Венок усадьбам

Углич

Города средней полосы России тянутся или к Москве, или к Петербургу; от этого зависит живописная или архитектурная их планировка, преобладающий древнерусский или классический стиль в общем строительном облике. К Петербургу стремятся Тверь, Рыбинск, Ржев — к Москве Ярославль, Калязин, Ростов. Смешанный тип у Старицы и Торжка... Противоположные тенденции эти ярко характеризуют Мышкин и Углич.

В Угличе чувствуется веками развивавшийся и складывавшийся организм города. Постепенно врастали друг в друга удельное княжеское гнездо и монастыри, купеческие и дворянские усадьбы, скрепленные между собой разбросанными мещанскими слободками, все заглушающими и живучими, как сорные травы. Шатры и маковки старинных церквей, вычурные колокольни запоздалого елисаветинского барокко, колонны и львы на воротах дворянских особняков и усадеб, аркады рядов с лавками, наполненными целым бакалейным миром, скобяным и колониальным товаром, древний терем, живописные звонницы “ростовского” типа, широко раскинувшиеся посреди садов и оград дома углицкого купечества, обывательские деревянные домики, несущие на себе черты удивительно живучего классицизма, каменный царев кабак, луговины и овражки, перерезающие улицы, конечно, поросшие травой, — из всех этих, казалось бы, разнородных элементов создается необыкновенно органическая картина старого провинциального города, не только довоенного, но даже какого-то дореформенного.

Точно уцелевшая декорация старомодной постановки — город Углич. Это город-музей, город архитектурных, бытовых и социальных анахронизмов. Недаром родилось именно здесь “Красное дерево” Пильняка, в этом точно позабытом революцией городке, где еще в 1929 году из всех церквей устраивался крестный ход, где в усадьбах еще уцелели помещики, в монастырях — монахи, а в купеческих домах еще и сейчас можно услышать не только гитару, но даже гусли, — городке, где в обиходе жителей сохранилась гарднеровская, поповская и софроновская посуда начала прошлого столетия, где до сих пор шьют монашенки бисером иконные оклады, взамен серебряных, что содраны были недавно в годы оскудения и разрухи со старинных икон.

История Углича начинается с XII века. Его расцвет — в XVII столетии, когда город имел в окружности около 25 верст, с тремя соборами в черте города, полуторастами приходскими храмами, двенадцатью монастырями, крепостью — княжьим двором, окруженным рвами, стрелецкими слободками и обывательскими домами с сорокатысячным населением. Так было до разорения поляками в Смутное время. А потом началось быстрое увядание, превращение старинного удельного города в небольшой уездный центр. Верно, поэтому насыщен Углич стариной, насыщен ею так, как маленькие города Италии... В живописной группе храмов, домов, зелени, в этом радостном ландшафте, озаренном солнцем, как-то трудно прочесть историю кровавого убийства, сделавшего город столь известным в русской истории. И не сразу как-то вспоминается, что церковь на княжьем дворе во имя царевича Димитрия носит название — "что на крови”[61].

В Угличе иные, чем в других местах, темпы жизни. Находясь вдали от путей сообщения, город как-то предоставлен сам себе. И в 1929 году, на подступах уже начавшегося грандиозного голода (этой оборотной — или лицевой — стороны “пятилетнего плана”), здесь были молоко и овощи, волжская рыба, мед и птица, составлявшие вместе с поливной глиняной посудой и щепным товаром красочное содержание базаров. Правда, как раньше в праздничный день, железными дверями закрыты наглухо лавки в рядах, вот уже много лет, и замки их успели заржаветь. Не нарушает больше тишину захолустного городка, как бывало недавно еще, въезд тройки с бубенцами, тройки, управляемой толстым кучером в картузе с павлиньим пером, привычно покрикивающим на пристяжных и зазевавшихся прохожих. Кустодиевский колорит слинял. Но по тонам еще угадываются прежние краски. Аркады рядов, переламываясь под углом, представляются — toutes proportions Gardees* (* сохраняя все пропорции (франц.).) — своеобразной русской Болоньей. И хотя эти ряды не древние, не старше XVIII века, в ритмическом чередовании столбов и арочных пролетов чувствуются архитектурные формы, вырабатывавшиеся в течение столетий.

Рыбацкая слобода — теперь окраинаУглича. А судя по домам, здесь на переломе XVIII—XIX столетий селились наиболее именитые купеческие семьи. Именно здесь была парадная набережная, украшенная рядом домов с классическими фасадами, двухэтажными, с колонными портиками или стенами, расчлененными пилястрами. С каждой стороны такого дома — обязательно ворота, две пары сдвоенных тосканских колонн, архитрав, карниз и каменный венчающий шар слагают тип неизменно повторяющегося пилона. Так же как засовы лавок в рядах, эти ворота давно уже не отворяются. Они наглухо закрыты вот уже несколько лет. И видно — за оградой разрослись во дворах огненные бузины, акации, плакучие березы и рябины, отягощенные кистями зреющих ягод. Внедряясь корнями в швы каменной кладки, тянутся к солнцу трава и кустарник по карнизам и выступам домов. Все эти постройки Рыбацкой слободы выровнены в ряд — перед ними, вдоль по откосу Волги, распланирован бульвар, такой же почти, как в [нрзб.], как в Кинешме, из вековых теперь берез. Только не бывает здесь никогда людей. Все спит и поросло травой забвения — точно в сказке о спящей красавице. И думается — когда же придет принц и нарушит многолетний сон, разбив околдовавшие городок чары?..

В завороженных молчанием старых домах угадывается былой уклад жизни: внизу склады, амбары и конторы — вверху хоромы, по фасаду парадные покои с мебелью в чехлах, навощенными полами, с ковровыми дорожками по ним, с люстрой в кисейном чехле в зале, с портретом архиерея или лихо скачущего на коне генерала над неуклюжим диваном красного дерева. А окнами во двор — жилые помещения-спальни, уставленные киотами и комодами, кладовки с окованными сундуками и укладками. При каждой усадьбе еще частью видны, частью угадываются хозяйственные постройки, начиная с бани и кончая собачьей конурой. Но вымерли при старых домах даже сторожевые псы...

Подобные постройки встречаются и на других улицах города. По ним видно, как купечество восприняло дворянский стиль жизни еще в начале XIX столетия. На главной улице сохранился дом купцов Серебренниковых. Он оставался в роду владельцев со времен своего построения и поэтому, несмотря на разорение последних лет, является любопытным живым музеем старомодного купеческого быта. Среди прочих подобных ему зданий в Угличе дом Серебренниковых выделяется своей выходящей во двор полуротондой. Казалось бы — здесь место для зала... Однако все помещение занято лестницей. Одна из наиболее любопытных комнат этого старого купеческого жилища находится в мезонине. Невысокая, она вся по стенам своим расписана примитивными фресками. Здесь по популярным лубкам, заимствованным из “Невского альманаха”[62], изображены две народные песни, переложенные Пушкиным, — “Соловей мой, соловей” и “Под вечер осени ненастной". Так как, однако, по семейным традициям эта комната всегда отводилась новобрачным, то фигуру героини, обманутой девушки с ребенком, стерли, руководствуясь побуждениями целомудренной морали. И невольно вспоминается венецианское Палаццо Дожей с затертым портретом Марино Фальеро[63] или плафон в Остафьеве, где князь Вяземский изобразил всех своих любовниц, себя и жену, потребовавшую, однако, замазать свое изображение, не пожелав оставаться в обществе дам полусвета[64]. Так по-своему заботились люди о будущем, стараясь затуманить суждения истории... На другой стене комнаты против окна написана набережная города Рыбинска. В этой фреске живет еще уцелевшее формотворчество русской иконы, в ней все дышит неискушенным примитивизмом. Вдоль условно переданных домов и колоколен по гребням волн плывут, ныряя и покачиваясь, струги, подобные тем, что некогда скользили по русским рекам, струги, изображенные Рерихом в его варяжских сказках...

И в этом доме, где теплится еще старый быт, доживает свои дни множество старых вещей. Мебель, какой-то причудливый восьмигранный самовар, старые, наивной кистью написанные портреты, даже платья сохранились у последних владельцев. Настолько консервативными оказались традиции, что даже в годы страшного голода все же уцелели они как своеобразные реликвии былого. В бельэтаже дома сохранилась спальня хозяйки дома — спальня "мамаши". Здесь стоит тяжелая мебель красного дерева николаевского ампира — кресла, громадная кровать за ширмами, высокий комод-туалет с зеркалом, по сторонам которого стоят букеты восковых цветов под стеклянными колпаками. Шкафчик со старинным фарфором, киот также красного дерева с многочисленными семейными образами, наконец, гусли и краснощековская гитара[65], на которых не разучились еще играть последние представители рода, — все это создает своеобразное, непередаваемое впечатление...

Дом Серебренниковых не единственный в Угличе, наперекор событиям донесший до наших дней остатки старого своего быта. На той же главной улице города двухэтажный каменный особняк с колоннами сохранил зал, расписанный медальонами с портретами знаменитых людей, зал, украшенный разрисованными “ампирными” печами, сохранивший на стенах старые копии с картин столь популярных в свое время Греза и К.-Ж. Верне, этих двух французских живописцев, столь созвучных Дидро и Б. де Сент-Пьеру. И во многих других домах Углича можно найти росписи на потолках и стенах, мебель ореховую и красного дерева, фарфоровые куклы, картинки, расшитые шерстями, с турками, албанцами и левантинскими* (* левантинские — восточные, от слова “Левант" — общее название стран восточного побережья Средиземноморья, Ближнего Востока.) красавицами, стекло, где золотом выведены на гранях модные пейзажи и руины, стекло, верно, изготавливавшееся где-то по соседству, и множество других теперь никому не нужных вещиц.

Купеческие дома, разумеется, преобладают. Среди них самый старый — двухэтажный, с барочными наличниками середины XVIII века в одном из ответвляющихся от главной улицы переулков. Кое-где видны и дворянские дома-усадьбы. Один из них, откровенно деревянный, с белыми оштукатуренными колоннами, охватывающими и мезонин, украшен типичными воротами, охраняемыми косматыми львами. Против Углича, на левом берегу Волги, раскинулась уже вполне загородная усадьба — Григорьевское. Длинный белый дом XVIII века, испорченный более поздними пристройками и заброшенный уже давно своими последними владельцами, занят теперь лечебницей для душевнобольных. В нем осталось кое-что из росписей и отделок дверей, но уже нет затейливой “китайской” комнаты, некогда отделанной во вкусе немудреной провинциальной экзотики. О прошлом переговариваются, раскачиваясь сучьями, липы старого парка, заключенного в прямоугольник ограды. На одном углу ее полуразрушенный каменный грот-беседка в виде круглой башни и двух образующих угол помещений со стрельчатыми окнами. За валом расстилаются луга, мирно пасутся стада и пастух играет на свирели. Ведь именно так должно быть в Угличе, городе-музее, городе анахронизмов, городе, завороженном прошлым.

Неподалеку от Григорьевского усадьба “Березки”. Название как нельзя более подходит к месту. Небольшой парк перед домом — березовый; березовая прямая аллея ведет от дома по склону пригорка до границы сада, где, как обычно, вал и ров. Золотые листья застыли неподвижно на ветвях в тишине серого осеннего дня, пахнущего грибами и прелью, дорожка и трава куртин осыпана ими, и кажется на мгновение, что падает на них желто-золотой солнечный луч. Дом в усадьбе двухэтажный деревянный. Оба этажа садового фасада украшают галереи-балконы с редко поставленными столбами-колоннами, отдаленно напоминающими Камеронову галерею в Царском Селе и террасу разрушенной Строгановской дачи в Петербурге. В треугольном фронтоне — полуциркульное окно. Здесь видно, как классика, возвращаясь снова к дереву, логически вызывает к жизни конструктивные и декоративные формы; кружки-украшения над каждой колонной не что иное, как маскировка приходящегося здесь стропила, его наружное выражение. Почти все окна забиты, кое-где ободрана обшивка стен. Та же картина и на дворовом фасаде, где пилястры поддерживают большое полуциркульное окно мезонина, облицованное дощечками, имитирующими каменную кладку. Два подъезда симметрично расположены здесь по краям дома. Так в глухой провинции отпечаталось нарядное мастерство Воронихина. Двор зарос лопухом и бурьяном, на нем разбит огород... Внутри обитаемы только две комнаты; житейский скарб перемешан с остатками былого убранства, и поэтому жалко-ободранными выглядят кресла и столы красного дерева, скорбно-сиротелым кажется виртовский flügel. Дочь последнего владельца — теперь вдова крестьянина, этой ценой удерживается еще усадьба. Но дни ее сочтены: протекает крыша, гниют полы и стропила, скоро рухнет бесформенной кучей деревянный помещичий дом, такой типичный, такой уютный и вместе с тем печально-обреченный в своем окружении точно оплакивающих его берез... Оборвано все и внутри. Разбиты солдатами, здесь стоявшими, мебель, печи и полы, лохмотьями висят обои, темно-коричневые с разводами, в зале с забитыми окнами. В Берёзках еще едва теплится жизнь — но это последние вздохи умирающего — и не знаешь, может быть, предпочтительнее настоящая смерть, полное, невозвратимое умирание.

Через поля, перелесок, речку ведет дорога обратно в город. К вечеру неподвижна вода в реке. Зачарованными кажутся повторенные отражением дома и церкви, облетающие желтым листом деревья, золотые и синие маковки церквей и серые в небе дождевые облака. Отсюда Углич — точно пейзаж, точно картина. И снова в сознании: город-музей.

Целых три музея в городе. Терем, древлехранилище в прежней церкви царевича Димитрия, “что на крови”, и церковный музей в группе храмов, связанных между собой типичной ростовской звонницей.

В верхней палате терема ряд символических картин, связанных с углицкой драмой. Неуклюже и натянуто смотрят с холстов представители городского купечества, верно, те, что строили дома в Рыбацкой слободе. В витринах бисер местного рукоделия, фарфор, стекло, костяные вещицы — в общем, обычный набор старинных бытовых предметов. В темной комнате нижнего этажа около сотни портретов и картин, свезенных сюда из окрестных имений. Преобладают Тучковы и Кутузовы, герои войны 1812 года. Большой масляный портрет работы Виже-Лебрен, представляющий молодую женщину с голубком (?), изображения Тучковых, копии с известных оригиналов Доу, два очень чинных семейных групповых портрета, очаровательная акварель работы Гау, представляющая молодую девушку в прическе 40-х годов с заложенными за уши волосами; бледная, нежно расцвеченная, вся розовая и блекло-зеленая акварель неизвестного мастера, представляющая графиню Долли Тизенгаузен, — вот несколько вещей, запечатленных памятью. А по стенам кресла корытцами красного дерева, "покойные" и такие типичные для обстановки барского дома, где, верно, с незапамятных времен висели, наряду с портретами и дилетантскими работами, заурядные, но старые картины голландских мастеров, также попавшие случайно в этот провинциальный музей.

В церкви царевича Димитрия — древлехранилище. Здесь немного икон, зато богатый подбор старинной утвари, люстр и паникадил, резных крестов, сосудов серебряных и медных, окладов, украшенных чернью, эмалью и филигранью, богато украшенных евангелий. Здесь же — реликвии, связанные с царевичем Димитрием.

Третий, наиболее обширный музей — в группе храмов, связанных между собой арочной ростовской звонницей, храмов, сохранивших еще частично свои оконца, свои тяги и расщеповки, свои радостные и наивные по рисунку поливные изразцы в ширинках. Быть может, под слоем коросты таятся здесь неведомые шедевры живописи — сюда, как в склад, снесены громадные ярусы деисусных чинов, пророков, иконы праздников... Многие годы, десятки лет еще пройдут, прежде чем коснется этих произведений древнерусской живописи скальпель реставратора — да не верится, будут ли вообще они расчищены... В алтаре выставлены шитье и церковная скульптура. Последней много — и невольно предрассудным представляется широко распространенное мнение о неизбежной принадлежности этих резных фигур русскому Северу. Думается, скорее можно говорить лишь о распределении по территории тех или иных данной местности свойственных иконографических типов. И если для Вологды и Перми характерны фигуры сидящего [нрзб.] Христа, то для средней полосы России помимо, конечно, повсеместно распространенных распятий, типичны представленные и в Угличе многочисленными образцами фигуры Николы Можайского, Параскевы Пятницы и усеченной главы Иоанна Крестителя. Скульптура последнего типа сохранилась в Угличе в еще не закрытой Иоанно-Предтеченской церкви — радостном, в желтый цвет окрашенном храме, стоящем на берегу Волги.

Прекрасный иконостас XVII века, шкаф с узорчатыми старинными ризами, реликвии, связанные с попыткой канонизировать трагически погибшего мальчика (точно Углич — город детей-мучеников) — все это делает и Предтеченский храм каким-то музейным. В Угличе почти нет церквей неинтересных — в каждой из них можно найти художественные иконы, барочную резьбу иконостасов, шитые покрова, лампады, паникадила. В Богоявленском монастыре, месте пострижения Марии Нагой[66] — краснокирпичный, с белыми деталями храм XVII века, украшенный кокошниками с типичными для этого стиля живописно-декоративными главками, несущими купола; в Алексеевском монастыре — группа храмов XVI, XVII, начала XIX века, вся в зелени лужаек и разросшихся деревьев кладбища. В синюю высь, точно стрелы, горделиво врезаются три шатра бледно-розовой “Дивной” церкви, одного из шедевров русского старинного зодчества.

Тщательно и осторожно начаты были здесь реставрационные работы и... брошены — ведь не доходят до всего почти бессильные и смертельно усталые руки тех, кто самоотверженно пытается еще напролом стихии бесчисленных разрушений беречь и охранять былое искусство...

Во все стороны растекаются зеленые улицы городка. За окрайной слободкой луг, паром через Волгу и выше по реке Покровский Паисиев монастырь, немного монотонно вытянувший вдоль берега свои низкие белые стены. Две круглые башни охраняют “святые” ворота по ростовскому образцу. В них есть что-то феодальное, крепостное, особенно благодаря скупости в украшениях. Только выросшая над аркой классическая колокольня вносит сюда неприятный диссонанс. Громадный храм внутри мало интересен — в нем, так же, впрочем, как и на других стенах (в часовне), рассказана в наивных фресках история избиения монахов в Смутное время поляками. Но это было давно, давно унесла эту кровь Волга, так же как и другую... В монастыре еще живут три монаха, и оттого в храме идеальная чистота... Под стенами монастыря серо-стальными струями течет Волга. Низко плавают летние, дождями набухшие облака, на иглах сосен повисли капли воды, временами спадая на опавшую хвою. Временами кажется — ничто здесь не изменилось, точно не было 1917 года в зачарованном городке, но и здесь даже это — лишь мгновенная иллюзия...