Венецианская маска

Глава XV. АЛЬТЕРНАТИВА

Марк-Антуан заполнил свой долгий вынужденный досуг развлечениями, которые царили в Венеции даже в те дни. Его видели в театрах и казино, частенько в сопровождении Вендрамина, который по-прежнему брал у него взаймы крупные суммы, когда он появлялся в его поле зрения.

Он был источником определенного беспокойства для Вендрамина, который не мог избавиться от ощущения, что между Марком-Антуаном и Изоттой существовало некое взаимопонимание. Марк-Антуан с чрезмерным постоянством бывал в доме Пиццамано, чтобы покой был на душе у Вендрамина, ничего не знавшего о его политической деятельности. Марк-Антуан непременно участвовал в поездках по воде на Маламокко и в редких к Доменико в форм Сан-Андреа. А как-то в сентябре, когда несколько английских военных кораблей стояли на рейде порта Лидо, Марк-Антуан взял Изоту и ее мать с собой навестить капитана, который, оказывается, был его другом.

Кроме того, он часто встречался Вендрамину в апартаментах виконтессы де Сол в доме Гаццолы. Это тоже становилось тревожным уже потому, что Марк-Антуан, полностью осведомленный теперь о связи Вендрамина с виконтессой, мог быть заинтересован в том, чтобы рассказать это Изотте. У Вендрамина было достаточно оснований опасаться его влияния на намерение венецианской девушки из патрицианской семьи, которая была столь уединенной и столь оберегаемой ее близкими от сведений о грязных сторонах этого мира.

Он очень тщательно рассчитывал свои карты в отношениях с Изоттой. Он поддерживал вид строгости и воздержанности, чтобы соответствовать понятиям ее девичьей души. Он старался, чтобы Пиццамано никогда не слышали даже имени виконтессы де Сол — понятно, насколько различались общественные миры, в которых они обитали. Общество Изотты было весьма ограниченным, и она не знала изнанку казино. Впрочем, как и ее родители и Доменико, который вот уже несколько месяцев отсутствовал по долгу службы.

Но страх того, что ему могут изменить с человеком, чье соперничество он ощущал так явственно, заставлял его предпринимать меры, чтобы довести дело до завершения.

С этими намерениями пришел он однажды в дом к Пиццамано. Портье сообщил ему, что его превосходительство граф наверху, а мадонна Изотта — в саду. Под влиянием естественного инстинкта влюбленный выбрал сад.

Там он нашел не только Изотту, но и прогуливающегося с ней Марка-Антуана.

Ревности свойственно находить себе подтверждение в каждом сопутствующем обстоятельстве. Небо было серым, осенний день пошел на убыль, и Вендрамину должно было показаться неестественным, что эти двое предпочли прогулку на воздухе; он должен был увидеть в этом очевидность непреодолимого желания уединиться вдвоем, избавиться от сковывающего надзора в стенах дома; забывая о том, что Марк-Антуан слыл старым знакомым семьи Пиццамано, он должен был увидеть в этом нарушение приличий.

В меньшей степени это могло поставить в затруднительное положение саму Изотту. Она вышла срезать несколько роз, которые задержались с цветением под прикрытием стены из высоких подрезанных самшитов. Марк-Антуан, заметив ее сверху, ускользнул, оставив графа и графиню за беседой с Доменико, которому выпало в тот день быть в отпуске.

Она приветствовала его взглядом столь робким, что, казалось, он был полон испуга. Они скованно поговорили о розах, о саде, о благоухании вербены, распустившейся повсюду, об угасшем лете и о прочих вещах, далеких от того, что было на душе у каждого. Держа букет белых и красных роз в руке, защищенной грубой перчаткой, она повернулась, чтобы вернуться в дом.

— Что за спешка, Изотта? — упрекнул он ее.

Она встретила его взгляд с той безмятежностью, в которой она была воспитана и которую она вновь обрела к этому времени.

— Это доброе намерение, Марк.

— Доброе? Сторониться меня? Когда мне редко, так чрезвычайно редко выпадает миг с вами?

— Сколько же нам еще беречь ненужную душевную боль? Видите! Вы вынуждаете меня произносить вещи, которые я никогда не сказала бы. Мы должны оставить это среди наших воспоминаний. Нет сил продолжать.

— Если бы у вас было хоть немного надежды, — вздохнул он.

— Чтобы увеличился мой, и без того предельный, страх? — улыбнулась она.

Он избрал новое направление.

— Как вы полагаете, почему я задерживаюсь в Венеции? В том деле, ради которого я сюда приехал, я сделал все, что мог. Собственно говоря, я ничего не достиг, да и достигать было нечего. У меня нет иллюзий на этот счет. Устоит Венеция или падет — сегодня уже зависит не от действий ее правительства, а от того, кто — французы или австрийцы — одолеют в борьбе. Поэтому мне кажется, что у Вендрамина мало оснований быть вознагражденным за службу, которую ему никогда не удастся исполнить.

Она с грустью покачала головой.

— Пустое, Марк. Он по-прежнему будет требовать выполнения обещания, не подлежащего отказу из соображений чести.

— Но обещание было сделкой. Я знаю, что и Доменико понимает это. Если Вендрамину не представится возможность выполнить свою часть, сделка разрушится. В конце концов, так это мне и представляется, и поэтому я остаюсь в Венеции и жду. Я сохраняю свои надежды. В последние дни вы такая бледная и поникшая, — его голос дрогнул от невыразимой нежности, охватившей его. — Еще не пришло время отчаяния, дорогая. Я искал случай сказать вам это — сказать вам, что я не бездействую, что я жду и наблюдаю. И это вызвано не только делом монархии, тайным агентом которой я являюсь.

Этот намек на действия остро взволновал ее. Ее рука неожиданно сжала его руку.

— Что вы делаете? Что вы можете сделать? Скажите мне. Уловил ли он в ее голосе трепет надежды, которая, по ее утверждению, умерла? Его рука ответила на ее пожатие.

— Я не могу сказать вам больше того, что уже сказано, дорогая. Но я горячо прошу вас не считать напрасной борьбу, которая еще не завершена.

В этот момент Вендрамин и наткнулся на них, такими их и застал: неотрывно смотрящими в глаза друг другу, сплетая руки, а холодную и величественную Изотту — вспыхнувшей в таком волнении, какого ему, несомненно, никогда не удавалось пробудить в ней.

Он сдержал свои эмоции. У него хватило здравого смысла понять, что здесь он не мог устроить скандал, как в салоне виконтессы. Изотта, перед которой он робел — и это придется терпеть, пока он не женится на ней, — не была человеком, по отношению к которому позволителен какой бы то ни было сарказм или косвенный намек. Поэтому он подавил гнев и страх и настроился по обыкновению доброжелательно.

— В саду хозяйничают осенние ветры! Разве это благоразумно? Нашему другу Марку это может не представлять опасности. Студеный климат его родной страны закалил его. Но для вас, моя дорогая Изотта! О чем думает ваша мать, что позволяет вам это?

Такими заботливыми упреками он поторопил их в дом: очень радостный внешне, но раздраженный в глубине души. А если беда, которой он опасался, уже случилась? А если этот подлый англичанин рассказал ей о его отношениях с француженкой? Его беспокойные глаза исподволь присматривались к ней, пока он говорил, и находили ее сверх обыкновения отчужденной и холодной.

Он принял решение. Должен быть положен конец этой неопределенности.

А поэтому он на сей раз дождался ухода Марка-Антуана и попросил графа побеседовать с ним наедине. Граф провел его в маленькую комнату, в которой он хранил свои архивы и текущие дела, и жестом пригласил с собою Доменико. Вендрамин предпочел бы остаться совершенно наедине с графом и напомнил ему, что просил именно об этом.

Но граф засмеялся:

— Что? И возложить на меня заботу повторять, что бы это ни было, для Доменико? Чепуха! У меня нет секретов от сына — ни семейных, ни политических. Пойдемте.

Закрыв дверь, отец и сын сели в этой слегка затхлой маленькой комнате: старший Пиццамано — сухопарый, властный, еще дружески настроенный; младший — очень элегантный в своем отлично сшитом мундире с желтыми кантами и плотным военным шарфом. Вид его был настороженный; он был полон того холодного достоинства, которое Вендрамину так неприятно напоминало сестру Доменико.

Несмотря на то, что Вендрамин обдумал начало, он чувствовал себя неловко.

Он взял предложенный стул и сел после приглашения графа. Но, едва начав говорить, он встал и продолжал, расхаживая по комнате, сосредоточив взгляд на рисунке паркетного пола.

Он упомянул о своем горячем патриотизме и, особенно, об энергии, проявленной им при борьбе за голоса упорствующих барнаботти, в результате чего теперь он поставил их под свой контроль и смог направить их в консервативное русло с тем замечательным эффектом, который проявился на последнем собрании Большого Совета, имевшем важное значение. Он поставил исключительно себе в заслугу, что его требования были приняты.

— Милый мой мальчик, — утешил его граф, ибо его утверждения становились абсурдными, — разве есть необходимость доказывать с таким пылом то, о чем мы уже знаем? Несомненно и то, что мы никогда не скупились на похвалы вашим усилиям или на восхищение вашим патриотическим настроем и мастерством.

— Нет! Не в этом моя жалоба, — сказал Вендрамин.

— Ах! У него жалоба…

Это было сдержанное восклицание Доменико. Граф взглядом остановил сына.

— Позвольте нам выслушать ее, Леонардо.

— Похвала и восхищение, милорд, — всего лишь слова. О, я не сомневаюсь в их искренности. Но слова — они остаются словами и не приносят пользы человеку. Вы хорошо знаете, что у меня есть определенные устремления, которые вы поддерживаете… Определенные очень дорогие мне надежды, на исполнение которых… словом, было бы слабым комплиментом, если бы я не был естественно нетерпеливым.

Граф, откинувшись в кресле, нога на ногу, любезно улыбнулся. Возможно, остановившись на этом, Вендрамин лучше бы послужил своим целям. Но ему надо было выговориться. Его недавние политические труды дали ему почувствовать свои риторические способности.

— Далее, — продолжил он, — я должен признать, что брак есть род контракта, в котором каждая сторона должна нечто предъявить. Как вам хорошо известно, милорд, я беден; так что я не могу предложить Изотте приличествующие дары. Но я, в конце концов, богат могуществом на службе своей страны; богат достаточно, чтобы быть достойным вашего расположения, и это вполне компенсирует то, чего недостает в другом отношении. Если бы не очевидность этого моего неявного богатства, предложенного в торжественном соглашении, у меня не возникло бы безрассудство… предстать перед вами с… с этой жалобой, — здесь он замялся, а затем продолжил решительно. — Но это подкреплено моими действиями, плоды которых уже возложены на алтарь нашей страны.

Он принял величественную позу, откинув светловолосую голову и прижав руку к сердцу.

Доменико кисло улыбнулся. Но граф остался милостив.

— Да, да. Вы проповедуете уже обращенным. Дальше!

Эта легкая капитуляция, казалось, вырвала почву из-под ног сэра Леонардо. Чтобы ощутить результат, ему необходимо было какое-то противодействие, которое он мог бы преодолеть. Отсутствие препятствия обескураживало его.

— Итак, — сказал он, — если это ясно и если вы, милорд, так великодушно соглашаетесь с тем, что моя часть контракта выполнена, вы не будете — я уверен, что вы не сможете — противиться моему требованию выполнить вашу часть.

Доменико напугал как отца, так и сэра Леонардо вопросом, взорвавшим паузу:

— Вы произнесли «требование», сэр?

Горделивая поза Вендрамина утратила некую долю величественности. Но, обидевшись, он не дал заставить себя замолчать.

— Требование. Да. Естественное, нетерпеливое требование, — защищая свое достоинство, он позволил себе сделать уступку. — Слово, может быть, не самое удачное, не лучшим образом подобранное, чтобы выразить то, что у меня на сердце. Однако…

— О, слово подобрано превосходно, — сказал Доменико. — Самое подходящее.

Граф повернул голову, чтобы взглянуть на сына. Он был немного озадачен. Доменико объяснился:

— Вы очень искренне сказали, Леонардо, что ваша помолвка с моей сестрой явилась особым видом контракта. Следовательно, если одна сторона контракта выполнила свои обязательства по нему, она вправе требовать выполнения от другой стороны. Так что не надо нам играть словами, столь точно выражающими суть ситуации.

Вендрамин чувствовал что-то угрожающее за этой шелковисто мягкой внешностью фразы. Так и случилось. Доменико обратился к графу:

— Что стоит принять во внимание, отец, так это собственно факты; можно ли оценивать сделанное им так, как он утверждает?

В своей доброте граф поднял брови и терпеливо улыбнулся сыну:

— Разве есть сомнения, Доменико?

— Я не уверен, что их нет. Но решать вам, милорд. Как видите, Леонардо весьма достойно расценил эту помолвку как выгодную сделку, и…

Вендрамин с негодованием перебил его:

— Сделка, сэр! Я не употреблял столь отвратительного слова Я говорил о контракте. Вполне пристойный термин.

— Разве контракт не подразумевает сделку? Разве контракт — это не официальная сделка?

— Вы искажаете слова. Я имел в виду…

— Мне ясно, что вы имели в виду, когда требовали выполнения нашей части как должного в ответ на выполнение вашей.

Вендрамин безо всякой любви посмотрел на своего будущего шурина. Яд своего ответа он постарался завуалировать смехом:

— Клянусь, Доменико, быть вам адвокатом.

Граф скинул ногу с ноги и, подавшись вперед, вмешался в разговор.

— Но что это за беспокойство о словах? Какая разница? Доменико твердо стоял на своем, ибо в этом сражении он боролся за свою сестру.

— Как вы полагаете, милорд, что случилось бы, если бы Леонардо был инертен в деле помолвки и не добился усиления своего влияния на своих последователей-барнаботти?

— Сэр, это слишком, — запротестовал Вендрамин. — Вы не имеете права оскорблять меня подобным предположением.

— Зачем воспринимать как оскорбление? Мы имеем дело с заключенной сделкой. Сделкой, в которой ваша часть не может считаться выполненной, пока мы не достигли конца этой печальной борьбы.

Вендрамин кисло улыбнулся.

— Слава богу, сэр, что отец ваш не разделяет ваших предвзятых и оскорбительных взглядов.

Это побудило графа вступиться за сына.

— Они не оскорбительны, Леонардо. Вы должны согласиться, что, кроме всего прочего, интересы патриотизма, конечно, требуют полнейших гарантий. Если бы вопрос был только в наших личных интересах, я бы мог быть снисходительным. Но затронуты интересы Венеции, а они требуют, чтобы мы увидели полное завершение ваших действий, прежде чем мы вознаградим их.

Гнев подтолкнул Вендрамина к полнейшему безрассудству.

— Вы хотите гарантий? Почему я не требую гарантий от вас? Гарантий того, что не напрасно направляю я мнение барнаботти в консервативное русло?

Подавшись вперед, упершись локтями в колени, граф искоса взглянул на высокую внушительную фигуру Вендрамина.

— Не считаете ли вы, что могли бы поступить иначе? — спросил он.

Вне себя от гнева, Вендрамин быстро ответил:

— Не могу ли я? Я могу позволить им идти их собственным — якобинским — курсом. Почему бы нет, если у меня нет гарантий, что данное мне обещание будет сдержано?

Доменико поднялся, скривив в усмешке губы.

— Это ваш патриотизм? Это все, что Венеция значит для вас — того, кто возмущался только что словом «сделка»? Что вы за человек, Вендрамин?

Вендрамин почувствовал, что попал в западню, и теперь, подобно пойманному зверю, вертелся и изворачивался в попытках выпутаться.

— Вы вновь неверно поняли. Умышленно! О, боже! Как можно извращать мои слова, Доменико, коли вы приводите меня в неистовство своей оппозицией?

— Эти слова — не извращенные, а самые разоблачительные.

— Но они не выражают моего мнения.

— Молю бога, чтобы не выражали, — сказал граф столь же холодный и непреклонный теперь, сколь миролюбивым был до сих пор.

— Не выражают, милорд! Не выражают. Возможно ли это? Я был так возбужден, что говорил, не обдумывая подтекста сказанного. Перед богом клянусь, что дал бы содрать с себя кожу ради Венеции, как это сделал Бригадин в Фамагосте. Мне были высказаны упреки за необдуманные слова, не выражающие моих намерений. В мои намерения входило лишь просить вас… просить вас обдумать, не достаточно ли говорит уже сделанное мною о моем усердии… не достаточно ли, чтобы дать мне право обладать величайшим счастьем, величайшим блаженством, к которому, как вы знаете, я стремлюсь.

Доменико ответил бы, но его остановил отец. Граф говорил спокойно, вежливо, но с подчеркнутой сдержанностью.

— Если бы вы ограничились просьбой, Леонардо, я счел бы трудным противоречить вам. Но употребленные вами выражения…

— Я уже сказал, сэр, что они не выражают моих намерений. Клянусь, что это так!

— Если бы я не поверил вам, с этой ночи вам было бы отказано в приеме. Но произнесенные слова поколебали мою веру в вас, и какой-то след от них все равно останется. Достаточно убедить меня, что ваш брак с Изоттой положит конец этой трудной борьбе, в которую мы втянуты. Я обязан сделать это как ради Венеции, так и ради себя.

У Вендрамина была причина злиться, ибо его собственная глупость и хитрость Доменико, о неприязни к себе которого он знал, привели его к поражению. Но, в конце концов, он был не в худшем положении, чем до этой попытки. Оставалось лишь подобающим способом удалиться. Он склонил голову.

— Конечно, я заслужил это и должен принять ваше решение, господин граф. Я представлю компенсацию за преждевременность моего нынешнего заявления по поводу отсрочки. Надеюсь, что заслужу определенное доверие в ваших глазах.

Граф подошел к нему и положил руку ему на плечо.

— Забудем все это, Леонардо. Пожалуй, я вас понимаю. Мы забудем это.

Но после ухода Вендрамина граф Пиццамано вовсе не выглядел забывшим. Вернувшись к своему креслу, он сел, охваченный мрачными раздумьями. Некоторое время Доменико молча наблюдал за ним. Затем офицер сказал:

— Я надеюсь, что теперь вы понимаете, сэр, за какого мошенника вы выдаете свою дочь.

В тоне графа сквозила усталость.

— Я считал, что все недостатки, которые я за ним знаю, компенсируются ревностным патриотизмом. Но вы принудили его к выражениям, разоблачившим его патриотизм, как притворный — как позу, ради выгоды принятую человеком без веры и без совести. О, да, Доменико, я понял. Но, как я сказал ему, я обязан забыть об этом. Он угрожал нам. Его извинения ничего не значат. Я не безумец. Он показал, что, если я расторгну его помолвку с Изоттой, он перейдет со своими отвратительными барнаботти к уже непомерно увеличившемуся отряду обструкционистов, франкофилов и якобинцев. Как и вы, Доменико, я знаю, что, если это случится, с таким слабовольным человеком, как Людовико Манин, в должности Дожа, судьба Самой Светлой Республики будет предрешена. Даже если Бонапарт будет разбит или пощадит нас, мы последуем путем Режжио и Модены. Наши традиции будут уничтожены, наша честь опорочена и все, что составляло славу Венеции, будет сметено. Появится демократическое правительство и Дерево Свободы будет установлено на площади Св. Марка. Такова альтернатива, которую этот негодяй предлагает нам. И мы не можем не страшиться этой альтернативы.