за участие в подготовке покушения на жизнь царя Александра Третьего.

Изумленно смотрели солдаты на Виктора Заречного.

— Ленин немало посидел при царе в тюрьме, был в ссылке. Всю свою жизнь он боролся за трудовой народ, против царя, капиталистов и помещиков. Вам говорят, что он германский шпион. Ложь это! Он против войны, против того, чтобы понапрасну лилась народная кровь. Те, кому нужна война, кому не жаль народной крови, те и называют его шпионом.

Большинство солдат раньше и не слыхало имени Ленина.

— Вот он, оказывается, какой человек, — шептались солдаты. — И брата-то его казнил царь…

Успех короткой речи Виктора Заречного был необычайный. Отдельные протестующие выкрики потонули в гуле одобрений.

Это была первая победа большевиков в эсеровском гнезде, как в Совете называли Русский остров. Поручику Абрамову успех этот был не по душе: в столь тревожные дни инициатива исходила от большевиков, да и вообще ясно было, что теперь труднее будет порочить их.

— Может быть, есть желающие высказаться? — спросил Абрамов.

— Есть! — раздался все тот же очень знакомый Виктору бас.

К помосту подошел артиллерист лет сорока, с темной бородой.

«Вот так встреча!» — мысленно воскликнул Виктор.

Поднявшись на помост, солдат протянул Виктору руку.

— Здравствуйте! — сказал он басовитым голосом.

— Товарищ Гвоздев!

Это был канонир Васильевской батареи Семен Гвоздев.

Солдаты с любопытством смотрели на Виктора и на бородатого артиллериста, пожимавших друг другу руки.

Минуту длилась эта сцена.

— Прошу вас, говорите, — оборвал ее председатель.

Семен Гвоздев рассказал, как в прошлом году Виктор Заречный приезжал на Русский остров, привозил нелегальную литературу и прятал ее в потайном месте, в скале, а он, Семен Гвоздев, брал ее и распространял среди солдат.

— Это наш человек, — закончил свою речь Гвоздев. — Они все наши, большевики, самые настоящие борцы за народ. «Шпионы!» — иронически пробасил он. — Смешно даже слушать! — И он сошел с помоста.

Гвоздев окончательно рассеял недоверие солдат.

Митинг был окончен. Стали расходиться. К Виктору Заречному подошел Семен Гвоздев.

— А я сразу узнал вас, — сказал он.

— Очень рад видеть вас, — взволнованно отозвался Виктор. — Вот при каких обстоятельствах встретились!

Их окружила группа солдат.

— Да, как-то и не верится, — басил канонир, — что было тогда — как вы в скале прятали литературу — и что теперь. Какие открытые речи!

Группа солдат вокруг Виктора, Володи и Семена Гвоздева росла. Начался второй, только более задушевный, митинг.

— Мне хочется повидать смотрителя маяков Дубравина, — сказал Виктор, когда они вышли из казармы. — Пройдемся. Погода превосходная. Там сядем на катер.

— Пойдем. Я с удовольствием пройдусь, — согласился Володя.

От бухты Новик шла прекрасная дорога. Друзья и не заметили, как прошагали несколько верст.

— Вот и маяки, — сказал Виктор, когда сквозь деревья показались две белые пирамиды с балкончиками. — Видишь между маяками домик? Там и живет Дубравин.

Скоро они вошли в палисадник перед домом смотрителя. В настежь открытой одностворчатой двери появился сам Дубравин с той же рыжей бородой и густой черной шевелюрой. Он вгляделся в Виктора Заречного.

— Батюшки!

— Максим Андреевич!

— Какими судьбами?

— Пришел навестить.

— Спасибо за память.

— Познакомьтесь. Мой товарищ.

— Здравствуйте. Проходите в хату.

— Спасибо, — отвечал Виктор. — Посидим здесь, в палисаднике. Погода чудесная.

— Ну, как угодно.

Гости присели у деревянного столика на одной толстой ножке, вкопанной в землю.

— С революцией вас, Максим Андреевич, — говорил Виктор. — В прошлом году при царе виделись, а теперь вот…

— Да! Перемена произошла необыкновенная. Это ваши прокламации помогли, — шутя сказал Дубравин.

Виктор засмеялся в ответ.

— А где же наша сообщница? — спросил он.

— Галя-то? На рыбалке.

— Все ловит?

— Такой же рыболов, как и была.

— А я с канониром Гвоздевым встретился, — сказал Виктор. — Мы на митинге в Третьем полку были, Гвоздев туда как раз к товарищам пришел.

— Прошлой осенью мы с ним все ожидали вас, гадали: что, думаем, с вами приключилось?

— А со мной и в самом деле приключилось.

— Ну, мы так и решили… Перемены-то какие, а!

— Да, перемены большие.

— А вот и рыболов, — сказал Дубравин.

К дому шла Галя со связкой рыбы в руке.

— Как она за этот год выросла! — заметил Виктор.

— Растет! — глаза у Дубравина весело поблескивали.

Увидев Виктора, Галя вся зарделась.

— Вспомнила? — спросил отец, когда она вошла в калитку.

— Вспомнила, — смущенно ответила Галя и протянула Виктору руку.

— Здравствуй, здравствуй! Все ершей ловишь? Помнишь, как мы с тобой ловили?

— Помню.

— Как-нибудь приеду, опять половим.

— А сегодня вы у нас не останетесь?

— Нет, мы сегодня уедем.

— А то оставайтесь, — предложил Дубравин. — Жена со старшей дочерью в городе заночуют. Места много. Завтра утречком с первым рейсом и поедете.

— Спасибо. Никак не можем. Нас сегодня ждут в Совете. Время тревожное.

— Слыхал я. Приехал тут один из города, рассказывал.

Совсем осмелев, Галя обратилась к Виктору:

— А вы хотели мне про Минера рассказать. Помните?

— Да, да, — вспомнил Виктор.

— Да и о себе расскажете, — все еще уговаривал Дубравин Виктора остаться.

— Никак не можем. А до прихода катера много времени?

— Не меньше часа. Я сейчас насчет чая похлопочу, а Галя ершей зажарит. Бьюсь об заклад, с того раза вы не ели ершей.

— Не ел, — смеясь, ответил Виктор. — Но как-нибудь в другой раз. А сейчас нельзя ли, чтобы Галя провела нас на маяк? Товарищу интересно посмотреть.

— Да, я хотел бы посмотреть, — сказал Володя.

— Пожалуйста… Галя, проводи. А я насчет чая…

Галя отнесла ершей в дом и повела гостей на один из маяков, стоявших рядом. Глазенки у нее радостно блестели.

— Это ведь старый подпольщик, — говорил Виктор Володе.

— Вот как?

— Да, помогала царя свергнуть с престола.

Галя хихикнула.

— Да, да, не смейся. Ты — старый революционер.

Галя и вовсе рассмеялась.

— Папа тебе рассказывал, для чего нам нужен был канонир Гвоздев?

— Рассказывал.

— Значит, знаешь, что участвовала с нами в подпольных делах?

— Знаю.

Они подошли к маяку, вошли в него, поднялись по внутренней лестнице и вышли на балкон. Хотя маяк и не был высок, все же вид с него открывался более широкий, чем с берега.

— Прекрасный вид! — заметил Володя.

Они стояли, опершись о перила балкона, и любовались девственными берегами полуострова Муравьева-Амурского.

— Вон Токаревский маяк, — объясняла Галя, — а это бухта Диомид…

— Я знаю, Галя, все эти места я знаю, — сказал Володя.

— Расскажите же про минера, — попросила Галя Виктора.

— Один из минеров, — рассказывал Виктор, — звали его Кирилл Кудрявцев, говорил мне, что после подавления восстания — это было в тысяча девятьсот седьмом году — он забежал в сторожку на Голдобинском колоколе. Папа спрятал его на сеновале. Помнишь, папа рассказывал? Потом его привели ко мне…

Виктор рассказал о дальнейшей судьбе Кирилла Кудрявцева, о тех документах, которые он обнаружил в архиве штаба крепости, привел почти дословно письмо Кудрявцева к его родным.

Галя слушала и с тревогой смотрела на бухту Диомид, где десять лет назад происходили события, о которых сейчас шла речь.

— Ну вот, а теперь все это кончилось, — сказал Виктор. — Теперь революция. Царя нет. Будет совсем другая жизнь.

Пришел на маяк и Дубравин.

— А где вы были? — допытывалась Галя у Виктора.

Пришлось Виктору рассказать о себе, о своих злоключениях. Галя выслушала его рассказ с величайшим вниманием. Виктор ей показался совершенно необыкновенным человеком, каких она никогда не встречала.

— Когда мы ловили ершей, — сказала она, — я не думала, что вы такой…

— Какой?

— Такой… повторила Галя. Виктор понял, что она хотела сказать.

— Когда-нибудь, может быть, я пришлю тебе книгу о революции. В этой книге будет рассказано и о тебе, о том, как ты бегала на Васильевскую батарею, к канониру Гвоздеву.

Галя удивленно уставилась на Виктора большими глазами, в коричневых зрачках которых он увидел свое отражение.

— Ну, пойдемте чай пить, — сказал Максим Андреевич.

Через час к пристани подошел «Инженер».

ИМЕНЕМ СОВЕТА

В Совете стоял гул. Вооруженные люди толпились в коридорах и комнатах. Казалось, готовился военный поход. Красногвардейцы с красными ленточками на шапках стучали прикладами винтовок о паркетные полы бывшего дома военного губернатора. Среди них то показывались, то исчезали с озабоченными лицами члены Исполкома.

— Где же Чудаков? — спрашивал Костя Суханов, ища глазами Степана. — Куда он пропал?

Степан Чудаков сидел с девушкой на бревнах на краю Линейной слободки. Это была та девушка, которую сторож Солдатского дома Огурцов называл «кудрявой».

По небу тихо плыли прозрачные, слоисто-перистые облака. Луна с отломленным краем тонула в молочной пелене. Вокруг нее ясно обозначился круг. Все это говорило о том, что погода переменится. И в самом деле — с утра и весь день погода была превосходная, а сейчас стало накрапывать.

Поднявшись с бревен, Чудаков снял с себя шинель, накинул ее на «кудрявую» и снова сел.

— Вы намокнете, — сказала она. — Накройтесь и вы.

Степан залез под шинель. Так они, прижавшись друг к другу, сидели под шинелью и смотрели на темный залив.

«Сейчас я ей скажу, — подумал Степан. — Момент подходящий. Скажу все».

«Кудрявая» чувствовала, что приблизился час, когда Степан откроет ей свое сердце. Она знала, что он должен сказать.

Степан волновался.

«Да полно, — думал он, — не будет ли это смешно: мне, большевику, объясняться в любви… да еще в такое время, когда контрреволюция подняла голову?»

На кладбищенской церкви колокол медленно стал бить часы:

Бам, бам, бам…

Степан насчитал десять.

«Черт возьми, — подумал он, — скоро уж надо идти в Совет… на операцию, дьявол ее подери… Скажу ей сейчас».

«Кудрявая» плотнее прижалась к нему.

— Генерал Корнилов поднял мятеж, двигает войска на Петроград, — сказал он.

— Знаю, — ответила она грудным голосом.

— Буржуазия начинает гражданскую войну.

— Ясно, — опять отозвалась она.

Они помолчали. Дождь стал накрапывать сильнее.

«Черт его подери», — подумал Степан.

— Дождь пошел, — сказал он.

— Уже давно идет, — сказала она.

— Ну, он только моросил, а теперь пошел.

Бревна уже блестели от дождя и были скользкие.

Они опять помолчали.

— Мне надо к одиннадцати в Совет, — сказал Степан.

— Уже одиннадцатый час. Опоздаете.

— Не опоздаю.

— А почему так поздно?

— Потом скажу.

Вдруг она выпорхнула из-под шинели.

— Идите-ка вы лучше в Совет, — сказала она укоризненным тоном и побежала к дому, где жила.

Степан сошел в бревен, всунул руки в Шинель. Стоял, смотрел, как сверкали ноги «кудрявой», обутые в белые туфли.

Всю дорогу до бывшего губернаторского особняка, где теперь помещался Исполком Совета, он ругал себя:

«Болван… Дурак набитый… Готов земной шар зажечь мировой революцией, а тут…»

— Вот он! — раздался голос Кости Суханова, увидавшего Степана Чудакова. — Где ты запропал?.. Тебе даем полковника Савченко. Произведи обыск и арестуй его.

Полковник Савченко, офицер штаба крепости, по сведениям, полученным в Совете, был участником контрреволюционного заговора. Чудаков знал его.

«Гидра», — подумал он, вспомнив, как в 1915 году, во время волнений ополченцев на Первой речке, Савченко вызвал роту солдат и приказал стрелять, а потом в награду собственноручно поднес стрелявшим по чарке водки.

Это был уже второй заговор в городе.

Подумав, Степан Чудаков сказал:

— А не будет, как с генералом Сагатовский: арестовали, а потом выпустили?

— Тогда и теперь — большая разница, — ответил Костя.

В одной из комнат Совета толпились красногвардейцы, среди них несколько чехов и словаков, бывших военнопленных, приехавших из Никольск-Уссурийского лагеря (охранявшие лагерь солдаты разъехались по домам, разошлись и пленные — кто куда).

— Вот ваш командир, — сказал Костя, обращаясь к солдатам, и указал на Степана Чудакова.

Прикуривавший от спички козью ножку красногвардеец — это был уже пожилой человек, — неловко наклонясь (винтовка у него была на ремне за спиной), ударил Степана дулом в лоб, над самым глазом. Искры посыпались из глаз Степана. Костя бросился к нему.

— Ах ты! — вскрикнул он, и лицо его исказилось от боли, будто не Степан, а он сам получил удар дулом винтовки.

— Ничего, ничего, товарищ Суханов, — говорил Степан, потирая лоб.

— Надо бы медный пятак приложить, — сказал Костя.

— Ничего, ничего! — утешал Степан Чудаков Костю. Этот человек все больше и больше очаровывал Степана своей человечностью, которая проявлялась у него даже в такие тревожные минуты, какими были минуты этой ночи.

С кровоподтеком над глазом Чудаков повел свой отряд на «операцию».

Полковник Савченко занимал большую квартиру во втором этаже каменного дома, наискосок от губернаторского особняка.

Было ровно двенадцать часов, когда Степан позвонил в квартиру Савченко. Трое из отряда заняли площадку на черной лестнице.

Степан ждал, пока откроется дверь, и, к его удивлению, сердце у него учащенно билось. Что это? Волнение? Да, Степан Чудаков волновался. Не думал он, конечно, что может открыться дверь и из квартиры начнется пальба. Что-то другое волновало его. Он впервые шел на обыск.

«Но во имя революции королям отрубали головы..» — думал он.

На первый звонок никто не откликнулся. Степан позвонил второй раз, более продолжительно.

— Кто там? — послышался явно взволнованный женский голос.

— Откройте.

— Кто? — снова спросил взволнованный голос.

— Откройте! — повторил Степан.

— Да кто вы такой? — с большим волнением спросила стоявшая за дверью женщина.

— Именем Совета рабочих и солдатских депутатов, — торжественно провозгласил Степан Чудаков, — предлагаю вам открыть дверь.

Фраза эта сорвалась с его языка неожиданно для него самого, она прозвучала так торжественно, что красногвардейцы подтянулись, почувствовав всю важность предстоящего им дела.

За дверью все смолкло. Степан нажал кнопку электрического звонка и не отпускал ее до тех пор, пока не открылась дверь.

Перед ним стояла высокая, полная дама лет пятидесяти, в капоте. Густая копна волос на голове у нее была заключена в черную сетку. Видно было, что усилием воли она старалась сохранить спокойствие.

Степан вошел в переднюю, за ним вошли восемь красногвардейцев с винтовками в руках. Трое остались на площадке лестницы.

— Полковник Савченко дома? — спросил Степан, вынимая из кармана предписание Совета об обыске.

— Его нет дома, — ответила дама.

— Вы жена его?

— Да.

— В квартире больше никого нет?

— Дочери есть.

Степан расставил красногвардейцев у дверей комнат, а также в кухне, где в страхе сидела на своей постели молодая солдатка, прислуга полковника (красногвардеец, подмигнув ей, живо успокоил ее), затем он хотел открыть дверь в ванную комнату, но она оказалась запертой. Степан взглянул на даму — та побледнела.

«Может быть, откроется дверь — и оттуда бах-бах!» — подумал Степан.

Он резко постучал в дверь. Слышно было, как крючок соскочил с петли. Выстрела не последовало. Степан открыл дверь. В мраморной ванне, наполненной зеленоватой водой, лежал человек с большим, дряблым, белым животом. Лицо его было в бороде с проседью, грудь, руки и ноги — в волосах. На носу — на это Степан обратил особое внимание — пенсне в золотой оправе. Седые волосы на голове у человека были сухие. И это заметил Степан.

Чудаков знал полковника Савченко, видел его всегда в военной форме, в золотых погонах с двумя просветами. Сейчас полковник был голый, лежал в воде, казался жалким стариком.

«Вот она, гидра контрреволюции, — подумал Степан, — живая и голая, плавает в воде».

Полковник Савченко вопросительно и, казалось, с недоумением смотрел на солдата, вошедшего к нему в ванную.

Степан хотел было показать «гидре» предписание Совета, но подумал: «Глупо показывать голому».

— Муж болен, — сказала жена Савченко. — Очень болен. Сейчас уложу его в постель.

— Болен? — раздумчиво проговорил Степан.

— Да, да, очень болен.

«Гидра» молчала.

— Стой здесь, — приказал Степан красногвардейцу, стоявшему у дверей ванны. — Я сейчас. Стойте на местах, — сказал он другим часовым и бросился вон из квартиры.

— Полковник Савченко болен, принимает ванну, — выпалил Степан, вбежав в кабинет Кости, где находилось несколько членов Исполкома, руководивших арестом заговорщиков. — Как быть?

Виктор Заречный посмотрел на Степана с недоумением, Костя не мог сдержать смеха, а у члена Исполкома, комиссара телеграфа, бывшего политического каторжанина Дмитрия Мельникова, в глазах вспыхнул такой гнев, что Степан оторопел.

— Дурак! — крикнул Мельников. — У них сформирована офицерская дружина человек в семьдесят, а ты — «болен»! В тюрьму его!

Степан выбежал из комнаты.

«Вон ты какой! — подумал он о Мельникове, который в минуты дружеской беседы был таким кротким, умел так тепло говорить и совсем по-детски улыбаться. — А ты, — подумал он о себе, — березовый пень! Вот кто ты есть!»

Полковник Савченко все еще «купался», когда Степан вернулся, весь в поту. Теперь белое тело Савченко, согретое горячей водой, было розово-красное. Он разомлел от долгого купания — жена все время подливала ему из крана горячей воды.

Степан приказал полковнику:

— Одевайтесь!

Савченко вылез из ванны. Капли воды стекали с его волосатого тела.

Степан вышел из ванной комнаты.

Полковник обтер свое одряхлевшее тело мохнатым полотенцем, сел на стул, надел рубашку и кальсоны и снял с вешалки малиновый халат.

Когда он вышел из ванной, Степан предъявил ему предписание Совета. Прочитав написанную на машинке бумажку, Савченко побледнел.

— Ну, обыск я допускаю, — сказал он взволнованно, — но почему арест?.. Обыскивайте, пожалуйста. Но… почему арест? Я протестую.

— Сейчас не время обсуждать распоряжение Совета. Протестовать будете завтра.

— Я подчиняюсь силе, — не знал, что ответить, полковник.

Начался обыск.

Одна из комнат была в беспорядке заставлена мебелью, будто хозяева собирались к отъезду; мебель была в пыли, видно было, что к ней уже давно не прикасались.

— А это комната нашего сына, — говорила жена Савченко, когда перешли в другую комнату. — Погиб на германском фронте. Единственный сын… — у нее задрожали губы.

Степан думал, что в такой большой квартире можно спрятать вооружение для целого батальона, но нигде ничего не находил.

— Это наша спальня, — сказала жена Савченко и первая вошла в комнату, слабо освещенную китайским фонарем, висевшим под потолком.

Степан стал обыскивать спальню. В комоде он нашел пачку писем, перевязанных розовой ленточкой.

— Это, пожалуйста, не трогайте, — решительно сказала жена Савченко и протянула руку к письмам. — Это я мужу писала, когда в Порт-Артуре сестрой милосердия работала, из-под вас, больных и раненых солдатиков, судна выносила. — В голосе ее прозвучала горечь, были и упрек и гнев человека, оскорбленного «грубым» прикосновением солдатских рук к самому ее святая святых.

Степан не тронул писем, заметив на голубом конверте адрес: «Поручику Савченко» и почтовый штемпель 1904 года.

И в спальне Степан не обнаружил оружия. Он перешел в комнату одной из взрослых дочерей полковника. Дочь, красивая, лет шестнадцати, блондинка в длинном, скрывавшем ее ноги розовом капоте, сидела у трюмо на мягком стуле с подлокотниками и большими, испуганными глазами, как дикая коза, смотрела на входившего к ней «страшного» солдата. Ровная, будто сделанная по ниточке, белая полоска пробора делила на две части ее льняные девичьи волосы. Она была прекрасна. Степан видел такую девушку на картинке в каком-то журнале. Девушка сидела на берегу пруда. Под картинкой стояла надпись: «Сказка». Степан вспомнил «кудрявую».

«Спит, наверное», — подумал он и начал обыскивать комнату девушки, которая действительно была красива, как бывают красивы только в сказке.

«Смешно, чтобы здесь, в этом будуарчике, — подумал Степан Чудаков, — хранились винтовки или какие-нибудь другие «вещественные доказательства» преступной деятельности папаши этой очаровательной полу-женщины».

Однако он обыскивал комнату самым тщательным образом.

«Может быть, как раз здесь-то и хранится что-нибудь такое…» — решил Степан.

Под кроватью стоял синий эмалированный ночной горшок с крышкой.

«Горшок, — подумал Степан. — А не бросили ли они какие-нибудь компрометирующие документы в горшок? — раздумывал он, перетряхивая постель. — Не посмотреть ли?.. Неудобно, черт его подери! А вдруг там ничего нет… Ведь конфуз будет. Стыдно перед «сказкой». — Степан опять вспомнил «кудрявую». — Эх ты, социалистический жандарм!»

Жена Савченко подошла к дочери и погладила ее по голове. Дочь взяла руку матери и поцеловала. Степан в этот момент посмотрел на девушку и встретил устремленный на него взгляд, каким еще никто и никогда не смотрел на Степана.

«Черт с ним, с горшком, — подумал Чудаков, — не буду смотреть».

Степан обыскал все комнаты и ничего не обнаружил.

«Тонко работают», — подумал он.

Чудаков велел полковнику одеться и взять с собой необходимые вещи.

Так в ту ночь были обезврежены, как думали в Исполкоме, все, кто был замешан в заговоре.

ВОСЕМНАДЦАТОЕ НОЯБРЯ 1917 ГОДА

Уходили последние осенние дни. Иволга улетела на Мадагаскар, амурский копчик, покинув родные края, летел где-нибудь над Индийским океаном, торопясь в знойную Африку. В лесу чернели грозди винограда, желтели плоды актинидии. Тихий океан невозмутимо плескался у берегов Приморья. О корниловском мятеже, приведшем в движение на западе страны десятки тысяч людей, говорили лишь висевшие на заборах листки воззваний Объединенного Исполкома Совета. Вскоре и они исчезли. Приморский комиссар Временного правительства заклеил их приказом Керенского о роспуске организаций, возникших в дни мятежа.

Но вот приморский «сейсмограф» принял известие о восстании петроградского пролетариата. Из уст в уста передавалось, что Керенский в Петрограде вешает большевиков. Такая телеграмма будто бы была принята Центральным телеграфом. Верно ли это, никто проверить не мог — здание телеграфа на Китайской улице находилось в руках комиссара Временного правительства.

Зрительный зал Народного дома не знал такой глубокой, такой тяжкой тишины.

— Пролетариат России взошел на свою историческую Голгофу, — глухим голосом говорил стоявший на сцене, за трибуной, докладчик Исполкома, бледный, с трясущимися длинными кистями рук человек, с большим белым лбом и светлыми волосами, зачесанными к затылку.

Из-за стола президиума в зал поверх очков в металлической оправе смотрел председатель собрания Новицкий. Он сегодня, — впрочем, как и всегда, — злобно взъерошен: каждый волос на его голове торчал не как-нибудь, а именно со злобой, протестующе.

Рядом с ним восседал его соратник, товарищ председателя собрания Агарев, городской голова.

— Сегодня в президиуме меньшевистский букет, — прошептал Виктор Заречный на ухо Косте Суханову.

Они сидели в третьем ряду партера, у окна.

— Да, ничего хорошего ждать нельзя, — ответил Костя.

— По отрывочным сведениям, — продолжал докладчик, — трудно установить, что творится в Петрограде. Но, по-видимому, Петроград разделяет участь Парижской коммуны. Народ в лице войск сам принял участие в умерщвлении революции, как та старушка, которая принесла дрова на костер Яна Гуса.

Зал напряженно молчал.

— В настоящий момент не время сводить фракционные счеты. Если рабочие, матросы и солдаты Петрограда будут раздавлены, то погибнет Петроградский Совет, а вместе с ним и другие.

Зал одобрительно прогудел.

Докладчик приблизил к очкам бумажку.

— Я предлагаю воздержаться от оценки петроградских событий до получения более точных сведений из Петрограда.

Тут весь переполненный зал пришел в движение.

Одни кричали:

— Правильно!

Другие возмущенно потрясали кулаками:

— Надо поддержать петроградских рабочих!

Со стула в партере вскочил лидер правых эсеров Выхристов. Он сорвал с носа пенсне и яростно завопил:

— Восстание в настоящее время — авантюра!.. Мы уйдем из Совета, если будет принята резолюция о поддержке петроградского восстания!

— И мы уйдем! — вытирая платком вспотевшую лысину, прокричал Агарев.

— Подлецы! — раздалось по их адресу. — Предатели!

— Иностранные консулы, — прокричал Выхристов, — заявили, что они вооруженной силой поддержат власть Керенского!

— Пугаете, негодяи! — кричали с балкона.

У бокового прохода, прижатый к стене, стоял Степан Чудаков. При первых же словах докладчика Степан послал записку в президиум, и едва докладчик закончил свою речь, как он взбежал по мостику на сцену. На нем были защитного цвета гимнастерка, черные суконные штаны, заправленные в солдатские сапоги.

Подойдя к трибуне, сделанной наподобие аналоя, — и выкрашена трибуна была в черное, как красят аналой, — Степан Чудаков злобно посмотрел на докладчика, усевшегося в президиуме, потом перевел свой взгляд на людей, битком заполнивших зал, и, кивнув в сторону президиума, с презрением сказал:

— Что это нам тут «воздержание» проповедуют? — Он стукнул кулаком по «аналою» так, что в передних рядах партера вздрогнули.

— Не стучите! — крикнул кто-то.

— Черт! — проворчал другой.

Степан Чудаков обвел взглядом депутатов Совета — их было человек четыреста — и зрителей, забивших все ходы и выходы, заполнивших до отказа балкон.

— «Вожди» изменяют, — сказал он, — а мы на что? — Он сжал руку в кулак. — На что народ? Я пришел сюда прямо с митинга, из пятой роты Четвертого артиллерийского полка. Солдаты заявляют, что с оружием в руках выступят за петроградских рабочих. Вы хотите, — Степан повернул голову в сторону президиума, — чтобы я пошел к солдатам и сказал: «Просят с этим делом подождать»? Так, что ли?

Его глаза встретились с веселым взглядом Виктора Заречного. Довольный выступлением Степана, Виктор одобрительно кивнул головой.

— Аналогия-то у докладчика какая, — говорил Степан Чудаков. — Пролетариат взошел на Голгофу! Не историческая какая-нибудь аналогия, а мифологическая, из легенды о Христе. — Он сдвинул брови, подобрал губы в трубочку, гнев и презрение с новой силой изобразились на его лице. — Не выжидать, когда телеграф принесет нам известие о свержении буржуазии, а с оружием в руках поддержать пролетариат Петрограда!

Один за другим к трибуне подходили ораторы, и речи большевиков, меньшевиков, эсеров, анархистов лились, как раскаленная лава, приводя одних в негодование, других — в трепет, третьих — в восторг.

Наконец поднялся со своего стула Новицкий, в руках у него бумажка с резолюцией.

— «Выступление петроградского пролетариата, — читал он, как псаломщик, — является результатом той политической комбинации, которая создалась на демократическом совещании…»

— Не результат «комбинации», — крикнул с места Виктор Заречный, — а логический ход истории!

Шум и реплики заглушали голос Новицкого, он надрывался:

— «…для спасения революции… образование однородной власти… немедленного созыва Учредительного собрания…»

С трудом Новицкий дочитал резолюцию.

— Иди, Симаков, — сказали одновременно Виктор и Костя, обращаясь к рабочему, сидевшему впереди них.

Симаков взошел по лесенке, встал спиной к президиуму.

— У меня поправка! — Он достал из кармана брюк платок, вытер лоб и стал читать: — «Совет шлет свой горячий привет петроградскому пролетариату и солдатам, самоотверженно выступившим на борьбу против объединенной контрреволюционной буржуазии, возглавляемой временным самодержцем Керенским…»

Зал взорвался от аплодисментов; казалось, рухнул потолок. Из-за стола президиума поверх очков удивленно смотрел председатель собрания Новицкий; он пожимал плечами…

События нарастали. Народ творил свою историю. Великий лозунг социалистической революции, в котором воплотилась извечная мечта русского народа о правде и справедливости, летел во все концы великой страны, будоража и поднимая людей всех языков и вероисповеданий. Достиг он и берегов Тихого океана.

Восемнадцатого ноября 1917 года к высившемуся на горе кирпичному зданию Народного дома, где снова заседал Владивостокский Совет, густыми колоннами шел простой народ. Это были грузчики Эгершельда, рабочие военного порта и железнодорожных мастерских, вооруженные матросы, солдаты. На красных транспарантах, колыхавшихся над головами людей, четкими белыми буквами была выражена воля народа:

«Да здравствует социалистическая революция!»

Окружив Народный дом, люди ждали, что скажет пленум Совета.

На каменных ступенях появился Виктор Заречный. В его взгляде был неизъяснимый восторг. Стараясь, чтобы его слышал весь народ, стоявший вокруг по косогору, он выкрикивал:

— В Петрограде установлена власть Совета Народных Комиссаров во главе с Лениным! Владивостокский Совет признал советскую власть…

Он не досказал. Слова его потонули в восторженном гуле многих тысяч голосов. Крики неслись над головами людей, замирали и с новой силой катились от задних рядов к ступеням Народного дома, будто по морю шел тайфун, поднимавший высокие волны; казалось, будто волны, яростно набегая на берег, приводили в движение серые, обточенные, как шары, камни и камни, ударяясь друг о друга, рокотали, сотрясая воздух.