Венецианская маска

Глава VII. ЛЕОНАРДО ВЕНДРАМИН

Марк-Антуан увидел высокого красивого мужчину, элегантного по сложению и осанке, несмотря на то, что его первая молодость уже прошла. Весьма общительный, всегда готовый посмеяться и жизнерадостный до экспансивности, он, очевидно, принадлежал к числу тех, кто старается поддерживать со всеми хорошие отношения. Действительно, Вендрамин хорошо ладил с графом, а с графиней, донной Леокадией, — и подавно. С Доменико, казалось, удача не столь сопутствовала ему, а Изотта, принимая его привычное, почти родственное приветствие, все-таки не сдержалась, слегка поморщившись, когда он склонился к ее руке.

Представленный графом Мелвилу, как будущий зять, Леонардо завалил англичанина пространными комплиментами в адрес его национальности. Ему еще не посчастливилось побывать в этой удивительной стране, которая по своему могуществу на морях занимала в мире место, некогда принадлежавшее Венеции; но он знал достаточно о ее главных государственных институтах, о ее замечательном народе, чтобы понимать, сколь прекрасна и завидна доля родиться англичанином.

Убежденный, что то же самое этот человек сказал бы французу или испанцу, Марк-Антуан принял комплименты с холодной вежливостью, удивляясь тому, что это имя кажется ему знакомым.

Но и после этого, и во время ужина, на который Марк-Антуан был приглашен, временами он подвергался бомбардировке вопросов о том, когда и с какой целью он приехал, где устроился, сколько предполагает здесь пробыть. Ради чужеземца, который вряд ли свободно владел итальянским, Вендрамин разговаривал на французском языке — тогда в Венеции это был общепринятый язык общения.

Он задавал вопросы с видом столь дружеского расположения, что на их скрытую подоплеку можно было не обратить внимания. Марк-Антуан пояснил, что цель его — развлечения и познание, а также возобновление отношений с добрыми друзьями — семьей Пиццамано.

— Ах! Так вы — старые друзья? Это же прелестно!

Вендрамин, кивая и улыбаясь, окинул англичанина дружелюбным взглядом. Но Марк-Антуан заметил в глубине этих голубых глаз необычную настороженность.

Затем они отправились отдохнуть к Изотте. Словно бросая им вызов, она затронула обстоятельства, которые ее жених хотел бы прояснить.

— Мистер Мелвил очень дорог нам еще с наших лондонских дней, и он слишком старый друг, чтобы вы преследовали его своим назойливым любопытством.

— Назойливое любопытство! Небеса праведные! — Леонардо возвел глаза в притворной обиде. — Но я уверен, что мистер Мелвил не принял по ошибке за любопытство тот глубокий интерес, который он у меня вызывает. И если он — ваш старый друг, разве это мешает нам относиться друг к другу с симпатией?

Мелвил ответил в том же тоне:

— Вы слишком добры, сэр. Я глубоко тронут.

— Однако, месье Мелвил, для англичанина вы очень уж безупречно изъясняетесь на французском! Это не в обиду вашим соотечественникам, — поспешно пояснил он. — Просто необычно слышать столь чистую и плавную речь от того, кто не родился французом.

— Мне очень повезло. Значительную часть своей молодости я провел во Франции.

— О, расскажите мне об этом. Это так интересно, так необычно… Встретить человека, который…

— Который задает так много вопросов, — завершил фразу Доменико.

Вендрамин, чья речь была прервана таким образом, проявил недовольство, но лишь на мгновение, вновь обретая свою доброжелательность.

— Меня упрекнули, — засмеялся он беззаботно, взмахнув рукой, утопающей в облаке кружев. — Но это справедливый упрек. Я признаю, что мой интерес к этому обаятельному мистеру Мелвилу вышел за рамки приличия. Не держите на меня обиды, мой дорогой сэр, и считайте, что я всегда к вашим услугам, пока вы в Венеции.

— Покажите ему красоты окрестностей Сан-Барнабо, — саркастически посоветовал ему Доменико. — Это будет занимательно и поучительно для него.

И тут, наконец, Марк-Антуан вспомнил, где и в какой связи он слышал это имя. Лальмант упоминал о Леонардо Вендрамине, как о барнаботто — представителе многочисленного класса обедневших и пришедших в упадок патрициев, прозванных так из-за района Сан-Барнабо, где они по большей части теперь проживали. По причине аристократического происхождения им не пристало унижаться до тяжелого труда и подвергаться мукам голода. И потому они были паразитами на теле государства, охваченные всеми недостатками и пороками, гнездящимися там, где соединяются бедность и тщеславие. Чем-то их поддерживало официальными подачками правительство, что-то они с напыщенным видом брали взаймы у богатых родственников, если таковые имелись. Благодаря патрицианскому происхождению они обладали правом голоса в Большом Совете и могли повлиять на судьбу государства, не неся ответственности перед достойными гражданами, к которым случайность рождения была не столь благосклонна. Как результат, время от времени способный и вдохновенный барнаботто мог, опираясь на голоса своих собратьев по благородному попрошайничеству, добиться избрания на один из главных постов государства с его соответствующими высокими доходами.

Марк-Антуан вспомнил теперь, что именно Лальмант говорил об этом Вендрамине, но был более занят мыслями о том, как представитель этого пораженного бедностью класса мог позволить себе чрезмерную роскошь в одежде, отличающую этого человека. Он также спрашивал себя, как же произошло, что Изотта — дочь одной из влиятельнейших семей сенаторского ранга, которая несла больше привлекательности и чести, чем любой дом, куда она могла войти женой, — должна быть отдана ее отцом — щепетильным аристократом — этому барнаботто.

Тем временем Вендрамин, решивший представить шуткой выпад своего будущего шурина, ответил шуткой по поводу жадности своих собратьев-барнаботти. Затем поспешно и искусно он перевел беседу на надежную почву политики и последних слухов из Милана о французах и о ходе кампании, выказав оптимизм, что было, очевидно, основой его нрава. Этот коротышка-корсиканец теперь потерпит сокрушительное поражение от императора.

— Молю бога, чтобы вы оказались правы, — страстно произнес граф. — Но пока не произошли предрекаемые вами события, мы не можем ослабить усилий в приготовлениях к худшему.

Леонардо стал серьезен.

— Вы правы, господин граф. Я не жалею себя ради этого и добился определенных успехов. У меня нет ни опасений, ни сомнений в том, что теперь уже скоро я подготовлю своих сторонников. Но мы об этом еще побеседуем.

Когда в конце концов Марк-Антуан поднялся откланяться, он думал, что, по крайней мере, смог так хорошо скрыть свою боль, что никто даже не заподозрил ее.

Однако это было не совсем так. Печально-мягкий взгляд Изотты изучал его лицо, когда он предстал перед ней, чтобы проститься. Его бледность, а также уныние и грусть, которые при расставании он не смог изгнать из своих глаз, сказали ей то, что утаивали уста.

Неугомонный Вендрамин настоял на том, чтобы отправиться с ним и на своей гондоле довезти его до гостиницы.

Доменико, погруженный в мрачные размышления, сразу же ушел, а за ним последовала и графиня.

Изотта задержалась на лоджии, куда теперь вернулась, любуясь садом, над которым поднималась луна. Ее отец, тоже задумчивый, с печатью беспокойства на лице, приблизился и положил руку на ее плечо. Его голос зазвучал заботливо и мягко:

— Изотта, дитя мое. Ночь становится прохладной.

Это был намек пройти ей в дом. Но она предпочла понять эти слова буквально.

— Действительно прохладно, отец.

Она ощутила пожатие его руки на своем плече в знак понимания и сочувствия. Молчание ненадолго воцарилось между ними. Затем он собрался и произнес свою мысль вслух:

— Лучше бы он не приходил.

— Если он выжил, его приход был неизбежен. Он дал мне обет в Лондоне в ночь перед его отъездом в Тур. Это было большее, чем обещание просто приехать. Я поняла и была счастлива. Он пришел исполнить и требовать исполнения.

— Я понимаю, — медленно и печально проговорил он. — Жизнь бывает так жестока.

— Должна ли она быть жестокой к нему и ко мне? Должна, отец?

— Дорогое мое дитя! — вновь сжал он ее плечо.

— Мне двадцать два. Возможно, передо мной еще долгая жизнь. Зная о смерти Марка-Антуана, легко было подчинить себя. Теперь…

Она стиснула руки и замолкла.

— Я знаю, дитя. Знаю.

Сочувствие и сожаление, звучавшие в его голосе, придали ей храбрости. В порыве сопротивления она воскликнула:

— Должно ли так быть? Должно ли?

— Твой брак с Леонардо? — понял он, и лицо его окаменело. — Что еще возможно из соображений чести?

— Только ради чести?

— Нет, — повысил он голос. — Есть еще Венеция.

— Что сделала Венеция для меня, что сделает Венеция ради меня, чтобы я была принесена в жертву Венеции?

Он вновь стал мягок и снисходителен.

— Я могу ответить лишь то, что мое убеждение — и потому оно должно стать твоим, поскольку ты — мое дитя, — состоит в том, что всем, чем мы обладаем, мы обязаны нашему государству, откуда мы и происходим. Ты спрашиваешь, что Венеция сделала для тебя? Слава имени, которое ты носишь, честь нашего дома, богатство, которым мы наделены, — великие дары, полученные нами от Венеции. Мы в долгу за это, дорогая. И в час нужды нашей страны только подлец отступится от долга чести. Все, чем я обладаю, служит отечеству. Пойми, что так и должно быть.

— Но я, отец? Я?

— Твоя участь очевидна. Это очень важная роль. Слишком значительная, чтобы быть отмененной ради личных привязанностей, пусть даже дорогих и глубоких. Оценим наше положение. Ты слышала, что Марк-Антуан узнал о замыслах французов относительно Венеции. Даже если он сможет завтра расшевелить Дожа, что может Его Светлость добиться от Совета, состоящего из людей, которые боятся личных убытков, считаются только с собственными интересами, предпочитают выжидать, лишь бы сохранить свое золото? Они упрямо отказываются признать опасность, ибо предотвратить ее будет недешево; ибо они считают, что угроза государству не означает угрозы их собственному состоянию.

Остаются барнаботти. Они могут собрать около трехсот голосов в Совете. Они ничего не теряют, но их можно убедить в том, что поздно голосовать за дорогостоящую политику, которая спасет Венецию. Если это произойдет, то противник получит превосходство. В данное время, так как им нечего терять, барнаботти понимают, что в случае переворота возможны какие-нибудь перемены. Это свойственно нуждающимся и никчемным. А их руководители испорчены якобизмом; поэтому даже без вторжения французских войск Светлейшая может пасть жертвой французских анархистских идей.

Леонардо из барнаботти. Человек талантливый, влиятельный и красноречивый. Его влияние общеизвестно, и оно растет. Скоро он полностью приберет их к рукам. Он будет контролировать их голоса; и это, собственно, означает, что судьба Венеции будет зависеть от его воли.

Граф на мгновение умолк и добавил:

— Ты — награда, которую мы платим ему за его консерватизм.

— Вы можете полагаться на патриотизм человека, который торгует им?

— Торгует им? Это несправедливо. Когда он попросил твоей руки, я увидел возможность связать его с нами. Но он всегда держался нашей линии, и его патриотизм был решительным и безупречным, иначе я никогда не принял бы его. Он искал наставника. Он поделился своими сомнениями со мной, и я разрешил их. Остальное довершилось его любовью к тебе. Вот почему он полностью на стороне тех, кто ставит государство превыше любых собственных выгод. В конце концов — я убежден — он пришел бы к этому без нас. Но если мы отклоним его предложение сейчас, то мы уже окажемся перед угрозой возможного отчаяния и мести, которая привела бы его вместе со следующими за ним барнаботти в лагерь якобизма. А этого мы не смеем допускать.

На это у нее не нашлось ответа. Она почувствовала себя в западне. Изотта склонила голову в горе и смятении. Граф обнял ее и привлек к себе.

— Дитя мое! Ради этого я готов пожертвовать всем. Я прошу тебя и Доменико лишь о той же готовности.

Однако теперь он вышел за ту границу, где не было ответа.

— Но то, о чем вы просите меня! — воскликнула она. — Выйти замуж, отдаться мужчине, которого я не люблю, рожать ему детей… О, боже! Вы просите о готовности жертвовать. Разве есть жертва, сравнимая с этой? Если бы вы отдали последний цехин своего состояния и последнюю каплю своей крови, то и это трудно сравнить с той ценой, которую вы требуете с меня.

— Возможно, все так, как ты говоришь. Но мне уже не двадцать два, и я не испытываю в этом сомнений. Будь откровенна перед собой и мной, Изотта. Если бы у тебя был выбор между браком с Леонардо и смертью, что бы ты выбрала?

— Смерть, без колебаний, — почти неистово воскликнула она.

— Я настаивал, чтобы ты была откровенна, — мягко упрекнул он, поворачивая ее лицом к себе. — Я сказал, если бы тебе предоставился выбор. Но этот выбор всегда перед тобой, а ты еще не сделала того, о чем сказала. А ведь это — самый легкий путь. Видишь, дорогая моя, как наплыв чувств может обмануть нас. И этой ночью ты стала их жертвой, ты взволнована. Скоро твои мысли придут в порядок. После всего сказанного Леонардо не может быть невыносимым для тебя — иначе ты отказалась бы от предложенного замужества раньше. У него есть замечательные качества, за которые ты будешь уважать его. И поддержкой тебе будет гордость, восторженное чувство самоотверженно исполненного высокого долга.

Он нежно поцеловал ее.

— Дорогая моя, у тебя могут быть слезы. Но верь мне, дитя мое, что они не будут и наполовину такими жгучими, как те, что будут у меня на развалинах наших надежд. Мужайся, моя Изотта. Необходимо мужество, чтобы жить достойно.

— Порой необходимо мужество, чтобы жить вообще, — промолвила она сдавленным голосом.