Вернулся солдат с войны

- Ты пока кушай, а я обзвоню родню.

На кухне моментально разогрелись заранее пожаренные котлеты и сваренные макароны и пошел обзвон родственников.

К восьми утра собралась родня и даже бабушка с дедушкой приехали из деревни с первым ранним автобусом.

Не передать мою радость!

Окружившие меня родные люди казались вышли из сказки. Вот только недавно - пыль, губа, жара, Афган... И вот, я - дома!

Матушка обтирала фартуком бутылку водки:

- С твоих проводов сберегла.

Сели.

Выпили по первой.

За мое возвращение.

Я молчу.

Вспоминаю пацана из поезда, который с нами в купе ехал, знаю, что по-русски говорю слабо и молчу.

Водка вообще не понравилось. Бражка - сладкая. Если ее добавить чарсом - самое оно. А водка - горькая. Неприятно пить.

Сижу, молчу.

Водку не пью. Пригубляю из вежливости.

Вилкой в закуску тыкаю.

Налили по второй.

Сосредоточенно выпили.

За ждавших и молившихся за меня.

Я снова не пью и снова молчу.

Налили по третьей.

Я встал:

- Третий - молча! - сообщил родне и выпил первый, не чокаясь.

Пятьдесят грамм, а с отвычки по шарам дало знатно!

Всем было интересно узнать "как там и что?". Для родных я не с Афгана приехал, а с космоса прилетел. С другой планеты.

- Андрюшка, - нацелились на меня вопросами дядья, - Ну, как там вообще жизнь-то?

Я рассказал.

Коротко.

В общих чертах.

Без подробностей.

Дескать, и служба нормальная, и кормят хорошо.

Жить можно.

А вот если бы не пыль и жара, то и вовсе было бы замечательно.

Почти как в России.

Зато там люди хорошие служат.

Свои.

Настоящие.

Братья.

Мы сними такое прошли!..

Я рассказываю, рассказываю, а сам вижу, что лица у родственников стали вытягиваться.

"В чём дело?", - не пойму, - "Я же не про войну рассказываю, а про быт. Чего они так перепугались?".

Тишина установилась за столом, даже вилкой никто о тарелку не звякнет. Все на меня смотрят удивленно и грустно. Будто я калека. Не своими ногами до дома дошел, а на каталке прикатил себя руками.

Молчат, смотрят на меня и покашливают. Не выпивают, не закусывают. Того гляди, сейчас встанут из-за стола, попрощаются и уйдут.

- Внучок, - наконец тихо спросила бабуля, - Ты в нашей Армии служил, ай в тюрьме сидел? Что-то говор-то у тебя больно крепкий.

Зазвенел звонок и разрядил обстановку.

Пришла Светка. Отпросилась с работы.

Настоящая, живая девчонка!

Моя!

Два года мне письма писала. Ждала.

Я два года не то, что "не трогал" - издалека не видал девушек, а тут - совсем рядом, вкусно пахнет и такая упруго-тёплая. Можно трогать за все места.

У меня аж голова закружилась и напряглась мускулатура в месте, нетренированном сдачей нормативов и бесполезном на кроссах. Захотелось тут же, на месте раздеть Светку и...

Но, родня!

Полон дом родни!

"Ну, я вечером до тебя доберусь!", - пожирал я Светку голодными глазами.

Сели со Светкой во главе стола, как жених с невестой.

Понятное дело: раз дождалась, то дело к свадьбе. Обязан жениться.

А я и не против!

Я хоть сейчас!

Я целых два года ни на ком не женился и мне очень срочно необходимо жениться, а то я сейчас лопну от непроизвольной натуги - застоявшиеся за два года аккумуляторы генофонда требуют разрядки.

После третьей, как положено на русских застольях, родня запела. Я сидел трезвый, сделанный глоток водки выветрился, подпевать мне не хотелось, зато хотелось скорее во двор, к пацанам и еще хотелось пройтись по городу, посмотреть как он тут без меня.

- Мне надо переодеться и переобуться, - сказала Светка, когда я предложил ей выйти из-за стола и прошвырнуться, - Я же прямо с работы отпросилась, а на работу в шпильках хожу. В них ходить неудобно. В танкетках будет удобнее.

До Светкиного дома две остановки и вот он, звездный миг, о котором я начал мечтать еще в учебке - я иду по своему району в диковинной тропической форме с сержантскими лычками на погонах.

"Смотрите! Был - шпана патлатая, стал - сержант Советской Армии".

Я шел по улице не спеша, с достоинством и честью, а под руку меня держала красивая девушка с длинными ногами и распущенными волосами. Всё точно так, как рисуют в дембельских альбомах.

Моя девушка, чтоб вы знали!

Не каждого, далеко не каждого дожидаются из армии. Соответствовать надо.

Мимо шли земляки с милыми, родными, бледными, незагорелыми лицами. Два года вокруг меня были только смуглокожие - что славяне, что чурки. Солнце в Афгане жесткое. Загар тёмный. Мы весь день, считай, на свежем воздухе. У всех в полку рожи смуглые и обветренные. Я выделялся из толпы темно-коричневым загаром и невиданной формой. Сразу видно - человек приехал очень издалека и служил в секретных спецвойсках. Каждый встречный, хоть ненамного, но останавливал свой взгляд на мне и это было приятно - во взглядах читались интерес и уважение.

Двадцать минут неспешного хода. Вот уже Четвертая городская больница рядом с которой Светкин дом. Пока она переодевается, я успею покурить.

- Эй, чувак, ты с какого района?

Я и не понял сперва, что это меня спрашивают. Я тут родился и вырос, меня на районе каждая собака знает.

"Залётные, что ли?".

Между районами города существовала не вражда, а скорее соперничество. Гуляние чужаков с местными девчонками не приветствовалось.

Три сопляка.

Лет по шестнадцать-семнадцать.

Не из моей школы, иначе, я бы их запомнил еще пионерами.

Когда я уходил в армию, им было по четырнадцать-пятнадцать. Сидели они строго в своем дворе и по улице не фигурировали, а тут, смотрите-ка на них - повзрослели, осмелели. Страху не ведают, взрослых пацанов ни во что не ставят - с вопросами подкатывают.

- Эта тёлка, - сопляки показали на Светку, - с нашего района. Чтобы мы тебя с ней больше не видели. Понял?

"Ни фига себе заявочки!", - если бы мои домашние тапочки заговорили со мной, я бы не удивился сильнее такой борзоте.

- Иди, переодевайся, - скомандовал я Светке, - я тебя тут подожду.

Светка упорхнула и я остался наедине с допризывниками.

Ребятишки крепенькие, но юные. Скелеты долговязые, но мышечные корсеты недоразвиты. Силу они нагуляют годам к двадцати трём, лет через семь. При таких физических данных очень смело с их стороны обращаться к товарищу сержанту, не испросив разрешения.

Очень смело и очень глупо.

Потому что разговаривать я не умел и полемика с личным составом у меня была короткой и убедительной.

Ближний ко мне выхватил мой крюк с правой, как старлей в Куйбышеве и прилег тут же. Второй получил прямой с левой в нос и согнулся, удерживая прижатыми к лицу ладонями закапавшую кровь.

Третий схватил меня за грудки и с ним пришлось повозиться секунд восемь. Вспомнилась моя святая и чистая юность, городской Дворец Пионеров, секция дзю-до и зелёный пояс за технику.

Подхват под одну ногу.

Тот же самый бросок через бедро, только за счет отрывающего партнера от земли маха ногой вверх траектория полета получается амплитудней.

"Сколько лет назад я ходил с секцию? Четыре? Пять?" - я был удовлетворен успешно проведенным приёмом. - "а навыки остались. Помнят, руки-то. Помнят!".

Всё-таки я больше спортсмен, чем боец - взял и по привычке подстраховал партнёра, чтобы он пришел аккуратно на спину и не покалечился при броске. Ещё и поддернул его на себя, чтобы он не больно ударился. Боец привёл бы противника вертикально на голову и позволил бы ему собственным весом сломать себе шейные позвонки.

Этому, который согнулся и считает капли крови, стекающие из его носа на асфальт, надо дать с ноги в ухо, а тому, кого я уделал первым и который что-то там мычит на асфальте, надо добавить в дыню прямым сверху.

"Ах, как же мы маслались в пехоте!" - в мозгу ярко высветились былые полковые драки, - "От души! Приятно вспомнить".

Ребятишки еще не служили в Армии и потому не знали, как это бывает больно, когда пехотный сержант начинает месить духсостав. Не следует выводить товарища сержанта из состояния душевного равновесия и гармонии с окружающим миом - долго потом хворать придется.

То ли я увлекся и не аккуратно бил?

Когда я со всей дури двинул ногой окровавленному и мой ботинок прилетел ему в ухо, у меня в правом боку что-то враз похолодело, а потом сделалось горячо.

"Потянул? Или связку порвал?", - боль обеспокоила меня, но я переключил внимание.

Развернулся с подшагом назад, как учили.

Этот третий, которого я так нежно подстраховал во время броска, успел вскочить на ноги, достать нож и подкравшись сзади садануть им мне в бочину.

"Ну не свинья ли?", - расстроился я неблагодарности уличного подонка, - "Ножом пырять - это уже совсем не честно".

Я подпрыгнул к нему, правой рукой притянул его за грудки к себе левой откинул его голову, а зубами по-волчьи вгрызся в гортань.

Больше ничего не помню.

Дальнейшее мне рассказал мой лечащий врач через сутки, когда я отошел от наркоза.

- Ты счастливчик, - говорил он мне, приставив стул к моей больничной койке и совершая колдовские манипуляции: то считая мой пульс, то раздвигая мои веки, - Хорошо, что возле больницы дело было. На крыльце интерны курили, они всё видели. Вообще-то после проникающего ранения печени больше часа не живут. Если через сорок минут пациент не попал на хирургический стол - шансов, считай, нет. Они, как увидели, что ты потерял сознание, рванули в приемный покой за носилками и на носилках тебя экстренно доставили в операционную. На столе ты лежал через двадцать минут после ранения. Так что обошлось без осложнений. Через месяц выпишу.

На другой день приходил молодой улыбчивый капитан в синей милицейской рубашке с коротким рукавом:

- Андрей, расскажи, что случилось в тот день?

- Провожал девушку. Подкатили три каких-то щегла, стали говорить слова. Дальше ничего не помню.

Капитан не стал меня добивать расспросами. Что-то там написал себе в протокол и ушел.

На четвертый день, когда я более-менее оклемался и стал понимать происходящее, он пришел снова, принес мне фрукты и соки:

- Ты молодец, - объявил он мне, улыбаясь по-дружески и глядя с уважением, - Герой! О тебе доложили министру. Он приказал отметить тебя наградой. Как поправишься, наградим тебя в торжественной обстановке почетной грамотой и ценным подарком.

Капитан задал мне несколько простых вопросов. Я ответил, расписался где было указано и остался выздоравливать в компании пятерых язвенников и аппендицитников.

17. Система как она есть

Какой идиот сказал, что "страдания облагораживают"?

Кого они облагородили? Покажите мне скорее хоть одного "облагороженного"... если, конечно, сумеете его обнаружить среди страдальцев.

Страдания ожесточают и делают глупее.

Знаете, чем песец отличается от писца?

Песец - это северный пушной зверёк. Писец - это тот, кто пишет-переписывает.

Так вот, за мной пришли оба.

Один, скаля зубы и виляя пушистым хвостом, другой гнусно ухмыляясь, строча в протоколе что-то гадкое гусиным пером, зажатым в чернильных пальцах.

После утреннего обхода из общей палаты меня перевели в отдельную. Я отнес это на то, что в больнице, наконец-то, догадались относиться ко мне как к герою, хотя мой лечащий врач, осматривая наложенный его руками шов на моем боку и сочащуюся из него сукровицу, ничем не выдал своего восхищения моей героической персоной. Бесцеремонно рванул прилепленную лейкопластырем, пропитавшуюся за сутки повязку, осмотрел сочащийся шов, кивнул сопровождавшей медсестре, та мазнула меня ватным тампоном с какой-то жидкостью из баночки коричневого стекла и сменила повязку на сухую. Сурово и обыденно.

Как в армии.

Как в том армейском анекдоте:

В военный госпиталь приезжает проверяющий генерал. Заходит в палату к солдатам. Тыкает пальцем в ближайшего:

- Что болит?

- Гангрена.

- Чем лечат?

- Йодом мажут.

- Претензии есть?

- Никак нет.

Тычет пальцем в следующего:

- Что болит?

- Геморрой.

- Чем лечат?

- Йодом мажут.

- Претензии есть?

- Никак нет.

Подходит к третьей койке:

- Что болит?

- Ангина, товарищ генерал. Воспаление миндалин.

- Чем лечат?

- Йодом мажут.

- Претензии есть?

- Так точно, есть! Или пускай ватку меняют или пусть с меня первого начинают.

Вот так и медсестра со мной: мазнула ваткой по шву и про претензии не спросила.

Лежать в отдельной палате, может и почетно, но скучно: не с кем поговорить. Постовая сестра прилетит по первому свистку, но не станешь же вызывать ее только для того, чтобы язык почесать?

Телевизора нет. Приёмника нет. Газеты читать нет сил. Поговорить не с кем.

Мать и Светку пускают только после пяти вечера. Голые стены, выкрашенные нежно-салатовой водоэмульсионкой, белая тумбочка, белая кровать и окошко с белыми занавесками. Скучно тут выздоравливать, домой хочется.

Во двор. К пацанам.

Неизвестно, сколько я тут, как герой, героически проваляюсь? Может, неделю, а может и месяц. Доктор темнит с моей выпиской, но и без доктора понятно, что "проникающее ранение печени" это серьёзно и надолго.

И стало мне тоскливо...

Тоскливо и обидно за свою трудную судьбу и самого себя жалко. В учебке на мне, курсанте, отыгрывались молодые сержанты за моих земляков-демблей, ушедших домой за неделю до моего появления в части. Во войсках чуть не убили опять же за земляков-дембелей. Только обтесался во взводе, комбат перевел меня в пехоту. Не успела устаканиться моя жизнь в пятой роте, как картавый уродец Паша-террорист упёк меня в ссылку за двести километров от полка. Все мои однопризывники-сержанты уволились как белые люди в мае, а я, как позорный негр, на два месяца позже и не через "палатку дембелей", а через губу. Два года ждал возвращения домой, чуть не каждую ночь во сне видел этот светлый, день... и в первый же вечер угодил в больницу. Не везет мне в жизни. Так не везет, что в карты лучше не играть.

Тот, кто пишет мою биографию в Книге Судеб, макает ручку явно не в те чернила.

Если бы чернила были подходящие, то и биография была бы не чета моей: английский язык, фигурное катание, музыкальная школа по классу арфы. Никакой бы Советской Армией в такой биографии не пахло, никаким бы Афганом не воняло!

Мальчик-ботаник, мамина отрада.

И девочка бы у меня была не Светка. У мальчиков-ботаников девочки-ромашки.

Грустным мыслям о своей горькой судьбине предавался я не более двух часов, потому что перед самым обедом, когда в коридоре загремели бачками и термосами, в мою отдельную комфортабельную палату вошли посетители - три пацана чуть постарше меня. Эти пацаны были не с моего двора и не принадлежали к числу моих знакомых. На каждом, не смотря на жару, была джинсовая куртка.

"Журналисты, что ли?", - удивился я их приходу, - "Статью о моем подвиге пришли писать".

- Семин Андрей Борисович? - уточнил один из них.

- Я, - начало интервью показалось мне несколько странным.

- Вам придется ненадолго проехать с нами. Необходимо кое-что уточнить.

"Что тут можно "уточнять" и кому это "необходимо"? Вместо того, чтобы гулять по родному городу, кушать мороженое, пить газировку, встречаться с друзьями, я, как дурак, валяюсь тут с пропоротым боком, который никак не хочет заживать и со мной всё предельно ясно".

- Я не могу, - отказался я от такого несуразного предложения, - Я болею.

- Сейчас вам помогут.

Ближайший к двери пацан вышел в коридор и позвал медсестру. Сестричка, поглядывая на меня с состраданием, попросила кого-нибудь из троих помочь ей одеть меня. Двое стали ворочать меня и так и сяк, пока она надевала на меня трико и майку, а я успел понять, почему ребята парятся в куртках по такой жаре - под куртками у них были пистолеты в кобурах.

"Никакие они не пацаны", - догадался я, - "а самые настоящие милиционеры".

Голова принялась соображать:

"Зачем милиционерам понадобилось меня забирать из больницы?", "Почему милиционеров трое?", "Трое на меня одного, вдребезги больного, обессиленного - это сильный перевес", "Почему они вооружены? Капитан приходил ко мне безоружный и один", "Значит, капитан меня не боялся, а эти боятся", "Или им приказали меня бояться", "Какую опасность и для кого именно могу я собой представлять, если мне так плохо, что не хочется даже шевелиться?".

Вызванная медсестра, глядя как дева Мария на приготовленного к распятию Христа, сноровисто одела меня. Меня подняли с кровати, двое встали по бокам и поддерживая под локотки, провели коридором на лестницу и дальше, на выход. На улице меня погрузили в уазик-буханку, похожую на медицинскую, только без красного креста на борту.

- Вези осторожней, - попросил старший из милиционеров водителя, - Не тряси.

Буханка тронулась и не спеша покатила по улицам родного, два года невиданного города. Голова продолжала соображать причины моего неожиданного похищения из больницы. Более-менее подходящая версия была одна: кто-то из моих знакомых, пока я два года служил, успел устроиться в милицию, подговорил товарищей разыграть меня, а сам приготовил мне сюрприз.

"Ну, конечно!", - убеждал я сам себя, радуясь простоте разгадки, - "Сейчас мы приезжаем на место, а там - пиво, водка, девочки. А милиционеры такие неулыбчивые, потому что у них роль такая - напугать меня, чтобы потом сильнее было облегчение, как к накрытому столу привезут".

Шутка!!!

"Хоть и дурная, но ничего себе шутка. Я бы так шутить никогда не стал, но я же и не мент".

Буханка повернула в центр.

"Интересно, в каком именно кабаке для меня стол накрыли?".

Из окошка мне было хорошо видно, как мы проехали мимо Центрального Кабака и свернули на улицу, на которой отродясь не было ни одного питейного заведения - Льва Толстого. Буханка замедлила ход и свернула во двор республиканской прокуратуры. Во дворе машина остановилась, старший пошел в задние, а двое его коллег остались меня сторожить. От жаркого солнца и темной краски кабина раскалилась, внутри было как в духовке, но выйти на свежий воздух мне никто не предложил. Появилось смутное предчувствие, что мне сегодня не нальют. Не за накрытым столом, не в компании друзей детства и раскованных прелестниц с голыми коленками сидел я сейчас, а обливался потом внутри гнусной душегубки с расхлюпанным карбюратором, от которого внутрь салона шли густые пары бензина, что вкупе с духотой вызывало у меня дурноту и позывы на рвоту.

- Ты где служил? - спросил меня один из сторожей с пистолетом.

- В стройбате.

- Да брось ты! Мы же знаем, что ты с Афгана. Я в Кандагаре служил, Серега в Кабуле, Игорь из Герата.

"Земляки, значит", - подумал я, - "Братство по оружию".

На душе стало легче: "свои".

Свои не выдадут. Свои, бывшие там, откуда только что прибыл я. Свои, повидавшие всё то, что видел я. Свои, немногим ранее меня прошедшие... вернее, я, чуть позже них прошел их Путь, путь службы, шаг в шаг, след в след в тех же диких горах и голых сопках по палящей жаре под солнцем южным. Свои, прошедшие ту же школу, что прошел я, воспитанные так же, как воспитали меня: долг, верность Присяге, воинская честь, солдатское братство, сам погибай, а товарища выручай и всё святое, что есть во мне - есть и в них.

"Я у моих родных братьев и бояться мне нечего!" - это я знал точно.

Гражданским не понять, что такое последний глоток воды из горячей фляжки, разделенный с другом на окруженной духами сопке...

Не понять: кто для тебя пацан, стоящий в одном с тобой строю. Кем становятся тебе те ранее незнакомые пацаны, с кем по духовенству получал черпаческие затрещины и раздавал их, сам став черпаком, с кем грузил и подметал, с кем вместе тянул караулы и летал по нарядам, которые меняли тебя на посту, которым ты сдавал дежурство по роте, с кем вместе чистил оружие и обслуживал ласточку вашего отделения, с кем варил чай в парке и жарил картошку в каптерке, с кем рубил фишку и делился последним на операциях, с кем спал на одной плащ-палатке и укрывался одним одеялом, с кем долгие месяцы ты ел одну пищу и ломал один хлеб, дышал одним воздухом.

Все мысли, вся кровеносная система становятся вашими общими мыслями и вашей общей кровеносной системой, вы мыслите одинаково и понимаете друг друга без слов, лишь по движению ресниц и направлению взгляда. Роднее родного брата становятся тебе эти пацаны, ты становишься ими, а они становятся тобой. Вот это и есть Боевое Братство.

Общая система кровеносных сосудов и абсолютная одинаковость поступков и мыслей.

Еще не успеют закрыться за тобой, восемнадцатилетним, металлические ворота части с крупными красными звёздами, с первых твоих шагов в Армии, сделанных еще не строевым и не с левой ноги, правильное понимание Боевого Братства прививается тебе всем укладом жизни. Прививается тем легче, и входит в тебя тем надежнее и глубже, что никакого другого, непохожего опыта ты еще нажить не успел и дурными примерами неиспорчен. Целых два года, твоих первых два года настоящей, взрослой жизни ты каждый день и в любую минуту наблюдаешь и соглашаешься: да, либо ты живешь по законам Боевого Братства, понимаешь их верно и без искажений, разделяешь их полностью, соответствуешь им всецело - либо опускаешься в чмыри и живешь не солдатом, а затраченным, всеми презираемым чмырём.

Либо доблесть, либо чмо - никакого другого выбора Армия для тебя не оставляет.

Это даже отдаленно не напоминает "юношеский максимализм".

Это взвешенная, веками проверенная и миллионами жизней оплаченная норма армейской жизни. Я жив, я дома - и это не моя заслуга. Именно Боевое Братство защищало и прикрывало меня два года, как и я защищал и прикрывал его всем что у меня при себе было и так, как меня научили. Для меня Боевое Братство - это так же понятно и естественно, как дышать или как то, что меня зовут Андрей. По-другому никак.

- Оденьте на него наручники, - старшой вышел из здания, куда ходил докладывать о том, что привез меня тепленького и вернулся к "буханке".

Один из моих "боевых братанов" вытащил из-за пояса "браслеты" и ловко защелкнул их на моих запястьях. Если минуту назад я потел в раскаленной солнцем машине и переживал за свой распоротый бок, то сейчас я переживал те же страдания в наручниках.

В одном "боевом братане" проснулись совесть и сострадание и он протянул мне бутылку лимонада:

- На, попей.

Должно быть вид у меня был сильно чмошный: жара, духота, температура, слабость, сочащийся, незаживающий бок. Не орёл я был в эту минуту, не орёл. Потный, мятый, как из параши вонючий.

Я открыл рот, чтобы отказаться, но из гортани излились только сип и клёкот - говорить я не мог. Слишком сильные и богатые по ассортименту чувства клокотали во мне и переживались мной. Почти такие же сильные как год назад в Талукане.

Гнев.

Возмущение.

Обида.

Недоумение.

Изумление.

Десятки чувств и переживаний бушевали в душе, колотясь изнутри в грудную клетку пульсацией сердца и сбитым дыханием.

- Меня, дембеля Советской Армии, посмели упаковать какие-то гражданские менты?

Это гнев.

- Стаскивать со смертного одра больного человека и запекать его, как кусок говядины, в воняющем бензином "газенвагене"?

Это возмущение.

- После того, как я совершил героический поступок и сильно повредился при этом, меня, вместо благодарности и санатория - в прокуратуру?

Это недоумение..

- Меня арестовали не какие-то там "просто менты", а мои боевые братья, видевшие то, же, что видел я, знающие всё то же, что знаю я, жравшие ту же кашу-парашу в учебке и тот же сухпай на операциях, глотавшие пыль тех же дорог, что проглотил и я, хватавшие ртом разреженный воздух перевалов, стрелявшие из того же оружия и по тому же врагу, плоть от плоти моей и кровь от крови моей?!

Это изумление.

Отнюдь не только эти пять пусть и очень сильных, но простых и понятных чувств звучали во мне. Во мне сейчас грохотала такая симфония чувств необъяснимых словами, что тот Вагнер, со своими валькириями и нибелунгами, ворочался в гробу и писал кипятком от потрясения глубиной моих чувств и силой переживаний

Бессильный говорить голосом, я помотал головой, отказываясь от лимонада.

"Да, я хочу пить. На улице жарко, а здесь душно. Я очень хочу пить. Но - не из этих рук".

Придурки!

Сначала одевают наручники, а потом со всей любезностью предлагают лимонадик.

Придурки!

По два года отслужили в Афгане, а так и не поняли там ничего.

Придурки!

Они бы еще перед расстрелом мне свежую газетку почитать предложили.

Придурки!

Никакие это не "братья", а служебные овчарки. Не хватало мне ещё брататься со всякой псиной.

Легавые, мусора и придурки!

Из двери вышел какой-то взрослый мужик в рубашке с коротким рукавом и призывно отмахнул рукой к себе.

- Выводим, - подал команду старшой и двое "боевых братанов" поволокли меня из машины.

Если бы я сейчас был без наручников, если бы мне в голову пришла какая-нибудь отчаянная глупость, если я бы посчитал за наименьшее зло совершить эту глупость и раскидав охрану кинуться наутёк, обежать машину и, как через привычный, тысячекратно отработанный снаряд на полосе препятствий, перемахнуть через забор...

Я бы всё равно не смог бы сделать что-нибудь более отчаянное, чем встать, сесть, лечь или неспешно и нешироко шагнуть несколько метров.

Хворый я был.

Сильно хворый.

Совсем слабый.

Обидно слабый.

Сил хватало на то, чтобы не потерять сознание от слабости и еще вернее от потрясения тем положением, в котором я без всякой вины и против своей воли оказался нежданно. Сил хватало, чтобы контролировать себя - и только лишь.

Наручников, видно, было мало и мои "боевые братья" попытались заломить мне руки за спину, но тут же заметили, что кисти невозможно развести одну от другой дальше, чем позволяет цепочка наручников и не стали меня мучить напрасно, просто крепко взяли с двух сторон под локотки и втащили в здание прокуратуры. Такая забота и внимание - наручники, тесные братские объятия, стремительный рывок со мной, кулём обмякшим, от машины до внутреннего коридора - вероятно была вызвана беспокойством милиционеров за то, чтобы я не покусал никого из случайных встречных. Меня донесли до кабинета на первом этаже и, испросив разрешения у сидящих внутри, внесли внутрь.

Кабинет был просторный, на два окна, намного просторней, чем у нашего полкана. Вероятно, командование воюющим стрелецким полком всё-таки менее важная для нашей страны работа, чем отлов и дальнейшая изоляция от общества ветеранов боевых действий, которыми командуют пехотные полканы. С потолка до середины стены бледная побелка. С середины стены до плинтусов бледная краска. На полу бледный и пошарканный линолеум. Вдоль правой стены шкаф, штанга на пятьдесят килограммов, две гири по полторы пуда и другие утяжеления. Понятно, что хозяин держит себя в отличной физической форме и во время короткого затишья в борьбе с преступностью жмет штангу от груди, тягает гири и приседает с утяжелениями. С преступниками необходимо бороться не только холодным умом и чистыми руками, но еще и накачанной мускулатурой, а то от этих преступников всякого можно ожидать. На стене слева висел портрет ныне действующего и невозможно популярного в народе генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачёва. Генсек из-за спины доброжелательно взирал на посетителя, как бы успокаивая и утешая: "Не бойся, у нас же перестройка, гласность и ускорение. В этом кабинете тебя не больно удавят. Придавят штангой, накидают сверху гирь и прочих железяк и будет у нас с тобой полный плюрализм и консенсус". Под портретом сидел сам хозяин кабинета за Т-образным столом.

Стол подкачал. У нашего полкана кабинет меньше, зато стол посвежее и не стрёмный. Любой, кто заходит к полкану в кабинет, глядя на стол понимает - полком командует крупный военачальник. А тут не стол, а черт те что. Горело домоуправление, из пожара вынесли единственную ценную вещь - этот стол. Вынесли, залили пеной из огнетушителя и принесли в прокуратуру. Или умерла паспортистка и после нее осталось скромное наследство - казенная канцелярская мебель. Бог весть из какого собеса притащили этот стол в кабинет. Я, когда в школе учился, у меня парта и то солидней смотрелась.

Почему-то сделалось неприятно несоответствие просторного, начальнического кабинета, должного быть отделанным дубовыми панелями и выстланным ковровыми дорожками, с тем, что я наблюдал в нем: блеклые стены, уголок физкультурника, дрянной стол, выцветший линолеум, зарешеченные окна. Еще большее несоответствие своему кабинету, его обстановке и занимаемой должности Великого Инквизитора являл сам хозяин, сидевший за столом под портретом Горбачёва и цепким взглядом вертящий во мне дырки. Человек, по чьему приказу меня тяжело раненого сняли с больничной койки, час морили в душном газенвагене и в конце концов надели наручники... ну, совсем не походил на палача и мучителя.

Скорее - деятель искусств.

Длинные, едва не до плеч волосы, какие редко носят мужчины после тридцати, если они не причастны к богеме. Одухотворенный взгляд Творца и Художника, с каким уместнее не с преступностью бороться, а глыбу мрамора отёсывать, спектакли ставить, сочинять симфонии, снимать кино или писать дерзкие по замыслу картины четыре на шесть метров. Также хорошо и пригоже с таким видом, преисполненным возвышенного одухотворения, восходить на костёр, как Джордано Бруно или на эшафот, как полковник Пестель.

Впрочем, для того, чтобы на костёр и эшафот вместо одухотворенного себя посылать других, не одухотворённых вовсе, высокоодухотворённый вид тоже будет вполне объясним и уместен.

За приставным столом сидел мужик, совсем не творческого вида, тот самый, который минуту назад махнул нам рукой, приглашая ввести меня в кабинет. Этому было не за тридцать, а за сорок и видок у него был ханыжный, как у хорошо пьющего работяги. По роже видно, что его только что вытащили из-за станка и он не успел его выключить и теперь взволнован не тем, что перед ним стоит преступник в наручниках, а тем, что где-то в цеху вхолостую крутится шпиндель с зажатой заготовкой. Ей богу - работяга работягой, разве что не в спецовке и руки машинным маслом не перепачканы. Ему бы кепку как у Никулина, гаечный ключ 72 х 78 - и на постамент.

В парк культуры и отдыха.

В один ряд с пионером, девушкой с веслом и грудастой колхозницей.

Олицетворять собой победивший пролетариат.

Хозяин из-под Горбачёва сделал приглашающий жест, указав на стул за приставным столом напротив ханыги. Боевые братья аккуратно усадили меня и были отосланы творческой личностью:

- Подождите за дверью.

В армии на меня никто наручников не надевал, я их впервые в жизни примерил только что, к ним не привык и правильно носить еще не научился, поэтому при усадке на стул довольно громко стукнул ими о столешницу.

Впрочем, столу это никак не могло уже повредить.

В перестроечном "Огоньке" я что там читал про "репрессии", "Тридцать Седьмой год", "подвалы Лубянки", "пытки НКВД", не без интереса ждал начала экзекуции, но пока ничего не предвещало каленого железа и иголок под ногти. И деятель искусств и ханыжный работяга изучали меня молча и без палаческого огонька в глазах.

- Ну, здравствуй, Андрей, - с выражением сочувствия поздоровался со мной хозяин.

- Здравствуйте, - отозвался я, непроизвольно стукнув по столу наручниками, - как мне к вам обращаться?

- Старший следователь прокуратуры МАССР по особо важным делам Балмин Алексей Фёдорович.

- В каком вы звании?

- Советник юстиции. По-армейски, подполковник.

"Ого! Подполковник!", - поразился я значимости мой персоны для прокуратуры Мордовской АССР, - "Много ли в армии за два года со мной беседовали подполковники? Два раза? А тут, смотри, приводят, усаживают поудобнее, время уделяют, уважение оказывают".

- Я буду говорить только в присутствии своего адвоката! - безапелляционно и гордо заявил я, чтоб этот Балмин знал, что я не лыком шит и не топором подпоясан, а знаю все свои права и беззакония в отношении меня не потерплю никакого.

- На каком основании? - вскинул брови Балмин, удивленный такой моей прытью.

- На том основании, что я арестован и на мне наручники.

- А тебе кто-то предъявлял ордер на арест? - Балмин продолжал разыгрывать недоумение, - И ты расписался в этом ордере за свой арест?

Ханыга встрял в разговор и прояснил ситуацию:

- Ты не арестован.

У меня отлегло от сердца: "Я не арестован! Всё это вполне может окончиться шуткой, розыгрышем или хотя бы недоразумением. Пусть обидным, незаслуженным, но недоразумением. Сейчас я отвечу на все вопросы, органы во всём разберутся и отпустят меня обратно в больницу, догнивать под капельниками".

- Ты не арестован, Андрей, - подтвердил Балмин и я ему тут же поверил, потому что очень хотел верить в то, что я не арестован, а всё то, что происходит - суть глупый розыгрыш или пустое недоразумение.

"Я не арестован!", - от одной этой мысли исчезли все тревоги, потому что эта мысль была главная. Главное, что мне важно было знать, так это то, что я не арестован и нахожусь на свободе.

- Ты не арестован, Андрей, - Балмин досказал фразу до конца, - и потому адвокат тебе не положен. Адвокат положен обвиняемому и допускается к участию в деле с момента вынесения следователем постановления о привлечении в качестве подозреваемого. А мы тебя ни в чем не подозреваем и я такого постановления не выносил. Ты у нас - свидетель. Закон не предусматривает предоставления адвоката свидетелю.

"Ага", - я постарался вникнуть в процессуальные тонкости, - "Я - свидетель. То есть, лицо ни в чем не виновное и в совершении преступления не заподозренное. Слава богу. Уже легче. Тогда почему я в наручниках? Разве закон допускает применение наручников к свидетелям и потерпевшим?".

Я показал Балмину руки, закованные в железо:

- А это?

Балмин состроил мне снисходительную улыбку а-ля "я вас умоляю":

- Это пока. Временно. Пока ты не успокоишься. Парень ты горячий. Прибыл к нам из Афганистана. Один троих отколошматил до реанимации. А нас тут с Геннадий Василичем только двое и мы не сможем тебе противостоять. Остынь сперва, потом с тебя снимут наручники.

Я понял, что Балмин мне не враг и что ханыгу зовут Геннадий Васильевич. Следовательно, это не простой ханыга, раз имеет право тут сидеть и давать отмашку боевым братьям. Еще я понял, что из-за того, что так лихо помахал кулаками, Балмин и Геннадий Васильевич боятся меня и потому приказали заковать мне руки. Но как только допрос окончится, меня тут же освободят. Вот только про реанимацию я что-то не догнал: это же меня доставили в реанимацию, а не сопливых гопников. Это меня на мою удачу доставили прямо с улицы, положили на операционный стол и зашили как смогли. Это же мне сохранили жизнь и это я - потерпевший. Да, да, не свидетель, а именно потерпевший! И надевать наручники на меня никак нельзя - на потерпевших не надевают наручники, а наоборот, их все жалеют и следователь должен защищать потерпевшего, а не причинять ему страдания.

- Да не переживай ты, - успокоил меня Балмин, - сейчас домой уйдёшь. У нас к тебе всего несколько вопросов.

"Я уйду домой! Это - главное. Главное, что я уйду домой. Я не арестован, я не подозреваемый, не обвиняемый, никто меня ни в чем не обвиняет. Сейчас мне зададут вопросы, я на них отвечу и меня тут же отпустят".

- Задавайте.

Вместо задавания вопросов по существу дела, Балмин увел разговор куда-то сильно в сторону и принялся расспрашивать меня о том же, о чем расспрашивают армейские замполиты особисты, причём в том же самом тоне и с теми же самыми интонациями "неподдельного интереса" и "искренней заботы".

Дорогие товарищи прокуроры, следователи, замполиты особисты и прочие равные вам инквизиторы.

Смените, пожалуйста, ваш тон при "задушевных разговорах" с низшими чинами. Ведь нас же обследовали медицинские комиссии и в военкоматах, и в войсках. В состав этих комиссий входили врачи-психиатры, явных дебилов отбраковывали еще на подходе к казарме и к оружию их не допускали. Если молодого человека допустили до принятия присяги под развернутым знаменем части и доверили автомат или пулемёт, это означает, что отцы-командиры спокойны за его психическое состояние и умственные способности. Хотя умственные способности у нас не так развиты как у начальника ГлавПУРа, но они у нас есть. Пусть в зачаточном состоянии, но есть. Нам всего лишь мало лет по сравнению с вами. У нас не было времени научиться чему-то более мудреному, чем "палочки-крючочки" в школьной рабочей прописи и "передвижение короткими перебежками" на полигоне. В нас еще нет вашего опыта и вашей изощренной подлости. И то и другое еще придут с годами, как пришли они к вам, но и в наши сопливые девятнадцать-двадцать лет у нас хватает ума понять несложное:

"Мой непосредственный начальник - это чаще всего старший лейтенант. Старшего лейтенанта не волнует кто я и откуда, кто мои родители, поел ли я сегодня и сколько часов поспал. Старшего лейтенанта заботит только чтобы я встал в строй опрятным и готовым к бою. Старшего лейтенанта колышет, насколько хорошо я развит физически и насколько уверенно владею вверенным мне оружием и основной воинской специальностью. Все остальные вопросы про меня, старшему лейтенанту совершенно неинтересны. Непосредственный начальник моего непосредственного начальника - это капитан. Если он за день скажет мне пару слов, то это много и говорит о том, что я у него на хорошем счету. Зато трое суток гауптвахты он мне может влепить когда угодно и по любому пустяку. Непосредственный начальник капитана - майор. Если майор просто помнит меня по фамилии, то это означает, что я или крупный специалист в военном деле, или яростный залётчик и злостный нарушитель воинской дисциплины, а скорее всего и то, и другое, и третье разом. Словом, не зря меня призвали в армию. Таких орлов как я - у майора полтыщи, четыре раза в год происходит замена личного состава, убывают дембеля и на их место прибывают молодые, запомнить каждого своего подчиненного майор не в состоянии и Устав не требует от него этого труда. С майора будет довольно, если он будет помнить по фамилиям всех офицеров и прапорщиков вверенного ему батальона, а я не офицер и не прапорщик, а всего лишь сержант-срочник. Непосредственный начальник моего майора - подполковник. Если подполковник за два года службы хотя бы один раз посмотрит персонально в мою сторону, значит, я - звезда и чемпион. Солдат у подполковника - больше двух тысяч и меня в этой толпе не видно в микроскоп. И когда целый подполковник разговаривает с солдатом не перед строем, а в отдельном кабинете, без обычного крика и мата, как принято у подполковников беседовать с солдатами, но задушевным тихим голосом, то не то что повидавшему на своем веку дембелю Советской Армии, а и не выкакавшему мамины пирожки духу яснее ясного: "ой неспроста эта задушевность, ой сейчас будет лихо!".

- Ну, как там, в Афгане было? - старший следователь по особо важным делам подполковник Балмин "устанавливал контакт" с не задержанным и не арестованным сержантом Семиным, сидящим перед ним в наручниках и истекающим сукровицей из пробитого бока в марлевую повязку.

"Он дурак этот Балмин, или как? Он в самом деле ждёт, что я ему сейчас стану докладывать о всех событиях и встречах за два года, начиная от военкомата и заканчивая больничной палатой? Как можно рассказать про Афган в двух словах? Какое право я имею рассказывать про Афган в двух словах? Там погибают наши пацаны и офицеры. Нужно рассказывать, что не зря погибают. Нужно подробно, во всех красках рассказывать как они ходят на операции, как сопровождают колонны, как чистят кишлаки, как летают в наряды и в караулы, как едят, как спят, как бьют морды друг другу, как пьянствуют и курят чарс, как отлеживаются в госпиталях от желтухи и ранений, как скучают по Родине, как ждут писем из дома. Нужно, чтобы о них знали тут, в Союзе. Чтобы знали и гордились ими: парни из ОКСВА - это наши парни и они не подведут".

- Ну, как там, в Афгане было?

- Оххуивертительно! - одним этим словом я сообщил Балмину всё, что знал про Афган, ОКСВА и самого Балмина.

Тема Афгана была исчерпана и закрыта

18. Дурдом

Этим же словом купно были исчерпаны темы "про маму", "дом родной" и "любимую девушку" - все те близкие солдатскому сердцу и потому заведомо выигрышные понятия, с которых начинают "задушевные разговоры" замполиты, особисты, и, как я теперь узнал, старшие следователи по особо важным делам.

- Тогда перейдем к делу, - фальшиво-задушевный тон Балмина сдох как Бобик.

Передо мной сидел взрослый мужчина, многократно превосходящий меня умом и накопленным опытом, по роду своей служебной деятельности привыкший ломать судьбы людские как спички.

Бестрепетно.

Без злобы.

Без эмоций.

Не выходя из себя и не испытывая к жертве ни жалости, ни неприязни. Так по-деловому спокойно смотрит прозектор на готовый к вскрытию труп: "ему уже ничем не поможешь". Этого человека больше не существует и осталось только вскрыть его тушку и написать заключение, прежде, чем тело предадут земле и забвению.

- Расскажи, чем ты занимался вечером, двадцать третьего июня.

"Чем занимался? Какой идиотский вопрос. Возвращение праздновал!!!".

- В котором часу? - уточнил я.

- Ну, скажем, в шестнадцать ноль-ноль. Начнем с этого часа.

- В шестнадцать ноль-ноль я сидел за столом среди родственников.

- Отмечали твое возвращение, так?

- Так точно.

- Вероятно, со спиртным?

- Обязательно Пусть Горбачев со своей Райкой своих гостей чаем встречает, а у нас всё как у людей.

- И сколько ты выпил?

- Нисколько, - почти не соврал я.

- Как так?! - не поверил Балмин, - Два года служил-служил и даже рюмку водки не выпил за свое возвращение?

- Вот уж водку-то я точно не пил, - тут я не соврал.

- А что пил? - попытался ухватить меня за язык Балмин.

- Лимонад, чай.

В разговор встрял "непростой ханыга" Геннадий Васильевич:

- Ты извини меня, так не бывает!

В дальнейшем, на протяжении всех недель и месяцев пренеприятнейшего знакомства со старшим оперативным уполномоченным по особо важным делам МВД МАССР подполковником милиции Геннадием Васильевичем Букиным, он едва ли не каждое свое обращение ко мне начинал со слов: "ты извини меня". Видимо, это профессиональное, ментовское. Слова-паразиты.

В этом обращении вовсе не было никакого политеса и Геннадий Васильевич отнюдь не выпячивал свое хорошее воспитание, которого я не смог обнаружить как ни старался. Вежливой была только форма, а суть была в интонации, где я очень понятно слышал: "если ты, змеёныш, немедленно не признаешься в чём тебя просят, я тебя удавлю вот этими самыми руками прямо на этом стуле". "Ты извини меня" - это угроза, которая в ходу у опытных оперов.

Не придерешься.

Накатаешь жалобу прокурору: "мне угрожал опер на допросе" .

Прокурор спросит:

- Какими словами?

И что ты ответишь? Вместо "убью", "зарежу", "в асфальт закатаю", "в бараний рог скручу" всего лишь:

- Ты извини меня

Человек перед тобой извиняется, а ты на него прокурору телегу катишь.

Нехорошо.

А интонацию - к делу не пришьешь.

Если грамотно выбрать время и место, можно попросить прикурить с такой интонацией, что человек сам отдаст кошелек и шапку и попробуй, докажи, что это был грабеж.

- Он у вас требовал, чтобы вы отдали ему деньги и вещи?

- Нет.

- А что он сказал?

- Прикурить попросил.

- И всё? Больше ничего не говорил?

- И всё. Больше ничего не говорил. Но я подумал, что лучше всё-таки я сам отдам, добровольно, не дожидаясь насилия.

- Ах, это вы сами подумали? Тогда все свободны. Дело закрыто.

Как я заметил в самом коротком времени, в Системе, где стукач на стукаче стукачом погоняет, особое значение приобретают "слова так, как они сказаны". В зависимости от времени, места и темы разговора, а так же от личности каждого из собеседников - кто сказал, кому сказал - слова играют разными оттенками смысла. Не умеешь различать оттенки сказанного - пусть слова выглядят безобидно и даже доброжелательно - с тобой будет беда.

- Ты извини меня, так не бывает! - от этих слов Букина я поморщился.

"Ханыга, он ханыга и есть. Что работяга в робе, что подполковник в звездах. Привык после работы нажираться, "стресс снимать", думает, что и всем вокруг от водки та же радость".

- Бывает, - опроверг я напраслину Букина.

- Хорошо-хорошо, Андрей, - Балмин не дал нам увязнуть в малозначительном для него вопросе, - Ты был трезв в тот вечер. Тогда скажи, зачем ты велосипед у ребятишек хотел отнять?

"Ты-дынц! Приехали! Какой еще велосипед?!".

- Виноват, Алексей Федорович, - я с изумлением посмотрел на Балмина, не путает ли он меня с кем-то еще? - не понял вопроса. Какой велосипед и у каких ребятишек?

- Ты извини меня, - встрял Букин, - Мы передопросили потерпевших.

Я услышал слово "потерпевших" и понял, что "потерпевший" с определенного момента больше не я. Игра поменялась.

- Я лично ездил в больницу их допрашивать, - Букин сообщил об этом с такой гордостью за сделанную работу, будто в одиночку разгромил неуловимую банду, неделю безнаказанно обстреливавшую нашу позицию из миномета и принес в качестве трофея тот миномет и голову главаря.

- Геннадий Васильевич съездил в больницу, - пояснил Балмин, - допросил потерпевших, переговорил с их родителями и лечащими врачами.

- И что?

- У меня в деле есть три протокола, где три человека, предупрежденные об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний, показывают, что вечером двадцать третьего августа они по очереди катались на велосипеде возле своего дома. К ним подошел ранее незнакомый Семин в состоянии алкогольного опьянения и попытался вырвать у них велосипед. После того, как потерпевшие отказались передать Семину принадлежавшее одному из них транспортное средство, Семин впал в ярость и жестоко избил всех троих, причинив тяжкие телесные повреждения.

- Сто восьмая и сто сорок пятая через пятнадцатую, - с довольным видом Букин произнес непонятные мне слова.

- Вот именно, - перевел на русский язык Балмин, - причинение тяжких телесных повреждений и покушение на грабеж.

- До восьми лет за тяжкие телесные и от четырех до десяти по второй части.

- Это пока - "грабеж", - успокоил меня Балмин, - Скорее всего тут может быть усмотрен разбой и тогда тебе по второй части положено наказание от шести до пятнадцати лет лишения свободы.

Кабинет, Балмин, Букин, стол, зарешеченные окна и стертый линолеум кабинета поплыли у меня перед глазами:

"До пятнадцати лет!!!".

Я едва усидел на стуле и, чтобы не свалиться, налёг скованными руками на стол

"За что-о-о-о-о-о???!!!".

- Ты, кажется, хотел адвоката? - Балмин был доволен моим ошеломлением: всё шло по его плану, - Адвокат тебя ждет. Будете беседовать наедине. Только не в моем кабинете.

Букин встал со своего места и вышел в коридор звать "боевых братьев".

Я с детства знал, что человек с погонами на плечах - мой защитник. Весь мой армейский опыт утвердил меня в мысли, что человек в погонах - мой брат. Я всегда могу рассчитывать на помощь человека в погонах, солдата или офицера. Проверено-перепроверено миллион раз.

Сейчас впервые человек в погонах выступил моим врагом, желающим меня уничтожить.

Мир рухнул.

"Боевые братья" вывели меня из кабинета старшего следователя по особо важным делам прокуратуры МАССР и без церемоний втолкнули в душную "буханку". Лимонаду больше не предлагали и в беседы не вступали. Спасибо и на том - мне было не до них.

"Что случилось? Куда меня везут? Что вообще происходит?".

От всех недавних событий возникло убеждение, что пока я два года был оторван от Союза, в стране подменили нормальных людей душевнобольными. Допустим, кто-то кого-то неаккуратно порезал. Настолько неаккуратно, что сам весь изрезался и лежит теперь в реанимации под капельниками исполосованный, в бинтах и в шрамах. Этот человек, безусловно, преступник, его надо судить и место его в тюрьме. Тут рассусоливать нечего. Но нельзя брать в тюрьму самого распоследнего преступника, пока он хоть малость не оклемается! Поставьте двух часовых с автоматами, прикуйте его наручниками к кровати, но позвольте ранам зарубцеваться и дождитесь, когда хирурги снимут швы. Это и чисто по-человечески - и преступников бывает жалко - и по разуму. Если вы хотите не убить преступника, а судить его и назначить наказание по закону, то и не увеличивайте его шансы предстать не перед самым гуманным в мире советским судом, а перед Судией Предвечным. Ведь преступник - что с него взять? - запросто догадается врубить дуба еще по дороге в тюрьму. Кому от этого станет хорошо?

Машина поехала по центру города и, повертевшись на перекрестках, свернула на малолюдную улочку имени Предводителя Крестьянской Войны. Перед большими железными, отвратительного вида воротами машина встала. От одного вида этих ворот становилось противно на душе, хотя, куда уж противнее? Старший "боевой брательник" выскочил из "буханки", позвонил в звонок, приделанный сбоку от ворот под жестяным крашеным козырьком, двери отворились и меня ввезли в Систему.

Система начинается не с военкомата.

Система начинается с ИВС или, говоря по-старому, КПЗ.

То, что "камеру предварительного заключения" перелицевали в "изолятор временного содержания", не поменяло сути предбанника Системы и его самого первого учреждения. Все от мала до велика, начиная от бичей со смешными сроками и заканчивая особо опасными рецидивистами со сроками "столько не живут", поступают в Систему через ИВС. Тут же содержатся "граждане алкоголики, хулиганы, тунеядцы" - "суточники" - мелкие нарушители общественного порядка, чьи художества малость не дотянули до категории "преступление" прежде, чем были пресечены. Вот еще бы чуть-чуть - и срок. А так - всего пятнадцать суток.

Гуманно.

И отрезвляет, и дает время подумать в спокойной камерной обстановке о своей тухлой жизни.

На память пришла полковая губа, которую я покинул несколько дней назад. Коридор, камеры, замки на дверях и решетки на окнах. Вроде бы тюрьма, ан нет - не тюрьма.

На губу тебя приводит твой родной старшина роты, а на втором году службы я туда, как все нормальные люди, ходил своими ногами:

- Здрасьте, я жить пришел!

Встречал меня не суровый милиционер, а знакомый начкар. Начкарами ходили взводники пехоты, как раз из моего родного второго батальона. И в полку, и на операциях я с этими взводниками сталкивался ежедневно, знали они меня как облупленного и потому встречали по-родственному тепло и радушно:

- Здравствуйте, дорогой товарищ Хачикян. Проходите, дорогой товарищ Хачикян. Располагайтесь, товарищ Хачикян.

А чего не располагаться? Снимай ремень и звездочку с панамы и иди в камеру. Днем - строевая подготовка или грязная работа, вечером - сиди во дворике, кури, только в караулке не отсвечивай, чтобы тебя шакалы не забдили. Если начкар хороший, можно и в кинишку смотаться тайком перед отбоем. Выводной в коридоре - такой же солдат, как и ты. Надо тебе выйти из камеры - постучи ногами в дверь, он услышит и выпустит тебя, если уж так припёрло. Курить принесут. Бражку принесут. Чарс принесут.

Разве это тюрьма? Это курорт!

Настоящая тюрьма начинается тут, в дежурке ИВС, куда "боевые братья" ввели меня строго и недружелюбно, как всамделишного преступника.

- Ключи, часы, деньги, документы, - скучным голосом потребовал с меня дежурный за столом, уткнувшись носом в протокол и вместо лица показывая мышиный верх своей форменной фуражки.

Не нравится мне милицейская форма. Ни цветом, ни фасоном. Фасон у нее какой-то "недовоенный", а цвет вообще мышиный, серый. В такой форме только в уголочке: "шу-шу-шу", тихонько скрестись да ждать когда прилетит в рожу хозяйский веник.

Ни ключей, ни денег, ни документов, ни карманов, в которых бы я мог хранить всё это добро, у меня не было. Я был в том, в чем меня "боевые братья" взяли с постели - майка, трико, тапочки.

- Сёмин, - сам для себя отметил дежурный, а мне сообщил, - Тебя адвокат ждёт.

Слово "адвокат" было произнесено с нажимом, будто адвокат - не ровня мне, сиволапому, а существо высшего порядка, так как я вообще хрен знает кто такой, шлялся чёрт знает где и из-за моей безалаберности и моего неумения планировать собственный день меня вынужден дожидаться такой важный и занятой человек - адвокат.

"Не обманул Балмин", - отметил я, - "В самом деле - адвокат, и в самом деле - наедине".

Не могу похвастать, что в полку ко мне относились с пиететом и смотрели на меня с придыханием. Ровно смотрели. Офицеры - сверху вниз, бо я сержант и не равен офицеру. Для офицера война - работа, на которую он нанимался при поступлении в военное училище. Для меня война - одна из форм коротания досуга до дембеля. Тут глупо сравнивать: офицер действительно является для сержанта и для рядового существом высшего порядка во всех отношениях - по уровню боевой подготовки, по широте информированности о планах командования и степени личной ответственности. Самым грубым, самым частым и самым неприятным обращением ко мне со стороны шакалов было: "товарищ сержант, ко мне". Дальше начиналось: "почему у вас?..", "почему вы?.." или другие подобные "почему", на которые не существует ответов. Но если меня подозвали только для того, чтобы "построить", то обращение всегда было неизменно "на вы": "Товарищ сержант, вы - осёл и разгильдяй!". Не "ты", а "вы". "Ты" - это не для строя.

Привыкший, что к нему ежедневно приводят на отсидку суточников, преступников и алкашей, дежурный "на автомате", не переключаясь и со мной обошелся пренебрежительно, как с алкоголиком, мелким хулиганом или преступником. "На ты". Имея такое яркое сравнение между советской милицией и полковыми шакалами, я вдруг осознал - как бы хорошо или плохо ко мне ни относились, но в полку меня уважали даже шакалы.

Уважали!

За то, что опрятен. За то, что не чмо.

За то, что знаю и умею, всё что обязан знать и уметь и много сверх того.

За то, что физически развит хорошо и укладываюсь в пехотные нормативы.

За то, что в строю и готов хоть в наряд, хоть к бою.

Не сюсюкали - да. На то и армия. Но и не пренебрегали. Никогда не пренебрегали.

"Товарищ сержант, ко мне" - сладкая музыка по сравнению с: "заключенный, руки за спину".

- Ну, мы пойдем? - "боевые братья" переводили взгляды с меня на дежурного.

- Свободны, - отпустил их дежурный и занялся мной, - Сёмин, руки за спину, проходим за контролером.

Контролером оказался стоявший тут же милицейский сержант, вертевший в руках огромных размеров ключ от камер. "Боевые братья" спохватились, что забыли на мне наручники и поспешили расковать меня. Это было первое и единственное благодеяние, которое я видел в Системе от "афганцев" - с меня сняли наручники. Много, много времени провел я в Системе - годы - и если от "боевого брата" не видел зла и подлости, то готов был относиться к нему с симпатией только за это. Большинство же моих вчерашних "боевых товарищей", с которыми сводила меня Система, вызывали во мне отвращение своей низостью. Урки держали себя в Системе на две головы достойней и своим поведением вызывали во мне желание держать себя подобным же образом и не ставить себя ниже них. А "афганцы" напоминали лишенных конуры и миски псов - служебные собаки теряются и пропадают без поводка и без команды.

Контролер завел меня в темный коридор по обеим сторонам которого чернели двери камер. На двери в самую дальнюю камеру висела табличка:

Комната следователя

Возле этой двери контролер остановил меня, без стука открыл дверь и кивнул мне, указывая внутрь:

- Заходим

Признаюсь, еще до знакомства с Балминым и Букиным, с того момента когда на меня в "буханке" надели наручники, была у меня тёплая надежда:

- Ничего, это всё пустяки. Ошибка. Недоразумение. Вот сейчас появится мой адвокат и всё будет хорошо. Уж мой-то адвокат им всем всё докажет и всё разложит по полочкам. Он скажет какие-то необходимые и подходящие к случаю слова, предъявит какую-то важную бумагу и меня тут же отпустят.

Я никогда не видел вживую настоящего адвоката и свое представление о них черпал из фильмов и детективов. В этом представлении адвокатом выходил высокий, подтянутый, волевой и умный человек, в дорогом костюме, в белой рубашке с галстуком, очень опытный и очень ловкий, безусловно компетентный, который двумя-тремя фразами разрушал любое обвинение после чего подзащитного немедленно выпускали. Сейчас я страстно желал как можно скорее увидеть этого всесильного человека, чтобы рассказать ему всё без утайки с самого начала, чтобы он, зная всё дело полностью, мог бы меня своим умом вытащить из этой передряги. Рассказывать я собирался всё начистоту.

Как провожал Светку.

Как к нам примотались три наглых сопляка.

Что никакого велосипеда у них не было и вели они себя нагло и их намерения были вполне понятны.

Как я прибавил им мозгов и поучил их уважению к старшим.

Как мне в бок влетела "пика".

Как я потерял сознание.

Как мне повезло, что на крыльце больницы курили хирурги.

Как меня притащили на операционный стол и поместили в реанимацию.

Как меня допрашивал симпатяга-капитан.

Как у меня никак не хочет заживать бок.

Как меня арестовал сука-Балмин.

Как мне хреново, скверно и хочется домой.

Ничего не утаил бы я от адвоката и ему - я совершенно уверен в этом! - не составит никакого труда вытащить меня отсюда как рыбку из сачка.

Комната следователя оказалась обыкновенной камерой с "шубой" на стенах вместо штукатурки и решетками на единственно узком оконце. Рядом с входной дверью к бетонному полу был прикручен узкий стульчик с неудобной спинкой - для подследственных. Возле похожего на амбразуру крохотного оконца стоял канцелярский стол и стул с мягкой сидушкой. Возле этого стола стояло чмо, каких командиры не держат в ротах, а отправляют на свинарник или подсобное хозяйство. Чмо было маленького роста, с пропитой рожей, припухшими от постоянного пьянства глупыми глазками, с реденькими чмошными усиками, которыми чмо хотело подчеркнуть, что относится не женскому, а мужскому роду.

"И это мой адвокат?!!" - едва не закричал я, разочарованный, что за два года службы под боевыми знаменами не выслужил у Родины ничего лучшего для своей защиты.

- Я твой адвокат. Фамилия моя Епитифоров, - сказало чмо гнусным голосом дурака и пропойцы, - Я буду тебя защищать.

"Спасибо, не надо", - хотел отказаться я, но не зная тюремных порядков, постеснялся контролера.

Зря постеснялся - надо было сказать. До сих пор жалею. Контролеры - такие же люди. Не хуже, не лучше. Зачастую они сочувствуют арестованным гораздо сильнее, чем помогают следователям. Надо было сказать этому Епитифорову кто он есть и добавить чего покрепче.

- Советую рассказать следователю всю правду. - начал меня защищать Епитифоров, - Если ты виноват - тебя осудят. Но, суд непременно учтет твое чистосердечное раскаяние и смягчит наказание. Может быть, назначит тебе условный срок или даст отсрочку.

Я не знал: бьют в тюрьме арестованных за дерзости адвокатам и следователям или не бьют? Поэтому, сказал коротко:

- Или отсюда.

Епитифоров развел ручонками и, обдав меня перегарищем, прошел мимо меня на выход.

Контролер не поругал и не похвалил меня - его дело было доставить и присутствовать, а не вмешиваться и давать советы и оценки.

- Выходим, - подал он команду, - Руки за спину. Налево по коридору. Стоять. Лицом к стене.

Я взял руки за спину. По коридору повернул налево. Встал лицом к стене в том месте, где мне было приказано и дождался, пока контролер откроет дверь в камеру сбоку от меня.

Мне плохело.

В камеру я зашел, но ничего не смог в ней различить.

Мрак и тени.

Мрак - это всё, что осталось вокруг меня после того, как дверь закрылась за мной.

Тени - это живые, запертые в этой камере ранее меня.

Сделав два шага от двери, я упал и сам удивился: "зачем я это сделал?".

Мрак из тёмного сделался желтым, высокий потолок вдруг придвинулся совсем близко к лицу и я хорошо рассмотрел насколько он закопченный и грязный. Мне стало легко и свободно. Немного тошнило, но это от того, что я оторвался от пола и начал плавно подниматься к потолку. Это было хорошее состояние, нужное мне после целого дня потрясений, шедших одно сильнее другого без перерыва.

Две тени метнулись к двери и забуцкали в нее ботинками:

- Командир, нахуйбля! У нас бродяга ласты клеит!

Через несколько секунд открылась "кормушка" и в рамке появилось лицо контролера:

- Что тут у вас?

- Завели пассажира, а он с порога в обморок рухнул. Давай лепилу сюда скорее, пока он не зажмурился по-серьёзке.

- Сейчас, - кивнул контролер и закрыл кормушку.

Меня подняли с пола и положили на нары.

- Ты только смотри, не крякни, - попросили меня тени из мрака.

Мне уже стало более-менее нормально и я вполне пришел в себя, когда дверь открылась и контролер скомандовал:

- Давай, на выход, - и, видя, что я не симулирую, а в самом деле плох, добавил, не обращаясь ни к кому, - Помогите ему дойти до дежурки.

Двое поднырнули мне под руки и, поддерживая меня с двух сторон, повели на выход из камеры.

В дежурке сидел все тот же дежурный, что принимал меня короткое время назад и нерешительно мялись двое в белых халатах - врач и фельдшер. У фельдшера в руках был металлический чемоданчик с красным крестом в белом круге на крышке.

- Этот? - спросил врач у дежурного и, получив от него согласный кивок, обратился ко мне, - На что жалуетесь, больной?

Больной!

Не "арестованный", а "больной". Этим словом меня называли еще несколько часов назад и вот теперь я снова его услышал. Как же хорошо из арестованного снова стать больным!

Я задрал майку. из-под которой показались пропитанные сукровицей бинты. Фельдшер сунул мне градусник, а врач оторвал ставшую мокрой повязку и стал обследовать мою рану с неснятыми швами. Дежурный и котроллер смотрели за их манипуляциями безучастно.

В дежурке раздался звонок зуммера, дежурный нажал на какую-то кнопку и через минуту к нам присоединился... Балмин!

Вид у Алексея Федоровича был встревоженный, но не моим здоровьем был обеспокоен старший следователь по особо важным делам прокуратуры МАССР.

Врач окончил осмотр, глянул на изъятый у меня фельдшером градусник и решительно сказал:

- Я забираю его.

- Погодите, погодите, - Балмин встал между мной и медиками, - Как это "забираю"?

- Я обязан его забрать, - пояснил врач, - Больной находится в состоянии, опасном для жизни. У него открытая, проникающая в брюшную полость рана и температура тридцать девять. Он может умереть, если не перевести его в стационар под наблюдение врачей.

- Ничего, - успокоил врача Балмин, - Андрей у нас парень крепкий. И не в таких передрягах бывал. Верно, Андрей?

Быть "крепким парнем" мне не хотелось. Еще сильнее не хотелось в тот мрак с тенями, откуда меня только что выволокли в дежурку. Хотелось в больницу, под капельники, хотелось ежедневной перевязки свежим тампоном и чистыми бинтами, и я желал, чтобы доктор сейчас же забрал меня из этого Дома Скорби, хуже которого в биографии человека может быть только морг.

Дежурный боялся перечить большому начальнику Системы и не вмешивался в переговоры. Балмин держал себя по-хозяйски уверенно и ему удалось настоять на своём и выдавить медиков из дежурки. Единственное, что он позволил, это поменять повязку и вколоть мне два укола. Меня вернули в тот же мрак, однако, не успел я оглядеться, как дверь открылась и в проеме возникли контролер и дежурный:

- Сёмин, на выход.

"Может, пока Балмин ушел, за мной снова приехали врачи?", - нерешительно подумал я сладкую мысль.

Нет, врачи не приезжали.

Меня повели по темному коридору мимо кабинета следователя и вывели на светлую лестничную клетку, которая вела на второй этаж. Коридор второго этажа, в отличие от первого, был нормально освещен лампами дневного света. На этом этаже был другой контролер - высокий, дородный мордвин. Мордвин молча глянул на меня и открыл дверь ближайшей камеры.

Я вошёл

Дверь за мной закрылась.

Второй этаж ИВС не походил на первый ни коридором, ни камерами. На первом этаже был темный коридор и темные камеры с глухими оконцами. Под оконцами были устроены нары. Возле двери оборудовано отхожее место системы "очко" с водопроводным краном над ним, направленным строго в центр "очка". На втором этаже камера была светлой. Окна зарешечены, но прозрачны. Коммунальные услуги отсутствовали за неимением на этаже водопровода и канализации. Вместо "очка" стояла параша - обыкновенный столовый алюминиевый бак в которых варят на большое количество людей. Вода была в алюминиевом чайнике казенного образца из тех, которые не хочется держать дома. Вместо нар стояли три двухъярусные шконки. Шконка похожа на кровать, только вместо пружин или панцирной сетки у нее железные полосы - матрас не свалится, а крошки не задержатся. Отсутствием сетки шконка отличается от нормальной кровати. На металлических полосах нижнего яруса шконок были постелены три грязных матраса на которых валялись три арестанта и разговаривали между собой. Моё появление прервало их разговор, все трое замолкли и оценивающе разглядывали меня.

- Ты кто по жизни? - спросил меня лежавший на левой шконке патлатый мужик лет тридцати пяти.

Вопрос не был понятен мне. "Кто я?" - понятно. Сейчас я - арестованный, подследственный, подозреваемый, следственно-арестованный, а вообще - сержант Сухопутных войск. Но вот "по жизни" это из какой оперы?

Дверь в камеру снова открылась и вошел дородный мордвин-контролер. В руках у него был матрас посвежее тех, что были расстелены на шконках и, клянусь, внес он его с такой важностью, будто я - король, а он - мой камердинер.

- Доходит он, - прояснил он сидельцам ситуацию про меня, - Поаккуратнее с ним.

Камердинер положил матрас на второй ярус и оставил своего короля наедине с придворными.

Дверь закрылась и огрызнулась замком.

"Вот, оказывается, кто я по жизни", - осенила меня догадка, - "Доходяга!"

С правой шконки поднялся крепкий светловолосый парень с короткой стрижкой:

- Кажись, ты и в самом деле доходной, - поставил он мне свой диагноз, - падай на мой шконарь.

Парень перекинул свой грязный матрас на второй ярус, а мой матрас почище расстелил внизу. Омерзительный вид матрасов объяснялся тем, что простыней и подушек к нему не прилагалось и можно было спать, не раздеваясь. Судя по следам на материи, некоторые спали не снимая обуви. Я лег на расстеленный матрас и моментально уснул - должно быть доктор вколол мне успокоительное.

В шесть часов утра кормушка распахнулась и в амбразуре показалось заспанное лицо дородного мордвина:

- Завтрак брать будете?

- Володя, нас теперь четверо, - подсчитал для контролера парень, уступивший вчера мне свое место, - Кружку-ложку гони для новенького.

- Сейчас принесу, - кивнул контролер, - Получаем сахар.

Парень подставил армейского образца жестяную кружку и контролер сыпанул в эту кружку спичечный коробок сахара из полиэтиленового пакета.

- Сыпь за всех, - предложил парень.

Контролер досыпал в эту же кружку еще три коробка и залил в нее горячий чай. Остальные кружки получили чай без сахара.

Свое первое арестантское утро я встретил на нижнем ярусе правой шконки на почти чистом матрасе, накрытый сверху грязным матрасом того парня, который вчера уступил мне свое место.

- Трясло тебя ночью, - пояснил он, - Бредил ты.

- Много в бреду наболтал?

- Да чушь какую-то нёс. Мы с Толяном с тебя прикалывались. Воевал с кем-то. Кого-то обстреливал, кому-то команды орал матом. Фильмов, штоль, про войну насмотрелся?

Я еще не ушёл из Афгана. Афган жил во мне. Не здесь, не в камере, был я этой ночью. Этой ночью я проводил колонну на Шибирган и, как на каждой проводке, нас обстреливали под Тимураком и Биаскаром. И проснулся я не в камере. Проснулся я в землянке на КП первой роты с мыслью, что надо проверить несение службы часовыми и организовать уборку территории. В камеру вернулся после краткой рекогносцировки на местности - увидел шконки, шубу на стенах, парашу в углу, обитую железом дверь с прорезанной кормушкой и понял, что сегодня мне ничью службу проверять не надо и об отсутствии происшествий никому докладывать ненужно. Странно было видеть себя в казенном помещении с казенными спальными местами без головного убора, без хэбэ, без погон, без ремня и без сапог. Военная форма делала мою жизнь понятной:

"Я - сержант Советской Армии. Отвечаю за это и за это. Обязан делать то-то и то-то. Имею право на первое, второе, третье. За всё остальное отвечаю не я и потому делать не обязан и не стану".

Команды, подаваемые моим командиром, дежурным по роте, разводящим караула, совершенно понятно подсказывали, что мне надлежит делать в настоящий момент, куда идти и чем заниматься.. Думать самостоятельно я мог только о наполнении желудка и опрятности внешнего вида. Самостоятельно думать о чём-то ещё я не мог и не хотел В камере я был свободен от всяких команд и обязанностей и потому чувствовал себя беспомощней слепого щенка.

Как себя вести в тюрьме я не знал - отсутствовал опыт.

Устав Внутренней службы тут не работал, а Правила поведения следственно-арестованных до меня под роспись никто не доводил.

Парень подал мне кружку с обжигающе-горячим чаем.

Я отхлебнул.

Чай был приторно-сладкий - арестанты, видя мое жалкое состояние, скинули мне весь свой сахар.

Ничего в жизни не пил я горше того сладкого-сладкого чая в свое первое утро арестантской жизни.

Два года службы священные слова "Долг!", "Присяга!", "Родина!" колоколами звенели во вне. Я, как и все, понимал: "Мой ДОЛГ - выполнять ПРИСЯГУ во имя интересов РОДИНЫ". Если потребуют обстоятельства - то выполнить присягу до конца, как ранее меня выполнили ее такие же пацаны и офицеры, ушедшие в Союз в цинковых гробах "Черного Тюльпана".

Не жалко, ни грамма ни жалко отдать свою жизнь, если того потребует Родина!

Не я один был готов отдать ее - нас таких был целый полк!

Да что - "полк? Дивизия! Вся Сороковая Армия легла бы в горах, если бы поступил такой приказ. Два года моя жизнь принадлежала Родине!

Два года:

- Сопровождать колонну.

- Есть сопровождать колонну.

- Чесать кишлак.

- Есть чесать кишлак

- Реализация разведданных.

- Есть реализация разведданных

- Десантирование с вертушек.

- Есть десантирование с вертушек.

- Идти в горы.

- Есть идти в горы.

Два года, каждый раз отвечая на приказ словом "есть!", я вверял свою жизнь моей Родине. Бесчисленное количество раз вверял. Брал автомат или пулемёт и шел делать то, что в данный момент требовала от меня Родина, нимало не заботясь - убьют меня или нет.

Караул, наряд, разгрузка угля - это тоже для нее, для Родины.

Мы все, весь полк, и пацаны, и офицеры - служили Родине и отдавали ей всех себя, все силы, всё здоровье, а многие и саму жизнь.

И что я выслужил за эти два года?

Вот эту камеру с тремя преступниками и кружку чая вместо завтрака?

Горше всего, что эту кружку невозможно сладкого чая я получил из рук преступников, того самого отребья, которое глубоко и искренне презирал. Словосочетание "Преступный Мир" вызывало ассоциации с чем-то темным, липким, недобрым, зловещим, опасным. Посудите сами: все в стране заняты чем-то полезным. Инженеры, рабочие, колхозники, учителя, водители троллейбусов, музыканты, библиотекари, шахтёры - все заняты делом и приносят пользу. Солдаты и милиционеры охраняют мирный труд и спокойствие всех остальных граждан, то есть, тоже приносят пользу. Преступники не только не приносят пользу, а еще и вредят. Мало того, что воруют и убивают, так еще и жрут казенную пайку, когда попадутся. На воле они вредят полезным гражданам, воруя у них честно заработанные рубли, а в тюрьме вредят государству, поджирая государственные деньги. Рыжий сказал бы про них так: "вошь на теле трудового народа" и я был целиком согласен с Рыжим: преступники - это вши и гниды, которых надо давить.

Сейчас, глядя как в кружке в моих руках из тёмных глубин горячего чая исходит чахлый пар, я понимал, что на сегодняшний день Преступный Мир сделал для меня в миллион раз больше, чем родное государство.

Нет и не было у меня никогда никакой "Родины"!

Миф!

Фикция!

Блеф!

Начиная от портрета дедушки Ленина в букваре и заканчивая всей школьной программой и внеклассным чтением - враньё!

Не было никакого Николая Гастелло, Зои Космодемьянской, Александра Матросова, Коли Чепика и Саши Мироненко.

Не было!

Все эти герои придуманы теми, кто придумал сказочку "про Родину" только для того, чтобы я и миллионы таких как я не раздумывая шли в бой когда услышат приказ. Всё, чем жил я и все мои пацаны в полку эти два года - вранье и миф! Потому, что... Вот она - страшная разгадка:

Когда государству требуется твоя жизнь - оно называет себя "Родиной"

"Берёзки милые", "тихая речка" и "журавли в небе" - это никакая не "родина", а "привычная среда обитания". Тысячи лет мои предки жили в этом месте и в этом климате, я генетически приспособлен к березкам и журавлям точно так же, как афганцы генетически приспособлены к жаре, пескам и героину. Мне плохо от жары и от героина, а афганцам будет холодно и противно в моем привычном климате. Если бы где-нибудь, хоть в Австралии, хоть на Луне, посеялись точь-в-точь такие же березки, протекала такая же речушка и курлыкали бы те же самые журавли, то вот эта Австралия или Луна стали бы для меня ровно той же самой "родиной", что и та, которую мне подсунули при рождении.

"Ах, как неудачно я родился!".

Какая глупость - защищать березки, речку, журавлей. Они никому, кроме меня не нужны. Не от кого их защищать - на них никто не посягает. Ни один афганец не приехал ко мне на Родину ни с оружием, ни без.

Какая глупость - защищать Родину!

Пацаны в полку сейчас тянут наряды и караулы, ездят на сопровождения, ходят в горы, подставляют себя под пули, рискуют жизнью, хватают брюшной тиф и гепатит, терпят несусветную жару - и не знают того, что теперь знаю я:

Нет и никогда не было никакой "Родины"

Не за что отдавать свою жизнь. Не за кого становится инвалидом.

Родина - это Балмин, конвой и камера.

Вот эта Родина - доподлинная. Балмин, конвой и камера - это истинное лицо Родины. А ордена-медальки, звезды на погоны и лампасы на штаны - это пустые, никчемные побрякушки. Родина одной рукой их дает, а другой отнимает. Родину не обманешь. Родина при любом исходе останется при своих. Даже не при своих, а в выигрыше. Потому, что на Балмина Родина при случае найдет другого Балмина и посадит первого в камеру по соседству, раздавив его в говно: был подполковник - стал зыкан в телогрейке.

Преступный Мир - это мразь и слизь.

Однако, Преступный Мир укрыл меня ночью матрасом, когда меня знобило и пожертвовал мне с утра свой сахар, который у него у самого не лишний. А Родина - вытащила меня, порезанного, слабого из-под капельников и ни за здорово живешь закрыла в камеру с диким обвинением в тяжких преступлениях, которые я не совершал.

Оказалось, что Преступный Мир намного честнее и человечней Родины. От Родины я пока что получал одни только приказы и выслужил себе тюрьму. Преступный Мир, не спросив фамилии, не зная "кто я и откуда", проявил сострадание при первом же соприкосновении.

Нет, я не стал смотреть на своих сокамерников и на Преступный Мир как на своих друзей, но понял, что Преступный Мир мне по крайней мере - не враг!

Это был важнейший вопрос, вопрос моего дальнейшего выживания в тюрьме - понять где и среди кого я нахожусь.

Если я нахожусь среди врагов, то естественно следовало начинать войну против всех, потому, что враг подлежит уничтожению. Тогда предстояло либо пасть смертью храбрых, либо построить всех под себя. Эта война была бы неравной, но небезнадежной. Мне пришлось бы воевать против всех в одиночку, но у меня был боевой опыт, а у них нет. Меня учили убивать и выживать, а их этому не учили. У меня была армейская закалка, а у Преступного Мира ее не было. Мне прививали определенные рефлексы, а у них эти рефлексы отсутствовали напрочь. Шансы на мою победу были выше, чем на поражение: количество противников не имеет значения, если умеешь уничтожать каждого поодиночке.

В это утро, самое первое утро моего пребывания в Системе, определялось мое дальнейшее поведение по отношению ко всем нынешним и будущим сокамерникам, сколько бы их ни было в дальнейшем, определялся status-quo в отношениях между Системой и сержантом Сухопутных войск запаса Семиным Андреем Борисовичем.

Статус-кво определился так:

- Врагов у меня тут нет.

Я больше не висел в безвоздушном пространстве, не зная где верх, где низ, я обрел почву под ногами и мог спокойно и точно определять свое местоположение в новой системе координат - не армейской, а преступной.

В армейской системе координат моя ступенька была второй снизу - "сержантский состав". Выше шли старшины и прапорщики, еще выше - офицеры, а в заоблачной выси обретались маршалы. Туда мне не светило.

В преступной системе координат в самом низу - пидоры, а наверху - Воры в Законе.

Я не пидор и не Вор в Законе, следовательно, мое место в Системе где-то посередке. Вопрос только: "к какому краю ближе"?

Вниз мне не надо. Не моё.

Вверх мне тоже карабкаться смысла нет: я не профессиональный преступник и быть генералом Преступного Мира не желаю.

Следовательно, боевая задача - закрепиться на достигнутом рубеже и занять оборону.

- Тебя на допросе так уделали? - спросил парень, уступивший мне место и угостивший сладким чаем.

- Нет. Так было.

- Какой-то ты дохлый. Ещё чего доброго кони двинешь. В восемь будет проверка. Требуй себе лепилу.

- Кого? - не понял я.

- Врача требуй. Сдохнешь ведь!

Дверь открылась. На пороге стоял дородный контролер Володя:

- Умываться будем? - спросил он наше сообщество.

Парень и патлатый Толян встали со шконки и, подхватив с двух сторон за ручки стоявшую в углу парашу, вышли из камеры в коридор. Туалет, он же умывальник, был как раз напротив нашей двери. Более опытные сокамерники опрастали парашу, вернули ее на свое место в камере и стали не спеша умываться. Я тоже вышел в коридор, дожидаться своей очереди. На раковине лежал кусок раскисшего хозяйственного мыла - не Париж, конечно, но для гигиены весьма полезный. Когда умывальник освободился, я с удовольствием намылил ладони и лицо этим мылом и теперь они у меня стали чистые, только мокрые. Вытер их майкой.

Умытый и попивший сладкого чаю, я чувствовал себя много лучше, чем вечером накануне.

В восемь пришла проверка - целых четыре милиционера. Новый и старый дежурные, новый и старый контролеры. Наш Володя уходил домой отдыхать.

- Мне нужен врач, - заявил я новому дежурному:

- Что с тобой?

- Я задрал майку и показал своё "что".

- К нему вчера бригада приезжала, - пояснил старый дежурный, - Нуждается в госпитализации. У него проникающая рана брюшной полости. Может умереть в твое дежурство.

Новый дежурный, к моему полнейшему удовлетворению, крепко выругался в адрес прокуратуры Мордовской АССР, подкинувшей ему такой "подарок" и заверил:

- Будет тебе врач.

"Не любят менты прокуратуру", - сделал я вывод, - "Не дружат они".

Честного говоря, со вчерашнего дня я прокуратуру тоже не очень жалую. Ни Мордовской АССР, ни Татарской. Негодяи в ней работают, в прокуратуре. Подлецы и подонки, вроде Балмина. Им мало посадить невиновного человека в тюрьму - им обязательно нужно подкараулить такой момент, чтобы этот человек был при этом слаб и беззащитен и готовился отдать душу Господу.

Не думайте, что я сужу предвзято.

Если генерал, проверяющий мой полк, увидит меня в нечищеных ботинках, не подшитого, небритого, с грязным оружием на ремне, он выставит оценку всему полку. Полкан может за ротой роту приводить отличных солдат - генерал даже не посмотрит в их сторону. Попался на глаза один разгильдяй - двойка всему полку. Чтобы не позорить свой полк, я старался всегда следить за собой, за своим личным оружием, внешним видом и оружием моих подчиненных, где бы я ни находился - в полку или на позиции. И так - каждый. Каждый следит за собой и присматривает за товарищем. А если товарищ не понимает текущего момента, если не следит за собой, то он перестает быть товарищем и становится чмырём. Чмыря генералу никто показывать не станет, а сам генерал приехал в полк не чмырей выискивать, а боевую подготовку оценивать. А раз так, раз генерал по одному мне судит обо всём полку, то и я по одному старшему следователю по особо важным делам считаю себя вправе делать выводы обо всей организации.

Задача командира полка - через командиров рот и батальонов следить за внешним видом и достойным поведением каждого солдата и сержанта.

Задача Генерального прокурора Союза ССР - через подчиненных ему областных, городских и районных прокуроров следить за тем, чтобы невиновные граждане не сажались в тюрьму. Если где-нибудь в Урюпинске или Верхнеплюйске старший следователь по особо важным делам закрывает в камеру раненого дембеля Советской Армии, то вся прокуратура СССР ни к чёрту негодна!

Не сомневайтесь!

Если старший следователь по особо важным делам прокуратуры Мордовской АССР советник юстиции Балмин Алексей Федорович ни за понюх табаку посадил в тюрьму сержанта запаса Советской Армии Сёмина Андрея Борисовича и после этого остался работать на своем месте, значит на самом-самом верху ему дано такое разрешение и поставлена такая задача - сажать в тюрьму всех, без разбору, в кого пальцем ткнёт.

Таких следователей по Союзу - тьмы и тьмы. Генеральный прокурор СССР не знает каждого в лицо и по фамилии. Значит, есть такая бумага, есть такое разрешение, есть такой специальный приказ - сажать в тюрьму невиновных, не беспокоясь о последствиях.

Последствий не будет.

Это - Принцип Системы.

Законы - для граждан.

Система - вне законов.

- Сёмин, на выход, - открылась дверь и меня позвал новый контролер.

Я вышел из камеры и "руки за спину, не оглядываться" спустился со второго этажа и темным коридором прошел меж двух рядов камер первого этажа в дежурку. В дежурке меня ждали другие два медика, не те, что приезжали вчера. Понимая, что забрать меня в больницу им не позволят, они не выдвигали таких несуразных требований Системе. Сменили мне повязку, вкололи один укол вместо двух и дали шесть таблеток, рассказав когда какую следует принимать. Приятности сегодняшнего дня на этом кончились - время приближалось к девяти утра.

Помяни чёрта - он тут как тут.

Не успел я расположиться на своем почти чистом матрасе, чтобы болеть дальше, как дверь снова открылась.

"Это тюрьма или проходной двор?", - удивился я, - "дверь в камеру вообще не закрывается".

- Сёмин, на выход.

Тут же, на втором этаже, был кабинет с понятной надписью

Начальник учреждения

чтобы посетитель знал, что заходит не в бухгалтерию и не в медпункт, а к самому главному тут милиционеру.

Видели вы когда-нибудь квадратных милиционеров?

Начальник "учреждения ИВС" Николай Ильич Синдяйкин был как раз таким: плечи по ширине равны туловищу по длине. Полукруглые милицейские погончики со звездочками старлея смотрелись на его кителе как фиговый листок в паху Геракла, ибо сильно не доставали до воротника. Наш полковой начфиз был мастак-международник по боксу, но такого размаха в плечах не имел даже отдаленно. Такое соотношения ширины плеч к остальному корпусу бывает у тех спортсменов, у кого хорошо развит плечевой пояс - штангистов или борцов классического стиля. Промеж этого размаха, на бычьей шее была припаяна круглая головка с узким лобиком и широким мордовским лицом. При моем появлении начальник учреждения скользнул по мне быстрыми глазками и доложил:

- Пойду, схожу на территорию.

"С богом", - хотел я его одобрить, но не приучен раскрывать рот на старшего по званию без команды.

Оказывается, доклад начальника учреждения был адресован не заключенному в его учреждении сержанту запаса, а двум подполковникам. Один подполковник - Балмин - восседал за начальничьим столом, другой подполковник - Букин - расположился на стуле возле окна. На Балмине была надета белая форменная рубашка с короткими рукавами и с погонами - два просвета, две звезды - подполковника, или, по-прокурорски, советника юстиции. На Букине была синяя милицейская рубашка, тоже с короткими рукавами и тоже с подполковничьими погонами, отчего на ханыгу он походить перестал, но до выправки строевого офицера ему всё же было еще далековато.

Ей богу, не могу понять претензий тех недотёп, которых якобы избивали в милиции. Убей бог - не могу! Если тебя бьют, скажи что тебя просят и подпиши где надо - тебя тут же перестанут бить. В чём проблема-то? Поднимешь срок╦ но сохранишь здоровье. С ментами всегда можно договориться по-хорошему - не звери они, честное слово, не звери. Лично меня, говорю как перед Богом, ни в тюрьме, ни в милиции никто никогда пальцем не тронул. Я, правда, сам не сильно-то и выпрашивал, но и в инициативном порядке бить меня никто не бил и даже не угрожал физической расправой.

Я - по-хорошему, и со мной - по-хорошему.

Побывав в дальнейшей своей жизни на пяти тюрьмах, до сих пор не могу себе представить: что такое нужно отколоть, чтобы администрация решила тебя поколотить. Наверное, на утреннем обходе следует захватить в заложники всю смену вместе с собакой и угрожать заложникам заточкой. Да и то - бить станут вряд ли. Сперва вступят в переговоры, а потом застрелят, но бить не станут - незачем. Нерационально это. И в инструкциях такого нигде нет - "арестованных бить". Администрации предписана сначала попытка вступить в переговоры, а при отказе - огонь на поражение.

Не бьют в нашей милиции. Враки это всё про "пытки" и "истязания". Меня никто не пытал, не истязал и пальцем не трогал, а тех, кого трогали - те сами и виноваты.

Вести себя надо уметь.

Особенно - в милиции.

Но тут, опять-таки, всё как в армии. В учебке тоже не бьют. А в войсках бьют да еще ой как люто бьют. Всех молодых бьют.

Часами

Всю ночь напролет.

Пока не устанут.

Но я и сам, даже по духовенству, не желал вернуться в учебку, и среди сержантов не встречал таких, кто бы жаждал возвращения. В войсках - лучше!

Так что, если где-то "не бьют" это вовсе не означает автоматически, что там "хорошо". Напротив, там, где "не бьют", почти наверняка так скверно и невмоготу, что уж лучше бы били, только бы условия жизни сделали мягче.

Если преступника бьют, значит на него уже есть доказательства, значит показания свидетелей, результаты экспертиз, следы на одежде и обуви, всё указывает на него, как на преступника. Подпись под его показаниями необходима только, чтобы связать пучок улик еще одной тесьмой для красоты. Отсутствие подписи не отменяет других улик, как и отсутствие тесьмы на пучке не рассыпает пучок, перетянутый другими тесемками и не выжигает ни одного прутика из него. Суд установит виновность по другим доказательствам, которые накопает следак и подошьет к делу. Установит и впаяет срок больший, чем при "чистосердечном признании", ибо не раскаялся, своей низости не осознал, сам себя не осудил и не одернул, своего отношения к содеянному не пересмотрел и на путь исправления не встал.

Значит, "будем лечить".

Большим и долгим сроком лечения.

А вот когда клиент явно не при делах, доков на него нет и взять их неоткуда, вот тогда и начинается иезуитство. Допустим, у человека алиби - сто свидетелей подтверждают, что в момент совершения преступления именно этот человек находился в другом городе и они видели его в это время, разговаривали с ним. Казалось бы, всё ясно - человек явно невиновен и привлекать его не надо. Следует искать настоящего преступника, а этого человека оставить в покое и больше не трогать. Неинтересен он для следователя.

Для районного следователя, возможно и неинтересен, а вот для старшего следователя по особо важным делам интересен очень-очень. Старший следователь по особо важным делам опытней районного следака и не так загружен рутинными делами - дела у него только "особо важные". Вроде моего "дела". Времени у старшего следователя по особо важным делам в достатке и возможности его неограниченны. Районный прокурор ниже его чином и потому даст санкцию на всё - на обыск, на арест, на продление ареста. Субординация она и в прокуратуре субординация. Заходит подполковник к майору, кидает на стол листок бумаги:

- Вот тут распишись.

Разве станет майор артачиться?

Зашел советник юстиции Балмин к младшему советнику юстиции - райпрокурору. Кинул ему постановление о моем аресте. Неужели младший чином стал пылко протестовать? В лучшем случае прочитал мою фамилию, прежде чем своей подписью меня на нары отправлять. Ну, может еще поинтересовался "за что?". Да и не интересовался он - своих дел невпроворот. Балмин кинул - прокурор подписал. Не глядя. Вот и все дела.

Какой смысл бить на допросе того, у кого подтвержденное алиби? Что нового может рассказать клиент о преступлении, если действительно его не видел и ничего не знает о тех, кто его совершил? Старший следователь по особо важным делам и не сомневается, что у клиента алиби и он тут чист и не виновен. Однако, раз нет таких крепостей, которых бы не брали большевики, то не может быть и таких "невиновных", которых нельзя было бы посадить в тюрьму. Как раз для посадки в тюрьму невиновных и существуют в прокуратуре следователи по особо важным делам.

Первым делом невиновного надо убедить в том, что он виновен. Без этого никак. Надо так заморочить ему голову, чтобы он сам себя забыл, а всё нужное помнил. Помнил твердо и без запинки рассказывал на суде.

- Проходи, Андрей, садись.

- Уже сижу, - напомнил я и занял свободный стул напротив Букина.

Обращение Балмина было мягким, тон спокойным и невраждебным. Словом, располагал к себе Балмин. Профессионально располагал.

Букин курил в открытое окно и зыркал на меня с такой обжигающей ненавистью, что я должен был понять: "не будь тут такого доброго следователя, опер бы вывел меня на чистую воду и "расколол" в два счета".

- Я требую адвоката, - с вызовом заявил я, - Только не того упыря, которого вы мне вчера пытались подсунуть, а настоящего.

- На каком основании? - спокойно спросил Балмин.

- На том основании, что я арестован и меня допрашивают под арестом.

- А кто тебя допрашивает? - Балмин отодвинулся на стуле и показал на пустой стол, - Видишь, я даже протокол не веду. У нас простая беседа. Мы с Геннадием Васильевичем пришли к тебе побеседовать.

- Адвокат тебе положен при проведении процессуальных действий, - раскрыл процессуальную тонкость Букин, - При каждом процессуальном действии ведется протокол, который подписывается тобой, следователем и адвокатом. А раз протокол не ведется, то и адвокат тебе не положен. Сегодняшний разговор не будет иметь процессуальных последствий и не будет фигурировать в суде. Алексей Федорович сказал тебе "беседа", значит беседа, а не допрос.

"Понятно. Не допрос. Нет протокола", - сообразил я, - "Нет протокола - нет и адвоката. Тогда за каким хреном они припёрлись? Анекдоты травить?".

- Андрей, давай вернемся к вечеру двадцать третьего июня? - предложил тему "беседы" Балмин.

Эта тема была для меня скучная. Этой темой были изрисованы уже несколько милицейских протоколов и ничего нового к тем протоколам добавить я не имел.

Приняв мое молчание за непротивление, Балмин продолжил:

- Утром двадцать третьего ты вернулся из армии. Так?

- Так, - кивнул я утвердительно.

Я и в самом деле вернулся домой именно двадцать третьего и именно утром. Билет на поезд N 05 "Ташкент - Москва, скорый" тому подтверждение.

- Мама собрала стол. Пришли родственники. Так?

Родственники именно "пришли", пришли своими ногами, а не "приползли на бровях". Не алкаши мои родственники.

- Так, - я подтвердил и это обстоятельство.

- Стол был со спиртным. Так?

- Как положено.

Балмин говорил само собой разумеющиеся вещи и отрекаться тут было не от чего.

- Ты выпил пятьдесят граммов водки...

Вот это уже была напраслина - водку я не пил. Совсем. Ни пятьдесят граммов, ни пять граммов, ни полграмма. Не хотел я водку. Невкусная она.

- Я не пил водку

Последний произнесенный мной слог "-ку" потонул в рычании разбуженного пса:

- Ты извини меня! - проревел от окна знающий в напитках толк Букин, - Так не бывает! "Пришел из армии и не пил!". Ах, смотрите, какой он герой! Да чтобы ты знал, каждые полгода РОВД завалены протоколами на пьяных дембелей. Вы ж как с армии приходите, так будто с цепи срываетесь! Пить еще не умеете и нажираетесь "в слюни". Я сейчас пойду и из дежурной части любого РОВД принесу и суну тебе под нос двадцать таких протоколов!

Букин выкинул окурок в окно и продолжил с тем же возмущением:

- Не пил он! Дураков в нас увидел. Пришел с армии, мама ему стол накрыла, бутылки на столе рядами стоят, родственники пришли, тосты за него поднимают, а он "не пил"! Сказки тут сочиняет, Андерсен! Ты не пятьдесят грамм выпил, ты двести пятьдесят грамм выпил. Да еще потом, поди, вином залакировал.

Я опешил от такой напраслины. Если этот Букин такой любитель до водяры, это не значит, что все вокруг обязаны ее любить и стремиться выпить всё, что на столе стоит.

- Погоди, Геннадий Васильевич, - Балмин вежливо прервал злобное рычание опера, - Андрей, скажи, ты употреблял спиртное в день приезда?

- Употреблял, - подтвердил я, - Один бокал сухого. Может, полтора.

- Стоп-стоп-стоп, - остановил меня Балмин, - Я не спрашиваю "сколько?". Никто не собирается назначать тебе наркологическую экспертизу. "Бокал сухого", так "бокал сухого". Но ведь ты употреблял, так?

Что-то тут было не так.

Мне сейчас едва не было стыдно, что на празднике, который матушка устроила в честь моего возвращения с войны и на который пригласила родню, на моем празднике, который во сне видел все два года службы, я выпил немного сухого вина. Как-то так выходило, что при полном на то праве выпив бокал легкого вина, я встал на скользкий путь преступления и всё дальнейшее становилось уже неизбежным. Балмин подводил к тому, что выпив бокал вина, по крепости слабее шампанского, я обязан был в этот вечер начудить и угодить в тюрьму.

- Вечером ты пошел провожать свою любимую девушку, так? - продолжал меня раскручивать Балмин, - То есть, ты не приключений пошел искать, а у тебя был уважительный предлог для выхода из дома на улицу - "проводить любимую девушку". Так?

"Вроде всё верно", - тут не с чем было не соглашаться, - "Приключений я не искал. Просто пошел провожать Светку. Два года без бабы! Потискать ее хотел. Не при родне же в самом деле?".

- Так, - согласился я.

Возможно, Балмин бы своими "таками" подвел бы меня к моему признанию в изнасиловании Клары Цеткин, совершенному с особым цинизмом и дерзостью по предварительному сговору группой лиц, но вовремя вмешался Букин и грубо оборвал липкую паутину Балмина:

- Ты извини меня! - снова медведем заревел он, - Тебя подвели твои понты! Перед девушкой захотелось рисануться, какой ты герой. Увидел троих мальцов и решил на них показать свое геройство.

- Погоди, Геннадий Васильевич, - не без досады подал реплику Балмин, - мы еще дойдем до этого момента.

- Да чего тут доходить, ты извини меня! - не унимался опер, - Адвоката сюда и оформляй протокол! Сейчас он сам нам все расскажет. Как подошел к ребятишкам, как вырывал у них велосипед, как надавал им по соплям. Был бы трезвый - всё бы ему сошло с рук. А по пьяни не рассчитал своих сил и немного пересолил - поломал ребят.

Балмин резко наклонился ко мне:

- Ведь так же всё было, Андрей, верно?

У меня глаза на лоб повылазили: такой наглости я не ожидал от офицеров.

От офицеров!!!

Точно такие же погоны подполковников носили командир моего полка, замполит и начальник штаба. Они стояли на такой высоте, о которой моими сержантскими мозгами не следовало даже размышлять, а не то что "обсуждать" их приказы и распоряжения. Их приказы носили для меня и для всего полка силу закона, подлежали немедленному исполнению точно, беспрекословно и в срок, а мне было достаточно знать, что командование полка нигде не ошибется и ничего не напутает ни при планировании операции, ни при обеспечении повседневной жизни. Я это знал, знаниям, уму и опыту командования полка доверял всецело, слепо без неуместных рассуждений. Сказано "ехать на реализацию разведданных", значит, надо собираться и ехать. Сказано "грузить уголь", значит, надо одевать подменку и грузить уголь.

Сколько труда вложил в меня в учебке мой командир взвода лейтенант Микильченко? В каждого курсанта моего взвода. Целых полгода изо дня в день гонял он нас как шпротов. Каких бы болячек на голову не желал я Микиле, находясь в учебке, в Афгане я сто раз поблагодарил его за подготовку - после учебки мне не тяжела была служба в войсках.

Сколько труда вложил в меня мой командир пятой роты Бобыльков? В каждого солдата и сержанта роты. Вроде и не сильно тяжело, вроде всё с шутками и прибауткам, однако, все занятия - как по будильнику. Если рота не в карауле и не операции, значит, рота на полигоне. Сложить все километры, пропаханные мной на полигоне - я бы из полка пешком до дому дошел! Свалить в одну кучу все гильзы, исстрелянные мной - самосвал не вывезет!

Сколько труда вложил в меня мой комбат майор Баценков? Два раза в неделю - занятия с сержантским составом, хотя и не обязан он был их проводить.

Сколько терпения имел со мной мой "друг" капитан Скубиев?

Все эти люди - Офицеры.

Образец для меня на всю оставшуюся жизнь.

Благодаря их офицерскому труду и терпению я вернулся домой живым и невредимым. Это они через мою лень и нехотение вталкивали в меня знания и вырабатывали навыки ведения боя. Именно благодаря им я при обстрелах не выпячивал заполошно зенки, а всегда твердо знал свой сектор наблюдения и обстрела и делал мою крохотную часть общей работы так же, как остальные пацаны согласованно выполняли свою работу. Именно благодаря офицерской требовательности я не умер в горах от слабосилия, придавленный собственным рюкзаком и бронежилетом, а имел самый-самый последний остаток силенок, чтобы доползти до брони.

Товарищи офицеры!

Моя мать не плакала над цинковым гробом.

Спасибо вам за науку и низкий поклон, что живой.

Сейчас со мной в кабинете беседовали тоже офицеры. В тех же самых погонах: фасон и цвет несколько иные, но фактура, звезды и просветы как армейские. От их "беседы" в голове заискрили контакты и дело шло к короткому замыканию. Два года меня воспитывали если не в безоговорочном подчинении, то в безусловном доверии к офицерам. Да, я иногда мог огрызнуться на шакала и забить болт на его приказание, но я привык доверять офицерам!

Доверять им свою жизнь слепо и без рассуждений, наперёд зная, что они моей жизнью распорядятся разумнее, чем на то способен я и уж во всяком случае не потратят ее как спичку, лишь бы прикурить.

Доверять только потому, что на них погоны со звездами, а не с лычками, и они старше и умнее меня.

Доверять их уму, опыту, знаниям, человеческим качествам.

Доверять потому, что за два года ни один офицер меня не предал и не продал.

Доверять потому, что Микила, Бобыльков, Баценков - примеры для меня. Вот с кого надо списывать жизнь!

Скажу свое понимание жизни совсем уже коротко и просто:

Если не знаешь, как себя вести в сложной ситуации - веди себя как Офицер!

Это всё, что я знал о взрослой жизни в свои двадцать лет.

И вот теперь те же самые офицеры тащат меня на скамью подсудимых?!

Не шкодливые приколисты-лейтенанты, а подполковники! Старшие офицеры, стоящие на несколько ступеней выше армейских офицеров, непосредственно контактирующих с солдатами, и достойные назначения на должность "командир полка" и выше!

Балмин и Букин не допрашивали меня, нет.

Они ломали прежнее устойчивое, с молоком матери впитанное, школой закрепленное и войной проверенное представление о моей Родине и моих долгах перед ней. То представление, которое я считал единственно правильным и которое вместе со мной разделяли все мои братья в полку - ломалось сейчас тихими, почти ласковыми "таками" Балмина и "ты извини меня!" рыками Букина. Родина - это не Микила, Бобыльков, Баценков и подполковник Плехов. Родина - это не боевые офицеры и герои. Родине герои нужны как дрова печке. Для обогрева. Печь превращает дрова в дым, а Родина одевает героев в цинк. Родине нужны герои для того, чтобы кидать их на амбразуры и под танки. Настоящая Родина - это тюрьмы и зоны, это такие крысёныши как Балмин и Букин. Вон как они себя уверенно чувствуют на Родине. Вон как они оба красуются передо мной своей властью.

Крысёныш в исполкоме или собесе, надменно и веско сказавший афганцу-инвалиду "я тебя в Афган не посылал" - это Родина. Эта Родина порождает и выкармливает крыс и тратит на войне своих защитников. Нет никакой Родины, а есть большой крысятник, где неценны награды и заслуги, зато имеют вес протокол и полномочия.

Я представил себя и Балмина посреди Афгана, где-то в горах под Пули-Хумри.

Жара, колючки, камни, солнце.

Синее небо и разреженный воздух.

На мне каска, броник и пулемет на плече, на Балмине летняя рубашка, брюки и туфли: всё то, во что он сейчас одет.

У меня при себе две ленты патронов и фляжка чая.

У него при себе только шариковая ручка, которой он отправляет людей на зону, лес валить, и нет ни панамки, ни носового платка, чтобы хоть голову покрыть и не словить солнечный удар.

До своих - двенадцать километров и жара такая, аж в ушах звенит.

С местными лучше не встречаться, ибо чревато и до своих можно не дойти.

Прикинул шаг за шагом все эти двенадцать километров по тропам, которые били копытами козлы да бараны и потому в своем поперечном сечении тропы змеятся под такими дикими углами, что человеческая стопа с них съезжает в колючки и если за час удается преодолеть два километра, то это вы еще шустро перемещаетесь.

Представил я нас двоих в Афганских горах так ясно и так правдиво, будто не в казенном кабинете перед Великим Инквизитором сидел я в эту минуту, а видел его беспомощным цыпленком рядом собой под Хумрями, где только пыль и камни и стояли мы с ним на такой жаре, что даже змеи попрятались.

И сладкое, упоительное чувство поднялось с потаённых глубин...

Афган.

Жара

Нас только двое.

Балмин - безоружный и беззащитный, к войне непривычный и к горам не приспособленный, а до своих - двенадцать километров.

И только мне решать - жить Балмину или не жить.

Это сладкое, но недолгое чувство, разросшись, упёрлось в потолок и этим потолком было трезвое понимание, что: "Если бы я вооруженный и с фляжкой чая на ремне встретил безоружного и беспомощного Балмина в горах Афгана в большом-далёком далеке от своих, то при таких безнадежных обстоятельствах у Балмина было бы в сто раз больше шансов дойти до своих, чем у меня - сейчас - выйти свободным из этого кабинета".

Дотащил бы я того Балмина до своих. По-любому дотащил бы.

И защитил бы, и прикрыл, и чаем поделился.

Так воспитан и этого не сломать, не отменить.

- Андрей, давай вернемся к вечеру двадцать третьего июня, - по пятому кругу начал свою песню Балмин, - Вечером ты пошел провожать свою любимую девушку. Так?

"Снова здорово! Сколько можно одно и то же тележить?!".

Сколько можно?

Да сколько нужно!

До тех пор, пока я сам не поверю, что не солидно шел в чистой новенькой солдатской форме, а в хлам пьяный кривлялся на улице, приставал к прохожим, задирал встречных и само собой не мог пройти мимо трех юных мальчуганов и что у них был этот велосипед, которого не было на самом деле.

Как гипноз.

Не в пятый, а в пятьдесят пятый раз выслушивал я от Балмина про свои художества в тот вечер. Верить ему, так я себя вёл как орангутанг, сбежавший из клетки. Балмина прерывал Букин своим "Ты извини меня!", приближал свое лицо к моему, вращал в ненависти глазами и грозился пристрелить меня и переломать мне все кости. Передавая эстафету друг другу, они "просто беседовали" со мной с утра до вечера, оставив себя и меня без обеда. К вечеру у меня гудела голова и я "плыл". В шесть часов вернулся с территории Николай Ильич и, стесняясь, промямлил двум подполковникам, что вообще-то его рабочий день закончен и ему надо закрывать кабинет.

К моему большому облегчению меня отправили обратно в камеру.

- Мы тебе пожрать оставили, - осведомил меня патлатый Толян и показал на второй ярус своей шконки.

Пошли третьи сутки как я не ел, но весь на нервах не чувствовал голода.

Суточный рацион был не армейский. На завтрак кружка горячего чая и коробок сахара. На обед миска пустых щей и полбуханки черного хлеба. На ужин полная кружка кипятка, без сахара и без заварки. С такой хавки бабы не снятся. В фашистских концлагерях военнопленных щедрей кормили, чем в мирное время Родина кормит советских граждан, ею же упрятанных за решетку. Хлеб с обеда оставляли на ужин и еще маленький кусочек на завтрак, чтобы доесть его с горячим подслащенным чаем. Потребность в калориях обеспечивалась на уровне "не протянуть ноги" с голодухи. Есть хотелось сразу же после съеденных щей, и в течение суток от миски до миски желудок требовал пищи сильней и сильней.

Это ещё не голод. Это проголодь.

Спасибо тебе, Родина, за тот черный хлеб и за те пустые щи. Век твоей доброты не забуду.

Рубанув холодных щей я рухнул на свой матрас. Не бок меня беспокоил, не сепсис и не температура. Меня волновало "а не сошел ли я с ума?". Хотелось чем-нибудь плотно обвязать голову, чтобы её, бедную, не разорвало как гранату и она не разлетелась, брызгая ошметками, по камере.

Армия - Дурдом?

Да что вы можете знать о дурдоме?

Дурдом мне только предстоял.

Ощущение нереальности происходящего, возникшее в тот момент, когда на меня в машине надели наручники, с течением времени не проходило, а только усиливалось.

"Это сон! Дурной, тяжкий сон. Не сон, а бред. Я болен и у меня бред". - думалось мне, - "Вот, я сейчас проснусь и окажусь в своей палате. Придет медсестра, переменит мне повязку, сделает уколы и мне станет легче".

Я потрогал рукой "шубу" на стене возле себя.

"Шуба" была самая натуральная, шершавая. Не бывает таких натуральных "шуб" во сне. Хотя, кто его знает? Я в бреду первый раз. Меня раньше никогда не резали. Даже в Афгане.

- Толян, - позвал я патлатого.

Если бы он не отозвался или, скажем, вместо ответа взмахнул крыльями бабочки и вылетел через решетку на улицу, я бы понял, что в самом деле сплю и брежу во сне.

- Чо те?

"Вот и весь политес. Как на приёме в посольстве. Вместо "что тебе?" - "чо те". Так и живём".

Я понял, что не сплю и не брежу, что всё происходит со мной наяву и взаправду. От этого Толян сделался мне противен.

- Ты за что сидишь? - спросил я его.

Его ответ меня изумил:

- Я не сижу. Это ты сидишь.

"Вот это здорово! Приехали! Сидим в одной камере, а оказывается, что я - "сижу", а он "не сидит". Выходит, я - зык, а он - вольный!".

- Как так?

- А вот так, - лениво пояснил Толян, - Ты подследственный, а я нет.

- А кто ты? "Подсадной"?

- Если бы ты не был такой больной, я бы тебе хлебальник разбил за такие слова. Я этапа жду.

- Какого этапа?

- В ЛТП. Во вторник будет этап, ты тут останешься, а я поеду в Торбеево.

Так и сказал.

Не "меня повезут", а "я поеду". Сам. Вроде как на такси.

- Что такое ЛТП?

Толян посмотрел на меня как на ребенка и расшифровал:

- Лётно-технический полк.

"Что еще за полк? Лётный - это лётный. В нём летают. Технический - это технический. В нём ремонтируют. Может, уклонист? Староват он для уклониста. Не восемнадцать ему, а сильно за тридцать. Таких не призывают в армию с милицией".

Мысль о том, что в этой камере я не единственный спятивший дурак, ничуть меня не успокоила.

- Лечебно-трудовой профилакторий, - пожалел меня Толян и вывел из жуткого лабиринта ложных умозаключений, - Алкаш я.

Я посмотрел на алкаша.

Толян на алкаша похож не был. Волосы длинные, но это не обязательно алкаш. Может, он хиппует? Одет в чистое... был... До тех пор, пока в ИВС не заехал. Сейчас одежда на нем малость пообтерлась и подёрнулась грязью, но я и сам одет не чище. Алкаши - это которые с красным носом, которые в канавах валяются. Букин, например, точно алкаш. Епитифоров - стопроцентный алкаш. Им обоим место в канаве, куда они, вполне вероятно, отправляются ночевать после работы, предварительно напившись с дружками.

- Какой же ты алкаш? - вырвалось у меня.

Должно быть, я выглядел в глазах Толяна желторотым цыпленком, которого жалко обижать.

- Обыкновенный, - пояснил он, - Как и все. Я третьим сроком со строгого освобождался. За полгода на работу устроиться не сумел. Участковый мне предложил: или год зоны за тунеядство, или два года ЛТП.

- А ЛТП это не зона?

- Какая это зона? Профилакторий! Я там уже два раза был. Выход на волю свободный. Деньги при себе иметь можно. Часы, зажигалку не отнимают. Лечат тебя. Сульфазин и витамины колют. Трудоустраивают.

- Кем?

- Кем придется. Я, например, оба раза кочегаром был. Сейчас подойду к главному, попрошусь обратно в кочегары. Должен взять.

- К какому главному?

- К главврачу.

- А в чем фишка этого профилактория, если там такой курорт?

- Так пить нельзя! Выпьешь - изолятор на пятнадцать суток. И по два раза в сутки там тебе будут сульфу колоть, а от нее печень разваливается. Проверки. К отбою ты уже должен быть в общежитии. Милиционер проверяет по списку. Ну и живешь не на квартире, а в общаге, в зоне. Выход на волю только по разрешению главного. Попался на выпивке - сиди в зоне. Опять-таки, работаешь не кем захочешь, а куда направят. Зарплату, правда, платят вольнячую. Вычитают только за питание и лечение, но на руках всё равно остается. На бутылку хватит.

- Так вы и там бухаете?

- А то!

"Поразительно! Людей вывозят за двести километров от города, чтобы вырвать из круга дружков-алкашей и приставить к труду, а они - алкаши - уже все там. Все друг другу друзья, все друг другу братья. Можно себе представить какое гулялово у них там идет, если уметь напиваться не по-глупому, а с умом и оглядкой, чтобы не попадаться на глаза милиционерам и медперсоналу. Малина!".

19. ИВС

Поздно вечером в дверном замке заскрежетал ключ и милиционеры ввели в камеру парня, который вчера уступил мне свое место на первом ярусе. Именно "ввели". Бережно и аккуратно, будто он престарелый член политбюро или космонавт, вернувшийся с орбиты:

- Так-так-так, - скороговорочкой сыпали милиционеры, помогая парню передвигаться, - Заходим, заходим, переступаем порог.

Должно быть парню было непросто переступить порог, да и держался он как-то неестественно. Движения были раскоординированы и давались с заметным усилием. При помощи двух контролеров парень наконец-то перевалил через порог и дверь за ним тут же захлопнулась. К парню подбежал Толян и, подставив плечо, повел его на свое место, где только что лежал сам. Медленно-медленно парень сел, затем еще медленней лёг. Ему помогал Толян.

Видя, что Толян не лезет с вопросами, я тоже не стал их задавать, хотя и подумал, что двое больных со схожими диагнозами для одной камеры это перебор. Это уже не тюрьма получается, а лазарет. Только в каком лазарете вы видели решетки на окнах?

Часов ни у кого при себе не было, но наверное не меньше пятнадцати минут в камере было тихо, никто не разговаривал, все сопереживали парню. Через это время парень рукой показал Толяну, что хочет переменить положение и Толян помог ему лечь поудобнее.