Венецианская маска

Глава XXX. ПРИНУЖДЕНИЕ

Большая потеря крови в авантюре с убийством на Корте дель Кавалло так ослабила Вендрамина что в течение десяти дней после этого он вынужден был сидеть дома. Хотя благоразумные размышления о здоровье диктовали ему оставаться там подольше, тем не менее, соображения о происходящем требовали, в свете политических событий, продолжать действовать.

Поэтому в тот же день, который застал Марка-Антуана пишущим свое предупреждение графу Пиццамано, Вендрамин отважился выйти, вопреки своей слабости и недостаточно излеченной ране.

Погода стояла мягкая и ласковая, и солнечный свет оживлял дома отражающиеся в темной синеве вод. По ним он несся, развалившись на подушках фелцы, кожаные занавески которой были раздвинуты. Он был тщательно одет в сиреневый с серебром костюм, который, по его мнению, очень шел ему, а его блестящие золотистые волосы были заботливо подстрижены и уложены. Уход за его раной, которая была на стыке плеча и шеи, требовал повязки для его левой руки. Но, учитывая необходимость скрыть свое ранение, ему пришлось держать руку перед собой, зацепившись большим пальцем за пуговицу жилета Он надеялся, что это не покажется неестественным и не привлечет особого внимания.

Его гондола плавно скользила к западному концу Большого Канала мимо освещенного солнцем купола церкви Санта-Мария де Салуте и дальше, пока не свернула в канал Сан-Даниэле. В тесных водах этого канала она разминулась с другой гондолой, усердно разгоняемой двумя гондольерами, в которой мессер Корнер уезжал из дома Пиццамано.

Вендрамин приехал как раз вовремя, чтобы предупредить желание графа послать за ним.

Пиццамано высказывал это намерение, когда снизу плеск воды под челном и протяжный зовущий крик приближающегося гондольера привлек внимание Доменико. Высокое окно балкона около которого он стоял, было открыто. Он подошел и наклонился через перила

— Вы избавлены от хлопот, — объявил он. — Вендрамин здесь. Лицо графа немного просветлело. Отметив своевременность его приезда он вновь обратился к необычному факту недельного отсутствия Вендрамина.

— В самом деле, точно с момента покушения на Марка-Антуана — сказал Доменико.

Его тон стал столь холоден, что отец окинул его быстрым взглядом.

— Вы усматриваете связь?

— Она может существовать. Во всяком случае, вероятно, было бы благоразумно не давать Вендрамину заподозрить источник важных сведений об этом французском плане.

— На что вы намекаете?

— Марк лежит в постели во французской миссии. Для него может быть очень опасным распространение известия о том, что он там находится. Будет лучше сказать лишь о том, что у вас есть веские причины быть уверенным, что именно в этом и состоят намерения Франции. Если вы упомянете, что мессер Корнер только что был здесь, вы оставите Леонардо в уверенности, что поставщиком этих сведений был мессер Корнер.

Граф мрачно кивнул.

— Прекрасно.

Мессер Вендрамин вошел с веселостью, которая стоила ему больших усилий. Он ощущал, что глаза Доменико, в котором он

всегда чувствовал врага, исследовали его с головы до пят, примечая его бледность и темные пятна под глазами, и долго оставались на его руке, которую он старался держать перед собой с естественным видом.

Он ответил на вопрос графа о причинах своего отсутствия утверждением, что болел. Сославшись на свою слабость, Вендрамин попросил позволить ему сесть и выбрал себе стул. Граф и его сын оставались стоять: капитан у окна, спиной к свету и лицом к гостю; а граф расхаживал по маленькой комнате, объясняя ситуацию, раскрытую письмом Марка-Антуана.

Затем он подробно остановился на отступничестве Бергамо, о чем Вендрамин уже знал, и Брешиа, что было для него новостью.

— Вы понимаете, — сказал Пиццамано, — что надо сделать, причем сделать немедленно, чтобы Республика продолжала существовать. Можете ли вы сейчас так же, как и прежде, положиться на барнаботти?

— До последнего человека. Они сплоченно пойдут за мной.

Вендрамин говорил без колебаний. У него не было ни малейших сомнений в том, что его нынешнее положение то же, что и до того, как он согласился на задание, навязанное ему французами. То было особое и отдельное задание. Это не было предложением пресечь его политическую деятельность или изменить приверженности его курса.

Граф стоял прямо перед ним.

— Могу я полностью рассчитывать на вас или нет? Пиццамано, умоляя голосом и глазами, выдал, сколь сильно он зависит от ответа, открыл Вендрамину возросшую выгоду, которую ситуация предоставила ему.

— Полностью, — ответил Вендрамин.

С заметным облегчением граф возобновил расхаживание.

— В таком случае, нам, по-видимому, нельзя более тянуть с созывом Большого Совета. Вместе мы можем тотчас принудить Манина к действиям, которые потребует решение Большого Совета.

— Я готов пойти к нему, как только вы прикажете, — сказал Вендрамин. — Вы можете рассчитывать на меня и располагать полностью мною — тем, кто никогда не жалел своих сил.

— Я уверен в этом и благословляю вас, — сказал Пиццамано.

— Вы благословляете меня на это? — медленно проговорил Вендрамин, глядя на графа. — Благословите ли вы меня, желаю я узнать, чем-то большим, нежели словами? Благословите ли вы меня, милорд, доказательством доверия, которого я так желаю, в ответ на все доказательства моего усердия, представленные мною?

Граф прекратил расхаживать и посмотрел на него, нахмурив брови. Смысл сказанного Вендрамином был достаточно ясен обоим — отцу и сыну. От Доменико он ожидал немедленного противодействия. Но Доменико ничего не сказал.

После паузы Вендрамин продолжил.

— Момент самый подходящий. Если вновь дойдет до борьбы в Совете, в качестве вашего зятя, господин граф, я приобрету больший вес и тем смогу привлечь много колеблющихся на нашу сторону.

Поскольку они ничего не говорили, он заключил свои выводы:

— Признаюсь, я столь же настойчив по личным причинам, как и по политическим.

Хотя граф не питал иллюзий и понимал, что противник полностью извлекает выгоду из ситуации, в то же время, из-за бесстрастной терпимости, с которой он мог принять любые лишения, не затрагивающие его фанатичного патриотизма, он не мог упрекнуть Вендрамина.

Он сказал спокойно:

— Вы имеете в виду скорую свадьбу. Вендрамин столь же спокойно ответил:

— Согласитесь, милорд, что не быть нетерпеливым было бы скверным комплиментом Изотте и что я стараюсь быть сдержанным в этом отношении.

Подбородок графа утонул в кружевах его воротника.

— Это очень неожиданно, — пожаловался он.

— Потому что ситуация этого требует.

— И, к тому же, сейчас — пост.

— Естественно, я должен подождать до пасхи. Это около месяца. Самое подходящее время.

Пиццамано повернулся к сыну. Молчание капитана казалось необычным.

— Что вы скажете, Доменико?

— Что Изотта — именно та, кому вы должны адресовать этот вопрос.

— О, да. Решение, конечно, должно оставаться за ней. Но представьте, пожелает ли она выйти замуж так скоро — на пасху?

Когда он говорил, дверь открылась и Изотта появилась на пороге.

— Вы уединились, или я могу войти? — спросила она.

— Входите, дитя, входите, — ответил ей отец. — Вы можете уладить дело.

Вендрамин вскочил и повернулся поприветствовать ее. Она прошла в комнату, окруженная миром и спокойствием, с грацией в каждом движении.

— А, Леонардо, — сказала она. — Мне сказали, что вы здесь. Нам не хватало вас в эти дни.

Он склонился к ее руке.

— Тогда я вознагражден, ибо и мне было вовсе не так уж хорошо.

— Мы хотим узнать, что с вами случилось. С вами, а также с Марком. Вы оба исчезли одновременно.

Он быстро взглянул на нее. Но лицо ее было совершенно искренним, она слегка улыбалась. Из этого он заключил, что невозможно, чтобы она слышала, что Мелвил умер.

Но тут его внимание занял Доменико.

— Я отмечал необычность этого совпадения за несколько минут до прихода Леонардо, — сказал он.

При этом лицо капитана оставалось любезным, как и у его сестры.

Вендрамин вздохнул.

— Боюсь, мы должны отказаться в дальнейшем скучать по нему, — произнес он печально. — Обратившись в гостиницу «Шпаги» на своем пути сюда, я услышал, что он исчез. И я не знаю, был ли он арестован или сбежал из Венеции, чтобы избежать ареста.

— Я могу сказать вам, что он не был арестован, — сказал граф. То, что добавил Доменико, было более неожиданным:

— Я могу сказать вам, что он не сбежал.

Изотта, вслед за братом, добавила нечто еще более неожиданное:

— А я могу сказать вам, что он даже не убит, как вы на самом-то деле полагаете.

Граф, в изумлении, переводил взгляд с одного из своих детей на другого. Он чувствовал какой-то тревожный подтекст в этих словах, что-то такое, чего он не понимал. Что касается Вендрамина, то утверждение, что Мелвил жив, нанесло ему такое же ужасное потрясение, как и выражения, в которых это утверждение было высказано. Но пока он еще не узнал, что под этим скрывается, он не собирался отступать. Поэтому он задал вопрос, который соответствовал ситуации:

— Но почему я должен предполагать такое?

— Разве не это вы предположили, когда вы и ваши наемники оставили его на Корте дель Кавалло на прошлой неделе во вторник ночью?

Его округлившиеся глаза выражали крайнее удивление. Но не большее, чем естественное для любого, кто окажется вдруг перед таким обвинением. Не большее, чем удивление графа, пораженного услышанным.

— Дорогая Изотта! Что за сплетни вы пересказываете? Я не считаю необходимым для себя подвергаться опасности из-за таких уловок. Я вполне способен позаботиться о своей чести, о чем, я думаю, хорошо известно.

Он намекал на репутацию хорошего фехтовальщика, которой он пользовался в Венеции. Но на Изотту это не произвело впечатления. Брови ее взметнулись.

— Все-таки вы оказались неспособным защитить свою честь — или, по крайней мере, самого себя — в случае вашей предыдущей встречи с мистером Мелвилом.

В эту минуту Доменико вдруг взбрело в голову проявить небывалую заботу об их госте.

— Я протестую, — воскликнул он, — против того, что вы заставляете этого несчастного Леонардо стоять, несмотря на его слабость.

С этими словами он бросился вперед и, спеша предложить стул Вендрамину, неловко натолкнулся на него. Застигнутый врасплох, Вендрамин коротко вскрикнул, и его правая рука инстинктивно дернулась к больному месту на левом плече.

Лицо Доменико находилось в каком-то футе от его лица, и Доменико смотрел ему прямо в глаза, сочувственно улыбаясь.

— Ах! Конечно же, ваша рана! Простите меня. Я буду более внимателен.

— О, я ранен? Клянусь, сегодня вы обрушиваете на меня новость за новостью.

Но усилие дорого стоило ему. Он опустился на стул и извлек носовой платок, чтобы вытереть покрытый холодной испариной лоб.

Наконец, граф заговорил в полном недоумении.

— Что все это значит, Доменико? Вы расскажете мне откровенно?

— Позвольте это сделать мне, сэр, — воскликнул Вендрамин. — Из-за того, что несколько месяцев назад я дрался на дуэли с мессером Мелвилом…

— О, по крайней мере, вы признали это, — вмешался Доменико. — Но, естественно, едва ли стоило труда отрицать.

— Почему я должен отрицать это? У нас было разногласие, которое не допускало урегулирования другим путем.

— В чем суть его? — спросил граф. Вендрамин заколебался с ответом.

— Суть, господин граф, очень личная.

Но непреклонные старомодные представления графа Пиццамано о чести делали его настойчивым.

— Она не может быть настолько личной, что мне недопустимо узнать о ней. Честь одной из сторон должна быть поставлена под сомнение. Принимая во внимание родство со мной, к которому вы стремитесь, думаю, я имею право знать обстоятельства.

Вендрамин казался встревоженным.

— Я признаю это право. Но я не могу открыть причину моей ссоры с Мелвилом, не причиняя несчастья там, где я меньше всего хотел бы его причинить. Если вы, сэр, позволите Изотте быть вашим представителем, я откровенно расскажу ей все. И когда я сообщу это непосредственно ей, на ее усмотрении будет то, что вы желаете узнать.

Граф Пиццамано раздумывал. Он решил, что понял. В отношении чувства, существовавшего между его дочерью и Марком-Антуаном, Изотта была однажды очень откровенна с ним. Сдержанность, которую, как он был убежден, они оба проявляли, он уважал и хвалил. Но он понял, что у человека в положении Вендрамина обнаружение этого чувства могло привести к вспышке ревности, что вполне могло быть причиной ссоры. Обдумав все, он решил, что лучше уступить просьбе Вендрамина. Объяснение между ним и Изоттой могло разрядить атмосферу и облегчить дальнейшее.

Он кивнул.

— Пусть так. Пойдем, Доменико, и позволим Леонардо объясниться с Изоттой. Если она будет удовлетворена, то не будет причин быть неудовлетворенным и мне.

Доменико без возражений вышел. Но едва они вышли, он обратился к отцу.

— Леонардо должен объяснить нечто более существенное, чем дуэль. Вы видели, сэр, как он страдает от боли в левом плече? Вы видели его движение, вы слышали его вскрик, когда я умышленно толкнул его?

— Я видел, — сказал граф, удивляя своего сына быстротой и мрачностью этого ответа.

— Тогда не забывайте подробности, услышанные нами от слуги. Нападавших было четверо. Двое из них были ранены, причем один из них — в плечо; и это был главарь шайки. Такое совпадение! Не сделаете ли вы выводы из этого?

Высокий и худощавый, но против обыкновения менее выпрямившийся, граф остановился перед своим сыном. И Доменико вдруг осознал, что его отец, пожалуй, сильно постарел за последнее время. Темные глаза по сторонам этого с горбинкой носа не имели прежней твердости взгляда. Он вздохнул.

— Доменико, я не желаю делать выводы. Он предпочел изложить суть его ссоры с Мелвилом Изотте. Я полагаю, что он расскажет все. Она разберется с этим. Пусть она примет решение и возьмет ответственность на себя.

Капитан понял, что впервые в своей жизни его отец увиливает от проблемы. Она была слишком великадля него. И Доменико заговорил с возмущением:

— А если Изотта, как я вас предупреждал, не будет удовлетворена этим объяснением? Что тогда?

Граф положил руку на плечо своего сына.

— Разве я не сказал, что решение принимать ей? Я имею в виду это со всеми вытекающими последствиями. А единственное, о чем я молюсь, учитывая, как много этим затронуто — что для вас также ясно, как и для меня, — чтобы она сумела принять решение милосердно. Еще более горячо я молюсь, чтобы у нее не было оснований принять строгое решение.

Доменико склонил голову.

— Я прошу вас простить мою самонадеянность, сэр, — сказал он.

Изотте же в библиотеке предоставился не самый удобный случай для вынесения приговора. Объяснения, которые Вендрамин предложил ее вниманию, были скорее обвинением, чем защитой.

— Не сядете ли вы, Изотта, чтобы я мог по-прежнему сидеть? — попросил он ее. — Я все еще слаб.

— Из-за вашей раны, — сдержанно сказала она, усаживаясь напротив него.

— О, да, из-за моей раны, — признал он немного высокомерно. — Но это — рана после моей дуэли с мессером Мелвилом, о которой я собираюсь рассказать. Когда я расскажу вам об этом, думаю, вряд ли вы пожелаете ворошить ход нашей ссоры. Совершенно справедливо, что я пытался убить его в поединке. Не было человека, более оправданного в таком желании. Ибо я обнаружил, что этот негодяй обесчестил меня. Надо ли рассказывать вам, как?

— Вы предлагаете мне догадываться об этом?

В молчании он пристально посмотрел на нее, шокированный ее спокойствием. Он был близок к тому, чтобы ненавидеть ее за этот дух холодной, невинной чистоты, который витал вокруг нее, словно ореол над львом Св. Марка, и который он считал уловкой распутницы. Он удивлялся, что она посмела противостоять ему с таким насмешливым самообладанием, несмотря на то, что было у нее на сердце. Он должен был убедиться, что может сокрушить это самообладание.

— Я обнаружил, — сказал он, — что ваш мессер Мелвил был соблазнителем дамы, которую я надеялся сделать своей женой.

Она напряглась и выпрямилась; румянец медленно заливал ее щеки.

— Вы не можете сказать этого обо мне, — произнесла она Он вскочил, в накале страсти забыв рану и слабость.

— Я должен выдвинуть доказательства, чтобы вы прекратили свое тошнотворное лицемерие? Я должен рассказать вам, что я узнал вас даже под маской, которая столь стремительно промелькнула передо мной, убегая из жилища Мелвила однажды утром несколько месяцев назад? Я должен вам рассказать, как я узнал об этом? Я скажу вам, что у меня есть улика, которой я могу убедить и других. Я…

— Прекратите! — воскликнула она и тоже оказалась на ногах, лицом к лицу с ним. — Как посмели вы пачкать меня своими низкими предположениями? Совершенно верно, той дамой была я. Можете ли вы предположить, что я когда-нибудь откажусь от чего-нибудь, что я когда-либо сделала? Но между тем, для чего я туда пошла, и тем, что вы столь бесстыдно предположили — сама такая мысль безумна — та же разница, что между снегом и грязью.

Теперь он не мог пожаловаться, что она была холодным и бесчувственным шедевром, неспособным испытывать страстей. То было страстное чувство — уничтожающее, испепеляющее чувство гнева, — перед которым он дрогнул.

— О, моя мысль безумна? Сравните ее с любой другой мыслью здесь, в Венеции! Сравните, если посмеете, с мыслью вашего собственного отца! Спросите, каково будет его предположение, если он застанет знатную даму, таким вот образом закрывшуюся в доме мужчины, если он видел ее фактически в его объятиях.

Если хотите, чтобы сердце вашего отца разорвалось от позора, спросите его об этом.

Эта тирада была для ее гнева как вода для огня. Но осознание ею правоты того, что он отстаивал, привело не более чем к обычному ее спокойствию.

Почти успокоившись, она вновь села и, подавив эмоции, заговорила ровным бесстрастным голосом. Если в том, что она сказала, и были оправдания, то лишь в словах, но вовсе не в ее тоне.

— Слушайте, Леонардо, — и она хладнокровно рассказала ему обстоятельства и цель того визита к Марку-Антуану. У нее получился довольно длинный рассказ, и слабость вынудила его вновь сесть, пока шло повествование. Если оно и убедило его, он не показал этого. Напротив, его ответная реплика касалась главным образом неправдоподобности рассказа.

— И кроме этого отречения, как вы это назвали, не было другой причины для визита? Однако, хотя этот мужчина был здесь постоянным посетителем и вам часто выпадали случаи побеседовать с ним, вы предпочли путь, который всякая венецианская дама, дорожащая своей репутацией, должна отвергнуть с отвращением?

Она знала, что было бесполезно объяснять это ее настоятельной потребностью оправдаться в глазах Марка-Антуана — потребностью, которая не терпела отлагательства. Это было нечто такое, чего он никогда бы не понял. Такое объяснение лишь подвергло бы ее оскорбительной недоверчивости. Поэтому она сказала просто, но очень твердо:

— Именно это я и предпочла. Я не могла понять неосторожности этого поступка Но ничего, кроме неосторожности, в этом, конечно, не было.

— Разве кто-нибудь поверит этому, Изотта?

— Вы не верите? — бросила она ему вызов.

Он задумался над ответом. Когда же он заговорил, манеры его неуловимо изменились.

— Теперь я верю вам, ибо вы все объяснили. Но, может быть, я верю вам лишь потому, что должен поверить ради собственного спокойствия. Без этого объяснения я мог верить только тому, чему поверили бы все. Так как я любил вас, мне было необходимо убить единственного человека, осведомленного о том, что я узнал. Я полагал, что, убив его, я уничтожу хотя бы часть позора, который вызвал у вас недовольство мною.

Мгновение он ждал, что она заговорит. Затем, видя ее молчание и задумчивость, он вновь поднялся, подошел и встал рядом, склонившись над ней.

— Теперь, когда мы исповедались друг другу, простим ли мы друг друга?

— Так вы можете быть великодушным? — сказала она, и он не знал, не с сарказмом ли она говорила.

— Мучительный вопрос! Гораздо более мучительный, чем вы думаете, Изотта!

Он понизил голос до уговаривающего тона, который, как он знал, женщина не может слышать без трепета. Предметом его гордости — по-видимому, опыт давал ему на это право — было то, что женщина являлась именно тем инструментом, по которому он был виртуозом.

— Давайте заключим мир, дорогая. Я на коленях умоляю об этом в великом стремлении, которое мое почтение к вам пробуждает во мне. Я говорил о нашей свадьбе с вашим отцом. Он дал согласие, чтобы это произошло после окончания Великого поста, предполагая, что таким будет ваше желание.

— Мое желание? — ее губы искривила горькая усмешка. — Это не может быть моим желанием.

Он встретил эту отповедь жалобой:

— Вы разбиваете мне сердце, Изотта, своей холодностью.

— После всего, что я сейчас рассказала вам — вы вынудили меня рассказать это, — можно ли было ожидать, что я буду иной?

— Понимаю. Этому я уступил. Уступил в уверенности, что преодолею это деликатностью. Когда о помолвке объявлено, Изотта, венецианские патриции и патрицианки должны вступать в брак. Вы не можете отрицать, что я был очень терпеливым исполнителем вашей воли, каким буду и впредь. Что мне сказать вашему отцу?

Она сидела совершенно неподвижно, молча глядя перед собой, испытывая только отвращение к происходящему. Нависшая угроза этого шага заставила ее остро ощутить необходимость не допустить его.

Но если бы она отказалась, ее можно было бы считать лгуньей, обманывающей Вендрамина в том вознаграждении, за которое он был нанят ее отцом, — в вознаграждении, которым однажды она согласилась стать, не видя для себя иного предназначения в жизни.

Видимо угадав что-то из происходящего в ее душе, он попробовал хитроумно помочь ее решению.

— Если вы согласитесь, то ваш отец придет к выводу, что мое объяснение было для вас удовлетворительным, и больше не будет нужды говорить об этом деле. Если вы не согласитесь, я окажусь перед отвратительной необходимостью объясняться с ним, защищая себя, и мое объяснение должно быть таким же полным, каким было с вами.

— О, это смело! Это смело! — вскричала она. — Это достойно мужчины, который нанимает головорезов для убийства соперника. Какой прочный фундамент для уважения вы закладываете, чтобы на нем строить наш брак!

— Ради того, чтобы построить его, я готов не обращать внимания на то, на чем мы его построим. Вот как я люблю вас, Изотта. С безрассудством, свойственным настоящей любви.

Она сравнивала несчастья, которые стояли перед ней и из которых она должна была выбирать; и выбор становился тем более невозможным, чем дольше она взвешивала.

У нее уже было меньше мужества противостоять гневу своего отца из-за того предположения, которое неизбежно возникнет у него, и из-за позора, который, как он сочтет, она навлекла на их дом, чем мужества выбрать себе в мужья этого мужчину, который с каждым днем становился все более отвратительным, в котором с каждым днем обнаруживаюсь все больше низости.

Принять решение было невозможно, но оставалось добиться отсрочки.

— Вы сказали, после Великого поста? — спросила она.

— Так вы согласны, Изотта?

— Да, — сказала она и покраснела от своей неискренности. — Когда пройдет Великий пост. Вы можете сказать моему отцу, что я назначу дату во время Пасхи.

На это он нахмурился. Затем издал короткий смешок человека, который заметил западню и не собирается попадать в нее.

— Так не годится. Вы должны назначить дату сейчас.

Ее душевное волнение выдавал лишь прежний жест стиснутых тонких белых рук, лежавших у нее на коленях. Зная, в чем состоят его интересы, она действовала смело. Она поднялась, чтобы ответить ему, и никогда не была столь величественной.

— И так мне будут грубить даже до свадьбы? — вскинула она подбородок. — Я назначу дату во время Пасхи или никогда не назначу ее. Выбирайте.

Его беспомощные глаза пробежали по ее лицу и обнаружили лишь решимость. В пойманном им взгляде не было колебаний.

Мгновение спустя он склонил голову, принимая поражение в малом.

— Пусть так. Я буду ждать до Пасхи.

Чтобы скрепить сделку, подчеркнув свое право, он наклонился и поцеловал ее в щеку.

Она стерпела это с тем бесстрастием статуи, которое доводило его до бешенства.