Верность

Оказавшиеся впереди быстро отпрянули.

— Ещё выстрелит, бандюга! — проворчал кто-то.

А Фолк был уверен, что штурман стрелять не будет. Он бросился на Беловеского, стараясь схватить его за руку и вырвать пистолет. Но штурман сделал шаг назад и отвел пистолет в сторону. Фолк покачнулся, схватил Беловеского за грудь, чтобы не упасть. Затрещал китель, по палубе покатились пуговицы. Фолк был тяжел и тянул штурмана к себе. «Только б не упасть», — пронеслось в сознании Беловеского, и он с размаха ударил Фолка по лицу тяжелым пистолетом, а вслед за тем правой ногой в пах.

Фолк выпустил штурмана и с залитым кровью лицом рухнул на палубу. Согнувшись от боли, он дико закричал:

— Спасите! Убивают!!

Отступив на два шага, штурман снова поднял пистолет. За его спиной стояли машинисты, положив свою ношу на палубу, Губанов с револьвером, механик Лукьянов и бледный Рогов. На верхней площадке трапа стоял Попов с браунингом в руке.

— А ну разойдись! — рявкнул штурман. — Или будем стрелять!

Эриванцы затопали по палубе. Под ноги штурману полетел пожарный лом. Подпрыгнув, Беловеский заметил, что его только что поверженного противника уже нет. На палубе остались лишь следы крови.

— Удрал, мерзавец, — сказал он Рогову, — а то бы я взял его с собой.

— Зачем?

— Для оказания медицинской помощи, — с мрачной усмешкой ответил штурман, — ведь изо всех сил старался, негодяй, чтобы я выстрелил.

— С ним ещё будут хлопоты. Я думаю вот что: оставьте на палубе кулиссную тягу. Берите с собой пальцы, гайки, все болты и штыри. Без них её на место не поставишь, да и ставить мы не дадим. А оставите тягу — страсти несколько остынут.

— Товарищ штурман! — прервал его Попов. — Нам шимафор.

Обернувшись к своему кораблю, штурман стал читать взмахи флажков сигнальщиков: «спустите сигнал». Он посмотрел вверх. Действительно, на штаг-карнаке «Эривани» вился трехфлажный сигнал. Обернулся к своей команде:

— Дойников! Бегите на мостик, спустите их сигнал и, чтобы больше не сигналили, выдерните все фалы.

Матрос бросился исполнять приказание. К борту подошел катер. Улыбающееся лицо Панкратьева говорило об успехе. Собравшиеся на баке эриванцы грозили кулаками Клюссу:

— Пираты! Разбойники! Продажные шкуры!

— Как у вас там? — раздался снизу голос командира. — Готово?

— Готово, Александр Иванович! — ответил штурман.

Снова взрыв негодования:

— Старпома нашего убили! Вы за это ответите! Веревка по вас плачет!

— Что у вас там произошло? — крикнул Клюсс. — Стреляли?

— Не стрелял, Александр Иванович, но дал Фолку по морде.

— Искалечили?

— Не думаю. Удрал без посторонней помощи.

— Ладно, разберемся после. Спускайтесь всё в вельбот!

Как только шлюпки отвалили, эриванцы бросились к трапу, грозили вслед кулаками.

Клюсс усмехнулся:

— Теперь не уйдут. Пусть стоят и разводят пары.

— А на буксире, Александр Иванович, их не уведут? — спросил Григорьев.

— Пусть попробуют. Мы катеров к ним не подпустим, — отвечал командир, сверкнув глазами, — только вот Рогова и других наших сторонников они могут избить…

Встретивший командира Нифонтов доложил, что сигнал «Эривани» «на судне бунт» разобран китайской рейдовой станцией. Клюсс сейчас же распорядился:

— Приведите себя в порядок, Михаил Иванович, берите саблю и поезжайте к начальнику рейдовой охраны. Передайте ему от моего имени, что на русском пароходе команда перепилась и был бунт, который усмирен десантом с «Адмирала Завойко». Скажите, что сигнал был для нас, и попросите его не беспокоиться. Драгоманом возьмите с собой Митю, — закончил он с улыбкой.

Когда штурман вернулся и доложил, что начальник рейдовой охраны удовлетворен объяснениями по поводу сигнала, Клюсс решил не ждать, пока случившееся станет достоянием газет, и поспешил к китайскому комиссару по иностранным делам.

Доктор Чэн незамедлительно принял русского командира. Узнав о происшедшем, Чэн задумался:

— Я понимаю, командир, что в интересах вашей республики вы не могли допустить перехода русских пароходов в воды Международного сеттльмента. Понимаю и то, что у вас не было времени для дипломатической переписки… Но теперь будет большой скандал, дойдет до Пекина. Кто знает, как там на это посмотрят?

— Если бы так поступила британская канонерка — просто пропустили бы мимо ушей.

— И вы считаете это правильным?

— Нет, не считаю, так как мы стоим на платформе равноправия. Но наша политика прямолинейна, а ваша нет. Правда, я не могу по этому поводу быть к вам в претензии: ваше государство ещё не освободилось от засилия и интриг иностранцев.

— Хорошо, командир, я вас понял. Я лично также не могу быть на вас в претензии. Письмо ваше доложу его превосходительству. — В глазах Чэна сверкнула искорка иронии. — Он, наверно, оставит этот инцидент без последствий, если из Пекина не будет нажима. А тогда, сами понимаете, трудно предвидеть, какая здесь создастся в отношении вас обстановка.

Они обменялись крепкими рукопожатиями, и Клюсс вышел.

Вспенивая мутную стремнину Ванну, катер направился к «Адмиралу Завойко». На его кормовом сиденье задумался командир. Сзади на фоне кормового флага вытянулась стройная фигура невозмутимого рулевого.

«У китайских властей мы пока получили отсрочку, но газеты, конечно, поднимут шум. Особенно белоэмигрантские. Однако посмотрим, что скажет «Шанхай Дэйли ныос». На днях все это выяснится», — решил Клюсс и стал смотреть на весело вившийся на носовом флагштоке катера командирский вымпел — символ его власти и ответственности.

Через три дня в каюту командира вошел комиссар.

— Свежие газеты, Александр Иванович! Только что привезли.

Клюсс вынул из пачки «Шанхай Дэйли ныос», объемистую газетную тетрадь в восемь страниц, и стал жадно её просматривать. Вот наконец! На четвертой странице газета сообщала: «Русский Добровольный флот имеет два не признающих друг друга правления: парижское и московское. Часть судов этой компании отошла к парижскому правлению и плавает под французским флагом. Несколько судов эксплуатируется владивостокским правительством. Пароходами, задержанными в Китае, пытается завладеть Москва. На стоящие уже около года в Шанхае «Эривань» и «Астрахань» претендуют два агентства: московское на Киукианг роуд, возглавляемое мистером Элледером, и владивостокское на Кинг Эдвард Севен роуд, во главе которого стоит мистер Годдар. Недавно владивостокское агентство намеревалось поставить оба стоящие здесь парохода под погрузку и отправить в рейс, но этому воспрепятствовал командир канонерской лодки Дальневосточной республики, которая сторожит пароходы. Офицеры канонерки, применив силу и нанеся побои администрации, разобрали машины пароходов.

В начале месяца в Чифу прибыла владивостокская канонерка и, также применив силу и угрожая оружием, пыталась увести на буксире уже около года стоящий там пароход «Ставрополь». Этому воспрепятствовали китайские власти.

Неясно, чем вызвано их бездействие здесь, в Шанхае, где русский командир в китайских водах распоряжается по своему усмотрению, а его офицеры избивают рукоятками револьверов администрацию пароходов».

Клюсс протянул газету комиссару:

— Прочтите, Бронислав Казимирович. Эта подстрекательская заметка осложнит наше и без того трудное положение. Наверно, через несколько дней китайцы предложат нам разоружиться.

Действительно, вскоре Клюсс получил письмо. В изысканных выражениях на английском языке китайский дипломат приглашал его к себе для конфиденциальной беседы. Что это будет за беседа, Клюсс догадался сразу.

Чэн принял его со сдержанной любезностью. После обычного обмена приветствиями, взаимных расспросов о здоровье, благополучии родственников, сожалений о жаре и пыли китайский дипломат приступил к делу.

— Нам прислали из Пекина директиву, командир, которая требует, чтобы мы предложили вам разоружиться или покинуть наши воды. Я ещё не показывал её своему шефу и пока положил в сейф.

Клюсс усмехнулся:

— Этим вы хотели оказать мне любезность, доктор?

— Не совсем так, командир. Я хотел бы прежде знать: как вы отнесетесь к такому предложению?

— Что я могу вам ответить? Меня эта директива не устраивает. Уйду — потеряем пароходы. Разоружусь — потеряем и честь, и пароходы.

— Понимаю вас, командир. Но всё-таки как вы будете реагировать на такое предложение?

— Никак не буду реагировать.

— А если будет применена сила?

— Буду стрелять.

— Так ведь вас потопят!

— Пусть так. А потом будет война… Но, между нами говоря, я в это не верю. Вы, конечно, хорошо знаете новую историю, доктор. Стационеров с их маленькими пушечками почему-то боятся топить. Вспомните «Пантеру» и агадирский инцидент.

— Вы на это и рассчитываете?

— Я обязан защищать интересы своей республики, в данном случае удержать здесь русские пароходы. Почему вы мне в этом не хотите помочь? В Чифу ваши власти не дали белым увести пароход. А здесь, в Шанхае, за такие же действия вы хотите поставить меня в безвыходное положение и заставить стрелять. И это накануне эвакуации японских войск и установления на всей русской территории единой власти! Не понимаю, зачем вам это?

— Нам и вообще будущему китайскому правительству это не нужно. Но поймите, что в Пекине борьба за власть. Отголоском этой борьбы является присланная директива.

— Директива — лист бумаги, пока она лежит в сейфе. Но если её оттуда вытащить, она может породить и действия.

— Не удивляйтесь, командир, но действовать пока некому. Наш военный флот — вы, наверно, слышали — забастовал и до выплаты жалованья никаких распоряжений правительства выполнять не будет.

— А генерал Хо не будет действовать?

— Пока не получит приказа своего сюзерена, не будет.

— А сюзерен?

— До меня дошли слухи, что он приказал вас не трогать.

— Поразительно! Почему бы это?

— Он опасается за свой тыл, Северную Маньчжурию. В газетах пишут, что туда перебрасывается Красная Армия…

— Возможно… На чем же мы закончим нашу откровенную беседу, доктор?

— Закончим так. Я буду держать директиву в сейфе, пока это будет возможно или не придет новая. Вы будете воздерживаться от каких-либо выступлений, нарушающих суверенитет Китая. А тем временем должна измениться обстановка. Ведь такие события на пороге! Если же события запоздают и Пекин будет упорствовать — посоветуемся снова. Я вас извещу.

Крепко пожав руку доктора Чэна, Клюсс уехал в хорошем настроении. Он чувствовал косвенную поддержку Советской России и её Красной Армии. Он верил, что благодаря этой поддержке заграничная миссия «Адмирала Завойко» будет успешно завершена.

В древней маньчжурской столице Фынтяне, как тогда называли Мукден, за опоясавшей внутренний город крепостной стеной, среди казарм маузеристов-телохранителей, прятался роскошный дворец повелителя Маньчжурии маршала Чжан Цзо-лина. Казармы — длинные одноэтажные бараки, с крытыми черепицей, вогнутыми по-азиатски крышами, — утопали в океане домов внутреннего города — Найчена. Пропитанные чадом бобового масла, увешанные полосами вертикальных вывесок, узкие улочки затихали. Скученное население Найчена в маленьких двориках столетних деревянных домов радовалось ночной прохладе и лениво переговаривалось перед тем, как отойти ко сну. А за оклеенными бумагой переплетами почерневших от чада оконных рам тысячи ремесленников при свете масляных ламп продолжали прилежно трудиться. Стекло и электричество не проникали ещё тогда в лабиринт внутреннего города и царствовали лишь в комфортабельных виллах и особняках «жибендзы цзунзе» — расположенного за стеной Найчена японского сеттльмента — объекта зависти и ненависти китайской бедноты.

В своем бурном росте, обязанном удачному расположению у ворот Внутреннего Китая, на юге плодородной Маньчжурской равнины и на пересечении важнейших торговых путей, Фынтян давно прорвался за пределы средневековой крепостной стены и слился с наполненными древними памятниками дворцовыми городками Бейлином и Дунлином.

Но «великий хунхуз» предпочел иметь свою резиденцию в центре Найчена за крепостной стеной, восемь ворот которой охранялись сильными отрядами его жандармерии, с наступлением темноты запирались, чтобы с первыми лучами солнца распахнуться под протяжные звуки армейских труб. Здесь, окруженный тысячами своих трудолюбивых, покладистых и плодовитых соотечественников, он чувствовал себя безопаснее, нежели в холодных, просторных залах Бейлинского дворца. Там, как он думал, коварным хозяевам легче найти и убить «маньчжурского тигра», когда у них в этом возникнет необходимость. А здесь ему легче спрятаться среди тысяч своих солдат, ускользнуть от пули или кинжала и снова неслышно подкрасться к опасному врагу.

В глубине по-европейски комфортабельного здания, окруженная узкими коридорами, потайными проходами и лестничками, скрывалась приемная-кабинет «великого хунхуза», угнетавшая посетителей зловещей таинственностью. Это была квадратная комната без окон, устроенная посредине очень большого зала возведением четырех стен из прочного камня, не доходивших до потолка. Свет проникал в неё сверху, через второй ряд высоко расположенных окон зала, защищенных прочными железными решетками. Посредине каждой из четырех внутренних стен был сделан метровый проход для входа и выхода, закрытый снаружи на расстоянии метра тоже каменной стенкой. Всё это было задрапировано толстыми черными портьерами, за которыми угадывались вооруженные телохранители, набранные «великим хунхузом» из наипреданнейших головорезов. По мановению его почерневшего от табака пальца они зачастую становились палачами.

Старый Чжан сидел в тяжелом резном кресле из палисандрового дерева у такого же письменного стола и курил длинную китайскую трубку, заправленную первосортным английским «кэпстеном». На столе бронзовая лампа с бумажным абажуром. Электричества, проведенного везде в его дворце, «маньчжурский тигр» на рабочем столе не терпел. На его смуглом горбоносом лице с подстриженными седеющими усами застыло выражение сонливой сосредоточенности. Он только что выслушал доклад своего адъютанта, стройного, похожего на монгола пожилого офицера, со значком русского кавалерийского училища на сером мундире. Старый Чжан соображал, он принимал какое-то решение. Адъютант, застыв в почтительной и в то же время непринужденной позе, терпеливо ждал. Он знал, что, когда «великий хунхуз» размышляет, прерывать его опасно.

Наконец Чжан Цзо-лин поднял глаза.

— Где посланец генерала Хо?

— Ожидает внизу, мудрый повелитель. — Адъютант по-военному поклонился и звякнул шпорами.

— Ко мне его!

Ленивым движением Чжан выдвинул ящик письменного стола. Вороненой сталью сверкнул двенадцатизарядный «саведж», подарок недавнего тайного посетителя — американского дипломата. Скрытые за портьерами телохранители тоже щелкнули вынимаемыми из кобуры-приклада маузерами. Чжан Цзо-лин не был трусом, но после того, как в него стреляли, всегда готовил оружие перед приемом посланцев своих вассалов.

Шанхай и его китайские части Наньдао и Чапей стали теперь в центре внимания «маньчжурского тигра». Там, где-то на французской концессии, поселился его союзник Сун Ят-сен. Союзник временный, также недавно потерпевший поражение, но тем не менее авторитетный и популярный. Сейчас он был очень нужен «великому хунхузу». Справиться с удачливым У Пей-фу трудно. Солдат у него много, много и денег. Американское оружие течет к нему широким потоком. Есть у него и авиация, и летчики, обученные в Америке. И столица в его руках, и президент, старый, прожженный политик Ли Юань-хун, ставленник чжилийской клики. Чтобы победить У Пей-фу, фынтянских войск мало. Нужно создать против него коалицию, нужно напасть на него с фронта и тыла, поставить его между двух огней. Нужно, чтобы ему изменяли его генералы, чтобы он потерял популярность.

Однако стать во главе коалиции Чжан Цзо-лин не может. Генералы за ним не пойдут, зная о его давних связях с Японией, о его жестокости, вероломстве, диктаторских ухватках. Не признает его и китайская общественность, значение которой в политике Чжан начал понимать. Нужно умело и хитро спрятаться за Сун Ят-сена, использовать его в своих целях, а придя к власти, убрать…

Первоочередной военно-политической задачей Чжан Цзо-лин считал захват Шанхая, расположенного в устье великой реки, центра морской и речной торговли. Укрепившись там, он распространит свое влияние на север, в тыл недавнего победителя. В Наньдао и Чапее твердой рукой правит его вассал, Хо Фенг-лин. Летом ему удалось предотвратить попытку чжилийского адмирала захватить Чапей: матросы не захотели под пулями восстанавливать разобранный железнодорожный путь и вернулись в Нанкин. Но опасность не миновала: чжилийцы подтягивают в Нанкин свежие войска.

«Жибендза», ненавистные хозяева Чжана, после вашингтонского сговора притихли и собираются уходить с русской территории. Теперь в его тылу, на маньчжурской границе, будут русские, Красная Армия. Эти сильны и многочисленны, изгнали японских генералов из Забайкалья. Пекинское «центральное» правительство не стремится к соглашению с Россией. Ему-то что! Между Внутренним Китаем и Красной Армией Маньчжурия! А у Чжана другие, интересы: ещё в прошлом году он послал в Москву полковника Чжан Сы-лина. Тот сумел найти общий язык с русскими. Теперь он уехал с секретной миссией к Сун Ят-сену. Если ему удастся и там достичь успеха, он станет генералом.

Слегка шевельнулось черное сукно портьер, вошел посланец из Шанхая. Готовый ко всему адъютант притаился в простенке. Старый Чжан поднял глаза на вошедшего. Одет так же, как и он сам, в черный опрятный халат, на голове круглая шапочка с шариком на макушке. Полное, ничем не примечательное лицо, бесстрастный взгляд, золотые зубы. После поклона он выпрямился и взглянул на «великого хунхуза» без тени страха или подобострастия.

«Военный, — подумал Чжан, — но прежде всего пароль. Если ошибется, немедленно схватить и дознаться, кто он».

— Хорошо ли вы доехали? Что привело вас из Шанхая в старый Найчен? — спросил «маньчжурский тигр», сверля глазами вошедшего.

— Шанхай нэй юэ, цай Нейчен тайян, Бейцзин нэй хэйань,[58] — без запинки нараспев продекламировал посланец. «Великий хунхуз» и притаившийся за портьерой адъютант были удовлетворены: вся хитрость этого китайского пароля заключалась в расстановке предлоговых синонимов «нэй» и «цай». Предлог «цай» должен быть употреблен только перед названием того пункта, где спрашивали пароль.

Итак, посланец настоящий, с ним можно разговаривать. Старый Чжан удовлетворенно кивнул и предложил ему сесть.

— Как поживает достопочтенный генерал Хо? Вы один из его офицеров?

— Полковник, мудрый повелитель. Генерал здоров, бодр и готов повиноваться.

— Видели вы в Шанхае доктора Суна? Чем он там занимается?

— Не видел, мудрый повелитель. С ним встречается только доктор Чэн, помощник Хзу Юаня. Тайно от своего шефа. Мы думаем, что доктор Сун собирает тайные силы для борьбы за новый Китай.

— А старый Хзу Юань продался чжилийцам?

— Так, мудрый повелитель. Он следует всем указаниям Ли Юань-хуна.

— Но в его распоряжении в Шанхае нет вооруженной силы?

— Только полиция, да и то не вся, мудрый повелитель. Генерал Хо его игнорирует.

Больше часа старый Чжан слушал информацию и давал устные наставления шанхайскому полковнику. Интересовался всем: иностранными военными кораблями, смешанным судом, действовавшим в сеттльменте, белоэмигрантской колонией, волонтерским корпусом, интригами японцев. Обещал подбросить Хо Фенг-лину батальон своих маузеристов. Давая это обещание, он думал: «В батальоне будут мои люди. Если Хо ослушается или изменит, они помогут ему скоропостижно умереть». Шанхайский полковник понял замысел «великого хунхуза» и понимающе кивнул. Этот кивок в свою очередь понял старый Чжан и подумал: «Не очень-то преданы генералу Хо его ближайшие помощники».

Разговор зашел о стоящей в Шанхае русской канонерке. Чжан Цзо-лина рассмешил инцидент с русским кочегаром, обезоружившим и согнавшим с поста китайского пехотинца.

— У нас в Маньчжурии за такую караульную службу без колебаний рубят головы.

— А если бы солдат заколол иностранного моряка, нам тоже бы пришлось его казнить. На этом настоял бы консульский корпус.

В этом возражении «маньчжурский тигр» усмотрел недопустимый либерализм и свирепо оскалил зубы:

— Что значит голова солдата, когда на карту поставлена военная дисциплина! Два трупа! Зато все бы знали, что у генерала Хо отважная пехота!

Услышав о решительных действиях командира русской канонерки и задержании им в порту двух пароходов, Чжан Цзо-лин захохотал, снова показав свои желтые от табака лошадиные зубы:

— Вот это командир! Он красный?

— Не совсем, мудрый повелитель. Он признает только Читу.

— Читу? Значит, красный! Молодец! Передайте генералу Хо, чтобы его не трогали. Русские пароходы нельзя отпускать во Владивосток. В Яньтае[59] Чианг Лин поступил правильно, не отдав русский пароход. Часы белых русских сочтены, красные уже у порога Владивостока.

— Будет ли война с У Пей-фу, мудрый повелитель? Это очень интересует генерала Хо.

— Ю цянь, ю чжаньда![60] — И с этими словами «великий хунхуз» отпустил шанхайского полковника.

Оставшись один, он долго не шёл в свою опочивальню, где, томясь в ожидании своего властелина, лениво препирались принаряженные наложницы. Окутанный клубами дыма душистого английского табака, Чжан Цзо-лин думал о коалиции против своего пекинского врага, о том, что к зиме на берег океана снова выйдет могучая Россия, не царская, а новая, Советская. Какая она, он не мог себе представить, но солдаты, наверно, такие же. Так же бесстрашны, смекалисты, выносливы и многочисленны.

Когда канонерская лодка «Магнит» вошла в бухту Золотой Рог, уже было начало осени. Хотя дни были ещё теплые, на темно-зеленой листве скверов и сада «Италия» уже появились желтые пятна, море приняло сочный синий цвет, а воздух стал кристально прозрачным. По ночам становилось прохладно, мерцали фонари вокзала и освещенных электричеством улиц, оживший северный ветер кружил на перекрестках бумажный мусор. На тротуарах — пьяные песни, непристойная ругань, задорный женский смех, а иногда и хлопки револьверных выстрелов. В лепившихся по склонам сопок домиках ожидание грозных событий.

— Изменился наш Владивосток, — заметил командиру, вернувшись утром с берега, штурман Волчанецкий, — стало очень людно, разгульно и тревожно.

Дрейер посмотрел на него мрачным изучающим взглядом. Под глазами мешки, ботинки не чищены, несвежий воротничок. Ясно, что провел бессонную ночь. Дорвался до берега наконец!

— Владивосток, говорите? Да, сегодня наш, а вернемся с Камчатки, наверно, будет уже не наш. Если вообще сюда вернемся. А сейчас, чтобы лучше понять происходящее, пойдемте ко мне. Почитаем приказы.

Приказов за отсутствие «Магнита» накопилась толстая пачка. На каждом листке аккуратная надпись рукой старшего делопроизводителя штаба: «Для к/л «Магнит».

— Ведь вот, смотрите, — с сердцем сказал Дрейер, удобно устроившись в кресле, — всё рушится, стремглав летим в преисподнюю, а этот удивительный надворный советник из писарей живет своими бумажками! Аккуратно их нумерует, заверяет, печатает в типографии и зачем-то нам рассылает. Кто распоряжается флотилией, ему безразлично: адмирал или какой-нибудь дурацкий комитет, ему всё равно. Он служит не им, а своим бумажкам!

— Ах, Адольф Карлович, — сказал Волчанецкий, — какие же это бумажки! Ведь это драма истории! Гибель последнего, что осталось от некогда славной Российской империи! Например, вот этот приказ.

Дрейер взял листок.

«Приказ по земской рати № 1. Ввиду начавшейся эвакуации японских войск из Приморья приказываю: с 20 сего августа военнослужащих в отпуск не увольнять. Всех находящихся в отпусках вернуть в свои части. Призвать под знамена земской рати всех мужчин в возрасте от 17 до 60 лет. Воевода Дидерихс, председатель совета министров Меркулов».

Прочитав, печально улыбнулся:

— Мобилизация всех способных носить оружие, так это раньше называли. Пустая затея — никто не пойдет «под знамена земской рати». Ночью, вы сами видели, устраивают облавы. Утром толпами ведут «рекрутов» в казармы. Они разбегаются. И опять облавы… Какая-то глупая игра! Или вот наш адмирал пишет: «С 23 сего августа объявляю полную блокаду побережья от мыса Басаргина до бухты Успенья. Запрещаю плавание всех судов, в том числе и парусных джонок. Нарушителей уничтожать артиллерийским огнем». Попытка с негодными средствами! Объявить блокаду мало! Надо её поддерживать. А для этого у нас судов нет.

— Как нет? — со смешком возразил Волчанецкий. — Смотрите, вот даже судно второго ранга появилось! «Портовый ледокол «Байкал» переименовывается в канонерскую лодку 2 ранга, командиром её назначается капитан 2 ранга Ильвов, вольнонаемная команда зачисляется на военную службу».

— Вы думаете, Ильвову повезло? Зачисленная на военную службу команда разбежится, останется один Ильвов, да вот ещё ему таких матросиков из офицеров пришлют!

И он протянул Волчанецкому приказ по земской рати № 5, где объявлялось, что канонерской лодки «Маньчжур» мичман Багговут разжалован в рядовые за отсутствие чести и достоинства офицерского звания».

— Вот они, наши молодые офицеры!

— Это один такой, Адольф Карлович. Я его знаю. Но среди его сверстников есть и герои. Вот, прочтите.

Дрейер прочел:

«Объявляю благодарность канонерской лодки «Батарея» мичману Петину за проявленное им геройство в пятичасовом бою в заливе Святой Ольги и при обратной посадке отбитого красными десанта 4-го Уфимского имени генерала Корнилова полка».

Покачав головой, сказал:

— Ох уж эта Святая кровавая Ольга! И чего было туда лезть? — Через минуту он встрепенулся: — Смотрите, Петр Петрович! Вот это да! Под занавес произвели! И Алексей Александрович молчит, в погонах каперанга расхаживает. А он, оказывается, уже «его происходительство»! Сумасшедший дом какой-то!

Волчанецкий с удивлением прочел приказ о том, что «постановлением совета министров и приказом воеводы земской рати» капитан 1 ранга Подъяпольский производится в контр-адмиралы «со старшинством 1 сентября сего года». Положив приказ, он скользнул глазами по лейтенантским погонам командира. Дрейер это заметил:

— Лучше, господин прапорщик, быть царским лейтенантом, чем опереточным адмиралом. Алексей Александрович, видимо, сам того же мнения. Поэтому и остается при своих старых погонах.

Волчанецкий смущенно молчал. В каюту через открытый иллюминатор ворвались звуки бравурного марша. Ухал большой барабан.

— Провожают, — сказал Дрейер. — Может, сходим посмотрим, Петр Петрович, как отбывает в безрассудный по ход Сибирская добровольческая дружина?

У пассажирского причала колыхалась толпа. Преобладали военные, но много было и дамских шляпок. На высокий борт «Томска» во главе с генералами Пепеляевым и Ракитиным взбирались дружинники: 750 офицеров, военных чиновников и солдат. Многие были навеселе.

Наконец трап подняли, «Томск», отдав швартовы и выбрав якорь, задымил и начал разворачиваться под торжественные звуки Преображенского марша.

Знают турки нас и шведы,

И про нас наслышан свет.

На сраженья, на победы

Нас всегда сам царь ведет, –

ревели трубы оркестра, выстроенного на причале. «Томск» тронулся и стал набирать скорость. По его палубе и по причалу катилось «ура», махали платками, фуражками, многие плакали.

Обгоняя пароход, лихо прошла назначенная его конвоировать канонерская лодка «Батарея». Огромный андреевский флаг, белизна матросских форменок, длинные стволы надраенных до блеска пушек. Из двери машинного отделения «Томска» на военный корабль угрюмо смотрели два кочегара.

— Ой вы, каиновы дети! На кого же орудья эти? — сказал с горечью один из них. — Однако, Петро, делать нечего. Пошли на вахту!

Они не подозревали, что пройдет несколько месяцев и на их судно поставят такие же пушки, а на гафеле поднимут красный военный флаг.

Дутиков, упорно искавший в эфире русские радиопередачи, наконец был вознагражден. Высокая антенна «Адмирала Завойко» позволила ему через отчаянный писк работавших по соседству судовых и береговых радиостанций принять отрывки адресованных в Петропавловск депеш:

«…Генералу Полякову… остаться всем отрядом в Петропавловске Беспрекословно подчиниться особоуполномоченному… интересах обороны необходимо строгое военное объединение Случае невыполнения виновные будут преданы военному суду… ближайшие дни «Магните» отправляется батальон смерти Главной задачей десант Усть-Камчатске… Рябикова держите заложником… прекращения вооруженной борьбы… Председатель правительства Меркулов».

Дутиков с торжеством принес командиру принятую радиограмму. Клюсс и Павловский решили обсудить её в кают-компании, постараться выяснить, кто такой Рябиков и почему он оказался заложником. Но никто из экипажа «Адмирала Завойко» этой фамилии никогда не слыхал.

— Наверное, один из партизанских командиров. Попал к ним в плен, бедняга. Чем ему можно помочь? Даже поддержать его морально у нас нет средств, — с горечью сказал Глинков.

— К сожалению, ты прав, — согласился Павловский, — но мы можем сделать другое. У меня есть предложение, товарищи: собрать лишнюю одежду и сколько можем денег для отсылки в Россию. Ведь там сейчас и холодно и голодно. А мы здесь лишений не терпим.

Все горячо поддержали предложение комиссара. В заключение высказался командир:

— Из этой перехваченной радиограммы одно совершенно ясно. И это не прочтешь в газетах: на Камчатке белым плохо, там началась партизанская война. Оставленное нами в Калыгире оружие пущено в ход, да и не только это оружие. Бирич сидит в Петропавловске и на свои рыбалки в Усть-Камчатске попасть не может. Там власть партизан.

— Вот бы нам сейчас погрузить уголь, снабжение для партизан и выйти в Усть-Камчатск, — подал реплику штурман. — Вот это была бы помощь!

Все примолкли, ждали, что на это скажет командир. Из золоченой рамы на них ясными голубыми глазами смотрел адмирал Завойко. В его взгляде Беловесций прочел и решимость, и уверенность в себе, и какую-то еле заметную доброжелательную усмешку. Так, наверно, в тяжелые дни петропавловской обороны Василий Степанович смотрел на своих волонтеров, многие из которых впервые взяли в руки боевое оружие. «Как и сейчас многие партизаны, — подумал штурман. — Но почему молчит наш командир?»

Клюсс обвел строгим, требовательным взглядом офицеров и взъерошил растопыренными пальцами свою седеющую шевелюру. Как обычно, голос его был тверд:

— У меня давно такое желание, но после провала Камчатской экспедиции положение изменилось. Нет у нас для этого денег, вооружения и людей. Чтобы уйти отсюда, надо прежде всего расплатиться с кредиторами. Да и не можем мы уйти без распоряжения центральной власти, которая уже поставила нам здесь определенные задачи. Так что пока, товарищи, нужно нести свою службу здесь, в Шанхае, честно и нелицемерно…

— А что ещё известно о происходящем на Камчатке? — спросил ревизор.

— Есть довольно подробные сведения от моряков, пришедших в Циндао на «Кишиневе». Известно, что большую часть отряда Бочкарева «Кишинев» оставил в Охотске, который белые заняли после жестокого ночного боя. В Петропавловск на «Кишиневе» прибыл отряд сто двадцать человек, а также ещё сколько-то на «Свири» и «Взрывателе». Местным коммунистам и сочувствующим пришлось уйти в сопки, Петропавловск белые заняли без выстрела.

— Почему? — спросил Беловеский.

— Мало было защитников, плохо вооружены, не обстреляны. Да и японский транспорт «Канто» с морской пехотой там стоял. Вот если бы, как мы с Александром Семеновичем хотели, там было сотни две ольгинских партизан да мы с вами, тогда другое дело. Петропавловска бочкаревцам бы не видать. А Ларк всё медлил, и в конце концов «Ральфа Моллера» туда послали — с товарами, без людей, да еще под английским флагом.

Комиссар нахмурился:

— Да, крупная сделана ошибка.

— Ну а белые как там? — спросил Григорьев. — Сидят в Петропавловске?

— Сидят. Занялись арестами. Арестовали человек двадцать и под конвоем на «Кишиневе» отправили во Владивосток. Затем провизию стали везде реквизировать. Чурина и американца Витенберга даже обобрали. Видно, плохо у них с продовольствием. Большой лесной пожар ещё был…

Командир встал. Все разошлись в задумчивости. Потрясла трагичность событий, происходящих далеко в скалистых заснеженных камчатских горах и тундре, в крае, который все успели полюбить. Борются там, а они ничем не помогли, хоть и была возможность. «Ральф Моллер» не дошел. Ларк не доехал…

Хотелось дальних походов, стрельбы, отважных десантов и побед. А действительностью была служба: бессонные ночи на палубе, днем судовые работы и занятия с командой… Поездки на берег стали редки.

«Ну что ж, — думал Беловеский, — не вечно же нам здесь стоять. Придет и наше время».

Зайдя к Элледеру за чеком для получения в банке денег, Клюсс застал в конторе агентства новых капитанов. Александров, высокий, рыжеусый, с крупными чертами энергичного лица, давно известный во Владивостоке под прозвищем «рыжий кот», стал теперь капитаном «Эривани». В углу в кресле скромно сидел новый капитан «Астрахани» Якушев, чисто выбритый, с ястребиным носом. Третий посетитель агентства показался Клюссу тоже знакомым. Похоже, приехал издалека. Клюсс никак не мог вспомнить, где он с ним встречался.

— Так Гляссер сдался и съехал на берег, говорите? Что ж, это хорошо. Лёд, значит, тронулся. Скоро за ним должен последовать и Совик, они всегда действуют согласованно. А прочих просто спишем приказами. Главное — капитаны! — Сверкнув стеклами очков, Элледер выключил настольный вентилятор, кивнул Клюссу и указал ему на кресло.

Когда Элледер и новые капитаны ушли в банк, к Клюссу обратился незнакомец:

— Рад, что мы в вас не ошиблись, товарищ Клюсс, и что вы здесь с вашей командой. А где товарищ Якум?

— Вы с Камчатки? — спросил Клюсс, решивший сначала узнать, с кем разговаривает.

— Разве не узнали? Я Савченко, секретарь Петропавловского комитета.

— Простите, что сразу не узнал. Как же вы сюда добрались? Через Владивосток?

— Нет, что вы! Через Японию. Без особых помех пешком добрался до Большерецка. Сопровождал меня ваш матрос Казаков. Помните такого?

— Как же, как же, помню.

— Казаков ушел обратно в Начики, где сейчас ревком, а мне повезло: на рейде разгружался «Сишан», собравшийся во Владивосток. Думаю, хорошо бы на нем поехать, но ведь во Владивостоке белые. Повезло вторично: на берегу я встретил знакомого кочегара с этого парохода, Сивака, который в прошлом году служил курьером ревкома. Вы его, конечно, не помните: к Якуму я его три раза посылал… А где сейчас товарищ Якум?

— Якум уехал в Читу год назад.

— Вот как? Ну что ж, там увидимся. Так вот, этот самый Сивак и привез меня на пароход, что было нетрудно: на нем всё время ездили жители Большерецка. Кто за покупками, кто просто потолкаться. На пароходе по рекомендации Сивака кочегары поселили меня в угольном бункере. Грязновато и пыльно, но зато спокойно, никто туда не заглядывает. Вышли мы в море, попали в тайфун. Угля до Владивостока не хватило, и капитан зашел в Отару. Я там сошел. Документы у меня были хорошие, подлинные, на имя учителя Паланской школы. У японской полиции никаких подозрений не возникло. Пересел на японский пароход, доехал до Цуруги… Оттуда по железной дороге в Нагасаки, потом на пароходе в Шанхай. А теперь думаю по железной дороге в Читу. Как Якум проехал? Опасно это?

— Да нет, по-моему. Многие ездят. В Харбине, говорят, белых китайцы приструнили, а дальше — Маньчжурия и граница. Семеновцев сейчас там нет, насколько мне известно… А скажите, как там белые, на Камчатке? Далеко продвинулись?

— Никуда пока не продвинулись. Сидят в Петропавловске и в Тигиле. Генерал Поляков и есаул Бочкарев. Пытаются соединиться, но пока безуспешно. В Ухтолке партизаны Писни целиком уничтожили банду полковника Алексеева, так мне сообщили в Большерецке. Под Петропавловском им тоже попало, но нашего парламентера взяли заложником. Наверно, убьют.

— Рябикова?

— А вы откуда знаете?

— Мы радиограмму на Камчатку перехватили: Рябикова держите заложником, пока партизаны не разойдутся, по домам. А скажите, кто он такой? Мы все гадали, что он партизанский командир.

— Угадали. Начальник Ухтолского партизанского отряда.

— А как он к белым в плен попал?

— Заседал там, под Петропавловском, в Завойко, чрезвычайный Камчатский съезд. Председателем выбрали Рябикова. Его все знают и очень любят. Телеграф он на Камчатке проводил. Где увидите столбы — его работа. Съезд постановил обратиться к белым и японцам с письмом, чтобы они немедленно уезжали с нашей земли. Передать им эти письма вызвался Рябиков. Отговаривали, но он заявил, что как парламентер неприкосновенен. Пошел в город, с ним ещё два делегата. Ну и, конечно, арестовали. Тех двоих отпустили, а про него говорят: таких, как Рябиков, не отпускают. А вы как тут? Мне консул успел рассказать, как вы боретесь за наши пароходы. Это большое дело, товарищ Клюсс.

— Не все в Чите это понимают. Есть там у нас один недоброжелатель.

И Клюсс рассказал о комиссаре Камчатской области, о неудачном рейсе «Ральфа Моллера», о необоснованных нареканиях на него лично и экипаж вверенного ему посыльного судна.

Вернулся Элледер.

— Ну как? Узнали друг друга? Побеседовали? Вам, Михаил Иванович, сейчас привезут билет. Это доктор Чэн устроил, помощник комиссара по иностранным делам. Поезд отходит в шесть вечера с Северного вокзала. Это в Чапее, я вас туда провожу. Буфетов на станциях и вагона-ресторана нет. Поэтому нам нужно хорошенько пообедать на дорогу и кое-что купить… Вам, Александр Иванович, — повернулся он к Клюссу, — вместо чека я выдам банкнотами. Вот, пожалуйста, пишите расписку.

Получив аванс и потеряв надежду уйти в рейс, Гляссер и Совик покинули свои суда и уехали во Владивосток. С «Эривани» и «Астрахани» были рассчитаны и списаны все не пожелавшие признать новых капитанов. Вместо них были наняты китайские рабочие.

Теперь советское агентство в Шанхае крепко держало в руках оба парохода, но командиру «Адмирала Завойко» все же пришлось в конце сентября принимать на борту доктора Чэна, приехавшего с письмом. Комиссар по иностранным делам предлагал русскому командиру или разоружиться, или в трехдневный срок покинуть китайские воды.

Чэн был в черной визитке, полосатых брюках, лакированных полуботинках. Крахмальная рубашка и черный галстук подчеркивали официальность визита.

— Мы вынуждены вручить вам это письмо, командир. Копия его с датой вручения должна быть сегодня отправлена в Пекин, в министерство, — сказал он, как бы извиняясь.

Клюсс нахмурился.

— В течение трех дней вы получите мой письменный ответ. Больше ничего я сейчас сказать не могу.

Доктор Чэн откланялся. Клюсс сейчас же поехал посоветоваться с Элледером.

— Не торопитесь с ответом, Александр Иванович, — сказал тот, — за три дня многое может измениться. В крайнем случае, вам придется покинуть китайские воды и стать против Марше де л'Эст. С французским консулом постараемся договориться.

— Стоять там мне бы не хотелось, — ответил Клюсс, — я уверен, что именно там белоэмигранты сделают отчаянную попытку взять нас на абордаж — ведь приехал атаман Семенов. Лучше иметь дело с китайцами, чем со сладкоречивым мосье Паскье.

На корабле его ждала ещё одна неприятность. Нифонтов доложил:

— Только что приезжал китайский морской офицер. Он привез письмо от их адмирала.

Клюсс взглянул на стоящие рядом китайские крейсера: «Да, эти старомодные калоши могут моментально с нами разделаться». Он вскрыл конверт. Китайский адмирал в изысканных выражениях просил командира русской «канонерки» на несколько дней перейти к Секонд Пойнт выше но реке, так как на Кианг-Нанский рейд ожидается приход ещё одного крейсера.

— Уж не хотят ли они нас там силой разоружить? — высказал предположение комиссар.

— По-моему, лучше стать на старое место против французской концессии, — предложил старший офицер.

— Становиться в воды Международного сеттльмента опасно, — сказал командир. — Там на нас сейчас же нападут белогвардейцы, а как только начнется стрельба, вмешаются иностранные стационеры, нас мигом разоружат или утопят. А за Секонд Пойнт ещё вопрос — решатся ли на нас напасть китайцы? Да и не можем мы далеко отсюда уходить: оставим пароходы — их белые захватят. Мне иногда кажется, что вся эта переписка затеяна с единственной целью: оторвать нас от пароходов, которые сейчас владивостокским «правителям» позарез нужны. Ведь у них на носу эвакуация!

Несколько минут прошло в молчании, наконец его нарушил командир:

— Так вот, товарищи, решение принято. Прогревайте машину, Николай Петрович, скажите штурману, пусть на катере обследует фарватер. Идем за Секонд Пойнт.

Мыс Секонд Пойнт на болотистом правом берегу стремительной Ванпу был конечным пунктом плавания морских судов. Дальше — кладбище кораблей. Здесь, на отмелях, китайские труженики разбирают отслужившие пароходы и парусники. Разбирают вручную, кувалдами и кузнечными зубилами, мускульная сила здесь дешевле технических приспособлений. Вот они копошатся на огромном, похожем на длинное блюдо днище парохода. Сколько морей прогладило оно, сколько грузов и людей пронесло в разные страны! И вот теперь конец. Снова обращенное в материал, океанское судно распадается на горы металла, который неутомимые человеческие руки снова превратят в машины, сооружения, а может быть, и в суда. Такое превращение ожидает все корабли, военные или коммерческие, всё равно. Кроме тех, которые гибнут в море и остаются бесполезными для неугомонного человека. А человек, создавший корабль, сам становится рабом своего детища, не расстается с ним до глубокой старости, а зачастую и тонет вместе с ним. Так размышлял штурман, шагая по палубе стоявшего на якоре «Адмирала Завойко».

Мутная река катила к морю свои ещё теплые воды. Но скоро зима. Подует холодный ветер, и временами будет даже выпадать снег. Снег в Шанхае — бедствие. При снегопаде бездомным спать на улицах и в подворотнях, на палубах сампанов и шаланд без одеял и теплой одежды небезопасно. Утром санитарные повозки подбирают десятки трупов.

Штурман внимательно осмотрел реку. Солнце заходило, скоро спускать флаг. На кладбище кораблей замерли удары молотов, рабочие садились в сампаны. Ниже по реке чернели неуклюжие корпуса «Эривани» и «Астрахани», за ними три китайских крейсера. Сильно дымят, видимо, собираются в поход. Куда и зачем? Опять какая-то авантюра.

Протрубили зорю, спустили флаг. Недолгие сумерки — и изгиб реки исчез во мраке. Переменилось течение, подул низовой бриз, спутник прилива. Один за другим мелькают мимо «Адмирала Завойко» черные паруса речных джонок, спешащих в деревни вверх по реке. Джонки идут порожняком. В них сельские купцы и их приказчики, привозившие продукты на шанхайские рынки. Возвращаются с выручкой, будут ползать по множеству каналов, скупать новые запасы и, когда джонка будет нагружена, снова понесутся по течению в большой ненасытный город. Всё, что вырастили и добыли трудолюбивые крестьяне: овощи, рыбу, мясо, зерно, — всё сожрет чрево Шанхая, переварит и отбросы выкинет в зловонные барки с одним веслом, одним или двумя гребцами. И поплывут они с приливом вверх по реке к тем же крестьянам, покупателям фекальных удобрений, которые продают в розницу, ведрами.

В полночь штурман сдал вахту старшему механику, выпил в одиночестве стакан чая и отправился спать. Но сон не шел. Мешали воспоминания, желание быть с Ниной Антоновной. Последнее время она стала какой-то задумчивой.

— Наша разлука неизбежна, Мишенька, — говорила она, — час её приближается. Сбивать тебя с твоей прямой дороги я не хочу. Если бы мне это удалось, я знаю, ты никогда не простил бы мне этого. Но ведь я тоже человек! Я должна решить, что я бужу делать, когда вас будут встречать с триумфом в вашем красном Владивостоке. Жить здесь по-прежнему я не смогу, нужна перемена обстановки. Вот я и думаю, кому бы продать бордингхаус и куда уехать?

Он уже начал засыпать, когда услышал через открытый иллюминатор какой-то возглас и вслед за ним резкую трель авральных звонков: боевая тревога! Беловеекий вскочил, все спали не раздеваясь, и побежал на палубу. Ещё на трапе он ощутил какой-то мягкий толчок и услышал крики на баке. «Ночью напали, мерзавцы!» — подумал он и через толпу вооруженных матросов протиснулся к брашпилю. Там уже был командир.

— Штормтрап! — рявкнул его голос.

Включили освещение, штурман перегнулся через планширь. Вода с шумом вливалась в прижатый к якорь-цепям большой, чем-то нагружённый сампан, он кренился и вот-вот должен был затонуть. Вдоль борта плыли арбузы. Что за наваждение! Из города ночью везут арбузы! И вдруг понял, что это не арбузы, а головы пассажиров сампана, вероятно груженного мешками с солью. Контрабандисты!

Сампан, пуская пузыри, пошел ко дну, течение его развернуло и потащило под днище корабля. Три обезумевших от страха человека вцепились в якорь-цепи, им спускали штормтрап. Один из них захотел быть первым и бросился к раскачивающейся балясине, но не рассчитал и сорвался в воду. Течение моментально утащило его под днище. Двух подняли на борт.

— Михаил Иванович! — крикнул командир. — Живо на катер! Спасайте людей!

— Орлов! Паньков! Губанов! За мной на катер! — скомандовал штурман и побежал на корму. Катер стоял на бакштове, Паньков его сейчас же, по знаку штурмана, отдал. Катер понесло течением, мотор не заводился. Губанов выругался, перестал крутить ручку и стал заливать «затравку» — по нескольку капель бензина. Наконец мотор взревел, и штурман повел катер зигзагами по течению, вверх по реке.

— Факел! — скомандовал он.

Паньков и Губанов обмотали носовой флагшток обтиркой, полили бензином и зажгли. Воды реки осветились красноватым мерцающим светом. Через минуту подобрали первого тонувшего, затем ещё двух и спасательный круг. Продрогшие и напуганные, китайцы жались в носовой части катера. Штурман продолжал поиски, но больше людей не было.

Вернулись на корабль, там уже был пробит отбой. Пятеро спасенных устроились сушиться на котлах. Нифонтов, при посредничестве Мити, их допрашивал. После заверения, что утром их накормят и отпустят на все четыре стороны, спасенные заговорили: на сампане их было семнадцать. Два гребца, четырнадцать носильщиков и чжу-жэнь — хозяин. Хотели, как обычно, пройти под форштевнем. Но когда часовой на баке их окликнул, гребцы налегли на единственное весло, и оно неожиданно сломалось. Запасного не было. Потерявший управление сампан навалило, скренило и утопило сильное приливное течение. Спасены гребец и четыре носильщика. Остальные, вероятно, утонули.

— А может быть, доплыли до отмели, — сказал штурман, — река здесь не очень широка.

— Не думаю, — возразил командир, — они и не пытались плыть. Или не умеют плавать, или воспитанная веками покорность судьбе.

— Да, народ с оригинальной психологией, — отозвался старший офицер.

— Бытие определяет сознание, — заключил комиссар. — Дайте им возможность по-человечески жить, и от покорности судьбе не останется и следа.

— Во всяком случае, проверка нашей боевой готовности прошла отлично, — отметил Нифонтов.

Но этим дело не кончилось. На рассвете переменившееся течение поднесло к борту речную джонку со спущенным парусом.

С нее взывали о помощи. Подали бросательный конец, подтянули её к трапу.

— В чем дело? — спросил вышедший на палубу командир.

— Раненые в ней, Александр Иванович, — доложил вахтенный офицер, — истекают кровью.

— Разбудите Глинкова, пусть осмотрит, сделает перевязки и доложит мне, — приказал командир и ушел в каюту.

На джонке было семь человек. Трое с ножевыми ранами, двое с утонувшего ночью соляного сампана. Старик, видимо шкипер, и мальчик-юнга невредимы. Ночью на джонку напали пираты, шедшие под парусами на такой же джонке. Похитили хозяина — сельского купца — и поранили его приказчиков, пытавшихся отстоять своего патрона.

— Теперь пираты, в дополнение к отобранной у купца выручке, наверно, будут требовать за него выкуп, — сказал Митя.

Боцман дал старику новый фал взамен выдернутого пиратами для связывания пленника. Спасенные и экипаж джонки получили на камбузе завтрак. Перед подъемом флага джонка поставила парус и ушла в канал за пагодой Лунг-Ва.

— Да, — сказал штурман, вступая на вахту, — у Секонд Пойнт скучать не приходится.

На кладбище кораблей снова застучали кувалды и раздались крики рабочих, волочивших вырубленные листы обшивки на плашкоут. Заслоняя дали парусами, в Шанхай спешила вереница джонок. С берега подплыл на своей шампуньке перевозчик Сэм. Пульс огромного, скрытого в дымном облаке города чувствовался и здесь, на отдалённом речном рейде.

В первом кубрике «Адмирала Завойко» было душно. Посредине на табурете сидел комиссар. Беседа возникла сама собой: на неё не сзывали, но все свободные от службы стояли и сидели вокруг. Длительная стоянка на отдаленном рейде в ожидании каких-то событий нервировала команду и заставляла искать объяснения, прежде всего у комиссара.

Разговор шёл о близком конце белой авантюры. Павловский рассказал о штурме Спасского укрепленного района — по сообщениям газет — и об отступлении «земской рати».

— А после Спасска где ещё беляки могут задержаться? — спросил рулевой старшина Орлов.

— Дело не в позиции, товарищ Орлов, — разъяснил комиссар, — а в боеспособности войск. Белобандиты сейчас деморализованы и бегут.

— Значит, к Новому году будем во Владивостоке?

— Возможно, и раньше…

В кубрик спустился Дутиков со свежим номером «Шанхай Дэйли ныос».

— Вот, товарищ комиссар, прочтите. Штурман вам просил передать. Вот куда ушли китайские крейсера! — Лицо его расплылось в веселой улыбке. Комиссар быстро пробежал статью и поднял голову:

— Так вот, товарищи, оказывается, китайский флот уже больше года не получал жалованья, но, заметьте, не бастовал. Побудка, приборка, вахты. Всё как полагается. А в гражданской войне отказался участвовать, пока не заплатят всё сполна.

По кубрику, как стайка вспуганных воробьев, пронесся сдержанный смешок. Комиссар продолжал:

— Сумма накопилась большая, и никто из враждовавших генералов раскошеливаться не желал. Предпочитали обходиться без флота. Тогда китайский адмирал решил сам достать деньги. Узнав, что на днях из Чженьцзяна, есть тут поблизости такой порт на реке, повезут в Пекин таможенные сборы, он направил туда четыре крейсера. Высадили десант, окружили таможню, обезоружили охрану и изъяли деньги, точно по ведомостям оплаты и ещё за два года вперед. Оформили документы и ушли. Теперь у них в Нанкине свое флотское казначейство. Крейсера разошлись по портам — расплата с кредиторами, массовое увольнение на берег…

Кубрик содрогался от смеха.

— Вот это здорово начудили!

— Попробуй их возьми! У них пушки!

— Молодчага у них адмирал!

Когда шум немного утих, Павловский заключил:

— Однако уход китайских судов осложнил наше положение. Ходят слухи, что адмирал Старк намерен увести военные суда из Владивостока куда-то на юг. Каждый день возможно появление «Магнита» или какого-нибудь другого белогвардейского судна на здешнем рейде, рядом с нами. И, чем черт не шутит, может повториться история с «Жемчугом»…

— Рассказал бы ты нам, боцман, как был потоплен «Жемчуг», — попросил рулевой старшина, — ведь ты был на нём?

— Расскажите, Павел Алексеевич, — присоединился и комиссар, — я тоже слышал разное.

— Да что тут рассказывать? Был я тогда матросом второй статьи, второй год служил. С начала войны гонялись мы за «Эмденом» вместях с «Аскольдом», англицкими и японскими крейсерами. Угля брали поболе, даже кают-компанию засыпали. Но поймать не могли: хитрый на ём был командир. А наш барон Черкасов удумал в Пенанг зайти, котлы чистить. Порт беззащитный, батарей там не было. Сам ночевал на берегу, в гостинице. Жена всё за им ездила. Красавица. Куда мы, туда и она… Стояли мы без паров, машины разобранные. Только протрубили побудку. Команда на палубе спала, жарища, экватор рядом. Смотрим, входит на рейд крейсер под англицким флагом. Старший офицер в каюте спал, даже на палубу не вышел посмотреть, что за корабль прибыл. Поровнялся с нами и ударил всеми орудиями, англицкий флаг спустил, германский поднял. У нас вахтенный начальник, мичман Сипайло, с сигнальщиками ударил из носовой орудии. Пожар на «Эмдене» начался, кричали ранетые. Второй раз стрельнуть Сипайло не пришлось: сбил его герман за борт вместе с орудией, мину пустил. Мы все в воде, которые ранетые, которые без ума от страха: молодых матросов много было. Малайцы на шампуньках нас спасать, а герман и по им ударил. Они обратно к берегу. Пришлось нам самим плыть. Много потонуло. На шум подъехал на рикше командир, увидел своих матросов на берегу. Себя не помнят, на него бросаются. Погоны сорвал и обратно в гостиницу…

— Что же ему за это было? — спросил машинист Губанов.

— Поначалу, не разобрамшись, наградили его орденом святого Владимира за бой с «Эмденом». А потом судили. Разжаловали в матросы его и старшого.

— А ты, Павел Алексеевич, тоже ранен был? — спросил Дутиков.

— Осколками две раны: в лоб и в грудь. В Пенанге в англицком госпитале нас лечили. А боцман наш Евстафий Григорьевич, тот спятил… Не тогда, в Пенанге, а когда узнал, что командира Владимиром с мечами царь наградил.

В кубрике бушевал смех.

Через два дня на Кианг-Нанский рейд вернулись китайские крейсеры. С флагманского корабля приехал офицер с письмом: китайский флаг-капитан извинялся за причиненное беспокойство и сообщал, что завтра, после ухода крейсеров, «русская канонерка» может стать на прежнее место. Клюсс послал за комиссаром.

— Читайте, Бронислав Казимирович! Это уже поворот в политике.

Лицо Павловского расплылось в улыбке.

— Интересно, чем это вызвано, Александр Иванович?

— Об этом узнаем позже, а сейчас нужно стать на прежнее место и перейти в дипломатическое наступление. — Он выдвинул ящик стола. — Нате вот, читайте!

Павловский прочел письмо, написанное по-английски:

«Дорогой сэр!

Настоящим имею честь поставить вас в известность, что военный корабль ДВР может быть разоружен только по решению правительства ДВР.

Отплытие вверенного мне корабля от меня не зависит, так как операции вооруженных сил ДВР против мятежников Владивостока ещё не завершены.

По вопросам такого рода вам следует обращаться к правительству ДВР через миссию ДВР в Пекине.

Искренне вам преданный

А. Клюсс,

командир корабля ДВР «Адмирал Завойно».

— Крепко написали, Александр Иванович, — сказал комиссар, возвращая письмо, — но не рано ли вручать?

— Что вы, батенька, рано! И так семь дней просрочили. Ведь они требовали в трехдневный срок! — подмигнул Клюсс. — Не беспокойтесь.

Комиссар усмехнулся:

— А потом?

— А потом поеду в Пекин и буду настаивать, чтобы их призвали к порядку — пусть знают, что равноправные отношения не мешают нам защищать свои интересы в Шанхае, где китайские власти бессильны.

После того как «Адмирал Завойко» стал снова против Кианг-Нанского арсенала, Клюсс в полной форме и при холодном оружии явился в бюро по иностранным делам. Его принял доктор Чэн.

— Комиссара нет, командир, он вчера уехал в Пекин. Там сейчас господин Иоффе, ваш знаменитый дипломат. Видимо, будет решаться вопрос о пребывании вашего корабля в наших водах.

«Какое нахальство, — подумал Клюсс, — вопроса о пребывании здесь и на реке Янцзы, в глубине Китая, кораблей империалистов никто не ставит. Политика канонерок узаконена, а «Адмирал Завойко» стал им поперек горла!» Звякнув саблей, ей протянул Чэну бумагу.

— Очень возможно, что среди более важных вопросов вспомнят и об «Адмирале Завойко», но поскольку его превосходительство поторопился вручить мне ультиматум, я должен на него письменно ответить. Вот, пожалуйста.

Прочитав, Чэн нахмурился:

— Было бы лучше, командир, если бы вы просто оставили без ответа письмо, которое вы называете ультиматумом, и не заставили бы Хзу Юаня жалеть о нем. Ведь это была не его инициатива.

— Охотно верю, доктор. Но ультиматумы не оставляют без ответа.

— Как хотите, но я имею право положить ваш ответ в сейф, — отвечал Чэн, улыбаясь.

— А это уж дело ваше, но я надеюсь, что впредь вы воздержитесь от подобной переписки. Ведь вы должны понять, что японцы уходят из Приморья, а мятежники доживают последние дни. Китай и Советская Россия накануне установления консульских отношений.

— Мы отлично это понимаем, но у нас есть центральное правительство, командир. Там другие люди… Во всяком случае, я вас должен поздравить: за эти несколько дней ваше положение значительно упрочилось.

Клюсс улыбнулся:

— Так что, по-вашему, я поступил правильно, что не разоружился?

— Не будем об этом говорить, командир. Я лично, ведь вы знаете, очень рад за вас, — сказал Чэн, вставая и протягивая Клюссу руку.

Вернувшись из второй поездки в Пекин, командир сказал офицерам:

— В Приморье идут последние бои с отступающими к границе каппелевцами. Наша задача — удержать коммерческие суда, которые стоят сейчас в китайских портах, и готовиться к встрече с белыми моряками.

— Придется с ними сражаться, Александр Иванович? — простодушно спросил ревизор.

— Не думаю, — спокойно ответил командир. — Если они и придут сюда, то будут, наверно, просить у китайцев приюта. Но скорее всего, они направятся в Корею или Японию и оттуда станут угрожать нападением на возвращающиеся во Владивосток пароходы. Нам же нужно довооружиться, то есть поставить на палубу пару орудий среднего калибра и несколько пулеметов. Здесь это можно устроить, не нарушая международного права.

Отпустив офицеров, Клюсс обратился к Глинкову:

— Вам нужно сейчас же ехать ко мне на квартиру, Павел Фадеевич.

— Заболела ваша жена или дочка, Александр Иванович?

— Нет, они, слава богу, здоровы. Но на авеню Жоффр вас самого ждут с нетерпением.

— Неужели приехала?

— Приехала. Теперь дело за вами. Торопитесь, я не имею права вас задерживать, — смеясь, заключил командир.

Переодеваясь и с лихорадочной поспешностью орудуя безопасной бритвой, Глинков старался представить встречу с Анечкой. Это ему не удавалось, хотя последнее время он постоянно думал о ней.

Что такое любовь, Глинков знал только по книгам и книгам не особенно верил. Встречи с женщинами, конечно, бывали, но они всегда завершались расставаниями без сожаления. Как-то в Ревеле он долго ухаживал за стройной блондинкой, продавщицей из большого магазина, а после того как его подводная лодка «Барс» пропала без вести, сделал ей предложение. Но Эльза ответила насмешливым вопросом: не из-за неё ли он остался на берегу и теперь хочет получить сполна от выигранной жизни.

Глинков был оскорблен до глубины души: он любил свой корабль, его экипаж, опасную службу подводника. А тут вышло так: когда на «Барсе» уже собрались отдавать швартовы, внезапно заболел минный машинист. Лежа на линолеуме внутренней палубы и обливаясь холодным потом, он корчился от нестерпимых болей в животе. Прибежавший с базы врач определил аппендицит и приказал Глинкову немедленно везти матроса в госпиталь для срочной операции. Когда, сдав больного, фельдшер вернулся на причал, он мог только посмотреть вслед четырем узеньким полоскам, почти слившимся с таким же серовато-оливковым морем. Подводные лодки ушли. Его, конечно, ждать не стали.

Через неделю три из них вернулись, «Барс» пропал без вести. Исчезновение его наделало много шума. Ходили слухи, что он по ошибке потоплен своим эскадренным миноносцем.[61] Глинкова перевели на службу в госпиталь. Через два месяца его разыскала Эльза и сказала, что пошутила. Теперь она согласна стать его женой. Но Глин-ков за два месяца среди людских страданий успел даже забыть её. Он отвечал, что тоже пошутил, когда делал предложение. Они все-таки пошли в кино, смотрели Веру Холодную и при прощании поцеловались. Но это была их последняя встреча.

Размениваться на мелкие романы Глинков не хотел. Он был слишком требователен по тому времени. В женщине он видел прежде всего человека, и в большинстве случаев этот человек его не привлекал. Никто из случайных подруг не интересовал его, да и их глупые вопросы: «Кто этот симпатичный фельдшер? Он женат? Он хорошо зарабатывает?» — казались ему пошлыми и отбивали всякую охоту к знакомству.

Глинкову становилось скучно и грустно. А потом пришло другое. Революция поставила перед каждым вопрос: по какую сторону баррикад его место? И Глинков стал убежденным ленинцем, как тогда называли большевиков…

И вот во Владивостоке, когда он попал в беду, был изуродован, когда ему угрожали пытки и безвестная смерть, он встретил девушку…

«Сейчас я увижу её», — думал Глинков, отправившись на авеню Жоффр пешком. Ехать он не мог: после такого известия его сангвиническая натура требовала движения.

— Ну вот, Павел Фадеевич, теперь я к вам приставил человека, который имеет право обсуждать все ваши поступки, даже самые мелкие! — смеясь, слазал командир, поздравляя Глинкова с только что оформленным браком.

В кают-компании «Адмирала Завойко» было шумно. Церемония «записи акта гражданского состояния» закончилась. Накрывали стол для свадебного обеда.

Глинков был великолепен в отлично сшитой тужурке, над лацканами которой возвышался белоснежный воротничок с галстуком бабочкой. Справа от него сидела всё ещё смущенная Аня в простеньком ситцевом платьице. Нежное юное личико, на щеках очаровательные ямочки, большие выразительные глаза, в которых сияли счастье, доброта и искренность. Она была прекрасна, и штурман с завистью подумал: «Повезло Павлу Фадеевичу!»

Обед прошел шумно и весело, под поздравления, пожелания счастья, многочисленного потомства. Желали дожить в полном согласии до старости, увидеть внуков. Два раза кричали традиционное «горько». Больше не разрешил строгий глаз командира, заметившего, что это неприятно новобрачным.

Сидя за столом, где только что были разложены документы и звучали слова о праве командира корабля в заграничном плавании производить «запись актов гражданского состояния», Аня вспомнила, как её спрашивали, добровольно ли она вступает в брак. Всё это было как во сне. Как записали о их браке в большую книгу — вахтенный журнал, как вручили им скрепленные печатями выписки из этого журнала… Всё это какое-то необычное, совсем не так, как она себе представляла. И слова какие-то новые, пожалуй даже казенные, с канцелярским привкусом. Это её-то любовь — «гражданское состояние»? Даже смешно… Впереди жизнь с любимым человеком. Её муж — равноправный человек семьи революционных моряков. Командир такой чуткий, деликатный, добрый. Его жена замечательная женщина, так радушно её приютила. Других она ещё не успела узнать, но все смотрят на неё доброжелательно, приветливо.

К концу обеда с берега вернулся старший офицер. Как и для всех, кроме Клюсса, комиссара и Глинковых, бракосочетание было для него сюрпризом. Но его расторопная супруга все-таки кое-что разузнала, и Нифонтов счел себя обязанным явиться на корабль с большим букетом роз. Из-за этого букета он и опоздал к обеду.

Нифонтов был несколько обижен, что при организации такого необычного для кают-компании торжества обошлись без него и даже, хотя бы из приличия, его не подождали. Ведь он всё-таки старший офицер! Но, увидев веселые, смеющиеся лица, он забыл об обиде. Церемонно поздравив Глинковых, он с глубоким поклоном вручил покрасневшей Ане букет и галантно поцеловал ей руку. Но смущение скоро прошло: старший офицер был весел и остроумен.

Когда все разъехались и вестовые убрали со стола, Нифонтов уселся в кресло приканчивать со штурманом недопитую марсалу, настоящую марсалу тридцатилетнего возраста. И где это ресторатор ухитрился достать такое вино? Чокнувшись за будущую жену штурмана, он счал расспрашивать, откуда и как попала в кают-компанию новая «морская дама», кто её родители?

Беседу прервал старший механик, попросивший разрешения съехать на берег. В длинном черном пальто и черной шляпе он был похож на лютеранского пастора. Три рюмки марсалы уже успели подействовать, и Нифонтов спросил:

— Желаете навестить новобрачных в их гнездышке, Петр Лукич? Меня, к сожалению, этого удовольствия лишает Морской устав.

— Да где уж мне, Николай Петрович? Я человек старого закала. Такие свадьбы не по мне. Я по своим делам.

Штурман не упустил случая возразить старшему механику, которого недолюбливал за узость мысли и ретроградство:

— Чем же вам не нравится эта свадьба, Петр Лукич?

— Какая ж это свадьба? Венчание — таинство. А тут канцелярия. Как в участке у паспортиста.

Нифонтов встрепенулся: это уж слишком!

— Так где же в Шанхае венчаться, Петр Лукич?

— Как где? В церкви, конечно.

Нифонтов вспомнил: действительно, здесь есть русская церковь. Где-то там, за Северным вокзалом, на задворках. Он там даже раз был. А штурман не унимался:

— Это ведь церковь, Петр Лукич. Как же туда коммунисту Глинкову, который в бога не верит? Да ещё с невестой-комсомолкой! Их церковный брак не устроит. Вот и мой отец, например, был атеистом.

— А вас всё-таки крестил! — отпарировал старший механик.

Нифонтов ехидно улыбнулся:

— Здорово он вас отбрил, Михаил Иванович!

Штурман быстро нашелся:

— Меня крестили, когда мне было двенадцать лет. Не по желанию родителей, а в силу необходимости. Для поступления в гимназию требовалось метрическое свидетельство, а без «таинства» его не выдавали.

— Вот видите, Николай Петрович, — торжествовал старший механик, — крестили их все-таки. Оттого и пуля их не нашла, и море не поглотило. Мамаша ихняя молилась за раба божия Михаила, и услышал молитву господь всемогущий. А за такое святотатство, как сегодня, он всё равно накажет.

— Кого же накажет? Невесту?

— Всех, Николай Петрович. И Александра Ивановича, и фершала, и свидетелев…

— И нас, Петр Лукич? — не унимался Нифонтов, наполняя рюмки. Выпив и крякнув, старший механик покачал головой:

— А вас со штурманом за что ж? Вы к этому греху без причастности… Так вот я полагаю. А на церковь здешнюю вы зря. Она политикой не занимается, благолепие соблюдает… Так разрешите мне, Николай Петрович?

— В церковь, Петр Лукич?

Старший механик надел шляпу.

— В церковь.

Нифонтов мгновенно стал серьезным и поднялся с кресла.

— Не смею задерживать. Помолитесь и за наши души, Петр Лукич.

— Забавный старик, — протянул старший офицер, допивая рюмку.

— Не забавный, а вредный, — откликнулся штурман, — все каркает.

— Это уж вы напрасно. Дело своё он знает и служит исправно. А что ходит в церковь… Я сам, знаете, не отвергаю… самое… веру моих отцов.

Штурман промолчал. Он думал о злом боге, живущем в воображении стариков. Боге, готовом за всё наказывать. О том, что сегодня командир русского военного корабля впервые в истории скрепил брачный союз.

Смена муссонов, как всегда, сопровождалась частыми переменами погоды. Ветер дул то с Амурского, то с Уссурийского залива. Чередуясь, на Владивосток летели волны то холодного, то теплого воздуха. Золотая осень вступила в свои права. Листва на склонах сопок принимала все оттенки зеленого, желтого, красного и бордового цветов, небо сияло безоблачной бирюзой. Всё чаще срывались с гор свирепые шквалы, поднимая тучи пыли и листьев.

По городу носились слухи о прорыве неприступных Спасских укреплений. Никто не знал толком положения на фронте, но над обещанием «воеводы» лечь костьми, но не допустить красных во Владивосток открыто смеялись.

Почуяв близкий конец, контрразведка свирепствовала. По малейшему подозрению хватали прямо на улице людей любого возраста. Главной задачей её «рыцарей» теперь стало лихорадочное обогащение. Для этого они были готовы на всё.

Глядя на идущие в порт японские роты, окраины торжествовали. Состоятельные и благоразумные обыватели решали не ждать конца — запирали и заколачивали свои особняки и дачи или вселяли в них доверенных стариков и старушек, которых красные не тронут. Отбывали за море на рейсовых судах, лелея надежду, что вмешаются иностранные державы и через год-два можно будет вернуться в «международный» Владивосток.

Наконец в облаках пыли во Владивосток докатилась первая волна отступавших. Солдатам и рядовым офицерам, изнуренным непрерывными маршами, стычками и боями, было ясно, что и последний русский город удержать не удастся. Японцы уходят, а снова встречаться лицом к лицу с красными никто не желал. Сдаваться страшно: пощады большевикам не давали, не ждали её и для себя. Дальше — море. И взоры их с тревогой и надеждой искали в бухте мачты и трубы, задерживались на серых громадах иностранных крейсеров. В запрудивших причалы толпах шел приглушенный говорок: «Возьмут ли? Удастся ли отплыть?» А от Угольной подходили всё новые подразделения.

Военные и штатские японцы, ожидавшие посадки на свои суда, без тени сочувствия наблюдали бедственную эвакуацию «искренних русских». Некоторые даже насмехались: «Барсуика пу! Пу!» Им отвечали сочной руганью.

При посадке подразделений на суда командиры старались поддержать дисциплину, сохранить военную организацию. Но всё было тщетно: ступив на палубу, в давку и тесноту, солдаты бросали винтовки в воду. На упреки усмехались: «Так способнее!»

Только на кораблях белой Сибирской флотилии сохранялся относительный порядок. Пассажиров командиры держали в ежовых рукавицах, под угрозой немедленной высадки на берег.

Штаб флотилии разместился на построенной в 1877 году, но ещё прочной мореходной канонерской лодке «Маньчжур». Она давно уже стояла у мыса Клета бессменной брандвахтой. Белогвардейцы опозорили старый корабль, сделав его застенком «морской» контрразведки. Двигаться он не мог: из шести котлов только один мог работать. Но адмирал Старк не хотел оставлять «Маньчжура» красным или топить его: очень уж удобные для штаба помещения на этом корабле! В поход из Владивостока его поведет на буксире «Байкал», теперь канонерская лодка 2 ранга, вооруженная шестидюймовой артиллерией.

Двойник «Байкала» — «Казак Хабаров» белым не достался. Его оставил для себя командир японского крейсера «Касуга», получивший предписание зимовать во Владивостоке.

В кают-компании «Маньчжура» по-старинному окруженной офицерскими каютами, сквозь пелену табачного дыма блистало золото погон. Расположенный над большим обеденным столом световой люк был закрыт брезентом из соображений секретности: начальник штаба знакомил командиров кораблей с обстановкой, задачей флотилии и распоряжениями адмиралов. Их было двое: Старк и Безуар.

Командующий флотилией молча сидел в углу. Вытянув длинные ноги, курил сигару и рассеянно слушал. Мысли его были далеко. Вспомнилось прошлое, клялось настоящее, заботило будущее. Вот и конец. Покидаем Владивосток, отдаем его большевикам. И японцы ничего не могут поделать. Не удержались на этом проклятом клочке земли, где каждый куст стреляет. Жгли, пороли, расстреливали, громили. Ничего не помогло. Мужики оказались сильнее, а главное, многочисленнее. Теперь ему, убеленному сединами адмиралу, приходится снова переживать позор так называемой эвакуации, или попросту бегства. Быть флотоводцем побежденной и изгнанной армады. Сохранять видимость «властителя на море», сурового и непреклонного. Никто, ни матрос, ни офицер, не должен и подозревать, что Старк просто уставший, больной и растерявшийся старик в блестящем мундире, продолжающий играть какую-то опереточную роль для спасения «русского флота». Тяжело это, но нужно испить чашу до дна…

Хорошо ещё, что начальник штаба по-прежнему энергичен и находчив. Но со странностями: не признает меркуловского правительства, считает законным только царское. Офицерство его, видимо, уважает за это. Уважает и титулует вашим превосходительством! Вообще всё здесь стало каким-то оригинальным. Вот, например, этот Безуар. Он в полной форме контр-адмирала. Даже не в тужурке, как все, а в сюртуке с новенькими погонами. Кто он? Выскочка! До революции был капитаном 2 ранга, бежал в Харбин. Осенью 1918 года с отрядом офицеров и гардемаринов захватил колесный буксирный пароход. Говорит, взял на абордаж! Да там кроме крестьянок да мещан было всего два красногвардейца. И представьте, стреляли! Прежде чем с ними расправились, трех офицеров и двух гардемаринов подстрелили. А Безуара за это генерал Хорват в капитаны 1 ранга произвел. Хорват кто? Засевший в Харбине инженер-генерал, имевший нахальство объявить себя верховным правителем России. Затем уже настоящий верховный правитель, да будет ему земля пухом, назначил Безуара командующим Амурской флотилией и в связи с этим произвел в контр-адмиралы. Но флотилию японцы так и не отдали. А выперли их красные из Хабаровска — увели на Сахалин лучшие корабли. Так ничем, кроме колесного буксира да рейдовой охраны, и не командовал Безуар. Ну а теперь уже не до командования — удирать надо… Хорошо ещё, что штаб по-прежнему работоспособен…

Действительно, Подъяпольский умел заставить всех работать. Обстановка не радовала.

Офицер связи Ямомото сообщил, что последние японские части будут посажены на транспорты послезавтра. «Касуга» останется во Владивостоке наблюдателем. Но на помощь крейсера нечего рассчитывать: он вмешиваться не будет, даже если начнутся бои у причалов.

Таково распоряжение из Токио. Сообщил, что в японских портах все русские суда будут немедленно разоружены, а экипажи интернированы. Офицерам будет сохранено холодное оружие. Последнее он сказал с нескрываемой насмешкой.

— А в корейских портах? — спросил Подъяпольский.

— Там пока нет такого распоряжения. Морские и военные начальники будут запрашивать Токио. Пока будут думать да отвечать — пройдет недели полторы. За это время вам нужно будет уйти. Или разоружиться.

— А если мы уйдем на Сахалин?

— Нельзя, господа. Там вас разоружат и интернируют.

Как нехорошо всё получается! Понадеялись на генерала Молчанова, не ждали такого быстрого падения Спасской твердыни. Такие укрепления! Думали хоть до весны продержаться. А взяли штурмом в два дня. И сам генерал еле ноги унес! Вот и получилось, что у этого дурака Безуара, ведь ему был поручен Добровольный флот, все суда оказались в расходе. Ну, «Томск», положим, пошел с дружиной Пепеляева и на днях должен вернуться. «Монгугай» тоже на подходе. «Сишан» уже вызвали из Хакодате, но, говорят, он ещё не разгружен. «Кишинев» только что стал под выгрузку в Циндао и, конечно, не успеет вернуться. «Олег» должен вот-вот подойти из Николаевска-на-Амуре. Если учесть и находящиеся в порту пароходы, этого было бы достаточно.

Но начальник контрразведки доложил, что подпольный ревком действует: объявлена всеобщая стачка, в районе Первой Речки готовится вооруженное восстание. Забастовали портовые рабочие, а команды судов разбирают и портят механизмы, дезертируют.

Вслед за ним явился начальник службы связи с сообщением, что Хабаровская радиостанция призывает все находящиеся в море суда не возвращаться во Владивосток до занятия его Народно-революционной армией.

Безуар подтвердил, что на порученных ему судах действуют большевики: на пароходе «Эльдорадо» уже во время погрузки войск неизвестные лица сняли и унесли на берег «в ремонт» какую-то часть главной машины. На борту, несмотря на расставленных всюду часовых, осталось не больше трети команды. На пароходе «Чифу» совсем нет команды, разбита арматура котлов и спущен пар. Буксир «Диомид» совершенно непригоден к плаванию, и команды на нём нет.

Подъяпольский понял, что действует скрытый и давно заведенный механизм, что нельзя надеяться и на возвращение находящихся в пути судов, и приказал грузиться на все имеющиеся в наличии суда и катера. Отобрать у начальника Гидрографической экспедиции Восточного океана Давыдова описной пароход «Охотск» вместе с экипажем, грузить его и готовить к походу.

— А Борис Владимирович не хочет с нами? — спросил Безуар про Давыдова. — Будет большевикам служить?

— Говорит, у него необработанные материалы по гидрографии Охотского моря. Мирового значения, — уклончиво ответил Подъяпольский.

Безуар повернулся к Старку:

— Я бы забрал вместе с материалами. Или расстрелял бы, ваше превосходительство.

Офицеры удивленно смотрели на Безуара. Старк поднял голову и строго-испытующе оглядел сюртук и погоны контр-адмирала. Когда этот выскочка был ещё кадетом младшей роты, Давыдов уже поставил под Порт-Артуром минное заграждение, на котором вскоре погибли японские броненосцы «Хатцузе» и «Яшима». Отомстил за адмирала Макарова! А этот хочет руками русских матросов осквернить память о зачинателе гидрографических работ в Охотском море. И, обращаясь ко всем, сказал:

— «Охотск» берите. Но под страхом расстрела на месте запрещаю трогать полковника Давыдова и его сотрудников. Есть дела, господа, стоящие выше политических распрей. Если вы морские офицеры, вы обязаны это понимать…

Взбешенный Безуар вышел на палубу.

У борта пыхтел «Орлик», изящный, похожий на яхту паровой катер. В годы блеска империи на нем делал смотры портартурской эскадре наместник Алексеев.

«Погубили Россию, — подумал Безуар, — ещё в Порт-Артуре погубили. Вот такие же либералы. А главой их был боцманский сын Макаров».

И, скрипнув зубами, он расположился в роскошной каюте катера, кивнув почтительно вскочившему мичману.

В бухте было тесно от японских пароходов. Гремели лебедки, ревели гудки. Вдруг в городе разом погас свет. Началась всеобщая стачка.

У Аскольда возвращавшийся с Камчатки «Магнит» догнал «Батарею». Она конвоировала пароход «Монгугай», с грузом и пассажирами возвращавшийся во Владивосток из приморского рейса. К Скрыплеву, однако, не пошли. Подняв белый с синими полосами треугольный флаг, что значило — «следовать за мной», «Батарей» повернула к мысу Гамова. Сигнальщики замахали ручными флажками. Через несколько минут все на «Магните» знали, что Владивосток уже оставлен и что флотилия вышла в Гензан.

— Свершилось, Адольф Карлович, — сказал Волчанецкий командиру, доставая карты корейского побережья.

— Да, немного опоздали, — согласился Дрейер и тут же подумал: «А куда, собственно, опоздали? К эвакуации? Только людей бы растеряли да набили бы палубы и каюты беженцами».

С мостика новость распространилась по палубам, кубрикам и каютам. Матросы и морские стрелки собирались кучками и толковали о том, что будет дальше. Офицеры мрачно молчали, посматривая на «Монгугай», где толпились растерявшиеся пассажиры, взятые в бухтах Приморья для доставки во Владивосток. А теперь вот, несмотря на протесты, их везут куда-то в Корею!

Только Ипподимопопуло не унывал. Поход в южные моря, в экзотические страны его устраивал. Как повернется судьба корабля и его экипажа, он не старался предугадывать.

— Никогда не было, чтоб ничего не было: всегда что-нибудь да будет, — философски отвечал он на вопросы своих подчиненных.

Пока командир отдает приказания, машина крутится, штурман прокладывает курс, а из камбузного люка вкусно пахнет жареным, нет оснований о чём-нибудь беспокоиться. Идем мимо Владивостока? Отлично! Впереди другие города не хуже, другие люди, другие женщины. Постепенно его бездумный оптимизм заразил многих офицеров и матросов. На палубе стали слышны смех, шутки. На юте тренькала гитара.

Мимо проплыл залив Посьета, в глубине его дымили какие-то пароходы. С острова Фуругельма сигналили фонарем Табулевича. Скоро всё это скрылось в вечерней мгле. Справа потянулись освещенные луной уже корейские горы. Россия осталась за кормой.

В обширном заливе, за цепочкой скалистых островков, дымили два Гензана — корейский и японский. Разделенные обмелевшей речкой, оба деревянные, одноэтажные, с узкими улочками, они соперничали друг с другом грязью, неустройством некрашеных дощатых стен и торчащими в небо деревянными дымовыми трубами.

За рассыпанными по берегу лачугами синели уже заснеженные горы с причудливыми, похожими на памятники вершинами, а выше и вширь разлилось бирюзовое небо, дышавшее на город холодным северо-западным муссоном.

На внутреннем рейде вытянулись две серые колонны белой флотилии. Угнанные из Владивостока большие и малые коммерческие суда стояли у брекватеров вперемежку с корейскими парусными шаландами. Особняком на рейде дымил «Тунгус», пароход Ставракова, а у устья речки торчали мачты парусно-моторной шхуны «Святая Анна», принадлежавшей Шмаковскому монастырю. Оба эти судна были захвачены и уведены остатками белого гарнизона Русского острова в последний момент.

На совещании в Гензане Старк и Безуар поссорились. Безуар настаивал на переговорах с японскими властями, чтобы добиться разрешения для флотилии обосноваться на Сахалине. Всё-таки русская территория. И правительство там можно создать. И новые походы по побережью оттуда можно делать. Лиха беда начало… А потом японцы вернут белым уведенные в Александровск речные бронированные канонерские лодки, и можно будет даже вторгнуться в Амур…

Старк пришел в ярость от этих планов. Приказал никаких переговоров с японцами не вести…

— Забываете, что мы — русские! Что это наши давние потенциальные враги! — заключил он громовым голосом и, как-то странно мотнув седой головой, удалился в свою каюту.

Присутствовавшие при этой сцене замерли с испуганными и удивленными лицами.

«Даже запоздавшее здоровое решение — благо», — подумал Подъяпольский, отлично понимая, что такие переговоры — дело безнадежное. Здешние японцы на каждом шагу подчеркивали, что русских содержать не намерены, и если не гонят, то это пока что. Требовали денег за каждую тонну пресной воды, за мусорные баржи, за отпускаемый ими в весьма ограниченном количестве уголь. А дальше «последуют указания из Токио».

Через несколько дней Старк дал начальнику штаба установку:

— Займитесь вплотную, Алексей Александрович, подготовкой к походу. Пока у нас ещё есть деньги и мы не окончательно разложились, нужно трогаться.

— Куда пойдем, ваше превосходительство?

— Далеко, Алексей Александрович. Полагаю, в Сайгон.

— А там нас примут?

— Возможно, интернируют. Но лучше иметь дело с французами, чем с японцами.

Подумав, Подъяпольский пришел к выводу, что адмирал прав. Каждый день можно ожидать распоряжения из Токио. Так или иначе флотилию интернируют, это лишь вопрос времени. Но пока ещё можно выбирать, где это произойдет. Далеко, конечно, до Сайгона, однако там могут поднять на кораблях французские флаги и поставить их с нашими командами на каботажные перевозки. Такие случаи уже были. Тогда и экипажи будут обеспечены привычной работой, за которую хозяева, безусловно, будут платить.

На другой день Подъяпольский приказал отпустить на пароход «Тунгус» с транспорта «Защитник» 20 тонн угля. Он решил немедленно отправить это ветхое судно во Владивосток с 200 пассажирами «Монгугая», доведенными до отчаяния двумя неделями голодного плена и сумевшими пожаловаться американскому консулу. В дверь постучали:

— Разрешите, ваше превосходительство?

Вошел командир канонерской лодки «Батарея».

— Присаживайтесь, Петр Семенович. Сегодня у вас очень нездоровый вид.

— Сейчас, ваше превосходительство, здоровье уже не имеет значения.

— Не понимаю, почему?

— Хочу просить разрешения сдать «Батарею» капитану второго ранга Чухнину, так как искать новую Бизерту в Индокитае не намерен. С меня довольно и африканской.

— Вы чем тогда командовали, Петр Семенович?

— «Жарким», ваше превосходительство. Прекрасный корабль, дружная кают-компания, лихая команда.

— Не можете забыть?

— Не могу, ваше превосходительство. Стыжусь своего малодушия.

— Как же вы сейчас решили бросить «Батарею», на которой так доблестно воевали?

— Я её не бросаю, ваше превосходительство, а сдаю достойному офицеру.

— А сами?

— А сам схожу со сцены. Ведь уже кончился последний акт.

— Как последний? А Чухнин?

— Он будет разыгрывать эпилог, ваше превосходительство.

— Петр Семенович, я вас очень прошу: не делайте глупостей.

— Глупость уже сделана, ваше превосходительство. Нужно было ещё в Бизерте застрелиться.

Подъяпольский молча смотрел на потупившего взор Петровского. Нечисто выбритые щеки, заострившийся нос, обвисшие усы, несвежий воротничок. Какой-то землистый цвет лица. Неужели застрелится?

— Хорошо, я доложу адмиралу о вашем желании сдать «Батарею» Чухнину. По болезни, что ли. Но пока вы командир, и я уверен в вашем благоразумии.

К вечеру «Тунгус», приняв пассажиров «Монгугая», вышел во Владивосток. Его короткая труба прилежно дымила. С борта «Защитника» вслед хмуро глядели офицеры и солдаты спешенной теперь конной бригады Савельева.

— Повезли мужичков к товарищам. Вот будет встреча!

— Что же это наши адмиралы? Даже не распорядились выпороть на дорогу!

— Не дойдет, взорвется. Ему в уголь с десяток гранат накидали!

Утром на шхуне «Святая Анна» был поднят японский флаг. Посланного Безуаром мичмана встретил улыбающийся японский капитан, с видом победителя расхаживавший среди пассажиров — офицеров с семьями, взятых с Русского острова. Они забросали растерянного мичмана вопросами:

— Что с нами дальше будет? Куда мы денемся? Он говорит, что судно продано и что к вечеру мы должны отсюда уйти?

Капитан не говорил или не хотел говорить по-русски. Пригласил мичмана в каюту и предъявил документы о продаже шхуны японскому промышленнику и мореходу Сато. Все документы были в порядке.

Выслушав доклад мичмана, Безуар побледнел от гнева:

— Какой мерзавец! И это русский офицер!

Начальник штаба сдержанно улыбнулся:

— А по-моему, молодец, ваше превосходительство. Быстро и совершенно законно продал. Но непонятно одно: когда и как поручик Глаголев стал юридическим владельцем шхуны? Хорошо бы его расспросить.

Но Глаголева уже не было в Гензане. Приобретя приличную штатскую экипировку и элегантный кожаный чемодан, он покачивался в пульмановском вагоне, подъезжая к Сеулу. Перевел оставшиеся одиннадцать тысяч иен в Шанхай и через Дайрен стремился в вожделенный город.

Мучительно тянулись пропитанные пьянством и безнадежностью дни гензанского стояния. Часть пассажиров, преимущественно солдат и казаков, сходила на берег и уезжала в Маньчжурию на какие-то работы. Корабли освобождались от «нефлотских» беженцев и доукомплектовывались. Разграничились и оформились два отряда: «боевых» кораблей, под командой адмирала Старка, и отряд транспортов без артиллерии под командой Безуара из десяти судов, два из которых могли ходить только на буксире.

Когда в конце ноября Подъяпольский получил из Токио предупреждение «давнего японского друга», Старк сказал:

— Так можно и достояться. Распорядитесь, чтобы немедленно грузили уголь до полного запаса. Послезавтра уйдем в Шанхай.

— А там как, ваше превосходительство?

— Там многочисленная русская колония. Авторитетный генеральный консул. И вообще китайцы услужливее, чем эти скороспелые культуртрегеры.

Подъяпольский покачал головой и приказал поднять трехфлажный сигнал — «приготовиться к походу». Когда он был разобран и спущен, в руках проворных сигнальщиков замелькали семафорные флажки. А ночью их сменило мигание клотиковых ламп и фонарей Ратьера. Флотилия ожила: появилась цель — Шанхай.

«Батарея» стоявшая с утра с приспущенным флагом, вышла из Гензана на два часа раньше флотилии. Накануне, сдав корабль Чухнину, Петровский съехал на берег и в номере гостиницы застрелился. Он оставил письмо, где просил похоронить его в море. Новый командир получил у адмирала разрешение на погребение с воинскими почестями вне японских территориальных вод.

Отойдя на пятнадцать миль от берега, «Батарея» застопорила машину. Ласковая волна тихо покачивала корабль. Зашитое в парусину и накрытое андреевским флагом тело Петровского лежало на убранной цветами широкой доске. Выстроенная в две шеренги команда, теребя в руках фуражки, угрюмо молчала. У кормового орудия замерли матросы расчета. Чухнин спустился, с мостика и прошел на шканцы.

— Офицеры и матросы! — обратился он к экипажу. — Не каждый может пережить случившееся. Вечная память павшим за единую, неделимую, великую Россию!

Он сделал знак. Горнист протрубил зорю. Все слушали плакавшую медь трубы в положении «смирно». У многих на глазах слезы. Четыре офицера подняли доску, поднесли к борту и, наклонив, сбросили тело в воду. Оно стремительно пошло ко дну. Грохнула пушка, все застлало дымом. Когда, нарушив строй, матросы подбежали к борту, на воде плавали только цветы и бурлил начавший вращаться гребной винт. Кормовой флаг медленно полз на гафель.

«Батарея» полным ходом шла на соединение с флотилией. Поднявшись на мостик и взяв бинокль, Чухнин взглянул на выходившую в море вереницу разномастных корабликов, малопригодных для боев и эскадренных плаваний.

— И это флот! — сказал он, непристойно выругавшись.

Через четыре дня сильно засвежело. Перегруженный вспомогательный крейсер «Лейтенант Дыдымов» сильно кренился. Командир его первый раз в жизни самостоятельно вёл морской корабль, да и то за адмиралом в кильватерной колонне. Неопытным моряком был и старшин офицер. Посоветовавшись с ним, командир хотел просить разрешения адмирала выйти из строя, лечь по волне и идти малым ходом и приказал поднять сигнал: «Не могу держаться в строю».

Пока сигнал разбирали, большая волна ударила в правый борт и выбила деревянные двери надстройки. Вода устремилась во внутренние помещения и вызвала панику среди пассажиров. Все, толкая друг друга, бросились наверх. Новые волны, вкатываясь на палубу, шумными водопадами неслись по трапам вниз. Корабль огласили крики и плач женщин. Растерявшийся Соловьев скомандовал лево на борт и дал самый полный ход. Дополнительный крен от циркуляции оказался роковым: крейсер лег на правый борт и больше не вставал. Всё его внутренние помещения быстро затопились. Через три минуты он исчез в волнах.

Катастрофу во всех подробностях видели с шедшего за «Дыдымовым» «Диомида», который тоже испытывал свирепую бортовую качку. Командир его, опытный моряк, подошел с наветра и приказал выбросить спасательные круги на шкертах, так как о спуске шлюпок думать не приходилось. Подобрать с воды удалось только трех человек.

Телеграф молниеносно сообщил шанхайской прессе об освобождении Владивостока. Телеграммы скупо сообщали: белые разбиты и отступили за границу. После эвакуации последних подразделений японской армии 25 октября во Владивосток вступили Народно-революционные войска и партизаны. Завойкинцы жадно читали все три выписанные на корабль газеты.

Подробности каждая газета излагала по-своему. «Шанхай Дэйли ньюс» писала, что главнокомандующий Уборевич обещал консульскому корпусу полный порядок в городе и что на улицах сразу же появилась военная полиция. На рейде пока остаются крейсера Соединенного королевства, Соединенных Штатов, Японии и Франции. «Шанхайская жизнь» рассказывала о восторженной встрече, которую устроили Народно-революционной армии все слои населения. «Шанхайское новое время» скорбно сообщало, что на долю «честных русских патриотов» выпали новые испытания, сетовало на погрязшее в коррупции руководство приморской «государственностью», благоразумно не называя имен. Выражало надежду, что отступившие, «но непобежденные» русские воины будут достойно приняты за границей.

Передовую статью «Шанхайской жизни» комиссар прочел вслух. Заключительная её фраза, что теперь приморцы будут стремиться к новым достижениям рука об руку со всем русским народом, была встречена громом аплодисментов.

Затем прозвучал «Большой сбор». Команда выстроилась, вышел командир и, заметно волнуясь, поздравил экипаж с победным завершением кровопролитной гражданской войны.

— Но помните, — в заключение сказал он, — не вся наша земля освобождена: Камчатское и Охотское побережья заняты ещё белогвардейцами, а Северный Сахалин оккупирован японцами. Я уверен, что наш корабль примет участие в освобождении этих земель и не уронит чести Народно-революционного флота!

Громкое «ура» прокатилось по рейду. Его сменили торжественные звуки «Интернационала». Обнажив голову, пел весь экипаж во главе с командиром. Со стоявшей выше «Эривани» махали газетами и фуражками.

Когда смолк «Интернационал», вперед вышел Павловский. Также волнуясь, он предложил послать приветственную телеграмму в освобожденный Владивосток. Все дружно закричали «ура».

— «Владивосток. Главкому Уборевичу, — громко и четко прочел комиссар. — Приветствуем разгром белых банд. Сожалеем, что отсутствуем на праздновании годовщины Революции. Экипаж «Адмирала Завойко».

Вечером в кают-компании был организован торжественный ужин. Глинков провозгласил первый тост за великий свободный русский народ, сбросивший в море белогвардейцев и интервентов на севере, на юге, на западе и на востоке. Все встали. Штурман, а за ним и все присутствовавшие запели «Интернационал».

Второй тост предложил Павловский:

— Выпьем теперь, товарищи, за партию большевиков, за товарища Ленина, за то правительство, которое обеспечило победу над интервентами и белогвардейцами.

Все дружно аплодировали. Нифонтов, поднимая бокал, поймал взгляд штурмана и с улыбкой кивнул на уставленный закусками стол. Сидели долго. Вспоминали товарищей. И павших в боях, и пропавших в водовороте последней вспышки гражданской войны. Где-то они теперь? Живы ли?

Штурману вспомнилась Наташа в черном овчинном полушубке, в валенках и пуховом платке… Да, случилось непоправимое, и он сам во всем виноват,

Нифонтов словно угадал мысли Беловеского и тронул его за руку.

Беловеский отвечал печальной улыбкой, а сидевший рядом Глинков хлопнул его по плечу:

— Не унывай, Михаил Иванович! Вернемся во Владивосток, найдешь себе невесту. Сколько их за эти годы подросло, и какие милые!

Штурман молчал. Он дума и: «Милые очень возможно. Но ни одна из них не была со мной тогда, в то трудное время. А Наташа была… Как же это так случилось, что я её потерял? Никогда себе этого не прощу… И она оставила всё то, за что жизнь отдали мои и её товарищи! Отправилась за океан… И нет больше прежней Наташи! Осталась бывшая русская. Бывшая! Какой горькой насмешкой звучит это слово!»

Капитан «Эривани» Александров был моряком старшего поколения. Большая часть его службы прошла на миноносцах, причем начал он её в Порт-Артуре мичманом на миноносце «Властный» и окончил в Архангельске командиром этого же корабля. Ему пришлось пережить горечь неудач кровавой обороны Порт-Артура, интернирование и разоружение в Чифу, последовавшую за военным поражением революцию, мировую войну, крушение империи, английскую интервенцию и скитание в эмиграции. Он даже около года плавал в Атлантике кочегаром на английских пароходах. Но дух смелой и бесшабашной порт-артурской молодежи не умер в этом пожилом уже человеке.

Временами его одолевало желание выпить лишнюю рюмку и «сорваться с нарезов», то есть совершить какой-нибудь экстравагантный поступок, который толстокожее начальство всегда называет проступком.

Так было и сейчас. Сидя в капитанской каюте на неуклюжей тихоходной «Эривани», после сытного обеда с хорошей заправкой «горючим» по случаю освобождения Владивостока, он вначале подумал, как противно держать одноручный машинный телеграф и слушать вздохи маломощной и малооборотной машины. Не раз тут вспомнишь миноносцы! Однако кочегаром быть ещё скучнее. А кто виноват? Чиновники, сановники, бюрократы! Из-за них всё катилось под гору и завершилось крахом. Они при этом не пострадали, удрали за границу и во всех столицах сидят. Вот и здесь, в Шанхае, живет в особняке консульства бывший камергер расстрелянного величества и в ус не дует. Советской России не признает и китайцев уговаривает не признавать. Безобразие!..

Кроме того, у Александрова были и личные счеты с Гроссе. Плавая кочегаром, он соблазнился рейсом на Дальний Восток, чтобы повидать знакомые места. Но своих сил не рассчитал и работы у котла в тропиках не выдержал. Выйдя из шанхайского госпиталя и очутившись на Бродвее без гроша в кармане, он уже не мог рассчитывать на прежнюю работу. И вот тогда, вспомнив, что он всё-таки капитан 2 ранга, кавалер многих орденов, хорошо известный генеральному консулу в Китае, Александров решил попросить пособия или работы.

Гроссе принял его довольно любезно, посочувствовал. Но дал понять, что его не помнит. Спросил, состоит ли он в союзе служивших в русской гвардии, армии и флоте.

Александрову этот вопрос показался смешным, и он отвечал с лукавой улыбкой:

— Представьте, не удосужился записаться!

— Напрасно, — сказал Гроссе. — Дело в том, что распределяет пособия среди офицеров именно этот союз. Сообразно их заслугам, чинам, службе после революции, ранениям и прочему.

— А если бы я не был офицером, господин Гроссе?

Бывшего камергера покоробило от такого вольного титулования, но он сдержался:

— Тогда другое дело. Мы сами решили бы вопрос о вас.

А Александров не стал сдерживаться.

— Замечательно! — проревел он. — Каждый офицер, если хочет есть, должен быть белогвардейцем. Какое недоразумение! Я шел к русскому консулу, а попал к белогвардейскому. Но авантюр с меня довольно! Честь имею! — И, небрежно кивнув, вышел.

Теперь, после падения последнего белого правительства, ему захотелось снова нанести визит в консульство. Продемонстрировать Гроссе свое благополучие и отомстить за отказ помочь в трудную минуту.

Облачившись в капитанский костюм, надев щегольскую фуражку с красной звездой и якорем, Александров почувствовал себя снова уверенно. Наняв фиакр, он помчался по Бэнду. День был солнечный и теплый. Навстречу катилась волна экипажей и рикш.

Остановив возницу у французского магазина, он купил белые замшевые перчатки самого большого размера и поехал дальше.

Следующая остановка была у бара Асторхауза. Подойдя к стойке уверенным шагом и потребовав большую рюмку джина, Александров ошеломил посетителей своей могучей фигурой и рыжими колючими усами. Выпив единым духом две рюмки подряд и бросив китайцу-бармену серебряный юань,[62] он возвратился к экипажу.

Степенной рысцой подъехав к зданию русского консульства и оставив экипаж у подъезда, Александров неторопливо поднялся в вестибюль второго этажа и по-английски обратился к молодому пригожему секретарю:

— Могу я просить вас об аудиенции у его превосходительства помощника по русским делам?

— Пожалуйста, сэр. Как прикажете доложить? — почтительно отвечал секретарь, несколько удивленный, что посетитель не протянул ему обычной в таких случаях визитной карточки.

— Commander Rufustom,[63] — отвечал Александров, довольный придуманным каламбуром.

Но секретарь не удивился: странные бывают у англичан фамилии. Недавно, например, стояла в Шанхае речная канонерка «Вудкок», а фамилия ее командира была Коквуд. Ведь подобралось же такое сочетание! И он ушел в апартаменты Гроссе, пригласив Александрова подождать в приемной.

Усевшись в кресло, Александров огляделся. Блестит натертый воском паркет. Панели мореного дуба. Под давно не беленным потолком бронзовая люстра, тяжелые темно-зеленые портьеры. Из окна вид на реку и стоящий на бочке японский крейсер.

Но вот внутренняя дверь распахнулась, и в приемную в сопровождении секретаря вошел Гроссе. Сильно постарел. Его приветливая улыбка постепенно переходила в удивленную. Александров, привстав, изобразил на своем лице крайнее удивление, граничащее с испугом. Так смотрит охотник на внезапно появившееся из пещеры чудовище. Секунда прошла в молчании. Затем странный посетитель прохрипел:

— Как? Вы ещё здесь? Какую же страну вы представляете?

Секретарь смотрел на внезапно заговорившего по-русски командера как на привидение. Гроссе дрожал от удивления и гнева, но не мог выговорить ни слова, а посетитель уже повернулся к нему спиной.

— Нет, мне нужен советский консул, а не этот живой труп! — прорычал «рыжий кот», спускаясь по лестнице.

Схватившись за сердце, бывший генеральный консул упал на стул. Секретарь бросился к графину с водой. Внизу зацокали копыта отъезжавшего фиакра.

К вечеру, оправившись от сердечного припадка, Гроссе сказал своим приближенным:

— Только сегодня я в полной мере почувствовал наше бессилие. Пора, господа, уходить со сцены…

Радиотелеграфист Дутиков прилежно просиживал ночи у радиоприемника в поисках русских передач. Его усердие было не напрасным: однажды под утро он услышал знакомую работу радиостанций кораблей Сибирской флотилии. Радиообмен шел открытым текстом, передачи были походные, но одно было неясно — куда идут корабли?

Клюсс каждое утро читал записи в журнале радиостанции. Мелькали знакомые фамилии. И вот наконец фраза: «По прибытии в Шанхай будет сдан в береговой госпиталь…» Дальше пропуск, но самое главное принято: флотилия идет в Шанхай. Клюсс обратил внимание комиссара на эту фразу.

— Значит, не в Нагасаки, как я раньше думал, а сюда, в Шанхай. Как будем готовиться к встрече?

— Нужно организовать агитацию среди команд за возвращение в Россию, за неповиновение командирам…

— А среди офицеров?

— Это труднее. Что мы можем им обещать? — сказал комиссар. — Справедливое возмездие за содеянное?

— Амнистию, Бронислав Казимирович! — воскликнул Клюсс, потрясая номером «Шанхай Дэйли ныос». — Сегодня все шанхайские газеты, каждая, конечно, по-своему, сообщают, что во Владивостоке опубликовано постановление Губревкома об амнистии белым офицерам и солдатам, если они добровольно возвратятся на Родину и честным мирным трудом загладят свою службу в белой армии.

«С семьями белых, — стал переводить Клюсс, — и вообще с беженцами рабоче-крестьянское правительство не воевало и не воюет и возвращению их во Владивосток не препятствует». Понимаете, что амнистия может повернуть вспять всю флотилию Старка?

Комиссар задумался, потом возразил:

— Могла бы повернуть, если бы офицеры поверили, что амнистия не обман, не ловушка. Для этого надо победить контрагитацию, которая здесь, в Шанхае, будет настойчивой, упорной.

— Согласен. Именно поэтому терять времени нельзя. Надо теперь же начать работу, чтобы значительная часть здешних белоэмигрантов задумалась над возвращением в Россию. А когда придет сюда флотилия — стремиться к общению с офицерами и матросами, агитировать за возвращение во Владивосток.

— Общение наладится само собой, если этому не препятствовать. Ведь у нашего личного состава на флотилии много прежних сослуживцев. Но добиться, чтобы целые корабли переходили на нашу сторону, трудно. Тут нужно или уговорить командира, или бунт…

— Понимаю, что трудно. Но это облегчит нашу главную задачу: добиться от китайских властей задержки и интернирования идущих сюда русских военных судов. Первый шаг в этом направлении я намерен сделать сегодня же. Сейчас поеду к доктору Чэну,

Комиссар со своей стороны не хотел терять времени. Рассказав Глинкову о походе белой флотилии и намерениях Клюсса, он созвал в каюту партийную группу.

Собрание открыл Глинков:

— Речь моя, товарищи, будет короткая. Нам стало известно, что на днях в Шанхай прибудет угнанная из Владивостока белая флотилия. И возможно, эти суда будут стоять рядом с нами. Вероятно, они предпримут новую попытку захватить наш корабль, может быть, будут и провокации. Одним словом, мы не знаем, что может случиться, но должны быть готовы ко всему. Командир принимает меры, чтобы обеспечить поддержку со стороны китайских властей. А нам нужно подумать о том, что можно сделать на корабле…

Павловский окинул собравшихся оценивающим взглядом и, вздохнув, начал:

— Наше положение, конечно, тяжелое. Это понимает каждый. Один плохо вооруженный корабль против десяти — пятнадцати вооруженных до зубов судов с многочисленными командами. Но не так страшен чёрт, как его малюют. Белые бежали из последнего русского порта и больше не имеют ни территории, ни правительства. Настроение у них, конечно, не боевое. Открыть огонь по нашему кораблю из своих орудий они не посмеют. Это грозит им обвинением в пиратстве и интернированием, так как вряд ли кто-нибудь в этом случае станет оправдывать адмирала Старка: международная обстановка этого не позволяет. Англия накануне признания Советской России, а в Китае растет влияние и авторитет Сун Ят-сена, давнего нашего друга. Но очередная попытка со стороны белых взять нас на абордаж весьма вероятна. К отражению подобных атак, вы знаете, давно приняты необходимые меры. Нужно только исправно и бдительно нести службу. Однако нельзя не учитывать и другую сторону нашего положения. Приморским губревкомом уже объявлена амнистия всем солдатам, матросам и офицерам белой армии, если они добровольно вернулся на Родину и честным мирным трудом загладят свои грехи. Нужно, чтобы побольше из них приняли протянутую им руку и морально разоружились. Поэтому мы не будем препятствовать матросам и офицерам общаться со своими прежними сослуживцами, но нужно, чтобы это общение было целеустремленным, чтобы оно не пошло нам во вред, чтобы не были раскрыты секреты нашей обороны. Нужна умелая, тонкая и настойчивая агитация за возвращение. Может быть, я всего не учёл? Прошу всех членов партгруппы высказать своё мнение, внести свои предложения.

Попросил слова Дутиков:

— Я хотя всё время на вахте в рубке, но при нужде могу и стрелять. Прошу выдать мне наган.

— Караул следует усилить, — предложил Губанов.

— Судно надо отвести туда, где побольше китайских и иностранных судов. Тогда беляки не посмеют стрелять из пушек, а винторезами нас не запугаешь, — сказал Шейнин.

— Когда эскадра Старка придет в Шанхай, увольнение на берег нужно сократить, чтобы побольше народа было на борту, — предложил Дойников.

— Главное для нас — готовность оборонять судно до последнего человека, — подвел итог Глинков, — в этом мы, большевики, должны быть впереди.

Доктор Чэн встретил Клюсса с улыбкой:

— Очень рад видеть в вас победителя, командир. Теперь вы скоро уйдете во Владивосток?

— Я пришел к вам совсем не с прощальным визитом. Вы, конечно, знаете, что в Шанхай на днях прибудет угнанная из Владивостока белая флотилия под командой адмирала Старка.

Чэн нахмурился:

— Это для меня новость. Каковы же ваши намерения?

— Буду настаивать на задержании и интернировании военной флотилии. Она не может существовать сама по себе, без правительства и территории. Так только пираты прежде носились по морям.

— По-моему, не только пираты, такой случай уже был с вашим русским броненосцем.

— Был семнадцать лет назад в Черном море. Но «Потемкин» по прибытии в румынский порт был интернирован, а затем возвращен России. Так что упомянутый вами прецедент как раз подтверждает справедливость моего требования с точки зрения международного права.

Сраженный аргументацией Клюсса, Чэн задумался. С минуту длилось молчание. Затем он сверкнул темными очками:

— Задержать и интернировать местные власти не решатся. Для этого необходимо распоряжение из Пекина. Но вряд ли оно будет: такая акция может вызвать осложнения с иностранцами… империалистами, как вы их называете. Но я могу сообщить вам, что у нас уже есть распоряжение центральной власти не допускать в наши гавани вооруженные суда владивостокского правительства. Оно получено после попытки увести из Чифу русский пароход.

Затем Клюсс в полной парадной форме явился в штаб обороны. Генерал Хо принял его в обставленном по-европейски кабинете. На лоснящемся жиром лице застыла маска безразличия. Лысая голова, мясистый нос, двойной подбородок, толстая шея, которую явно стеснял высокий воротник мундира, — все напоминало Юань Ши-кая, такого, каким его вычеканили на серебряных монетах. С буддийской невозмутимостью генерал выслушал заявление Клюсса о необходимости задержать и интернировать угнанные белогвардейцами русские корабли. Через переводчика ответил, что распоряжений на это от своего начальства не имеет, но что он приказал вузунгскому коменданту не пускать прибывшую флотилию в Ванпу и не разрешать ей сообщения с берегом. Вручив письменную декларацию, Клюсс откланялся.

Тем временем флотилия Старка, потеряв у острова Квельпарт «Лейтенанта Дыдымова», наконец бросила якоря на Вузунгском рейде. Всем мерещился Шанхай, с его роскошью и комфортом. Бывавших здесь раньше засыпали вопросами.

Но Старку капитан Вузунгского порта Тирбах сообщил много неприятного: что в Шанхае давно стоит стационер Дальневосточной республики, что он признан местными властями. Что начальник обороны Хо Фенг-лин приказал командиру Вузунгских фортов не пускать флотилию в устье Ванпу, а русских командиров просит воздержаться от сообщения с берегом.