Вернулся солдат с войны

Сидеть было неудобно - руки скованы за спиной, и сзади спинка стула. Так сядешь - неудобно, эдак приспособишься - ещё хуже. Чтобы я не ёрзал, Ладаев и Букин теснее сжали меня с боков. Так вообще всё стало затекать - плечи, ноги, спина, запястья. Я посмотрел на оперов тем взглядом, каким смотрит партизан на фашистов за минуту до расстрела: бояться уже нечего, всё равно расстреляют, так что можно говорить начистоту, вываливать всё, что накипело:

- Уроды вы, - высказал я свою ненависть и презрение мусорам.

Ох, не следовало мне грубить оперативникам, ох неправ я был!

Наоборот: если рассуждать по уму, стоило поблагодарить их обоих в самых тёплых и высокопарных выражениях:

- Спасибо вам, дорогой гражданин подполковник Букин, и вам, не менее драгоценный гражданин майор Ладаев, за то, что меня, дурака, от новой статьи оберегли, не дали "раскрутиться". Желаю вам, граждане начальники, отличных показателей по службе, высокой раскрываемости, побольше медалек и всяких разных красивых цацок на грудь. Сдохнуть вам обоим так, как подыхают на пенсии все нормальные опера, напряженно отработавшие в органах всю жизнь - от цирроза печени, спровоцированного безупречным исполнением своих служебных обязанностей.

Надо было не обижать оскорблениями, а поблагодарить оперов.

Потому, что в течение следующих двух часов шла "постановка", рядом с которой наш ротный замполит Августиновский - милейший и честнейший офицер и ни разу не шакал.

Зайка.

Дубаки ввели Первушкину - чувиху лет двадцати с рожей типичной шалавы. Судя по тому, что она была одета по-домашнему и обута в тапочки, а не туфли или кроссовки, на очную ставку она не на такси приехала, а прикондёхала под конвоем из тюремной хаты. И вот, эта самая Первушкина, захлёбываясь от рвущейся из нее наружу "правды" начала рассказывать как я "пьяный" докопался до молодняка, отобрал у них велик и зверски покалечил трех подростков. Эта паскуда отвечала на уточняющие вопросы следователя и отвечала она, сука, "в цвет". Ни разу не сбилась. При ответах на вопросы Балмина в глазах у нее блестел тот же мучительный вопрос, что и у цирковой собачки:

- Хозяин, я всё правильно делаю? Ты же видишь, какая я верная и преданная тебе сука! Ты же видишь, что нет ни одной подлости, на которую бы я не пошла ради тебя. Что мне еще сделать, чтобы ты дал мне кусок сахару? Сальто крутануть? В колечко прыгнуть? На брюхе поползать?

Только интерес у Первушкиной был не кусок сахару, а Воля.

Сладкая Свобода стояла у нее сейчас на кону вместо честно заслуженного пятерика зоны.

- Вы уверены, что именно этот человек подошел к ребятам? - разыгрывал недоверие Балмин.

- Конечно, уверена! - плясала на задних лапках Первушкина, отрабатывая сахарок

- По каким приметам вы его узнали?

- Высокий, худощавый, загорелый, с выгоревшими волосами, - без запинки лжесвидетельствовала жучка.

"Ага, высокий. Я когда на стуле сижу - завсегда высокий делаюсь", - соглашался я с показаниями свидетельницы по делу, - "Особенно, если мне руки за спиной сковать. И загорелый я после двух месяцев на тюрьме и десяти суток карцера. Такой загорелый, что куда черней? Как после курорта! Такой же загорелый как простыня. И волосы мои разглядела, которые я три дня назад в бане наголо состриг. Разглядела, что выгоревшие. Смотри-ка ты как роль свою выучила! Назубок. Как по писаному шпарит показания".

Это был песец.

Полный.

Жирный. Северный. Пушистый.

В теплом кабинете хозяина повеяли холодные ветерки золотых приисков Колымы и лесозаготовок Коми АССР.

На таких показаниях меня ни один суд не оправдает.

"Да ведь вранье же всё это!", - захотелось мне кричать, - "Оговаривает меня жучка! Внаглую оговаривает! Топит меня за свой срок!".

Кому кричать?

Балмину?

Он лучше меня знает, что оговаривает.

Он эту Первушкину сам раскопал на тюрьме и отрепетировал с ней очную ставку. Крепко отрепетировал: ни разу не то что не сбилась - глазом не моргнула.

Кому жаловаться?

Операм?

Их для того и пригласили, чтоб я не буйствовал и не искал правды.

Ведь это же пытка! Самая настоящая пытка: сидеть со скованными за спиной руками и с принужденным спокойствием выслушивать, как на тебя всякая тюремная шваль напраслину возводит.

Кричать перехотелось, зато пришло страстное, до одурения сильное желание разорвать эту Первушкину своими руками, ощутить под пальцами писк плоти, слышать треск разрываемых сухожилий и чмоканье отрываемых от её тела кусков мяса. Чтобы ее стеклянные, тупые, наглые буркалы, в которых с каждым сказанным словом лжи крепнет надежда на скорейшее освобождение, наполнились предсмертным ужасом и непереносимой болью.

Это был бы минимум из того, что я чувствовал сейчас на очной ставке.

Не придумано еще таких пыток, которым я хотел бы подвергнуть подлеца Балмина. Каленое железо, дыба, срывание кожи - казались мне щекоткой рядом с той болью, которую причинил мне этот недочеловек и я хотел ответить ему равной болью.

С большим удовольствием я бы взял Балмина за загривок и макнул его умное, интеллигентное лицо в огроменную кучу тёплого говна.

Меньше всего я испытывал неприязни к мусорам. Можно сказать, что почти никакой. Ни пытать, ни мучить их мне не хотелось совершенно, но я бы с большим удовольствием снял со стены портрет Дзержинского и этим бы Дзержинским Букину и Ладаеву двинул по башке, чтоб рамка на ушах болталась!

Первушкина закончила свое отрепетированное пение и на ее место дубаки ввели Юршеву - такую же шалаву из соседней хаты, только с аппетитными ляжками. Эта шваль не пела так складно, как Первушкина, а мычала что-то невнятное, но на вопросы отвечала точно, не сбивалась:

- Вы узнаете этого человека?

- Узнаю.

- Это он избил подростков?

- Он.

- По каким приметам вы его опознали?

- Высокий, худощавый, загорелый, с выгоревшими волосами.

Третьей была Коранова - молодая мамочка, не взятая под стражу по малолетству детеныша. На рожу она была такой же шалавой как и ее взятые под стражу подруги, только одета не в домашнее трико, а так, как выходят на улицу: всё-таки не под конвоем пришла, а на своих ногах из дома. Разумеется, она тоже меня опознала по приметам "высокий, худощавый, загорелый, с выгоревшими волосами" и ошибиться или перепутать меня с кем-либо не могла.

На Корановой я сломался и сник. Мне больше не хотелось никого рвать на части - на сильные эмоции и страстные желания не осталось сил.

Шесть показаний против моих.

Результаты экспертиз с тяжкими телесными повреждениями у потерпевших.

Читайте УК - там всё написано: "до восьми лет".

Если по половинке, то четыре.

Это при одном потерпевшем - четыре, а у меня их три. По четыре за каждого - двенадцать. Методом частичного поглощения наказания и руководствуясь принципом гуманности - те же самые восемь. Допустим, суд учтет мое героическое прошлое и ратные подвиги во имя Советской Родины, но больше двух лет он не скинет.

Итого - шесть.

Шесть лет - на такой срок мне нужно настраиваться.

Шесть лет лишения свободы, выхваченные на ровном месте в день своего возвращения с войны.

Два года я в сладких снах видел этот день, но не таким я его видел и не так представлял.

- Увести, - Балмин выглядел удовлетворенным проделанной работой и разрешил снять с меня наручники.

В хату я вернулся, сделав в уме точный математический расчет. Шесть лет - это семьдесят два месяца. Отсижено два, остается семьдесят. Отслужено мной двадцать шесть месяцев срочной службы из которых двадцать - в Афганистане. Три с половиной Афгана - и я дома. Забрался к себе на "пальму", на второй ярус, свесил ноги и "улетел".

Никого сейчас я не видел возле себя.

Меня не было в хате - я был в полку, возле палаток второго батальона.

На мне была самая фасонная в роте панама со вставками в полях, козырный кожаный ремень, линялое хэбэ с зелеными полевыми эмблемками в петлицах и красными лычками на погонах. Под ногами чавкала мягкая, глубокая афганская пыль. Вечерний ветер стаскивал с горной гряды прохладный воздух нам под ноги.

Передо мной стояли мои командиры - старший лейтенант Бобыльков, мой друг капитан Скубиев и майор Баценков. Я не "строил" их и не испытывал такого желания - "строить".

Я ждал от них ответа.

Ждал молча.

Они тоже молчали.

Смотрели на меня - и молчали. Мои командиры - молчат и не отвечают мне!

- За что, товарищи офицеры? - спрашивал я их, не разжимая губ.

- Товарищи офицеры, за что? - добивался я ответа от моих командиров.

Мне очень хотелось знать, за что мои командиры так обошлись со мной.

Не надо мне доказывать, что Балмин и Букин - из другого теста. Балмин и Букин точно такие же офицеры, даже выше званием - подполковники. Подполковниками в нашем полку было командование полка - комполка Дружинин, замполит Плехов, начальник штаба Сафронов. Зампотыла и зампотеха я не беру - эти подполковники меня никак по службе не касались. "Подполковник" - это для меня была такая высота, о которой мне и думать-то не полагалось.

Недоступная высота.

Не представляю себе ситуацию, при которой бы я, сержант, мог напрямую обратиться к командиру полка или любому его заместителю:

- Товарищ подполковник, разрешите обратиться?

Не с чем мне, сержанту, обращаться к целому подполковнику. Слишком малозначительные у меня проблемы на фоне полковых задач. Все мои проблемы может решить старшина роты, не выходя из каптерки.

Кроме того, Устав мне прямо запрещает обращаться к вышестоящим начальникам, через голову непосредственного. Я не то, что к командиру полка, я к командиру роты, если верить Уставу, имею право обратиться, только если мой командир взвода оказался не в силах решить мой вопрос. Моё непосредственное личное обращение к командиру батальона Уставом предусмотрено не было. Если я обращался к Баценкову, то вопрос носил личный характер - попросить у него гитару на вечер или показать мне пару аккордов - но не касался службы или моего места в строю. Вопросы, относящиеся к моей службе, в Советской Армии определял только командир роты и больше никто. Министр Обороны не мог мне ничего приказать, не поставив о том в известность моего ротного командира:

- Товарищ старший лейтенант, я тут твоего сержанта...как там его?.. кажется Сёмина... в киоск за спичками послал... так он через полчаса должен вернуться обратно в роту и доложить о прибытии.

- Да ладно, товарищ Маршал Советского Союза, - ответил бы ротный, польщенный, что именно его сержант был избран Маршалом для мелких поручений, - Ничего страшного. Служим Советскому Союзу!

И вот, Балмин и Букин, два подполковника, с точно такими же погонами и звездами на них, как и у моих командиров, меня, сержанта ОКСВА не "за спичками" посылают, и не в пьяном угаре за водкой, а с трезвым расчетом, хорошо понимая, что они делают, укатывают на зону.

Я не мог представить своего разговора с командованием полка из-за субординации, разделявшей простого сержанта и армейских подполковников, потому, мысленно обращался к более близким и понятным мне командирам - Бобылькову. Баценкову, Скубиеву.

Армейские офицеры носили точно такие же погоны, что и милицейские, и прокурорские офицеры. Разница в цвете полей и форме эмблем, а фасон погон и звезды на них - один в один.

Жизнь показала, что мои армейские офицеры были частью всё той же Системы.

- За что вы так со мной, товарищи офицеры?

Офицеры молчали.

Я решил зайти с другого боку и задать вопрос хитрее:

- Товарищи офицеры, я желаю знать, для чего вам нужно было натаскивать меня два года? - тут я вспомнил Ашхабадскую учебку, свои до полного одурения забеги по полосе препятствий, своего командира взвода лейтенанта Микильченко и теперь передо мной стояли не три моих командира, а четверо.

Лейтенант Микильченко, не в хэбэ, как мои афганские командиры, а в повседневной форме какую носили офицеры в Союзе, поправил и без того верно сидящие галстук и фуражку и присоединился к офицерам.

- Товарищи офицеры, - взыскивал я со своих командиров, - для чего вам понадобилось два года натаскивать меня на ведение боя, а потом избавиться от меня, посадив в тюрьму?

- Вас, товарищ старший лейтенант Бобыльков, я хочу спросить: для чего вы, лично вы, водили меня в бой и отдавали приказы на открытие огня?

- Вас, товарищ майор Баценков, я хочу спросить: для чего вы два раза в неделю проводили со мной занятия по минно-взрывному делу, разведподготовке, военной топографии, тактике и огневой? Для чего вам понадобилось научить меня стрелять и взрывать?

- Вас, товарищ лейтенант Микильченко, я хочу спросить: для чего вы меня готовили?

- Вас, товарищ капитан Скубиев, я хочу спросить: для чего вы с меня с живого не слезали все два года, приучая к воинской дисциплине и строго взыскивая за упущения по службе? Для чего вам понадобилось делать из меня отличного сержанта?

- Неужели, товарищи офицеры, вы за два с лишним года в Афгане вложили в меня столько сил и терпения только для того, чтобы тут, дома, в Союзе сдать меня двум сраным подполковникам, слышавшим звук стрельбы только в тире, но никогда не нюхавшим пыль под обстрелом?

Четверо офицеров, четверо моих отцов-командиров, четверо старших моих боевых товарищей, к которым доверие моё было слепо и не обманно, моих командиров, водивших меня под пули и которым я был предан весь целиком, до кишок навыворот - молчали и смотрели на меня.

Ответа от них я не дождался.

Обучить солдата и послать его в бой оказалось легче, чем ответить на его простой вопрос: "за что?".

Ночью мне приснился во сне Старый Капитан, у которого я полтора года назад был командиром взвода на сборах молодого пополнения. Мы стояли в полку возле модуля ремроты. Я был одет в повседневное хэбэ с полусапожками и на голове у меня была сдвинутая на затылок щегольская панама. На Старом Капитане был генеральский мундир с лавровыми веточками на воротнике кителя и погонами генерал-лейтенанта, только мундир был странноватый: ордена и знаки отличия были на месте, но на штанах не было лампасов, а только торчали обрывки красных ниток и на фуражке не было кокарды - только лавровые веточки. Я не был уверен, нужно ли отдавать честь одетому не по форме генералу и потому не приложил правую ладонь к полям панамы, а просто стоял перед Старым Капитаном по стойке "вольно".

- Ну что, младший сержант, - усмехнулся мне Старый Капитан, - понял теперь кому ты нужен в Союзе?

Старый Капитан называл меня не моим воинским званием, но я пропустил это:

- Никак нет, товарищ капитан-генерал, - ответил я ему, - Не понял.

Я и в самом деле не понимал: "кому я нужен в Союзе?". До дембеля мне казалось, что я нужен всем - маме, друзьям, любимой девушке, государству, правительству, народу, а оказалось, что я не нужен никому: никто не заступился за меня и не запретил такую несправедливость.

- Это потому, что ты болван, Сэмэн, - у Старого Капитана сделалось лицо моего друга, капитана Скубиева, - Был бы ты умный, товарищ сержант, ты бы уже давно всё понял.

- Разрешите пояснение, товарищ майор? - я обратился к Скубиеву в генеральском мундире Старого Капитана тем званием, в каком его оставил в Афгане.

Мой друг, капитан Скубиев не стал напускать туману, а пояснил всё с военной чёткостью:

- В тот самый день, когда вы, товарищ сержант, сдали в военкомате свой паспорт гражданина СССР и получили вместо него военный билет, вы вошли в Систему из которой нет выхода ни для солдат, ни для офицеров. Офицеры служат Системе двадцать пять лет, после чего Система их отправляет в запас. Солдаты служат до шестидесяти лет, после чего Система отправляет их на пенсию. Но и на пенсии, и в запасе солдаты и офицеры остаются частью Системы. Вопросы?

- А можно выйти из Системы раньше?

- Так точно, можно. Через расстрельный коридор.

33. Суд

Через неделю дело было окончено и мне по закону полагалось ознакомиться с ним вместе с моим адвокатом.

- Шесть лет, - сказал я ей, полистав дело.

- Пять с половиной, - блеснула она очками в ответ.

Начался суд.

Утром в день суда на смене дежурства и пересчете заключенных меня предупредили, чтобы я готовился в город. Я оделся в чистое, чифирнул для ясности ума с пацанами и полдевятого меня вывели из хаты.

Всех сидельцев, кого сегодня дёргали на суд или допрос, собирали в локалке перед вахтой, выкликивали фамилии, дожидались отзыва именем отчеством, и, удостоверившись, что вывели кого надо, делали отметку в списке:

- Понимаскин? - вопрошал дубак.

- Артём Степанович, - отзывался Понимаскин и дубак чиркал галочку.

- Филатов?

- Сергей Николаевич.

- Сёмин?

- Андрей Борисович.

- О! - дубак отвлекся от списка и глянул на меня, - Тебя на суд?

- Ага. На Страшный.

- Желаю удачи.

- И тебе не хворать.

В локалку собрали человек двадцать: кого на суд, кого на допрос. Всё-таки в городе четыре суда, пять прокуратур, три РОВД. Если учесть, что почти каждый проходил по делу не один, а с подельниками, то, можно сказать, двадцать человек - это негусто, вряд ли больше восьми уголовных дел на двенадцать казённых домов.

Собирали без разбору мастей, статей и режимов, всех чохом - малолетки, пионеры, строгачи. Малолеток можно было опознать не только по соплям до пупа, но и по притихшему виду. Привыкшие в своем детском саду, выпендриваясь друг перед другом, безнаказанно кричать с решки оскорбления дубакам, они оказались за пределами своих хат не в узком кругу таких же малолетних обезбашенных идиотиков, а среди взрослых зыков и еще не знали как себя следует вести, чтобы не выхватить в репу, а потому старались вести себя тихо и неприметно.

А дубаки - вот они, в метре от тебя, с дубинками на поясе. Скажешь рогатое слово - тут же выхватишь промеж ушей больно.

На то, чтобы глупости про дубаков орать на всю тюрьму не только с решки, а высказать сотруднику администрации прямо в лицо всё, что накипело на душе, всё то, о чем вчера без страха наказания орал из камеры, у малолеток не хватало характера.

Допризывники, променявшие армию на тюрьму.

Сопливая, трусливая, глупая и жестокая сволота.

Строгачей можно было узнать по прямым осанкам и тому выражению лиц, какое можно подсмотреть, наблюдая за очередью к зубному врачу: "да, народу много, очередь длинная, процедура долгая, неприятная, возможно, сделают больно, но надо перетерпеть, куда ж деваться, не ходить же всю жизнь с больным зубом?". Раньше их уже судили, многих - не по одному разу, никакого "мрака неизвестности" для них не было, процедура была проста и понятна, скучна и неинтересна: чай, не на свадьбу позвали, а на суд везут.

Свадьба - не свадьба, а крестины - точно.

Само судилище на тюрьме иначе зовется "крестинами".

Приезжает строгач с суда, его знакомый через решку спрашивает:

- Окрестили, что ль?

- Окрестили.

- Сколько дали?

- Десять лет.

- Нормально?

- Пойдёт. Думал, больше дадут. А тебе сколько?

- Год.

- Да они там в суде охренели, что ли?!

Вот оно - отношение строгачей к приговорам: десять лет - "нормально, пойдёт", а год - "да они охренели!".

Потому, что червонец отвесили по статье "от восьми до пятнадцати" и десять лет это очень близко к нижнему пределу и при рецидиве преступлений, считай, суд тебя этим сроком не покарал, а по головке погладил, а год за бродяжничество, по статье "от нуля до года" - это, конечно же, жестоко и несправедливо, это циничное и грубое нарушение подлецом-судьёй негласного соглашения между бичами и советским судом: "давать полгода", чтоб с осени до весны блудные дети СССР могли в Доме Родном перекантоваться.

Интереснее всех себя вели пионеры-перворазники. Копируя манеру строгачей, они старались держаться прямо, нарочито громко переговаривались между собой, спрашивали "с какой хаты?" и "по какой статье?", словом, походили на "врубалистых" призывников на армейской пересылке. Еще вчера гулявшие на своих проводах дома под присмотром мамы, те тоже от строя к строю шарятся, вступают в разговоры, ищут земляков, всем видом своим показывая, что им тут всё нипочем. Эта показная бодрость непуганых призывников легко прерывается одним словом сержанта:

- Становись!

И нет уже больше земляков, "врубалистых" и бесшабашных. Есть воинский строй, в котором все равны, кроме правофланговых. Вне строя - только командиры.

Самого беглого взгляда на пионеров достаточно, чтобы понять, что их поведение - неестественно, их бравада - нарочита, а веселость - натянута. Невесело им сейчас и вовсе незачем знать "кто из какой хаты".

Им - страшно!!!

Через несколько часов вернутся они в эту локалку все в слезах и соплях, получив свой Первый Срок. Ждет их не тяжелая, но такая почетная военная служба, а полная неизвестность в лагерях.

Пионерам страшно своей судьбы, они боятся неизвестности и прячут свой страх за развязностью: вымучивают из себя шутки, а сами косят глазом на дубинки дубаков.

Так не шутят.

Хорошую шутку не сдержишь. Хорошая шутка сама вылетает к месту и не к месту. Настоящая шутка внутри тебя не усидит, ей плевать на последствия - ни дубинкой, ни нарядом вне очереди её не удержишь.

Вылетит!

Вот эта нарочитость, показушность, эта "беззаботность напоказ", которую демонстрировали пионеры дубакам, строгачам, малолеткам, но больше всех самим себе, хоть и была мне неприятна, но чрезвычайно веселила меня. Совершенно понятно, что если к любому из пионеров подойдет дубак и рявкнет, пионер заткнет свой фонтан и осыплется.

Из всей этой разномастной кучи арестантов меня интересовали четверо - я слышал о них по тюрьме.

Четыре подонка, отчисленных из школы после восьмого класса прямиком в ПТУ, год назад по осени тусовались во дворе родной школы, отбирая у малышни мелочь. В школе их все помнили и знали, их боялись, им отдавали деньги, безропотно позволяя шакалятам обшаривать свои кармашки.

Из всей школы, обысканной и униженной всего четырьмя сопляками лишь у одного шестиклассника нашлась капля человеческого достоинства.

Мальчик отказался отдать деньги и не позволил себя обыскивать.

Один двенадцатилетний против четырех шестнадцатилетних пэтэушников.

Один, на виду у всей школы!

Пэтэушники решили наказать строптивца и принялись его избивать.

На глазах целой школы.

Никто не встрял, никто не заступился за пацанёнка.

Проходившая мимо завуч сделала замечание и прошла мимо.

Не оттащила шпану, не позвала на помощь старшеклассников, а "сделала замечание" - и прошла мимо.

Кто такой завуч школы? Ответственный за жизнь детей педагог!

Очень похожий педагог, ответственный за жизнь своих детей, только с погонами и кокардой, в армии называется "командир".

Командира, бросившего в бою своих солдат, отправляют в трибунал.

Бросившую своего школьника на растерзание подонкам педагога-завуча - никто к суду не привлек. Она до сих пор преспокойно работает завучем и совесть ее не будит по ночам.

Балмин, наверное, был занят в этот день - "боролся с преступностью", "раскрывал". Отлавливал и обезвреживал афганских дембелей.

Шакалята, как водится, не просто "не обратили внимания" на слова "ответственного за жизнь детей педагога", а ещё и рявкнули на нее, типа "сейчас за компанию сама получишь" - после чего педагог с шага перешла на рысь и этим аллюром унеслась подальше от греха.

Мальчонка оказался духовитый и изловчился пару раз отвесить по соплям мерзавцам. Ответка, полученная от шпингалета, сняла мразоту с последних тормозов и они стали избивать пацанчика с полным остервенением - руками и ногами. Один из них, войдя в раж, подобрал с земли арматурину и этой арматурой стал наотмашь наносить удары, не разбирая куда бьет - по голове, по ребрам, по ногам - без разницы, со всей дури.

Убили они мальца.

В кашу замесили.

Приняли их тем же вечером, они тут же во всем сознались и поспешили раскаяться. Их, перепуганных, заплаканных и обоссавшихся закрыли в КПЗ, а после перевели на тюрьму. На тюрьме ребята осмотрелись, увидели, что тут не бьют и что "кулак по тюрьме не гуляет", пришли в себя, а затем осмелели, к ним вернулась прежняя наглость. Нанятые адвокаты подсказали им нужные слова, обрисовали "линию защиты", пэтэушники успокоились и попёрли в отказ:

- Он первый начал, он нас спровоцировал, мы защищались.

Ввиду того, что подонкам не было восемнадцати, "полной катушкой" дело не пахло, вдобавок, убийца был один, а остальные были всего лишь соучастники. Суд должен был принять во внимание первую судимость и малолетство преступников и дело, скорее всего окончится тем, что тому, кого признают убийцей, дадут пять-семь лет, а остальным от пяти и ниже, возможно, даже "условно" или "с отсрочкой приговора".

Эти четверо выделялись тем, что разговаривали громче других и делано смеялись дебильным шуткам, широко разевая пасти и запрокидывая головы: "ах, как нам смешно, посмотрите на нас, какие мы герои, мы зверски убили слабого пацанёнка, нас везут на суд, а нам плевать!".

Громче всех разговаривал и шире всех разевал пасть Рыжий - видно, он был у них за "авторитета". Этот Рыжий был выше своих подельников, ростом почти с меня, не по годам физически развит. Только мозги как у жужелицы.

И совести - балду помазать не хватит.

Такого не надо сажать в тюрьму. Тюрьма его уже не исправит. Его надо красиво кинуть на пилораму, распустить его четырехметровыми пилами и освободить общество от такой вонючей мрази.

Я вспомнил другого Рыжего - чуть постарше этого.

С тем Рыжим я приехал в Афган на одном КАМАЗе, отлетал бок о бок своё афганское духовенство, задружился с ним на жизнь и на смерть, но полгода назад его убили на операции. Мой друг Рыжий, сержант Сухопутных войск Владимир Грицай навечно остался молодым. Ему не будет тридцать лет и он не поведет своего сына в школу в первый класс. Ему не будет хотя бы двадцати двух и ребенка он уже никогда не успеет зачать. В один день со мной он навсегда уехал из Союза восемнадцатилетним, только я - вернулся, а он - остался. Остался в Афгане, в памяти моей и всего полка.

И вот - другой Рыжий.

Мразь и враг.

Стоит и гогочет рядом со мной в тюремной локалке под охраной дубаков и Понятий.

Убил ребенка - и хохочет, будто щелбан ему отвесил.

- Эй ты, урод, - окликнул я Рыжего, - Тебе так сильно весело?

"Бить нельзя", - мне хотелось этого Рыжего не "бить", мне хотелось его растоптать, вбить каблуками в асфальт тюремного двора, - "Понятия не позволяют".

По Понятиям, за то, что этот моральный инвалид совершил на воле, он ответит перед судом. Но это - по Воровским Понятиям. Я не Вор, меня пока еще никто не короновал. Мои Понятия вполне позволяют заровнять это долговязое чудовище с землей, чтобы не дать ему вырасти и окрепнуть. Сперва его, а потом его подельников. Нужен только предлог.

- Ачотакова? - осклабился на меня Рыжий.

Ну, вот, опять...

Как только слышу от кого-либо "ачотакова" - я понимаю, что передо мной не человек, а вьючный мул. Ему бестолку что-то разжёвывать и объяснять - он понимает только боль.

Бить, бить, бить - до тех пор, пока в его глазах не появится единственное понятное ему чувство.

Это чувство - страх.

Ни любви, ни сострадания, ни стыда это животное чувствовать не способно. Только страх. Нужно сделать так, чтобы только это чувство жило в нем до тех пор пока не сдохнет.

Я попытался представить себе убитого пацаненка.

Всего двенадцать лет парню - а уже Мужчина и Человек.

Именно такие люди заступили путь фашистам и спасли страну.

Не знаю как вы, а я бы хотел, чтобы этот пацан служил в моей роте. Я бы задружился с ним, если характеры совпали. В любом случае, если бы он служил со мной, я научил его всему, что знаю сам, чтобы он был не только храбрым человеком, но и умелым солдатом. Я бы занимался с ним, как со мной занимался мой дед Полтава, ротный Бобыльков и комбат Баценков. Конечно, без затрещин дело бы не обошлось - какая Армия без затрещин? - но не это главное. Главное, если бы в моей роте служил такой пацан - моя Родина могла спать спокойно.

Четыре никчёмных звереныша оборвали жизнь хорошего парнишки и оставили мою Родину без сна.

Их только бить, бить и бить.

Втаптывать, каблуками вбивать в тюремный асфальт

Начать руками, повалить на землю и дальше - каблуками по кумполу. Жалеть не надо - в этой голове нет мозгов и голова эта бесполезна для страны.

Жалеть - преступно!

Боль и только боль должно чувствовать зверьё, убивающее детей и продолжающее как ни в чем ни бывало хохотать и задавать вопросы "ачотакова?"

- Ачотакова?

- Марина Раскова! - я повысил голос и локалка стихла.

Строгачи поняли, что я ищу повод и подошли поближе - то ли поддержать меня, то ли оттащить.

Дубаки не шевельнулись и замечания мне не сделали.

- Тебе, уроду, весело? Ты ничего за собой не чуешь, животное? - я сделал шаг к Рыжему и сжал кулаки.

Мне нужен был его ответ.

Любой ответ.

Если он хотя бы выдохнет громче обычного - я начну его месить с еще большей жестокостью, чем они убивали мальчишку-шестиклассника. Я забью его в кровь, как он забил пацаненка и с легким сердцем уйду в карцер.

Да, по этапу или по зоне ко мне подойдут Люди и спросят "за что я поднял руку на арестанта?", но у меня будет что ответить Людям.

Рыжий стал отступать, заходя за спины своих подельников.

Его подельники не были готовы отвечать за него и расступились, дескать они тут не при делах и вообще незнакомы.

Погасли ребятки.

Притихли.

Уже не ржали и не шутили.

Не тот характер.

Они вообще не разговаривали и уткнулись взглядами в асфальт под ногами.

И локалка притихла.

Строгачи не поддерживали, но и не сдерживали меня.

Пионеры...Да плевать мне было на этих пионеров - для пионеров я что хочешь обосную в своих действиях и еще их же крайними выставлю.

"Надо бить - другого случая не будет".

Открылась дверь вахты и на тюремный двор вышли два милиционера в сопровождении корпусного - конвой.

Изнутри запретной зоны тюрьмы было слышно, как в шлюз рядом с вахтой заехал автозак для нас. Не судьба мне была сегодня угореть в карцер, не судьба.

Жаль.

Надо было быть решительней, не говорить длинных речей и не думать сложных мыслей.

Надо бить без предисловий: увидел - начал.

"Карета подана, товарищ Чацкий", - сказал я сам себе.

- Вот этого, - корпусной показал конвою на меня, - вон с тем рыжим не сажайте.

Конвой кивнул и приступил к перекличке.

Пофамильно мы выходили из локалки, проходили через вахту на шмон и усаживались в автозак, поданный в шлюз. Конвойные и в самом деле рассадили нас с Рыжим по разным отсекам и автозак начал выезжать из шлюза.

От тюрьмы до суда рукой подать, если ехать по прямой, но между этими двумя архитектурными достопримечательностями нашего города лежат железнодорожные пути и потому маршрут извилист и долог. Длины маршрута Рыжему вполне хватило, чтобы выпросить себе по соплям от конвоя.

Нас было больше двадцати в двух отсеках автозака. Конвойных - четверо: водитель и начальник в кабине и двое конвойных внутри, в маленьком тамбуре перед решеткой, за которой нас везли. На вид конвойным было лет по двадцать пять, молодые ребята, чуть старше меня. Если они пришли в конвой сразу после службы в армии, то возят они нашего брата уже целую пятилетку, насмотрелись на всякое и на всяких, удивить их трудно. Пожалуй, труднее всего удивить их глупостью, бо этим добром тюрьма богата. Если каждый день возить на суд по двадцать арестантов, из которых половина - гарантированные дураки, то насмотришься на брак рода человеческого до тошноты и через пять лет можно устраиваться в психиатричку лечащим врачом.

Рыжий, отделенный от меня глухой стальной перегородкой автозака, а от конвоя - ажурной решеткой, почувствовал себя в безопасности и решил подняться в глазах своих сопливых подельников: "смотрите, какой я духовитый, ни капли мусоров не боюсь". Из за своей решетки он начал говорить гадости конвою. Во время движения конвой не имел права открывать дверцы секций и это обстоятельство придавало Рыжему отчаянной храбрости.

Рыжий говорил какую-нибудь гнусность, оценивая пистолет, кобуру, сапоги или личность конвоира и эта глупость вызывала дебильный смех его подельников.

Конвойный, лишенный права открыть дверцу секции, чтобы выволочь Рыжего в тамбур и на глазах у его ржущих подельников надрать уши, парировал его тирады двумя-тремя словами, но так как конвойный с Преступным Миром контачил гораздо плотнее и намного дольше, оттого и слов знал больше: этими двумя-тремя словами он так смешно и убедительно отбривал настырного наглеца, что ржали не только подельники, но и весь автозак, оценивая, насколько ответ конвойного оказывался остроумнее и злее, чем детские подколки Рыжего. Чувствуя себя посмешищем, Рыжий злился, пытался подлезть к конвойному с новой подколкой, глупее и сальней первой, как щелчок по носу получал в ответ пару-тройку ленивых слов, от которых взрывало смехом обе зарешеченных секции автозака.

Путь не был скучен, доехали с шутками и прибаутками: хорошее дело ехать на суд со своим клоуном на борту.

К концу поездки Рыжий так разошелся, что потерял берега и начал уже прямо угрожать остроумному конвойному:

- Свистеть - не мешки ворочать, - обиженным злым голосом ярился Рыжий, - Это ты потому такой храбрый, что я тут за решеткой сижу.

- Конечно, - соглашался с ним конвойный милиционер, - Диких зверей всегда в клетках держат. Тебя в тюрьму прямо из зоопарка привели?

- Да если бы не решетка!.. Да если бы ты был мужиком!.. Да если бы один на один!..

- То что?

- Да я бы тебя порвал как тузик грелку! Ты бы у меня на коленях ползал, ботинки мне языком вылизывал!

В голосе Рыжего и его виде было страстное желание увидеть конвойного, ползающего у его ног и детская уверенность, что не служивший и не имеющий спортивных достижений допризывник с тонкой шеей сможет поставить на колени отслужившего парня, вооруженного пистолетом Макарова.

- Посмотрим, - ответил конвойный.

Я уловил интонацию - она была спокойной - и понял, что конвойный Рыжему не попустит. Рыжий же, чувствуя себя за решеткой вполне в безопасности, отвязывался на конвойного как Моська на Слона.

Он был глупый этот Рыжий. Прежде, чем дразнить конвой и веселить соседей, ему следовало бы обзавестись ключами от своей секции, чтобы наглухо в ней закрыться. Потому, что как только автозак приехал на задний двор суда и остановился, конвойный открыл дверцу его секции, зачитал несколько фамилий и скомандовал:

- На выход.

Моя фамилия была названа, но я сидел в другой секции и потому вышел из автозака после всех. Автозак стоял во дворе суда напротив служебной двери. Чтобы зайти в здание нужно было сделать всего несколько шагов по бетонированной дорожке, справа и слева от которой стояли четыре милиционера из встречного конвоя. Выводили по одному - "первый пошел, второй пошел" - и о побеге можно было забыть. Хорошо бежать, когда у тебя есть документы на другое имя и чемодан денег, а я куда побегу? Домой, к маме?

За служебной дверью суда был просторный тамбур, в который можно набить человек сорок, если ставить их плотно. В тамбур выходили двери четырех боксов и еще одна дверь вела в коридор суда. Я прикинул, что если в каждый бокс сажать человек по пять, то если выгрузят человек двадцать, нам не будет тесно.

Выгрузили не двадцать.

Выгрузили четырех малолеток, проходивших по убийству, во главе с Рыжим, двух строгачей, меня и еще какого-то малолетку, по виду лет тринадцати. Меня сильно удивил его вид, я думал, что у нас таких маленьких не судят. Еще сильнее меня удивило, что четверых сопливых убийц заперли в один бокс, строгачей в другой, а меня с малолеткой в третий. Понятно, что строгачей и малолеток вместе содержать нельзя. Выходит, что малолеток можно кидать к усиленному режиму?

Нас всех заперли в боксах и было слышно, как конвой запер дверь на улицу, через которую нас только что ввели, выгрузив с автозака. Послышался лязг замка открываемого бокса и уже знакомый голос конвойного, на которого Рыжий наскакивал по дороге на суд и обещал порвать.

- Ей ты, мурло рыжее! Ты, кажется, хотел выйти со мной один на один? Выходи, схлестнемся.

- Не, командир, - включил задний ход Рыжий.

Одно дело красоваться, чувствуя себя в безопасности и распаляясь от безнаказанности, другое дело - расплачиваться по выданным счетам своей собственной мордой.

- Выходи, урод, а то я сейчас в бокс "Черёмухой" брызну.

- Ачоято?

Вот оно!

"Ачоято?"

На русский язык это короткое японское слово переводится: "почему именно я?".

Слово "ачоято?" всегда и всюду произносят те и только те, кто чуть ранее произнёс другое японское слово - "ачотакова?".

Неразлучная парочка - великий индейский вождь Ачотакова и его очаровательная жена Ачоято. Повсюду вместе. Покличешь одно - придёт и другое.

Сперва тупое животное напорет косяков, потом, на сделанное ему замечание, ответит ачотакова? и, наконец, когда ему предложат ответить за свои поступки, вылупит свои глупые обмылки и промычит:

- Ачоято?

Ачоято? - это последнее слово животного, которое пока еще не бьют, но оно понимает, что скоро неизбежно будут.

- Выходи, Димон, - сдали Рыжего трусливые подельнички, - а то он сейчас и в самом деле "Черёмухой" брызнет.

Не чувствуя больше за собой ни поддержки, ни одобрения, Рыжий вышел из бокса в тамбур.

Послышались шлепки трех увесистых пощёчин и я не думаю, что это Рыжий навешивал конвойному, потому что голос конвойного спросил:

- Ну, что? Сходил со мной один на один?

- Мугу, - печально промычал Рыжий.

- Кто кому ботинки лизать будет, урод?

- Никто никому.

- Не понял ответа! - новая оплеуха, - Кто кому будет лизать ботинки, чмо?

- Я - вам, товарищ сержант.

- Какой я тебе "товарищ", чмо? - и звук оплеухи.

- Гражданин начальник.

- После суда я тебе перед тюрьмой ещё ума прибавлю, - пообещал конвоир.

- Совсем их на тюрьме разболтали, - встрял голос другого конвойного, - Ваще себя вести не умеют.

Не прошло и минуты, как этот же голос громко спросил:

- Сёмин, ты в каком боксе?

- В третьем, - отозвался я.

Отперлась дверь моего бокса и двое конвойных вывели меня в свободный бокс.

- Ты где служил? - очень негромко, чтобы их не могли услышать в соседних боксах, спросили они меня.

- В Афгане, - еще тише ответил я.

- Десантура?

- Нет, махра.

- Мы слышали о тебе. Тобой Синдяйкин интересовался. Как ты сам-то?

- Да, нормально, в общем. Привет от меня Николаю Ильичу передавайте. Скажите всё хорошо у меня, по жизни всё ровно, положение нормальное.

- Там мать и девушка твоя в коридоре. Может, передать им чего?

- Спасибо. Я их сейчас сам в зале увижу.

- Тогда, держись, душман.

- Я не душман, я шурави. Спасибо, мужики. Буду держаться.

Меня вернули в третий бокс. Но не просто привели, а еще и рявкнули так, чтобы слышали во всех боксах:

- Руки за спину прими! Все передвижения - строго "руки за спину". Или не учат на тюрьме?!

Будто не они секунду назад тепло и душевно со мной перешептались в пустом боксе. Совсем другой тон - приказной, холодный, жесткий.

"Конвой", одним словом.

"Цепные псы режима".

Стало спокойнее на душе и теплее на сердце от того, что меня охраняют такие правильные ребята и что старший лейтенант Синдяйкин справлялся обо мне Я стал прикидывать своё положение:

"Что у нас плохого?".

"Плохого у нас то, что меня будут судить и дадут срок".

"Что еще плохого?".

"Больше ничего".

"Что у нас хорошего?"

"Хорошего у нас прежде всего то, что меня будет судить не трибунал, а гражданский суд".

Это в самом деле здорово - гражданский суд. В трибунале не почирикаешь, в трибунале ты - военнослужащий и обязан себя вести по уставу:

- Сержант Сёмин.

- Я!

- Назначаетесь виновным.

- Есть!

В трибунале сидят капитаны да полковники. Какой полковник позволит открыть рот солдату? Сказано, "назначаетесь виновным", значит, "виновен" и нечего тут пистолет ломать.

Хотя, и в военном трибунале иногда попадаются люди: моего замкомзвода, застрелившего на армейской операции особиста, окружной трибунал Краснознамённого Туркестанского военного округа оправдал.

Но, что ни говорите, а гражданский суд - это немало!

"Что у нас еще хорошего?".

"Как что? Да всё!".

"Сижу в одной хате с хорошими людьми".

"Администрация тюрьмы ко мне по-человечески".

"В конвое - правильные мужики".

"Я не убит, не ранен".

"Я даже не контужен и не голоден".

"Я сорок минут назад крепко чифирнул в хате и через двадцать минут увижу маму".

При таких делах говорить, что мне - "плохо", означает капризничать и многого требовать от жизни.

Ближе к десяти утра меня вывели из бокса и не в наручниках, и не "руки за спину", а обыкновенно, по-вольному подняли по служебной лестнице на второй этаж и ввели в зал заседаний. В глаза неприятно ударил свет из трех больших окон. Отучила меня тюрьма от света. Три месяца я пребывал в хатах с жалюзи и намордниками на окнах, небо видел только на прогулках и исключительно "в клеточку" и уже отвык, что в помещении может быть светло не от лампы, а от солнца. В первом ряду сидели матушка и Светка. Конвой меня провел мимо них и усадил на небольшую лавку за хлипким барьерчиком.

Это была та самая "черная скамья подсудимых", как о ней поют в блатных песнях. Настоящая скамья подсудимых не чёрная. Моя, например, была приятного светло-желтого цвета и покрыта лаком.

- Ну как ты, сынок? - в глазах матери не было слёз, но была тревога.

Что ответить?

Что мне плохо?

Что меня несправедливо судят?

Что после двух лет войны моя могучая Родина вместо почёта отблагодарила меня вот этой скамьей и конвоем?

Что от обиды я объявил СССР своим врагом и буду теперь вести с ним войну?

- Нормально, мам. Не переживай: твой сын в тюрьме - один из лучших.

Бледный от недостатка солнца и спёртого воздуха в хате, похудевший, осунувшийся, я не мог успокоить свою мать напускной бодростью. Бедная моя мама: два года тряслась за меня, пока я служил Родине в Афгане и теперь переживает, когда Родина упрятала меня, ненужного ей больше, за решетку. Без всякого перерыва на отдых между двумя этими обстоятельствами.

Вошла моя адвокатесса Каниськина и при ее входе в зал конвой подобрал животы - значит, знают и уважают. Любовь Даниловна подошла к моему барьерчику и негромко попросила:

- Ты только не сорвись.

Я кивнул головой - дескать, "ладно, не сорвусь".

Вчера она была у меня на тюрьме и рассказала всё, что необходимо было знать про предстоящее действо. Судья изучила дело. В грабеж она не верит. В правдивость находящихся под следствием Первушкиной. Корановой и Юршевой тоже не верит. Но верит справкам с печатями лечебного учреждения, которые Балмин подшил к делу. Эти справки подтверждают тяжкие телесные повреждения, которые я "причинил трём хорошим мальчикам в пьяном угаре". Следовательно, статья сто восьмая вменена мне верно и я буду осужден по этой статье, но оправдан по сто сорок пятой - грабёж. Статья идёт "до восьми лет". При трех потерпевших, рассчитывать мне следует лет на пять-шесть строгого и то, если суд зачтёт как смягчающее обстоятельства мои ратные заслуги перед отечеством. Если приговор будет мягче пяти лет - прокуратура опротестует "за мягкостью", приговор будет отменен и дело пересмотрено, так что пятерик - он мой, законный. Вышестоящая судебная инстанция охотно скинет воину-интернационалисту год-другой, но только при условии признания мной своей вины и полном раскаянии в содеянном.

Раскаивался я в одном: что не застрелился ещё по духовенству, а честно отдал два года своей жизни этому дрянному, негодному, шулерскому государству и отдам еще пяток, включая два високосных.

Хорошо ли это или плохо, что Каниськина поступила со мной как честный онколог с раковым больным, но после таких подробных раскладов я утратил дальнейший интерес к суду и смотрел на процесс отстраненно, как на дурной спектакль по скверной пьесе тупого драматурга, будто не я играю в нем главную роль. Единственно, сидеть на скамье подсудимых в чистом и светлом зале было приятнее, чем в полутемной прокуренной тюремной хате. Я перевел взгляд от матери в сторону судейских кресел с высокими спинками. Над ними висел герб РСФСР: два примитивных орудия труда, берестяная грамота, жидкий пучок оборванных на стерне колосьев - советские символы убогой бедности и безнадёжной отсталости.

Фальшивый герб.

Не отражает сущности Системы.

На настоящем гербе надо рисовать наручники и решетки, автомат Калашникова, сапоги и смотровую вышку. Как же они удивительно похожи, смотровые вышки - пограничные и тюремные!

Вошла прокурор, поддерживающая обвинение.

До армии я к прокуратуре относился "никак", потому что не соприкасался с ней и считал, что "прокуратура - это где-то на Луне и меня не колышет. С недавних пор я понял, что прокуратура меня не просто "колышет", а прямо-таки "сотрясает" и в свой черёд стал отрицательно относиться к Прокуратуре СССР и в каждом прокурорском готов был встретить очередного негодяя вроде Балмина, непринужденно ворочающего закон как дышло - в нужную персонально ему в данный момент сторону.

Вошедшая прокурорша не прибавила моих симпатий к своей негодяйской организации, а лишь укрепила меня в мысли, что в прокуратуру набирают контингент исключительно с какими-то отклонениями - нравственными либо физическими.

Вообразите себе засушенную вертлявую макаку - и вы получите самое полное представление о младшей советнице юстиции Ирине Михайловне Мещеряковой, пришедшей от имени государства обвинять меня в преступлениях, которые я не совершал.

Худющая, как узник Бухенвальда, с плоской грудью и жопкой размером с бельевую прищепку, Мещерякова имела неприятную привычку улыбаться всем, на кого смотрела в данный момент: мне, конвою, моему адвокату, секретарше судебного заседания, и прихихикивать при этом глупейшим образом.

- Здрасьте, - поздоровалась она с моей адвокатессой, - Хи-хи-хи-хи-хи.

С тем смехом, с каким дебильный ребенок радуется, отрывая крылышки у пойманной мухи, радовалась Мещерякова грядущему действу и своей значительности в нём:

- Сейчас начнется, хи-хи-хи-хи-хи. Сейчас мы этому Сёмину влепим, хи-хи-хи-хи-хи. Под самый потолок.

"Ехидная, глупая, злая макака", - так я определил про себя Мещерякову на третьей минуте зоологических наблюдений за этим экспонатом кунсткамеры.

- Встать, суд идёт, - провозгласила секретарша.

Я встал и переглянулся с матерью: "что это за тётка?".

Мать украдкой показала мне кулак: "веди себя тише - это и есть судья".

К моему удовлетворению, судья была полной противоположностью макаке-прокурорше: дородная такая женщина с усядистым задом и арбузными грудями, которые она, заняв свое место в неудобном кресле, тут же разложила на столе, придавив ими папку подлежащего рассмотрению моего уголовного дела.

Это была судья Любовь Дмитриевна Страннова.

- Рассматривается дело по обвинению... - скучным голосом начала судья, а я, разглядывая два мягких шара, перекатывавшихся по столу в пределах бюстгальтера, нарисовал себе другую картину:

- А вот арбузы! - зазывно-радостным тоном оглашала зал Любовь Дмитриевна, - Отличные арбузы! Кому арбузы?

Изголодавшемуся за два года без баб солдату судья демонстрировала гастрономический разврат. Я немедленно влюбился в её выпуклые шары.

В самом деле, физиономия Странновой больше приличествовала базарной торговке, нежели вершительнице судеб человеческих и смотрелась бы куда гармоничнее с белой наколкой, нагрудным фартуком и рычажными весами, на чашах которой - на левой левая, на правой правая - плавно покачивались выращенные ею арбузы.

Наглые глаза прожженной жизнью стервы, для которой своя жизнь - копейка, чужая - полушка и которая плевать хотела на всё и на всех, потому что знает за собой власть, не боится никого да и вообще - повидала.

Яблочного налива круглые щёки, крупный нос, плотоядные губы - будто не из своего кабинета явилась судья в зал заседаний, а с лучших полотен Федота Сычкова сошла. Портрет базарной торговки на судейском месте довершали крупные зубы, способные перегрызть любой мосол. Между двумя передними был промежуток - олимпийский рубль пролезет. Очень удобно харкать "по-блатному" - получится шикарно. У меня такого промежутка между зубов не было.

Ни рост, ни габариты, ни зубы тут ни причём и не о них речь - с появлением Странновой я почувствовал, что в зал заседаний вошла Сила. То же самое чувство я испытывал, когда во время полкового развода на плац выходил подполковник Сафронов, прозванный за свою доброту и отзывчивость Семь Суток. Нас на плацу стояло несколько сотен солдат и офицеров, расстояние между мной и Сафроновым было изрядное и вряд ли он видел в строю одной из рот лично меня, но как только из подполковничьей глотки вырывалось:

- По-ол-олк! Сми-и-ир-р-р-р-на!

ножки сами собой выпрямлялись, ручки опускались вниз и прижимались к телу, а шаловливые пальчики зажимали боковой шов на галифе между средним и безымянным.

Вот и сейчас, как только Любовь Дмитриевна вошла в зал, я уголками глаз увидел, как подобрался конвой возле моей загородки, как встали мама и Светка, увидел прямо перед собой мощную фигуру Каниськиной, а сам я стою по стойке смирно и подбородком сопровождаю судью, как генерала на параде.

- Прошу садиться, - разрешила судья, разложила свои арбузы и приступила к решению моей судьбы, - Рассматривается дело по обвинению Сёмина Андрея Борисовича в совершении преступлений, предусмотренных статьями сто восемь частью первой, сто сорок пять частью первой УК РСФСР. Подсудимый, встаньте, назовите себя, год и место рождения.

Я встал, представился и назвал свои анкетные данные. На вопрос судьи:

- Признаёте ли вы себя виновным?

Я честно ответил:

- Не признаю.

И рассмотрение началось.

Грустные мысли думал я, пока судья читала мое обвинительное заключение. Четыре, четырнадцать, двадцать четыре месяца назад жизнь моя была понятной, а от меня был толк. Я был сначала курсантом, а потом сержантом Ограниченного Контингента советских войск в Афганистане. Пусть пользы от меня, в масштабах страны, было немного, но эта польза была видна и измерима. Мы проводили колонны, сопровождали совспецов и чистили горы от басмоты. Деды и офицеры учили меня, молодого, воевать и я, став старослужащим, передавал свой опыт молодым, пришедшим в роту на смену дембелям. То есть не ходил руки в брюки, самодовольно наблюдая, как молодой сношается с незнакомым ему оружием, боеприпасом или устройством, а рассказывал, показывал, отвешивал колыбахи и снова показывал "как это работает", добиваясь полного усвоения предмета и понимания техники безопасности при обращении с ним.

Да, полезность крохотная, сержантская. Не генсек, не генерал и даже не майор. Но мне всего двадцать лет и всё, что я знаю и умею, всё что в меня вложено - я отдаю службе. Знаю я не так уж и мало и меня не на любого заменишь в афганских горах и пустынях. Моим заменщиком не может быть взрослый мужик с пузиком, одышкой и дряблыми мышцами, тем более, меня не может заменить баба. Это должен быть молодой парнишка от восемнадцати до двадцати пяти лет, отлично физически развитый и не менее года изучавший в полку и учебке свою и смежные воинские специальности, знающий полковой уклад и способы ведения боя в условиях горно-пустынной местности.

И вот я, еще четыре месяца назад приносивший пользу своей стране и своему народу, сижу теперь тут, на скамье подсудимых, совершенно бесполезный и судят меня три бабы - баба-судья, баба-прокурор и баба-адвокат, а что они могут понимать о жизни?

Что вообще может понимать о жизни баба?

Среди баб, конечно, тоже попадаются люди: Паша Ангелина, например, Марина Раскова или Полина Осипенко, но в целом, бабы, существа неполноценные, к военной жизни не приспособленные и к бою непригодные.

Место бабы - у плиты и в койке. Больше нигде.

Баб нужно защищать!

Своих баб - защищать, а чужих баб - "по закону военного времени".

А у нас вместо того, чтобы баб защищать, доверяют им вершить судьбы людские. Сейчас три бесполезных на войне бабы решат мою судьбу, то есть грамотно обоснуют: почему мне, сержанту Сухопутных войск, вместо честно заслуженной газировки в парке, придется хлебать баланду в хате? В гробу я видал такие обосновы.

Я представил трех "вершительниц судеб" у себя в полку и очень чётко понял - бесполезны!

Все трое.

Пути-дороги трёх судебных крыс в моем полку лежали бы в пределах треугольника "женский модуль - офицерская столовая - сортир". Больше нигде!

Они - не медики.

Они - не связистки.

Они - не поварихи.

Они - не геологи, не электрики, не дизелисты, не водопроводчики, не бурильщики.

Они - тем более - не солдаты.

Они - никто.

Крысы канцелярские.

Три дармоедки.

С первой же вертушкой - в Союз из полка!

Ребята из конвоя, видно, хорошие. Правильные. Но и они, как и я, сидят сбоку от барьерчика, и помалкивают в тряпочку, потому что главные тут - три тётки, номер моих конвоиров - шестнадцатый, а мой и вовсе двадцать первый. Три взрослых мужика, прошедших армию - я и два конвоира - сидим и молча слушаем, что между собой перетирают три бабы.

Три сороки перетрещали накоротке между собой, покаркали, пощелкали клювами, почистили друг другу перья - и улетел сержант Сухопутных войск в Магадан лес валить. Вот вам и вся Система.

Я, в который раз, посмотрел на майорские погоны Мещеряковой и мне сделалось противно и стыдно за Систему.

У нас в полку майор - это примерно четыреста солдат.

С оружием и боевой техникой.

С палатками, кроватями, буржуйками и табуретами.

Со своими характерами и наклонностями.

Минимум - двадцать национальностей.

Майор-комбат это почти тридцать подчиненных офицеров - командиров взводов, рот и управление батальона

Майор ОКСВА - Царь, Бог и воинский начальник для подчиненных ему сотен людей, их отец, опора и надежда.

Чья "надежда" вот эта макака с майорскими погонами, что кривляется и прихихикивает напротив моей скамьи подсудимых?

Сколько у нее подчиненных?

Портфель и авторучка?

Ни автомата у нее своего, ни бэтэра, ни личного состава, вверенного ей под командование Правительством СССР, ничего у нее нет, даже мозгов. Вся ее функция заключается в том, чтобы посмотреть в нужную статью УК, суметь там самостоятельно прочитать "от трех до восьми лет" и запросить у суда: "прошу назначить наказание сроком на восемь лет". Это ни функция, это фикция. С этой "функцией" справится дрессированная обезьяна. Как раз такая, как младшая советница Мещерякова.

Система мудра!

Система экономит усилия и не разбрасывается ресурсами. Там, где вместо полноценного майора можно поставить макаку - Система ставит макаку, приберегая настоящего майора для более важного дела.

Система не просто ставит макаку, но и ограничивает ее власть и силу, из всего богатого арсенала вооружений всех видов доверяя ей только авторучку. Ни бунта, ни мятежа, никакой Сенатской площади и Краснопресненских баррикад! Макака-прокурор работает на Систему, оставаясь безопасной для Системы. Самый смелый зехер, который она может отколоть - это пукнуть в судебном заседании.

Всякому человеческому терпению положен предел. Несколько месяцев подряд прокурорские только и делают, что смешивают меня с грязью. Макака-прокурорша что-то уж разогналась в своих речах и необходимо было ее остановить.

- Девушка... - обратился я к Мещеряковой.

- Я вам не девушка! - поджала губки прокурорская майорша.

- А я вам не гинеколог, чтобы разбираться!..

Звуки "би", "рать", "ся" ещё вылетали из моей гортани, а уголки глаз уже заметили как отшатнулся от меня конвой.

Страннова налилась гневом на своем месте:

- Подсудимый, встаньте.

- Есть, - тусклым голосом отрепетировал я команду.

- За оскорбление в адрес прокурора я удаляю вас из зала. Дальнейшее рассмотрение дела будет проходить без вашего участия.

Конвой тоже встал и отпер передо мной дверцу барьерчика, которую я и без их предупредительности легко мог открыть - она была закрыта на простой шпингалет.

Меня вывели в коридор суда и повели вниз, в боксы.

- Зря ты на прокурора понёс, - не одобрил меня конвоир.

- Страннова не та судья, которая позволит, - поставил меня в курс второй.

- Да ладно, мужики, - махнул я рукой.

Я и сам знал, что зря.

Макака-прокурорша тут ни причем - не она мне шила дело. Ей это дело всучили, сказали запросить максимум и направили в процесс. У макаки такая работа - по судам отлётывать, как дух по каптёрке.

Конвой завел меня в бокс и запер за мной дверь. В боксе я застал того малолетку, с которым нас запирали утром - его суд должен был начаться после обеда. Всё ещё в горячкАх от судебных впечатлений и эмоций, я закурил. От делать нечего спросил пацанчика:

- Сколько тебе лет?

- Четырнадцать.

Я посмотрел на соседа внимательней.

Мелкий. На четырнадцать не тянет. Лет двенадцать с виду.

Держит себя скромно, но не подобострастно. Уверенно себя держит. Утром во дворе тюрьмы перед погрузкой в автозак не орал и не ржал, показывая какой он герой и как он тут никого не боится. Значит, он и в самом деле никого не боится, потому и может себя позволить держаться независимо и не подражать идиотам, фальшиво хихикая и натянуто шутя.

- Статья? - спросил я у мелкого.

Мой юный сосед глянул на меня и махнул рукой мне, как я пять минут махнул рукой конвою:

- Да, там букет. В основном, сто сорок четвертая и восемьдесят девятая.

"Кража личного имущества и кража социалистической собственности", - за время сидения внутри тюрьмы, я научился разбираться в статьях как заправский юрист, - "За кражу личного, по малолетству, суд может ограничиться условным, а вот за кражу соцсобственности будет сложнее съехать".

За четыре месяца заключения у меня было время почитать Уголовный кодекс и, глядя на сидельцев моей и других хат, ознакомиться на практике с его применением. С шестнадцати до восемнадцати лет под стражу берут за что-то очень серьезное: разбой, изнасилование, убийство. За кражонку ни один следак малолетку закрывать не будет и ни один прокурор не утвердит такой арест. С четырнадцати лет уголовная ответственность наступает только за очень тяжкие преступления. За кражу начинают привлекать с шестнадцати. Как мой случайный сосед по боксу в свои четырнадцать умудрился оказаться под стражей - было удивительно и непостижимо.

"Не иначе, Госбанк облегчил", - раздумывал я, глядя на щуплого малолетку.

- Может, условно дадут? - решил я обнадежить его.

- Было, - отверг пацан такой вариант.

- Тогда, может, с отсрочкой дадут? Тебе всего четырнадцать: не должны посадить!

- И с отсрочкой было. Меня уже шестой раз судят.

"Шестой раз!", - у меня глаза полезли из орбит.

- Меня в одиннадцать первый раз поймали, - уточнил сосед.

Мои собственные "заслуги" резко приобрели характер случайного недоразумения: в мои двадцать лет, меня судили впервые, тогда как - вот он, пример, перед глазами! - другие в четырнадцать умудряются в шестой раз постоять там, где "встать, суд идёт".

- Хм, ты извини, конечно, - пацанчик заинтересовал меня сильнее, захотелось подробностей, - ты в Воры в Законе стремишься или просто воровать не умеешь?

- В каком смысле?

- В том смысле, что если у тебя не лезет воровать, если тебя шестой раз сюда привозят, иди гусей паси: воровать - не твоё.

- А жить на что?

- Тебе на жизнь нужно так много денег?

- Денег много ненужно, но нужно на что-то питаться.

- У тебя родители есть?

- Есть. Оба пьют.

- Давно?

- Давно.

- Тебя совсем не кормят?

- Я дома не появляюсь совсем. Там почти всегда компания.

- А живешь ты где?

- Когда как.

- Можно же в интернат устроиться. Нельзя, чтобы при Советской Власти были беспризорные дети!

- Меня устраивали. Я сбежал.

- Плохо кормят?

- Кормят нормально. Порядки там не те.

- Воспитывают?

- Насилуют.

- Воспитатели?

- Старшие ученики младших. Без разбору - мальчик, девочка. Противно.

- На что же ты живешь?

- Ворую.

Я посмотрел на соседа другими глазами. Его недоразвитое детское тельце и юный возраст не обманывали меня, как верно обманывали следаков и судей предыдущие пять раз. В одном боксе со мной сидел мужчина. Физически слабый, с недоразвитым скелетом и мускулатурой, но - мужчина. Никакой инфантильностью, никакими "соплями до пупа" тут не пахло - мужчина был самостоятельный, с трезвыми взглядами на жизнь. Такому не было надобности выдавливать из себя веселье, натужно ржать и рисоваться перед ровесниками, как рисовались-красовались те четыре дебила перед погрузкой в автозак пока их основной не получил по соплям от конвоя.

Этот четырнадцатилетний мужчина был взрослее своих ровесников и большинства моих. Я впервые встретил человека, который бы воровал, то есть умышленно совершал преступление за преступлением, только для того, чтобы добыть себе пропитание.

После армии сложно удивить воровством: воровство в армии - норма жизни, привычный фон, на котором происходит служба. Воруют все и всё. Прапорщики - со складов, солдаты - отовсюду. Воруют друг у друга ремни, панамы, фляжки. Тащат кондиционеры и мотопомпы и толкают духам за пайсу. Сдают в дуканы недоеденный сухпай. Если в линейном полку воровство носило системный и размеренный характер, редко причиняло ущерб и доставляло неудобство конкретному человеку, то в учебке воровство было тотальным и беспощадным. Редкая побудка учебной роты не обнаруживала пропажу предметов формы одежды и тогда одновзводники обворованного курсанта выходили на тропу войны "рожать" - то есть украсть или ограбить курсанта из другой учебки, чтобы восстановить украденное ночью.

Но никто и никогда в армии не воровал по мотивам хронического голода.

Мне захотелось чем-то помочь пацаненку, но я не знал чем.

- Как звать тебя?

- Сева.

- Куришь? - я протянул ему пачку сигарет, чтобы он угостился

- Благодарю. Не балуюсь.

"Не курит", - отметил я для себя этот плюс

- Ты, поди, еще и не пьешь?

- Пробовал. Не понравилось. Пиво горькое. Водка противная. Да и дорого.

"И не пьет".

Что я мог посоветовать Севе? "Хорошо учиться и слушаться маму"? Он уже всё сделал правильно и всё испробовал. Пробовал жить с пьющими родителями. Не вышло. Пробовал прокормиться в интернате. Тоже не получилось. Не его вина, что для него "кругом шашнадцать", что так ему под ноги постелилась жизнь, что дальнейшее передвижение по ней - только под конвоем.

Внезапное прозрение укололо мозг и сердце. Рядом со мной сидел не маленький щупленький пацаненок, а самый настоящий Сирота. Этот Сева - так уж сложилось - потерян для Армии и для государства. Он не простит шакалам их формы: точно такие же погоны и форму носят конвой, мусора и тюремные дубаки: все те, кто сызмальства ловил и сажал Севу. Сева никогда не полюбит ни погоны, ни форму, ни ордена. Шелест боевых знамен не станет сладкой музыкой для его уха. Ни один шакал - взводный, ротный, комбат или замполит - никогда и ничему не сможет научить Севу. Сева уже всему обучен и скорее перекуёт своего командира, чем переобуется сам.

Я посмотрел на пацаненка еще внимательней, чтобы удостовериться в своей правоте:

"Да вот же он - Сирота! Сева пока еще мелковат, но он на том самом пути и из этой колеи он не вывернет. У него нет другого хода, кроме Воровского. Он ничем своей "Родине" не обязан. Он неизбежно станет пацаном-по-жизни. Со временем бродяги изберут его Смотрящим, а дальше ему откроется путь в Положенцы и Воры. Какая ему Армия? Плевать он хотел на всю её мишуру, все её цацки, все ордена-погоны-медальки и весь армейский дебилизм. Он не допустит издевательств над собой со стороны уродов-черпаков и дедов. При малейшей попытке опустить, он возьмется за нож или автомат и покрошит любое количество половозрелых придурков, возомнивших себя "старшим" призывом. Он - покрошит. Он уже знает продолжение своей жизни. Он уже знает тюрьму, знает, что ничего (!) в ней страшного нет. Он уже сознательно может выбирать: стирать носки наглому ровеснику или отвести на нем душу, отправить его родственникам гроб, пусть похоронят свое тупое и наглое чадо, а самому с чистой совестью взять в плечи срок, но остаться Человеком. Если бы я пришел в армию, отсидев в тюрьме хотя бы три месяца, то вся, вся моя служба покатилась бы по-другому. Не было бы никаких моих "летаний". И сам бы не стал, и своему призыву не позволил шестерить для таких ничтожеств как Кравцов, Авакиви, Гулин. Завалил бы любого, кто хоть как-то посмел поставить себя выше моего достоинства. И если сегодня Сева, в свои четырнадцать, спокоен перед своим судом и не вибрирует от мысли о приговоре, то через пять, через десять лет, он будет подчинять своей воле одним словом, одним взглядом. Через пять лет из него вырастет такая Рысь, что только держись!".

- Удачи тебе, Сева - от души пожелал я ему.

В обеденный перерыв конвой передал в наш бокс домашние харчи от мамы и я с удовольствием разделил их с Севой. До вечера меня не трогали и только перед закрытием шапито меня позвали на арену. Конвой снова поднял меня на второй этаж только для того, чтобы узнать от судьи, что приговор она огласит через три дня. Перед приговором она выслушает мое Последнее Слово.

В очень коротком времени мне стало стыдно за этот день. Стыдно настолько, что едва выйдя на волю, я побежал в суд просить прощения у судьи за свое вызывающее поведение в процессе.

Прокурор - макака она или не макака - олицетворяет собой Государство, которое в данный момент времени обвиняет одного из своих граждан в совершении преступления. Нахамив прокурору, я нахамил в лицо Государству, то есть Системе. Судья обязана была дать оценку моим действиям и добавить к сроку хотя бы полгодика.

Вместо этого, две добрых и неравнодушных к моей судьбе женщины, судья и адвокат, Любовь Дмитриевна и Любовь Даниловна, до десяти вечера просидели в кабинете судьи подбирая юридические формулировки для моего приговора.

Минимально возможного при данных обстоятельствах.

Приговор должен быть написан так, чтобы прокуратура не смогла его опротестовать и чтобы Верховный суд, опираясь на приговор, мог скостить мне срок. Тут нужно иметь голову, а не мою пластмассовую подставку под головной убор.

Приговор был написан как следует и я до сих пор благодарен своей судье за этот приговор.

34. Строгий режим

Ну, вот я и стал настоящим каторжанином - не каким-то там сопливым "пионером", пусть даже и с усиленного режима, а доподлинным "строгачом". У меня даже и докУмент имелся - приговор, где русским по папиросной бумаге было напечатано "к пяти годам, с отбыванием наказания в колонии строгого режима". Вот так, легко и непринужденно Система делает преступников из бывших военных. Был военный - был нужен Системе. Перестал быть военным - сиди в тюрьме. Пока я был в состоянии отдать кровь и жизнь во имя Родины, чьим именем прикрывается Система, меня кормили и одевали бесплатно. Как только мой срок службы закончился - Система вольна пустить меня хоть на удобрения.

Я - строгач.

В мои двадцать лет - это достижение.

Похлеще сержантских погон в восемнадцать.

Вова Кайфуй, прежде, чем выдернуть с хаты, любезно разрешил мне чифирнуть с пацанами из Три Пять на дорожку и отпер дверь:

- Сёмин. С вещами на выход.

Я поочередно обнялся на прощанье с Альфредом, Камилем, Алмазом, Вайтюком, дядей Ваней, махнул остальным рукой, взял сумку с барахлом, подхватил заранее скатанный матрас подмышку и двинул на выход.

С вещами.

Тюремные коридоры такие извилистые наверное потому, чтобы бежать было труднее.

Выход из хаты на продол. Продол. Выход на лестницу. Лестница на один пролёт вниз. Второй этаж. Тоннель к баням и прогулочным дворикам. Заходим в один из шести прогулочных двориков, куда нас ни разу не выводили гулять. В прогулочном дворике есть вторая дверь - во Второй корпус. Продол Второго корпуса. Хаты с бабами и малолетками. Осужденки - общая, усиленная, строгая. Хата Пять Три. Осужденка строгого режима. Рядом - Пять Четыре. Вторая осужденка строгачей.

Кум прикололся с арифметикой. В следственной хате я сидел в Три Пять, осужденку для меня Кум определил Пять Три.

Чтобы цифры в голове не путались и проще запоминались.

Кайфуй отпер дверь и посторонился, давая дорогу:

- Заходим.

Зашёл.

С матрасом подмышкой, сумкой в другой руке... и обомлел.

"Вот, значит, где в этой заводи водятся караси!".

Когда меня три месяца назад везли на тюрьму, я сам себя пугал злыми уголовниками с татуированными торсами и рандолевыми зубами, которые непременно примутся меня проигрывать в карты, как только я порог перешагну. На усиленном режиме я таких не видел. На усиленном режиме сидели нормальные пацаны чуть старше меня по возрасту. Ну, убийцы. Ну и что? С кем не бывает?

Зато теперь - извольте.

Заказывали "злых уголовников с татуированными торсами и рандолевыми зубами"? Получайте. Всё как просили. Не видно колоды стир, но она наверняка тут есть.

Хата Пять Три была раза в три меньше моей Три Пять. Изначально в ней было всего две двухъярусных шконки и рассчитана она была на четырех человек. Ввиду хронического перелимита, Кум исхитрился впендюрить сюда третью шконку, чтобы в хате можно было содержать наполовину больше осужденных, чем она могла вместить. Посреди хаты стоял общак, за которым могли свободно усесться четыре человека или, потеснившись, шесть. Между общаком и шконками оставалось пространство в несколько считанных сантиметров, чтобы можно было протиснуться боком и застелить постель. Ей богу - между лавками общака и краями шконок не шире двух пачек сигарет. Удобно залезать на второй ярус - прямо с лавки, но очень неудобно пробираться к первому. От двери до общака менее метра расстояния. Справа дальняк, слева две тумбочки. Над одной тумбочкой приделана розетка и висит кипятильник - без чифира никуда.

Теснота такая, что всем шестерым никак невозможно одновременно свесить ноги со шконок. О том, чтобы "встать и ходить" не может быть и речи. Не хата, а космический корабль размером два на четыре. И вот, на восьми квадратных метрах отведено сидеть шести арестантам.

Я был шестой.

За общаком сидели три уголовника и играли в домино.

Из-за духоты они были без маек и двое действительно были расписаны синевой - живого места не видать. Впрочем, рандоль блестела во рту только у одного "расписного" - Вити Ушакова.

Витёк Ушаков.

Ушак.

Угодил на зону по малолетке. Насрал под новогодней ёлкой в школе. Получил три года за злостное хулиганство. На малолетке стал жить Правильной Жизнью, за это остался без УДО и звонковал свой трешник до последнего дня. Помните фильм "Джентльмены удачи"?

"Украл. Выпил. В тюрьму!".

Ни капельки не смешно.

Страшные слова.

Выйдя в девятнадцать лет с малолетки и тут же усевшись обратно, уже на взросляк, Витёк к своим сорока двум годам не провел на воле и четырех лет. Общий срок отсиженного у него был двадцать два года - это больше, чем я прожил. Все срока не за убийство, не за бандитизм, не за ограбление банка или сберкассы, а именно - "украл, выпил, в тюрьму". Сейчас самый гуманный суд в мире отмерил ему один год за то, что в подъезде свинтил электрический счетчик и пытался продать его на базаре, собирая на опохмел. Пойманный с поличняком на руках и зная Систему, Витя не стал артачиться и разыгрывать из себя невинность, а честно признался:

- Пиши, начальник. Да, я. Признаю вину. Украл из корыстных побуждений. Чистосердечно раскаиваюсь. Но мой - только этот эпизод. Остальное не вешай. Оформляй явку с повинной. Всё подпишу.

За то, что не стал задерживать конвейер, Система проявила ответную любезность - Витьку не стали вешать лишнее, не стали ворошить прошлое и искать былого криминала. Ему вменили только один этот эпизод и суд прошел как по маслу. За пару часов Ушаку оформили его срок по которому он был вправе рассчитывать на УДО в будущем году как только сойдет снег. На своей родной Восемнадцатой зоне Витя станет резать сувенирных орлов с распростертыми крыльями и покрывать их лаком. Без чая и курева не останется. Зиму проведет не в вонючем и вшивом теплоколлекторе, а в чистом и теплом бараке на мягком матрасе с простынями и одеялом на трехразовом горячем питании. Спать на воле с простынями и кушать пищу у Витька не получалось. На воле - только пить без закуси.

Осознавая все приятности своего будущего бытия, Ушак был весел и беззаботно стучал костяшками домино по общаку.

Это был первый из "настоящих" уголовников, с которыми я столкнулся на тюрьме - синий с головы до ног и с рандолевыми зубами. Как раз такой, каким он мне виделся в моих незрелых детских представлениях-страшилках.

Опасный рецидивист.

Ростиком опасный рецидивист-алкоголик Витёк Ушаков едва доходил мне до груди.

- Сколько приволок? - спросил он меня, на пару секунд оторвавшись от игры.

- Пятерик, - ответил я, расстилая свой матрас на свободном месте второго яруса, одновременно стараясь как-то втиснуться между лавкой общака и шконкой.

"Хорошо, что я не толстый, а то беда".

- Чифирить будешь? - спросил другой партнер по игре.

Долговязый, нескладный, бледный от тюрьмы и камерной системы мужик лет сорока.

Это Муля.

Володя Милёшин.

Родом Володя был с Пашки - улицы имени пионера-героя Павлика Морозова. Это такая клоака, что если там родился и к двадцати годам "не сидел", то и выходить на улицу не моги. Какой-то ты не такой, раз не сидел. Все, кто с Пашки, сидели минимум один раз. Весёлый райончик. Там даже днем одному ходить жутко. Пацаны "с Пашки" от шести до шестидесяти лет отлично знали друг друга и легко, без раздумий становились подельниками по самому пустяковому поводу - залезть в магазин или раздеть гражданина.

- Пойдем, "хозтовары" выставим?

- Когда?

Или

- Давай с фраера котлы снимем?

- С этого чтоль?

Уговаривать и убеждать никого не надо - ты только замути кипеш и у тебя в момент уже пяток подельников. На Пашке рождались уголовниками, жили уголовниками и умирали без раскаяния. Гоп-стоп никогда не считался за преступление - так, ерунда, прижали фраера, он сам всё отдал.

Мулей было отсижено восемнадцать. Он был не такой безнадежный алкаш как Ушак или Мазяр а целый наркоман.

Наркоман в восьмидесятых - это круто. Так же круто как рокер и гораздо круче, чем панк или металлист. Наркоманов было штук десять на весь город. Явистов - вот уж где крутизна! - и тех больше.

В отличие от "украл, выпил, в тюрьму" Витька, между сидками обретавшегося на воле не более двух-трех месяцев, продуманный Муля не сидел целых три года подряд. В сезон он подрезАл на дачах мак, собирал молочко и вываривал раствор, который пускал по вене, но сезон был короток и кайф обламывался. Водку Муля пил, но не уважал - "бычий кайф". По случаю он нашел двух толстых тёток, желавших похудеть и перепробовавших все диеты. Похудеть не получалось, потому что обе любили пожрать. Тем дурёхам Муля наплёл, что знает секрет чудодейственного раствора, ведущего к стремительному похуданию. Бабёнки работали на Светотехнике, откуда доставили Муле необходимые ингредиенты, которых не было в открытой продаже. Муля не обманул и действительно сварил зелье. Отведавшие зелье бабы стали опадать в теле. Готовый препарат назывался "первитин" или, проще сказать, "винт".

Наркотик, отличный от наркотиков опийной или канабисовой группы.

Синтетика.

Если есть опий - героин, ханка, или канабис - анаша, план, чарс - то этот винт на фиг не нужен ввиду своей беспонтовости. Какой алкаш станет надуваться сухеньким, если под рукой есть водка или спиртяра? И среди алкашей, конечно, существуют эстеты, предпочитающие выпивать ведро сухого вместо того, чтобы в хлам упиться с трех стаканов водяры. Но винт - это на безрыбье рак по сравнению с опием, хотя, существуют и "винтовые" наркоманы, отдающие своё предпочтение исключительно этому наркотику.

Винт - это скорее психостимулятор, чем наркотик. После его употребления увеличивается работоспособность, активизируется умственная деятельность, приостанавливается потребность во сне и пропадает аппетит. Употребивший вдруг резко начинает просекать все тайны мироздания и становится чрезвычайно деятельным и работоспособным - шесть соток под картошку вскопает без перекура.

Винтятся из-за "прихода" - тёплой, приятной волны, которая проходит по телу сразу после введения раствора в вену. Чувство, сходное с оргазмом и женщины действительно часто его испытывают "под винтом". Но "приход" - короток, а основное действие - повышенная умственная и мышечная активность - длится часами.

Муля "вмазывал" этих двух баб винтом, бабы бурно кончали и следующие сутки скакали как белки, переделывая все домашние дела. При этом не спали и ничего не ели. Разумеется, килограммы на весах поползли вниз, потому что организм истощался. То есть, результат был налицо, не обманул уголовник. Приспособившись получать сексуальную разрядку без участия мужчины и стабильно худеющие бабы аккуратно таскали Муле с работы необходимые для варки винта вещества, не стоившие им ни копейки. Муля варил винт, частью вмазывал баб, часть вводил себе, часть продавал на сторону и на эти деньги жил. Все были счастливы и довольны. Муля - при винте и при деньгах от его продажи. Бабы - регулярно кончали и худели.

Подвел Мулю не привязанный язык.

Три малолетки с Пашки поставили на нож гражданина фраера и аккуратно отжимали у него котлы и лопатник. Мимо проходил Муля - "под винтом" и в хорошем настроении. Видя, как три сопливых шкета с родной улицы под угрозой ножа раздевают здорового дядю, Муля весело посоветовал:

- Вали волка! Я закопаю.

И прошел себе дальше.

К этой компании он не подходил.

Ребятишкам не помогал.

Терпиле не угрожал и ничего от него не требовал.

В разделе награбленного участия не принимал.

Просто - проходил мимо и трёкнул языком.

Ограбленный гражданин написал заявление в милицию. Опера шустро вычисли малолетних разбойников. Следак взял их под стражу, а ловкачи-адвокаты подговорили арестованных пионеров представить дело так, что это ранее знакомый опасный рецидивист Милёшин подговорил их совершить разбойное нападение на прохожего и снабдил их ножом для исполнения преступного умысла.

Разбой.

Статья 146 УК РСФСР, часть вторая. От шести до пятнадцати.

Малолетке, который держал в руке нож, по первой судимости дали шесть. Двоим сопливым подельникам - отсрочку, а Муле, как организатору - девять.

Строгого.

Опасный рецидивист.

С Мулей мы скорешились на почве наркомании, которой мы оба отдавали предпочтение перед банальным алкоголизмом.

Это были первые строгачи, которых я узнавал так тесно - тесней некуда. Поэтому и запомнил. Дальше были другие подобные же, как с одной колодки, строгачи со схожими судьбами, но их судьбы трогали меня всё меньше и меньше, пока не перестали волновать вовсе.

Мазяр.

Саша Мазяркин. Не городской - мордвин с района. Возраст за тридцатник, отсижено пятнадцать. Весь синий. Не смотря на лысеющую голову, интеллект такой, что семь на шесть не перемножит. Как и Витек, хронический алкаш. На свободе побыл год. Хватает воли. Украл у соседки пять кур себе на опохмел.

Пять лет.

Строгого.

Опасный рецидивист.

Пять лет неволи за пять кур.

Если бы Мазяр родился не колхозником, а в правильной семье, то за пять кур посадили бы не его, а ту соседку. Такие у нас законы и такие у нас суды. Больше того, если бы, родившись в правильной семье, Мазяр не украл бы пять кур, а в пьяном угаре передавил бы пять соседок на своем авто, то дело обошлось бы общественным порицанием, но никак не лишением свободы.

Не может курица стоить год человеческой жизни!

Но происхождения своего Саня был колхозно-пролетарского, поэтому Система с ним, как говорится, "по всей строгости".

Мазяр, будучи человеком с жизненным опытом, схитрил: взял на себя эпизод с курями. Целиком и полностью. Один эпизод. Раскаялся чистосердечно. Подписал явку с повинной. Остальные эпизоды по мелким кражам заотрицал.

Следак не стал давить, взял Мазяра под стражу и вменил только один эпизод. Однако, пришил к делу справку, в которой была отражена статистика мелких краж в месте жительства Мазяра. По справке выходило, что пока Мазяр сидел на зоне, краж было ноль и заявлений от граждан в РОВД не поступало. За год, который Мазяр провел на воле, неизвестными лицами в месте жительства Мазяра было совершено 27 мелких краж. После взятия Мазяркина под стражу кражи снова прекратились. Понятно, что не пойманный - не вор, но кое-какие нехорошие подозрения у суда на сей счет наверняка появились. Суд не стал устанавливать, что "неизвестные лица", совершившие 27 краж, появившиеся вместе с Мазяром после освобождения и пропавшие после его ареста - это сам Мазяр и есть. В приговоре не было ничего сказано про 27 нераскрытых эпизодов и причастность к ним Мазяра. Были только куры в количестве пяти штук и только годы, в количестве пяти лет.

- Мякишев, - стукнул снаружи ключом по железной двери Кайфуй, - собирайся на этап.

От этого стука проснулся один уголовник на нижнем ярусе и второй - на верхнем. Этот первый был мне уже не интересен, так как он уезжал на зону и мне с ним было не сидеть, зато на плече второго я увидел купол парашюта, два разлетающихся самолета и надпись:

ВДВ

Газни

1360-1362

Наколка была совсем не тюремной, а очень даже армейской.

- Салам, бача, - окликнул я его, - Хубасти?

- Бахурасти, - на автомате откликнулся он... и проснулся окончательно.

Это был мой брат.

Самый настоящий.

Звали брата Фаттих.

Судя по наколке, призвался Фаттих на четыре года раньше меня, следовательно, было ему двадцать четыре. Привыкнув жить по афганскому укладу, а не по советским законам, Фаттих после возвращения из Афгана снял с какой-то расфуфыренной куропатки золотые сережки и был осужден за разбой. То ли перед друзьями решил лихость показать, то ли куропатка ему что-то поперек сказанула и он ее оштрафовал, как привык штрафовать "мирных" басмачей. Ничему другому Фаттих обучен не был. Нельзя его за это сурово порицать, потому что после войны у всех у нас срывает крышу и потребно время, чтобы она осела на место. У Фаттиха не было времени остыть. Втянуться в войну гораздо проще, чем выйти из неё. Два месяца в Афгане - и ты уже готовый головорез. Не рассуждающий, не рассусоливающий, всегда готовый по приказу Советского Правительства выступить на защиту всего, чего укажут и загрызть того, на кого покажут. Выходить с войны приходится порой годами. Годами, попадая в истории и набивая шишки, ждать пока включится голова и заработают мозги. На войне мозги мешают выжить. На войне важнее рефлексы. Их прививают на полигоне и закрепляют на операциях. Те самые рефлексы, которые тебе и твоим друзьям помогли выжить на войне, в мирной жизни приводят тебя в тюрьму. Как из нормального восемнадцатилетнего пацана сделать воина - Система знает и для этого у нее есть Армия. Как из воина сделать обратно нормального человека - Систему не колышит и у Системы нет никакого специального института, который бы занимался перековкой воинов в законопослушных граждан и отучал бы вчерашних солдат от рефлексов, привитых им по долгу службы.

Позднее Фаттиху переквалифицировали деяние и статью заменили на грабёж, снизив срок с пяти лет до двух с половиной. Через два года его освободили по УДО, он устроился на работу, женился, родился сын. Через знакомых татар перевелся в таксопарк водилой. Работа такая, что всегда при деньгах. Для татарина - самое то. Какой татарин без денег? Вроде жизнь наладилась и можно забывать о четырех годах в замкнутых мужских коллективах. Катайся себе по городу с зеленым огоньком и собирай бабки - тут двадцать копеек "сдачи нет", там полтинник "за скорость", там "два счетчика". Таксист мимо денег не проедет.

Попались два грузина:

- Нам тут недалеко. За вещами. Пять-десять минут подождать и потом на вокзал.

Фаттих посадил пассажиров, отвез куда сказали, подождал десять минут, пока они ходили за вещами, дальше отвез на вокзал и получил от них четвертной вместо пятёрки. Сиреневая бумажка вместо синенькой очень радовала Фаттиха... два дня. Потому что в таксопарк пришли опера и забрали его на Коммунистическую. Там его очень подробно стали расспрашивать о пассажирах и о поездке. Фаттих рассказал всё, что знал: где их посадил, сколько их было, как выглядели, куда повез сначала, где их высадил потом, сколько от них получил. Судя по тому, что опера его не били, всё совпало в цвет.

На Фаттиха одели наручники и закрыли на КПЗ. А через трое суток следак вменил ему соучастие в разбое.

Грузины, пока Фаттих их ждал, за десять минут, угрожая двумя пистолетами, взяли сберкассу на тихой улице и испарились на вокзале. Куда они уехали? Где их искать? Кто это вообще такие?

Установить не удалось. Зато свидетели запомнили, что грузины приехали на такси и номер самого такси. По номеру машины опера вышли на Фаттиха и у того не было никаких доказательств того, что он не соучастник. Очень удачно Фаттих оказался судимым за разбой, переквалифицированным судом на грабеж. "Рецидивист взялся за старое" - тут и думать нечего.

То, что судья был не дурак и понял, что Фаттих не при делах, видно по приговору. Статья идет от шести лет, а ранее судимому суд назначил наказание ниже низшего и присудил всего пятилетку. Отпустить Фаттиха на волю суд не решился - всё-таки подсудимый замазан, вдобавок ранее судимый за аналогичное преступление. Прокуратура была бы против более мягкого приговора. Отвешивать срок "по всей строгости" суд тоже не стал. Подошел "чисто по-человечески" - в судейском понимании человечности и гуманизма. Дал минимально возможный срок. Теперь Фаттих рассчитывал на освобождение по "трем четвертям", то есть через три года девять месяцев со дня ареста.

В отличие от меня, Фаттих уже был на зоне, понял жизнь и к Правильному Ходу не стремился. У него была семья и свои устремления. Повторять путь Сироты он сознательно не желал. Его всё устраивало - и приговор, и условия содержания и отношение администрации. К бунту он был категорически не склонен и прикидывал: "как прожить почти четыре года так, чтобы его представили на УДО?".

В отличие от Фаттиха, у меня не было семьи, Система мне сломала судьбу на ровном месте и без всякой моей вины, поэтому я не был доволен ничем и хоть меня золотом обсыпь, пока я не на воле, а в хате, мне будет хотеться поджечь тюрьму. Правильная Жизнь манила меня. Судьба Сироты не казалась мне страшной. Другого пути я не видел.

Не был Фаттих преступником. Стреляйте меня - не был!

Не носят настоящим преступникам дачки и на лицевой счет денег не закидывают. Вон, если Муля, Мазяр и Ушак отсидели больше, чем я прожил, так у них как у латыша - хрен да душа. Никто им ни покурить, ни заварить в тюрьму не принес. Живут сиротами, сидят на подсосе - сами себе ненужные. А Фаттиху жена аккуратно носила передачи и в передачах этих, помимо стандартного "чай-курить-конверты" была она - татарская выпечка.

Можно не пить рижский бальзам, не грызть астраханскую воблу и не любить грузинских вин. Но если вы не пробовали татарскую выпечку - мне не о чем с вами разговаривать.

Не пекут с такой любовью жёны для преступников!

Хоть татарские, хоть мордовские, хоть казахские.

Жену не обманешь - баба всегда понимает, с кем она живет.

Не был Фаттих преступником. Просто не повезло ему - не в то время не в том месте оказался.

Видя апатичность умонастроения моего брата, я немедленно стёр сословную перегородку между пехотой и десантом и организовал боевую единицу - отделение.

Я - сержант, командир отделения.

Фаттих - рядовой, водитель.

У нас не было бэтэра или БМП, оружия тоже не было никакого, кроме заточек. Мы не противопоставляли себя остальным строгачам, но мы были отделением, готовым принять в свои ряды любого, кто приносил Присягу.

Мы - не преступники!

Мы - солдаты!

Речь не идет о сотрудничестве с Администрацией или притеснением других заключенных. Речь идет об умонастроении и самосознании. Ушак, Муля, Мазяр - преступники и начали не вчера, а с малолетки. Они - настоящие строгачи. Заслуженные. А мы с Фаттихом - люди в Системе случайные.

Туристы.

Обретаемся в тюрьме прихотью судьбы. Ни он, ни я не стремись сюда. "Украл, выпил, в тюрьму" - не наш случай. У нас на воле дел полно и есть к чему стремиться.

На следующий день после моего перевода на строгий в хату завели еще одного осужденного строгача - Серёжу. Лет Серёже было под сорок, отсижено больше червонца, сам он был худ и долговяз, а также имел чудесный дефект речи, при котором понять его курлыканье было непросто. Все гласные Серёжа произносил внятно, зато из согласных мы смогли различить только "р", "м" и "н". Всё остальное было "каша". Серёжа заехал в хату после суда, весь в слезах и соплях, которые размазывал по своему немолодому лицу:

- А-а, ням-ням-ням!

- А-а-а, мыр-мыр-мыр! - рыдал он с детской искренней безутешностью.

Из его курлыканья мы смогли различить "суки-пидорасы". Полагаю, эти определения относились к судье и прокурору. Про половую ориентацию служителей Фемиды мне на тюрьме приходилось слышать разное и в основном неодобрительное. В защиту выступил разве что Муля, когда, крепко чифирнув и повеселев, определил про них:

- Теперь жить можно. И прокурор не пидорас, и срок по делу дали!

Все остальные мои знакомые относили прокурорских к бабскому сословию и я целиком разделял их отношение к этой блядве. Какой дурак разрешил носить прокурорским погоны? Этот дурак сам никогда погон не носил и не знает им цены. Для чего погоны тем, кто не берет в руки оружие, чтобы защищать свою страну? Зачем погоны тем, кто "воюет" авторучкой? Прокурорским, чтобы их ловчее было различать, сошли бы косынки и губная помада. Красные косынки - главные прокуроры. Зеленые косынки - зеленые прокуроры, начинающие. Синие - середина. Красная губная помада на мужике - прокурор района. Синяя - следователь прокуратуры.

На строгом режиме народ терпеливый и по времени не ограниченный. Из слезливого курлыканья Сережи мы смогли установить, что Сережа не сидел целых два года кряду и уже стал подзабывать Дом Родной, надеясь, что черная полоса его жизни осталась за вахтой зоны.

Сережина жизнь и в самом деле стала налаживаться, он даже сошелся с какой-то жучкой - отсидевшей за кражу бабенкой. Избранница, прошедшая те же университеты, что и Сережа, имела схожие взгляды на жизнь и взаимопонимание в семье было полным - когда Сереже необходимо было выпить, он не искал собутыльников на стороне, а выпивал вместе со своей жучкой. Денег частенько не хватало и молодожены пополняли семейный бюджет мелкими кражами. На одной такой краже они попались оба и опера нагрузили их еще парой десятков эпизодов - "своих" и "не своих".

Не били, нет.

Просто наливали стакан водки и предлагали:

- Возьми на себя. Подпиши протокол. На суде всё равно "отошьется".

Какой же дурак откажется выпить на халяву?

Сережа махал стакан и подписывал.

Ему давали закусить, наливали новый стакан и подсовывали новый протокол, с другим эпизодом.

В соседнем кабинете угощали подельницу-сожительницу и жучка тоже не проносила стакан мимо рта.

Когда следак свёл подписанные обоими подельниками протоколы воедино, то всё получилось в цвет - сожители признались в одних и тех же эпизодах. Никакой суд не усомнится.

Судья спросил только:

- Вас били?

- Нет.

- На следствии вам угрожали?

- Нет.

- Вас иными способами принуждали давать признательные показания?

- Нет.

- Ну, а чего теперь вы от суда хотите?

Пять лет строгого для рецидивиста и трешник для сожительницы.

Распалась молодая советская семья, ячейка общества. Дачки таскать некому - оба сидят в тюрьме. Вот этот распад, разлаженную свою семейную жизнь и оплакивал Сережа.

Оплакивать-то, он, конечно, оплакивал и курлыкал нечленораздельно, но дураком-то он точно не был. Протрезвев и зладнокровно оценив свое положение, Сережа не стал обжаловать приговор и через десять дней был поставлен на этап. Когда его вывели с хаты, Ушак, глядя на дверь и вспоминая слезы и слюни, которые пускал Сережа после приговора, сказал:

- Хороший был человек. И держался молодцом.

35. Суровые будни строгого режима

Чем меня встретил строгий?

Чифиром!

Чем я занимался на строгом?

Я ржал!

Строгачи слова в простоте не могли сказать. Ушак ронял фразу, Муля ее выворачивал, Мазяр переиначивал и выходило так, что того Ушака впору на пупок класть.

Или.

Мазяр что-то говорил, Муля комментировал, а Ушак подводил к тому, что Мазяра пора ронять на бетон.

Или.

Муля ставил чифир:

- Сползайтесь, змеи. Яд готов!

Я спешил ему помочь и подставлял кружку, а Ушак с Мазяром обсуждая между собой мои действия выводили, что "в другой хате меня бы полчаса уже как били".

При этом все трое разговаривали на русском языке, которого я никогда в жизни не слышал, разве что в школе, на уроках литературы. В языке этом почти не было слышно мата, зато было полно присловий и образных выражений. Эта образность мне чрезвычайно нравилась, но вот представление строгачей о жизни меня озадачивало. Эти взрослые, сорокалетние дяди, смотрели на мир глазами шестиклассников и оценивали его с позиций детских, неиспорченных опытом душ.

- Мазяр, ты когда освободишься, что делать будешь? - спросил я.

- На дискотеку в клуб пойду, - на полном серьезе отвечал Мазяр.

Понимания того, что ему будет за сорок, а на дискотеке вертят попами тринадцатилетние сикушки у него не было напрочь. Если я после Афгана чувствовал себя умудренным и постаревшим, то всем строгачам в душе было вряд ли больше четырнадцати лет. Тюрьма и зона не состарили их, ничему не научили полезному, не дали никакого жизненного опыта, необходимого на воле.

Тут мы с ними были равны - у меня тоже не было никакого опыта. Пожалуй, мы с Фаттихом, хоть и самые младшие в хате, были даже постарше и поумнее - наша жизнь оборвалась не в пятнадцать лет, на малолетке, а в восемнадцать, у военкомата.

- А вот бывает такая колбаса - сервелат, - начинал рассуждения Муля.

- Ты чего это врешь? - пресекал фантазии Ушак.

- Я отвечаю! Сам слышал, что бывает такая колбаса - сервелат, - пояснял свою мысль предводитель малолетних разбойников с Пашки.

- Ты её ел? - приставал к нему зоновский резчик орлов.

- Нет, я ее не ел, но я слышал, что бывает такая колбаса - сервелат.

- Ты чего тут слова придумываешь? Лоха во мне увидел?

Маленький Ушак цеплял заточку и начинал нехорошо поглядывать на Мулю.

Скользкий спор прекращал Мазяр:

- Что вы спорите? Давайте в Пять Четыре стукнем.

- А что там?

- Там Колёк сидит. Он на крытой пять лет чалился. Должен знать.

В представлениях строгачей, "Колёк, отбывший пять лет на исполнительной тюрьме" должен был знать всё, в том числе и про сервелат. По мнению этих не повзрослевших детей, на исполнительной сидельцев должны были кормить исключительно сервелатом.

Этот самый Колёк - дурак. Пусть даже ему сорок лет. Сервелат он в своей жизни ни разу не нюхал. Дураком на тюрьму заехал, дураком в ней просидел и дураком выйдет. Такие Кольки не умнеют и после тридцати лет сидки. Ничего в своей жизни он, кроме конвоя и решеток, не видел. Спрашивать совета у дурака, значит быть дураком в квадрате.

Вот такие они - опасные рецидивисты. Такие опасные.

"Украл, выпил, тюрьму" и "давай спросим у Колька".

- Эх, София Ротару! - мечтательно закатывал глаза Мазяр, лежа на шконке, - Какая женщина!

- Какая? - уточнял Муля, раскручивая Мазяра на базар.

- Ей, считай, сороковник, - пояснял Мазяр свое восхищение, - а она выглядит не старше двадцати пяти. Это ж как себя женщина содержит! Как следит за собой!

- Да-а?! - вскидывался Ушак, - Хрена ли ей, кобыле, не выглядеть?!

В голосе чувствовались злоба и зависть к более удачной судьбе популярной в народе певицы:

- Она всю жизнь одни только центряки и жрала! - открывал Витёк Ушаков секрет вечной молодости Софии Ротару. - Пряники!.. Маргарин!..

В тюремной отоваровке из ништяков были только пряники и маргарин, которые можно было купить раз в месяц, если на личном счету лежали деньги. У строгачей на счетах был голяк - никто им никаких денег не лицевой не клал. У нас с Фаттихом были счета на которых болталось рублей по восемнадцать и мы могли потратить не больше четырех рублей в месяц на каждого. Меньше, чем солдаты. Могли купить ручку, карандаши, тетради, конверты, сигареты, спички, мыло, зубной порошок вместо запрещенной зубной пасты, а из еды - только пряники и маргарин. Ни варенья, ни печенья в отоваровке не было. Ничего в своей жизни, слаще репы не евший Витёк, понимал эти разрешенные режимом продукты за наивысшие сладости.

Если бы я стал рассказывать Ушаку, что София Ротару вряд ли ест хотя бы раз в год пряники, намазанные маргарином, Витя меня бы не понял:

- Как это можно не любить пряники с маргарином? Зажрались, что ли?

Не имея нормальной жизни на воле, строгачи сами ее выдумывали:

- Ты чо? - доказывал мне Ушак, - Думаешь, если у меня на тюрьме ничего нет, то и на воле ничего не было?

Не дожидаясь моего ответа, Витёк открывался:

- Да я на воле королём жил! Королём!

В хате на пять-семь сидельцев дачки носили только мне и Фаттиху, поэтому с чаем и куревом было туго, постоянно одалживались у соседей. Чай и курево было нашим узким местом и Витёк представлял свою "королевскую жизнь" так:

- У меня дома в тумбочке: чай, курить - пасс-сса-янна!

- Пасс-сса-янна!

- Захожу в кабак - участковый под козырёк.

- Повариха в белом мелюстине.

- Официантка приносит меню: каша - разная!

- У меня в гостинице был свой номер. Я из кабака беру двух шлюх, привожу в свой номер - и на второй ярус!

Обсуждая то да сё, разговор коснулся явистов, которые гоняют на своих мотоциклах по городу. Ушак выказал свое пренебрежение к счастливым обладателям чешской мототехники:

- Да что там та Ява?

- Говно одно!

- Вот у меня был мотоцикл - мечта!

- Японский.

- БМВ.

- Я на него сажусь.

- Дверцей хлоп - и по газам!

Мазяр не отставал от Ушака:

- А вот у меня собака была...

- До чего умная!..

- Идём, бывало, с ней на охоту...

- Я ей...

- Альма! Взять!

- А она мне: "Где?!".

Муля свистел не тише:

- Пошел я на дачи мак резать...

- Перелез через сугроб...

- Набрал две кошелки яблок...

Со слов, вернее, с присвиста строгачей выходило, что каждый из них на воле не синячил по-черному, без закуски, выклянчивая по десять копеек на дрянную дешевую синьку, и не валялся по канавам весь обоссанный и облеванный, а жил чуть ли не в боярских хоромах и питался деликатесами.

Пряниками с маргарином.

Ну и участковый... Не бил его сапогами по почкам в опорном пункте, приводя в сознание, а при встрече подобострастно брал под козырек и обращался по имени-отчеству.

Самому странно, но Строгий Режим - воспитывал меня сильнее, чем воспитывала Армия. Никто не призывал меня "не воровать" и не читал нотаций на тему морали, но сама обстановка на строгом, взаимоотношения строгачей воспитывали в духе воздержания от лихих, но необдуманных поступков. Я смотрел на опасных рецидивистов, как на сошедших со страниц персонажей О'Генри, над которыми я ухохатывался в армии. Незадачливые жулики, которых сто лет назад описывал мой любимый Сидней Портер, оказывается, существуют в настоящей жизни - и совсем рядом от меня, только руку протяни. С этими персонажами можно поговорить и их интересно послушать. Все эти Витьки, Мазяры, Мули каждую минуту своего существования рядом со мной учат меня - насколько хрупко и необязательно наше пребывание на Воле. Настолько необязательно и хрупко, что по щелчку пальцев Системы может быть прервано в любой момент без всякой вины и преступления. И тогда наизаконопослушнейший, тишайший и богобоязненный гражданин - вроде дубёнского "мятежника" Николая - усаживается в одну хату с Сиротой. Легко, всего одним бумажным листком, отпечатанным на машинке, Балмин оборвал мою жизнь и сломал мою судьбу. Так зачем помогать Системе лишать тебя Воли, совершая такие глупости, как разбой, грабеж, кражу? Я уж не говорю про убийства и групповые изнасилования - в этих случаях вообще можно не выйти из Системы.

Мне не стыдно признаться:

- Меня воспитал Строгий Режим.

Если я когда-либо под влиянием сиюминутного порыва не совершил очередную глупость, то это не Армия, нет. Это он - родной Строгий Режим.

Желая сделать приятное для алкашей, с которыми сижу, я вознамерился поставить брагу.

- Что это ты мутишь? - спросил Ушак, видя, что я крошу черный хлеб в полиэтиленовый пакет и сыплю туда столовую ложку сахара из своей пайки.

- Готовлю дрожжи.

- Пироги печь собрался?

- Брагу буду ставить.

- Да? А на хрена?

- Пить чтобы. Вам же хочется выпить?

Ушак ничего не ответил, а вместо ответа с видом неодобрения отвалился на шконку.

На его место за общаком сполз Муля:

- Андрюш, зачем тебе нарушение режима на ровном месте?

- То есть как?

- Думаешь, дубаки совсем идиоты? Ты поставишь брагу. Духан будет на всю хату. Дубаки спалят. Напишут замечание. Оно тебе надо?

- Подумаешь, "замечание"!

Ушак приподнялся на своей шконке:

- Он не понимает!

- Он не понимает, - кивнул Муля, и пояснил мне, - Когда на зоне тебе подойдет срок УДО, станут смотреть твое личное дело. Там окажутся замечания, которые ты нахватаешь на зоне. С замечаниями тебя никто на УДО представлять не будет. Зоновские замечания может снять администрация зоны, а вот тюремные - никто. Люди по девять лет сидят на зоне без замечаний, а как приходит срок освобождаться по УДО, им отрядник их личное дело показывает, а там - тюремные замечания огромной давности. Ты уже про них и забыл - а они в твоем личном деле есть. И - никуда! По зоне у тебя всё ровно, у зоны к тебе вопросов нет, но вот с тюрьмы ты привез замечания, которые никто на зоне не имеет права с тебя снять. Ты хочешь от звонка до звонка сидеть из-за кружки браги?

Я понимал, что Муля и Ушак глубоко правы, но отступать не собирался:

- Сань, - обратился я к Мазяру, - Ты-то что скажешь?

По роже Мазяра было видно, что он очень хочет выпить и всей душой одобряет мои действия... но полностью согласен с Мулей и Ушаком насчет замечаний в личном деле.

- Я пить не буду! - отрезал Мазяр, - Ставь, если хочешь, только на себя.

Жалко мне целой ложки сахара, истраченной на изготовление дрожжей для браги. Сахар мне на тюрьме не горстями отсыпают. Очень мне жаль этой ложки сахара.

Пакет с раскрошенным черным хлебом полетел в мусорное ведро.

От греха.

Пока всю хату не завонял этилом.

Ну их, эти замечания.

Мне домой надо!

Мазяр удивил: алкоголик отказывается бухать!

Скоро он удивил меня еще сильнее и заставил себя уважать.

Сидели за общаком, болтали о том, о сём, курили. Дело было к ночи.

- Видите? - Мазяр показал на дымящуюся "приму" у себя в пальцах, - Это моя последняя сигарета.

Мазяр спокойно докурил ее и затушил о консервную банку, бывшую у нас вместо пепельницы. Докурил, лег на шконку и заснул. Я тоже залез к себе на второй ярус и постепенно угомонился под неторопливый разговор Мули и Ушака. О Мазяре я не думал - своих мыслей хватает.

Я не придал значения его словам. Только после обеда следующего дня ко мне пришло чувство, что "в хате что-то не так".

Что-то необычное было в хате и я не мог понять что. Это как привидение - чувствуешь, что где-то рядом, а видеть не можешь. Я стал присматриваться к Муле, Фаттиху, Ушаку, Мазяру, но ничего тревожного - всё как всегда. Ровное общение с шутками и подковырками. И тут до меня дошло:

"Мазяр не курит!!!".

Целый день!

- Сань, ты чо? Бросил, что ли?

Мазяр улыбнулся:

- Типа, да.

- Бросить курить на зоне - до фига делов, - уважительно оценил Ушак, - пожалуй, я тоже брошу.

А я не смог бросить.

Силы воли не хватило.

До сих пор курю.

Вместо ушедшего на зону "державшегося молодцом" Серёжи нам подкинули Вову Моторина - строгача с третьей судимостью.

Судьба этого никчемного существа удивительна. Удивительна тем, насколько ярко и выпукло проявляется сущность человеческая именно в Системе. Без разницы, в какой упаковке ты попадешь в Систему - в погонах и униформе или в робе с биркой на груди. На воле можно всю жизнь прожить и люди так и не поймут про тебя, что ты за фрукт.

Вова не был "фруктом" - он был овощем.

До пятидесяти девяти лет он дожил "как все". Имел семью, ходил на работу, растил детей. В пятьдесят девять, за год до пенсии, померла его старуха. Эта утрата так опечалила Вову, что Вова стал поминать супружницу не по-детски - тем самым мрачным запоем, когда вдовец пьёт по-чёрному, не для радости, а с большого, неизбывного горя.

Как жить без жены Вова не знал. Потому что не был приспособлен ни к одному делу и сам за собой ухаживать не умел.

Чмо.

За полгода беспрерывной и беспросветной тризны Вова вынес из дома всё, что можно было продать. Когда вещи в квартире закончились, в поисках денег на опохмел он стал бомбить сараи соседей и продавать возле магазина домашние заготовки - салаты, соленые огурцы и помидоры. Его преступная пожива вся была расфасована по стеклянным банкам.

Его взяли раз.

Поговорили.

Вошли в положение, что померла супруга и посочувствовали горю.

Отпустили.

Его взяли два.

Снова поговорили и снова посочувствовали.

Его взяли три. Поговорили менее вежливо и более строго. Без вздохов сочувствия. Потому что он уже задолбал участкового и всех соседей.

На четвертый раз на него оформили дело и направили на рассмотрение в суд.

Советский суд не зря зовется "самым гуманным" - там тоже попадаются судьи с добрым сердцем. Судья полистал дело, не обнаружил в нём сведений о ранних судимостях, приводах в вытрезвитель или наложенных административных взысканиях, вник в трагические жизненные обстоятельства Вовы и назначил ему год условно.

Всего год!

Условно.

Вова не понял доброты Системы и продолжил пить как пил - по-чёрному. На выпивку нужны деньги и Вова снова принялся потрошить подвальные сараи.

Участковый расстроился от такой Вовиной непонятливой неблагодарности и зарядил в суд новое дело, потому что соседи завалили его заявлениями о мелких кражах.

Второй судья был не менее добр и от всего сердца сочувствовал Вове - умерла жена, человек переживает. Однако, в деле уже имелась справка о судимости, поэтому о наказании, не связанном с лишением свободы, не могло быть и речи. Только лишак.

Год у Вовы уже был - не отсиженный, условный.

Год давать больше нельзя.

Судья дал два года к тому году, что уже имелся.

Методом частичного поглощения сроков, общий срок наказания составил два года один месяц - реального лишения свободы с отбыванием наказания в колонии общего режима.

Хозяин колонии не обрадовался Вове - этому педальному коню уже стукнуло шестьдесят и на работу его выводить по закону нельзя. Зоне такой зык не нужен, бо толку от него ноль и хрен вдоль. Вову поместили в первый отряд - к активу, пидорасам, пенсионерам и инвалидам. От беспонтового зыка Хозяин избавился при первой же возможности - через год Вову выпихнули с зоны по УДО.

Вова ничего не понял, ничему не научился, жизнь свою не пересмотрел, никаких выводов для себя не сделал. Воля для него была местом, в котором можно пить. В пьяном угаре, себя не помня. Вова средь бела дня зашел в магазин "Ткани", расположенный в ста метрах от РОВД, и на глазах изумленных продавщиц тяганул оттуда штуку материи.

Штука была тяжелой, а Вова - пьяный. Так что он еще пару раз шлепнулся под этой штукой, пока шел на выход. Штука развернулась и Вова валялся на полу, обёрнутый материалом как король мантией. Продавщицы сели на полусонного Вову и таким образом задержали его до приезда милиции.

В милиции плакали и рыдали от такого дерзкого и смешного преступления, но дело всё-таки завели.

По статье "грабёж".

Статья девяностая.

То есть, если раньше Вова хулиганил с закатками соседей, то сейчас он переключился на социалистическую собственность - общенародное достояние, что каралось строже.

Этот олень Вова всего за два года, как дятел спичку, задолбал соседей, участкового, следователя и районный суд, в который было направлено уже третье дело. Суд увидел, что преступление совершено с особой дерзостью лицом, ранее неоднократно судимым за хищения. Опасный рецидив и ничего больше.

Согласитесь, есть разница - тиснуть ночью оставленный без присмотра чемодан на перроне или средь бела дня при всем честном народе тянуть штуку материи из охраняемого помещения. И то, и другое - хищение, но второе - опаснее для общества.

С третьей попытки суд, наконец-то, впаял неуёмному Вове пятилетку строгого и наша хата пополнилась очередным опасным рецидивистом - Вовой Моториным.

Этот опасный рецидивист на деле был тишайший овец.

Заполз, как уж на пальму, на второй ярус и затих там.

Спускался только на прием пищи и на дальняк.

Мимо чифира, кстати, не проскакивал.

И курил как под вышаком - будто ему не пять лет дали, а к расстрелу приговорили. Всё накуриться никак не может.

Эта фигня раздражала.

Лишать человека общего не по Понятиям, но и смотреть как он смолит одну за другой общие сигареты - тоже невыносимо.

Поясню.

Из шести человек дачки и отоваровка были только у меня и у Фаттиха. Остальные - сами себе ненужные сироты. На усиленном получали дачки и отоваривались почти все, значит почти каждый день в хату что-то заплывало, пусть и в незначительных количествах в пересчете на четырнадцать человек. Но - хоть что-то.

Если в хате всего две дачки и две отоваровки в месяц, значит, грев заходит в хату реже, чем раз в неделю. За пару дней все эти ништяки изничтажаются и следующие пять дней вся хата сидит на подсосе, когда не сигареты - махорка за счастье.

Проблема не велика, когда есть соседи, а по продолу ходят ноги.

Но для того, чтобы затянуть в хату грев необходимо:

- Стукнуть в стену;

- Договориться с соседями;

- Приболтать дубака через кормушку или кинуть коня через решку;

- Получить просимое.

То есть оторвать спину от шконки и совершить некие несложные движения. Мы никогда не считали друг за другом, кто именно совершает эти движения - я, Мазяр, Ушак или Муля. Фаттих не курил и не чифирил, вёл здоровый образ жизни, но коней гонял как все. А этот овощной Вова залег на шконаре и не шевелится!

Есть в хате курить - покурит.

Есть в хате чай - чифирнет.

А если голяк, то он и пальцем не пошевелит, чтобы раздобыть хоть что-нибудь, хоть спичек коробок.

Вроде ни добра от него, ни худа, а на хрен бы такой балласт в хате нужен?

Ущемлять его "не кури, не чифири" - Понятия не позволяют. Вова - такой же арестант, как все, как любой из нас, но и смотреть на него - кулаки чешутся.

- Вова, - спросил я на четвертый день, заметив, что он не вертит самокрутку из махорки, а тянет из пачки сигарету, - Ты куришь?

- Курю, - Вова закурил, показывая мне как он умеет и любит курить.

Вчера была дачка некурящему Фаттиху в которой его понимающая жена, кроме жрачки, заслала сигарет и чаю.

- А вот, Вова, если в хате не было бы курить, чтобы ты стал делать?

Ушак, Муля и Мазяр навострили ушки, догадываясь, к чему я клоню - они тоже не симпатизировали Вове.