Альфред, разумеется, стал моим товарищем - мне с ним было интереснее играть в шахматы, чем с непобедимым Алмазом, да и у двух сержантов всегда найдутся общие темы для разговоров.

Игорёк Николаев.

Восемнадцать лет. Совершеннолетие встретил в тюрьме. Поднялся на усиленный уже при мне с малолетки и первые дни удивлялся: "как у вас тут хорошо, спокойно".

Вся эта придурь с "прописками", "проверками" и прочей "тюремной романтикой" - она вся на малолетке. Пионерам в хате делать нечего, умишка нет себя делом занять - вот и выдумывают истязания друг над другом: заставляют новичка со второго яруса вниз головой прыгать, есть мыло и целовать говно через бумажку. На усиленном или строгом режиме за такое предложение можно получить заточкой в бок.

Можно и не получить, но зачем рисковать собой, предлагая несуразности взрослому человеку? Мало ли что за пассажир заехал в хату? Может, послушается и поцелует, а может пику из загашника вытащит и тебе в горло вставит. А может и вставит, но не сразу, а ночью, спящего прирежет, чтоб глупости впредь не предлагал.

Если принять во внимание, что на усиленном режиме почти у каждого есть "свой" труп, сделанный своими руками из живого человека, то нужно быть большим храбрецом или не иметь башки на плечах, чтобы выходить с подобными смелыми инициативами - "прописка", "проверка", "полотенце под ноги".

Когда я увидел, как Игорёк после малолетки удивляется размеренной жизни и спокойным взаимоотношениям на "взросляке", я вспомнил себя, пришедшего после учебки в войска. Как и я два года назад, Игорек надышаться не мог новой атмосферой. После учебки мне в полку нравилось всё или почти всё - дедовщина вместо Устава, распорядок дня, оставляющий несколько часов для личных дел, занятия, выезды. Если в учебке в суточный наряд необходимо было заступать наглаженным, подшитым и едва ли не накрахмаленным, сама подготовка к наряду занимала более двух часов, наряд сутки держал в постоянном напряжении, а сдача наряда могла растянуться на шесть часов, то в полку подготовка к наряду заключалась, главным образом, в том, что дежурный и дневальные ложились после обеда спать. На развод можно было выходить не наглаженным, а просто чистым - утюги только для дембелей. Сдача наряда заключалась в том, что один дежурный кидал другому повязку и ключи от оружейки, а дневальные снимали с себя штык-ножи. Было заметно, что Игорек так же радостно воспринял свой перевод на взросляк с малолетки, как я - свое прибытие в полк после учебки.

Легко можно понять Игорька, если послушать те ужасы, которые он рассказывал нам про малолетку.

Чистое полотенце под ноги или прыжки со второго яруса вниз головой - это для новичков, это у них "прописка" такая. В быту было еще страшнее.

"Впадлу" было почти всё.

Курить "Приму" западло - красная пачка.

Если мать на свиданку пришла в красном платье - западло выходить на свиданку.

Если все сидят за общаком и принимают пищу, а в это время над тюрьмой пролетел самолет, нужно надеть на голову шлёмку, можно даже с недоеденной лапшой, и лезть под стол - "коммунисты выше нас".

Колбасу есть западло - она похожа на член.

Сыр есть западло - немытой вагиной пахнет

И вот этих "западло" - одно глупее другого - было у пионеров такое великое множество, что час, проведенный на малолетке уже был пыткой. Понятно, что простое избавление от этой изуверской дури и перевод в камеру, где "западло только в жопу долбиться и к Куму ломиться", воспринималось Игорьком за счастье.

Посадите вольного человека в обустроенную камеру с необходимой для житья мебелью и дальняком вместо параши - он сделается несчастным.

Выпустите в эту камеру рой пчел, чтоб ему скучно не было. Пусть каждую секунду хлещет себя, убивая кусючих насекомых, а когда он достаточно распухнет от пчелиных укусов - резко переведите его в камеру, где только холодные бетонные стены и нет ни дальняка, ни шконки, ни стола, ни табурета, ни тумбочки и вообще ничего - один голый бетонный куб.

Этот человек будет целовать вам руки в благодарности и плакать от счастья.

Вот так и Игорек ходил по хате, светясь от наступившей легкости бытия, от первых своих "взрослых" впечатлений.

В хате Игорёк закентовался с бухариком Алмазом, хоть и не играл в шахматы. Частенько Игорёк, разувшись, забирался с ногами на шконку к Алмазу и они вели неспешные разговоры, от которых угорала вся хата.

- Главное, - поучал юный отрок спившегося шахматного композитора, - главное, Алмаз, на иглу не сесть.

Алмаз вздыхал с облечением: на воле он бухать - бухал, а вот наркотики не уважал.

- Главное, - продолжал Игорёк, и мы все замирали, чтобы услышать про это "главное", - Главное - не сесть на иглу.

Тон был таким, будто сейчас Игорёк раскроет перед нами тайну мирозданья, раскроет нам всем глаза на жизнь, когда сообщит про "главное".

- Алмаз, - обращался Игорек к своему кенту, - Ты знаешь, что сейчас самое главное?

- Что?

- Главное, - открывал тайну Игорёк, - это на иглу не сесть.

Наступала пауза, во время которой мы осмысливали это откровение.

- Алмаз, - Игорек заново вовлекал кореша в беседу.

- Чёте?

- Ты на воле бухал?

- А то.

- Часто?

- Каждый день.

- А наркотики пробовал?

- На кой они мне сдались?

- Вот это правильно, - одобрял Игорёк, - Главное - на иглу не сесть. А бухать - можно. Выпить хочешь?

В отличие от остальных обитателей Три Пять, Игорёк не был ни убийцей, ни костоломом, ни насильником - он был организатор и идейный вдохновитель.

Пока наш возраст служил в армии и отдавал Родине долг, поднялась новая поросль тех, кому было по четырнадцать-пятнадцать лет, когда нас забрал военкомат - той самой шпаны, которую мы учили курить и гоняли за сигаретами. В наше отсутствие они стали сколачиваться в стаи, называемые "конторами", и состоящие из "конторщиков" - сопляков шестнадцати-семнадцати лет. Мозгов у конторщиков не было напрочь - вместо мозгов была дерзость, доходящая до безумия и утраты инстинкта самосохранения. Престол инстинкта самосохранения заместил инстинкт стаи. Точно так же, как в армии личность растворяется в своём призыве и нет никакого "личного мнения", а есть "наш призыв так думает", "наш призыв так считает", "наш призыв так решил", вот и у конторщиков не было никакого "своего" мнения ни о каком предмете - было одно лишь сплоченное "мы".

Самой отбитой конторой в городе были Крысы.

Крысами их прозвали потому, что они поставили себя вне всяких правил и законов улицы. Правила Крысы устанавливали сами и законы навязывали свои, крысиные. Авторитетов для Крыс не существовало. Крысы считали за врагов все другие городские касты и группировки - и синих воров, и подкачанных спортсменов, и остальных конторщиков, кроме себя.

Качалки и спортзалы Крысы презирали. Тренировки - это скучно, долго и тяжело. Накачанные мускулы и поставленные удары Крысам заменили молотки, топоры, арматуры и прочий хозинвентарь. Дохлые, худые Крысы, не имея шансов устоять в честном бою, никогда не дрались на кулаках, а увечили свои жертвы колюще-режущими и ударно-рубящими предметами.

Не били, нет - всегда только увечили, чтоб раненый боец не смог вернуться в строй.

Обычный для Крыс случай. Стоят, разговаривают три, четыре, пять взрослых мужиков. В этот кружок врывается крысёныш с топором и на глазах оторопевших мужчин начинает рубить топором одного из них.

- За что?

- Так надо!

Конторщик-Крыса не мог не придти в назначенное время на место сбора конторы. Опоздание наказывалось избиением провинившегося.

Крыса не мог быть безнаказанно избит или оскорблен кем-либо посторонним. Даже за мнимую обиду надлежало отомстить. Если не хватало двух-трёх Крыс - в бой шла вся контора.

Крыса не мог отступить или проиграть в драке. Крыса выходил из боя, только когда переставал дышать.

Для Крыс не существовало количества соперников и весовых категорий - полутораметровый крысёныш без раздумий кидался на двухметрового амбала вчетверо тяжелее себя, если это было необходимо или если ему это приказали.

Дисциплина у Крыс была как в дисбате, сплоченность - монолитной, готовность стоять друг за друга доходила до самопожертвования.

Безусловно умный, весёлый, контактный, легкий на характер и всегда готовый пошутить Игорёк быстро, играючи выдвинулся среди этой агрессивной тупой биомассы. В короткий срок он стал одним из главарей крысиной конторы. Для шестнадцатилетних крысёнышей слово "старшего" Игорька было законом.

Игорек распорядился убить парнишку из враждебной конторы.

Двое малолетних крысёнышей не посмели ослушаться.

Эти двое были арестованы и дали показания на Игорька, как на организатора убийства.

По сути, у следствия не было иных улик и, если Игорек останется на своей позиции "знать ничего не знаю, наговаривают на меня из страха или из мести", то с суда он уйдет домой, а его подчиненные крысята уедут в жестком вагоне в холодные края лес лобзиком валить.

Юра Вайтюк. Двадцать четыре года.

Благородный Разбойник.

Робин Гуд городских подворотен.

Самый знаменитый среди нас.

Знаменит тем, что его дело разбиралось Верховным Судом СССР, а Верхсуд Союза - это вам не захолустный райсуд - не всякое убийство станет разбирать.

Поднял Юра немного легких денег и стал обмывать это событие с корешами на блатхате в городских трущобах. Пьянка гудела до утра и, когда стало светать, выяснилось, что курёхи по нулям - выкурили всё, до последнего бычка.

Юра вызвался добыть чего-нибудь покурить. Дело было в мае, светает рано. Вышел Юра из квартиры и думает только: "где бы ему в пять утра стрельнуть сигаретку?". Между вторым и первым этажом на Юру огрызнулось какое-то существо: кошка, не кошка, собака, не собака, крыса, не крыса, лиса, не лиса - существо. Злобное и с зубами. Скалит зубы и кидается укусить, пройти не дает.

Юра - пацан бывалый, его голыми зубами не возьмешь. Сходил обратно в квартиру, взял с кухни нож, а заодно от порога коврик для ног. В правой руке - нож, как меч, в левой - коврик, как щит.

Такой вот рыцарь городских окраинных ристалищ.

Попеременно тыкая ножом и защищаясь ковриком, пьяный Юра завалил зверюгу прямо на площадке.

Путь стал свободен и Юра вышел на улицу, пьяный уже не только от водки, но и от своей чистой победы над злобным чудовищем.

На счастье, мимо дома проходил мужчина в рабочей одежде. Юра, как мог вежливо, попросил у него:

- Эй, мужик! Дай закурить!

Пролетария покоробило "эй" и "дай" и он с пролетарской прямотой ответил:

- Пошёл ты нах!

Порядок событий:

Сначала услышал.

Потом ответил. На автомате.

И только потом уже посмотрел: кто его спрашивал и кому он отвечал.

Увидел мужик - и ноги подкосились, чуть на асфальт жопой не сел.

Стоит возле подъезда маньяк с безумными глазами, весь перепачканный кровью, в одной руке держит нож, с которого капает кровь, в другой руке у него грязная тряпка - тоже вся в кровище. Не иначе, как только что кого-то прирезал, а сейчас зарежет и его.

Мужику резко сделалось не жалко своих сигарет и он протянул Юре всю пачку:

- Бери, угощайся.

Давно бы так.

Теперь Юра почувствовал себя оскорбленным и решил мужика за его грубость оштрафовать. В качестве наказания, он ошмонал того мужика и вместе с пачкой сигарет забрал всё ценное - три рубля и лотерейный билет.

В приговоре так и написано: "материальный ущерб составил три рубля тридцать копеек" и именно эта сумма фигурировала во всех приговорах по этому делу.

Районный суд увидел в действиях Юры разбой чистой воды и ввиду мизерности ущерба и первой судимости дал минимум - шесть лет строгого.

Верховный суд Мордовской АССР по "касатке" скинул пару годиков. Второй приговор был "четыре года усиленного". С этим приговором Юра поехал в зону.

Однако, у Юры в Москве нашлась ушлая тётка, которая в Кремле полы мыла и знала все ходы и выходы коридоров власти.

Верховный суд РСФСР этот приговор отменил и предписал обследовать Юру на предмет вменяемости. Юра из зоны отъехал на Казань, где его два месяца продержали в дурке.

Казанские психиатры не смогли с уверенностью определить: дурак Юра или притворяется?

Дураков сажать нельзя. Дураков нужно лечить. Незаконно - держать в тюрьме больного человека, не отвечающего за свои действия. Больного нужно держать в специализированном медицинском учреждении под круглосуточным наблюдением.

Из Казани Юра пошел этапом на Москву, на "Серпы" - институт общей и судебной психиатрии имени Сербского.

Месяц провел на Серпах и московские светила всё-таки решили считать Юру за умного.

В письменной форме.

И подписались под официальным заключением - "вменяем".

Основанием для такой уверенности послужила, в том числе, и медицинская справка из военкомата. Как ни крути, а в армию дураков не берут, и, если Юра честно отслужил свои два года, то нет никаких оснований сомневаться в его умственных способностях и душевных качествах.

Вменяем.

Вменяем-то он, конечно, вменяем, но "через запятую".

А после "запятой" стояло то, что не было никакого разбоя!

Юра потерпевшему ножом не угрожал, зарезать не пытался и вообще - в момент совершения преступления начисто забыл про нож и хотел только курить - больше ничего.

Разбой "слетел".

Отшился.

Остался невинный грабёж и максимум, который мог огрести Юрок - это три года общего режима при самых гнусных отягчающих обстоятельствах.

Верхсуд Союза утвердил решение Верхсуда РСФСР и отметил этот случай в обзоре судебной практики.

С Серпов Юра вернулся не на зону, а на Саранск. Вернулся с отмененным приговором, с переквалифицированной статьей и с прямым указанием нижестоящему суду переиграть разбой на грабеж. Больше двух лет и шести месяцев за проявленную два года назад майским утром жажду справедливости Юрок не ждал.

Два года уже истекли, теперь у него истекали шесть месяцев.

Можно сказать, что покатавшись между Саранском, Потьмой, Казанью и Москвой, Юра вернулся в исходную точку маршрута, чтобы выйти на волю. По всем раскладам выходило, что районный суд, в десятый раз пересматривая дело, вынесет приговор "ограничиться отсиженным".

Юра конечно же стал моим товарищем.

На тюрьме Юра сидел вдвое дольше любого из нас и он научил меня дыхательной гимнастике йогов и прочим полезным вещам, которые постиг в обеих психушках.

Сближало еще и то, что он был классный специалист Войск связи и служил на радиоточке на Камчатке. Как два бывших классных специалиста с отличным военным образованием мы с Юрком изобрели и изготовили простейший сварочный аппарат из двух кипятильников и простого карандаша. Толстые тюремные решетки наш крохотный аппаратик перерезал бы вряд ли, а вот жесть консервных банок влегкую прожигал насквозь.

Увидев обугленные дырки на банках, пацаны уважительно покачали головами:

- Ну вы, блин, даёте!..

- Как же вы это... догадались-то?

На что мы с Юрком снисходительно и гордо пояснили неразумным:

- Войска связи, ёптить! Понимать надо.

Камиль. Девятнадцать лет. Злостное хулиганство с применением оружия. "Баклан".

Не городской - из татарской деревни. По-русски говорил примерно как мой полковой товарищ, сержант Рахимов - путая пол и падежи: "он сказала", "она пошёл".

Заехав в хату и едва кинув матрас на свободную шконку, Камиль сразу же принялся "сидеть в тюрьме".

- Мужики, - попросил он нас. - Мне татуировку надо делать. Я не знаю как. Помогите.

Татуировки, конечно, дело полезное и важное, но не настолько, чтобы заботиться о них на второй минуте пребывания в новой хате. Например, у меня, Альфреда, Игорька, Павлецова, Алмаза их ни одной нет. Мы не для того в тюрьму садились, чтобы себя синевой расписывать.

- Зачем тебе татуировка, малай? - осторожно поинтересовался я.

- Я из Белозерья. Килянус! У нас - все турма сидел. Мине дома не поверят, что я турма сидел, если нет наколки. Надо татуировать.

Сразу всё стало понятно.

Вокруг города разбросано несколько татарских деревень, больших и малых. В этих деревнях живут мишари - татары, которых казанские и астраханские татары за татар не считают. Среди татарских деревень выделяется деревня Белозерье. В Белозерье живут татары, которых за татар не считают даже мишари.

Половина мишарей, особенно молодежь, стремятся найти работу в городе и ездят туда-обратно каждый день, благо недалеко и автобусы ходят регулярно. Мишари такие же русские, как мордва, только родной язык у них не русский, не мокша, не эрзя, а татарский, правда несколько отличный от канонического, принятого в Казани. Мишари выпивают на Пасху и Троицу вместе с русскими и мордвой, а на Курбан Байрам угощают мордву и русских беляшами. Когда про мишаря говорят "он татарин", подразумевают "он русский, который умеет говорить по-татарски и у него куча родни". Мишари стараются женить сыновей и выдавать замуж дочерей за татар. Из любой деревни, лишь бы пара была татаркой или татарином. Если невеста или жених будет русский/русская или мордвин/мордовка - тоже не беда, но предпочтительней - выходить замуж за своего или жениться на своей.

Единственная деревня, куда мишари не стремятся отдавать своих дочерей - Белозерье.

Белозерские тоже не отдают своих девок на сторону - ищут пару в своей деревне.

Особенная та деревня. Не как все. Не русские, не татары, не мишари, а так... своя нация. Говорят на татарском, но с татарами корешатся только по праздникам. И еще - деревня эта очень богатая. Дома просторные и мало шиферных крыш вы в ней увидите - в основном дорогая оцинковка. Машины - в каждом доме. Иногда две-три машины. Мотоциклы - как у нас велосипед. Детям покататься. Люто богаты белозерские татары. Ох, люто.

Менты в ту деревню без поддержки дивизии имени Дзержинского заходить боялись - понимали, что из деревни они могут и не выйти.

Круговая порука.

Не деревня, а партизанский отряд - никто ничего не видел, никто ничего не знает, фамилий не помнит, все на одно лицо, своих не выдают.

Обычным делом для белозерских татар было отловить в городе доверчивую деваху, насильно вывести ее в Белозерье и там развлекаться с ней, пока не надоест. Запирали в сарае, носили еду и навещали ее толпой человек по восемь. Если деваха через две недели не выдерживала татарского гостеприимства и умирала, деваху по-тихому прикапывали где-нибудь в лесочке. Если деваха оставалась живой и просто надоедала - надоевшую вывозили на трассу и ехали в город за следующей.

Если ты - белозерский татарин и не сидел в тюрьме - на улицу можешь даже не выходить. Посидеть в тюрьме считалось делом обязательным и почётным. Заезжали белозерские всего по трём статьям - хулиганство, изнасилование, убийство. Красть они никогда ничего не крали: зачем им красть чужое, если своего добра девать некуда? Грабить тоже никого не грабили, а вот изнасиловать, а потом убить - это пожалуйста.

Изнасилование с последующим убийством жертвы - преступление, конечно, гнусное, но слава богу не ежедневное и даже не ежемесячное. Может, раз в год, а может, пронесет - два-три года подряд белозерские никого не украдут. Зато похулиганить - это да, это белозерские мастаки. Если вам на зоне повстречался белозерский татарин - это почти всегда "баклан по жизни". Ему неинтересно красть и грабить - ему главное удаль свою молодецкую показать, чтоб все увидели и восхитились какой он из себя орёл.

Хулиганили белозерские часто, часто хулиганили с оружием и попадались тоже часто, получая срока и по части третьей статьи 206 УК РСФСР, и, довеском, за хранение оружия. В среднем выходила пятилетка. Отсидев эту пятилетку, белозерский малай возвращался домой уважаемым человеком, вникал в семейный бизнес торговли семечками, вставлял себе золотые зубы взамен прочифиренных на зоне и обзаводился семьей. После первой ходки обратно на зону не стремился и хулиганить прекращал. Трудно найти более работящего, трезвого и уравновешенного человека, чем сорокалетний белозерский татарин. Он уже всё в своей жизни видел, всё прошел и понял смысл жизни до мелочей, до копейки. Главное для него - не озорство, а семья и богатство. Но вот молодежь у них - бананами не корми, дай в тюрьму усесться.

Иначе - соседи уважать не будут.

Скажут:

- Молодой еще. Несерьезный

И не отдадут свою дочку за него замуж.

Понятно, что раз Камиль из Белозерья, то ему непременно нужно чем-то подтвердить свое пребывание в тюрьме, чтобы его уважали соседи и не жадничали своими дочками. Самое лучшее подтверждение - татуировка. Пожалуй, надо ему помочь.

- Малай, - успокоил я его, - Не ссы. Сделаем тебе татуху.

Ростом Камиль был меньше меня на голову, но здоровья в нём было на троих. Он сильно напоминал мне моего друга Аскера и я относился к нему так, как относился бы к своему казахскому брату.

Когда на следующий день нас повели гулять, я показал Камилю "путанку", вившуюся кольцами поверх решетки над прогулочным двориком:

- Тебе нужен кусок этой проволоки

- Много?

- Сантиметров десять.

Камиль подпрыгнул с лавки, уцепился одной рукой за решетку, подтянулся на ней, а другой принялся ломать стальную проволоку.

Вся хата глядела на него с удивлением и уважением: мало кто может отломать кусок стальной проволоки даже двумя руками, а сделать это одной рукой, да еще и удерживаясь на весу - на это вообще мало кто способен.

Я сделал вывод, что Камиль сидит в тюрьме только потому, что ему нравится тут сидеть и потому, что дома соседи не засчитают ему тюрьму, если он просидит в ней слишком мало. Многие, имея я такую силу и ловкость, как у него - ни минуты бы лишней в тюрьме не провели, давно бы сто раз подорвали отсюда.

Честно говоря, я про проволоку сказал, чтобы Камиль попрыгал, попыхтел, задолбался, намучился и бросил бы эти глупые мысли про тюремные татуировки. Однако, когда он мне протянул сантиметров тридцать зубами откусанной проволоки, я понял, что Камиль не только татарин, но еще и мордвин, а при нашем национальном упрямстве он непременно этими татуировками изрисует себя всего с ног до головы, чего бы это ни стоило. Деваться нам с Камилем было некуда: ему - обязательно нужна татуировка, а я - сам с языком вылез советы ему давать. Теперь пока Камиль не будет татуирован как положено, я за порядочного арестанта считаться не смогу.

- Отрывай каблук, малай, - продолжал я советовать Камилю.

Если у Камиля и были мозги, то он их никогда не расходовал, особенно, если рядом оказывался более умный товарищ, вроде меня. Не спрашивая "зачем?" и "с какой ноги?", Камиль снял с себя ботинок и оторвал с подошвы каблук.

Легко

Двумя пальцами.

Вот она - дурная сила!

Теперь у нас с ним был кусок стальной проволоки и каблук, можно сказать - всё, что необходимо для нанесения правильной арестантской татуировки. Известно, что только тупые домашние лохи наносят татуировки тушью: правильные арестанты наносят правильные татухи, а для правильной татухи и краска должна быть правильной - из каблука.

- Жги, - приказал я

Камиль - хватило ума - отошел в угол дворика и в углу поджег свой каблук.

Пошел густой черный дым, повалила страшная копоть. Хорошо, что легкий ветерок подхватывал всю эту черноту и выносил из дворика через верхние решетки. Минута делов - и Камиль сжег свой каблук.

- Собирай сажу, - тыкнул я пальцем в черную кучу, оставшуюся от каблука, - чем больше соберешь, тем лучше.

В хату Камиль вернулся с видом именинника с кучей подарков - куском проволоки и кулёчком сажи для чернил. Чернила мастырить недолго - долго мастырить иголку из проволоки.

- Что дальше делать? - Камилю не терпелось моих дальнейших указаний.

- Проволоку затачивай.

- Обо что?

Правильней всего затачивать проволоку об бетон или, на худой конец, об штукатурку, но я сам видел как Камиль ловко раздобыл этот кусок проволоки, заново оценил его выдающиеся физические данные, и понял, что он выточит иголку за пару минут. Это слишком быстро.

- Как "обо что?", - я посмотрел на Камиля как на младенца, не понимающего элементарных вещей "как в тюрьме изготовить иголку", - об книжку, конечно

Мы с Камилем выбрали подходящую толстую книжку, раскрыли ее и Камиль стал тереть ржавой проволокой по обратной стороне обложки. Ржа отходила и проволока начинала блестеть. Это воодушевило Камиля - результат был виден невооруженным глазом. Только что проволока была ржавой и вот теперь один ее конец отлично блестит. Если тереть долго сталью по бумаге, то сталь сотрется до необходимой нам толщины.

Два часа работал наш Камиль как заточной станок.

Сталь блестела, но не убывала сколько-нибудь заметно.

Камиль не устал ни капли и продолжал отчаянно втирать стальную проволоку в бумажный переплет.

- О бетон быстрее будет, - сжалился над ним Альфред.

Камиль посмотрел на меня, ожидая разрешения.

- Давай о бетон, - разрешил я, - Об бумагу мы потом доводить будем.

В самом деле, минут через десять Камиль выточил из проволоки отличную, тонкую иголку, тоньше швейной, то, что надо для татуирования.

- Что дальше? - не унимался Камиль.

- Бери пепельницу, - я указал на одну из консервных банок, стоявших на общаке, в которые стряхивали пепел и складывали окурки, - Вымой ее как можно чище.

Собственно, основное было сделано. У нас была иголка и сажа. Оставались пустяки. Я оценил чистоту вымытой Камилем банки и остался ею доволен:

- Ссыпай сюда свою сажу. Только не всю. Половину.

Сажа была ссыпана Камилем с аптекарской точностью.

- Что дальше? - Камиль, предчувствуя близкую награду в виде татуировки, изнемогал от нетерпения.

- Иди на дальняк, ссы в банку. Только не до краев. Нам чернила развести надо.

- Может, водой лучше? - усомнился Камиль.

- Моча - антисептик. Водой мы тебе заражение занесем. Нам сажу нейтрализовать надо.

Камиль пошел с банкой на дальняк и больше мне не возражал.

- Что колоть будем, малай? - спросил я его, - Какой рисунок? Голую бабу? Или череп?

Татарин был не дурак - черепа и голые бабы его не интересовали. Эскиз будущей татуировки у него родился в голове, не только что, а еще когда его конвой на тюрьму вез.

- Мне надо полумесяц, звезду и АЛЛА САКЛАСЫН.

- Пиши по-татарски, - я протянул Камилю листок бумаги и ручку, - чтоб без ошибок, а то потом не сотрешь.

Камиль написал на бумажке:



АЛЛА САКЛАСЫН






Что в переводе на русский имеет аналогом



СПАСИ И СОХРАНИ






Вполне себе нейтральная, пожалуй даже мудрая надпись. Гораздо умнее, чем "не забуду мать родную" и "раб КПСС".

- Снимай майку, - приказал я Камилю, - Бери мыло, иди к умывальнику, мыль себе грудь в каком месте тебе нужно колоть

Пока Камиль послушно намыливался, я на чистом листе бумаги жирно ручкой в зеркальном отражении переписал два заветных слова, добавил к ним одно слово от себя и в зеркальном же отражении подрисовал исламский полумесяц с четырехглавой звездой между рогов. Приложив бумагу к намыленной груди Камиля и аккуратно придавив ее, мы получили готовый типографский оттиск:



АЛЛА БОРИСОВНА САКЛАСЫН




и полумесяц со звездой






Оставалось только проколоть по этому оттиску.

Для впитывания краски, вокруг острия изготовленной Камилем отличнейшей иголки я обмотал витков сорок обыкновенных ниток. Теперь, макая иголку, как кисточку, в краску из мочи и сажи, я спокойно набил на груди Камиля правильную арестантскую татуировку.

Благодаря мне одним поклонником у Пугачёвой стало больше.

Прошу заметить, что мы не стучали в кормушку, не подзывали дубака и не просили у администрации иголку, нитку и тушь. Мы всё это сделали сами, без мусоров.

Поэтому, татуировка получилась - правильной.

Кошерной.

По всем Понятиям.

Брезговал ли я иметь дело с чужой мочой?

Будь мне восемнадцать лет, я бы пожалуй, действительно, побрезговал. Но после двух лет в армии, да еще и в Афгане, мои Понятия о "чистом и нечистом" существенно поменялись.

Камиль посчитал, что ему нужна татуировка. Я посчитал, что он имеет на это право, поддержал его, и потому не брезговал, что это было нужно.

Не было бы нужно - стал бы я с мочой возиться?

Камиль стал мне товарищем.

Больше того, Камиль стал мне младшим братом - я узнавал в нем Аскера.

Добрый, наивный, ничего в жизни не видевший, кроме Белозерья, он нуждался в советах старшего товарища. Попади он в другую хату, из него могли бы сделать "порядочного арестанта", то есть бесполезного для общества, на весь свет обиженного дармоеда, вроде Сироты. На его счастье, он попал в Три Пять, где основной тон задавали люди, отслужившие в Советской Армии и имеющие твёрдые Понятия о добре и зле, во многом совпадающие с Воровскими Понятиями, но во многом же и отличные от них.

В хате и прогулочном дворике мы, молодые, здоровые, застоявшиеся парни, почти каждый день проводили спортивные состязания по разным дисциплинам, например, кто дальше прыгнет с места или кто дольше простоит на голове. Камиль стал чемпионом по борьбе на руках. Меня он убрал легко, я даже ничего не сумел показать - сели за общак напротив друг друга, поставили локти на стол, сцепились ладонями, выровняли их строго вертикально и на счет "раз, два, три" по моей руке проехал БТР-70. Это даже не сила была, а черт знает что - мою напряженную руку пригнуло как тонкую травинку. Раз - и готово. Самого здорового в хате штангиста Павлецова Камиль заборол, без видимой натуги, кинув в уголок рта папиросу и небрежно попыхивая дымком. Разве что на победу у него ушла не секунда, как со мной, а секунд восемь. Просто удивительно откуда в этом невысоком и не накаченном парнишке была такая дуровая силища?

Увидев, что могучий Павлецов повержен в честном поединке, я подсел к Камилю, обнял его за плечи и обратился к присутствующим с видом мелкого дворового задиры, которого старшие пацаны выпускают для провокации:

- Ну, кто тут на нас с братухой?

На нас с братухой никто рыпнуться не рискнул.

Камиль улыбался, довольный, что его заметили и оценили, и ещё тем, что попал в хату к интересным, веселым людям, а на его левой груди синела наведенная лично мной правильная арестантская татуировка:



АЛЛА БОРИСОВНА САКЛАСЫН




Откуда я узнал как правильно делать правильные арестантские татуировки?

Откуда я узнал из чего следует изготовить иголку, а из чего чернила?

Убей бог не знаю!

По мере моего сидения в тюрьме оказалось, что в свои двадцать лет я знаю и умею очень многое, гораздо больше того, чему меня учили в полку или я успел перенять в армии - я знаю и умею даже то, о чем сам не подозревал.

Ежедневные подколки Игорька над абстинентными страданиями Алмаза навели меня на мысль о необходимости изготовления слабоалкогольного напитка для утешения нашего Мастера спорта по шахматам. В армии мы ставили брагу. Технология этого дела была мне известна. Нужны сахар, дрожжи и вода. Вместо сахара можно ставить на карамельках или на варенье, но сахар в любом случае необходим, чтобы дрожжи могли бродить и вырабатывать алкоголь.

"Вопрос: где в тюрьме взять дрожжи?".

Подумав несколько дней и покрутив в голове и так и эдак, я пришел к тому, что дрожжи нужно изготовить самим.

"Второй вопрос: из чего делаются дрожжи?".

Раз хлеб пекут на хлебозаводе, следовательно, дрожжи должны изготавливать на дрожжевой фабрике, но я никогда об этих фабриках не слышал.

"Что такое, в сущности, дрожжи?", - размышлял я, - "Дрожжи - это грибы. А где на тюрьме могут расти грибы?".

В самом деле - где?

На вахте? В бане? В санчасти? На пищеблоке?

"Я не могу попасть ни на вахту, ни в пищеблок. Меня из этой камеры никуда не выпустят".

Если меня не выпустят из хаты, следовательно, грибы должны расти прямо в хате!

"Санчасть, санчасть", - размышлял я о дрожжах, грибах и браге, предчувствуя близость открытия, - "Санчасть... Пенициллин... А из чего изготавливают пенициллин?".

Вот так и делаются великие научные открытия.

Пенициллин делается из плесени. Плесень - это точно такие же грибы, что и дрожжи. Следовательно их свойства должны быть близки. На полке под общаком валялась пара заплесневелых сухарей, но плесени на них было мало и плесень была не того сорта.

"Нужно изготовить правильную плесень".

- Алмаз, - позвал я своего преподавателя, - Выпить хочешь?

- Грешно смеяться над больными людьми, - отозвался тот.

- А если я тебе через неделю кружку браги налью, то что?

Моё предложение было услышано не только Алмазом. Предложение заинтересовало и остальных членов сообщества. Со стороны оно выглядело как хвастовство. Мне пришла в голову мысль, как из этой ситуации выкрутить себе ништяков и добавить авторитета:

- Спорю со всей хатой, - объявил я, - что ровно через семь дней или раньше я налью Алмазу кружку браги. Это будет именно брага, а не квас или лимонад, то есть напиток будет с градусами и давать в голову.

Пари было принято.

На усиленном режиме полы мылись по очереди.

Если я проиграю, то буду каждый день мыть полы в хате, пока я в ней нахожусь.

Если я выиграю, то освобождаюсь от мытья полов.

Конечно же мне никто не поверил, иначе со мной не стали бы спорить. Но когда я спросил, кто будет участвовать в концессии, то, кроме Алмаза, Павлецов, Вайтюк, Альфред, Игорек и Камиль согласились отдавать мне свой пайковый сахар - по два спичечных коробка в сутки.

- Камиль, - удивился я, - а ты куда со своей татарской рожей лезешь? Аллах запрещает правоверным пить вино.

- Аллах под крышей не видит, - парировал Камиль, - Аллах турма не смотрит.

В чистый целлофановый пакет я накрошил две птюхи черного хлеба, сыпанул два коробка сахара и плеснул четыре столовых ложки воды.

Это была закваска будущих дрожжей.

Чтобы дрожжи не задохнулись я не стал завязывать пакет плотно, а оставил место для тока воздуха. Сам пакет мы сховали в нычку: искать будут - не найдут.

На четвертый день на утренней проверке дубаки спросили:

- Вы водку, что ли разлили?

- Откуда водка, командир? - отбрехались мы, но я понял, что дрожжи готовы.

После ухода дубаков мы с Алмазом достали из нычки заветный пакет и раскрыли его.

В пакете была жидкая, противная каша не черного, а светло-коричневого цвета - готовые дрожжи.

- Этил, - определил я запах.

- Голимый этил, - подтвердил Алмаз, сунув нос в пакет, - Хоть ложкой жри.

Прикинув накопленный концессионерами пайковый сахар и добавив в него сахар из позавчерашней дачки, я подсчитал, что хватит на восемь литров хмельного напитка. Алмаз и Камиль вызвались мне помогать.

Восемь литров - это шестнадцать алюминиевых кружек. Именно столько кружек было поручено вскипятить Камилю, чтобы нас всех не пронесло поносом. Алмаз собирал по хате чистые и не дырявые целлофановые пакеты, надувал их, проверяя целостность, и вкладывал один в другой по три штуки - чтоб не прорвало. Из пакетов решили сделать три емкости по пять с хвостиком кружек в каждой. Равными долями заложили воняющие этилом дрожжи и сахар, залили кипячёной водой, дав ей предварительно остыть, чтобы не сварить закваску. Прежде, чем завязать пакеты, в горлышко каждого мы вставили трубочку, свернутую из газеты, для стравливания излишков газа. Камиль оторвал от пола одну доску и мы положили все три пакета под полы. Поставили доску на место и намели мусор в пазы - стало незаметно, что доска вообще когда-либо отрывалась от пола.

На третий день брожения, мы, вернувшись с прогулки с проветренными носами, ощутили в хате густой запах алкоголя.

- Мужики, вы точно водку пьете! - укорили нас дубаки на вечерней проверке, - Откуда вы только ее берете? Спирт, что ли из санчасти разводите?

Меня насторожили такие слова. Дубаки не дети. Если в хате пахнет водкой, значит водка где-то в хате, значит, утром жди шмона - будут искать водку.

- Пьем сегодня вечером, - постановил я и напомнил хате о споре, - Кстати, сегодня как раз седьмой день, если кто забыл.

Залепив "волчок" конфетным фантиком, после отбоя концессионеры расселись на дальних от двери шконках. Камиль отодрал доску и вытащил первый, пробный пакет.

- Показываю! - провозгласил я, развязывая веревку на горлышке пакета и вынимая трубку, - Ровно через семь дней я наливаю Алмазу кружку браги.

Подставили алюминиевую кружку и я очень аккуратно, не проливая, налил брагу. Кружку передали Алмазу и стали напряженно ждать, что скажет старый алкоголик.

Алмаз принял кружку, понюхал и выдохнул:

- Она!

"Она!", - мне сделалось смешно, - "Еще бы "не она"! Отличнейшие дрожжи! Голимый этил! Сахару - сколько положено по рецепту! Вода - кипячёная. Три дня выбраживала. Всё как положено, всё по делу".

- Ну как, как она, Алмаз? - сообщество смотрело в дно кружки, которую медленно и с чувством выливал в себя Алмаз.

Алмаз медленно отнял кружку от своих губ. Глазки начали блестеть. Он был доволен:

- Душевная! - оценил он мои труды.

"Душевная"?

Еще какая душевная!

Через двадцать минут я докладывал пацанам о своей службе хорошо поставленным, командным голосом:



Кабул далёкий, выжженная степь.




Пейзажи эти надоели мне до горла.




Ты многих не дождешься сыновей,




Страна родная, плачешь ты от горя.






Пацаны слушали песню и сочувственно молчали.

Это мы ещё только по первой выпили.

После второй я довёл до сообщества:



На афганской земле, под кабульской лазурью




Слышу клик журавлей, улетающих вдаль.




Ах, как хочется мне заглянуть в амбразуру -




С пулемёта глушить по России печаль!






Альфред и Павлецов обняли меня с двух сторон и подпевали - они знали эту песню.

К полуночи все наперебой пели свои любимые песни. Кто знал - подхватывал. Кто не знал - затягивал свою. Тогда звучали две песни:



Дембеля, дембеля, дембеля,




Покидают Карпатские края.






выводили служившие в одной роте в Закарпатье Альфред и Павлецов.






Ай былбылым, вай былбылым,

Агыйделне? камышы;

Та? алдыннан чут-чут кил?

Сандугачлар тавышы.






Перекрывал их Камиль.

Мне так понравилась татарская песня, что я не удержался и двинул пяткой в пол, а потом и второй пяткой. Когда мне весело и радостно - мне хочется петь и плясать. Камиль пел. Я плясал. Пацаны смеялись и хлопали в такт. Было здорово. И песня была хорошая, и сплясал я под нее неслабо.



30. Неисправимый





Страхи и страшилки...

Страх всегда рождается от неведения. Никакое знание не рождает страх.

Кого мне было бояться? Своих собственных представлений о татуированных "беспредельщиках" в тельниках, с рандолевыми оскалами?

Я не знал тюрьмы - и боялся её.

Я узнал тюрьму - и полюбил её.

В тюрьме мне было лучше, чем в армии.

Спокойней.

Понятней.

Веселее.

Я был не гопник из подворотни, а целый сержант Сухопутных войск, а сержантский состав, согласно Устава, не привлекается к мытью полов в спальном помещении, а лишь руководит и контролирует наведение порядка рядовыми. Вот и на тюрьме - как в армии - я не мою полов и не собираю окурки.

"Не надо со мной спорить".

С того случая с брагой со мной никто в хате не спорил: если я сказал "барсук - птица", значит, барсук - птица, а если кто рискнет опровергнуть, то я в два счета докажу, что "барсуки летают, только низко-низко" и заставлю проигравшего спорщика побелить потолки в хате.

Больше того, на пацанов Три Пять, вне зависимости от возраста и тяжести совершенного преступления, я смотрю как на вверенный мне личный состав. Сержант - это такой же рядовой, только знает и умеет чуть больше офицера. Потому и ответственности на нем больше. Командовать, не командуя - искусство, которое постигается афганскими сержантами за время службы. Рядовые и сержанты - все равны, все братья, но караван идет в нужном направлении, куда его гонят сержанты, чтобы там ни лаяли собаки в погонах. Пацаны из Три Пять - вверенный мне личный состав. Моя задача - чтобы в хате не было склок и споров из-за ерунды, а было весело и куражно и чтобы каждый в Три Пять чувствовал себя как я - спокойно и уверенно.

Служить надо на кураже.

Сидеть надлежит еще куражнее!

Пусть варится чифир и бродит бражка!

Да здравствуют игра в жмурки и в слона в прогулочном дворике!

Пусть мне и дальше преподает в шахматы Алмаз - я готов учиться!

Пусть Альфред научит меня английскому языку as well as it possible!

Пусть Юрок Павлецов показывает мне упражнения, укрепляющие торс и бицепсы!

Пусть Камиль разучивает со мной татарские народные песни!

Пусть каждый, кто сидит рядом, научит меня тому, чего я еще не знаю!

Мне двадцать лет и я не знаю почти ничего, кроме войны в условиях горно-пустынной местности.

Я - молод, здоров, любознателен и переимчив. Пусть тюрьма станет моим Университетом!

В конце концов, нам тут всем нечего больше терять. Система уже сломала наши жизни, так не дадим же ей погнуть наш характер.

Дубаки, разумеется, всё распочухали: вечером в хате пахло водкой, а всю ночь в этой хате орали песни. Дураком надо быть, чтобы не понять.

Наутро был шмон.

После завтрака Кум стал нас вызывать из Три Пять по одному в комнату следователя и доискиваться: кто инициатор пьянки?

Перед обедом Кум вызвал меня и предложил расписаться в постановлении о водворении меня в карцер.

Я глянул в постановление, увидел там свой срок - десять суток - и расписался, как привык в армии:



= с-т Сёмин А.Б =







...И пошёл я в карцер...

Давным-давно, в другой жизни, мой дед Полтава собирал меня на войну, на первую в моей жизни боевую операцию. Несколько часов он ухлопал на то, чтобы у его неразумного духа было при себе всё, что положено иметь солдату на строевом смотре, вплоть до ниток и иголок в изнанке панамы и "смертного патрона" на шее и в пистоне.

В карцер меня собирал уже неоднократно побывавший там Вайтюк.

Десять суток одиночного автономного плаванья "в трюме" комфортабельного трансатлантического лайнера с гордым названием Следственный Изолятор ИЗ 9/1.

Карцер - это тюрьма в тюрьме.

Строжайшая изоляция.

Первым делом, как и при выезде на операцию, я переодел чистые трусы и носки - противно представить как я буду пахнуть через десять суток "без вывода".

Дальше Юрок потребовал, чтобы я одел трико на трико и заправил их в носки. В пространство между двумя штанинами он насыпал много махорки, которая у нас была в небедном количестве. Туда же высыпал все спички из двух коробков, а сами коробки отложил в сторону. Жесткий коробок ощутим при шмоне. При шмоне все должно быть ровное и мягкое, не прощупываться руками. Спичку можно зажечь о стекло или об дерево.

Дальше шла майка, рубашка и сверху свитер. В качестве верхней одежды он отдал мне свою телагу.

Пара носовых платков для гигиены.

Газета в рукав. На самокрутки.

В ботинки он мне ничего прятать не разрешил - ошмонают.

Перед ужином за мной зашел корпусной и увёл меня в зиндан. Путь в мрачные застенки лежал через тюремный вещевой склад. На вещевом складе корпусной ошмонал меня для проформы, нащупал махорку между трико, но сделал вид, что так и надо. Обувь он шмонать не стал, просто предложил мне переобуть вольные кроссовки на тяжелые тюремные ботинки без шнурков. Если бы я не послушал Юрка и что-то положил под стельку - это осталось бы ждать меня на складе. Со склада, щёлкая электрозамками локалок, корпусной свёл меня в самый низ, туда, где размещались карантинка, транзитка и коридор смертников. За обыкновенной филёнчатой дверью без замков скрывался крохотный тамбур. В тамбур выходили три крепких двери, таких же, как двери камер - с волчками и кормушками. В углу была общая вешалка. Корпусной потребовал, чтобы я снял телагу и повесил на вешалку, где уже висели две телаги страдальцев.

- На ночь получишь, - пояснил мне изъятие теплых вещей корпусной.

Он отпер дверь я и вошел в карцер.

"М-да-с", - огляделся я, - "Не Сан-Франциско".

Земляной пол, железный потолок и та же шуба на стенах, что и в КПЗ. Пожалуй, корпусной был прав, когда переобувал меня - в кроссовках тут делать нечего. Грязновато. Между потолком и головой не проходит ладонь. Низенький тут потолок. Давящий.

От двери до окошка - три шага, чуть больше моего роста.

Я прижался левым плечом к стене и вытянул правую руку в сторону. Ладонь уперлась в другую стену.

Узкая жилплощадь.

Не спортзал.

К правой стене, той, куда я протягивал руку, чтобы измерить ширину карцера, была прикручена железная шконка с деревянным лежаком. Я подёргал - отодрать не получилось. Крепко прикручена. Открутят только в 22-00, во время отбоя. До отбоя придется простоять на ногах или отдыхать на маленьком, сантиметров сорок от земляного пола, бетонном столбике, на который откидывается шконка. Площадка у столбика размером с блюдце и сидеть можно только левой или правой половиной моей искательницы приключений. Совсем неудобный для сидения столбик, а ходить в карцере негде: "три шага от двери до окна" - это если встать вплотную к двери, а если не вставать и просто ходить, то два. Два шага в одну сторону, разворот через левое плечо, два шага в обратную.

Коротковата дистанция для забега.

Окно - не окно, а издевательство.

Амбразура, мельче тех амбразур, что устроены в камерах КПЗ. Пятнадцать на сорок сантиметров. За двойными, грязными, с войны не мытыми стёклами, толстая стальная решетка, забирающая четверть света, а сама решетка отделена от камеры железным листом с частыми дырочками, так что света из окна, можно сказать и в полдень нет никакого, а по утрам и вечерам, что есть окно, что нет его. Разве только тонкие струйки свежего воздуха через него проходят. У меня этого "свежего воздуха" тут завались. Спасибо Вайтюку - сказал мне, чтоб я свитер одел. Не жарко тут.

- Командир!

Я стукнул в дверь.

- Чёте? - откликнулся главнокомандующий тюремных коридоров.

- Чё у тя тут холодно так? Не по-людски.

- Санитарная норма - пятнадцать градусов. Тебе градусник принести?

- Неси.

Дубак принес градусник и передал его мне в карцер. Я измерил температуру воздуха: "плюс шестнадцать". На один градус больше положенного. Мои претензии на холод необоснованны. По нормам ГУИТУ МВД СССР, в чьем ведении находятся тюрьмы и зоны Советского Союза, это не "холод", а "бодрящая и оздоравливающая прохлада".

"Суки! Ни сесть, ни встать в полный рост, ни пройтись, чтобы согреться. Концлагерь тут устроили!".

- Командир! - я снова стукнул в дверь.

- Чёте?

- До ужина еще далеко?

- Как раком до Пекина.

- Я серьёзно спрашиваю: когда кормить будут?

- Завтра.

- Это беспредел!

- Никакого беспредела, - спокойно возразил дубак. - В карцерах "день лётный, день пролётный".

- Это как?

- Горячая пища выдается через день. Вас вчера кормили. Сегодня - курите бамбук.

"Ага", - понял я смысл жизни, - "Одного оздоровительного холода мусорам мало. Теперь еще и лечебное голодание. Ничего, русские не сдаются! Что ж такого сделать-то, чтобы согреться? Песню, что ли спеть?".

Я запел любимую песню моей бабули:



Мы шли под грохот канонады,




Мы смерти смотрели в лицо.




Вперед продвигались отряды




Спартаковцев, смелых бойцов.




Это не карцер.

Это склеп.

Темно, холодно, тесно, грязно.

Тут не живого человека под стражей содержать, а ставить прах на вечное храненье.

Куда уместнее не веселые песни распевать, а "Чёрный ворон" или "Сижу за решеткой в темнице сырой". Но от песен этих веет такой унылой безнадёгой, а вокруг меня такое скучное и холодное тёмное омерзение, что если мне в настроение добавить еще хоть каплю минора, то я, даром что сержант Советской Армии, сяду в углу на корточки и расплачусь о своей неудавшейся молодой жизни, так безжалостно и глупо загубленной ублюдком Балминым. Поэтому следующей песней была строевая второй учебной роты связи Первого городка Ашхабада:



Путь далёк у нас с тобою




Веселей солдат гляди!






"Золотые слова! Глядеть надо веселей, а сидеть надо на кураже! Пусть прокурорские следаки себе зубы обломают об афганских дембелей! Тут слишком грязно, чтобы отжиматься. Согреться можно, если раз двести присесть. Кроме того, я давно хотел научиться бить чечётку, а Сирота на КПЗ показывал мне пару коленцев. Теперь я тут совсем один и мне некого стесняться, если у меня не сразу будет получаться чёткий и хлесткий удар подошвой о пол".

Как только я нашел себе занятие, настроение выровнялось. Я мурлыкал себе под нос:



Крутится, вертится шар голубой






и шлёпал ступнями по полу. Сперва медленно, а когда удар стал более-менее походить на степ, прибавил темпа. Заодно и согрелся.

"Если надо - год тут просижу!", - огрызнулся на мусоров упрямый мордвин внутри меня.

Тюрьма развивает слух. Если долго сидеть в самой дальней хате, через два года будешь слышать, о чём дубаки на вахте перетирают. Мой слух еще не развился до такой дальнобойности, но на пару-тройку коридоров его хватало.

- Товарищ майор! За время несения дежурства происшествий не случилось, - услышал я далеко на продоле.

Через полминуты моя кормушка открылась и я увидел руку и рукав форменного кителя. Рука держала большой кулек, свернутый из газеты. Я принял этот кулек и кормушка захлопнулась.

- Благодарю, - вежливо сказал я кормушке.

Кормушка не снизошла до ответа, пропустила лишь звук удалявшихся шагов.

В кульке была махорка и два коробка спичек.

"Хрен тут бросишь курить в этой тюрьме!", - почти с сожалением подумал я, - "Юрок мне на две недели курёхи в штаны засыпал, а сейчас Кум грев загнал. Я тут месяц продержусь. Чёрт с ней, со жратвой. Жрать - дело поросячье. Главное - курить есть!".

Я принюхался к карцеру. Углы мочой не пахли. Я отложил кулек в один из углов и, оторвав от него кусок газеты, стал крутить самокрутку.

Самое ценное умение, которое я приобрел в армии - это умение разбирать автомат из четырех секунд.

Самое ценное умение, которое я приобрел на тюрьме - умение быстро и не просыпая табак крутить самокрутки толщиной с сигарету.

Вообще, если быть до конца честным, могло быть и хуже. Карцер холодный, тесный и тёмный, как чулан для Буратино, но я мог бы оказаться в нем в одних трусах и майке вовсе без всякого курева. Тогда бы я точно околел от холодрыги. В армии мне запросто могли бы высыпать на пол полмешка хлорки и вылить ведро воды. На тюрьме такого фашизма нет. Я сижу в свитере, у меня навалом махры и спичек, так, что нечего Бога гневить и жаловаться на жизнь - сижу, считай, в персональном люксе.

Отдельно от братвы.

Как смертник.

Тюрьма вызывает озлобление в людях глупых, не умеющих смотреть видеть, думать и сравнивать. Во мне тюрьма никакого озлобления, тем более страха не вызывала.

Если ожидать, что после прибытия на тюрьму тебе предоставят махровый халат, открытый бассейн, шезлонг, зонтик, бокал мохито и двух грудастых блондинок, а в действительности ничего из перечисленного администрация тебе не даст, то тогда - да, тогда администрация автоматически становится шайкой отъявленных негодяев, устроившихся на тёплые места исключительно, чтобы причинять тебе беспричинные страдания.

Если, поднимаясь на тюрьму, видеть перед собой расстрельный ровик с посыпанным хлоркой дном или, как я, представлять себе "татуированных уголовников" в хате, а вместо всех этих ужасов тебе предоставят баню, прогулку, мягкую постель с чистым бельем и трехразовое питание горячей пищей - тогда сотрудники администрации из дубаков постепенно превращаются в обыкновенных гражданских семейных людей, которым на тебя в худшем случае - наплевать, а в лучшем - они постараются, не нарушая инструкций, тебе помочь или сделать послабление.

Перед отбоем кормушку открыл корпусной:

- Тебе из хаты передали.

Принял у него целлофановый пакет.

В пакете были черный хлеб, сало и чеснок.

- Чифирить будешь? - спросил корпусной.

- Заварки нет.

- У меня на посту тебе на замутку найдется. Ставлю кипяток?

- Делай.

"Карцер, говорите, граждане мусора? Это не карцер, это - санаторий!".

Горячий чифир погнал бодрее кровь по венам и я, разогретый приседаниями, попив горячего, окончательно согрелся.

Сало.

Хлеб.

Чифир

Курево.

Песни.

Чечётка.

"Что еще надо для счастья?".

Только Воля.

Снова услышал голоса на продоле. Продольный дубак разговаривал с кем-то из баландёров, собиравших посуду после ужина.

- К жене зайдешь, она тебе всё передаст, - негромко уговаривал дубака баландёр.

- Какой, ты говоришь, адрес?

- Улица Цыгана Будулая, дом одиннадцать, квартира сорок четыре. Жене скажешь: "Ирина, мол, так и так, муж просил то и то".

Баландёры отбывают срок на тюрьме, в хозобслуге. С дубаками у них всё вась-вась. Этот баландёр, вероятно, просил дубака, жившего рядом с его домом, зайти к жене, захватить для него то, что приготовила жена.

Мне с их разговора не было никакого понту, но три обстоятельства для меня были важны:

Этот баландер разносит по продолу с карцерами и смертниками пищу. Он разносит хлеб, баланду, кипяток и - главное - он разносит сахар и мясо.

"Мясо он разносит, товарищи!", - вот что главное.

Я знаю точный адрес этого баландёра - улицу, дом, квартиру и, наконец, я знаю как зовут его жену - Ирина.

Что мне с этого знания?

На воле - ничего, а на тюрьме - блага и печенюшки.

В 22-00 дубак, не заходя в мой склеп, через кормушку выдал мне на ночь мою телагу, отпер шконку и я опустил ее на бетонный столбик чтобы лечь.

"Как же устала спина за шесть часов на ногах!", - было приятно уложить спину на голые доски, давая позвоночнику отдых, и вытянуть гудевшие ноги, - "Как же я завтра и еще восемь дней по шестнадцать часов на ногах проведу? Сдохну. Меня радикулит скрутит в таком холоде!".

Немного отдохнув, я решил исследовать запор шконки. Оказалось, ничего сложного: из стены выходит железная труба, совпадающая по размеру с трубой, из которой сварена боковина шконки. По этой трубе ходит толстый шестигранный штырь. Утром узник поднимает шконку и штырь, пройдя через две трубы, запирает ее в поднятом положении. Вечером дубак вытаскивает штырь и шконка отстегивается. Труба из стены и труба шконки не притерты, между ними есть миллиметра три-четыре расстояния, в этот прогал виден штырь и до него можно дотянуться черенком ложки Мысль о том, что завтра мне не шесть, а шестнадцать часов придется простоять на ногах, подогрела мою соображалку. Я снял с себя свитер, затем майку и от рукава майки аккуратно оторвал неширокую полоску материи. Петлю из этой материи я накинул поверх штыря и потянул за концы петли - штырь провернулся. Это меня обрадовало - значит, мой замысел правильный. Поколдовав над тем штырем петлёй и ложкой я за полчаса научился отстёгивать шконку изнутри камеры.



"Однако", - понял я, - "если мне завтра удастся отстегнуть шконку, то дубак забдит меня, лежачего и запишет нарушение. Могут продлить карцер".

Это меня не устраивало - оставаться в этом грязном, холодном, тёмном чулане больше, чем на десять суток, я хотел не очень.

"Слишком много света", - решил я.

Действительно, окно днем давало какой-никакой свет, достаточный, чтобы через волчок различить, что наказанный карцером арестант не страдает на ногах, а тащится, лёжа на шконке. Кроме окна, свет шёл от тусклой лампочки над дверью. Лампочка от карцера была отгорожена металлическим листом с дырками, чтобы я не мог до нее добраться. Такой же лист с дырками висел на окне. Я не поленился и за полчаса залепил хлебным мякишем все дырки на обоих железных листах.

Наступила темнота - глаз коли.

Просидев немного в темноте, я привык к ней и начал различать контуры шконки.

"Дубак точно ничего здесь не разглядит" - оценил я созданный моими руками уют в карцере, - "Темнота кромешная, хоть плёнку проявляй".

Точно такой же уют, как в моем карцере, царил во Вселенной до сотворения мира - холод и абсолютная темнота.

В шесть часов утра гимн Советского Союза из радиоточки на продоле прекратил мое барское валяние на шконке. Пришел дубак, отобрал у меня телагу, отпер мой карцер и вывел меня на опорожнение параши. Я вылил парашу в туалет и попросил дубака разрешить мне умыться.

Дубак разрешил.

Редко когда я умывался с таким удовольствием как после первой ночи карцера - ледяная вода из крана смывала пыль и грязь, бодрила и подсказывала:

- Необходимо прожить и этот день!

Вот и пригодились мне носовые платки - лицо и руки вытирать.

- Поднимай шконку, - приказал дубак.

- Пожалуйста, - посмеиваясь про себя, я поднял шконку дубак запер ее штырем - так тщательно исследованным мной этой ночью. Едва только дубак запер за мной карцер и отвалил на пост, я при помощи петли и ложки за пять минут освободил шконку и опустил ее на столбик.

"Так-то оно будет ловчее срок отбывать", - я лег на шконку удовлетворенный своей изобретательностью.

Открылась кормушка:

- Горячий чай. Хлеб, - я узнал голос вчерашнего баландёра, который просил дубака зайти к нему домой и называл адрес.

Я присел возле кормушки на корточки, чтобы увидеть баландёра в лицо. Его лицо не было знакомо мне - взрослый мужик лет тридцати пяти.

- Погодь, погодь, - я положил ладонь на кормушку, чтобы баландёр не вздумал ее закрыть и сорваться с разговора, - Погляди-ка на меня повнимательней. Не узнаешь?

Баландёр посмотрел на меня сверху вниз из-за двери и не выказал радости узнавания.

- А я тебя сразу узнал, - делая счастливое лицо, обрадовал я баландёра.

Баландёр расстроился - мало кто обрадуется тому, что его знают на тюрьме и уж точно никто не станет ликовать, если его опознает штрафник - узник карцера, "злостный нарушитель режима содержания под стражей".

Мало ли что у "злостного" на уме? Может, он - маньяк-убийца.

- Ты ведь на Будулая живешь, так? - радовался я встрече.

Баландёр побледнел.

- Погоди-ка, погоди-ка, сейчас вспомню, - додавливал я тюремного разносчика пищи, - Ну да, на улице Цыгана Будулая! В одиннадцатом доме, верно?

Баландёр покрылся инеем от ужаса.

Тоже, видать, наслушался страшилок про то, как зыки друг друга в карты проигрывают, а потом идут в дом жертвы получать должок с родственников проигранного.

- Соседи, значит! - вполне натурально радовался я встрече, видя, что баландёр еле стоит на ногах от страха, - Я в девятом доме живу, рядом с тобой.

"Только бы он в обморок не упал!", - испугался я за баландёра.

Сидеть в баланде - не по Понятиям. По Понятиям правильный зык должен сидеть либо в тюрьме, либо на зоне, но не в хозобслуге. Зык из хозобслуги - баландёр - не имеет своего слова на толковище. Спросят - ответит, а без спросу не полагается ему рот раскрывать там, где Люди разговаривают.

Не оказать помощь земляку - это тоже не по Понятиям.

Задетый таким невниманием к своей нужде зык, может спросить с невоспитанного земляка, обошедшего его своим вниманием и заботой. Может не только "спросить", но и "получить" с него так, как посчитает нужным. Может, например, высказать ему с укоризной:

- Что же ты, Вася, мне в карцер сухаря черствого не принес, нехороший ты человек?

А может и на циркулярку на зоне того земляка кинуть и пояснить свои действия сообществу:

- Нагрубил мне по тюрьме. Я с него за грубость получил.

Такая смерть или увечье будут по Понятиям и мужику никто ничего не скажет.

А может и на пику по воле присадить, тут уж у кого какой характер и фантазия.

По Понятиям - не надо грубить друг другу.

По Понятиям - земляков надо греть и поддерживать.

Слухи о том, что Васю или Петю "зарезали урки за тюремные дела" время от времени будоражили город. Такие слухи не могли пролететь мимо ушей баландёра - он сразу понял, что встреча со мной ничем хорошим для него кончиться не может. Я знал, кто он и откуда, в любой день и час мог навестить его один или с друзьями, а он не знал кто я есть и где меня искать.

- Ну да! - радовался я той радостью, от которой у жертвы холодеет спина, - Ты в одиннадцатом доме живешь! Я тебя почти каждый день из окна видел. У тебя жена еще такая... Ириной зовут.

При упоминании имени жены баландёру стало совсем плохо, по роже видно - поверил, что я отморозок из соседнего дома.

"Надо додавливать его, чтоб соображал быстро и правильно" - решил я закончить разговор еще до того, как подойдет дубак и захлопнет кормушку перед моим лицом.

- Мне через полгода освобождаться, - сообщил я баландёру свои планы на будущее, - После освобождения зайду к тебе в гости со своей бутылкой. Посидим, тюрьму вспомним, лады?

Кажется, я перестарался.

Как говорится, "пересолил" с тем баландёром.

Тюремный утренний горячий чай было невозможно пить - он был приторный до отвращения. Баландёр туда вместо одного коробка сахара со страху кинул все девять.

В обед, даром, что день был "пролётный" и горячей пищи карцерам не полагалось, кормушка отщелкнулась и на нее была поставлена моим новым другом глубокая миска горячей баланды. В этой миске, маскируясь под баланду дольками картошки и вареного лука, кинутыми сверху, лежала вкуснейшая отварная говядина со специями.

От земляка - земляку.

По Понятиям.

Так было девять дней - отвратительно сладкий чай по утрам и полная миска говядины на обед. Лишенный на десять суток движения, я набрал два килограмма весу и моя отъевшаяся харя вызвала у пацанов в Три Пять подозрения "а в карцере ли я был или на воле отъедался?". Только бледность - полторы недели без света и свежего воздуха - только бледность оправдала меня в их глазах.

После карцера в Три Пять меня встречали как Папанина с зимовки - с тем же почетом и бражкой, за открытие рецепта которой я и угодил в холодный зиндан. В хату я поднялся в новом, более высоком статусе бродяги, ибо не просто сидел на тюрьме и сопел в две дырки, а страдал за общее. До меня в хате "бродягой" был только Вайтюк, потому что остальные сидели на булках ровно, без нарушений режима ждали своих приговоров и никаких подвигов не совершали.

Уже дома, в Три Пять, смывши карцерную грязь в бане и переодевшись в чистое и стиранное, я рассказал, встречавшим меня с бражкой пацанам, почему из карцера выполз не заморенный, а отъевшийся - "земляк подогрел".

Да, я никогда раньше не видел этого баландёра, тем более не был знаком с его женой.

Да, я никогда не слышал про улицу Цыгана Будулая и не знал в каком районе города она находится.

Да, я назвался соседом из девятого дома только потому, что девять меньше одиннадцати. Двенадцатого дома на этой улице могло не быть, а раз существует одиннадцатый дом, то уж девятый существует наверняка.

Да, освобождаться мне скорее всего нескоро и уж никак не через полгода, а через несколько лет и то - если повезёт.

Да, я начесал тому баландёру всё от первого до последнего слова.

Да, я взял его на характер, и за моими словами не было никакой реальной силы и никакой возможности дотянуться до баландёра.

Но сладкий чай и отварная говядина девять суток из десяти были настоящие, доподлинные. Тюремным языком выражаясь, я того баландёра красиво обкружил, то есть без угроз и мордобоя получил с него всё, что он мне мог дать.

Бить - нельзя.

Угрожать - некрасиво.

А вот "обкружить" - это исключительно по Понятиям.

Вайтюк подлил мне в кружку браги и с завистью в голосе признал:

- Андрей, ты создан для тюрьмы. Я бы не смог так грамотно обкружить. Ну, ты Рысь!

Гниль, самая настоящая тюремная гниль.

Это я про свои взаимоотношения с баландёром.

Когда в армии про человека говорят "гнилой", имеют ввиду, что он либо не обладает высокими моральными качествами, либо не имеет серьезной физической подготовки и не выдерживает пехотных нагрузок.

"Гнилой он: взял его двумя пальцами, он и посыпался".

Нехорошая эта оценка - "гнилой".

Если она дана в армии.

Если "гнилым" обозвали человека на тюрьме - оценка резко меняет полярность с минуса на плюс:

"Он - гнилой, он - может обкружить, с ним - надо обходительно и вежливо, а то мало ли что?".

Гнилой в гнилой степени, такой, что обкруживает парой слов - называется Рысь.

Сидит такая Рысятина в хате: глазки добрые, шерстка мягкая, на ушках кисточки, мурлыкает что-то себе под нос тихонько. Ну, киса кисой, лапочка. Нипочем не скажешь, что у этой кисы когти титановый бронежилет насквозь прошивают, а в пасти клыки с палец длиной и зубы, как у акулы в шесть рядов: только палец протяни - он тебе всю руку как бритвой срежет.

Быть Рысью - почетно. Рысей уважают. Рысей мало, едва ли один на сотню. Если кого-то назвали Рысью, значит за ним признали умственное превосходство. Рысь - не кликуха. Рысь - это почетное наименование.

В армии есть просто полк, а есть Гвардейский Полк. Оба полка очень похожи межу собой и в оба полка солдат набирают по призыву, а не по конкурсу, но вот один из них - с почетным наименованием "гвардейский", а другой - обыкновенный, сиволапый, вроде моего героического полчка, в котором я два года отслужил как умел честно.

На тюрьме есть просто арестант, а есть Рысь. Оба арестанта очень похожи между собой, обоих на тюрьму конвой привез, а не своим ходом пришли, но вот обыкновенный обслуживает Рысь, старается угодить, да еще и остается должен за это, а так-то они равны, никакой разницы.

- Быстро же ты сгнил, - оценил Альфред мои способности вступать в контакты на тюрьме с незнакомыми людьми и заключать с ними выгодные сделки.

- В каком он болоте гнил, - изрёк пьяненький с кружки браги Алмаз, указывая на меня, - мне бы там хоть пятку помочить.

- Всё ништяк, всё по Понятиям, - смеялся Вайтюк, - Ушел в трюм арестантом, поднялся в хату бродягой. Встречай нового бродягу, братва!

Мне не нравилось быть бродягой.

"Какой я бродяга? У меня дом есть. Мама. И не только "дом", но и "воинское звание". Разве я "брожу", "скитаюсь"? Когда меня в армию призывали, я не уклонялся, не бегал, не скитался, не бродил, не странствовал - я пришел по повестке в назначенный день и час в военкомат и убыл в назначенное место для прохождения службы. Какой же я бродяга? Я - сержант Сухопутных войск и Войск Связи".

И гниль тюремная мне не нравилась. Если бы не нужда, если бы в карцере было тепло и кормили, пусть баландой, но каждый день, если бы не холод, от которого я околевал и голод, истощавший мои силы - я бы ни за что не стал обкруживать того баландёра.

"Я не обкруживал!", - хотел я крикнуть подвыпившей братве, - "Я за жизнь свою боролся!".

Эх!..

Кому кричать?

Кто услышит?

"Гнилой", "бродяга", "каторжанин" - это теперь про меня.

Мне надлежит соответствовать, не ронять себя и больше ничего.

Год назад мне казалось, что я родился в армии и всю жизнь в ней прожил. Сейчас - я думал, что родился в тюрьме.

Забывайте про "рожу автоматную, а то на пику присажу.



31. Отребье




Я начал рассказывать про своих сокамерников.

Это я рассказывал про убийц, ставших моими товарищами.

Позднее к ним присоединился дядя Ваня Машкин. Его подняли к нам в тот день, когда Павлецов, выхватив на суде свои восемь лет, перевелся в "осужденку" - камеру для осужденных. Дяде Ване было шестьдесят девять лет, он имел веселый, покладистый характер и вполне твердую память. Нам всем было интересно послушать как дядя Ваня сорок два года назад освобождал Будапешт и брал Вену. С особым вниманием мы слушали в рассказах дяди Вани те места, в которых он драл мадьярок и австриячек, тем более, что он рассказывал про свой сексуальный вклад в Победу, будто только вчера с них слез. Придавленные чувством вины за свой слепой фашизм, молодые девки из покоренных стран приносили нашим солдатам вино и предлагали себя. Переспать с советским солдатом считалось престижным в их среде. Наши солдаты тоже не дураки были - радостно принимали вино и добросовестно проводили денацификацию освобожденного из гитлеровской неволи женского поголовья.

Политработа с мирным населением порой требует творческих решений и индивидуального подхода к агитации - кого боком, кого раком.

Весна Сорок Пятого и осень восемьдесят седьмого.

Сорок два года - а как будто вчера!

Приятно было видеть в дяде Ване такого же пацана-солдата как я и мои однополчане и знать, что мы с дядей Ваней из одной Армии - Советской!

Убийство.

К нам других почти и не поднимали - только убийц.

Дядя Ваня убил свою жену - беспутную, спившуюся старуху, которая таскала из дома и приводила гостей. Тридцать лет терпел и однажды струна лопнула. Следствие по делу дяди Вани, возможно впервые в судебной практике, столкнулось с тем, что преступник - это не преступник.

За дядю Ваню просили взрослые, сорокалетние дети:

- Спасибо отцу, что убил мать! Мы и не знали никогда, что у нас она есть. Не помним, какая она была трезвая. С нами с детства занимался только папа. Просим прекратить дело и отпустить отца на свободу.

За дядю Ваню просили соседи:

- Мы его всю жизнь знаем. Тихий, скромный мужчина. Со всеми ладил, со всеми в хороших отношениях. А жена - пьянь и рвань. Никакого сладу с ней не было. Слава богу, что он ее убил, хоть и грех такое говорить. Надоела всем по горло. Просим отпустить Ивана Максимовича Машкина нам на поруки.

Просили с бывшей работы:

- Иван Максимович девять лет как на пенсии, но мы его помним и уважаем. Про его семейные дела нам давно известно. Туда ей и дорога, а мужика жаль. Просим отпустить на поруки трудового коллектива. Ручаемся за него головой - человек честнейший и никакой не преступник.

Никто, никто не сказал про убитую доброго слова, зато все, все, кто только мог, просили за дядю Ваню.

Но, убийство - есть убийство.

Даже если потерпевшая - мразь и пьянь.

Слепой Закон равно защищает добрых людей и бесполезную шваль.

Дяде Ване нужно было посидеть в тюрьме и нечасто я видел арестантов, так легко берущих в плечи свой срок. Казалось, дядя Ваня не замечает ни дубаков, ни решек, ни локалок, ни того, что ест баланду вместо домашней пищи, гуляет в бетонном прогулочном дворике под перекрытием решеток, а не в городском парке - его радовало всё, его радовала сама жизнь.

Сильное облегчение испытал дядя Ваня после убийства. Видно, настрадался мужик за три десятка лет.

Большинство, огромное большинство арестантов моими товарищами не стали и стать не могли - я хоть и не Сирота, но у меня тоже есть свои Понятия. В мои Понятия не вписываются мутные пассажиры.


Брол.

Девятнадцатилетний учащийся музучилища. Несостоявшийся лабух. Саксофонист или "сексофонист", как отзывались о его увлечении в хате.

Групповое изнасилование.

Я бы побрезговал втыкать в обтруханную спермой дырку. Брол был четвертый - как раз, когда у девки уже по ляжкам текло. Даже представлять такое противно.

- Я только спросил, как она себя чувствует? - объяснил сообществу Брол свое участие в групповухе.

Все ему тут же безоговорочно поверили: изнасилованная подонками девка-терпила на него наговаривает, дружки-подельники, называя его в числе соучастников, разумеется, пытаются его втянуть и замазать, экспертиза, обнаружившая его сперму во влагалище девахи стопроцентно лжет, один только Брол говорит правду:

- Я только её спросить хотел!

Как можно не поверить? Ясное дело - человек тут не при делах.

Брола звали Олег.

На правой кисти в районе большого пальца у него была татуировка "БР". Подразумевалось, что где-то по воле сейчас ходит второй подобный же небрезгливый олух, у которого на этом же месте наколото "АТ" и при рукопожатии буквы совпадают и складываются в слово "БРАТ". На другой руке у него была татуировка "ОЛ". У его чувихи, значит, было наколото "ЕГ" и когда они с чувихой переплетали пальцы, то получалось имя сексофониста - "ОЛЕГ".

Прочитав обе татуировки - "БР" и "ОЛ" - слитно, я дал сексофонисту погоняло - Брол.

Прилипло - намертво.

Он действительно был по жизни не "Олег", а "Брол".

Завалил в хату с заполошными глазами:

- Мужики, мне на два часа на волю надо! Срочно! С подельником договориться!

Ага.

На волю.

Прямо с тюрьмы.

Всего на два часа.

Его для этого к нам и привезли, чтобы он туда-сюда шлялся, когда ему приспичит.

Уже с этих слов мы поняли, с какого поезда этот пассажир - болван и олух почище дубёнского мордвина Николая.

Я решил обыграть его стремление попасть на волю "переговорить с подельником". Хата, уже несколько попривыкшая к моим выходкам, поняла меня без слов и решила поддержать.

Вечером после ужина я, сидя за общаком, обратился к братве, расположившейся на шконках:

- А какой у нас сегодня день недели, пацаны?

- Суббота, - с энтузиазмом подсказали мне, ожидая спектакля.

- Верно, - подтвердил я, - Суббота. Так что будем решать? Кто пойдёт?

Я незаметно скользнул взглядом по Бролу.

Брол затаил дыхание и жадно слушал, следовательно готов хавать любую шнягу, которую я ему сейчас буду скармливать.

- Братва, - голосом, ищущим сочувствия, взывал я к арестантам Три Пять, - Мы живем, конечно, дружно, но совесть тоже надо иметь. Я - не пойду. Я - ходил в прошлую субботу. Я вам не мальчик на побегушках. Пусть кто-нибудь другой сегодня идёт.

Брол схватил кинутую косточку всеми зубами:

- А куда, мужики? Куда, надо идти? Куда идти-то надо?

- Да за пивом, - лениво пояснил со своей шконки Алмаз.

- Мы тут по субботам вечером за пивом по очереди ходим, - подтвердил Игорёк.

В хате, действительно, витал ощутимый запах алкоголя - от пакетов с брагой, затаренных Камилем под полы.

- Как "за пивом"? - Брол поверил, поверил сразу, что по субботам арестантов из тюрьмы отпускают на волю затариться пивком, правда его, не смотря на природную тупость, всё еще покалывали иголочки сомнений.

"Надо устранить эти нелепые сомнения в правдивости моих слов".

- Обыкновенно, - нудным тоном, как о давно надоевшей процедуре начал раскладывать я, - Всего три банки. На вахте говоришь: "Я из Три Пять". Тебя пропускают. Возвращаешься обратно с пивом - одну банку оставляешь на вахте, две - несешь в хату. Я ходил на прошлой неделе. Сегодня пусть кто-нибудь другой идёт.

"Поверил!", - оценил я загоревшиеся глазенки Брола, - "Ещё чуть-чуть - и побежит".

- А деньги? - спросил Брол с последней надеждой, что его всё-таки разыгрывают.

- Какие деньги?! - понятливый Игорёк подыграл мне, - Ненужные летние вещи! Сейчас скинемся у кого что из шмоток есть, тётя Клава нальет три банки за одежду.

- А где вы пиво берете? - Брол охотно поверил в ту пургу, что я ему прогнал и теперь уже деловито уточнял детали.

- В "Уралочке", - вполне правдоподобно слепил я.

"Уралочка" - это пивная на той же улице, что и тюрьма. Репутация у заведения низкая, публика соответствующая и университетская профессура в нее не заглядывает. В основном в ней пьют пиво и ссат за углом те, кто ранее уже заезжал на эту улицу под конвоем и квартировал на тюрьме. В самом деле удобно: посидел на тюрьме, освободился, попил пива, гоп-стоп, еще попил пива и домой, на тюрьму. И никого ловить не надо, все под руками - в "Уралочке" пиво пьют.

- Мужики! - умоляющим тоном принялся нас упрашивать Брол, - Мужики, разрешите сегодня я схожу? Я всё понял. Я смогу, я успею!

Мы насобирали ему олимпиек и кроссовок, увязали в узел, словом, снабдили всем необходимым.

- А банки? - опомнился Брол, - Где банки?

- На вахте возьмешь, успокоил я его, - Только попроси тётю Клаву, чтобы помыла, а то они, поди, с прошлого раза немытыми стоят.

- Кто это тебе на вахте станет банки мыть? - поддакнул Алмаз, - Дубаки, что ли? Они тебе помоют, жди. Скажи тете Клаве пусть помоет, да не сразу банки забирай - дождись отстоя пены, она потом дольёт.

Брол кивнул, уцепил узел со шмотками и заколотил в дверь.

Отщелкнулась кормушка.

- Чёте? - спокойно поинтересовался продольный дубак у Брола.

Три Пять имела репутацию солидной хаты и продольные дубки без страха открывали нашу кормушку и дружелюбно шли на контакт. Грубостей и провокаций за нами не было.

- Открывай, - заговорщицки, как своему сообщнику, подмигнул Брол.

- Зачем? - не понял дубак.

- Как зачем? Сегодня - суббота. Я за пивом иду.

- А-а, за пивом? - въехал хозяин продола, - Я вот сейчас открою хату, выволоку тебя на продол и напою тебя пивом. Дубиналом. Один удар по почкам заменяет кружку пива. Слыхал?

Брол понял, что его разыграли, загрустил и отошел от двери.

- Еще раз в дверь стукнешь - пойдешь в карцер, - пообещал ему дубак.

Услыхав про карцер, Брол сделался совсем грустный.

Хата хохотала сильнее, чем над Камилем, когда тот затачивал сталь о бумагу. Таких дебилов как Брол к нам ещё не поднимали.

Был этот Брол как печкой пристукнутый, весь какой-то несуразный. Дать такому автомат - он или сам застрелится, или соседа застрелит: ему, ведь, идиоту, непременно нужно будет в ствол посмотреть, как пуля вылетает, он вылупится глазом в дульный срез и на спусковой крючок нажмет. Таким, как Брол, не то, что автомат - ложку давать страшно.

Кстати, о ложках.

Дурной тон - набирать на тюрьме вес.

Если человек поправляется на тюрьме, значит, на тюрьме ему лучше, чем на воле. Как правило, набирают вес одинокие по жизни бродяги-бичи: без дома, без семьи, без родных, без Родины, без флага, без стыда, без совести. Летом золото моют или шабашничают, а на зимовку - в Дом Родной, отъедаться и отмываться всю зиму и копить силы до следующего полевого сезона. Молодежь на тюрьме худеет. Не из-за того, что голодом морят, а из-за условий содержания: спертый, прокуренный воздух в хате, теснота, недостаток движения, утрата аппетита. Всё-таки аппетит после четырех часов тактических занятий на полигоне и после четырех часов лежания на шконке несколько разный. Бывало, после тактики, особенно, если ещё и чарсу курнуть, только одна мысль:

- Жрать. Жрать! Жрать!!!

Борщ с мясом и аджикой, второе с мясной подливкой, хлеба кусков шесть, компот и добавку. После обеда еще и чаю с печеньем в расположении роты попить обязательно.

А на тюрьме закинул две-три ложки - вроде и сыт уже. На второе смотреть не хочется.

Если перед обедом подумаешь про предстоящий тебе приговор - то и эти три ложки не полезут.

Вот и худеет молодежь - от снижения аппетита и атрофии мышц.

Брол умудрился набрать вес, что никак не характеризует его в лучшую сторону.

Заехал в хату - стручок стручком. Худенький, лопоухий, с острым носиком, быстрыми глупыми глазками, ну вылитый крысёныш. Быстро просек, что почти никто в хате не ест за обедом второе, особенно, если дают перловку или сечку, и стал подъедать нетронутые порции, испросив разрешения.

Ему не отказывали. Казённой пайки разве жалко?

Он притаптывал, не стеснялся.

По три-четыре шлёмки гнуснейшей перловки, которую в армии, кроме духов, никто не ест и в тюрьме немногие жалуют.

Говорил Брол в основном о жратве - что он ел раньше и чего бы он поел теперь. Если разговор заходил о музыке или о футболе, Брол переводил тему в плоскость кулинарии:

- Да... Футбол... Играли мы как-то в футбол... Я после жрать захотел... А дома мать голубцы со сметаной приготовила... Шесть штук сожрал... Сейчас бы, наверное, двадцать смог.

Сначала высказывания Брола вызывали смех, потом - кривые усмешки. Вообразите себе человека, который умеет говорить только о жратве и любой разговор переводит на эту тему.

Это не человек.

Это свинья.

С мыслями и желаниями свиньи.

Кому приятно сидеть в одной хате со свиньей?

Первым не выдержал самый младший - Игорёк.

- Слушай, Брол, - с вежливой улыбкой попросил он, - Кончай херню пороть, а? Если тебе, кроме как о жратве, говорить не о чем, ты лучше помолчи. Умнее смотреться будешь.

- А чё вы всё время ржёте? - попробовал обидеться Брол, - Что я ни скажу, вы все ржёте.

- Да потому, что ты херню несешь!

Брол насупился.

Несколько минут он думал.

- Ладно, - выдвинул он условие нашему сообществу, - Я в хате вообще ничего говорить больше не буду. Вот только хлеба спрошу у кого-нибудь. Или кашу. Вы ее все равно не едите.

"И о чем с ним говорить? Скот - он и есть скот. Животное".


Основные маршруты арестанта - короткие.

От шконки до общака - полметра.

От шконки до дальняка - метра четыре.

Метров пятьдесят до прогулочного дворика.

Столько же до бани.

Прогулочный дворик - восемь шагов по диагонали. В хате и восьми шагов нет. Содержание под стражей не предусматривает физических нагрузок - сиди, кайфуй.

Не хватает движения. Остро не хватает.

Недостаток движения восполняется, отжиманиями, присядками, гимнастическим упражнениями - чем угодно, но держать мышцы в тонусе! Никто в хате не расстраивался, когда проигрывал по игре и падал на кулаки, отрабатывая проигрыш - хоть какая-то нагрузка. В долгой неволе не бежит кровь по венам, застаивается. Хоть чифиром, хоть отжиманиями, хоть присядками, но разгонять, гнать и гнать эту кровь, держать себя в форме и тонусе, а то закостенеешь, если разленишься.

- Алмаз, расставляю? - напрашивался я на отжимания, наперёд зная, что проиграю.

Алмаз, после удачных опытов по добыче алкоголя исполнившийся ко мне уважения и глубокой симпатии, никогда не отказывался потренировать меня:

- d2-d4, - своим любимым ферзевым гамбитом предварял персональный тренер моё восхождение к олимпийскому пьедесталу по отжиманию и присядкам.

Брол физические нагрузки презирал, в наших играх не участвовал, никому не проигрывал и потому не приседал и не отжимался. Его маршрут укладывался в треугольник "общак, дальняк и шконка". Можно сказать, что в хате Брол только лежал, жрал и срал.

Жрал без ума и срал без памяти.

В армии я повидал немало чмырей, но среди них не встречал ни одного, который бы жрал в сортире. Брол смело шел на дальняк с куском птюхи. Садился срать и совал сухарь в рот, обеспечивая непрерывность процесса.

В хате не принято ходить на дальняк, если кто-то кушает или пьет чай. Это невежливо. Всякий раз отправляясь на дальняк по нужде, каждый обязательно огладывался на общак:

- Никто не ест?

И лишь убедившись, что за общаком никто не ест и не пьет, и что никого своими действиями не заденет, нырял за перегородку и справлял на дальняке свои надобности.

Ест Брол или не ест - никого в хате не волновало. На Брола не оглядывались.

Брол не возражал.

Через месяц такой ленивой и сытной жизни у Брола начал отвисать животик, налились щечки и попа. Худенькая фигурка оплыла жирком и чем дальше, чем сильнее напоминала не мужскую стать, а женские соблазны.

- Хорошо, что ты сидишь на усиленном, а не на строгом, - оценил в бане голого Брола повидавший много хат и тюрем Юра Вайтюк.

- Почему? - повиливая бёдрами, Брол вытирал свои обабившиеся телеса казенным вафельным полотенцем.

- На строгом тебе бы нашли применение, - усмехнулся Юрок.

Согласен с ним.

На строгом режиме Бролу бы нашли применение. Без угроз и насилия. За три шлёмки перловки и кусок сала уговорили бы.

На усиленном - бытовой гомосексуализм не приветствовался.


Лука.

Сережа Глушков, двадцать семь лет. Двойное убийство. Статья 102 УК РСФСР.

Родился и всю жизнь прожил в деревне. Сирота. Рано остался без родителей. Воспитывался у бабки и прабабки. В армию призван не был из-за вскрытой медкомиссией дебильности. Самогон первый раз попробовал в шесть лет. Курить начал с восьми. В восемь лет уже регулярно употреблял самогон из-за чего начал отставать в развитии от ровесников. Алфавит знает не полностью. В каждом классе сидел по два года. После четвертого класса, почти в пятнадцать лет, бросил школу и устроился в родной колхоз пастухом. По работе нареканий не имел, одни сплошные благодарности - Лука обеспечивал надои и привес нужным образом, коров понимал и любил. Кругозор крайне узок - полковые урюки рядом с Лукой выглядят академиками. Говорить с полным пониманием дела может только о быках и коровах, к остальным темам равнодушен и разговор не поддерживает. Словарный запас крайне скуден. На осмысление услышанного Луке требуется некоторое время, отчего речь его своеобразна.

- Лука, - допытывает неугомонный Игорёк, - Ты в колхозе кем работал?

- Кем работал, кем работал, - бормочет в ответ Лука, - Всё тебе надо знать. Кем работал. Пастухом работал.

- Что ли ты скотину пас?

- Скотину пас, скотину пас, - эхом отражает Лука последние слова вопроса, - Всё тебе надо знать. Скотину пас. Да, пас.

- И ты их не боялся, коров этих?

- Не боялся, не боялся. Всё тебе надо знать. Конечно, не боялся. Я их чуть что - кнутом. Прямо по глазам!

Лука вспоминает, как он "кнутом прямо по глазам" вверенных ему коров и быков - и звереет, но тут же успокаивается, возвращается в свой привычный образ чморика.

Лука похож на убийцу не более, чем дождевой червяк на половой член. Низенький лобик, бегающие глазки, избегающие прямого взгляда, узенькие плечи, не развитый торс, кривенькие ножки и ростом на голову ниже меня. Если посмотреть Луке прямо в глаза, он через две секунды отведет взгляд - морально-волевые качества на уровне ротного чмыря. Если бы Луку призвали в армию, сгнил бы на полах, все два года шуршал бы как трешница наравне с духами. Никто бы его в черпаки не перевел.

Однако, за Лукой два трупа.

Две пенсионерки - шестидесяти девяти и девяносто одного года.

Бабушка и прабабушка.

Привыкшему к алкоголю Луке надо было выпить, горели трубы, а старая не давала со своей пенсии. Лука этой пенсии сильней бабушки ждал, а старуха получила у почтальонки деньги и в подол припрятала, стерва.

Лука обиделся и задушил старушку.

Задушил, вынул из подола пенсиюшку, пошёл, купил самогонки, помянул родственницу, поправил здоровье и вспомнил, что осталась живая свидетельница - прабабка. Прабабка была ветхой и не вставала, но всё слышала и могла заложить.

Лука удавил и прабабку.

После и ее помянул.

Совсем уже пьяный он пытался прикопать обеих бабок на огороде, но был спален соседями, которые стукнули участковому.

Луку взяли с поличняком - пьяным, в огороде, с лопатой, при двух трупах.

Луке корячился "вышак", но вызванная многолетним употреблением сивухи дебильность должна была его спасти от расстрела и обеспечить гуманную пятнашку строгого. Дебилов в Советском Союзе к расстрелу не приговаривали. За свой приговор Лука не переживал, потому, что сознание его было сумеречно и мутно.

- Эй ты, скот, - попытался я поговорить с ним про "совесть", - Тебя две старухи воспитали на свою пенсию, кормили тебя, идиота такого, а ты их убил. Ты за что двух старушек заколбасил, животное?

- За что убил, за что убил, - привычно забубнил Лука, - Всё те надо знать. За что убил. Лукавый попутал, вот и убил.

"Лукавый, значит, попутал". - понял я, - "А сам он тут не при делах. Как Брол".

Ну, раз, "лукавый попутал", то быть Сереже Глушкову "Лукой".

Погоняло "Лука", данное мной после таких объяснений своего негодного поступка, прилипло намертво, как штамп в личном деле.

Сообщество посмотрело на Луку без симпатии, но и без ненависти - почти у каждого был "свой" труп и некому было колоть глаза никому в хате ненужной правдой-маткой. Раз не пидор - сиди за общим, а там посмотрим.

Лука питался вместе со всеми за общаком на правах "я не пидор".

Все, кроме меня и Вайтюка, имели право на общее по своей масти - "я мужик".

Вайтюк был единственный пацан между нас и его принадлежность к Правильному Ходу и пацанской масти была определена сходняком на Одиннадцатой зоне. Сходняк принял Юру Вайтюка за пацана.

Пацан стоит значительно выше мужика и слово пацана - закон.

Я, после карцера, считаться "мужиком" уже не мог, так как "страдал за общее". Но и пацаном я не мог считаться - временно, до зоны, а там как сходняк решит. Для таких как я существовал тюремный титул "стремящийся к правильной жизни". "Правильная" жизнь, разумеется, должна быть воровской, чтобы считаться правильной. Слово стремящегося весило больше, чем слово мужика, но гораздо меньше, чем слово пацана. То есть я мог что-то подсказать Альфреду, Камилю. Павлецову, Алмазу, Игорьку, но Вайтюку я подсказать не мог - по масти он стоял выше меня. Луке я мог не только "подсказать", но и "указать", точно так как указал Сирота место чёрту на КПЗ, но раз в хате был пацан, то я, как всего лишь стремящийся, не мог лезть поперёк него.

Стремящийся - будущий пацан.

Пацан - будущий Смотрящий.

Смотрящий - будущий Положенец.

Положенец - будущий Вор.

Не все стремящиеся становятся пацанами, не все пацаны становятся Смотрящими, не все Смотрящие становятся Положенцами, не все Положенцы коронуются в Воров, как не все лейтенанты дорастают до генералов.

Для того, чтобы стать генералом, нужно для начала получить лейтенантские погоны.

Для того, чтобы стать Вором - нужно стремиться.

Ни для кого из сообщества шансов стать Вором уже не было: они "неправильно начали жизнь", то есть для облегчения своей участи согласились сотрудничать со следствием и давали чистосердечные признательные показания.

Я - всё отрицал.

Вайтюк - тоже.

Поэтому, мы с Вайтюком "отрицалы", а остальные - мужики.

Это в лучшем случае - "мужики". До мужика еще дорасти надо. Заслужить. Лука - не "мужик", а всего лишь "не пидор".

Пока - не пидор.

Пока.

Пока, в Три Пять - Лука не пидор, а там жизнь сама всех по мастям растасует.

Вайтюк - пацан по жизни - позволил Луке кушать за общим.

- На хрена, Юр? - тихонько, чтобы никто не слышал, шепнул я ему при случае, имея ввиду, что не место Луке среди мужиков.

Вайтюк посмотрел на меня, подумал немного, понял, что имеет смысл пояснить свои действия для "стремящегося" и ответил:

- Пидорасов и на зоне хватает. Нечего их не тюрьме плодить. Поднимется на зону - Люди определят ему масть и укажут место.

Единственный арестант в хате, который остро невзлюбил Луку был Брол - приревновал его к перловке.

До Луки Брол доедал за всей хатой перловку и сечку, а тут на хату из голодных краёв поднялся Лука и без спроса вступил в долю. Луку и Брола развели на том, что одна сторона общака будет отдавать перловку Бролу, а другая сторона - Луке. Через месяц Лука начал догонять Брола по объему живота и пухлости щёчек.

- Лука, ты в шахматы катаешь? - зазывал я его от скуки.

- В шахматы играешь, в шахматы играешь, - отзывался Лука, - Всё тебе надо знать. На хрен мне сдались твои шахматы? Сидите вы тут с Алмазом, херней маетесь.

- А чем же нам заниматься, Лука?

- Чем заниматься, чем заниматься. Всё тебе надо знать, чем заниматься. Жрать надо больше. Силы копить. Вот чем заниматься, чем заниматься.


Боря.

Девятнадцать лет. Белокурый смазливый деревенский мордвинёнок.

Изнасиловал и убил односельчанку, к которой воспылал похотью, не постыдившись семидесятитрехлетнего возраста потерпевшей. Убил обыкновенным молотком Экспертиза насчитала пятьдесят один удар.

Мужик Павлецов ударил всего один раз.

Мужик Алмаз тоже всего раз ударил своего квартиранта ножом.

Мужик Альфред и вовсе не бил, а только кинул пепельницу в голову терпиле.

Какой ничтожной мразью надо быть и что при этом чувствовать, чтобы пятьдесят один раз ударить старуху молотком?

Я уж не спрашиваю о том, какой мразью надо быть, чтобы так надругаться над старой женщиной на закате ее жизни?

Узнав о "делюге" нашего Бори, я тихо, чтобы никто из мужиков нас не услышал, попросил Вайтюка:

- Юрок, Луку я тебе отдал. Так и быть. Отдай мне Борю.

- Добро, - согласился Юрок, подумав самую малость.

Мудро поступил пацан Вайтюк - ни к чему правильным пацанам спорить из-за мразей.

Выждав время, когда никто в хате не спал и не смог бы впоследствии отговориться незнанием, я сел за общак и обратился к сообществу:

- Братва, мне впадлу сидеть за одним общаком с Борей. Надо что-то решать. Прошу нас развести.

Вайтюк ничего не сказал. Он просто встал со своей шконки и молча сел рядом со мной. Теперь мы как бы вдвоем обращались к сообществу и я говорил не только от себя, но и от его имени тоже.

Пацан и стремящийся обращались к мужикам.

От мужиков требовалось одобрение, иначе, тюрьма бы не поняла ни меня, ни Юру.

Мужики, у каждого из которых на душе висел "свой" труп, были поставлены мной перед выбором: либо "не надо качать лодку, мы все тут равны", либо "мы - люди, а люди не равны скотам".

Если я переоценил своё влияние на хату, то впоследствии мне этот эпизод припомнят и предъявят:

- Ты, дружок, задвинул лишнего. Ты - возвысился.

Никто на тюрьме не имеет право возвыситься.

Слово пацана закон не потому, что он пацан, а потому, что готов отвечать за свои слова и не раз, не десять доказывал это, страдая от администрации.

Следом за Вайтюком с другого бока ко мне подсел Камиль, обнял меня одной рукой и улыбнулся такой искренней и лучезарной улыбкой, что стало понятно - он придушит любого, кто вступится за Борю.

Сообщество смотрело на меня.

- Я отдаю свой голос Андрею, - сказал Альфред, - ему виднее, что и как.

- Я не только голос, но и свою кружку браги ему отдам, - оскалился со своей шконки Алмаз и разрядил обстановку: всё-таки человек отдавал последнее и самое дорогое, что у него было.

К Алмазу присоединился его кореш Игорёк. Луку и Брола никто не спрашивал. Последним высказался Павлецов:

- Как ты скажешь - так и будет.

"Спасибо, пацаны!", - хотелось мне сказать, - "Спасибо, что отдали мне этого скота!".

На кон я поставил свою дальнейшую жизнь в неволе - и выиграл этот кон!

Меня поддерживает хата!

Я - стремящийся, а не рядовой мужик.

Отныне я - отвечаю за хату и говорю со всей тюрьмой от имени Три Пять.

Все вопросы - ко мне.

От волнения подкатил комок к горлу.

Я вспомнил каким тоном и какими словами говорил Сирота с чёртом, когда указывал ему место и постарался воспроизвести, добавив от себя немного сержантской стали:

- Ну ты, животное, - обратился я к Боре, - Встань сюда, падла.

Я указал на пятак перед общаком и Боря покорно встал на указанное мной место, ожидая моего решения своей судьбы.

- Жить будешь пидором, - приказал я, - За общее не садишься, с общего не берешь. У тебя тоже никто ничего брать не будет. Кушаешь с полу. У тебя будет своя миска, своя ложка и своя кружка. Пробьешь в них дырки, чтобы с людской посудой не перепутать. Спать будешь под шконкой. Возле дальняка. Утром и вечером моешь полы в хате. Исполняй.

Боря закатал свой матрас на втором ярусе и перенес его под ту шконку, что была ему мной указана. Расстелившись на новом месте, Боря подошел к общаку и забрал из-под него свои столовые приборы казенного образца из штампованного алюминия.

- Еще раз дотронешься до общака - убью, - пообещал я Боре.

- Угу, - уныло прогундосил он.

- Ты понял меня?

- Угу.

- Не "угу", а "ты понял меня"?

- Понял.

Прежде, чем убивать человека, пусть даже пидора, необходимо сначала предупредить, а потом удостовериться, что человек тебя понял верно и полно. "Угу" тут не годилось. Необходимый и правильный ответ - "понял".

Убил бы я Борю, если бы он меня ослушался и дотронулся до общака?

А вы бы как поступили на моем месте?

Как бы вы поступили, если бы люди доверили лично вам смотреть и отвечать за порядком и отношениями в хате и надеются на вашу силу и опыт?

Наплевали бы на их надежды?

Злоупотребили бы доверием?

Конечно убил!

Не меняться же мне с ним местами?

По мне, так лучше десять лет Смотрящим, чем два года пидором.

Я мельком посмотрел на Луку и Брола. Эта два "не пидора" сидели с таким видом, будто они с Борей не из одного теста и их не касается мой правёж. Но в глазках - я ясно прочитал это - замельтешило беспокойство за собственные попы, возле которых становилось горячо. Могу поклясться, что им сейчас мучительно хотелось чем-нибудь меня задобрить - трусы мои постирать или другие грязные вещи - лишь бы только отвязаться от липкого страха, что я могу и их тоже услать под шконку и заставить жрать с пола.

Если молодой солдат в армии подшивает подворотничок старослужащему или стирает ночью его носки - это почти всегда такой вот Боря или Брол, только не вскрытый до поры.

Вспомнилось как нас, весь наш гордый и смелый призыв, часами били уроды-черпаки, вспомнилось, как Тихону отключили сердце и его оживлял медбратишка Аранович - и глубоким омерзением к Луке и Бролу наполнилась душа моя.

Наш призыв, как бы сильно нас не били, не обстирывал и не подшивал старослужащих.



32. Подлость Балмина



Тюремная хата даже отдаленно не похожа на казарму, но ее сходство с армейской палаткой или, еще сильнее, с землянкой - разительно. В землянке, в которой я жил и в тех землянках, где мне доводилось бывать, гораздо темнее, чем в хате и полы были залиты бетоном, тогда как в хате они деревянные, крашеные, тёплые. Вот только народец тут не армейский.

Скользкий тут народец.

Душный.

В самом скором времени я нашел, что уклад жизни на тюрьме сильно смахивал на распорядок дня службы на позиции, если бы командирам пришла прихоть устроить из этой позиции санаторий для личного состава. По расписанию были только приём пищи три раза в день и проверки в восемь утра и в восемь вечера при приеме-сдаче дежурства дубаками. Строиться было не обязательно, нас считали не перекличкой, а по головам лежащих и сидящих, единственно просили не ходить во время проверки по хате, чтобы не путать счет. Всё остальное время мы были предоставлены самим себе и варились в собственном соку, точно так же, как варится в собственном соку и сходит с ума взвод, поставленный на позицию. Вне расписания шли часовая прогулка, еженедельная баня и вызовы к следаку или адвокату. По другим поводам администрация с нами в контакт не вступала и от отбывания наказания не отвлекала.

Посудите сами, куда я попал!

Ни построений, ни зарядки, ни кроссов, ни тактики с огневой, ни нарядов. На пост с автоматом ходить не надо - тебя самого охраняют с автоматами и собаками. Службу тащить не надо - службу тащат дубаки, а баландёры при них в вечном внутреннем наряде и наряде по кухне. От тебя требуется только находиться внутри камеры и больше ничего.

По сравнению со службой - райские кущи.

Только и делай, что ничего не делай!

И что вы думаете?

Вот оно - несовершенство мира. На живого человека не угодишь. Два года службы я думал и мечтал только об одном - "скорее бы этот дурдом закончился".

И вот теперь, когда "дурдом закончился" и от меня не требуется больше ничего, кроме как поесть и выйти на прогулку... мне резко захотелось служить!

Честное слово!

Захотелось со всей натуги впрячься в лямку армейской службы.

Лежал на шконке и мечтал на тему: "хорошо было бы сходить в караул или в наряд по роте".

Лучше всего было бы сходить на операцию - сразу недели на три.

Захотелось солнца, ветра, жары, холода, мух, пыли в лицо, запаха полыни и абрикосов, камней под ногами, мутных арыков, сопок, пустыни, бликов солнца на снежных горных вершинах, горячей брони бэтэра, саксаула, парящих орлов, джейранов, сусликов, змей и скорпионов.

Захотелось посмотреть с высоты гор в долину и из долины - на горы.

Захотелось рассвета в горах и чая с костра.

Захотелось тактики и огневой. Можно даже часа два инженерной, чтобы в земле лопатой поковырять.

Захотелось в строй и строем с песней!

Захотелось чего-нибудь привычного, армейского, тяжелого и надоевшего, но знакомого и понятного.

Захотелось стойкого и мужественного преодоления трудностей, только бы не валяться целыми днями на шконке с книжкой в руках.

Самое поганое, что я понимал: преодоление пространства и простора и прочих таких же ратных подвигов мне не светило - я в тюрьме, а не на службе.

Пока я обживался да осматривался на тюрьме, Алексей Федорович хлопотал на воле, обустраивал мою будущность. Писал сценарии и ставил спектакли с переодеванием.

- Сёмин, - дверь открылась, - к адвокату.

Ночью мы с Алмазом и Альфредом бегали в шахматы, отжиматься и приседать мне пришлось до утра, заснул я только после утренней проверки. Мне не дали поспать на мягком и двух часов. Кто-то ещё верит, что в тюрьме "сидят"?

"Ну, хоть что-то! Хоть какое-то разнообразие!", - я плеснул в лицо водой из под крана, обмакнулся полотенцем и пошел слушать "хорошие новости с воли".

"Комната следователя" была на том же третьем этаже тюрьмы, что и моя Три Пять. Мимо этой комнаты нас каждый день водили на прогулку. Туда меня и отвел продольный дубак. Меблирована комната была ничуть не богаче тех апартаментов, где со мной разговаривал Кум - канцелярский стол, простой стул для следака и ввинченный в пол железный табурет для нашего брата, решетка на единственном окне. За столом сидела моя не худенькая адвокатесса и через роговые очки смотрела на меня. Я прикинул, по какую сторону тюремного забора мы с ней встречаемся, нашел, что встречаемся внутри, а не снаружи, и еще до начала разговора понял, что хороших вестей ждать не приходится.

- Здравствуй, Андрей, - начала Любовь Даниловна, - Видела твою маму час назад.

- Привет ей передавайте.

- Хорошо, передам. Перейдем к делу. У тебя всё плохо, Андрей.

- Куда уж хуже?

"Меня порезали на улице и посадили в тюрягу. Этого мало?", - невесело оценивал я свое положение, - "Есть еще что-то "хуже", чем то повидло, в которое я вляпался?".

- Есть куда, - утешила меня Каниськина, - Балмин хочет вывести тебя на суд. Доказательств твоей вины у него будет более, чем достаточно. Потерпевшие подтвердили свои показания. Ты на них напал, пытался ограбить. Очной ставки между вами следователь проводить не будет, чтобы ты не оказал давления на потерпевших и не травмировал неокрепшую детскую психику.

А дальше начиналось самое сладкое - такая подлость, что ни одному армейскому замполиту и в голову не придет.

Долго разговаривал я с адвокатессой - торопиться мне было некуда, хата от меня никуда не денется, в ней всё одно и то же. Каниськина сообщала мне сведения одно хуже другого и голова моя шла кругом от умения прокурорских старших следователей по особо важным делам ставить всё с ног на уши и перекрашивать белое в черное.

Да, действительно, возле подъезда сидели бабульки и они всё видели. Они даже дали показания под протокол, когда их допрашивал милицейский следак. Другое дело, что протоколы допроса бабулек, с оправдывающими меня показаниями, из дела исчезли. В деле их нет. В деле есть только мои показания и показания трех малолетних негодяев, в один голос, как под копирку, обвиняющих меня в попытке грабежа. В деле есть медицинские заключения о том, что я их зверски покалечил и они, бедные, лежат сейчас ни живы, ни мертвы и вот-вот отойдут в мир иной. То есть, состав тяжких телесных повреждений, которые я причинил трем малолеткам и попытку их грабежа, Балмин мне нарисовал.

Оставалось только в цвет раскрасить.

Потому что трое показаний против моих - это мало и неубедительно для суда. Суд обязательно поинтересуется моей колото-резаной раной и при каких обстоятельствах она появилась.

На тюрьме с обвинением в совершении серии краж сидели две жучки двадцати лет от роду. Третья жучка, ввиду малолетнего ребенка на иждивении, гуляла по воле под подпиской о невыезде. Следствие доказало девять эпизодов, один из которых был совершен с особой дерзостью.

Девочки пытались подломить дверь в частный дом. Мимо проезжал уазик ППС. Менты видят, девки дверь курочат, и цапают всех троих за хибот. Пойманные с поличняком жучки ничуть нимало не стушевались, а протёрли доверчивым ментам по ушам, что они "подруги невесты", их "срочно послали со свадьбы за туфлями для невесты", "дали ключ", но "то ли ключ не тот дали, то ли замок с секретом". Галантные милиционеры не просто отпустили наглых девок, но и помогли им вынести дверь в чужое жилище. Смазливые домушницы оставили ментам вымышленные телефоны - "после свадьбы обязательно встретимся" - и обнесли вскрытую руками ментов хату.

Статья у девок шла от двух до семи. За серию краж в составе группы да еще и "с проникновением" даже самый гуманный в мире суд в мире при исключительно смягчающих обстоятельствах выпишет никак не меньше четырех лет зоны. Суд не гуманный, а обыкновенный, впаяет пять-шесть пасок и "по касатке" скинут разве что полгода.

А тут еще "вовлечение милиционеров при исполнении служебных обязанностей в преступный промысел".

Девочкам маячил вполне реальный пятерик и девочки это понимали.

Обходительнейший и галантный Балмин предложил этим девкам сделку: они дают нужные показания против меня взамен на приговор, не связанный с лишением свободы.

Эти чмошные жучки подписались под фуфлом, которое им подсунул Балмин.

Теперь против моих одиночных показаний будет шесть одинаковых показаний, из которых три - от "незаинтересованных лиц". Свидетельниц из тюремной камеры.

За отмазку от зоны девки оговорят не то, что меня - мать родную не пожалеют. Если бы судьей работал мой родной брат, то при шести показаниях против меня он бы впаял мне реальный срок. Теперь речь можно вести только о размере наказания, а не о том, чтобы выйти на волю. На волю у меня выйти не получится.

В хату я вернулся прибитым.

- Чё такой грустный, Андрюх? - спросили пацаны.

- Адвокатша сказала, что мне - срок.

- Не бери в голову, бери в плечи, - был мне дружеский совет, - Давай лучше чифирнем?

И в самом деле - отчего бы и не чифирнуть?

Чифир прочищает мозги и поднимает настроение, а с прочищенными мозгами я увидел, что нет смысла загоняться тем, чего я не понимаю. Пусть всё идет, как оно идет. Есть адвокат. Есть мать. Есть поддержка с воли. Я сам - изнутри тюрьмы - всё равно ничего не смогу сделать.

Хорошим и чистым предосенним августовским утром Алексей Фёдорович повёз меня на экспертизы. Так как статью он мне приклеил тяжкую, то у суда не должны возникать вопросы "а не дурак ли он?". Моему самолюбию польстило, что меня как особо опасного государственного преступника возят на бобике, а не в лишенном комфорта автозаке. Балмин по-приятельски заехал за мной на тюрьму, дружелюбно сковал мне на вахте руки наручниками, любезно подвел к бобику - УАЗ-469 - предупредительно помог забраться внутрь, сам сел рядом и приказал водителю ехать в "Дом Ку-ку" на Лесную, 2.

На Лесной, 2 лечились алкаши и психи нашего города.

Самой простой оказалась экспертиза на тягу к спиртному. В Афгане, в силу особенностей климата, я мог заболеть любым из множества брюшных заболеваний, но вот алкоголизмом заразиться не было никаких шансов - ежедневно покупать бутылку водки за четыре моих сержантских получки мне было непосильно, а бражка не выбраживала до градусов, способных вызвать стойкое привыкание к алкоголю. С моим отношением к спиртному врачиха-эксперт разобралась за одну минуту - для этого мне нужно было присесть в позу Ромберга и достать указательным пальцам до носа с закрытыми глазами. С обоими заданиями я справился - присел и достал. Врачиха записала: "в позе Ромберга устойчив, нарушений координации движений не наблюдается". Гораздо сильнее спиртного врачиху интересовали мои отношения с наркотой.

- Вы прибыли из Афганистана. Наркотики там употребляли?

Смешная тётя. Она бы ещё спросила:

- Вы прибыли с Северного полюса. Вы снега там не видели?

Сержанта Советской Армии никакими каверзными вопросами с понталыку не собьешь. На дебильный вопрос я ответил еще более дебильным вопросом:

- А что такое наркотики?

- Свободен! - наркологиня указала мне на дверь.

Она меня обманула - свободен я не был. Руки мои всё так же были скованы наручниками, а за дверью меня ожидал гандон Балмин. Он вывел меня из здания, где лечили алкашей, и по асфальтовой дорожке привёл в соседнее здание - там врачевали душевные болезни. В нужный нам кабинет не было очереди, Балмин ввёл меня, положил врачихе моё "дело" на стол и вышел из кабинета, вроде он тут ни причём, пусть врачи сами определяют мою вменяемость, он на них не давит и не влияет.

Врачиха, не удостоив меня взглядом, притянула к себе папочку с уголовным делом на которой было крупно тушью написано:



Обвиняемый: Сёмин Андрей Борисович, 1966 г.р.



- Фамилия, имя, отчество? - врачиха проигнорировала мои анкетные данные, крупно, для близоруких выведенные старшим следователем по особо важным делам на обложке "дела".

Мне стало обидно: мои личные данные были единственными правдивыми сведениями обо мне, которые Балмин занес в уголовное дело. Всё остальное там было сплошное фуфло, а врачиха так небрежно обошлась с драгоценными крупицами правды.

- Исаев, - представился я, - Максим Максимович.

- Место работы? Должность? - не меняя казенного скучного тона, продолжила опрос психиатричка.

- Шестой отдел РСХА. Штандартенфюрер СС, - учтиво отрекомендовался я.

- Шестой отдел чего? - уточнила она, вероятно перепутав РСХА и ВАСХНИЛ.

- Шестой отдел РСХА. Главное Управления Имперской Безопасности, - пояснил я непосвященной в гостайну гражданской служащей и строго предупредил её, - но об этом не рекомендуется говорить вслух. Мой шеф, бригаденфюрер Шелленберг, этого очень не любит.

- Алексей Фёдорыч! - во всю пасть заголосила врачиха, - Алексей Фёдорыч!!!

Ворвался Балмин с пистолетом в руке - наверное подумал, что я, прямо в наручниках, напал и стал душить врачиху. Увидев, что врачиха жива, а я спокойно сижу на стуле, он успокоился и вложил пистолет в "оперативку", спрятанную подмышкой пиджаком.

- Что случилось? - деловито осведомился Балмин.

- Алексей Фёдорович, - начала ябедничать врачиха, - он у вас Штирлиц.

- Как - "Штирлиц"? - не понял Балмин.

- Так, - врачиха протянула следаку листок с записями, которые вела, стенографируя анамнез, - Представился полковником Исаевым.

- Андрей, - обратился Балмин ко мне, заглядывая мне в глаза, пытаясь обнаружить в них безумство, - Ты Штирлиц?

- Да, - с видом разоблаченного шпиона признал я своё поражение перед гитлеровской контрразведкой, - Я - полковник советской разведки Максим Максимович Исаев. Позывной "Юстас". Между прочим, Герой Советского Союза. Надеюсь, это обстоятельство и чистосердечное признание зачтутся мне на суде и меня не расстреляют во дворе рейхсканцелярии?

- Зачтутся, - сочувственно пообещал мне Алексей Федорович и обратился к врачихе, - Пишите: "Штирлиц".

Балаган всё это.

Цирк с конями.

Шапито и клоунада.

Это я про экспертизы. Психиатричка не посмотрела на то, что я - по легенде - советский разведчик и Герой Советского Союза, засланный Центром в логово фашистов, а написала короткое заключение с диагнозом:



"Вменяем"






Даже дебилом не признала.


Очные ставки Балмин провел так же блестяще, как и экспертизы.

Чтоб далеко не ходить за свидетелями, прямо на тюрьме и проводил.

В кабинете Хозяина.

Мне было интересно посмотреть на кабинет "директора тюрьмы", но ничего особенного я в нем не увидел: довольно просторная комната на два окна, решетки на окнах, стулья вдоль стен, письменный стол с похабным зоновским ширпотребом в виде резного письменного прибора, потрет Дзержинского над столом - тоже ширпотребовский, набранный из шпона. Когда бы не Дзержинский и не решетки, я бы легко представил за этим столом управляющего ЖЭКа, рассадившего на стульях сантехников, электриков и участковых мастеров на планерку.

Скучный кабинет. Казёнщина, одним словом.

Меня привели в это помещение, сковали руки не как обычно, спереди, а сзади, усадили на стулья в углу кабинета и придавили с боков подполковником Букиным и его помощником с глазами обкуренного филина - старшим опером майором Ладаевым.

"Не рыпнешься", - оценил я ту крепость, с которой меня зафиксировали и начал предчувствовать величайшую подлость, на которую только может пуститься нечистоплотный следак.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги