Верность

Большевистское слово

В ноябре 1914 года Карбышев уехал на Юго-Западный фронт на Карпаты. Некоторое время он находился в непосредственном распоряжении своего учителя генерала Величко, начальника инженерного управления 11-й армии. Карбышев участвовал в подготовке нового штурма крепости Перемышль. Неожиданно 16 марта 1915 года австрийская дивизия генерала Тамаши, совершив дерзкую вылазку, попыталась уничтожить сооружения восточной осадной линии. На этом участке находился лишь один пехотный полк русской армии и ополченческая дружина. Австрийцы располагали бблыпими силами. Их поддерживала крепостная артиллерия. Внезапность атаки, выгодный рубеж, удобный для нападения рельеф местности (крепость на горе, наши войска — в открытой долине) — все складывалось в их пользу.

Австрийцам удалось подавить огонь, принудить наших пехотинцев к отступлению.

Карбышев в это время находился поодаль от передовой, во второй линии окопов, следил за осадными работами. До его слуха дошла приближавшаяся пальба. Выглянув из окопа, он увидел бежавших в тыл русских солдат.

Решение возникло мгновенно. Поднял своих саперов, бросился с ними на противника. Легкий, стремительный — в одной руке выхваченная из ножен и поднятая вверх шашка, в другой древко знамени, — Дмитрий Михайлович увлек за собой роту. К ней присоединились отступавшие солдаты.

Бой длился долго. Карбышев был ранен в левую ногу. Его доставили в госпиталь. Уже после операции он узнал, что австрийцы, понеся огромные потери, отступили и укрылись в крепости. Вскоре крепость пала.

За храбрость и отвагу Дмитрий Михайлович был награжден орденом Святой Анны второй степени с мечами. Инженер-капитан произведен в подполковники.

Саперы в контратаке? Ничего удивительного. Карбышева тянуло в пехоту, в сражения. Сказывалась его боевая натура. Кроме того, ему не терпелось проверить свои соображения по «осапериванию» пехоты. Лишний раз хотелось убедиться во вредности «фортификационной лапши» — так он называл традиционное расположение окопов длинной шеренгой без учета рельефа местности, тактики предстоящего боя и операции.

После госпиталя он снова в боях. Потом руководит строительством тыловых оборонительных рубежей под Киевом.

Как-то раз в летний знойный день, возвращаясь пешком с работы, Дмитрий Михайлович встретил в селе Шендеровка красивую девушку, которая приехала к своему брату — прапорщику Владимиру Опацкому. В разговоре с Карбышевым она призналась: сбежала из дому, чтобы стать сестрой милосердия. Она стала сестрой милосердия (награждена за спасение раненых боевой медалью) и женой Карбышева. Это была Лидия Васильевна, верная спутница Дмитрия Михайловича на долгие годы, военные и мирные.

В годы первой мировой войны в строительстве оборонительных рубежей под руководством Карбышева принимал участие коренной питерец, воспитанник Николаевского военно-инженерного училища прапорщик Николай Федорович Григорьев, ныне советский писатель. Вспоминая эти дни, он рассказал несколько эпизодов, ярко рисующих характер Дмитрия Михайловича, его настроения, взаимоотношения с подчиненными. Вот отрывки из этих воспоминаний.

«…Точную географию места назвать уже не могу» забылось, но вижу мысленно реку Прут — голубую и стремительную… Держались слухи, что тут, на фланге русско-германского фронта, готовится наступление, которое должно решить победой затянувшуюся и осточертевшую всем войну. А раз наступление, то по законам военной грамоты войска должны иметь за спиной инженерно оборудованные тыловые рубежи. Один из них мы и создавали.

Ожидалось, что штурмующие войска возглавит генерал А. А. Брусилов, за которым утвердилась слава талантливого полководца. В войсках ему верили, его любили.

…Первая встреча с новым инженером была для нас полна неожиданностей. Остановилась около нашего домика извозчичья пролетка с солдатом на облучке. Приезжий не вызвал интереса. Никто из нас, офицеров, в первую минуту его и не рассмотрел. Решили — опять какой-то интендант ревизовать наличие материалов. Только глядим — на пороге смахивает пыль с сапог подполковник: погоны у него с саперными черными просветами, а повыше звезд перекрещенные топорики… Военный инженер!

Застигнутые врасплох, мы несколько мгновений молча из разных углов нашей общей рабочей комнаты пялились на вошедшего. Потом кто-то, спохватившись, гаркнул: «Смирно!» — и кинулся встречать подполковника рапортом.

А тот остановил рапортовавшего на полуслове и поспешил протянуть ему руку. «Карбышев», — назвался подполковник.

— Карбышев… Карбышев… — говорил он каждому из нас, внимательно глядя в глаза, когда мы по очереди стали подходить к нему, чтобы представиться. Обычно начальствующее лицо, принимая подчиненных, не называет себя, до этого не снисходит. Называть себя обязан представляющийся… Подполковник Карбышев, то ли невзначай, то ли намеренно пренебрег ритуалом. Это нам, вчерашним курсантам, не могло не понравиться…

Познакомились — и Карбышев, не входя в разговоры, шагнул к нашему рабочему столу, попросил убрать чертежные доски и развернул на столе карту. Пригласил нас всмотреться в обозначения на карте, и каждый узнал свой строительный участок. Мы невольно переглянулись: «Когда же это он успел объездить многоверстную линию укреплений?» Никто из нас и не видел его на месте работ. Однако еще больше нас озадачили расставленные на карте вопросительные знаки; к таблице военно-топографических символов они отнюдь не принадлежали.

«Что же это такое? Новый инженер бракует нашу работу?» — У офицеров вытянулись лица: столь многообещающе начатое знакомство, казалось, начинает омрачаться.

А Карбышев как ни в чем не бывало:

— Садитесь, господа, садитесь!

Расселись вокруг стола в степенном молчании, как на похоронах. Как-то не очень хотелось слушать, что будет здесь сказано, и я занялся разглядыванием подполковника… Карбышев был в поношенном армейском кителе и, быть может, поэтому без академического знака, который имел вид внушительный и даже несколько парадный… А вот белый наш эмалевый крестик на груди! Этот крестик присваивался воспитанникам Николаевского инженерного училища при производстве в офицеры. Состоял он как бы из четырех треугольников, соединенных вершинами, в центре знака — ювелирное, накладного золота изображение крепостцы с бастионами по углам.

Крестик у Карбышева — крестик и у меня на груди такой же. «Однокашник» — не формальное понятие. Я это почувствовал. Оно порождает чувство близости, и мне уже захотелось вникнуть в объяснения Карбышева: не спроста же он исчеркал карту вопросительными знаками! Однако инженер упредил меня:

— А вы, прапорщик, что на это скажете?

Застигнутый врасплох, я не сразу понял, что происходит у стола. Куда девалась сковавшая было офицеров холодная замкнутость! Никто уже не сидел, как вросший в стул, — люди вскакивали, тянулись к карте и там, на желто-коричневом с зелеными разливами лесов ее поле, толклись и сталкивались между собой пальцы спорщиков. Шум поднялся в комнате, прорывалась уже и запальчивость в голосах, а подполковник сидел, откинувшись на спинку стула, разрумянившийся, улыбающийся, явно довольный развязанной им битвой у карты. В руке он держал карандаш— тупым концом книзу — и, следя за высказываниями, временами, в знак одобрения той или иной мысли, с силой ударял карандашом по столу, восклицая: «Именно так!» Или: «Смелее формулируйте!»

Все это выглядело уже не как встреча подчиненных с начальником, а напоминало студенческий семинар. Иные даже уставной формой обращения стали пренебрегать: вместо «господин подполковник» то и дело слышалось «Дмитрий Михайлович». Не скажу, чтобы это мне нравилось, но сам Карбышев словно не замечал неуместной вольности… Он посадил меня рядом с собой перед картой. Тут из его уст я услышал такое, что все в голове перемешалось. Полевая фортификация — эта фундаментальная наука, питавшая в Николаевском училище наши военно-инженерные взгляды, нерушимая скрижаль, заповеди которой были не только обязательны, но бесспорны для саперного офицера, — эта наука вдруг объявляется несостоятельной…

Хочется, насколько позволяет память, воспроизвести некоторые мысли, высказанные Карбышевым за этой беседой у карты: они взволновали нас, молодых офицеров, свежестью, смелостью анализа и выводов, толкнули и самих заглядывать в глубь вещей, а в душе почти каждого из нас расшевелили что-то очень светлое.

Стараюсь припомнить и характер речи Карбышева, меткие сопоставления, которые сложное тут же превращали в простое и понятное.

Объявив, что никакие скрижали не вечны, тем более в науках военных, которые пишутся, по существу, кровью солдата и с вступлением его, солдата, в бой, всякий раз обнаруживают теоретическую отсталость, Карбышев сказал, что в огне текущей войны погорели в существенной своей части и каноны полевой фортификации. Говоря это, он ввел в свою речь новые для нас, его слушателей, понятия: «опорный пункт» и «узел сопротивления».

Карбышев растопырил пальцы.

— Представьте себе, — сказал он, — что каждый палец — солдат. Вот так, рядком, мы их и сажаем в окоп. Образуется шеренга, и тянем мы ее, тянем на много верст. Но шеренга хороша на параде. А здесь, на театре военных действий, при сильных огневых средствах, которыми характерна нынешняя война, оборона шеренгой не выдерживает удара, в чем мы на горьком опыте и убеждаемся.

Теперь Карбышев сжал пальцы в кулак. Сказал жестко:

— Ведь вот парадокс — любой мальчишка понимает, что защищаться следует не врастопырку, а кулаком! А мы? А мы, взрослые дяди, только перепачкавшись кровью сотен тысяч людей, доходим до этой премудрости.

В комнате затихли. Никто из нас еще не слышал таких обнаженных, ошеломляющих суждений о фортификации. А Карбышев вновь схватил карандаш и решительно, даже, как показалось мне, с ожесточением, принялся водить им по карте, очерчивая тут и там высоты, господствующие над местностью. Работая, говорил отрывисто: «Опорный пункт для взвода… Еще для взвода… Здесь расположен ротный гарнизон…» Поставив на карту руку, как пианист на клавиши, он объединил группу высоток и высот как бы в аккорд. Сказал: «Узел сопротивления…»

Дальше, когда дело дошло до инженерных подробностей, мы увидели из-под карандаша Карбышева как бы серию небольших, из подручных материалов, окопов-крепостей — в бою самостоятельных и вместе с тем по-братски поддерживающих друг друга ружейным, пулеметным и артиллерийским огнем.

Карбышев опять помянул недобрым словом шеренгу, и сказанное им дальше особенно всех взволновало.

— Шереножные каноны, — говорил он, — утвердились во всем — и в фортификации, и в тактике обороны, и в наступлении. «По порядку номеров рассчи-тайсь! Направо равняйсь!» — слышим мы не только на плацу, но и в науке. Солдат обезличен. Он не мыслящий воин, а номер такой-то…

Заговорил Карбышев о русском солдате, и взгляд его потеплел, голос стал глубоким, в нем открылись нежные струны. Казалось, подполковник решился допустить нас, молодежь, до тайников своей души, до чего-то заветного. И надо ли говорить, как мы были счастливы доверием человека, который уже завоевал наше уважение и симпатии.

— А ведь он богатырь, русский солдат, — сказал Карбышев и помолчал, как бы с удовольствием прислушиваясь к звучанию этих слов. Но тут же хмуро добавил: — Богатырь, да скованный по рукам и ногам нашей армейской системой. Ведь это не празднословие было, когда Суворов называл своих солдат «чудо-богатырями». Вся Европа со своими фельдмаршалами и военными профессорами цепенела перед сокрушительными победами русского оружия… Разумеется, суворовскую, по внутренним своим связям во многом патриархальную, армию на сегодняшнюю нашу почву не перенесешь. Нынче армии массовые, многомиллионные, да и эпоха не та. Но убежден, что живая вода, которая способна поднять и распрямить солдата, воскресить его природные дух и могутную силушку, — не только в сказках…

Так он говорил, Карбышев. И мы, затаясь, жаждали услышать: в чем же, в чем эта живая вода? Только ли в преобразовании фортификации? Да, мы поняли, что в фортификации рождаются новшества, которые перед каждым солдатом в обороне открывают путь к осмысленным действиям, будят в нем смекалку, стойкость, суворовское «сам погибай, а товарища выручай»; с восторгом присоединились к выводам Карбышева, когда он заявил, что обороноспособность войск, опирающихся на систему опорных пунктов и узлов, при правильном руководстве боем удвоится и даже утроится… Но ждали-то мы слов о живой воде иных, всеобъемлющих…

Глядим Карбышеву в рот — а он и умолк неожиданно… То ли воздерживался говорить о том, что издавна считалось запретным в военной среде, то ли сам для себя еще не выработал политического кредо…

…Вспоминается случай из тогдашней моей саперной службы на Карпатах. Растрассировал я на одной из высот окоп. Получил одобрение Карбышева. Поставил саперов с лопатами. Отмерил каждому урок, а сам с биноклем, компасом, уклономером, который подвешивается, как безмен, на палец, и, разумеется, с картой отошел в сторону, на соседний, свободный еще от работы рельеф. После импровизированного семинара, на котором Карбышев увлек нас новыми идеями в фортификации, каждый искал случая самому, без подсказки инженера, оформить опорный пункт, а то и узел сопротивления… Дмитрий Михайлович только поощрял такую инициативу молодежи.

Вот и я, лазая по холму и хватаясь за кустарники, чтобы не скатиться под откос, мысленно строил свой Верден, в котором уже видел двойника французской крепости, прославившейся своей стойкостью в этой войне.

Вдруг слышу окрик:

— Господин прапорщик, вас подполковник требует!

Я пошел на зов, не допуская и мысли, что случилось что-нибудь неладное. Карбышева я увидел не возле саперов, копавших окоп, а внизу, на равнине, или, говоря по-военному, в предполье создаваемых укреплений.

Подхожу, козыряю. Докладываю подполковнику:

— На опорном пункте номер такой-то поставлен взвод саперов. Окоп на переднем скате. Землю относят в тыл…

Карбышев быстро взглянул на меня, словно удивленный тем, что слышит, и молча кивнул в направлении этого пункта. Глянул я на плоды трудов своих саперов — и в глазах потемнело… Чудовищно! Зеленый, покрытый травкой откос холма обезображен вынутой наружу землей… Стою, не смея шевельнуться. Не доглядел за саперами. Не объяснил толком, что землю следует аккуратно ссыпать в мешки — и прочь подальше от окопа. А теперь не скрыт он от врага, не затаился в траве, а будто орет на всю окрестность: «Гляди, вот я, лупи из пушек!»

— Да, — сказал Карбышев в раздумье, — не маскировка у нас с вами получилась, а демаскировка…

«У нас с вами». Ушам я не поверил. Ждал от начальника взрыва негодования, разноса, а вместо этого лишь упрек. Да и упрека нет.

Тут во мне самом вскипел гнев, и в яростной потребности быть наказанным я вскрикнул:

— На гауптвахту меня, портача! Чтоб дело помнил, чтоб…

Карбышев поморщился и сказал неожиданно строго:

— Спокойно, прапорщик. Возьмите себя в руки. Властный взгляд, неотступно пронизывающий, от которого не отведешь глаза, — и я подчинился воле этого человека. Не мог не подчиниться. И тут же остыл.

А у Карбышева опять уже только деловой вид, обычный для него, словно и не произошло ничего. Он сел на придорожный камень, снял фуражку, вытер лоб платком, на минуту с блаженным выражением на лице зажмурился. Потом, встрепенувшись, положил перед собой планшет с картой под целлулоидом.

— Ну что же, — сказал он, переходя к делу, — надо исправлять ошибку. — И, внимательно вглядевшись в меня, добавил с улыбкой. — А вы очень-то не огорчайтесь, юноша. С кем не случается…

Подари мне небо в это мгновение все блага жизни, какие существуют, подари самое солнце, я бы не был так счастлив, как от этой потрясшей все мое существо улыбки…

Так Дмитрий Михайлович преподал мне урок самообладания. А смысл урока был таков: «Допустил в работе, в жизни промах и страдаешь, свет не мил. Требуешь себе кары. А по существу малодушничаешь, стремясь, чтобы боль с души твоей сняли сторонние руки. Нет, ты перетерпи свою боль — это потруднее, чем принять наказание со стороны. Зато, если совладаешь сам с собой, считай, что укрепил свою волю кусочком стали…»

Очевидно, не без влияния Д. М. Карбышева Н. Ф. Григорьев после Октябрьской революции вступил в Красную Армию. В 1919 году он командовал бронепоездом в 44-й дивизии Н. А. Щорса.

Почему же Карбышев ничего определенного не сказал молодым прапорщикам о «живой воде»? Можно предположить вместе с Н. Ф. Григорьевым, что у Дмитрия Михайловича к тому времени еще не сложились достаточно четкие политические взгляды.

Карбышев видел, что, несмотря на храбрость, стойкость и самоотверженность солдат, русская армия терпит поражение за поражением. Он возмущался невежеством, тупостью и продажностью отдельных царских военачальников, неспособностью царской администрации обеспечить армию достаточным количеством оружия, боеприпасов и снаряжения. Дмитрий Михайлович понимал, что это объясняется экономической и политической отсталостью России. По-видимому, он все более четко стал осознавать, что война, которую развязали правящие круги ряда стран, чужда русским солдатам, чужда народу.

Вставал вопрос, каков же выход из сложившегося положения, что делать, как жить дальше? Рядом оказался человек, который помог Дмитрию Михайловичу найти ответ на мучившие его вопросы. Это был солдат Макар Иванович Секачев — член армейского комитета, большевик.

Когда до 8-й армии дошли вести о Февральской революции, Карбышев искренне радовался. Командование Юго-Западного фронта устроило парад и молебен. У всех праздничное настроение, все возбуждены. На шинелях красные банты. Начальство поздравляло солдатский строй с восторжествовавшей свободой. Солдаты дружно кричали «ура!». Чиновники произносили пылкие и выспренние речи, называя Февральскую революцию «эпохальной».

Но время шло, а желанные перемены на фронте и в тылу не наступали. Война продолжалась, землю крестьянам не давали. В стране усиливались разруха и голод.

Как-то Дмитрий Михайлович откровенно, по-товарищески беседовал с Макаром Ивановичем Секачевым. Солдат рядом с подполковником казался Гулливером — от крестьянского могучего корня, здоровяк. Стройный, плечистый, в рост вымахал на метр восемьдесят пять, не меньше. А взгляд полон доброты.

Секачев расхолодил Карбышева. Февральская революция? Надежды не оправдала.

— Как так, почему? — спрашивал Карбышев.

— Не закончена революция. Продолжение следует…

— Какое еще продолжение? — недоумевал Дмитрий Михайлович.

— Я вам дам кое-что почитать, тогда поймете…

Так приобщался военный инженер к большевистскому пониманию происходящих событий.

Все большее влияние на солдатскую массу оказывали большевики. Их агитация стала открытой, по-настоящему боевой. Большевики разоблачали россказни оборонцев-меньшевиков, эсеров, кадетов, обнажали сущность империализма, который не может жить без войн, насилия, угнетения. Уговоры приспешников Временного правительства воевать «до победного конца» не имели успеха среди солдат.

У Карбышева всегда были хорошие отношения с солдатами. Особенно сблизился он с ними после Февральской революции. Реакционное офицерство затаило злобу на подполковника: «якшается с солдатней». Припомнили старые грехи. Стали поговаривать о предании Дмитрия Михайловича «суду чести». Армейский комитет горой встал за своего командира.

Макар Иванович Секачев вел среди окопников большую работу: широко пропагандировал Апрельские тезисы Ленина, настраивал солдат на свержение Временного правительства. Сохранилась и опубликована его памятная запись, сделанная 17 мая 1917 года: «Мы обнародовали письмо следующего содержания: «Протестуем против дальнейшего ведения войны и присоединяемся к тому мнению, чтобы были немедленно начаты мирные переговоры через представителей международного пролетариата… В войсках на передовой линии с каждым днем крепнет убеждение, что война народу не нужна, что нужно немедленное заключение мира, в противном случае придется окопным жителям самим заключить мир».

Дмитрий Михайлович ясно видел бесполезность огромных усилий и жертв, которые приносил Юго-Западный фронт (да и вся русская армия). Чувствовал всем своим существом правоту большевиков. Особенно после того, как сорвалось новое наступление 8-й армии, — противник прорвал русский фронт у Тернополя и заставил армию отойти назад.

Во время корниловского мятежа Карбышев среди тех, кто готов немедленно двинуться на его ликвидацию. Он голосует за большевистскую резолюцию— предать изменника суду трибунала.

Грянул Великий Октябрь. Дмитрий Михайлович одним из первых срывает погоны, снимает царские ордена. В 8-й армии старое командование было смещено. Ее возглавил военно-революционный комитет. И призвал подчиняться распоряжениям рабоче-крестьянского правительства, во главе которого стоял Владимир Ильич Ленин.