Венок усадьбам

Покровское-Стрешнево

Текст на отдельных непронумерованных листах (очерк помещен в главу III редакцией).

Проект главного дома в усадьбе Глебовых-Стрешневых Покровское-Стрешнево Московского уезда. Чертеж 1748 г.

"Surtout soyet discret"* (* Будь особенно скромным (франц.).) — так говорит, прижав палец к пухлым губам, молодая девушка, провожая своего возлюбленного на очаровательной французской гравюре XVIII века. Шаловливый Амур на очаровательной скульптуре Фальконета повторяет этот жест, взывая к скромности влюбленных. О старом и вечно новом чувстве вещает, молчаливо улыбаясь, вечно юный бог перед старинным домом в Покровском-Стрешневе, осененный ветвями старинных лип[38].

Полон образов прошлого дом. Вверху лестницы, увешанной царскими портретами, — бюст Елисаветы Петровны Глебовой, изображающий ее уже в преклонных летах, в чепце, с заостренными, похудевшими чертами лица и плотно сжатыми губами, ту, которой в век женщин возносили дань любовного поклонения. Трудно узнать в этом образе и своенравную девочку с букетиком цветов, которую запечатлел неизвестный живописец круга Гроота или Преннера, девочку, по капризу которой возили по улицам Киева в наместнической карете ее любимую куклу. Нет больше на лестнице швейцаров-арапов; их пережили две булавы с набалдашниками, украшенные фамильными гербами. В комнатах старого дома — множество портретов. Стрешневы, Ржевские, Глебовы, Матюшкины, Виельгорские запечатлены на этих холстах, сосредоточенных и в проходной портретной, и в других комнатах дома. В иных вещах мастерски написанные пудреные волосы, кружево и ленты корсажа почти несомненно выдают кисть Рокотова. Полная старуха с высоким лбом, кнг. М.М. Прозоровская, написана Антроповым, серьезным и вдумчивым мастером, предельно реалистически писавшим своих не слишком многочисленных, обычно уже немолодых заказчиков. Все еще загадочный Лигоцкий представлен портретом склонного к полноте генерал-аншефа Глебова, написанным сочными, красиво подобранными красками, сочетав в костюме его нюансы лиловых и светло-зеленых тонов; Лигоцкому принадлежит в Покровском еще копия с портрета гр. А.П. Шереметевой по оригиналу Ивана Аргунова, где молодая преждевременно скончавшаяся невеста графа Панина[39] представлена в театрально-маскарадном уборе, в шлеме с пышными страусовыми перьями, в том костюме, в котором участвовала она в знаменитой, нашумевшей карусели 1766 года, будучи участницей римской кадрили графа Орлова. Волнующим, загадочным, овеянным какими-то обрывками легенд являлся портрет юноши, дважды повторенный неизвестным мастером — один раз в серо-мышином, другой раз — в синем кафтане. Чудесная мастерская кисть запечатлела черты лица — тонкие и женственные; характер живописи, черты стиля сближают этот портрет с известным изображением молодой императрицы Елисаветы Петровны в мужском костюме из Романовской галереи, составлявшим одно из украшений выставки “Ломоносов и Елисаветинское время”[40]. Неизвестные мастера, позабытые, прошедшие свой жизненный путь люди в пудреных париках, в переливчатых лентах и мерцающем бархате с кружевами, оттеняющими обнаженные руки и грудь со звездами и лентами, вещающими о позабытых заслугах. Портреты иллюстрируют родословное древо родственных царям Стрешневых, его корни, связанные с московским боярством, его побеги, тянущиеся к русской и польской аристократии, и, наконец, его засохшие ветви. С начала XIX века пресеклась мужская линия, и Покровское переходило по наследию через женские руки. Нарастала фамилия владелиц — последней в роде была княгиня Шаховская-Глебова-Стрешнева. Рядом с портретами молчаливыми кажутся вещи: в большой столовой раздвижной буфет, карточные ломберные столы, произвольно, точно до беспредельности увеличивающийся обеденный стол, старинный рояль с длинным [хвостом]. На потолке полинявшая роспись — триумфальная колесница и боги Олимпа, на стенах слабые по живописи картины — копии с голландских мастеров. О гостеприимных трапезах в праздники, карточных и музыкальных вечерах в будни говорит эта угловая комната дома. Через проходную портретную, где мебель XVIII века украшена гербами, ведет анфилада в зал со световым граненым фонарем, выдающимся в сад. Колонны, паркет пола и английская мебель красного дерева хранят простор для полонезов и менуэтов. Против залы — гостиная. Здесь колонны по кругу образуют внутри какой-то храм-павильон с чудесным полом наборной работы, со стенами, где фреской написаны вазы и орнаменты, мотивы, заимствованные с этрусских ваз. Античный Рим, Геркуланум и Помпея, открытые во второй половине XVIII века пытливому взору человечества, определили эти росписи краснофигурного стиля по синему фону точно так же, как и мебель, украшенную по спинкам фризами — распространенными гравюрами с древнегреческих барельефов. Анфиладу продолжают библиотека, парадная спальня и уборная. В библиотеке черные, позднейшие шкафы хранят томики в коже — все тех же французских классиков, гравированные увражи по искусству, книжки “Экономического магазина” А.Т. Болотова, эту энциклопедию полезных и разнообразных знаний[41]. В папках и картонах фамильный архив — письма, счета, документы, чертежи дома в Покровском — старого, одноэтажного, во вкусе Растрелли, и другого, классического, его сменившего, вошедшего теперь ядром фантастического средневеково-восточного замка, кажущегося с внешней стороны, так же как и ограда парка со стенами и псевдофеодальными башнями, какой-то бутафорской постройкой для кино. Недаром снимали здесь “Медвежью свадьбу”[42]. Парадная спальня — с гирляндами роз в тягах стенных панно, с колоннами, делящими комнату, с двумя традиционными дверями по сторонам алькова, с фамильными портретами на стенах — напоминает отделки комнат в Райке. Думается, менялись мастерами, художниками и крепостными исполнителями обе усадьбы Глебовых. В кабинете дальше — типичная мебель, чубуки, портреты, гравюры и рисунки. Последняя комната дома — спальня владелицы 50-х годов XIX века, бесконечно характерная по своей отделке тюлем, кружевами, лентами, декорирующими решительно все — и туалетный стол, и кровать, и даже стены. Стремление к “уютности” нашло здесь свое законченное выражение; только кое-где в царских дворцах — в Гатчине, в Петергофе — можно найти подобную, уже ставшую исторической декорировку.

Перед фасадом дома, теперь чудовищно нелепого благодаря пристройкам и башням, разбит французский сад. Статуи, фонтаны, стриженые деревья, ответвляясь, приводят аллеи к большому оранжерейному павильону с центральным залом — зимним садом, к пруду, где на острове еще недавно была беседка-ротонда. Высокая кирпичная стена, башни, точно навеянные псевдоготикой соседнего Петровского дворца, отделяют Покровское от пыльной шоссейной дороги, от засоренных и заплеванных улиц московского пригорода. Когда-то наглухо замкнутые ворота отделяли усадьбу от окружающей пошлой жизни. В угоду феодальным традициям, искусственно создаваемым, превратился в бутафорский замок классический дом. Верно, казался он в таком виде более достойным фамилии Стрешневых, от которых в роду осталось, в сущности, очень мало. Совершенно так же искусственно-подражательной архитектурой в древнерусском вкусе, фамильными портретными галереями пытались утвердить и бароны Боде в Лукине и московском доме на Поварской свое сомнительное право на боярскую фамилию Колычевых.

Дорога через рощу выводит из Покровского. В ее конце принадлежащий к усадьбе павильон “Елисаветино”. Эта архитектурная миниатюра имеет свою красивую историю, рассказанную в книге “Mon aïeul”* (* Здесь: “Мои предки” — Шаховская-Глебова-Стрешнева Е.Ф. Mon aïeul. Paris. 1898.). Сюрприз влюбленного мужа жене. Недаром фальконетовский “Амур стоял именно здесь, посреди двора, охваченного колоннадами. Елисаветино — в несколько раз уменьшенная палладианская вилла. В центре — дом с колонным портиком; от него расходятся галереи, приводящие к двум совсем маленьким флигелькам. На противоположном фасаде — закругленный выступ с арочными окнами, скульптурой в медальонах, над ним мезонин с полуциркульными окнами. Вся архитектура бесконечно гармонична, музыкальна. Белые колонны, скромные украшения, чудесная выисканность соотношений — все это заставляет видеть здесь руку тонкого мастера. Быть может, это шевалье де Герн, строитель такого же прелестного павильона в Никольском-Урюпине? Быть может, это Н.А. Львов — этот неутомимый “русский Палладио"? Пока можно лишь гадать. Внутри комнаты и залы украшены колоннами, тончайшей лепниной карнизов, капителей потолков, где в разнообразных сочетаниях применены все те же, всегда спокойные и нарядные, классические мотивы — аканфовые листья, розетки, "сухарики"...

"Елисаветино". Павильон в усадьбе Покровское-Стрешнево. (Не сохранился). Фото 1920-х гг.

Дом стоит на пригорке; из окна мезонина, где жил Карамзин и, по преданию, работал над своей “Историей", — дальше вид на заливные луга, лес. Позади остался город — здесь ничто не напоминает о нем. Обстановки нет. Только в мезонине перед окном сохранилась площадка-этаблисман, когда-то типичная особенность уютных семейных комнат, — помост вровень с подоконником, своего рода наблюдательный пункт. Верно, во всей Москве остался один лишь подобный, в круглой комнате мезонина Воздвиженского дома Шереметевых.

В 1928 году, пощаженное в начале революции, Покровское было уничтожено. Вырванные из бытового окружения, стали хламом старые вещи в залах-кладовых Исторического музея. Наскоро отремонтированное Елисаветино превратилось в дом отдыха, парк сделали излюбленным местом прогулок местных дачных щеголей и франтих и полураздетых папуасов экскурсионных массовок. Не первая волна бескультурья уничтожила Покровское, и потому тем стыднее его гибель. Всплесками все той же бури, ставшей уже мертвой зыбью, смыто даже вместе с надгробиями Глебовых-Стрешневых в Донском монастыре.

Пусть мало чем замечателен генерал-аншеф Ф.И. Глебов. Но если не общей истории, то, во всяком случае, истории искусства в России принадлежит это имя создателя Райка, Покровского, Елисаветина...

Волоколамский уезд

Волоколамский уезд — далекий и мало доступный. Уже самое наименование города, а затем также названия некоторых его урочищ, например Волочанова, старинной вотчины Шереметевых, или знаменитого Иосифо-Волоцкого монастыря, указывают на далекую старину, когда шла по этим местам дорога на Север, дорога по рекам, прерываем‹ая› здесь, на водоразделе, “волоком", где по суху перетягивали лодки. Немало было кругом старинного городка, еще сохранившего свои огромные зеленые валы, помещичьих усадеб; но, пожалуй, уже не тех, чисто парадных дворцовых подмосковных, что тесным кольцом, в непосредственной близости окружали белокаменную столицу. Лишь две-три усадьбы соответствуют здесь этому типу показной и роскошной загородной резиденции. Это оба Яропольца, Чернышёвых и Гончаровых, да, пожалуй, еще Никольское-Гагарино, где Старов построил затейливый “фигурный" дом и удивительно интересную церковь с колокольней, предвосхищающую, несмотря на раннюю дату, уже вполне развившийся классицизм в архитектуре.

В многочисленных комнатах Н‹икольского›-Г‹агарина› находились старинные фамильные портреты, замечательная инкрустированная разными породами дерева мебель конца XVII — начала XVIII века, декоративные панно итальянской работы [нрзб.], наряду с обычной усадебной мебелью. Но и среди последней были интересные предметы — резной стул 1838 года, украшенный [нрзб.] эмблемами, и железные осветительные приборы — люстры, жирандоли, выделывавшиеся здесь же, в усадьбе, крепостными князя Гагарина, осветительные приборы, подобные тем, что встречаются еще в Ольгове и Белкине, Суханове. В доме была большая библиотека, занесенная в специальный каталог. Таким образом, и наружный вид усадьбы, и внутреннее убранство ее вполне соответствовали укладу жизни надменного вельможи, наблюдавшим за делами сына Екатерины II и графа Орлова — графа Бобринского, каким он рисуется по воспоминаниям А.Т. Болотова[43].

Колокольня и церковь в усадьбе кн. Гагариных Никольское-Гагарино Рузского уезда. Рисунок середины XIX в.

Большинство же усадеб Волоколамского уезда — в каждом отдельном случае самостоятельный, хозяйственно-бытовой организм, слагавшийся чуть ли не столетиями и за это долгое время обросший памятниками старины и искусства. Таковы и Белая Колпь Шаховских, и Лотошино Мещерских, и Покровское на Озёрне Шереметевых, и Осташово Урусовых, впоследствии Муравьевых. Любопытно, что большинство из названных здесь усадеб было связано с именами декабристов. В Осташове находилось Училище колонновожатых, военная школа генерала Муравьева[44], оказавшаяся рассадником передовых идей среди молодежи в начале прошлого века. Белая Колпь, Ярополец, Покровское связано с именами декабристов Шаховского, Чернышёва и Якушкина... И кто знает — быть может, территориальная близость этих помещичьих гнезд, вызвавшая дружеские и родственные связи, явилась одной из первопричин разгоревшихся в александровские дни вольнолюбивых мечтаний. По какой-то сложившейся традиции Волоколамский уезд был передовым и в других отношениях. Образцовое хозяйство велось здесь уже с середины XIX столетия в Лотошине и Осташове.

От станции Волоколамск в Осташово ведет неоконченное шоссе — довольно унылая и однообразная дорога. Почти нет лесов, лишь изредка попадаются низкорослые перелески, где никогда не просыхает грязь и вода держится в выбитых колесами рытвинах. Помещичий дом виден за несколько верст. Все прямо идет дорога; но еще много раз скроется она в оврагах и низинах, каждый раз все больше и больше приближаясь к усадьбе. Кажется, жив еще здесь аракчеевский дух, точно по линейке выровнена деревенская улица, крестьянские дома, старые и новые, стоят, точно военным строем, по сторонам безукоризненно прямой дороги. Деревня заканчивается площадью — здесь, на одном из домов, где, верно, раньше был трактир, уцелела вывеска с изображением улья. Любопытно, как этот масонский символ из усадьбы переселился на село, переменив свое значение эмблемы на роль вывески. Подобно деревенским домам, постройки усадьбы расположились также по линейке и ранжиру, точно полки и дивизионы на плац-параде. Как всегда, два обелиска серого камня, увенчанные шарами, отмечают въезд. Дорога вступает здесь в липовую аллею в четыре ряда деревьев. Посередине — проезд, по сторонам — пешеходные дорожки. Аллея кончается перед двором. Здесь снова отмечен въезд двумя псевдоготическими башнями, напоминающими несколько те, что поставлены по сторонам въезда в Петровский дворец под Москвой. По сторонам этих ворот выстроены два Г-образных флигеля со стрельчатыми окнами и круглой, также псевдоготической башней на углу с конусообразным завершением. Фасады этих флигелей вместе с воротами образуют общую прямую линию, ограничивающую впереди парадный двор. Эти постройки, так же, впрочем, как и все остальные, здесь по-казенному окрашены в желтый и белый цвет. Деревянные решетки на каменном фундаменте с двух сторон охватывают cour d’honneur. Их прерывают боковые ворота, сложенные из белого камня, с устоями, украшенными сдвоенными тосканскими колоннами. Решетки снова упираются в Г-образные флигеля, соединенные уже с домом посредством галерей с арочными пролетами, галерей, пересеченных четырехгранными башнями. Здесь, в арки входов, вписаны просто и лаконично две тосканские колонны, несущие антаблемент; под ними непосредственный выход в парк. В центре всей планировки — дом, четырехугольный массив с бельведером, украшенный четырехколонным тосканским портиком, к которому ведет со стороны двора лестница. За этой замкнутой цепью усадебных построек расположены по сторонам два хозяйственных флигеля, снова совершенно симметричные и, на некотором отдалении, четыре небольшие беседки-павильоны, очень необычные по своей пятиконечной форме. Возможно, что они являются остатками когда-то процветавших в Осташове масонских увлечений. Сейчас, выломанные внутри, они исполняют, увы, несколько иное назначение, впрочем, уже ставшее слишком хорошо знакомым. Интересно, что все перечисленные здания сохранились так, как показывает их чертеж 1809 года, сохранившийся в Историческом музее. Этим временем приблизительно следует датировать построение всей усадьбы. И это тем более интересно, что примененные здесь псевдоготические мотивы — круглые “феодальные” башни, стрельчатые окна, зубцы — преспокойно уживаются, как-то спаялись, правда довольно неожиданно, с ампирными формами архитектуры. Именно благодаря осташовским постройкам удается связать “вторые пути” русской архитектуры XVIII века, то есть "барочную" псевдоготику с ложным готицизмом 30—40-х годов XIX столетия. В Осташове имеются довольно примечательные сооружения и этого рода. Прежде всего — хозяйственный двор. Это снова Г-образное здание о двух совершенно неодинаковых фасадах. На одном из них башня с воротами, украшенная ажуром арок, пинаклями и часами. Скорее всего эта башня навеяна теми “беффруа”, что украшают ратуши старинных городов Фландрии. Другой фасад хозяйственного двора, ориентированный вдоль въездной аллеи, является, собственно, стеной с выступами, украшенными тоже псевдоготическими формами и деталями. Живописный характер этой архитектуры бросается в глаза. Она также плоскостна, декорационна, театральна, как кажущиеся бутафорскими службы в Суханове, имении князей Волконских в Подольском уезде.

Церковь-усыпальница вел.кн. Олега Константиновича (1915) в усадьбе Осташово Волоколамского уезда. Современное фото

Псевдоготика преобладает и в прочих хозяйственных сооружениях Осташова, довольно многочисленных, возводившихся здесь в середине XIX века известным сельским хозяином Шиповым.

Противоположный фасад осташовского дома выходит на берег реки Рузы. Несколько выше ее — пруд с островом. В просвет между ними виден дом, ярко освещенный солнцем, второй раз отражающийся в своем зеленом обрамлении обратным повторением. Листы кувшинки, белые водяные лилии, кулисы деревьев — все это создает природную картину, с большим мастерством, с умением предугадать на много лет вперед задуманную художником.

Когда-то, в XVIII веке осташовская усадьба находилась на противоположном берегу Рузы. Здесь, судя по плану, был дом колонный, фигурный водоем с островом посередине и церковь, до сих пор еще здесь уцелевшая. Возможно, что прежний старый дом, еще тех времен, когда усадьба принадлежала Урусовым, — то самое одноэтажное здание у церкви, что сейчас переделано и перестроено внутри, но еще хорошо сохранило внешний вид своих стен с лопатками-пилястрами, отнесенными к углам, и барочными наличниками окон. Около него растут, конечно, сильно поредевшие липы, верно, уцелевшие еще следы прежнего французского сада. Поблизости стоит церковь. Красно-кирпичная, однокупольная, с граненым световым фонарем и закругленными углами, она построена в середине XVIII века, но впоследствии была сильно переделана как снаружи, так и внутри. Нетронутой осталась ограда, широким концом ее охватывающая. Ограда эта, оригинальной ажурной кирпичной кладки, прерывается несколькими двухъярусными башенками, чрезвычайно красиво выделяющимися на фоне разросшихся деревьев и зеленого луга вокруг храма. Эта ограда — не единственная в местности, окружающей Осташово. Совершенно такая же окружает церковь в селе Спас по дороге в усадьбу со стороны Волоколамска, подобной же еще недавно была стена, окружавшая парк в гончаровском Яропольце.

Осташово сохранило только наружный свой облик. Тщетно искать остатки старины внутри дома. Осенью 1929 года, после разрухи и запустения, комнаты были заново оштукатурены и выбелены для приема местных районных учреждений. В высоких комнатах бельэтажа разместились канцелярии и присутствия.

А парк, никому не нужный, предоставленный сам себе, разросся и одичал. Он некогда был разбит на участки, носившие странные, быть может, масонские наименования — “Баден”, “Филадельфия” и так далее. От этих урочищ, однако, теперь не осталось никакого следа. Недавняя церковь-усыпальница, выстроенная великим князем Константином Константиновичем, последним владельцем Осташова, в типе новгородских храмов представляет теперь полную картину разрушения. Чьи-то руки старательно разбивали камни ее фундамента, в особенности те, где высечены были имена лиц, присутствовавших при закладке.

Осененный вековыми плакучими березами, храм-усыпальница по иронии судьбы оказался преждевременной и неожиданной руиной... В Осташове цел общий облик усадьбы. Из окон дома открывается вид на луговые берега реки и красную церковь, сочным пятном рисующуюся на фоне наполовину пожелтевших деревьев и отражающуюся в воде. От церкви тот же вид на дом с колоннами вдали. К вечеру неподвижна и невозмутима гладь реки. С предельной четкостью повторяется в ней знакомая, но всегда несколько иная картина старой усадьбы, — и только золотые осенние листья, опавшие с берез, указывают на поверхность воды.

Осташово издали еще кажется уцелевшей усадьбой...

Яропольцы

Яропольцам, гончаровскому и чернышёвскому[45], посвящен небольшой сборник[46], где рассказано о прошлом и настоящем этих замечательных мест. Но даже на страницах этой книжки не нашлось места тому, что более всего бросается в глаза — разрушениям. Простая летопись вандализмов — прощальное слово наполовину погибшим усадьбам. Яропольцы разгромлены не сразу, не в годы обостренной борьбы — их уничтожение было плановым и обдуманным, подсказанным и, возможно, даже оправданным “экономикой”. Ведь памятники старинной архитектуры — не только портики, колонны, фронтоны, но также кирпич, белый камень, гвозди и дерево. И случается, увы, слишком часто, что строительная “плоть” нужнее архитектурной “души”. И тогда гибнут памятники искусства. Яропольцы не исключение. Наоборот, они в высшей степени характерны для судеб русской усадьбы вообще и, пожалуй, именно для тех мест, которые, пережив девятый вал разгрома, бесславно и постепенно погибли в мертвой зыби тупого и безнадежного бескультурья. Яркой иллюстрацией встает простой перечень разрушений в Яропольцах. Наиболее пострадавшей является чернышёвская усадьба.

Дворец в усадьбе гр. З.Г. Чернышева в усадьбе Ярополец Волоколамского уезда. Фото 1920-х гг.

Мечеть. Это павильон с двумя минаретами, как того требовала эпоха классицизма, во всем стремившаяся к симметрии. Прелестное игрушечное здание это замыкало перспективу всей парковой планировки — от центральной оси дома, через партер, террасы регулярного сада, обелиск, водоем и канал. Как это нередко случалось при проектировке павильонов, беседок, мостиков и других парковых украшений, мечеть в саду чернышёвской усадьбы была заимствована из изданий чертежей знаменитого в свое время английского архитектора, теоретика и практика садового искусства Чемберса. Павильон являлся едва ли не единственным в усадебных парках образчиком своеобразной turquerie* (* туретчина (франц.).), одного из течений столь свойственной искусству XVIII века экзотики. Пожалуй, единственным аналогичным памятником является Турецкая баня на берегу озера в Царскосельском парке. Участь мечети разделила колонная беседка — дорический четырехколонный простиль с треугольным фронтоном, — беседка, стоявшая неподалеку от пруда на высоком холме, поросшем вековыми соснами. Здесь находилась некогда фигура Екатерины II — и все сооружение, таким образом, и по идее своей, и по типу архитектуры напоминало строго, но изысканно скомпонованный Т. де Томоном павильон “Супругу-Благодетелю" в Павловске. Погиб также очаровательный неподалеку находившийся "эллиптический павильон" под плоским куполом, украшенный кругом шестнадцатью стройными колоннами с капителями какого-то фантастического "псевдокоринфского" ордера. Беседка эта, с четырьмя совсем простыми входами, близко напоминала подобную же постройку в Павловском парке — известный “Храм Дружбы" в долине Славянки, неподалеку от Большого дворца. Не осталось следа и от бани — небольшого здания с лоджиями и четырехколонным портиком; пустая яма и на месте обелиска, посвященного памяти кн. Г.А. Потемкина...

В чернышёвском парке уничтожены решительно все павильоны и беседки; в руину превращена даже обширная оранжерея, в стены которой были вмазаны привезенные из Крыма старинные генуэзские рельефы, а также превосходные изразцы XVII века “новоиерусалимской" мастерской Никона, ранее составлявшие иконостас в ближнем селе Суворове. Парк чернышевского Яропольца, по-видимому, украшался в течение ряда лет. К первоначальному регулярному саду, заключавшемуся зданием мечети, был присоединен пейзажный английский парк, как бы подсказанный извилистым течением Ламы, рощами и пригорками на ее берегу, представлявшими заманчивые точки для размещения всех этих вышеназванных беседок и павильонов. Может быть, и не случайно поэтому сходство этих построек с сооружениями Павловского парка — только в далеком Яропольце все стало грубее, топорнее, наивнее. Точно на портрете, исполненном кистью копииста. Неизменной осталась только прекрасная композиция всего ансамбля.

Парки и сады Яропольца славились уже в старину. Первый историк русского искусства, Яков Штелин, в своей главе, посвященной русским садам, главе, приобщенной к известному труду Гиршфельда “Theorie de l'art des jardins’’* (* "Теория садового искусства" (франц.).) упоминает яропольцевский парк как заслуживающий особого внимания среди подмосковных имений. И действительно, даже теперь можно угадать еще его былое великолепие. В центре его находится двухэтажный — собственно res de chaussee** (** первый этаж (на земле — франц).) и [нрзб.] — вытянутый в длину дом, выстроенный в духе раннего французского классицизма. Полукруглый выступ ступенчатой террасы перед едва выделяющимся ризалитом и мезонин скромно отмечают со стороны сада центр постройки, украшенной плоской декорацией из лопаток и оконных наличников с гирляндами, соединяющими в одно целое окна обоих этажей. Из общего массива здания выдвинуты по краям два выступа. Перед домом — обширный зеленый луг, конечно, традиционный tapis vert***(*** "зеленый ковер", лужайка (франц.).) французских парков. Ровный ряд некогда шарами подстриженных лип, до сих пор сохранивших эту форму, но как бы надстроенных выросшим над ним вторым этажом молодых побегов, замыкает обширную площадь газона. Несколько искусственных террас, соединенных между собой лестницами, спускаются к пруду, вернее, к обширному квадратному копаному водоему. На террасах продолжаются регулярные насаждения лип, образующих зеленые залы и коридоры симметричными своими дорожками и площадками. Подчеркивая главную ось планировки, еще стоит на ступенчатом фундаменте и довольно высоком четырехугольном постаменте облицованный лакированными разноцветными гранитами обелиск, посвященный памяти Екатерины II, верно, в связи с ее посещением усадьбы фаворита гр. З.Г. Чернышёва. Выломан портретный медальон, выломаны меморативные доски; но до сих пор с точностью еще очерчивает на круглой площадке этот обелиск свою тень... И по размерам и по форме он очень близко напоминает тот, что был пожалован Екатериной II гр. П.Б. Шереметеву для украшения кусковского сада. Надо представить себе здесь беломраморные статуи, цветы в узорчатых рабатках и клумбах, подстриженный газон — и тогда сад этот сделается таким, каким он был задуман неведомым художником. Спускаясь дальше, дорога обегает водоем, обсаженный деревьями и кустами, когда-то также подстригавшимися, снова смыкается и уже в тени разросшихся деревьев приводит к месту, где красовалась раньше мечеть. Перед ней протекает совсем узкая и тихая Лама. Мостик, раньше здесь бывший, разрушен; на месте мечети — груда битого кирпича. Надо на мгновение забыть о разрушениях и, обернувшись назад, охватить ‹взором› весь ансамбль садов. Зеркало водоема отражает зеленые террасы, архитектуру древесных насаждений, увенчанную вверху невысоким, длинным, но чрезвычайно изящным отсюда фасадом дома, несколько напоминающим по композиции масс дворец Фридриха Великого в Сан-Суси. Парк чернышёвского Яропольца точно поврежденная картина старого мастера. Остался только рисунок и красочные пятна — все остальное бесследно и безвозвратно исчезло.

Парковый павильон в Яропольце Чернышевых. (Не сохранился). Фото начала XX в.

Совершенно иной характер носит парк соседнего гончаровского Яропольца. Его стиль как бы определяет капризная в своих изгибах Лама. Здесь нет следа той придворной чопорности, той архитектурности, которые столь определенно и резко проведены в чернышёвских садах. Единственная прямая и узкая липовая аллея, произвольно носящая название “Пушкинской”, не нарушает общего характера пейзажного и живописного английского парка. В нем, конечно, уместна была псевдоготика двухъярусных башен с зубцами, беседок и павильонов, украшенных муфтированными колоннами; звучное сочетание красного кирпича, белого камня в деталях архитектуры, зелени и голубого неба, повсеместно встречавшееся, от дома до ограды, придавало усадьбе яркий, солнечный и радостный колорит.

Та же картина разрушения в примыкающем парке соседнего гончаровского имения. Здесь на кирпич разобрана почти вся садовая ограда, являвшаяся любопытным образчиком декоративной архитектуры, стремившейся воспроизвести феодально-замковые укрепления. Особенно интересны были башни — круглые и граненые, с рустованным цоколем, с обегающими дужками-арочками, зубцами, круглыми люкарнами и узкими окнами-бойницами. Они казались такими же отдаленными перефразами средневекового зодчества, как шахматные туры. Осененные ветвями елей и берез, рисуясь красно-белыми пятнами на фоне неба и зелени, они издали могли служить готовыми моделями для дилетантских набросков “в рыцарском вкусе", таких нередких в альбомах 30—40-х годов... И башни, и стены с арками, зубцами и бойницами — все они теперь разрушены до последнего кирпича, и на их месте видны лишь ямы фундаментов... Также уничтожены выстроенные в духе псевдоготики почти все павильоны, беседки и дома. В их числе погибли и здание усадебного крепостного театра, и очень затейливая по своим формам баня, и обширная оранжерея. Во всех постройках ярко давала себя знать гибридность стиля. Банный павильон, или баня, представлял собой здание с треугольными фронтонами на фасадах и грубоватыми пристройками по сторонам. Получившийся выступ был украшен сдвоенными колоннами какого-то нелепого ордера, колоннами, охватывавшими дверь и два окна по сторонам. Несколько неожиданно было здесь соединение пучков колонн арками, чередовавшимися с овальными впадинами для скульптурных медальонов. Центральный павильон оранжерей был ближе к образцам классического зодчества. Это, собственно, дорический храмик in antis* (* в антах, т.е. с выступами по бокам.) с фронтонами, с виньоловским фризом, сочно и умело нарисованным, где триглифы сцеплялись со скульптурными метопами. Впрочем, лишь условно можно назвать это сооружение дорическим — далекими от каноничности были круглые окна — люкарны на боковых стенах и в плоскостях фронтонов, ‹они› так же [ионичны], как и красно-белая расцветка архитектуры. От всех парковых павильонов сохранилось только здание в начале усадьбы около реки, всего вероятнее, прежняя "экономия". Расположенное по откосу, оно имеет нижний сводчатый цокольный этаж, разработанный арками, и верхний, со стрельчатыми и сдвоенными североитальянскими амбразурами окон. Дом этот довольно близко напоминает иные из сооружений Царицына. Остальные постройки — театр, здание по сторонам него, флигеля, башни — уже входят в планировку дома и неразрывно связаны с ним в своих плановых решениях.

Живописными, давно запущенными руинами кажутся готические здания циркумференции двора с их затейливыми башенками, поросшими травой готическими арками. Внутри все выломано, провалилось и сгнило... По главной оси дома расположены башни ворот: каждая из них соединяется одноэтажными зданиями циркумференции с флигелями, приходящимися против боковых крыльев дома. В таком виде плановая концепция не дает ничего необычного — почти так же задуман двор Петровского дворца, cour d'honneur Михалкова и аналогичные дворы многих московских городских усадеб — графа Соллогуба на Поварской, Мосоловых и Чернышёвых на Тверской и других. При известной шаблонности, “приятности" плана особенно интересными являются, конечно, стилистические отклонения, своеобразная фантастика вторых, “окольных" путей русского зодчества XVIII века.

Особого внимания заслуживают, конечно, прежде всего башни въезда. Белокаменный цокольный этаж с дверями под скромными треугольными фронтонами отделен портиком от второго, краснокирпичного яруса, как бы являющегося площадкой для круглой башенки, силуэтом своим близко напоминающей беседки в Михалкове, панинской усадьбе, выстроенной Баженовым. Четыре круглых постамента по углам, верно, служили подставками декоративным каменным вазам. Башню, расчлененную лопатками, увенчали совершенно классическим куполом. Дальше — снова вольные отступления — конус с шаром, ощетинившийся какими-то причудливыми стрелами. И эти башни, и декорации круглящихся корпусов стен — всё это близко напоминает своеобразную архитектуру Петровского дворца под Москвой.

Однако дом построен вне стиля псевдоготики, хотя расцветка его — красный кирпич и белый камень — в духе всех остальных зданий. Украшенный портиком коринфских колонн, скрывающих позади полуциркульную лоджию, отмеченный на крыльях своих пилястрами, образующими те же плоские портики под треугольным фронтоном, с окнами, обведенными скромными наличниками и кое-где вкрапленными лепными барельефами, дом в Яропольце своим распределением масс и общим характером архитектуры близко напоминает знаменитый Пашков дом в Москве — лучшее создание Баженова. Галереи, соединяющие центральное здание с крыльями, выровнены в линию с колоннами портала; таким образом, непрерывный переход-балкон, украшенный железными решетками, тянется по галерее, вступает под колоннаду, повторяя изгиб лоджии, и снова выходит на другую галерею. Такое расположение необычно и свидетельствует об изобретательности архитектора, строившего гончаровскую усадьбу.

Дворец Гончаровых в усадьбе Ярополец Волоколамского уезда. Фото начала XX в.

Яропольцы, несомненно, входят в круг работ столь выдающегося, но пока все же еще недостаточно известного мастера — В.И. Баженова. Все три “почерка" баженовской архитектуры можно найти здесь.

Интерес к материалам по русской псевдоготике, расцвет которой падает на 60—70-е годы XVIII века, сильно возрос в настоящее время, как раз в связи с изучением русской усадьбы накануне ее окончательного уничтожения. Действительно, вокруг давно и хорошо известных царицынских построек образовался известный круг памятников, куда следует отнести башни Михалкова, почти вошедшие теперь в черту города, любопытнейшие сооружения в Марьинке Бутурлиных, постройки в Красном Рязанской губернии и в Знаменском Тамбовской, путевой дом-павильон на Оке под Муромом — пристань Выксунских заводов, церковь в Черкизове на Москве-реке... Все эти сооружения носят на себе несомненные черты баженовского художественного почерка, и к ним, конечно, примыкают сохранившиеся еще или уже погибшие псевдоготические здания гончаровского Яропольца.

Баженовский академизм, столь ярко французский в Пашковом доме, в доме Прозоровской и затем в модели Кремлевского дворца, находит несомненный отзвук в деревенских дворцах обеих яропольцевских усадеб.

Наконец, классицизм Баженова, появляющийся уже в Михалкове, в двух парковых беседках, дошедший до полной чистоты в храмике-ротонде и других павильонах Царицына, в колокольне и трапезной церкви Всех Скорбящих Радости и приближающейся к ней колокольни церкви в селе Никольском-Прозоровском, — этот классицизм определяет также ряд уже рассмотренных сооружений в парках Яропольца. Таким образом, постройки гончаровской и Чернышевской усадеб увеличивают собой тот круг архитектурных сооружений, который со временем позволит проследить творчество Баженова с первых шагов его архитектурной деятельности в собственной усадьбе Стояново и до последних жемчужин его гения — Кремлевского дворца в Москве и Михайловского замка в Петербурге. Пашков дом и земляная крепостца в Стоянове, Кремлевский дворец и рака над мощами Михаила Черниговского в московском Архангельском соборе, усадебные постройки, неожиданно то здесь, то там всплывающие, — составляют тот широкий диапазон баженовского творчества, который еще неясно и расплывчато рисует лицо высокоодаренного русского зодчего.

Темпы науки неизбежно медленны. И может быть, многое исчезнет или уже исчезло необследованным из числа тех памятников искусства, что связаны с именем В.И. Баженова.

Ведь разрушение Яропольцев — картина, трагичная своей типичностью. Поэтому странным, почти непонятным анахронизмом представляется еще внутри гончаровского дома уцелевшая рядом с залом “Пушкинская комната”. Это, конечно, была прежде парадная спальня, сохранившая еще свои колонны с золочеными коринфскими капителями и пейзажные фрески на стенах. Эти росписи, так же как сходные с ними в гостиной, может быть, принадлежат руке крепостного живописца Гончаровых — Макарову, украсившему пейзажными фресками так называемый дом Щепочкина в Полотняных Заводах и, по-видимому, известный дом Кологривовых в Калуге. Фетишизм имени поэта, по преданию, остановившегося в этой комнате, воспрепятствовал ее уничтожению уже тогда, когда вывезен был из Яропольца по требованию местных властей устроенный здесь художественно-бытовой музей. В этой комнате осталась стоять мебель разных эпох и стилей — старинная и старомодная, здесь уцелели осветительные приборы, гравюры, фотографии, альбомы, придающие этой старой спальне не музейный, а скорее жилой, но только покинутый вид. Затхлостью, запахом дерева и пыли веет от этих, все переживших вещей; на мгновение создается впечатление уюта и в особенности покоя и тишины, прерываемых только мухами на окне, ожившими под весенними лучами солнца...

"Пушкинская комната" в Яропольце Гончаровых. Фото начала XX в.

Такое же стилистически нестрогое убранство было и во всех остальных комнатах дома. В зале, украшенном по стенам пейзажными фресками в орнаментальных бордюрах, с двумя печами по углам, расписанными синими цветами по белым кафелям, была сборная мебель — кресла Bidermeier* (* Стиль практичной дорогой мебели середины XIX века.),этажерки и бюро 40-х годов, гамбсовский tête a tête** (** Букв.: свидание, разговор с глазу на глаз; здесь — диванчик для двоих (франц.).).Везде — на столах, на каминных полках, на этажерках — стояло множество фарфоровых ваз, безделушек, часов. Портреты масляными красками, и в их числе Е.И. Черткова работы Винтергальтера, акварели — висели по стенам, закрывая роспись, не считаясь с нею. С потолка свешивалась здесь чудесная екатерининская люстра в виде урны, извергающей сноп хрустальных слезинок, и подвешенного к ней обруча для свечей, напоминающего распустившийся цветок. Также стилистически не выдержано, но бесконечно мило и уютно было убранство угловой с разнокалиберной мебелью — диваном и креслами середины XIX века, типично александровским ломберным столом на одной ножке, лампой-чашей на цепях, спущенной с потолка, и типичным старомодным подсвечником с абажуром. На стенах и здесь висели портреты — Гончаровы и Загряжские — дамы в шалях и буклях, мужчины в сюртуках и высоких воротниках крахмальных рубашек. Все было обжито интимностью и уютом в этих комнатах, где каждое поколение оставляло память о себе в вещах и портретах. Вечерами — точно вспоминаешь — раскрыт ломберный стол, на зеленом истертом сукне мелки, фишки и два подсвечника с зажженными в них свечами. В открытое окно — дыхание теплого вечера, несущее медовый запах цветущей липы, движение воздуха, чуть колеблющее пламя свеч, — и от этого появляются блики на позолоте рамы, на полированном дереве стола, в гранях хрустальной вазы. А за столом, сидя на мягком диване, так хорошо мечтать о дальних странах над каким-нибудь иллюстрированным томом "Bibliotheque des voyages", глядя на итальянский ландшафт, искусно нарисованный на экране подсвечника.

Но лишь на мгновение встает этот мираж — ведь рядом в комнатах теснятся разломанные парты, протянуты нелепо ленты лозунгов и свисает с потолка на корявой, кое-как закрученной проволоке кухонная керосиновая лампа. В передней с готическим тамбуром из цветных стеклышек — грубо, наспех сколоченная вешалка. Повсюду залитые чернилами паркеты. В "готических" книжных шкафах из верхней библиотеки — тетради с кляксами и потрепанные буквари. Остро чувствуется во всем непримиримость настоящего и прошлого. Со старой усадьбой не уживаются ни школа, ни дом отдыха... И может быть, живописная руина, даже пожарище — для нее более достойный и желанный конец.

Чернышевский дом, занятый больницей, лишен внутри последних черт былого быта, хотя в нем и сохранились кое-какие остатки старины. Уцелела лепная отделка голубого зала, где в стены вмазаны профильные медальоны Чернышёвых работы Рашетта и также в мраморе высечены гербы их. В этом зале стояли еще, теперь вывезенные в Третьяковскую галерею, чудные бюсты работы Шубина, с каким-то изящным реализмом передающие облики трех братьев Чернышёвых, а также бюст французского поэта Корнеля прекрасной работы, неизвестно почему попавший в усадьбу.

Но и здесь в зале красные полотнища, на скорую руку сбитый помост-сцена кажутся каким-то противоестественным издевательством над искусством, над элементарными требованиями художественного вкуса. Крашеная мебель XVIII века, обитая светлым штофом, вывезена, от нее сохранились только в Новоиерусалимском музее парадное, во вкусе рококо, кресло Екатерины II и пышная резная кровать того же стиля. В небольшой комнате полукруглого выступа стоят еще две мраморные статуи работы немецкого скульптора XVIII века А.Трапнеля. Это части надгробного монумента гр. З.Г. Чернышёву, так и оставшегося недоделанным в церкви усадьбы. Треугольник серого гранита с профильным медальоном и саркофаг на ступенях занимают целую стену двойного храма. Статуи по сторонам гробницы остались, однако, в доме, тогда как рельеф для саркофага с изображением ладьи Харона попал в Московский музей изящных искусств. Так распался на части превосходный памятник, имеющий непосредственное отношение к подобным же по композиции работам Мартоса — в Никольском-Погорелом Барышниковых, в Павловске, в Глинках графа Брюса. Церковь чернышёвской усадьбы исключительно оригинальна, являясь соединением двух кубических массивов — в одном собственно храм, в другом усыпальница. Прекрасная ампирная отделка внутри, сочетающая белое с синим и золотым, представляется даже более умелой, чем наружная архитектура, где, конечно, применены маскирующие однообразие стен колонные портики. Однако несовпадение церкви с осью усадьбы, заметная неудача в спропорционированности частей невольно наводят на мысль, что она лишь была перестроена, расширена прибавлением второго массива и тем самым подогнана к общему ансамблю в годы устроения усадьбы.

Вероятно, такая же судьба постигла и другую церковь, находящуюся в парковой ограде гончаровской усадьбы. Миниатюрная и изящная постройка ротондального типа наросла приделами, несколько нарушившими стройность здания, украшенного изящной колокольней, колонными портиками, сочными нишами и карнизами с традиционными “сухариками”.

Обе усадьбы, некогда составлявшие владения плененного гетмана Дорошенки, чей мавзолей еще стоит на селе, сливаются в одно целое. Более не существует ограда, разделявшая гончаровские и чернышёвские сады. Все глуше становятся заросли английского парка, среди деревьев спрятался пруд с островом на нем, слились заглохшие куртины, буйно разросся кустарник и незаметно за исчезнувшей границей начинается парк чернышёвского имения. Два почти слившихся фамильных “замка”. Ведь въезды в них — промеж феодальных готических башен, стремящихся быть если не грозными, то хмурыми, но, в сущности, больше всего напоминающими шахматные фигуры...

И, покидая Ярополец, невольно кажется, что живуча старина, что прекрасным остается даже поломанное, смертельно израненное старое искусство...

Казанская церковь в усадьбе Ярополец Чернышевых. Современное фото