Вернулся солдат с войны

"Ну", - думаю, - "Чего медика-то бояться?".

- Здравия желаю, товарищ майор, - докладываю, - Сержант Сёмин по вашему приказанию прибыл.

- Садитесь, пожалуйста, товарищ сержант.

Мне как доской по лбу вот это "пожалуйста". Два года со мной только "скорее" и "резче", "отставить, не успеваем", а тут "пожа-а-а-луйста" и еще неспешно.

Расслабился я.

Размяк.

А медицинский майор мне чаю ароматного в фаянсовую кружку наливает, будто я не сержант, а офицер, и держится не то, что не страшно, а располагающе, как с равным. И разговаривает со мной не матом и не по-уставному, а так, как со мной два года уже никто не разговаривал. Мягко. По-граждански. Будто я не военный человек, а гражданский пациент к нему в поликлинику на приём пришел. И очень искренне, с сочувствием интересуется моей жизнью в роте. Ну, я, олень непуганый, и рад стараться - свободные уши нашел. Вываливаю ему все начистоту. Что пацаны - отличные. Коллектив - здоровый. Ротный - белогвардеец. Замполит - Мандавошка. Служба - тяжелая, но жить можно.

Я соловьем разливаюсь, а майор меня аккуратненько так своими вопросами к дедовщине подталкивает и к массовым самоубийствам в нашей роте. Отчего это у нас роте восемь человек самоубились? Молодые стреляются повсюду, но вот чтобы один за другим сразу восемь человек, такого нигде не отмечено. Другой такой роты не то, что в дивизии, во всей Сороковой армии нет. Не был ли капитан Мифтахов садистом? Не издевался ли над подчиненными? Может, в роте есть садисты, которые издеваются над молодыми? Про Мифтахова я честно рассказал, что никакой он не садист и командовал ротой как надо. Среди пацанов я тоже не припомнил ни одного садиста. Нет у нас таких. Мандавошка - так тот мёртвого доймёт, кого хочешь до самоубийства доведет, а вот садистов у нас нет.

Ну и потихоньку, исподволь, за вопросом вопрос, начинаю для майора разворачивать тему дедовщины в Советской Армии.

"На первом году солдат летает и тарелки шоркает, а на втором году служит".

"Не мы так поставили, так до нас было. Не нам и ломать".

"Старослужащие - надежда и опора командиров".

"Молодых надо воспитывать, чтоб не борзели и службу знали".

"Чем больше дедовщины, тем крепче дисциплина".

Минут на двадцать я ему речь толкнул. Всё это время майор ласково кивал и вопросики подбрасывал. Чай мне подливал. А я пел и пел, видя такое понимание.

Закончилось всё конфузом.

Майор как рявкнет совершенно внезапно:

- Сержант, встать! Смирно!

Я, естественно, вскочил, вытянулся.

А он меня за шкирку, ногой дверь распахнул и на батальонный плац тянет. На плацу комбат и управление батальона.

- Это Ночной Полковник!!! - верещит майор, не отпуская руки с моего воротника, - Это из-за таких, как этот сержант дедовщина как ржавчина разъедает Вооруженные Силы! Это не просто дед! Это идейный теоретик дедовщины! Пока в войсках есть такие сержанты, командиры не могут нормально командовать своими подразделениями! Я забираю этого сержанта с собой в Ташкент!

Я ничего не понял: "Какой Ночной Полковник? Какой теоретик? Какой Ташкент?", но в Ташкент мне сильно не захотелось. Понимаю, что не в гостинице КЭЧ меня майор поселит, а на окружной гауптвахте, где даже покурить мне никто не принесет.

У майора меня отбил комбат. Сказал, что я награжденный и представленный, отличный солдат, только малость припорошенный после контузии. Услышав про контузию, он отпустил мой воротник и оттолкнул от себя как незнакомого. Комбат скоренько затёр меня в строй, чтоб я там потерялся. Замполит батальона подкатил к майору и стол щебетать что-то успокоительно-отвлекающее, словом, замяли дело. Майор зашел обратно в штабной вагончик, а комбат сказал мне по-отечески:

- Ты точно идиёт, Сэмэн. Нашел перед кем душу наизнанку выворачивать. Перед главным экспертом-психологом трибунала Краснознаменного Туркестанского военного округа. Это тебе не наш дивизионный, домашний трибунал, который больше восьми лет не дает. После беседы с этим майором людей к стенке ставят. Ты думаешь, он сюда из Ташкента прилетел тебя послушать? Он сюда прилетел крайних найти. Пока он не улетит в Кундуз, чтоб духу твоего на КП батальона не было! Бегом марш!

Вот такой я идиёт!

Пока я слышу "бегом", "смирно", "к бою", "урод", "резче", "отставить", "ночь длинная" - я еще как-то держусь. Все эти слова понятные и нестрашные. Однако, стоит в мой адрес с любезной улыбкой сказать "пожалуйста", "будьте любезны", "а как вы считаете?", "интересно услышать ваше мнение" да еще если при этом в фаянсовую кружку мне индийский чай наливают - всё! Я потёк, разнюнился, рассиропился и начал сам себе наговаривать срок. Ведь двадцать лет коню! Пора бы уже понять и усвоить, что мнение сержанта, рядового, старшины майору может быть интересно только, если майор хочет закопать капитана. Больше никому в армии "мнение" сержанта не интересно. Сержантам вообще не положено иметь какого-то там "мнения". Сперва два просвета на погоны выслужи, а потом уже и "мнениями" раскидывайся.

Что тут непонятного?

Если кто-то, стоящий по службе гораздо выше вас и ваших непосредственных начальников, начинает с вами сюсюкать и вкрадчиво интересоваться вашим "мнением", то, значит, этот кто-то копает яму вам или тем, кто рядом. Захлопни хавальник на замок и отвечай как в Уставе написано: "так точно", "никак нет", "не могу знать". Устав - как раз для таких дураков как ты и написан специально, чтоб варежку не разевали где не надо.

На 8 Марта мы отыграли концерт в советском консульстве в Шибиргане. Рассмотрев быт консульства изнутри, я не позавидовал дипломатам - живут как-то безалаберно. Обыкновенный двухэтажный дом с окнами вместо амбразур. Ни блиндажа нормального, ни окопов по периметру, ничего, что позволило бы держать оборону хотя бы пятнадцать минут. Я бы умер от страха так жить - заснуть бы не смог в таком здании. У себя дома, на Высоте, мы, тридцать человек, не напрягаясь, держим оборону от двух сотен разъяренных духов. А в консульстве - вышибай дверь с ноги, заходи всей толпой и режь русских тепленькими.

"Ни за что не стану дипломатом", - твердо решил я, - "Это чьи-то блатные дети сидят в лондонах да парижах, а нашему брату, из простых, по распределению достанется не чистенькая Европа, а какой-нибудь Пакистан или Мозамбик. Будешь сидеть там как дурак без оружия, ждать, когда аборигены тебя резать придут".

Дипломаты отблагодарили нас за концерт бакшишами и вкусным гражданским обедом. Не подозревал, что перловая каша может быть вкусной, если ее сварить по-нормальному, а не уваривать в обойный клей, как это делают у нас в полку. В качестве бакшиша мне достались штатовские плавки, как раз мне на дембель, но недолго музыка играла - Августиновский снял их с меня, облил соляркой и сжег перед строем на плацу.

Урод.

"Не положено солдатам", - пояснил он свои действия.

26 марта Министр Обороны должен был подписать мой Дембельский Приказ, но предусмотрительные Мандавошка Августиновский и белогвардеец Тищенко заблаговременно закрыли меня в Бочку. Так что дембелем я стал по-чмошному, на губе. Не могу сказать, что шибко трезвым встречал я Приказ, но всё равно не по-человечески. Вместо того, чтобы на Высоте со своими пацанами неспешно и с размахом накрыть на танке и очень не торопясь выпить со своим призывом, припомнить весь наш славный двухлетний боевой путь от зашуганных салаг у военкомата до маститых дембелей, я украдкой, как чмошный дух, глотнул из фляжки браги и долбанул косяк, просунутый мне сквозь решетку братьями-связистами.

За такой чмошный дембель я решил наказать ротного с замполитом. Начгуб был большим поклонником нашего ансамбля, а мы вчетвером были популярней квартета Битлз. С начгубом была достигнута договоренность, что после отбоя он выпускает меня из бочки и я иду спать в хозвзвод, с условием не попадаться на глаза шакалам. Пацаны из хозвзвода выделили для меня первый ярус. В шесть утра я должен был стоять возле Бочки и изображать несчастного и замерзшего ночью губаря. Благодаря доброте начгуба, я спал на мягком и не пачкал хэбэшку о ржавую Бочку. В девять утра, после развода, я шел в Городок Специалистов, прямиком в клуб, подключал аппаратуру и до обеда ковырял на басе или на гитаре. На обед я снова приходил в батальон на прием пищи, а после обеда мы возвращались в клуб втроем - ко мне присоединялись Вали и Щербанич. До ужина мы репетировали. После ужина я снова шел в клуб - поближе к гражданским, подальше от Советской Армии с ее гауптвахтами. Такая лафа продолжалась трое суток, а больше трех суток командир роты давать арест не имеет права. Вечером третьего дня я подошел к начгубу и попросил:

- Товарищ старший прапорщик, добавьте мне сутки за пререкания.

- А что случилось?

- Не хочу в роту. Меня на Приказ в Бочку закрыли. Пусть теперь шакалы сами под ремень встают.

- Хорошо, добавлю.

Когда утром Мандавошка приехал за мной на командирском бэтэре, начгуб меня не отдал:

- Семину продлен срок ареста, - пояснил он замполиту.

Я стоял тут же и видел радостный взгляд Августиновского: "я тебе говорил, что сгниешь на губе!". Замполит вернулся в роту, а я пошел в клуб.

Догнивать.

Начгуб имеет право добавлять к аресту только одни сутки. Добрейший старший прапорщик по моей просьбе накидывал "за пререкания", "за нарушение распорядка дня", "за нарушение формы одежды", "за симуляцию душевной болезни", "за нарушение субординации", "За неуставные взаимоотношения". Мандавошка приезжал за мной каждое утро и уезжал без меня. Кажется, они вдвоем с белогвардейцем Тищенко стали что-то подозревать, потому что на девятое утро ротный приехал лично сам и пошел не к Бочке, а прямиком в вагончик к комбату. Мой друг майор Скубиев, узнав, что вместо трех суток я закрепился на губе на все восемь, срочно меня амнистировал и выгнал из Бочки как Адама из рая:

- Полтора года с тобой служу и ты не перестаешь меня удивлять, Сэмэн.

- Рад стараться, тащ майор!

Близилась очередная годовщина Апрельской революции, за которой следовал Первомай, День Победы и мой долгожданный дембель, но вместо череды праздников костлявая рука голода протянулась к глоткам военнослужащих первого батальона.

Колонна в Шибирган приходила раз в месяц. Так как солдаты на позициях готовили себе сами, то в первые две недели убивалось все самое вкусное - масло, тушенка, сгуха. Первые две недели после колонны батальон жрал от пуза. На третью неделю меню сменялось гречкой и рисом. На четвертую неделю подметались перловка и сечка. Последние два-три дня до колонны батальон сидел на голяках и выходил на охоту.

Ах, знали бы вы как увлекательна охота на джейранов!

Два бэтэра поднимают и гонят быстроногого оленя пустыни, а стрелки на броне выцеливают его из автоматов. Тряска сбивает прицел. Джейран то и дело резко меняет направление и пули попадают в песок. Мат, смех, треск выстрелов - и убитый джейран, наша добыча. Два дня Высота ест свежее мясо, а там, глядишь, опять колонна и снова праздник желудка.

И вот, в апреле колонна не пришла.

Командир батальонного узла связи Слава Щербанич шепнул мне, как однокашнику, что колонну некому проводить - полк на операции. На Высоте оставались соль, жир и лавровый лист. Из батальонной пекарни раз в три дня продолжали завозить хлеб. Можно было прожить охотой, но сколько придется охотиться?

Мясо хорошо поесть один раз - сел и нажрался досыта жареного мяса, в идеале - с сухим вином и овощами. Когда на обед и ужин вам подадут всё то же жареное мясо без вина и без овощей - оно уже не обрадует вас так сильно как на завтрак. На третий день это мясо начнет вставать колом в горле и вас станет раздражать, что приходится постоянно выковыривать его из зубов. На четвертый день вам захочется хоть сечки, хоть перловки, только бы не мясного. Очень хорошо было бы похлебать молочной лапши, но у вас есть только мясо. Не свинина, не говядина - джейранина. Та же крольчатина, только чуть грубее.

Когда стало окончательно ясно, что колонны мы не дождемся и через неделю, зампотех батальона проехался по позициям на наливнике и залил бензобаки всех боевых машин под пробку.

- Если увижу, что хоть на палец от пробки недостает бензина, отдам водителя под трибунал, - предупредил он, - Бензина больше нет. Сматываться отсюда нам будет не на чем.

Охота прикрылась.

Жрать стало совсем нечего.

Еще через неделю в батальоне закончилась мука и нам перестали подвозить хлеб.

Наступил Голод.

Настоящий Голод, как в блокадном Ленинграде.

Разница состояла в том, что не было мороза, а была весенняя цветущая пустыня и мы не имели права умирать - нам нужно было продолжать тащить службу. Охранять газоперерабатывающий завод, буровые вышки, сопровождать совспецов и откусываться от душманов. За старослужащих можно было сильно не беспокоиться. Прошедшие афганское духовенство деды и черпаки по своей выносливости и неприхотливости дадут фору ишакам и верблюдам. Сомнения вызывали молодые воины, те самые, которые каких-то четыре месяца назад прощались с родными у военкомата. Для них служба, тяжелая сама по себе, могла стать непосильной по причине истощения. Обыкновенный гнёт, под которым постоянно находится духсостав линейных подразделений, снизился в первой роте до минимума. За десять месяцев мы уже имели восемь самострелов и висельников, незачем было множить их число. Духам сократили фишку на полчаса днем и на полчаса ночью, так что деды и дембеля вместо пяти-шести часов под ремнем стали стоять шесть-семь.

Однако же у нас тут весна, а не холодный Ленинград!

У нас тут садов цветенье и брачные игры насекомых. Всё, что есть в пустыне живого выползло сейчас из нор и активно спаривается - подходи и бери голыми руками. Из второго взвода по рации сообщили, что на ужин у них были змеи. Четвертый взвод поймал и зажарил двух ёжиков. На каждой позиции жила хотя бы одна собака. Польза от собак была в том, что они издалека чуяли приближение чужака и поднимали лай, так что любой проверяющий получал своё "Стой, кто идет?" без сбоя. Пока собаки крутились на позиции, подойти к ней незамеченным было невозможно - собачий нюх и слух не проведешь.

Первыми жертвами голода пали собаки.

Жалко было - не передать как. Выйдешь, бывало, на пост, а добрая игривая скотинка у тебя возле ног ластится, играть зовет. Пока с ней возишься - смена пролетела. Чуть какой шорох, псина замирает, принюхивается и в случае ложной тревоги снова возвращается в игру.

На собаках мы продержались три дня. Мясо похоже на сладковатую баранину и ребра не плоские, как у барана, а круглые. Нормальное, вкусное мясо. Всяко лучше, чем ёжиков жевать. Больше мяса на позиции не было. Стали звучать нехорошие, мрачные шуточки, что скоро будем варить ремни и сапоги. Ёжики и змеи аппетита не вызывали. Кроме того, хотя змеи у нас водились в достаточном количестве, ёжиков на Высоте никто не видел.

По причине отсутствия бензина на доклад стали не ездить, а ходить. Честно говоря, я шел на КП роты со слабой надеждой чего-нибудь там пожрать, но в роте было так же скудно как и на Высоте. Голод - он для всех Голод. Три километра с Высоты до КП, три километра с КП до Высоты по песку и сопкам сил не придавали. Один раз я позаимствовал барана из отары, которую гоняли между Высотой и КП афганские пастухи. Расплатился тем, что показал им автомат и не выстрелил из него. Афганцы не стали возражать против обмена своих жизней на всего одного барана и на той баранине мы продержались еще два дня. С того случая пастухи пропали из поля видимости и баранину брать было не у кого.

Весной в пустыне появилось множество нор которых не было зимой. Норы копали все обитатели барханов - хамелеоны, суслики, тушканчики, черепахи, фаланги, скорпионы. Пока дойдешь до КП раза три-четыре нечаянно провалишься в чью-то нору. Эти-то норы и навели меня на мысль о приёме пищи: в свободный час я спустился под сопку с саперной лопаткой и за пятнадцать минут выкопал из нор четырех черепах. Черепахи были сданы повару, а духсостав отправлен под сопку с вещмешками и саперными лопатками - копать черепах.

Черепаховый суп считается деликатесным и в дорогих европейских ресторанах дерут за него бешеные деньги. Ели мы тот суп дней десять и вот что я вам скажу про этот деликатес: вообразите себе сильно диетический куриный суп, такой, в котором не плавает ни кружочка жира, а в прозрачной воде лежит абсолютно постное мясо. Вот это и есть - черепаховый суп. Мясо по вкусу сходное с куриным, но совсем-совсем без жира. Рептилия, всё-таки. На свиной бифштекс ни разу не похожа.

Вкусно?

Вкусно!

Когда в батальоне Голод - вареная подметка покажется вкусной, если ее посолить и подать в горячем бульоне. Будете жрать, нахваливать наваристый каблук и выплевывать мелкие гвоздики, а тут не стоптанная подметка, а свежая черепашатина. Хоть какие-то калории.

Голод выматывает.

Голод зомбирует.

Когда день за днём Голод, в голове остается всего две мысли: "где взять жратвы?" и "пора на пост". Смолкают шутки, стихают разговоры, обмен словами скукоживается до необходимого служебного минимума. Дежурный выкликает фамилии тех, кому заступать на фишку, названные берут оружие из пирамид и идут менять фишкарей. Разговоры о еде под строжайшим запретом, а других мыслей ни у кого нет - только о ней, о еде. Потому, что хочется есть.

Постоянно хочется есть.

После черепахового бульона и мяса без хлеба есть хочется меньше и вроде прибавляется сил, но не проходит и часа, как снова хочется есть. Духов не бьют - им и так тяжелее, чем старослужащим. Духов каждое утро посылают копать черепах. Кончилось курево и на позиции подобраны все бычки вплоть до самых дальних окопов. Обильный урожай окурков дала местность прилегающая к танку. Мы были придурки месяц-два назад, когда выкидывали по полсигареты. Сейчас эти нажористые долбаны приносят нам немного счастья.

Жалко тратить табак на перемешивание с чарсом, а без табака чарс плохо тлеет. Долбим чарс чистоганом, "с язычка". Кропаль чарса кладется на кусочек фольги и разогревается снизу зажигалкой. Выделяется едкий дым, который мы вдыхаем через колпачок шариковой ручки. Первые дозы чарса вызывают неудержимое веселье, смех, эйфорию и зверский голод. Если долбить чарс каждый день большими дозами, то он ничего не вызывает. Глушит голод и забивает мозг, вызывает отупение.

Нам было необходимо именно оно - отупение.

Чтобы не думать о доме, о родных, о Голоде и о том, что мы давно-давно хотим жрать.

Время фишки. Автомат на ремень.

Фишка кончилась. Автомат в пирамиду.

Три часа сна. Тарелка черепахового бульона без хлеба. Три кусочка постного нежного мяса.

Время фишки. Автомат на ремень.

За сутками сутки и за неделей неделя.

Чарс, автомат на ремень, пост, смена, автомат в пирамиду, чарс, сон, черепаховый бульон, чарс, автомат на ремень.

Тридцать обкуренных голодных пацанов тащат службу по охране и обороне, меняя друг друга на постах и забивая Голод наркотой. Никто никем не командует. Никто не требует наведения порядка в землянке и на прилегающей территории. Нет сил на лишние движения и пустые разговоры. Только дежурные выкликают фамилии заступающей смены.

Чарс.

Автомат на ремень.

Пост.

Время фишки.

Найденный по счастью и радостно выкуренный до обжигания пальцев окурок.

Смена

Чарс.

Сон.

Черепаха в прозрачном бульоне.

11. Совершаем подвиги и получаем ордена

Еще до полуночи, когда я по рации докладывал в батальон о том, что "на Высоте происшествий не случилось, вечерняя поверка и отбой личного состава проведены по распорядку", Щербанич как однокашник однокашнику сообщил мне, что завтра будет колонна.

Я немедленно рассказал об этом пацанам. Много дней не разговаривающий между собой коллектив оживился. Не дожидаясь объявления боевого приказа, пацаны стали чистить оружие, проверять башенные пулеметы и запускать двигатели на бэтэрах.

Колонна!

Через каких-то восемнадцать часов мы будем валяться на матрасах сытые и ленивые, усталые от сытости. Надо только встретить колонну. Наша задача - блок. При проводке колонны нам всегда ставят задачу на блок, варьируется только конкретное место блока. В блоке нет ничего сложного или опасного. Нужно выкатиться метров на двести от трассы, выкопать капонир и окопы и не допускать обстрела колонны с твоего направления. Машину от машины вкапывают примерно через сто метров. То есть рота блокирует километр расстояния по фронту. К блоку ближе чем на триста метров вряд ли кто решится приблизиться. Следовательно, в самом скверном случае, колонну будут обстреливать не кинжальным огнем в упор, а с дистанции в полкилометра. С такой дистанции стрелять по быстро движущимся целям на поражение - надо иметь серьезный навык.

Могут, конечно, сдуру обстрелять сам блок, но кого интересует пустой бэтэр с голодным экипажем, если совсем рядом идет целая колонна жратвы, топлива, боеприпасов?

Стыдно признаться перед пацанами... После Приказа я стал бояться. Пришел не страх, а какое-то нехорошее внутреннее подколачивание на выездах. Как только куда-то ехать - меня изнутри трясти начинает. Главное, глупо всё это. Я не мальчик - давно уже знаю: где могут обстрелять, где не могут, где наверняка обстреляют, где вполне безопасно, а колотит меня везде, и где опасно, и где безопасно. Полтора года в Афгане я считал свое возвращение домой необязательным, негарантированным и невероятным. После Приказа пришло осознание: "два года истекли, служба моя подходит к концу, дом из редких сладких сновидений вполне возможно и очень скоро превратится в реальность - мой дом и двор, откуда я уходил в армию, осталось потерпеть совсем немного". Полтора года в те немногие моменты, когда стреляли по мне - страха не было. Я считал нормальным, что стреляют и по мне тоже, как и по остальным. Как и остальные я огрызался огнем и дожидался боевого приказа, который объединял нас и определял наши дальнейшие действия. Страх приходил позже и убивался одну за другой выкуренными сигаретами и, если было, косяком чарса. Это был другой страх. Непостоянный.

А тут - не знаю, что не меня нашло такое?

Я не верю в байки вроде той, где рассказывается как в Кабуле дембеля уже сидели в парадках на чемоданах в аэропорту в ожидании борта на Ташкент, но их попросили "быстренько сходить в бой" и они поскидывали свои парадки, облачились в привычные грязные подменки и пошли в горы, "чтобы молодые не погибли". Разумеется, в этой байке полегла половина готовых к отправке на Родину дембелей, прикрывших своими жизнями жизни неоперившихся молодых воинов. Не могу поверить в подобную чушь и дело тут не в дембелях.

Во-первых, это всё придумали замполиты. Придумали не для внутреннего использования, а для внешнего. Чтобы не нам в Афгане, а вам в Союзе, показать "что в Афгане дедовщины нет, старики прикрывают собой молодых".

Во-вторых, сто раз я слышал эту байку и никогда не мелькала ни одна фамилия "погибшего героя", ни одна дата. В каком году был "героический бой"? В каком месяце? В какой провинции? Как фамилии погибших дембелей? Хотя бы две-три фамилии. Как их наградили? Какими орденами?

В-третьих, с чем дембеля пойдут в горы? С дембельскими дипломатами? Свое оружие они сдали в пирамиду и бывшее их оружие выдано новым духам и закреплено за ними. С отметкой в военном билете: за рядовым Пупкиным закреплен пулемет РПК-74 номер такой-то. Если дембель не вернет пулемет, рядовой Пупкин пойдет под трибунал за утрату и промотание вверенного ему боевого оружия. Автомат, пулемёт, гранатомёт - это вам не у соседа ложку в столовой попросить борщ похлебать.

В-четвертых, дембеля, сидящие в аэропорту с набитыми бакшишами дипломатами в ожидании отправки, выписаны из списков части. Их нет. Их нет нигде. Они не стоят ни на вещевом, ни на котловом, ни на денежном довольствии и их фамилии больше никогда не будут выкликаться на вечерних поверках. Они не числятся ни в какой роте, ни в какой части по эту сторону Амударьи. За них никто не отвечает, они сами себе господа и поэтому им запрещен выход за пределы аэропорта. Путь их прост и понятен: таможня - борт - перелет - десантирование пешим порядком по трапу - таможня - выход в город - Ташкент - вокзал - поезд - дом. Ничей приказ для них недействителен, если этот приказ выходит за рамки этого коридора. Им могут приказать "документы к осмотру", "пройти на таможню", "пройти на посадку", "пройти на борт", но приказать воевать им не могут.

В-пятых, какой командир возьмет на себя ответственность за жизни не подчиненных ему людей?

Представляю себе капитана-ротного, душа в душу прослужившего с теми дембелями два года, прикрывавшего их залеты, спасавшего от трибунала и особистов, потому имеющего полное моральное право просить: "пацаны, не в службу, а в дружбу, а?". Отлично представляю себе этого капитана-ротного:

- Пацаны, не в службу, а в дружбу: поставьте баню. И роте польза, и о вас память останется.

Не представляю себе его, выдергивающим своих дембелей - которых только что сам проводил из роты до штаба - из аэропорта, прямо от трапа самолёта.

Зато прекрасно представляю другого капитана, с теми же петлицами, что и у ротного, только в чистом и не линялом хэбэ с белоснежным подворотничком и запахом одеколона, вместо пехотной потовой вони. Этот капитан служит в Конторе Глубокого Бурения и в штабе сидит в кабинете с табличкой "Особый Отдел". Представляю, как этот капитан-особист по окончании "героического боя" вызывает к себе в кабинет капитана-ротного, открывает Уголовный кодекс РСФСР на главе "Воинские преступления" и тычет ротному под нос:

- Вам, гражданин капитан, под роспись доводились положения Закона о воинских преступлениях! Какое право вы имели вручать случайным, неподчиненным вам, гражданским людям, не числящимся в списках части, боевое оружие и боеприпасы к нему? Какое право вы имели отправлять на смерть случайных, неподчиненных вам, гражданских людей?! Вы убили посторонних, не имеющих никакого отношения к Советской Армии людей! Теперь вы пойдёте под расстрел. Мажьте лоб зелёнкой.

И очень чётко я представляю себе третьего капитана - председателя дивизионного трибунала, который через два месяца на открытом судебном заседании в полковом клубе при стечении солдат и офицеров отправит ротного в Магадан лес лобзиком валить.

В-шестых, как говорит мой друг майор Скубиев, "каждый баран должен нести свои яйца". Дембеля тоже были молодыми и тоже когда-то в первый раз шли в горы. Своё они уже отходили. Настал черед вновь прибывшим воинам получать боевой опыт для того, чтобы в свой срок стать такими же дембелями и ждать отправки на Родину.

Я не верю в эту байку, знаю, что ни днём, ни часом больше положенного никто меня воевать не заставит, но вот мандраж не проходит. Мандраж появляется каждый раз, как только называют мою фамилию на выезд. Будет обидно погибнуть в двадцать лет за два дня до дембеля. Значит, весь этот двухлетний дурдом был зря. Можно было сразу в военкомате вешаться. Всё равно я домой уже не вернусь, так зачем канитель разводить?

И детей у меня нет.

Не будет меня - не будет моих детей.

Жалко их, не рождённых.

У меня не дрожат колени, я не прячусь в люк, вместе с младшим призывом продолжаю сидеть на броне во время движения и я никому не показываю свой страх, но он есть - страх быть убитым за два дня до дембеля и не родить детей.

Моих детей.

А хорошо в Афганистане в апреле! Не жарко. Градусник едва доходит до сорока. Цветут абрикосы и яблоки. Духовитый запах маревом плывет над пустыней. Проезжаешь кишлак - ароматы цветущих деревьев кружат голову и хочется домой и любви. Скоро, совсем скоро я буду дома и буду любить. В этом году у меня будет две весны: первую весну и цветение садов я встречаю в Афгане, а вторую, настоящую весну, я увижу уже дома - белые облака лепестков цветущих вишен и яблонь. Черёмуха, сирень, липа - всё зацветет в свой черед специально к моему приезду. Ах, какая в этом году весна!

Даже Голод как-то не так остро чувствуется.

Голодные мы встречаем колонну на последнем бензине.

Самый ленивый вид боевых действий - блок. Окопы копать мне по званию и сроку службы не положено, поэтому, я кинул броник на нос бэтэра и растянулся на нем как на матрасе.

"Не отвлекайте меня вашей скучной войной. Я готовлюсь к встрече с домом".

Утро - замечательное, чистое. Ни облачка. Как обычно. Легкий приятный ветерок. Позавтракали на позиции деликатесной малопитательной черепашатиной, а обедать будем по-настоящему, по-солдатски. В соответствии с нормами питания. В крайнем случае, не обедать, а ужинать.

Будет мясо! Настоящее мясо!

Говяжья тушёнка! Свиная!

Паштет мясной!

Каша гречневая с мясом! Каша рисовая с мясом! Перловка с мясом!

Много мяса!

И масло!

И сыр!

Как же нам всем хочется жрать!

Пекарня будет пахать всю ночь и утром по позициям развезут горячий белый мягкий вкусный хлеб! Можно будет налить в тарелку сгущенки, намазать полбуханки маслом, положить сверху сыр и жрать, жрать, жрать, запивая чаем! На обед будет борщ.

Со свеклой.

И мясом...

"Как же хочется жрать! Никакой чарс не помогает".

Голод выматывает. Черепахи вкусные, но не питательные. Голод не лечат. Накапливается усталость от которой нет отдыха. Просыпаешься уже уставшим. Надоело! Мы три недели без нормальной пищи. Подкрепляем силы черепахами и змеями.

Я нырнул в командирский люк и настроил рацию на полковую частоту. На душе потеплело от знакомого Сафроновского мата - начальник штаба полка не тихим своим басом на весь эфир от души крыл артиллеристов и техзамыкание. Если я его поймал, значит, полк близко. Может быть даже километрах в десяти от нас.

- Едут! - счастливым голосом доложил я пацанам, высунувшись из люка.

Пацаны разделили мое ликование: вот сейчас проедет колонна, мы снимемся с блока, вернемся в батальон и нас припашут разгружать КАМАЗы. Всю службу считал я погрузочные работы не царским делом, а вот сегодня готов был впрячься и таскать за троих. Немыслимое дело - дембель Советской Армии таскает ящики!

"Дайте же, дайте мне чего-нибудь поносить, потяжелее!.. Какой-нибудь ящик тушёнки".

Каждый разгруженный ящик - это один приём пищи всего личного состава Высоты 525. Три ящика - завтрак, обед, ужин - день прошел.

Самое сладкое, самое ценное, самое вкусное, самое сокровенное, что греет мне душу и сердце - это моя Последняя Колонна! Больше никогда в жизни не придется мне ни проводить колонн, ни разгружать их, ни стоять на блоке. Через месяц я - Гражданский Человек.

С паспортом.

Как все нормальные люди, кроме военных.

Какой блок? Какое "наблюдение за местностью"? Какие горы? Какие душманы? Все пацаны, вместо наблюдения за местностью, залезли на бэтэр и стали смотреть на трассу в сторону Ташкургана - оттуда с минуты на минуту должна появиться колонна.

Кормилица!

Действительно, сквозь субтропические миражи на горизонте стало проявляться грязно-зеленое пятно, которое заметно увеличивалось в размерах и ощетинивалось выставленными в сторону башенными орудиями бэрээмок разведроты - колонна. Вот уже и командирскую Чайку можно было разглядеть по антеннам вместо башни.

- Прибыли, слава те, господи! - констатировал у меня в шлемофоне Сафронов, завидя крайние машины нашего блока.

- Уррра-а-а-а! - пацаны стали стрелять в воздух из автоматов, как на чеченской свадьбе, приветствуя пролетающую мимо нас колонну. Про душманов никто сейчас не думал - все думали о жратве и Великом Празднике Победы над Голодом.

Мы - выстояли.

Мы - не сдохли.

Голодные, мы почти месяц тащили службу и ни в чем не дали себе послабления, не сняли ни один пост, не пропустили ни одну смену. И старослужащие и - что важнее! - духи проявили себя настоящими пацанами. Это была наша Победа. Праздник всего первого батальона.

Колонна добралась до нас не обстрелянной, без потерь и это тоже радовало - всё, что отгружалось для нас, доехало в целости и сохранности, не пролившись и не рассыпавшись по дороге.

Я - олень и придурок. Два года службы так ничему меня и не научили. Ладно духи с черпаками радуются - у них еще своего ума нет. Но я-то - дембель! На шесть ходов вперёд считать должен! Что значит "колонна не была обстреляна"? Это значит, что колонна будет обстреляна. Впоследствии. На обратном пути. Или вместо колонны обстреляют кого-нибудь другого.

Например - нас.

Так и произошло, только я поздно это понял - когда уже попали под обстрел. Нас на блоке было двенадцать машин с трех рот и духи не дали нам хотя бы выбраться на трассу. Колонна прошла, блок стал сворачиваться, собираться в строй машин... и в заднюю машину прилетела первая граната. Прямо в корму и сожгла движки. Машина встала. Я сообщил об этом своему водителю и водила стал яростно выкручивать руль влево, разворачиваясь и направляясь к подбитому бэтэру.

- У нас сзади подбили машину, - сообщил я по рации, а сам глазами щупал местность, пытая отгадать из какой точки был произведен выстрел.

Хрен тут отгадаешь!

Мы подъехали к подбитым. Водитель сдал задом кормой к носу и выскочил на землю.

- Хрена ли ты расселся?! - крикнул он мне с земли, - Трос давай!

Я и в самом деле, как дятел, стоя ногами на спинке командирского сиденья, дослал патрон в патронник и с автоматом в руках, на две трети высунувшись из люка, выискивал куда бы пустить меткий выстрел?

Не поняв, что я делаю, поставил оружие на предохранитель, перекинул его за спину и побежал на корму разматывать трос. Внизу меня в нетерпении дожидался водила.

Надо мной прошелестела пуля, потом вторая. Высоко - метра на два выше меня. Не страшно. Обрывками стальных нитей трос резал пальцы, но некогда было обращать внимание на эти мелочи, нужно было скорее зацепить задний бэтэр, чтобы вывести из под обстрела два экипажа, а мне, кроме того, необходимо было занять свое место в люке, обнаружить духовских стрелков и открыть по ним огонь на поражение. Из люка, оперев левый локоть на броню, стрелять много сподручней, чем держа автомат на весу. Ещё две пули прорезали воздух мимо меня. Значит, стреляют из буров, одиночными.

"Спасибо, что не очередями с АКМов", - поблагодарил я басмачей, - "Похоже, что их всего двое. Прикрывают гранатометчика"".

Никто и никогда не отдаст команду "фас" блоку. У блока задача - оборона, а не наступление. Такой обстрел вполне может оказаться провокацией, с целью затащить нас в грамотно устроенную засаду или минное поле. Блок продолжил собираться, двигаясь с черепашьей скоростью и отстреливаясь вслепую в ту сторону, откуда стреляли по нашим двум отставшим от всех машинам.

Трос был накинут, водила запрыгнул на место и, осторожно отжимая сцепление, тронул машину с буксиром. Легкий рывок - и две машины поползли по песку и гравию в хвост уходящим. Вторая граната пролетела мимо того места, где я стоял несколько секунд назад и мы видели ее горящий хвост.

"Стрелки никудышные и гранатометчик раззява", - оценил я мастерство душманов, "Мало тренируются".

Если стрелок не попадает за шестьсот метров в ростовую неподвижную мишень, а посылает пулю на два метра выше - это говно, а не снайпер.

Еще я успел услышать четыре пули, но те уже совсем мимо, метрах в десяти. Судя по тому, что граната прожгла движки задней машины, она успела активироваться. Следовательно, по нам стреляли с правильной дистанции пятьсот-восемьсот метров. Попасть в стоящий бэтэр - не диво. Сложнее с этого же расстояния попасть в сержанта Сухопутных войск, который то вскакивает из люка, то приседает разматывать трос и не стоит на месте, а пляшет на корме своего бэтэра.

Впереди нас встал еще один бэтэр.

"Теперь прожгли этого", - догадался я, но тут же прогнал эту мысль как несуразную.

Выстрелов из гранатомета было всего два.

Пока.

Вот сейчас козёл из своего кяриза спокойно прицелится по нашим трем стоящим бэтэрам и в батальоне прибавится посмертных героев.

- Что у вас?! - крикнул я водителю передней машины, перепрыгнув к ним, когда мы сблизились.

- Движки заклинили, - проканючил он детским лепетом.

- Урод! - только и мог сказать я и прыгнул обратно на свой бэтэр, чтобы передать слова водителю, - У них движки заклинили!

Водила ткнул носом корму переднего бэтэра и медленно-медленно, внатяг, потолкал его вперед, из под обстрела. Я сел в люк и "от живота" стал давать короткие "примерно в ту сторону". Не прицельно, а так... чтобы себя чем-то занять. Я не знал, что сейчас следует делать? Занял себя тем, что нажимал на спусковой крючок и менял магазины.

Видно на ушедшем вперед блоке сообразили, что произошло. Нам навстречу приехал еще один бэтэр и взял переднюю машину на буксир. Мы уже вышли из под обстрела, но все равно, на лишние тринадцать тонн груза толкать стало меньше. Спасибо пацанам за помощь.

Трос изрезал мне ладони и пальцы и я обляпал кровью весь автомат, будто в самом деле воевал.

"Хреново: климат тут гнилой. Руки будут долго заживать. Как некстати перед дембелем!".

Вечером вся Высота, наконец-то, нажралась и сортир перестал пустовать. Растасканная скарабеями яма живо наполнилась новым содержимым, потому что все жрали в три горла и один за другим бегали срать.

Счастье - это не налакаться водки и не обдолбиться чарсом.

Счастье - это когда ты, до усёра сытый, лежишь в землянке с сигаретой в руке и в тумбочке у тебя еще двадцать рыжих пачек "Донских" напрозапас. И куришь ты не чай и не сухую траву, не надерганную из матраса вату, а настоящий табак, хоть и отменно дрянного качества.

В тебе, умиротворенном и сытом, бушует любовь к не забывшей тебя Родине и гордость за ее Вооруженные Силы, так вовремя пришедшие тебе на помощь.

С такими руками я играть в ансамбле временно не мог, но ходил в батальонный лазарет на перевязку и потому дня через три попался на глаза комбату. Мой друг майор Скубиев окликнул меня и на мое "товарищ майор, сержант Сёмин по вашему приказанию прибыл" стыдливо отводя глаза в сторону сказал мне неприятное:

- Тут вот какое дело, Сэмэн... Вы, с водителем, конечно, совершили подвиг. Вывели из под обстрела две машины вместе с людьми. Я написал на вас наградные. Сперва хотели водителю на "Красное Знамя", тебе на "Звезду", но замполит батальона по рации посоветовался с подполковником Плеховым... Тот взял справку на вас из строевой части... Что-то много у вас обоих гауптвахты. Дисциплинка слабовата. Плехов посоветовал переписать наградные на "Звезду" для водителя и "За отвагу" для тебя... Но, в политотделе дивизии сидят такие же замполиты как и у нас. Они рапорты Паши-террориста и вашего Мандавошки... Старшего лейтенанта Августиновского читают и подшивают.... Так что извини, если болт вам, а не награда. Я на вас по-честному наградные представил.

Я не знал, что ответить. Стало неловко, что из-за моего поведения целый майор переписывал наградные:

- Да ладно, тащ майор. Не за награды служим.

Плохой я утешальщик - Скубиев только сильнее расстроился и чуть не наорал на меня:

- Сто раз тебе говорил! С замполитами надо поаккуратнее себя вести! Идиёт! Шагом марш отсюда!

- Есть!

Я пошел себе дальше в лазарет на перевязку с испорченным настроением.

"Оказывается, недостаточно совершить подвиг. Надо при этом еще или с замполитами быть в ласковых отношениях или погибнуть на поле боя. Тогда уж наверняка дадут какую-нибудь железку".

Суки-замполиты!

Ни за что не отвечают, не имеют никакого личного состава в подчинении, только стучат на солдат и командиров и выискивают "неуставняк". Зато ордена-медали получают без запинки. В дело, не в дело - получи награду, раз служил в Афганистане. Редкий "политический" вернется домой без ордена. Командира Мифтахова - разжаловали и в Хайратон! А Мандавошке непременно за его стукачество железку на грудь прикрутят.

Чудак мой друг майор Скубиев! Ей богу - чудак. В гробу я видел все на свете награды, когда мне жизнь и строевая часть через месяц дадут такую награду, о которой вся Сороковая Армия мечтает сладко-сладко - возвращение живым в СССР!

Спроси меня:

- Лишняя неделя в Афганистане и орден впридачу или сразу домой?

Я отвечу:

- Идите в жопу с вашими орденами, ставьте отметку в военном билете, давайте проездные документы и деньги на дорогу. Я с низкого старта от штаба полка до Хайратона через всю пустыню сто километров пробегу - не запыхаюсь.

"Воли! Я хочу воли!".

Хочу, чтобы меня освободили от обязанностей воинской службы. Не от трудностей, не от лишений - от обязанностей. От необходимости вставать в строй. От обязанности по приказу любого шакала "сержант Сёмин, ко мне" подходить и докладывать "по вашему приказанию прибыл". От приема пищи по расписанию. От занятий по распорядку. От дежурств. От графиков.

От ответственности.

12. Дембель

Служба моя началась чмошно и мрачно, шла смешно и нелепо, а закончилась буднично и просто. Без оркестра и праздничного салюта.

Вечером я заступил дежурным, всю ночь менял посты и патрули, утром руководил наведением порядка в землянке и на прилегающей территории, скомандовал завтрак, поел вместе со всеми и после завтрака доложил Колпаку:

- Товарищ старший лейтенант, за время моего дежурства происшествий не случилось. Разрешите сон?

Вместо привычного "разрешаю сон до двенадцати ноль-ноль", Колпак ответил:

- Собирайся, тебя на КП вызывают.

Мудак этот Тищенко - вместо того, чтобы дать дежурному поспать, таскает его с позиции на позицию. Так только мудаки поступают.

Тищенко не стал со мной разговаривать долго:

- Ставь автомат в пирамиду. В десять ноль-ноль тебя ждет комбат.

Насторожило, что комбат меня ждет безоружного - покидать позицию без оружия разрешалось только на отсидку в Бочке. С попуткой я добрался на КП батальона и в срок доложился моему другу майору Скубиеву:

- Товарищ майор, сержант Сёмин по вашему приказанию прибыл.

- Значит, так, Сэмэн, - сегодня комбат не отводил глаза, а смотрел прямо, по-командирски, - Сейчас берешь мою машину. Дуешь к себе на позицию. Забираешь все свои шмотки и через час я жду тебя на этом самом месте. Трассером!

- Меня в полк переводят, тащ майор?

- Домой едешь, идиёт! Завтра в Союзе будешь!

Бэтэр комбата навел шухеру. Когда фишкарь доложил, что наблюдает машину с бортовыми номерами царя и бога первого батальона, Колпак выскочил из землянки, застроил свободных от службы пацанов и встал во главе строя, готовясь встречать высокое начальство. Я сидел в командирском люке и был сегодня вместо комбата.

"ВРИО царя".

- Вольно, старший лейтенант, - разрешил я, - Пацаны, я домой еду!

Крик раздался такой, какой можно услышать на военном параде на Красной Площади, когда Министр Обороны поздравляет батальоны:

- А-а-а-а-а!!! Сэмэн домой едет!

Вещей у меня - четыре КАМАЗа. Два года я только тем и занимался, что накапливал личные вещи.

Дембельский дипломат.

В нём:

- Махровое полотенце.

- Туалетное мыло в мыльнице, новая зубная щетка, паста, станок для бритья.

- Платок для матери.

- Косметичка для Светки.

- Часы с шестнадцатью мелодиями.

- Зажигалка "крокодил" на солярке.

- Погоны, петлицы, шеврон Войск связи, отделанные не хуже, чем у моего деда Полтавы. Металлизированные лычки, перевитые красным кантом отлично смотрятся на черном фоне погон.

Парадки и фуражки у меня нет, нашему призыву еще не выдавали. Я увольняюсь с первой партией и парадку получу в полку. Когда я вышел из землянки наружу, до меня дошло - "я покидаю Высоту".

Навсегда.

Пацаны остаются без меня, а остаюсь без пацанов.

Я не привык без пацанов. Два года я жил делами и мыслями своего призыва и неплохо себя чувствовал. Я отвечал за себя и за свой призыв и мой призыв отвечал за меня. Два года я был каплей не в море, а в малом ручейке, который впадает в реку "полк" и вот - меня отрывают от моего коллектива.

Я посмотрел на пацанов.

Пацаны с ракетами в руках уже построились в две шеренги справа и слева от выхода в землянку, чтобы дать салют в мою честь.

Мне не надо салюта... я не хотел уезжать. Мне жалко было оставлять в Афгане всё, что мне дорого и понятно. Тут мне понятно всё - оружие, боеприпасы, боевая техника, радиостанции и частоты. Понятен хлеб и консервы. Понятна вода и пыль. Понятны верблюды, тушканчики, ослы и бараны. Понятны запахи и ветер. Понятна форма и знаки различия. Понятны команды и кроссы. Понятны дороги и тропы, сопки и горы, пустыня и барханы. В Союзе мне непонятно ничего, гражданской жизни я не знаю, жить ей не умею, без команды думать не приучен и в Союзе я буду не сержант и никакой не дембель, а никто.

Я обнял каждого и через комок в горле выдавил из себя:

- Держитесь, пацаны.

- Выпей за нас в Союзе!

Долгих речей я говорить не мог - у меня в горле стояли комья соплей - опустив поля панамы на глаза, прошмыгнул между шеренг и прыгнул на бэтэр. В глазах у меня стояли слёзы и я не стал оборачиваться, чтобы не показывать их. Бэтэр тронулся. Красные, зелёные, белые ракеты высоко чертили дымные хвосты и перелетали через меня. Не оборачиваясь, я поднял руку с растопыренными указательным и средним пальцем - "Победа!".

Я плакал.

На КП батальона перед штабным вагончиком уже собралось семь дембелей, я был восьмым и последним. Первая весенняя партия первого батальона. На взлетке уже стояла пара вертушек. Проводить нас вышли Скубиев и Востриков.

- Становись, - подал команду комбат.

Майор попрощался за руку с каждым, поблагодарил за службу и подошел ко мне, крайнему в шеренге:

- Ну, давай. Сэмэн. Выпей за нас в Союзе.

У меня снова встал в голе ком. Меня душило:

- А как же вы, тащ майор?

- У меня замена в августе.

Мне не хотелось прощаться со Скубиевым. Хороший он мужик и отличный офицер. Полтора года, от духовенства и до дембеля, прослужил я под чутким руководством моего друга майора Скубиева, и слово "чуткий" - не фигура речи. С живого с меня не слазил майор - школил. Приводил к нормальному бою. Перевоспитать не получилось, но пришла готовность отвечать за свои слова и поступки. Немало для мужчины.

- Простите меня, товарищ майор, - я был сильно взволнован, - За всё, за всё простите!

- Давай, Сэмэн, - Скубиев тоже был взволнован и опечален.

Мы пожали друг другу руки и обнялись. Крепко. Как братья перед долгой разлукой.

Вместе с дембелями в полк летели два шакала - командир второй роты и наш Мандавошка. Странно было лететь не десантом, а в качестве пассажира. Я себя без оружия вообще неуверенно чувствую.

- Давай военный билет, - предложил Августиновский, когда мы приземлились в полку, - Я всё равно в штаб иду, заодно и тебе отметку поставлю.

Подивившись такой душевной доброте нашего Мандавошки я отдал свой военный билет.

Баран третьего года службы!

Потому, что шакал - он и в Африке шакал.

- А теперь, товарищ сержант, следуйте за мной, - приказал замполит.

А что было делать? Солдат - не человек. Без военника - даже не солдат. Послушно следуя за коварным Мандавошкой я прибыл на полковую губу и был заперт в сержантскую камеру без срока отсидки. На моих глазах Мандавошка вручил мой военник начгубу и дал мне характеристику:

- Злостный нарушитель воинской дисциплины. Ночной Полковник. Беда всего батальона. Комбат приказал его на месяц, до следующей колонны под арест посадить.

- Будет сидеть, - кивнул головой начгуб.

Этого начгуба я не знал, видно, он недавно в полку. Старший прапорщик. Казах. Не земляк.

Нисколько я не был удивлен тем, что вместо Советского Союза попал на губу. Все дембеля нашей первой роты стараниями замполита Мандавошки увольняются исключительно с губы, так чем я лучше остальных? Я бы выглядел белой вороной и любимчиком комбата, если бы просто приехал в полк и без затей уехал в Союз на следующий же день. Моя служба, так несуразно начавшись, не могла окончиться большим почетом. Пожалуй, губа - не самое худшее ее окончание.

Не трибунал, в конце концов - и это радует.

Это воодушевляет!

Это заставляет мозг работать с точностью арифмометра, соображая, как мне половчее соскочить с этой сковородки?

"В роте меня нет. Я исключен из списков и мне не нужно присутствовать на вечерней поверке, чтобы крикнуть "я!", - Афган приучил мою соображалку работать в минуты опасности лучше, чем в нормальной обстановке, - "Меня нет в батальоне. Я не стою на довольствии. Я остался только в списках части. Я могу просидеть на губе три месяца до августа, никто не почешется меня освобождать, ни один командир. Надо мной не осталось командиров. Я могу сорваться с губы и три месяца прошариться в полку или на любой позиции. Я могу сорваться с губы и уволиться в запас. Вариантов - масса Вопрос - как сорваться с губы?".

Убежать с гауптвахты не было проблем. Вывели тебя на оправку, а ты пошел вон из караульного городка. Какой часовой станет удерживать Дембеля Советской Армии? Вот только рано или поздно тебя обнаружат и водворят обратно. Военный билет всё равно останется у начгуба, а куда солдату без военника? Смысла в таких побегушках нет. Выходить с губы надо красиво и на законных основаниях.

"Теоретически - меня может помиловать начгуб". - решил я, - "Надо будет с ним переговорить об этом".

Начгуб мне не брат, не сват, и не земляк. Бестолку с ним разговаривать.

За те десять месяцев, что меня не было в полку, полковая гауптвахта помягчела и очеловечилась - в камерах появились нары. Согласитесь, лежать на нарах интереснее, чем валяться на бетонном полу. Вечером в караул заступила минбанда и стало совсем хорошо - выводным у них стоял Серега Панов, мой однопризывник и кореш.

- О, Сэмэн! - обрадовался он мне, принимая дежурство.

Двери всех камер немедленно были распахнуты настежь, из числа караульных свободной смены один молодой воин был заслан на чаеварку за чаем, другой в каптерку за брагой и закуской. После отбоя, когда Серый закроет камеры с губарями, мы с ним отметим встречу.

Как это обычно бывало, когда в караул заступали минометчики, выводной выпустил губарей из душных камер на свежий воздух во дворик губы. Из подсумка он вынул початую пачку сигарет и выдал на всех. Мы с ним уселись на теплые ступени крылечка губы, закурили и я стал выпытывать полковые новости. Рядом присели два арестованных духа.

- Эй, Мокша, оставь покурить, - напомнил один из них своему курящему приятелю.

"Ты-дынц!", - грянуло в голове, - "Ты-ды-дынц!".

Мокша - это речка в моей Мордовии и народ мокша, со своим мокшанским языком.

Два года не слышал я этого родного мне слова - "Мокша". В Армии все путают Мордовию с Молдавией и мордву обзывают, то "мордовцами", то "мордованами", не умея правильно выговорить название титульной нации. Вот уж не ждал услышать, да еще и на губе.

Полковые новости моментально потеряли свою актуальность.

- Оу! Душара! Сюда иди, - окликнул я того, кого назвали Мокшей, - Чё это у тебя имя такое смешное?

Дух привстал со своего места и вежливо пояснил гражданскому человеку:

- Потому, что я - мокша. Национальность такая.

- Сюда иди! - чуть не заорал я и перепугал молодого, - Серый, я земляка встретил! Откуда ты, зёма?

- Из Шайговского района.

- А я из Саранска!

Земляк!

Дороже брата на чужбине человек твоей земли.

Здесь, у подножья диких афганских гор, на губе запылённого полка встретились два пацана из глухой и заповедной Республики, затерянной между Москвой и Волгой, самого сердца России.

Вот уж занесло, так занесло нас сюда.

Вот уж встреча, так встреча - двух братанов.

Я обнял зёму:

- Как зовут тебя?

- Витёк.

- А меня - Андрей. Давай, пыхнем за встречу.

Чарс у меня при себе был - взял из дома на дорожку. Как вовремя он пригодился! Я собрал косяк, взорвал и дал затянуться земляку.

Зёма!

Дорогой мой зёма!

Витёк смотрел на меня восхищенно, как я, глупый и желторотый смотрел полтора года назад на земляков-дембелей, так же угощавших меня чарсом. Всего полтора года, а дистанция огромного размера. Мне скоро домой, а Витьку служить и служить еще как медному котелку. Полковые новости отошли на задний план, потому что хотелось узнать новости из дома. "Из дома" Витёк убыл полгода назад и свежих новостей сообщить мне не мог. Все "новости" я знал из писем. Эти полгода зёма служил в закрытых воинских частях. За три месяца в Иолотани и три месяца в полку его "новости" малость устарели.

"Ничего", - не расстроился я, - "Скоро буду дома и сам всё увижу".

Витёк служил в комендантском взводе. Комендачи жили в одной палатке с полковыми писарями и потому были в курсе всех полковых дел. В пункте постоянной дислокации мордвы, кроме Витька, не было, по-мокшански Витьку переброситься словом было не с кем. По-мокшански я разговариваю так же свободно, как по-бурятски или, скажем, по-нанайски, поэтому душу со мной Витёк отвести не мог.

Зато я был земляк - землякастей некуда! В Шайговском районе располагался наш школьный трудовой летний лагерь и я два года ездил туда отдыхать и работать на полях! Я знал те места и у нас Витьком нашлись общие знакомые.

Ну, не прелесть ли: обсуждать как своих родных председателя колхоза и бригадиров о которых я и думать забыл и которые так вдруг интересны стали сейчас нам обоим!

Витёк - ценный зёма, ей богу! Он сообщил мне, что у нас с ним в полку есть землячка - татарка. И не рядовая, а начальник офицерской столовой!

Аллочка.

"Начальник офицерской столовой!", - у меня закружилась голова от такого везения, - "с полканом "на ты", а остальные шакалы вообще у нее в руках!".

Кто из шакалов будет конфликтовать с начальником столовой, в которой ежедневно сам кормится по три раза? Будешь выкобениваться, будешь жрать пайку, а если ты к начальнику столовой с уважением, то и на столе у тебя будет камас вкуснее.

"Как выйти с губы на законных основаниях, если меня никто из командиров не арестовывал и никто не может освободить?", - вот вопрос, который я обдумывал во время ночного застолья, которое организовал для меня Серега.

"Мой друг майор Скубиев уверен, что я уже в Союзе. Жаловаться некому".

Такие мысли очень хорошо обдумывать, если запивать их бражкой и в нужный момент добавлять чарсом. Зёма-мокша властью выводного был переведен в мою камеру, чтобы мне было с кем поговорить о доме. Зёме налили полкружки и дали затянуться пару раз дембельским косяком. Мокшу рубануло и участия в дальнейшем пьяном разговоре он не принимал.

Мы с Серегой легли на нары и продолжили разговор.

Бражка время от времени лилась на дно кружки и выпивалась:

- Ну, будем!

Беседа клеилась.

Мы с Серегой валялись на нарах.

Мокша спал на полу.

Легального выхода с губы не просматривалось.

Было хмельно и грустно.

В таком составе нас и спалил начгуб-казах.

Зашел с шесть утра и увидал картину маслом: два пьяных дембеля спят на нарах, а молодой воин делает влажную уборку в камере.

Неуставняк чистой воды.

Бери двух дембелей за жабры и сдавай их в трибунал.

"Старослужащие притесняют молодых".

И ведь не докажешь же, что земляк уснул раньше нас, проснулся раньше нас, увидел открытую дверь камеры и сам решил протереть полы для вящей чистоты и гигиены! Никто его не заставлял и не просил. Мы в это время спали.

А автомат и подсумок выводного, которые лежали у меня под головой вместо подушки, вообще никак объяснить невозможно.

- Но ведь я же не сбежал, тащ старший прапорщик! - попытался я умилостивить начгуба.

- После развода пойдешь к командиру полка! - отрезал неумолимый начгуб, - Пусть он решает, что с тобой дальше делать?

Через полчаса мою не начавшуюся жизнь погасят и раздавят как окурок о пепельницу. Мой законный дембель откладывался на срок до трех лет с конфискацией имущества - командир полка обязательно решит сдать меня в трибунал.

В Кремле у Горбачёва разыгралось "новое мЫшление". Горбачёву хотелось нравиться на Западе. Ставропольский комбайнёр, дорвавшийся до власти, начал играть в поддавки с акулами империализма. Советская Армия по его указиловке сворачивала свои дела в Афганистане. На текущий год планировалось втрое меньше боевых операций, чем на прошлый или предыдущий.

Как только замаячило уменьшение боевой работы, в голову шакалам ударила дурь. На вышестоящие должности стали выдвигаться не боевые офицеры, умеющие планировать операции и организовать бой, а не рассуждающие жопорванцы, тупые уставники-строевики. Белогвардеец Тищенко был как раз из таких. И выдвигал его, не побывавшего ни на одной операции, не имеющего никакого боевого опыта, наш новый командир полка - такой же строевик, повёрнутый на Уставе. Наш красавец Дружинин ушел по замене и на его место прислали майора из Хумрей.

Майора!

На полковничью должность!

В дивизии три десятка достойных подполковников - комбатов, начальников штабов и заместителей командира полка - справедливо ожидали этой вакансии, чтобы вступить в самостоятельное командование воинской частью, а прислали майора.

Можете сами представить себе что это был за майор, раз он сумел отпихнуть локтями тридцать старших по званию.

Плакатный уставник девяносто шестой пробы.

- Хоть "За отвагу", хоть с "Красной Звездой", все пойдут под трибунал! - довели до нас его послание личному составу при вступлении в должность.

У меня не то что "За отвагу", у меня даже "За БЗ" нет и сейчас я не "пойду под трибунал", а "ветром полечу туда на крыльях любви, гуманизма и нового мЫшления".

"Встречай меня, Кундузский прокурор!".

После развода начгуб вернулся на губу и за локоток отвел меня к новому полкану:

- Разрешите, товарищ полковник? - ввел он меня в кабинет, предварительно постучавшись, - Вот тот самый сержант Сёмин. Я вам докладывал на разводе, товарищ полковник.

"Неплохо зализывает казах", - оценил я, - "два раза назвал майора полковником, далеко пойдёт!".

- Неуставными взаимоотношениями занимаетесь, товарищ сержант? - полкан поднял на меня тяжелый взгляд судьи и... стал мягчеть, - Погоди-ка, погоди! Что-то мне твоя рожа знакома! Я тебя только недавно где-то видел.

- Так точно, товарищ полковник, - прогнулся я вслед за начгубом.

- Ты откуда, сержант?

- Из Шибиргана.

- Из первой роты?

- Так точно.

Знакомы мы с майором. За руку держались.

Две недели назад полкан инспектировал первый батальон. Задал шороху! О его прибытии мы узнали накануне вечером. Покурив и обкашляв это дело со своим призывом, мы нашли, что прибытие целого командира полка в первую роту даже на пять минут - событие нерядовое. Тут недостаточно пришить свежий подворотничок и начистить ботинки. Тут надо так себя явить, чтобы, вернувшись в ППД, полкан надолго бы запомнил нашу роту и ставил её в пример другим.

Что мы знали о полкане?

О полкане мы знали, что он - майор и уставник. Борец с дедовщиной.

Если мы хотим выделиться из других рот и отдельных взводов, надо ему представить "дедовщину наоборот".

Молодым воинам был дан приказ постираться и ушиться по-черпачески. Франтовато и по последней армейской моде. Помогали им в этом деды и дембеля, показывая куда тыкать иголкой и как продевать нитку. Из дембельских запасов молодым была выдана белоснежная подшива, чтобы подшить подогнанное по фигуре хэбэ. Подшивали не по-уставному, "от эмблемки до эмблемки", а по-дембельски, от середины груди, через лацканы. Деды и дембеля поменялись с молодыми ремнями и головными уборами. Молодые начистились, надраились и стали выглядеть гвардейцами: фасонистые панамы старослужащих, шикарные подворотнички на свежестиранном хэбэ, кожаные ремни, наваксенные ботинки.

Блеск!

Мы остались довольны нашими духами. Настало время подумать о себе.

Духовские панамы были специально скомканы так, чтобы поля свисали самым чмошным образом и надеты на головы дембелей. Подворотнички были оторваны вовсе, хэбэ не стирано и засалено. Пряжки не чищены, ботинки все в пыли.

Вот она - чёрная кость Сухопутных войск.

"Советская военная угроза".

Мы.

Наш призыв.

Дембеля первой роты.

Если принять во внимание, что наш призыв ростом был на голову выше молодняка, то сторонний человек, глядя на ротный строй мог сделать только один вывод:

- Вот эти маленькие и нарядные зашугали и зачмырили вот этих высоких и здоровых.

Доказать, что молодые летают по щелчку пальцев и круглосуточно шуршат как трёшницы - невозможно:

- Что вы мне тут сказки рассказываете?! Я же своими глазами вижу! Маленькие зачмырили высоких.

Рота построилась на КП

Шакалы перед строем.

Я с красной повязкой на рукаве и штык-ножом на ремне топчусь возле грибка рядом с часовым.

Приехал новый полкан-майор. Спрыгнул с бэтэра в пыль рядом со мной.

Я командую, встречаю, сопровождаю.

Не тихо, а так, чтобы меня километров за пять было слышно:

- Рота! Смии-и-ирна-а-а-а!!! Товарищ майор! За время вашего отсутствия происшествий не случилось! Личный состав построен! Дежурный по роте заместитель командира третьего взвода сержант Сёмин!!!

За два года мои голосовые связки окрепли настолько, что я батальон матом в атаку подниму и стадион переору. Майор малость присел от моего крика - циркулярная пила работает тише, чем я могу орать.

- Вольно, - подал он команду.

- Рота, вольно!!! - продублировал я, и майор снова присел.

Полкан проследовал к строю, я - на шаг сзади.

- Здравствуйте, товарищи, - поприветствовал он нас.

- Здра!.. Жела!.. Това!... Майор!.. - гаркнул строй.

Мы специально репетировали, чтобы крик был как можно более громким и дружным.

Полкан присел в третий раз. Видно было, что ему начинает нравиться наша рота.

Правильно - нам она и самим очень нравится, люди у нас служат хорошие... если не считать шакала Тищенко и Мандавошку Августиновского.

Обход строя начали с левого фланга. Там стояли наши разряженные низкорослые духи и выглядели так браво, будто каждый из них отслужил по полтора года и лично завалил десяток духов.

- Сколько служишь, боец? - обратился полкан к одному из молодых, ожидая услышать "полтора".

- Только с КАМАЗа! - бодро отрапортовал душара.

- А ты? - полкан спросил соседнего духа.

- Только с КАМАЗа!

Майор посмотрел на меня.

Я сделал морду стулом, дескать "так и должно быть, обычное дело, молодые воины".

И вот она, краса я гордость Вооруженных Сил СССР - правофланговые дембеля первой роты!

Высокие.

Здоровые.

Грязные.

Чмошные.

Из под свисших полей панам не видать тусклых взглядов ветеранов Афганистана.

- Сколько служишь, сынок, - глядя снизу вверх под панаму бойца, снисходительно спросил майор гориллоподобного горного егеря в полтора раза выше себя

- Третий го-о-о-од, - вздохнуло грязное чудовище.

Майор заметно смутился того, что, обознавшись, обозвал "сынком" своего дедушку и тыкнул пальцем в соседа гораздо вежливее:

- А вы, товарищ солдат?

- И я-а-а-а... - по-ослиному откликнулось соседнее чудовище с есенинской пронзительной грустью.

- Третий год, товарищ майор, - пояснил я, показывая на грязных дембелей, - Они все тут третий год служат.

Майор перевел взгляд на ротного, мол, не разыгрывают ли его?

- Так точно. Третий год, товарищ полковник, - подтвердил Тищенко.

- Молодцы! - восхищенно воскликнул майор, - Как есть, молодцы!

Кто - "молодцы"?

Третий год?

Духи?

Белогвардеец и Мандавошка?

Вся рота - "молодцы"?

Этого нам командир полка не объяснил, а попрощался, прыгнул на бэтэр и укатил на КП батальона, где его ожидала пара вертушек.

На следующий день он в ППД собрал в клубе личный состав и, поставив в пример первую роту, рассказал, как на практике искореняется дедовщина. Солдаты и офицеры, особенно замполиты, отлично знали, что дедовщина в первой роте. как и во всем первом батальоне, в следствие условий и особенностей службы носит наиболее тяжелый характер фактического рабства по сравнению с той же дедовщиной в полку. В полку и замполитов больше, и развлечения разнообразней - клуб, спортзал, библиотека, летний кинотеатр. Душ и чаеварка. Полковой магазин. В первом батальоне нет ничего, даже электричества. Весь батальон живет в землянках. Половина позиций не электрифицирована и землянки освещаются соляркой "летучих мышей". Вода привозная и ее постоянно не хватает. Налаживание быта - вот чем занимается весь первый батальон в свободное от службы время. Все, кто не под ремнём, месят глину, делают кирпичи, строят, копают, тянут провода, ставят столбы. Много, очень много тяжелой черной работы и выполнять ее, кроме духов - некому. Чем больше черной работы - тем сильнее дедовщина. Ни один нормальный и здоровый молодой человек восемнадцати лет не желает работать и пачкаться. Поэтому, его сперва обламывают, а потом впрягают. Как только он отвлекается от работы и начинает задумываться, его снова обламывают и снова впрягают. Иногда по шесть раз за день. Пока не поймет. Пока не отвыкнет задумываться.

Почему после армии приходят домой одичавшие дураки?

Потому, что в армии их отучили задумываться!

Сразу. На первом году службы.

После такой оценки "высокой воинской дисциплины" в первой роте, полкан приобрел репутацию мечтателя и фантазёра.

- Понятное дело, - пояснил полкан непонятливому начгубу, - Не уволили в срок, вот и психанул сержант. Доигрался до губы. Вот что, сержант, - это он уже мне, - Некогда мне тут с тобой разбираться. Иди к замполиту, скажи, что я тебя прислал. Пусть он с тобой разберется.

Замполит полка подполковник Плехов в качестве "решальщика судеб" был нимало не слаще нового полкана, борца с дедовщиной. Наперед было известно его "решение" для губяря-дембеля:

- Термез, тюрьма номер восемь! - вот и всё его решение.

Именно эти слова он почти ежедневно доводил до личного состава на разводах караула и суточного наряда и я их накрепко запомнил.

В тюрьму не хотелось.

Начгуб боялся Плехова не меньше меня, поэтому не стал заходить, а втолкнул меня в кабинет и закрыл за мной дверь с другой стороны.

- Ты кто, солдат? - оторвался от своих дел Плехов.

- Сержант Сёмин, - представился я, отдав честь, - Меня командир полка к вам послал.

- Зачем?

- Я - дембель. Командир полка сказал, чтобы вы меня припахали на аккорд.

У замполита полка был свой, персональный аккорд. Не баня, не спортзал, не каменный забор и не укладка щебня. В светлую голову нашего политического руководителя пришла полезная мысль поставить в полку Памятник погибшим однополчанам. На строительство памятника отряжались дембеля. Для них специально выделили одну палатку и накрывали два стола в столовой. Дембеля могли заходить на прием пищи без строя, но всё светлое время суток обязаны были строить Памятник.

Это было выгодно дембелям: они освобождались от службы - подъема, зарядки, нарядов, занятий. Они переставали быть винтиками и шестеренками хорошо продуманного и слаженного механизма под названием "полк". Монотонный, из месяца в месяц обязательный Распорядок, прекращал распространяться на них. Дембеля просыпались перед самым завтраком и шли кушать, после чего проводили на строительстве весь день до ужина, с перерывом на обед. На Памятнике дембеля не изнуряли себя трудом как бывало на первом году службы, а создавали видимость работы. Скорее, просто присутствовали, чем действительно работали. Единственное неудобство состояло в том, что весь световой день они проводили под палящим афганским солнцем. Неудобство это для акклиматизированного солдата третьего года службы, при наличии чаеварки в зоне прямой видимости, было малозаметно. Два года эти ребята ходили под солнцем южным в горы и сопки, навьючившись оружием, боеприпасами и разным необходимым скарбом. Пребывание под тем же самым надоевшим солнцем, но без бронежилетов, касок и рюкзаков проходило для них вполне безболезненно. Пацаны загорали "на дембель", чтобы вернуться по домам как с курорта.

Это было выгодно замполиту: дембеля изымались из своих подразделений и не подрывали воинскую дисциплину своим пофигизмом. Кроме того, строительство Памятника, пусть ни шатко, ни валко, но продвигалось. По лопате раствора в час, по кирпичу с перекуром, но Памятник воздвигался, рос и приобретал форму. В разное время на Памятнике "трудились" от десяти до тридцати дембелей. Следовательно, от десяти до тридцати потенциальных источников массового неповиновения приказам были локализованы, обезврежены и приставлены к общественно-полезному труду. Не важно, что дембеля филонили. Важно, что их не было в ротах.

- Дембель, говоришь? - Плехов оценил мою егерскую выправку, ношеное хэбэ, наглую морду и решил, что я как раз гожусь для аккорда, - Иди на Памятник. Я дежурному по полку скажу, чтобы внес тебя в расклад.

"Тра-та-та!"

- Есть, товарищ полковник! - снова козырнул я и вылетел из кабинета, чуть не сбив с ног моего конвоира-казаха.

"Тра-та-та! Тра-та-та! Мы везем с собой кота!", - мне хотелось петь и скакать на одной ножке от своего счастья.

- Гоните звездочку и ремень, тащ прапорщик, - приказал я начгубу, выйдя от Плехова, - я на Памятник пошёл.

Я не просто "вышел с губы", я был зачислен на аккорд и самое главное - с сегодняшнего дня был в раскладе по личному составу и, соответственно, поставлен на котловое довольствие.

Не заедал ни чей хлеб, а кушал собственную, от Министерства Обороны положенную, пайку.

13. Последние сутки в Афгане

Июнь 1987 года

Пункт постоянной дислокации

Ташкурган

"О, боги мои - командир полка и его заместитель по политической части! О, цари небесные - товарищ майор и товарищ подполковник! Вам, вам двоим благодаря иду я сейчас по полку в панаме со звездочкой и ремнем подпоясанный, нимало не похожий на губаря, зато точь-в-точь обыкновенный солдат Советской Армии. Как все. И в гробу я видал ваши памятники и прочие аккорды! В хрен мне не тарахтели этот цемент и эти камни, растворы, лопаты и мастерки! Не для того Родина присвоила мне высокое звание сержанта Сухопутных Войск, чтобы я себе на третьем году службы мозолил ладони на каторжных работах".

Меня не волновал вопрос "где я, исключенный из ШДК роты и батальона, буду ночевать в полку?". Духи, которыми мы с Рыжим командовали больше года назад в карантине, стали дедами и верховодили в своих ротах. Армейский парадокс: я их гонял как помойных котов, а они совсем не держали не меня зла, как я не держал никакого сердца на моего деда Полтаву. Полтава натаскивал меня, несмышленого духа, на войну. Я, в свою очередь, тоже не заставлял молодых стирать мне трусы-носки, а выматывал их на тактике и ФИЗО, то есть тоже готовил к войне. Полковые дедушки мне были рады. Обращались правильно: не "Андрюха" и не "товарищ сержант", а "Андрей Борисович", как к гражданскому человеку и приглашали погостить.

В "палатке дембелей" меня только видели.

Я зашел туда, чтобы поставить в курс, дескать "я тоже на Памятнике, а потому не удивляйтесь, увидев меня в столовой за своим столом", и был таков. Личные вещи я отнес в родную пятую роту - там нёс службу и поддерживал чистоту суточный наряд, то есть не было засрано, как в палатке дембелей, где каждому было впадлу махнуть щёткой, чтобы убрать окурки и пыль.

В полку, кроме штаба, оставался единственный объект, который мог меня интересовать - офицерская столовая. Солдат там не привечали. Избалованные вниманием блестящих пехотных офицеров поварихи и официантки на нашего брата смотрели как на серую рабочую скотинку.

- Чо надо? - подперев кулаками мясистые бёдра преградила мне вход совспец - работница шакальего пищеблока.

- Мне бы это... Начальника столовой.

- По какому делу? - лениво растягивая слова, надменно допрашивала меня откормленная тварь.

Не люблю совспецов.

Особенно баб.

Чекистки.

За сорок чеков - твоя на всю ночь.

Сорок чеков - это сто двадцать рублей, зарплата инженера.

Ни одна самая дорогая и роскошная шлюха в Союзе на зарабатывает столько за ночь, а эти... Пригрелись тут, в Афгане... Пользуются тем, что мужики по году баб не знают. Толстые, рябые, мелкие, плоскогрудые, самые завалящие, на которых дома и по пьяни не встанет - все в Афгане делаются гожие с голодухи. Лишь бы не в ладонь, лишь бы бабой пахла!

Стоит тут передо мной... Афишной тумбой... Власть свою показывает. Кто она? Повариха? Посудомойка? Чем мельче шелупонь, тем она жаднее любит власть свою показать.

- Земляк.

Толстая чекистка, не очищая от себя проход в столовую, посмотрела на меня как цыган на козу - "тоже мне земляк... задрипаный".

- Алл! - едва повернув кочан головы, крикнула она куда-то за спину, - Тут к тебе какой-то "земляк".

"Зря я сюда пришел", - мне стало нехорошо и стыдно, - "Надо было к себе в Шибирган ехать... Или в самом деле идти Памятник строить... Пацаны, вон, "строят", дурака валяют... Вот и я бы "строил"... До августа... В тенёчке... Лёжа... Если эта паскудамойка такая откормленная, холёная, то тогда какой жирности должна быть начальница?.. Сейчас выйдет огроменная тётка... За шкиряк меня - и в штаб. Снова на губу... Чтоб не шлялся... Землячество свое не навязывал... Нашелся "земляк"... С грязной шеей".

Жирная повариха - или кто она там? - сдвинулась с проема и на улицу вышла молодая невысокая очень ладная девушка, ни разу не толстая.

- Кто тут земляк? - приветливо и просто спросила она, - Ты? Откуда родом?

- Из Мордовии.

- И я из Мордовии.

От этих слов в груди у меня поднялась радужная пыльца

"В самом деле, землячка! Не обманул мокша".

- Ты с какого района? - уже улыбаясь мне как своему законному земляку спросила Аллочка.

- С Саранска, с Юго-запада.

- И я с Юго-запада!

Вообразите себе встречу двух земляков за четыре тысячи километров от дома в чужой стране. Мы с Аллочкой жили в квартале друг от друга, учились в соседних школах, у нас были общие знакомые...

Через минуту я сидел тесном кабинетике начальника офицерской столовой и жирная работница с лакейским проворством таскала на стол жратву:

- Ой, ну надо же! Аллочка земляка встретила! Вот повезло-то! - непритворно радовалась она нашей встрече, расставляя с подноса плов, салат, кофе с молоком - остатки офицерского завтрака.

"Как просто заставить лакея вилять хвостом - достаточно оказаться другом или земляком хозяина".

Узнав, что я - дембель, Аллочка решительно отобрала мой военник, который мне только что вернул начгуб.

- Ни о чем не думай. Завтра ты будешь в Термезе.

Я ей сразу поверил.

Маленькая, никакой напыщенной важности в ней, ничего начальственного, но я сразу поверил: "Эта - сделает".

Аллочка отвела меня в женский модуль и предложила чаю.

Настоящий, душистый индийский чай, а не та грузинская солома, которой нас поят третий год! Сама она выпорхнула с моим военником в руках, а меня оставила одного в своей комнате наедине с чаем и печеньем со сгухой.

Не могу сказать, что начальница офицерской столовой жила кучерявей меня. Да, гражданского барахла - платья, сарафаны, сандалики - больше. У меня ничего нет из гражданского. Но всё остальное - как у нас, в пехоте. Солдатская железная кровать с панцерной сеткой, солдатская серая тумбочка, табурет казарменного образца. Ни телевизора, ни холодильника, ни кондёра. Правда, в модуле есть электричество, а на Высоте электричества нет, но во всех остальных отношениях у нас было шикарней.

Во-первых, высота стояла на вершине сопки и с нее открывался потрясающий в своей красоте вид на долину Аксай и горную гряду за долиной.

Во-вторых, землянка наша была раз в двадцать больше любой комнаты, на которые поделен модуль.

В-третьих, у нас богатая фауна - джейраны, лисы, волки, тушканчики, суслики, бараны, верблюды, ишаки. Фаланги и скорпионы прямо под ногами. Хамелеоны по стенам и потолкам шастают.

В-четвертых, у нас была гитара.

В-пятых, нарды.

В-шестых, танк и два миномета.

В-седьмых, в-восьмых, в девятых - чем дольше я находился один, тем больше преимуществ землянки перед модулем находил. Очень скоро мне стало скучно в комнате Аллочки, потому, что по сравнению с Высотой жила она бледненько.

Не на широкую ногу.

Выходишь, бывало, из землянки - такой тебе простор с Высоты открывается, что хоть картины пиши! А тут что? Из окна модуля виден соседний модуль и всё. Выйдешь из модуля - всё тот же полк, всё те же горы. Ничего нового, ничего интересного.

"Нет", - оценил я обстановку девичьей комнаты, - "На Высоте нет электричества и вода привозная раз в три дня, но жить на Высоте не в пример лучше. На Высоте - Воля!".

Вернулась Аллочка и вручила мне военный билет. На третьей странице, в двенадцатой графе стояла отметка с печатью: "уволен в запас, Пр. МО N 93". Именно отсутствие этой отметки держало меня в войсках. Два года я ждал ее и вот - она!

У меня потемнело в глазах.

"Это что же? Я теперь могу не ходить ни на аккорд, ни в столовую, ни на какие построения? Меня - нет? Я - уволен? Я - действительно гражданский человек???".

Я снова посмотрел на драгоценную запись.

"Нет, не могу. Дата стоит завтрашняя. Сегодня - я еще военный".

- Пойдём, - Аллочка открыла дверь, - Тебе одеться надо.

"Одеться?", - я забыл, что на мне подменка третьего срока и белая от старости панама.

Какая разница, как и во что я одет? Доберусь до Союза, там в магазине куплю себе "гражданку" и сяду в поезд как гражданский человек. Начали отсчитывать минуты мои последние сутки в Афгане и мне хотелось потратить их на то, чтобы посидеть и попрощаться с пацанами, а не на подгонку парадки, которую я сниму, как только перешагну порог дома.

Вместо вещевого склада у нас полку было три стандартных двадцатитонных контейнера Морфлота. Возле них уже топтался старший прапорщик, отряженный по личному распоряжению зампотыла полка. Аллочка решительно пресекла нелепые попытки вещевика всучить мне новое обмундирование без примерки. Тщательно, как себе самой выбирая, она подавала мне комплект за комплектом, пока очередной не сел на мне по фигуре. Сапожки и кепку подобрать было гораздо проще. Аллочкой в качестве поощрения старшему прапорщику было позволено после ужина заглянуть в офицерскую столовую и получить немного сахара на брагу.

- Дуй в магазин за фурнитурой, а я пока тебе форму отглажу, - в Аллочке чувствовалась привычка отдавать распоряжения, подлежащие беспрекословному выполнению.

Через час у меня был готовый комплект военной формы - отглаженная "эксперементалка", которой еще не было в Союзе. Вернуться домой в парадке - скучно и серо. Никто тебя не отличит от дембеля из Чехословакии, Забайкалья или Германии. А вот пройтись по улице в "эксперементалке" - это да. Это шик. Каждый за версту увидит - "парень служил в Афганистане".

В ставшей моей гостиницей пятой роте меня встретил ротный - получивший "капитана" Юсуп-ака.

- Здравия желаю, товарищ капитан, - по-граждански подавая руку, приветствовал я его, - Поздравляю с присвоением очередного звания.

- Здорово, Сэмэн, - обрадовался мне мой бывший ротный, - Поздравляю тебя с дембелем. Жаль, что не у меня ты этот год прослужил.

"Какая разница - где служить?", - я пожал плечами, - "Родина сказала "надо", значит, "надо". Может, своим пребыванием в первой роте я сил нет как укрепил боеспособность первого батальона?".

- Давай, без залетов, - попросил он меня.

- Да ну, тащ капитан, какие залёты?

Дел было куча. Нужно было пройти санчасть. Без справки из санчасти меня не пропустят на границе как возможного носителя столбняка, брюшного тифа, дизентерии, холеры и черной оспы.

Тропики, знаете ли.

У нас эти болезни как в Средней Полосе насморк.

Нужно было подписать обходной лист там и сям, включая полковую библиотеку.

Нужно было получить в штабе проездные документы и квиток на получение денег в Союзе - рублями, а не чеками. То есть, к нашей чековой зарплате в Афгане нам в Союзе доплачивали в рублях и мои накопления за два года ждали меня в Термезе.

Не до залётов мне было в мой последний день пребывания в Афгане.

Везде, везде меня за ручку водила Аллочка и тыкала моей бумажкой то в офицера, то в прапорщика:

- Подпиши!

Дай бог доброго здоровья моей дорогой землячке Аллочке!

Её стараниями и напором, её татарским умением ладить со всеми и обтяпывать дела к удовольствию сторон я меньше чем через сутки стоял в женском модуле нарядный и со всеми необходимыми документами на руках.

Мы присели на дорожку.

Аллочка передала со мной гостинцы для сестры и мы договорились встретиться в Союзе через полгода, когда у нее будет отпуск.

Я расцеловал мою благодетельницу-землячку и двинул из полка за КПП.

За моей спиной был целый полк.

Передо мной была пустыня и примерно в сотне километров лежала граница. Мне нужно было туда.

Пешком - долго.

Я вышел на трассу Кабул - Хайратон и тормознул первую же шишигу с басмачами. Басмачи подвинулись и дали мне место в кузове. Я был без оружия, но страшно не было - свои люди. Мы с этими басмачами два года душа в душу...

Через восемнадцать километров на блок-посту Фреза я попрощался с добрыми душманами, бесплатно прокатившими шурави, и двинул искать главных. Главные сидели в вагончике и были похожи на офицеров, даром, что без формы, а по-домашнему, в тельниках.

- Здравия желаю. Мужики, нужна машина до Хайратона, - обозначил я свои интерес.

- Ты кто, военный?

- Дембель.

Офицеры переглянулись.

- Ну, раз дембель, то с нашим уважением...

Через две минуты я уже мчался в "техничке" строго на Север знакомой дорогой Фреза - Хайратон! Всё те же барханы по сторонам. Всё те же две нитки трубопровода. Всё те же суслики и тушканчики.

- Довезу только до третьего батальона. Дальше меня не пустят. Погранзона, - извинился водила.

Водила и сам был бы рад махнуть вместе со мной в Термез, но его даже близко к Мосту не пропустят пограничники.

Я спрыгнул в пыль возле палаток третьего батальона нашего полка. Вспомнился приезд в Афган и первая ночь в чужой стране. Свою первую ночь в Афгане мы ночевали в КАМАЗе возле третьего батальона. Сегодня я бы ни за что не стал спать в машине. Завалил бы в любую палатку и на правах Дембеля Советской Армии потребовал для себя кровать на нижнем ярусе.

"Какие мы были наивные тогда!".

Итак, диспозиция.

Имеется на хрен никому в Афгане не нужный сержант, третий батальон, пыльная дорога до Моста и колючая проволока со шлагбаумом. Стерегут шлагбаум погранцы, которым дембель Советской Армии - до лампады и никакой не авторитет. Доблестные Пограничные Войска КГБ СССР к нашему Министерству Обороны и Сухопутным Войскам не имеют никакого отношения и мы для них никто.

Пыль.

Пересекать Мост пешком нельзя. Только на машине. У машины должен быть старший - офицер или прапорщик. Сержант не пляшет. Звание маловато. Хоть на танке, хоть на бэтэре, хоть на арбе, хоть на верблюде верхом, но - со страшим.

Офицером или прапорщиком.

Нужна нянька, чтобы перевести меня за ручку через Мост.

Какой угодно офицер не сгодится - у офицера должны быть документы на пересечение границы, а в нашем полку на сегодняшний день всего один человек имеет такое право - через Государственную Границу СССР шмыгать.

Это - я!

Но я - не офицер.

- Иди в Тяжбат, - посоветовал мне энша третьего батальона, когда я доложил о прибытии и своих трудностях, - У них сегодня дембелей отправляют. Если еще не отправили...

Я пулей рванул в Тяжбат, стоявший рядом с третьим батальоном.

На мое счастье дембелей не отправили - их, нарядных, только грузили в КАМАЗ, чтобы перевезти через Мост.

На мое несчастье меня в этот КАМАЗ не пустили - рожей не вышел, пехота!

- Вот список, - ткнул мне машинописью с фиолетовой печатью в лицо их старшой, - Погранцы будут сверяться со списком и пропускать по военным билетам. Тебя в этом списке нет. Ссадят с машины прямо перед Мостом. На этом берегу.

"Понял. Отвалил".

Я был в растерянности и отчаянии.

Вот - я

Вот - Амударья.

Вот - Мост и Советский Союз за Амударьей.

Моя Родина.

Союз Советских Социалистических Республик.

Я заслужил возвращение в СССР.

Честно выслужил свой срок и даже сверх того. Призывался в апреле, а сейчас июнь.

Все необходимые документы у меня на руках.

Какие-то мудаки в зеленых фуражках не пускают меня на мою Родину.

Полкилометра - а не пройти!

Вариантов было два.

Первый:

- Вернуться в полк, снять парадку, одеть подменку и до августа филонить на Памятнике.

Второй:

- Вернуться в полк, из полка добраться до батальона, удивить и обрадовать моего друга майора Скубиева своим прибытием для дальнейшего прохождения службы и в августе уволиться вместе с ним. Проехать, пролететь, как угодно преодолеть триста километров от Хайратона до Шибиргана без оружия для того, чтобы снова встать под ремень и продолжить службу.

Я выбрал третий вариант - пошел христарадничать к ублюдкам-погранцам.

Погранвойска - неполноценные войска. Выучка и вооружение не те, не дотягивают до пехотных. Погранвойска КГБ СССР охраняют государственную границу. Оборона границ - не их дело. Армия свои посты берёт под охрану и оборону. В сущности своей, погранцы - такие же вертухаи, как тюремный конвой или зоновская вохра, только не в краповых фуражках, а в зелёных. И вот эти вертухаи держат себя к нашему брату-махре заносчиво и высокомерно. Совершенно не по заслугам.

Даже охранники в тюрьме - не звери. Погранцы, живя бок о бок с пехотой, всё-таки переняли какие-то добрые человеческие качества.

- Жди тут, - сказали мне зелёные фуражки на шлагбауме, проверив мои документы и убедившись, что я не дезертир, - Щас что-нибудь придумаем.

Я встал "тут".

Погранцы не сдвинулись с места, чтобы "что-нибудь придумать".

- Чи аст? - задали мне нормальный человеческий вопрос после пяти минут стояния.

- Аст, - кивнул я и достал из пистона кропаль чарса.

Была у меня одна мечта...

Переправиться через Мост и, стоя на нашей, советской стороне, не торопясь долбануть последний косяк, глядя на Афган. Мне бы это доставило удовольствие - курить афганский чарс на советской стороне.

Мечта был выкурена с погранцами возле Амударьи с неправильной стороны Моста.

Что они видят╦ эти погранцы, возле своего сраного шлагбаума все два года службы? Для них кропаль чарса - за счастье.

Подобревшие от моей щедрости погранцы тормознули грузовик и нагнули старшего:

- Перевезёте с собой сержанта!

Спорить с погранцами возле шлагбаума госграницы - себе дороже. Старшой уступчиво согласился. Я попрощался с добрыми погранцами и прыгнул в кузов. Грузовик на две трети был завален барахлом, которое везли в Союз три прапорщика. Сразу видно - куски не зря провели свои два года в Афгане. На всю жизнь затарились бакшишами.

Вместо полка, губы и Памятника, вместо командирских объятий моего друга майора Скубиева и нудной караульной службы первого батальона я переехал по Мосту Дружбы в Союз Советских Социалистических Республик. Оставалось пройти таможенный контроль, добежать пять километров до Термеза, получить на выплатном пункте советские рубли, на вокзале купить билет до Ташкента и вернуться домой.

Живым.

Я оставлял Советскую Армию - самую могучую армию мира.

Советская Власть была сильна, а наша армия - несокрушима.

Это было 19 июня 1987 года.

Я стоял на берегу Амударьи.

Один.

В СССР.

Стоял и смотрел с советского берега на Хайратон, перевалбазу Сороковой армии

Те четыреста сержантов, с которыми я позапрошлой осенью на этом самом месте нетерпеливо ожидал переправы, были рассеяны по Афгану и отрезаны от меня водами Великой Реки Востока. Многих река отрезала навсегда и песок пустынь раскаленными песчинками засыпал страницы их коротких биографий.

Война была окончена для меня и скоро окончится для тех, кому повезет вернуться.

Начиналась новая война.

За Память. За страну. За самого себя.

Еще захлёбывался от собственных речей Горбачёв, но люди начинали догадываться, что он попросту болтун и дурак. Его вертлявая Райка, раздражая народ своими ужимками, еще корчила из себя светскую гранд даму и пыталась взять равную ногу подружки с аристократкой в двадцать седьмом колене баронессой Тэтчер. Еще кулацкий отпрыск Ельцин был обыкновенным, не выделяющимся из массы серым партийным функционером, до кишок преданным Идеям Коммунизма. Еще слетевший с катушек академик Сахаров сидел под надзором в Горьком, а не блеял на Съезде Народных Депутатов. Ещё не был созван сам Съезд, с которого начался развал страны и трагедия миллионов ради благополучия сотен. Ещё было далеко до ГКЧП. Еще звание Героя Советского Союза присваивалось за подвиги во славу Отечества, а не за глупую и ненужную смерть по пьянке под траками боевых машин. Еще имя Гайдара принадлежало детскому писателю, а не его проклятому внуку с рожей поросенка, оторванного от корыта со сгущенным молоком - выродку рода человеческого. Еще было далеко до "рыночных реформ" и "шоковой терапии". Еще не был растоптан наш Красный Флаг и не поменян на белогвардейско-власовский триколор. Еще не был расстрелян из танков Белый Дом и сам он был никаким не "белым", а Домом Советов РСФСР.

Начиналась война, только я не умел понять этого своим куцым умишком.

В Закавказье, Прибалтике, Средней Азии нам еще не кричали "Чемодан - Вокзал - Россия!" и не резали наши семьи, отбирая наши дома, но война уже началась.

Война начиналась не на театрах боевых действий, она пока была в головах.

Как только одним гномикам вкрутят в мозги, что они лучше других гномиков потому, что у тех не такой цвет кожи или форма носа, не такие красивые песни или не подходящая религия - вот тогда-то и начинается Война, когда брат перестает быть братом, а становится подлежащим уничтожению врагом.

Никто из гномиков, посылая пулю в цель, не ответит на вопрос: "За что?!". Ответ будет коротким, глупым и подлым: "Так надо!".

Еще одни афганцы не взорвали других афганцев на Котляковском кладбище из-за бабла. Еще вчерашние однополчане не крошили друг друга по городам и не ловили друг друга в прицел в Приднестровье, Карабахе, Абхазии и Чечне.

Сегодня мы еще оставались братьями.

На другом берегу Амударьи оставались мои братья. Я желал им вернуться домой живыми.

.

Часть вторая

ПОВЕРКА ЛИЧНОГО СОСТАВА

14. Живые и... вечно живые

- Сержант Семёнов.

- Я!

- К бою.

- Есть! Сержант Семёнов к бою готов.

Мне не зачем командовать "к бою". Я и не выходил из него. Все тридцать лет, как у меня украли мою страну, я живу в чужой, неуютной и непригодной для проживания стране и веду бой. Веду его, чтобы если не пожить, так хоть умереть в моей стране - СССР. Я родился в СССР и хочу умереть в Союзе.

- Сержант Грынышак.

Молчание.

- Сержант Грынышак!

Молчание.

- Рыжий, чтоб твою мать!

Молчание.

- Рыжий, пыхнешь?

Молчание.

Рыжий не пыхнет.

Рыжий не пыхнет, не выпьет и не нюхнёт.

Рыжий не женится и не родит детей.

29 марта 1987 года мой друг Рыжий - сержант Владимир Дмитриевич Грынышак - ушёл в вечность и навсегда остался в Афгане. Навечно остался молодым. Ему не исполнился двадцать один.

Тридцать лет спустя я вижу его конопатое, всегда готовое заржать лицо с мясистым шнобелем. Рыжий идет по полку в линялой хэбэшке с красными лычками на тряпичных погонах.

Я жду его на плацу.

В такой же линялой форме с красными лычками на плечах.

Скоро построение личного состава.

Сержантский состав - в первой линии.

Ты - живой, Вовка!

Пока о нас помнят, мы - живы!

Пока меня читает хоть один читатель, он узнает, что у меня есть друг - Вовка Грынышак. Хохол из деревни Златоустовка Софиевского района Днепропетровской области.

Ты - живой, а значит, к бою, Вовчик. "К бою!".

Нам обязательно нужно добить этих сегодняшних "господ" и "господинчиков", разорвавших и разворовавших нашу с тобой страну. Нам обязательно надо наказать всех, кто поставил между нами уродов-пограничников и вымогателей-таможенников, тех, кто отнял у нас мою Украину и твою Мордовию. Между твоей и моей могилами не должно быть границ!

- Сержант Семёнов.

- Я.

- Сержант Грынышак.

- Сержант Грынышак отошел, но он будет с нами, товарищ майор. Командуйте "к бою". Мы все в строю и ждем приказа.

Часть третья

ЩЕДРО НАГРАЖДЁННЫЙ

15. Повелитель Вселенной

А было мне - двадцать лет. Я шагал по жизни твердо и мир стелился мне под ноги. Все вопросы я быстро и без раздумий снимал с помощью кулака и автомата. Кулак - для своих, тех, кого нельзя убивать. Автомат - для всех остальных, не говорящих на русском языке. Плечи и ноги аж гудели от распиравшей их силы и жажды немедленного действия. Казалось, что всё могу и всё подвластно.

Это бывает с молодыми людьми, сорвавшимися с узды и резко переставшими бегать кроссы. Приученный к регулярным физическим нагрузкам организм дурит незрелый мозг и требует приключений на нижние полушария. Если вовремя не отловить и не вставить в борозду, этот молодой конь вам натворит делов.

Разговаривать я не умел.

Не научили.

Моё неумение разговаривать на родном языке выявилось сразу же, как я оставил Чуркестан. В Ашхабаде, полку, Термезе и Ташкенте меня все отлично понимали, как и я понимал всех. Но вот дальше...

Возвращаясь домой из Афгана, при всём нашем военном опыте, мы представляли из себя чистые листы бумаги, в которые можно было писать что угодно и теперь всё зависело не столько от нас, сколько от тех, в чьи руки попадет перо и кто примется делать записи в наших пока еще чистых душах.

Наше представление о правильном и неправильном сводилось к армейскому примитиву: "не отрываться от коллектива", поэтому любой, кто более-менее красиво расписывал нам "за жизнь и коллектив" заполучал нас мгновенно и всецело.

Если одним из нас попадался на пути неравнодушный дядя-мусор и объяснял, что "коллектив - это правоохранительные органы", то мы пополняли ряды милиционеров.

Если других цепляли за рукав братки и втуляли, что "коллектив - это братва", то мы становились бандитами.

Если третьих с почетом встречали возле пивных ларьков и просили "не отрываться от коллектива", то мы спивались и сходили на нет, сперва живо рассказывая, а после заученно бормоча за кружку дрянного пива, про свои и чужие подвиги на далёкой войне.

Не жёсткого, экстремального, военного опыта, а нормального, житейского, человеческого - у нас не было ни у кого.

Мы не знали, как себя вести и как дружить так, чтобы нас не боялись.

Мы не знали женщин.

Мы не знали как строить семьи.

Мы не знали как писать книги и диссертации.

Мы не знали как проектировать дома и мосты.

Мы умели бегать кроссы, стрелять, взрывать, ходить по горам, переносить жару, выживать на войне.

Мы умели только воевать и припахивать молодых, но о нормальной, человеческой, гражданской жизни мы не знали ничего и понятия о ней были смутны, интуитивны, на уровне школьных.

Мы знали себе цену и не дешевили, готовые заставить уплатить её любого покупателя, вот только покупатели ценили нас недорого и не раскошеливались - "мы вас в Афган не посылали". Вот и вся нам цена.

Мы чувствовали, что за два года на войне стали взрослее не только ровесников, но и сорокалетних мужиков, не знавших войны. Мы узнали и пережили то, что невозможно узнать и понять вне войны, но в сущности своей мы остались юношами-максималистами, красившими мир лишь двумя красками - чёрной и белой. Свои и враги. Больше никаких оттенков на нашей палитре.

Либо свои, либо враги.

Больше никого.

Те, для кого "своими" стали менты - без внутреннего волнения вязали ласты своим вчерашним братьям, запутавшимся в жизни.

Те, для кого "своими" стали бандиты - привычно и хладнокровно, как упражнение на полигоне, отрабатывали всех, на кого укажут старшие братки.

Те, для кого "своими" стали окрестные калдыри - те потихоньку спивались, заходя в Синюю Речку всё глубже и глубже, пока не тонули в ней окончательно.

О нас говорили и писали как о героях, но дел с нами предпочитали не иметь. Просто не знали как себя следует с нами вести и чего от нас можно ожидать? Свихнувшись от войны, мы могли выкинуть любой фортель и опасения на наш счет имели под собой почву.

Мы возвращались туда, где к нам был живой интерес, но нас никто не ждал.

Мы вас в Афган не посылали!!!

Вот, что мы слышали, вернувшись домой.

Мало что знающие и мало что умеющие, кроме войны, мы оказывались беспомощными слепыми щенками в мирной жизни.

Наша слепота губила нас.

Вернувшись домой с войны, переполненные счастьем, не жалевшие своих жизней, мы готовы были разорвать себе грудную клетку, вынуть оттуда сердце и протянуть встреченным дома землякам:

- Берите! Не жалко!

Счастье и любовь переполняли нас по возвращении на Родину.

Вот только разговаривать по-русски мы не умели.

Так получилось, что в купе поезда собрались четыре дембеля Афганистана: Кабул, Герат, Газни и Шибирган. Ехать предстояло через пустыню. Купе обдувалось вагонной вентиляцией, в плацкартах стояла невыносимая духота, жара, спертый воздух, тошнотный запах потных тел, набитых битком по двенадцать человек на каждые шесть квадратов - проводники мимо кассы, леваком набивали плацкарты третьим ярусом. Еще на Северном вокзале Ташкента мы познакомились с достойным пацаном, ехавшим до Оренбурга. Пацану было двадцать семь лет, он казался нам старым, а его биография - богатой и насыщенной. За семь лет после армии он успел поработать спасателем на пляже, вышибалой в пивбаре, контролёром на зоне, сторожем в доме для дефективных детей.

Наши собственные биографии состояли всего из трех строчек:

- школа;

- единственное место работы с трудовым стажем меньше года;

- Вооруженные Силы.

А тут - целых двадцать семь лет. Считай, взрослый мужик. В двадцать семь лет люди уже батальоном командуют, майорские звезды носят. Срочную службу пацан служил в морской пехоте и за это был признан равным и достойным. Мы пригласили его коротать духоту дневных перегонов в нашем проветриваемом и совсем нежарком купе.

За окном много часов тянулась пустыня, в которой не было ничего интересного. Уж чего, чего, а пустынь и гор мы насмотрелись за два года. Таращиться в окошко было пустым днлом и мы предались увлекательнейшему для дембелей занятию - разговорам про "кто где служил" и "кто чем будет заниматься на гражданке".

Не понимаю я "дембельских поездов", когда дембеля ужираются в слюни и выходят на станции назначения все помятые и в облёванных парадках. Да разве мы для того служим Родине, чтобы радость возвращения домой поменять на пьяный угар?

Мы, все четыре дембеля, по минуточке, как коктейль через соломинку, смаковали мирный СССР. Нам отлично было известно, что мы проезжаем не по афганской, а по советской пустыне, где из-за бархана не появится ни один душман с гранатометом и не сделает выстрел по поезду, и что сама пустыня не заминирована ни в одном месте. Виданное ли дело, чтобы пустыня - и без мин?! Ни растяжечки поперек тропы, ни фугасика посреди дороги. Обыкновенная, не заминированная пустыня без басмоты. Ходи - не хочу! Без страха и опаски.

Нам это очень нравилось.

Потому и разговоры мы вели спокойные, размеренные. Не пропускали коротких остановок и закупались на них рыбой, клубникой, абрикосами, лепешками и прочими вкусностями. Мы два года не видели творога и простокваши - ох, как это вкусно! Абрикосами нас не удивить, а вот клубника с молоком - исключительно хорошо пошла.

Какая водка?

Мы хмелели от свободы!

Нам сносило крышу отсутствие команд и построений!

Мы нажраться не могли!

Обыкновенные, повседневные гражданские продукты - рыба, ягоды, фрукты, выпечка - одним видом своим вызывали слюноотделение после двух лет на консервах. На сытый желудок тянет пофилософствовать и разговор клеился. Ничего заумного: кто кем работал до армии, кто куда будет поступать учиться.

Пацан молча слушал нас несколько часов и не встревал в разговор, а потом попросил:

- Мужики, вы побольше русских слов вставляйте, а то я вас вообще не понимаю!

Мы были удивлены.

Нам-то казалось, что мы разговариваем на самом обыкновенном русском языке.

Стали прислушиваться друг к другу - и заржали!

Из Великого и Могучего в нашей речи присутствовали только предлоги и союзы. Все остальные части речи заменил мат и украинско-пуштуно-узбекский суржик, на котором разговаривал весь ОКСВА.

Это был второй звонок "мы - не такие как все".

Нас не понимал нормальный человек, которого мы сами пригласили к себе в купе. Наша речь, пересыщенная чужеродными "кам-кам", "зыр-зыр" и "буху-буху" не понималась соотечественниками.

Первый звонок прозвенел в Термезе, через час после пересечения государственной границы.

Я увидел улыбающихся людей.

В Ташкенте людей стало во много раз больше и моё изумление возросло:

- Чему они радуются?

Я понял бы, если встречные люди ходили пьяными или обкуренными, но ведь они были трезвыми! Чему может улыбаться трезвый человек?

"Кто-то из нас дурак", - подумал я, - "либо я, либо весь Союз с ума посходил за два года Перестройки. Чему они радуются? Придурки".

За два года я разучился улыбаться "просто так", без причины. Я умел ржать по-идиотски, когда пыхну жирный кропаль чарса. В нормальном состоянии рожа у меня была серьезная, противотанковая. Как и положено старослужащему сержанту.

А люди шли попутно и мне навстречу, обтекая меня, и улыбались чему-то своему, житейскому и простому, непосильному для моего ума. Их трезвые улыбки раздражали своей непостижимостью... и хотелось находиться среди них.

Было приятно находиться не среди одинаково одетых военных, а среди пестрой толпы гражданских людей.

"Ничего", - думал я про их улыбки, привычно супясь и хмуря брови, - "Я тоже когда-то таким был. Беззаботным и легкомысленным. Через какое-то время я научусь, я перейму, я достигну способности ходить как они и улыбаться самому себе".

Я пробовал улыбнуться "самому себе".

Получилось криво и ненатурально.

Не как у всех.

Неестественно.

Я рассказал пацанам в купе про улыбки в Ташкенте и Термезе и выяснилось, что не я один обратил на них внимание. Трое остальных дембелей на службе тоже не привыкли раздаривать улыбоны направо и налево и их тоже удивили улыбающиеся люди.

И вот - второй звонок.

Нашу речь не понимают!

Если честно, то на третьи сутки пребывания в СССР мне захотелось обратно в батальон.

Туда, где меня все понимают и я всех понимаю.

Где всё просто и понятно. Вот - я, вот - моё место в строю.

Вот это и это я делаю по боевой тревоге. Вот это - мое место в окопе на случай шухера. Я сюда добегаю с автоматом, в каске и бронежилете на шестьдесят шестой секунде после команды "Тревога!". Вот это - мой сектор обстрела, а вот это и это - ориентиры. На шестьдесят шестой секунде патрон будет дослан в патронник, автомат выставлен через бруствер, а от меня пойдёт доклад:

- Сержант Сёмин к бою готов!

С шестьдесят второй по шестьдесят восьмою секунды ротный услышит двадцать докладов пацанов о готовности к бою. Мой крик потонет в общем крике "к бою готов!", но непременно будет услышан и отмечен. Занятие своего места в окопе по боевой тревоге - альфа и омега службы на позиции. Отрабатывается многократно и доводится до автоматизма.

Вот это и это - я делаю, когда стою в наряде. А вот это и это - не делаю, бо не обязан.

Вот это и это - я делаю, когда не в наряде. А вот это и это - не делаю.

Вот частоты, на которых я выхожу на связь. А вот частоты, которые я могу слушать, но не нажимать тангенту, чтобы не влезать в чужой разговор.

Вон тот и тот - мои командиры. Их приказы обязательны для моего исполнения. А вон тот, тот и еще вон тот, с тремя звездочками на погонах - те идут пастись на восьмой грядке. Их приказы я выполнять не буду и молодым не позволю.

Прибыв в Советский Союз, я обнаружил, что "жить по приказу" удобней и проще, чем самому по себе. В Союзе мной никто не командовал, а без команд я не умел и растерялся:

- А чо надо делать-то?

"Не делать ничего" - я тоже не умел.

Дико! Поймите вы, дико было покупать сигареты в киоске, а хлеб - в магазине!

Это ненормально, когда что-то надо покупать!

Сигареты - у старшины. Восемнадцать пачек в месяц. Бесплатно.

Хлеб - в столовой. Мягкий. Свежий. От вольного. Бери, сколько унесешь.

Горячий хлеб - в пекарне. Бесплатно.

Мясное, горячее, сахар, кофе, сгуха, рыба, сыр - в столовой. Бесплатно.

Необходимость "покупать" вместо того, чтобы "получать" меня сильно коробила. Оказалось, что два года я прожил при коммунизме и привык к безграничной халяве. Два года меня кормили и одевали бесплатно. Я бесплатно курил и пил бесплатную брагу. Я носил бесплатное хэбэ и мылся в бесплатной бане бесплатным мылом, которое получал в каптёрке. А тут, на гражданке, я вынужден был платить за каждый шаг, за каждый чих.

Отвык я от этого.

И был - триумф!

На вокзале в Куйбышеве.

Стоянка поезда 20 минут.

Я рванул в вокзальный буфет, за пивом.

"Не по форме одетый".

Страшное воинское преступление - солдат, одетый не по форме. Ай-яй-яй! Низзя!

Я два года проходил, "одетый не по форме", никто мне слова не сказал, а тут - патруль.

Прямо возле вагона:

- Товарищ солдат, ко мне.

Румяный старший лейтенант и два лося-патрульных при нём.

Вид у меня был неуставной и нелепый - тельник, брюки от эксперименталки, тапочки. В руках - охапка пива, десять бутылок. Больше не унёс - утратил сноровку.

Без погон и головного убора на перрон соскочил и в буфет понесся.

В чём мне было выскакивать, если у меня больше нет ничего? Не с показа мод - со службы домой еду.

- А в чем дело, старший лейтенант? - спрашиваю.

- Ваш военный билет.

- В купе.

- Почему не по форме одеты?

- А сам-то как думаешь?

- Вам придется пройти с нами.

"Это он кому?", - я его не понял, - "Это он о чём?".

Я на законных основаниях вышел из полка.

Я добрался до государственной границы

Чудом перешел эту границу.

Мне повезло с поездом до Ташкента и я в Термезе пробыл менее двух часов.

Мне повезло с билетом до дома и я пробыл в Ташкенте меньше суток.

Все звёзды и все планеты крайние четыре дня сошлись так, что мне ветер в паруса. Меня всюду пропускали и всюду помогали незнакомые, но такие хорошие и приветливые люди - "солдат домой едет!".

За трое суток я преодолел четыре с половиной тысячи километров и теперь мне до дома осталось всего четыреста - один перегон. Следующая станция - моя!

И вот этот глупый старлей вздумал меня не пустить домой?

Да меня не то что "не пустить" - меня "задержать на одну минуту" невозможно.

Снесу и заровняю!

Я полез в вагон, но старлей взял меня под локоть:

- Вам придется пройти с нами в комендатуру.

Объявили отправление нашего поезда и проводник-узбек опустил порог.

- Отправляемся, солдат, - напомнил он мне с высоты вагонного тамбура.

"Поезд отправляется", - засвербело в мозгу, - "до дома всего несколько часов, а я тут с тупым шакалом время теряю".

Что ж тут поделаешь?

Не по форме одет.

Тельник, штаны, тапочки.

И десять бутылок Жигулёвского.

По три бутылки в пальцах и еще четыре бутылки обеими руками к животу прижимаю.

- Вы нарушили форму одежды, товарищ солдат. Вдобавок, купили спиртное.

"Ну да, купил", - я поставил на пол тамбура бутылку, чтобы освободить руки, - "Пиво - спиртное? А если бы я водку купил? Он бы в кобуру за пистолетом полез?".

Освободив правую руку от бутылок, я стал аккуратно вынимать бутылки от живота, из под левой руки. Наконец, все десять бутылок были расставлены на ребристом полу тамбура и руки освободились.

- Прошу вас, товарищ солдат, - старлей взял меня за локоть более жестко.

"Ой, вот только не надо меня руками трогать", - внутренне возмутился я такому насилию над моей личностью и перевел взгляд со старлея на двух его патрульных.

В глазах патрульных не было служебного ретивого рвения исполнять приказ начальника патруля крутить мне руки, зато читалась классовая солидарность с таким же братом-солдатом, едущим домой на вожделенный и заслуженный дембель

Вагоны стукнули и поезд медленно тронулся вместе с моим пивом в раскрытой двери тамбура.

Крюком с правой в челюсть - и старший лейтенант рухнул спать.

"Ох, как же мы, бывало, в полку маслались! От души! Не щадя кулаков и хлебальников".

Патрульные нагнулись, чтобы поднять высокое начальство, посмотрели в мою сторону и показали глазами:

- Одобряем!

Пол Ми-8 выше, чем пол вагонного тамбура. Норматив "посадка взвода в вертушку" я отрабатывал груженый вещмешком и пулеметом, в каске и бронежилете. Под тридцать кил груза. А без груза я не то, что "погружусь" - я тот вертолет перепрыгну.

Прыжок с места - и я в тамбуре.

Гляжу, как отплывает перрон с не воевавшим, непуганым шакалом, который в себя придти не может после пехотной плюхи.

Большое, прямо-таки огромное моральное удовлетворение испытал я, когда шакалу в табло въехал.

16. Дома

И вот - Рузаевка!

Четыре часа утра.

Затоптанный тысячами ног перрон узловой станции.

Первым моим желанием было плюхнуться на брюхо и целовать пыль родной земли, но в глаза бросились валяющиеся окурки и я перехотел валяться в чистом среди окурков.

Всего за трёху таксист довез меня до дома.

Вот мой двор.

Вот мой дом

Вот скамейки возле подъезда и мои окна на первом этаже.

Еще нет пяти утра, но уже вполне по-летнему светло.

И нет сил зайти в подъезд. Не идут ноги.

"Неужели я и в самом деле вернулся?".

Мне не верилось, что именно мне - такое счастье.

"За что? Чем особенным я заслужил?".

Дом, двор, подъезд, скамейки - это не могло быть наяву.

"Я сплю и мне снится сон".

Я боялся спугнуть этот сон "про дом родной и возвращение на дембель" - самый частый и самый сладкий солдатский сон.

"Сейчас я открою дверь подъезда, а там - Шайба, плац, Мост Дружбы и построение тех кого переправляют в Афган. Меня быстренько поставят в строй - и на КАМАЗ. Здравствуй, Хайратон".

Одну за другой я выкурил три сигареты и не почувствовал их вкуса.

Из подъезда вышел сосед:

- О! Андрей! Отслужил уже? Так быстро?

Не вставая со скамейки я пожал протянутую мне руку.

"Быстро? Если двадцать шесть месяцев - это "быстро", то я, наверное, за в магазин хлебом ходил, а не в Афгане служил".

Сосед забыл про работу, на которую шел, и присел рядом со мной:

- Ну, как там, в Афгане? А то в газетах разное пишут.

Я посмотрел на соседа. Лет пятьдесят мужику, а вопросы задает те же самые, что восемнадцатилетние духи.

Глупые.

Ему - пятьдесят, мне - двадцать. И кто из нас умней? Кто не зря прожил жизнь?

- Нормально, в общем. Строим школы. Сажаем деревья, - дал я ожидаемый ответ.

- Вот и в газетах так пишут. Значит, правда. А вот я еще читал...

"Да пошел ты в жопу со своей начитанностью!", - я встал со скамейки и зашел в подъезд.

Вот и моя дверь.

Замок, номер, краска, кнопка звонка - те же самые, что и двадцать шесть месяцев назад, когда я закрыл ее за собой, уходя в военкомат. Знакомые с дошкольных времен.

До боли в груди.

До слезы.

"Неужели, в самом деле служба - кончилась?". - я нажал звонок и его веселое дребезжание сделало необязательным построение на плацу и отрезало от меня Шайбу, Мост Дружбы, Хайратон, Афган и даже дембельский поезд, с дембелями-попутчиками.

Я стоял на лестничной площадке напротив своей квартиры и давил на кнопку звонка.

В военной форме.

Гражданский человек.

Дверь открыла мама и сразу же заплакала, уткнувшись лицом в мою дембельскую эксперементалку.

- Всё хорошо, мама, - гладил я ее по спине, - Я вернулся.

Проплакав короткое время, необходимое для того, чтобы первая волна радости улеглась, мама отстранилась от меня: