Венок усадьбам

Ахтырка

На редкой старинной литографии представлен ландшафт, точно нарисованный мягкой карандашной техникой. На пригорке, спускающемся к воде, раскинулся дом в стиле ампир. Его средняя часть украшена колонным портиком под треугольным фронтоном, центр отмечен бельведером под куполом. Два крыла по сторонам вместе с центральным зданием образуют невысокий архитектурный треугольник. Дорожка, обегая клумбу, спускается к воде, к каменной пристани в виде двух египетских пилонов. За домом виднеется шпиль колокольни, слева — спускающаяся к воде аллея. Под литографией надпись “Ахтырка”. Так и в действительности стоял ампирный дом сто лет, до революции 1917 года. С противоположного берега запруженной здесь речки Вори не раз писали его акварелью и масляными красками художники-любители, бывшие в усадьбе Трубецких[99]. А в революцию дом сгорел — нарочно подожженный владельцем, как гласит молва... Сгорела почти вся старинная обстановка его; только мебель центрального зала, какая-то неожиданно миниатюрная, но удивительно стильная [нрзб.], была перевезена в соседнее Абрамцево. Сгорели картины и портреты... Пепелище отмечают сейчас только два дерева, когда-то симметрично посаженные на дворе сообразно архитектуре. Со стороны въезда фасад дома украшал также колонный портик; по сторонам перпендикулярно шли разрушающиеся теперь также ампирные флигеля; против дома, заслоняя двор, стоит и сейчас каменная, конечно также ампирная, церковь с колокольней. Ее строил Кутепов, один из мастеров московского ампира, популяризировавший строительство Бове, Жилярди и Григорьева в изданных им тетрадях чертежей всевозможных как практических, так и увеселительных построек для нужд и запросов сельских хозяев. Верно, и дом в Ахтырке строил Кутепов. Он превосходно воспроизвел здесь тот тип усадебного зодчества, который был найден и осуществлен отцом и главой московского классицизма М.Ф. Казаковым в безвременно погибших Кузьминках. Не слишком выдающийся мастер, Кутепов в доме Ахтырки создал тот meisterwerk* (*шедевр (нем.).), который все же хоть раз в жизни выпадает на долю и малого мастера. Об этом говорят и недавние еще снимки, и старая литография. Впрочем, старая литография прикрашена. Верно, нравилась усадьба ее владельцу и устроителю, раз решил он увековечить ее, распространив на память среди родных и близких друзей литографическое ее изображение. И простительно, конечно, то, что художник изобразил на своем листе и то, чего не было в действительности, то, что еще только рисовалось мысленно владельцу как будущее украшение любимой подмосковной. Египетская пристань в действительности никогда не была построена. Но зато были возведены еще существующие поныне пилоны въездных ворот, оранжерея, скромно украшенная ампирной орнаментикой.

Усадьба Ахтырка. Литография 1830-х гг.

Пожар дома в Ахтырке тем печальнее, что благодаря этому погиб едва ли не единственный уцелевший до наших дней ансамбль подмосковной усадьбы, целиком выдержанный в этом стиле. Дом Найденовых, в Москве с его службами, павильонами и беседками, дом Гагариных на Новинском с его садом и двором, хрущевская усадьба на Пречистенке с обширными службами и беседкой в саду, сокращенным повторением жилярдиевского Конного двора — все эти городские владения, к которым еще можно причислить лунинский дом на Никитском бульваре, дома Коннозаводства на Поварской, больницы на Садовой, дают строгие, абсолютно выдержанные стилистические ансамбли, созданные Бове, Жилярди и Григорьевым, продуманные ими вплоть до деталей лепнины и орнаментов монументальной мебели.

Как ни странно, этот московский ампир почти не создал цельных комплексов подмосковных, там, где среди природы, не стесненная соседней архитектурой, особенно отчетливо и прекрасно выступает в своей изолированности каждая строительная манера, каждый архитектурный вкус и почерк. Даже такие, казалось бы, ампирные усадьбы, как Кузьминки и Суханово с их Конным двором и Мавзолеем, входящими в историю мирового искусства, не были целиком ампирными. И здесь и там уже стояли ранее построенные дома во вкусе классицизма. Бесспорно, самый широкий размах дворянского строительства падает на конец 80-х и 90-е годы XVIII века. Именно тогда возникают Петровское, Остафьево, Введенское, Денежниково, Дубровицы, Рождествено, Ивановское Закревских, Ольгово, Братцево, Гребнево и многие другие усадьбы. А в Москве — дворцы Разумовских, Куракиных, Шереметевых, Талызиных, Мусин-Пушкиных, Строгановых.

Дворец в усадьбе Трубецких Ахтырка Дмитровского уезда. (Не сохранился). Фото начала XX в.

Послепожарная Москва, широко применяя новый вкус, стиль ампир, уже не производила прежних затрат. Обгоревшие дворцы оделись в более строгие, ампирные формы; в большинстве случаев же на пепелищах возникали интимные, уютно обособленные особняки, приспособленные для более замкнутой, не столь парадной, как прежде, жизни. В 10-х и 20-х годах XIX века уже невозможны были со стороны русского дворянства те затраты на строительство, которыми характеризуется конец предшествовавшего столетия. Мало возникало уже совсем новых усадеб, а в старых стиль ампир, как выразитель изменившихся вкусов, отразился разве лишь в некоторых, подчас и очень значительных прибавлениях и украшениях. Усадьбы “средней руки”, усадьбы в типе сельского дома, не загородного дворца, типичны для 10-х и 20-х годов XIX века. Это искусство уже меньше искало индивидуальности, более тяготело к типическому образцу, и для него нужны были новые образцы и модели, которые как раз и давали альбомы гравированных чертежей, подобные кутеповскому. Таковы причины, определившие редкость ампирных усадебных ансамблей. Немногочисленные усадьбы этого времени, по несчастной случайности, почти не дошли до наших дней. Рождествено Дмитровского уезда, выстроенное московским генерал-губернатором кн. Д.Голицыным, известно нам лишь по литографии, приложенной к книжке “Репетиция на станции”[100], по описанию в семейной хронике Благово[101]. Там был одноэтажный дом с мезонином, флигеля, хозяйственные службы и охотничий двор, “псовый дом”, которому известный поэт, баснописец и сановник И.И. Дмитриев посвятил остроумное, принимая во внимание официальное положение владельца, четверостишие:

Но время ниспровергло не только “псовый дом”, но и все прочие типично ампирные сооружения Рождествена.

Другие усадьбы ампира — Константиново Похвисневых, Старо-Никольское Мусин-Пушкиных, наконец, деревянный ансамбль построек в Наро-Фоминском — дают или отклонения от стиля, или были перестроены. В революцию погибло Соколово, где на даче жил некогда Герцен, описавший усадьбу в “Былом и думах”; еще раньше были сломаны дома в Прохорове Трубецких, в Усове Хрущевых. Вот почему гибель дома в Ахтырке, одного из лучших памятников московского ампира среди усадеб, окружающих белокаменную столицу, является невознаградимой утратой.

Ахтырка никогда не славилась роскошью празднеств, великолепием убранства, причудами владельцев. Здесь жизнь текла ровно и покойно, в атмосфере истинной культурности. Кн. С.Трубецкой рассказал об этом в своих воспоминаниях[103].

Недавнее пепелище заросло травой, крапивой и бурьяном; одиноко и оголенно стоит церковь, больше не ведет никуда дорога, охваченная пилонами въездных ворот. Точно выстрел в висок от безнадежности, от невозможности принять грядущего, уже вступающего хама. Ахтырку не осквернили, не изнасиловали детские дома, дома отдыха, волисполкомы, кооперации. В языках пламени, во всеочищающем огне самосожжения погибла усадьба в революцию 1917 года. Память о ней — старая литография. Точно портрет умершего человека в расцвете сил и здоровья. Над пепелищем склонили свои ветви плакучие березы, точно на кладбище.

Абрамцево

Подобно Москве-реке, Наре, Красной Пахре, Лопасне, Клязьме Воря в своем извилистом течении стянула к себе многие старинные усадьбы. Неподалеку от Ахтырки и Хотькова монастыря находится небольшая, совсем скромная усадьба с домом, построенным в 40-х годах С.Т. Аксаковым, в своих стихах воспевшим богатую рыбой речку[104]. Этому славянофильскому гнезду суждено было в конце XIX века сделаться одним из интереснейших центров русского искусства. Как славянофильское гнездо, Абрамцево с его обитателями было тесно связано с соседним Мурановым, с Богучаровым Хомякова в Тульской губернии, с хомяковским домом на Собачьей площадке, с безвременно уничтоженным Музеем сороковых годов.

Только в Абрамцеве мало осталось воспоминаний об этом времени — только наружный вид деревянного дома, с мезонином, с балконом, опирающимся на столбики, типичными подъездами с зонтами, да одна из комнат дома, где стояла обитая кожей мебель 40-х годов и висели рисунки работы талантливого портретиста-славянофила Мамонова, дают некоторые следы аксаковской усадьбы. Наполнение остальных комнат абрамцевского дома принадлежит уже ко времени просвещенного собирательства С.И. Мамонтова. Последние десятилетия XIX века и первые годы XX столетия были отмечены пробудившимся интересом к национальному русскому искусству. Genius loci* (*Дух местности (франц.).) возрождается в славянофильском Абрамцеве при помощи целой плеяды русских художников-передвижников, Союза[105], Московского Товарищества[106]. Параллельно идет собирательство предметов народной русской старины — резьбы по дереву, кости, шитья, лепки, живописи. И на этой почве расцветает целое направление русского искусства, не ограниченное одним только Абрамцевом. Параллельно ему возникают в Тульской губернии Бёхово, дача на Оке художника В.Д. Поленова, Талашкино Смоленской губернии, усадьба известной собирательницы русского искусства княгини Тенишевой, где наряду с художниками указанных направлений работают мастера “Мира искусства”, Кучук-Коё, позднее дача Жуковского, в Крыму. Параллельное явление наблюдается и на Украине, где крепнущие националистические тенденции вызывают к жизни собирательство народной старины и даже приводят к поискам национального архитектурного стиля в усадебной архитектуре.

Абрамцевская церковь (18В0). Современное фото

Имена Репина, В.Васнецова, В.Поленова, Е.Поленовой, И.С. Остроухова, Серова, Врубеля связаны тесно и неразрывно с мамонтовским художественным кружком в Абрамцеве. Сказочно-былинная и летописная Русь нашла в усадьбе свои реально оформленные, пусть своеобразно истолкованные, образы. В парке, неподалеку от дома, строится под руководством Васнецова маленькая церквушка в духе стилизованного староновгородского искусства, украшенная иконами и росписями Васнецова, утварью, исполненной по рисункам Е.Д. Поленовой на основании рисунков и узоров старого русского народного искусства. Бревенчатая беседка — “избушка на курьих ножках” — точно сошла с васнецовских иллюстраций к старинным русским сказкам. В мастерской же Абрамцева исполнялись мебель и шкапчики, шкатулки и шитье, где среди растительных узоров воскресли старорусские петушки, фантастические птицы Сирин и Алконост.

В русском усадебном строительстве искание национального стиля наблюдается с середины XIX века. Это движение всегда тесно связано с общими тенденциями русского искусства. После Измайлова и Коломенского русское загородное искусство вступает в полосу европейского искусства, продолжающуюся вплоть до второй трети XIX века. В это время, однако, при Николае I начинаются поиски нового стиля. Стиль неогреческий, нашедший свое лучшее выражение в сгоревшем дворце Ореанды и павильонах Верхнего парка в Петергофе; стиль Луи-Филипп, отразившийся в Александрии, в доме Петровского-Разумовского, в доме Никольского-Прозоровского; готика, нашедшая свое выражение в том же Петергофе, в дворцах Алупки и Гаспры; даже Восток, повлиявший на садовый фасад алупкинского дворца и вызвавший к жизни турецкие дома в Городище, имении Н.А. Дивова на Оке, — все эти стили свидетельствуют об эклектизме вкусов в эпоху Николая 1. Общее всем этим стилям ретроспективное направление ‹обратило› внимание и на старое русское искусство. Уже Росси, этот последний и блестящий представитель пышно, по-осеннему распустившегося ампира, проектирует для Павловска деревню в "русском стиле".

Реставрационные работы, повсеместно предпринимаемые в николаевскую эпоху, плохо ли, хорошо ли проводившиеся, обращают внимание общества на забытое, обойденное вниманием русское искусство. В альбомах Мартынова, Снегирева, академика Солнцева издаются памятники древнерусского искусства. И не случайно поэтому, что уже в середине века барон Боде, наблюдавший за постройками и реставрациями Московского Кремля, возводит у себя в Лукине усадьбу в русском вкусе, самый ранний из известных нам и в значительной мере удавшийся памятник псевдорусского стиля. Церковное и городское гражданское зодчество применяют "русский стиль" раньше, чем загородная архитектура. Тон, Петров-Ропет, Султанов, Горностаев, а затем зодчие уже почти современной нам эпохи — Покрышкин, Щусев — строят в Москве и провинции церкви, вокзалы и банки, руководствуясь Теремным дворцом, стенами и башнями Кремля, памятниками казанской старины, архитектурой Коломенского дворца. В загородной архитектуре "русский стиль" преимущественно применяется в деревянной дачной архитектуре, хотя попытки строить в нем выражаются и в усадьбах — Зенине Дивовых, где работал француз Дюкро, в Нерасстанном Беклемишевых и в некоторых других местах. Церкви в Бёхове, Гусе[107], Абрамцеве, Осташове популяризируют в русском загородном строительстве этот стиль с 90-х годов XIX века по годы революции.

Небольшие комнаты абрамцевского дома — своеобразный музей русского искусства. Здесь собраны резные узорчатые подзоры изб, наличники окон, задки телег, резные и разрисованные донца, братины, чаши и ендовы, резные в дереве и вылепленные из глины игрушки, вышивки и полотенца, набойки и кованое железо — все области русского декоративного художества, собиравшиеся во время поездок и экспедиций, предпринимавшихся нередко обитателями усадьбы. Наряду с этим собранием в других комнатах, частью сохранивших еще старинную мебель Жакоб* (* Жакоб — знаменитая династия мебельных мастеров Франции XIX века, работавшая в стиле ампир (примеч. ред.).), кое-какие портреты и миниатюры, висели по стенам работы живших в Абрамцеве художников — картины и эскизы Поленова, Репина, Васнецова, Врубеля, Серова, Остроухова, Коровина, стояли майолики Врубеля и А. Мамонтова. В Абрамцеве находился и шедевр Серова — "Девушка с персиками" (портрет А.Мамонтовой)[108], один из самых чудесных женских образов, созданных в России импрессионистическим искусством, полный света и воздуха. В многочисленных папках хранились рисунки названных художников, подчас крайне интересные для оценки творчества того или иного мастера, часто интимные изображения Абрамцева и его окрестностей, интимные портреты представителей семьи Мамонтовых, гостивших в усадьбе людей, иногда зарисовки целых сцен, эскизы к театральным постановкам любительской абрамцевской сцены. Абрамцево до некоторой степени русский Барбизон — и многие живописно-поэтические образы Поленова и Серова, прославленные по картинам, находящимся в столичных музеях, зародились именно здесь, среди окружающего немного сумрачного и унылого русского ландшафта, где среди елей и берез заснувшим, неподвижным прудом кажется Воря, покрытая листками кувшинки. Как центр художественного собирательства, как место паломничества и деятельности выдающихся мастеров-живописцев, Абрамцево занимает заслуженно видное место в развитии русского искусства. Но тщетными оказались попытки, производившиеся здесь ЕД. Поленовой, возродить старорусское прикладное искусство, приспособив его к нуждам современности, так же, впрочем, как подобные же начинания М.В. Якунчиковой и княгини Тенишевой. Все эти резные и точеные, висячие и стоячие шкапчики, резные и расписные столы и стулья, разрисованные балалайки, шкатулки, вышивки, безделушки, производя фурор на заграничных выставках и в обеих столицах, быстро выродились в пошлую безвкусицу, насаждавшуюся многие годы Кустарным музеем московского земства и Строгановским училищем. Выродившись и окончательно исчерпав себя, "абрамцевский" стиль разнесся, однако, по всей России в рыночном и дилетантском выжигании по дереву и металлопластике. Популяризаторская деятельность в области пропаганды русского народного искусства, быть может наиболее любимое дело абрамцевских хозяев, оказалась ложной и ошибочной. Ценность Абрамцева не в этом псевдорусском формотворчестве, а в собирательной деятельности и в значении усадьбы как объединения московской струи русского искусства на гранях XIX и XX веков.

Гпавный дом в усадьбе Аксаковых (позднее С.В. Мамонтова) Абрамцево Дмитровского уезда. Современное фото

Мураново

В стороне от Вори, неподалеку от Абрамцева, в местности неприглядной и хмурой, поросшей невысоким хвойным лесом, находится Мураново, литературная усадьба, связанная с выдающимися именами русской поэзии. Баратынский, Аксаков, Гоголь, Тютчев — эти имена живут еще в Муранове[109].

Лицо мурановского дома сложилось недавно, в годы революции. Именно тогда попала в усадьбу старинная мебель превосходной сохранности, составлявшая коллекцию последнего владельца, Н.И. Тютчева. Самые изысканные образчики кресел, столов, секретеров преимущественно красного дерева наполнили комнаты — и зал, разделенный на две части колоннами, и прочие небольшие комнаты, ряд которых посвящен связанным с Мурановым литературным деятелям. На стенах и столах многочисленные портреты — более парадные работы Рокотова и Барду в зале, представляющие семью Путяты, и более интимные акварельные и карандашные в остальных комнатах вместе с гравюрами и литографиями. Книги на полках и в шкафах, сувениры и реликвии на столах, документы, переписка и автографы в ящиках столов, составляющие небольшой литературный архив Муранова, — таково наполнение всех этих комнат, очень уютных внутри, но как-то лишенных в своей музейной вылощенности подлинной жизни. Это впечатление остается даже в верхних комнатах дома, где стоит все та же мебель безупречного качества и висят на стенах виды старого Муранова, исполненные акварелью кем-то из умелых дилетантов.

Деревянный дом Муранова снаружи малоинтересен — он характерен для эклектических вкусов 40-х годов прошлого столетия. Небольшой, какой-то хилый, унылый парк примыкает к дому — за ним поля и частый, мрачный еловый лес с невысокими деревьями и отмершими из-за частоты роста и недостатка света нижними ветвями. На небе серые заволакивающие тучи — они еще больше содействуют меланхоличности и унылости усадьбы, собственно, неведомо почему возникшей в этой малопривлекательной местности под Сергиевым. Мураново привлекает только как музей — прогулка туда сама по себе не представляет ничего привлекательного.

Главный дом в усадьбе Энгельгардтов (позднее Н.В. Путяты) Мураново Дмитровского уезда. Современное фото

Интерьер мурановского дома. Музейная экспозиция. Современное фото

Саввинское

Прихотливо извиваясь, течет Воря, омывая парки и сады теперь уже не существующих или заброшенных усадеб. Низменная равнина за Берлюковой пустынью богата водой. Здесь устроил свою усадьбу известный русский масон XVIII века, сенатор И.В. Лопухин, сподвижник Новикова, корреспондент Сперанского и собеседник митрополита Платона. В сущности, теперь ничего не осталось от Саввинского, кроме планировки английского парка, собственно, запутаннейшего архипелага островов, кос, перешейков, изрезанных прудами и каналами, точно заменяющих здесь прихотливо извивающиеся дорожки. Только в Озерне Голицыных под Звенигородом можно найти аналогичную планировку сада, поражающую своей неожиданностью и оригинальностью. Деревянный бревенчатый барский дом, обставленный внутри мебелью домашней работы, какими-то громадными диванами, давно уже не существует. Нет больше и дачи-шале, построенной на его месте последними владельцами. Развалился павильон на острове. Разбиты, расхищены, увезены многочисленные памятники — камни с высеченными на них надписями, как то любила эпоха сентиментализма. А когда-то Саввинское славилось. Воейков в своем стихотворном предисловии к русскому переводу известной поэмы Делиля “Сады”[110] упоминает Саввинское наряду с Кусковом и перечисляет его достопримечательности. Целую статью посвятил усадьбе поэт Жуковский в "Вестнике Европы"[111], причем издатели сочли нужным иллюстрировать ее гравированным, правда очень посредственным, видом главного озера и Юнгова острова на нем. Путеводитель по Москве 1833 года также отводит Саввинскому несколько страниц восторженных описаний. Прошло с тех пор сто лет. Всеразрушающее время и хищные человеческие руки превратили Саввинское в руину; а природа, буйно разрастающаяся, затягивает осокой каналы, покрывает травой и кустарником дорожки, пепелище дома, руины павильона и места памятников.

Еще в 1923—1924 годы можно было, побывав в Саввинском, найти там любопытнейшие остатки масонской старины. Ствол поверженного дерева позволял пробраться с берега на Юнгов остров. Автор философско-моральных “Ночей”[112] был в большом почете у русских масонов — вот почему его именем назвал И.В. Лопухин один из островов своего Саввинского архипелага. Когда-то стояла здесь изображенная на гравюре урна, посвященная известному французскому поэту, писателю и мыслителю Фенелону[113], а также почитавшейся масонами госпоже Гюйон, писательнице по вопросам религиозной жизни. Однако от этой меморативной урны на каменном постаменте не осталось теперь никакого следа. Еще цел был тогда через год развалившийся павильон на острове — “Храм Дружбы” — четырехугольное здание под куполом на низком барабане, прорезанном круглыми световыми люкарнами, с трехчастными окнами в стенах и четырехколонным портиком тосканских колонн, отмечавшими вход, как всегда, увенчанный треугольным фронтоном. Этот павильон, близкий к аналогичным парковым сооружениям Еготова в Царицыне, чрезвычайно живописно рисовался среди зелени густо и дико раскинувших свои ветви деревьев, отражаясь, как на картине, в зеркальной воде главного озера. Мраморная доска, вделанная в архитрав, конечно давно уже похищенная, сообщала, что этот “Храм Дружбы” был посвящен владельцем кн. Н.В. Репнину, одному из виднейших русских масонов XVIII века, владевшему под Москвой прекрасно устроенной и украшенной усадьбой Воронцово.

“Памятник Фенелону в усадьбе кн. И.В. Лопухина Саввинское Богородского уезда”. Рисунок начала XIX в.

Природные красоты Саввинского, побудившие Жуковского написать прекрасное литературное их описание в духе сочинений Жан-Жака Руссо, не исчезли и по настоящее время; буйно разросшиеся деревья — высокие мачтовые сосны, темные ели, раскидистые березы, кое-где вкрапленные липы и густые поросли кустарника — все эти насаждения, точно нарочно подобранные по краскам и оттенкам, повторяются в зеркале вод, по которым медленно плывут отражения тающих белых облаков. Маленькие островки с высокими деревьями кажутся отягощенными растительностью, все новые и неожиданные виды открываются за излучиной пруда, за изгибом канала, за мысом островка или косой берега. Саввинское — это заглохший, запущенный русский Эрменонвиль...

Многочисленные памятники — колонны, урны, обелиски, пирамиды из тесаного камня с соответствующими вмазанными в них надписями и эмблемами, напоминающими те, что украшают масонские издания Лопухина и Новикова, были посвящены владельцем именам тех, кого почитали мистики XVIII века. В Саввинском, так же как в орловском своем имении, селе Ретяжах, поставил И.В. Лопухин многочисленные монументы, иногда кажущиеся проявлением чудачества и, кто знает, может быть, даже расстроенной психики.

Сады и острова Саввинского украшали памятники, посвященные Лейбницу, Конфуцию, Эккартсгаузену, дяде владельца масону Абр. Лопухину в виде пирамиды на пьедестале с черепом и скрещенными костями, Квирину Кульману[114], насадителю в России ереси жидовствующих, и еще многим другим. Участь этих любопытных меморативных камней оказалась неожиданной и печальной. Часть из них употреблена была в качестве грузил на неподалеку находящихся ткацких фабриках, иные были использованы хозяйственным образом — на деревне в качестве угловых камней, держащих срубы крестьянских изб. На это дело пошел, например, памятник Эккартсгаузену — подробная надпись, ему посвященная, до сих пор может быть здесь прочитана. Другой камень, возможно, посвященный Солнцу, с латинской полустертой надписью, был положен у деревенского колодца и служит теперь для точки лопат — едва различимы на нем еще несколько награвированных некогда слов. Лишь одна памятная плита, глубоко вросшая в землю, осталась в парке Саввинского — это камень, посвященный Квирину Кульману на одном из наиболее живописных островков. “Остановись, прохожий, и вздохни о страдальце” — гласит надпись в духе чувствительных веяний, столь типичных для рубежа XVIII—XIX веков.

Саввинское, с его монументами, с его библиотекой оккультных книг, собранных И.В. Лопухиным, известным автором масонского катехизиса и не менее известного сочинения “Духовный рыцарь”, по-видимому, тоже переводчика многих иностранных мистиков, находится в районе ряда масонских имений. В ближайшем соседстве, на слиянии Вори с Клязьмой, лежат Глинки знаменитого “чернокнижника” петровского времени гр. Я.В. Брюса, неподалеку сравнительно находятся и Гребнево поэта Хераскова, и Авдотьино Новикова, виднейшего деятеля русского просвещения и неутомимого издателя масонских книг. В Авдотьине, в церковной ограде, сохранилось надгробие другого близкого Новикову и Лопухину русского мистика — Гамалеи, чей небольшой портрет сохранился в музее Нового Иерусалима.

Немногие остатки былой старины среди чудесного ландшафта, описание Жуковского, стихи и статья Воейкова в “Новостях литературы” за 1825 год, гравюра в “Вестнике Европы” — из этих кусочков рисуется облик интереснейшей масонской подмосковной:

Многообразны и причудливы были эти "узы жизни". Усердный читатель "Эмиля", "Новой Элоизы" или "Contract Sociale"* (* "Об общественном договоре" (франц.).) Руссо, "Systeme de la Nature"** (** "Система природы" (франц.).) барона Гольбаха, высоко чтивший Карамзина, И.В. Лопухин воспринял у них ту натурфилософию, ту склонность к сентиментализму, которая определяет настроения и вкусы людей конца XVIII века. Чисто внешне сказалась она в желании так или иначе проявить свои гуманные, человеколюбивые чувствования, гармонически согласованные с извечными законами природы. Так появились в садах Саввинского и Ретяжей памятники и меморативные плиты. Враг кровопролития и тем самым кровавого завоевателя Бонапарта, сенатор Лопухин отметил и это событие оригинальными монументами в своем орловском имении. Вряд ли узнал когда-либо Наполеон, что слава его навеки погребена по сторонам дерева на берегу пруда в Ретяжах под двумя камнями при церемонии, едва ли не кажущейся теперь недостойнейшей буффонадой. Быть может, до сих пор лежат в Ретяжах, неподалеку от гранитного монумента "Благочестию Александра I и Славе доблестей Русских в 1812 году", эти камни с надписями. На одном — в виде кресла — высечено: "19 марта 1814 г. Взят Париж", на другом — грубом и неотделанном — "И память вражия погибла с шумом".

Действительно, слава Наполеона или, вернее, славушка, gloriole* (* букв. — мелкое тщеславие (франц ).), как ее характеризует сенатор, погибала в Ретяжах с шумом. Хозяин бросил на камень горсть пеплу и произнес сакраментальные слова: "Слава твоя прах и в прах возвращается", — ракета прорезала темноту полуночного неба, подав сигнал к пальбе из мортир. Ничего, верно, не понявшие в этой странной церемонии крестьяне получили 500 крестиков, а съехавшиеся по специальному приглашению окрестные помещики, верно, скрыли недоуменную улыбку за яствами деревенского стола. Кто-то из них сохранил пригласительный билет с колоритным текстом: "Сегодня майя 9-го в селе Воскресенском, Ретяжи тож, по силе помочи деревенской, погребается во прах свой слава Бонапартова. Хозяева просят сделать им и себе честь и удовольствие порадоваться на могилу. Погребение будет по полуночи в 12-м часу на берегу пруда, за плотиною возле сиденья, что с надписью о пленении Парижа".

Различны и многообразны были чудачества русских помещиков. Дворня графа Скавронского хозяином-меломаном приучена была говорить речитативом; Демидов, расставив голых мужиков в партере своего сада на место статуй, отучил дам рвать его цветы, а барон Боде при жизни разработал торжественный ритуал своих похорон, предварительно превратив свой загородный дом в какое-то мрачное подобие Соловков или [нрзб.].

Глинки

Если бы Глинки, усадьба гр. Я.В. Брюса († 1735), известного сподвижника Петра, находилась за границей — она давно бы послужила предметом монографического исследования и, конечно, вошла бы во все популярные “Бедекеры”[116] и путеводители. У нас же усадьба мало кому известна, несмотря на крайне интересные свои архитектурные памятники и сохраняемое в церкви надгробие — едва ли не самое лучшее и зрелое произведение Мартоса. Время и превратности судьбы оставили, увы, слишком заметный след на усадьбе, насчитывающей теперь уже больше 200 лет своего существования[117]. Действительно, Глинки, пожалованные Брюсу в 1721 году за Аландский мир со Швецией, строились в 20-х годах XVIII века мастером, к сожалению, нам неизвестным, но умелым и недурно знакомым с итальянским зодчеством. Об имени его можно только гадать — был ли то иностранец Микетти или русский зодчий Еропкин — сейчас, не имея ни планов, ни архивных известий, сказать невозможно.

Несомненно одно, Глинки — это небольшая дворцовая усадьба, распланированная в принципах Петергофа и Ораниенбаума. Особенностью расположения построек в этом, некогда с большим вкусом устроенном брюсовском поместье, являются две оси ориентации построек, расположенные под прямым углом по отношению друг к другу. Вероятно, эти условия подсказаны были местностью — впадением в Клязьму живописной Вори. Перпендикулярно последней направлена главная ось усадьбы. Она прежде всего проходит через двор, четырехугольный cour d’honneur, замкнутый домом, и дальше, прорезав его середину, продолжается в планировке парка, перерезает квадратный прудок и оканчивается несколько позднее возникшей церковью.

Двор перед домом с трех сторон обстроен небольшими одноэтажными службами — флигель прямо против дома был впоследствии надстроен, другие же по сторонам носят еще характер первоначального своего назначения — правый жилого помещения, левый кордегардии, то есть караульни, где стоял взвод солдат согласно чину генерал-фельдцейхмейстера, который носил владелец гр. Я.В. Брюс. Таким образом, на дворе наблюдается полное симметрическое расположение построек. Но уже в парке замечается отклонение от этого принципа. Слева от главной оси находится каменный увеселительный павильон, не имеющий "дружка" с другой стороны. Это здание находится в связи с другой поперечной осью усадьбы. Издали, со стороны старого Лосиного завода, находящегося на противоположном берегу Клязьмы, всего яснее выявляется вторая и, в сущности, едва ли не главная отправная точка планировки. Здесь, в центре — узкий фасад дома, как ниже мы увидим, особенно нарядно обработанный, а по сторонам — внешние фасады кордегардии и паркового павильона, находящиеся на совершенно равном расстоянии от центра и совершенно одинаково обработанные с этой стороны, несмотря на абсолютно различное назначение этих двух построек. Вся архитектура довольно широко раскинулась на пригорке, образующем сначала террасу, где устроен большой прямоугольный искусственный пруд с некогда перекинутым через него мостом по оси планировки; ниже расстилается широкая луговина, где синей лентой течет река. Когда-то пригорок и терраса были связаны между собой архитектурными всходами по сторонам гротового сооружения, всходами, ориентированными согласно фасаду дома, подводившими под всю архитектурную композицию декоративно связанный с ней фундамент. Таким образом, здесь откос почвы был использован принципиально так же, как моренный берег в композициях Стрельнинского, Петергофского и Ораниенбаумского дворцов.

Дворец в усадьбе гр. Я.В. Брюса Глинки Богородского уезда. Фото 1940-х гг.

Правда, сейчас нужно некоторое усилие воображения для того, чтобы, мысленно удалив дощатый сарай, восстановив утраченные части, представить себе первоначальный архитектурный ансамбль. Тем не менее он совершенно ясно сохраняется в своих основных частях.

Уже не раз приходилось говорить, что архитектурными памятниками стиля барокко очень небогато русское загородное строительство. Постройки в Глинках, дом в Сватове, Грот, Оранжерейный дом и Эрмитаж в Кускове, дворец в Новлянском[118] над Москвой-рекой, наконец, постройки в Ясеневе — вот, в сущности, и весь репертуар известных нам памятников, конечно, если исключить дворцовые усадьбы под Петербургом и строительство Растрелли в Митаве и Екатеринентале.

Мастера — немцы, итальянцы, голландцы, французы, шведы — оставили в России первой половины XVIII века следы своей строительной деятельности. Задача будущего историка русского искусства — связать их постройки на дальнем русском Севере с характером и стилем архитектуры той страны, представителями которой они являлись, подобно тому, как это было произведено по отношению к Архангельскому собору Московского Кремля или к работам некоторых мастеров классицизма. И, может быть, тогда корни привитой России западноевропейской барочной архитектуры точно определятся в творчестве Де Вальи, Шлютера, Леблона, о которых уже много писалось, и Карла Хёрлимана, чье влияние на петровскую архитектуру через мастеров-скандинавов кажется нам совершенно несомненным. Однако тщательный просмотр форм и деталей глинковских построек не позволяет отнести их ни одному из известных нам иностранных и русских архитекторов первой половины XIX века. Было бы не слишком удивительно, если бы автором их оказался сам владелец гр. Я.В. Брюс, выдающийся и разносторонний ученый своего времени, в чьей библиотеке, как мы узнаем, были сочинения Палладио, Серлио, Скамоцци и многих других теоретиков архитектуры. Близость графа Брюса к искусству, вероятно, послужила к тому, что именно ему поручил Петр I в 1711 году подыскание за границей художников и ремесленников.

Дом в Глинках двухэтажный; нижний имеет подчеркнуто цокольный характер — верхний, более легкий по обработке и украшениям, является главным. С двух сторон в фасад врезаются три арки на рустованных пилонах, соответственно которым располагаются вверху две открытые колонные лоджии. Таким образом, дом в схеме дает фигуру в виде двух массивов с более узкой между ними перемычкой. Поля боковых стен охвачены внизу рустованными колоннами, соответственно которым в верхнем этаже помещены пилястры, увенчанные своеобразно расцвеченными ионическими капителями. В каждом поле помещено по два больших окна в узорчатых наличниках. Окна нижнего этажа покоятся на полочках, поддерживаемых кронштейнами, и обведены с двух сторон и поверху тягами рустованных камней с выступающими вверху треугольничками. Плоская дуга перекрытия увенчана замковым камнем с гримасирующей, высовывающей язык маской на нем — такие же гротескные маски высечены и на камнях, в которые упирается свод. Замковые камни сводов также украшены резанными в камне рельефными масками — каждая с индивидуальным, неповторимым выражением лица. Окна второго этажа, отделенного от первого сочными, многообломными карнизами, обработаны проще и легче, образуя довольно обычный для барочного искусства рисунок. Во втором этаже, на узкой стороне дома, в центре парадной планировки находится большое окно-дверь под сочной дугой-аркой с мелким переплетом оконной рамы. По-видимому, здесь был некогда небольшой висячий балкон на кронштейнах, прекрасно подчеркивавший центральную точку архитектуры. Эта дверь-окно соответствует кабинету Брюса. Сравнение этого фасада с противоположным углом ясно показывает разницу в отделке в зависимости от условий планировки. Садовая сторона дома была распланирована в общих чертах аналогично дворовой. Но если там под арками было некое подобие вестибюля с дверью, приводящей в нижний зал, то здесь, судя по отделке внутренних стен тесаным и диким камнем, скорее всего было некое подобие грота, возможно, когда-то отделанного туфом, штуком и даже раковинами. Колонны верхней лоджии с этой стороны обрушились, и вместо нее получилась здесь открытая терраса. Когда-то центр постройки отмечал вверху фонарь-башенка, скорее всего деревянный, теперь несуществующий, где, вероятно, и находилась астрономическая обсерватория гр. Я.В. Брюса и часы. Башенку, так же как и всю почти внутреннюю отделку дома, истребил пожар. В центральном нижнем зале остался еще громадный голландского типа очаг, в котором, казалось бы, можно зажарить целого кабана, очаг в типе тех, что находятся в Монплезире, Марли и Петровском домике в Летнем саду. Полов нет, поэтому снизу видны сохранившиеся фрагменты лепнины в парадном верхнем зале. Отделка эта была очень тонкой и красивой. В стене, смежной с кабинетом Брюса, осталась ниша, увенчанная некогда великолепным картушем во вкусе Regence* (* Регентство (франц.).), где, судя по остаткам, среди типичных завитков изображены были амуры-putti с гирляндами цветов. В нишу так и просится нарядный и барочный бюст работы Растрелли-старшего. Голубые поля стен охватывали белые, разделенные желобками пилястры с капителями, где волюты соединены между собой гирляндой роз. Пилястры начинались на высоте окон, опираясь на панель, и несли богатый обломами карниз, в свою очередь, служивший нарядным отграничением не сохранившегося, конечно, живописного или также лепного плафона. Фрагментов отделки было еще достаточно, чтобы восстановить по ним всю отделку парадного зала. Эти кусочки декоративного убора стен — редчайшие в загородном русском строительстве примеры барочных и рождающихся в них рокайльных отделок. Только в балтийских провинциях — в Екатеринентале под Ревелем, в Митавском дворце, в усадьбе Обер-Пален — сохранились эти недостающие звенья стилистической цепи развития декоративного искусства. В других помещениях глинковского дома не сохранилось ничего — здесь также отсутствуют полы, а штукатурка сбита со стен до кирпича. Большинство окон замуровано, и комнаты кажутся мрачными подвальными помещениями. Из главного зала был выход в обе лоджии, где, возвышаясь на каменных постаментах, соединенных между собой решетками сложного и прихотливого узора, стоят спаренные колонны, увенчанные все той же полуионической, полудорической капителью с волютами, соединенными гирляндами роз.

Несмотря на опустошительный пожар, дом в Глинках кажется лучше сохранившимся, чем иные постройки, пострадавшие от невежественных, разрушающих рук слепых исполнителей в 1917 году брошенных в толпу разрушительных лозунгов.

Архитектурный стиль дома продолжают и другие здания усадьбы, конечно, одновременной с ним постройки. Внешние фасады обоих павильонов по сторонам главного дома — кордегардии и флигеля в парке. Их расчленяют на три части рустованные лопатки, обрамляющие дверь под аркой посередине и по три окна в барочных наличниках с каждой стороны; еще в духе русского строительства XVII века по всем выпуклостям раскрепованы кирпичи, дающие сочную, отграничивающую крышу, светотеневую линию. Противоположные фасады этих двух симметричных построек индивидуализированы сообразно их назначению. Фасад кордегардии разработан арками на столбах, частью теперь уничтоженными, приближающими постройку к типу торговых рядов, возникших уже в первой половине XVIII века в Петербурге, а затем повторенных во многих провинциальных городах. Фасад паркового павильона разработан исключительно нарядно. Здесь пилястры того же типа, что и в доме, расчленяют стену уже на пять частей; пилястры наложены на более широкие лопатки также с капителями, как бы образуя таким образом группу из пилястры и двух полупилястр в различных плоскостях. Нарядные лопатки эти отмечают оба конца стены и, приближенные по двое по бокам средней двери, охватывают полукруглую нишу с сочным раковинным завершением, отграничивающий карниз которого перерезает лентой рокайльный завиток. Первоначальная окраска в два тона, статуи Амура и Психеи, находившиеся некогда в нишах, балюстрада с фигурами и вазами, возможно, завершавшая ранее стену, — все это придавало постройке особую нарядность в том дворцовом стиле, который характерен для первой половины XVIII века.

Внутри павильон распадается на три помещения — средний зал с нишами по углам, ориентированным по сторонам света, и двумя комнатами с обеих сторон. Есть предположение, что павильон этот являлся масонской ложей — в таком случае центральное помещение являлось залом заседаний, отделение слева — комнатой приуготовления, а справа — комнатой старших братьев. Можно ‹думать›, что доступ в комнату приуготовления был еще и через подземный ход, ответвлявшийся из гротового сооружения на главной, перпендикулярно [нрзб.] проведенной оси усадьбы, откуда, по-видимому, таковой действительно вел в дом. Как бы то ни было, масонская ли ложа или просто парковый Эрмитаж, — павильон в саду глинковского парка является любопытнейшим образчиком садовой усадебной архитектуры первой половины XVIII века. Два других флигеля, на дворе усадьбы, сохранили также свое членение рустованными лопатками и в значительной степени оконные наличники. Отдельно и уже вне симметричной планировки расположен хозяйственный двор с постройками, по-видимому, современными главным зданиям усадьбы.

Не меньший интерес, чем архитектура, представляет парк в Глинках с его регулярными фигурными дорожками, в плане образующими интересные сложные фигуры, в которых можно усмотреть масонские знаки. Схематически планировка этого небольшого французского сада сводится к четырем квадратам в ширину главного дома, разделенным тремя широкими аллеями. Первая аллея лип идет по откосу, как бы продолжая линию кордегардии и павильона; вторая проходит мимо заднего уличного фасада дома, третья отграничивает парк с внутренней стороны. В четырехугольник перед домом вписан многоугольник, состоящий из вековых лип; вместе с пересечением дорожки и основной [нрзб.] аллеи он образует фигуру, близкую к планетному знаку Венеры. Дальний четырехугольник занят квадратным водоемом, по оси которого дальше, уже за парком, стоит церковь. Два других прямоугольника справа от средней аллеи заняты один звездообразным пересечением аллей — другой лужайкой, где, согласно народному поверью, была беседка с самопроизвольно играющей музыкой. Может быть, здесь была поставлена владельцем усадьбы, как известно, видным ученым своего времени, Эолова Арфа[119]. Надо думать, что некогда подстригались эти, теперь высоко выросшие двухсотлетние липы и в стенах зелени белели, как полагается, мраморные статуи. На судьбах парка, так же как и на судьбах дома, отразились превратности исторической жизни Глинок. После смерти Я.В. Брюса усадьба перешла к его племяннику Александру, сыну Романа Вилимовича, в 1745 году женившемуся вторым браком на несчастной невесте Петра II, кнг. Е.А. Долгорукой. При них построены были церковь и небольшая усыпальница неподалеку от нее. Александру Романовичу наследовал его сын граф Яков Александрович (1742—1791), известный московский генерал-губернатор, гроссмейстер масонства при Екатерине II, женатый на гр. П.А. Румянцевой, сестре фельдмаршала Румянцева, наперснице Екатерины II. В это время, в 90-х годах XVIII века, обогатилась усадьба великолепным надгробием работы Мартоса, находящимся в церкви. Единственная дочь и наследница Якова Александровича, графиня Екатерина Яковлевна, вышла замуж за видного масона, главу ложи Астреи[120] Василия Валентиновича Мусин-Пушкина-Брюса, умершего без мужского потомства в 1836 году. Однако усадьба в это время переживала уже период своего упадка. В “Московских ведомостях” этого времени не раз упоминается, например, о продаже лошадей глинковской экономии. Наконец, и сама усадьба попадает в чужие руки. Сначала это купец Усачёв, потом какая-то помещица Колесова, велевшая скромности ради побросать в пруд всех обнаженных Бахусов и Венусов, украшавших дорожки сада. Как сообщает предание, Брюс не дал ей житья в доме, и она переселилась во флигель напротив, надстроив его вторым этажом. После Колесовой усадьба переходит в руки купца Лопатина, построившего здесь громадную фабрику. Сообщают, что оставшиеся мраморные фигуры были при нем употреблены в плотину в качестве бута. Удар молнии в дом, который Лопатин превратил в склад хлопка, произвел в нем опустошительный пожар; и вот, подчиняясь суеверным [родственникам], Лопатин не только отремонтировал его весь — правда, снова в качестве склада, но даже восстановил в нем, как сумел, вышку с часами, конечно, нелепую на “сарае”. Вскоре сгорела и лопатинская фабрика, зияющая сейчас на берегу Вори разломанными стенами своих корпусов. Наконец, накануне революции Глинки купил купец Малинин, так и не успевший прочно в ней обосноваться. Дух Брюса точно витал над усадьбой, карая [вольное] отношение владельцев к ее старине...

Постройки церковной усадьбы хотя и относятся к 40-м годам XVIII века, то есть ко времени несколько более позднему, чем архитектурный ансамбль дома и флигелей, показывают, однако, все тот же барочный стиль с его характерными для Глинок формами и деталями. Небольшая церковь — крестчатая в плане, с окнами в два ряда, стенами, расчлененными пилястрами, с несколько грузным куполом — была сильно испорчена впоследствии пристройкой колокольни и полным внутренним “обновлением”. Любопытные головки ангелов с крылышками помещены здесь на замковых камнях окон, заменив гримасирующие маски в оконных наличниках дома. Небольшое прямоугольное здание усыпальницы разделено также пилястрами, охватывающими дверь посередине стены и окна по ее сторонам. В постройке этой чувствуется уже известная грубость приемов и манеры строителя, старавшегося подражать прекрасным, рядом находящимся образцам. Внутри в усыпальнице по узким стенам ее стоят гробницы Александра Романовича и Екатерины Алексеевны Брюс, два саркофага на постаментах, украшенные богатой рокайльной резьбой по мягкому известняку с обширными надписями на верхних досках. Тут же сложены остатки старого иконостаса церкви — царские врата, резаные в дереве во вкусе барокко, отдельные куски позолоченной резьбы и съеденные сыростью иконы. Нельзя не пожалеть, конечно, что этот иконостас был заменен в церкви другим, рыночным и безвкусным.

И все же внутренность храма как бы озарена лучами искусства от превосходного памятника графине Прасковье Александровне Брюс работы Мартоса в 90-х годах XVIII века[121]. Историко-художественное значение этого надгробия громадно. Оно лучшее выражение той схемы треугольной композиции, которая нашла свое осуществление в ряде работ русских и иностранных мастеров XVIII — начала XIX века.

Церковь в усадьбе Глинки (перестроена в жилое здание). Фото начала XX в.

Высокий плоский треугольник серого гранита служит фоном памятнику, возвышаясь на ступенчатом основании. Вверху помещен в обрамлении двух бронзовых лавровых ветвей портретный медальон — профиль графини П.А. Брюс, четкий, как античная камея. Внизу на плите красноватого гранита возвышается саркофаг, облицованный лиловым мрамором с желтыми на нем шляпками скреплений. Слева к нему припадает в порывистом движении мужская фигура, олицетворяющая убитого горестью мужа, низко склонившего голову на заломленные руки. Лица не видно — и тем не менее в спине, в порывистом движении, в жесте заломленных рук проявлен такой драматизм, которого не достигнуть никаким выражением страдания в лице. Четко рисуются среди цветных гранитов эта фигура паросского мрамора и шлем, поставленный на крышку саркофага. Судя по рисунку Андреева, по счастливой случайности оказавшемуся в нашем собрании, с другой стороны гроба находилась — или была лишь спроектирована — дымящаяся античная курильница. Бронзовые гербы, а также надписи украшали памятник; одна из них, стихотворная, вероятно, отвалившаяся с течением времени, была восстановлена металлическими буквами не совсем приятного рисунка:

Наивно-сентиментальное четверостишие удивительно характерно для эпохи, для времени русского сентиментализма, годов творчества Карамзина и Боровиковского. В ряду работ Мартоса памятник в Глинках занимает место в цепи схожих монументов — надгробий Собакиной в Донском монастыре, Барышникова в Никольском-Погорелом Смоленской губернии, памятника "Любезным родителям" в Павловске и впоследствии — памятника “Супругу-Благодетелю” в одноименном павильоне постройки Т. де Томона в том же Павловском парке. Как мы видели выше, идея такого монумента встречается не только в творчестве Мартоса — очень близкий пример дает в Яропольце надгробие З.Г. Чернышева работы А.Трапнеля, с которым Мартос не мог не встретиться в Риме. Этот же принцип треугольной пирамидальной композиции, только более объемной, проведен в ряде работ Кановы и применен Пигалем в его находящемся в Страсбурге памятнике маршалу Саксонскому. Тип этого надгробия повторялся и русскими мастерами — Гордеевым, Пименовым, Демутом-Малиновским.

Трогательное ‹предание› сообщает, сливая воедино различные исторические лица, что граф Брюс, вернувшись из похода и узнав о недавней в его отсутствие смерти жены, поспешил в церковь, бросился ко гробу и так и закаменел около него, убитый горем. Фигура его оказалась спиной к алтарю. Три раза переставляли его, но он снова возвращался в первоначальное положение, пока епископ не благословил оставить его в прежней позе. Вообще вокруг Глинок и ее владельца гр. Я.В. Брюса сложился целый фольклор — и в Глинках сообщают об умении его оживлять умершие, даже разрубленные тела, о драконе, прилетевшем к Брюсу, поводом чего, верно, послужили фантастические существа, украшавшие лестничные всходы гротового сооружения, и о замерзавшем среди лета под чарами Брюса пруде, где владелец катался на коньках. Память смутно рисует где-то встречавшуюся картинку — Брюса, катающегося на коньках с развевающимся за спиной плащом. В усадьбе ищут подземные ходы, говорят, что у кого-то есть рукопись, указывающая на существование зарытой библиотеки знаменитого чернокнижника.

Таковы романтические предания. В действительности книжное собрание Брюса, заключавшее в себе немало "магических" и "астрологических" книг, попало в Академию наук — их список был опубликован Хмыровым, также перечисление некоторых [физических] приборов, "куриозитетов", ландкарт, составляющих собственность ученого шотландца[122].

Как многое другое, дом Брюса в Глинках еще мог бы быть отреставрирован — нетрудно было бы разместить в нем сохранившиеся в Академии наук и мало ей необходимые вещи, повесить в кабинете известный портрет Брюса в мантии и шляпе с пером, наполнить дом мебелью петровского времени.

Только в условиях нашей современности — это утопические мечты. Как все остальное, Глинки обречены на умирание подобно любопытнейшей старинной, еще петровской фабрике — Лосиному заводу[123] на противоположном берегу Клязьмы. Уже несколько лет как сломаны здесь ампирные деревянные домики с колоннами; более старые одноэтажные белые флигеля разбираются на камень и разрушаются с каждым годом.

Это разрушение — в черте природного заповедника, охраняемого Главнаукой[124]. В многоверстном лесу Лосиного острова еще держатся несколько штук лосей. Высоко вздымают в синее небо свои темно-зеленые кроны вековые ровные сосны. На вырубках под жарким солнцем зреет земляника. Так из года в год. Верно, и теперь, как прежде. А по лугам синей лентой течет полноводная Клязьма мимо деревень, сел, усадеб. Раёк, Болшево, некогда усадьба маркизов Кампанари, херасковское Гребнево, в другую сторону Авдотьино Новикова, Стояново архитектора Баженова, Денежниково Талызиных широким кругом окружают Глинки. Почти везде лишь ничтожные останки усадебной архитектуры, доживающие последние дни памятники былого искусства.

Высоко над рекой расположена усадьба Раёк[125]. Открытая площадка, на которой стоял старый помещичий дом, отгорожена по откосу парапетом-балюстрадой; еще недавно украшали ее статуи и фигуры львов, напоминавшие собак. На много верст открывается вид на долину Клязьмы — далекий заливной луг, лес и небо, покрытое тучами, звучащими красочной симфонией под лучами заходящего солнца. На месте старого дома — вычурная деревянная дача с балконами и башнями, никак не вяжущаяся с остатками планировки и архитектуры XVIII века. Английский парк разбит по откосу; то спускаясь, то подымаясь, бежит извилистая дорожка. В зелени деревьев белеет квадратный павильон, украшенный по фасадам тонкими тосканскими колоннами, образующими портики-крылечки. В павильоне, светлом внутри, с окнами и застекленными дверями на все четыре стороны, находилась некогда усадебная библиотека. В расцвеченных зарисовках художницы Айзман запечатлены эти остатки старины, а также окрестные памятники искусства, в том числе надгробие графини Брюс в Глинках. Только воспроизведение в красках дает возможность судить об исключительной красоте этого замечательного памятника.

Часто попадаются кругом фабрики, некоторые из них на месте старых усадеб; жалкие поселки, скученные и смрадные дома возникли на месте прежних садов и парков, не оставив почти никаких следов былого. В Болшеве это две церкви — одна высокая, в два света, XVIII века, другая одноэтажная, украшенная пилястрами с трехчастными ампирными окнами под широкими дугами, — вероятно, усыпальница.

В Гребневе цел еще громадный трехэтажный дом с галереями, соединяющими его с флигелями; сохранились ворота в виде триумфальной арки, ближе к тем, что были построены Львовым в глебовском Райке Тверской губернии. Сохранился здесь и обширный запущенный старинный парк с заснувшими, полузаглохшими прудами.

В Авдотьине Новикова уцелели старый сад и церковь с ее историческими могилами в ограде. Быстро разрушается Денежниково[126] Талызиных. Здесь одноэтажный дом с колоннадой вровень фасаду удивительно близко напоминал Белый дом Никольского-Урюпина, отличаясь от него, при всей тождественности архитектурной манеры, более грубыми деталями выполнения. Галереи соединяли его с двумя башнями феодального типа, наивной данью романтике XVIII века. Отзвуки модной в 70—80-х годах XVIII века псевдоготики сочетались здесь с ранним французским классицизмом. Дом разрушают на кирпич — обстановка уже давно расхищена, лишь в зале развороченным трупом лежит рояль — старинный типичный “флюгель” начала прошлого столетия. Старые портреты, пастели Барду разошлись, распылились по московским и провинциальным музеям. Еще цел парк — регулярный, французский. В нем пахнет сыростью и в тени расцветают нежные лиловые и розовые аквилегии.

Баженовская усадьба Стояново уже давно не существует, может быть, лет сто или более. И тем не менее удалось разыскать ее по старинным публикациям о продаже в “Московских ведомостях” за 60-е годы XVIII века. Подробно, красочным языком описывалось в газетном объявлении сельцо Стояново с господским домом, перспективной, на несколько верст ведущей к нему дорогой-аллеей, прудами, богатыми рыбой, на одном из которых на острове указывалась земляная “увеселительная крепость”. Кому не известно из исследователей старого искусства, что земляные сооружения — то, что наиболее стойко противится времени. Исчезают постройки, вырубаются насаждения — только земляные валы и канавы остаются неизменными. И вот, исходя из этого, можно было заключить, что земляная крепостца в Стоянове уцелела до наших дней. Так и оказалось оно в действительности; свои первоначальные очертания сохранил пруд в виде четырехлистника с двумя более длинными заливами, и посреди него остров, на котором валы сохранили очертания затейливого форта. Барочный узор этого сооружения при всей незначительности, конечно, в истории русской архитектуры дополняет все же любопытным штрихом еще неведомое нам, еще до сих пор по-настоящему не раскрытое лицо архитектора В.И. Баженова. Но и для истории садово-паркового искусства этот остаток старины в далекой и мало посещаемой части Московской губернии имеет известное значение. Он передает тип тех сооружений из земли на островах, появление которых было подсказано соображениями чисто практического порядка — использованием избытков земли при копании прудов. Подобные сооружения были и на пруду кусковского озера, и, верно, также в старой усадьбе Урусовых — Осташове Волоколамского уезда.

В разных местах к востоку от Москвы, от Троицы до Богородска и Бронниц, были рассеяны помещичьи усадьбы — то роскошные дворцы вроде Гребнева и Денежникова, то стильные ансамбли, как Глинки, Ахтырка или псевдоготическая Марьинка[127] Бутурлиных, то масонские гнезда, как Авдотьино и Саввинское, то, наконец, обжитые дворянские и буржуазные дома — Мураново и Абрамцево. Все эти места внесли посильный вклад свой в историю русской архитектуры, садово-паркового искусства, скульптуры, живописи, литературы, поэзии, декоративных искусств... И поэтому историк не может обойти молчанием ни зданий Глинок, ни надгробия Мартоса, ни литературного материала Муранова. Все это — рассеянные крупицы того растоптанного и сметенного годами небывалой смуты и волнений, что зовется русской культурой...