Вертер Ниланд

Вертер Ниланд

Как-то раз декабрьским днем, в среду, — стояла хмурая погода, — я пытался открутить водосточную трубу позади дома; однако у меня ничего не вышло. Тогда я принялся дробить топором тонкие ветки смородины на столбике садовой изгороди. Было все так же пасмурно.

Придумать другого занятия я не смог и потому отправился к Дирку Хейвелбергу. (Он, помнится, жил неподалеку от нас. В четыре года он все еще не умел говорить; до трех лет ходил, упираясь ладонями в пол. Я помню, как он, когда мы были маленькими, на всех четырех, не сгибая рук и ног, с размаху налетел на нашу кухонную дверь, возвестив свое появление пронзительными воплями. Он ел на улице конский навоз, если его на это подбивали. Он и позже по-прежнему быстро бегал на четвереньках, и речь давалась ему нелегко. Охотно, с некоторой даже гордостью, он рассказывал, что у него чересчур длинный язык и слишком слабая уздечка: в подтверждение он принимался яростно щелкать языком. Вот и в этот осенний полдень, в своей комнате, он говорил все также с трудом и нечетко, спотыкаясь на словах. Он по-прежнему был мал ростом. Мне в то время было одиннадцать лет.)

В гостях у него был незнакомый мне мальчик, изжелта-бледный. Стоя у окна, он нерешительно и застенчиво поздоровался со мной.

— Это Вертер Ниланд, — сказал Дирк.

Они строили из конструктора какой-то подъемник, который должен был работать от маленькой ветряной мельницы, но к ней самой еще не приступали.

— Лучше сначала мельницу сделать, — предложил я. — Она гораздо важнее. Только когда знаешь, какая в ней сила, сможешь рассчитать, как тебе строить кран. И какое колесо взять, маленькое или большое. Кстати, — продолжал я, — нужно выбрать начальника стоительства. Лучше всего того, кто рядом с мельницей живет, или неподалеку. — Последние слова я произнес тихо, так что они их не расслышали. Воцарилось некоторое молчание, заполнившее маленькую темную комнату. (Обои в ней были темно-коричневые, вся деревянная отделка выкрашена в темно-зеленый, а вязаные крючком занавески — цвета терракоты.)

Пока длилось молчание, я украдкой рассматривал новенького. Он был худой и долговязый, ростом чуть выше меня. На лице его были написаны безразличие и скука; толстые, влажные губы он чересчур выпячивал вперед. У него были глубоко посаженные, темные глаза и черные курчавые волосы. Лоб — низкий, кожа лица — неровная и обветренная. Мной овладело желание как-нибудь помучить его или исподтишка насолить.

— А ты, Вертер, не думаешь, что сначала нам нужно мельницу построить? — спросил я.

— Да, хорошо, — равнодушно ответил он, не глядя на меня.

«Он — зверь, который любит полакомиться, — сказал я себе, — знаю, знаю». Пока Дирк что-то свинчивал, мы смотрели в окно, на перекопанный сад; на голой земле лежала старая лохань и пара выщербленных досок. Между крыш висел влажный туман и стелился дым. Я подошел к Вертеру вплотную и так, чтобы ни один из них не заметил, несколько раз коротко ткнул кулаком в его сторону.

Хотя Дирк тоже согласился с моим предложением насчет мельницы, мы не стали ее строить, а просто сидели, ничего не делая.

— Вы, конечно, можете не строить никаких мельниц, если не хотите, — сказал я. — Но это очень глупо, тут ведь можно всякому научиться.

Стало смеркаться.

— Слушай, Вертер, — сказал я. — А в доме, где ты живешь, там сильно сквозит? — Он не ответил. — Я ведь могу прийти помочь, — продолжал я, — мы построим мельницу, и она будет вертеть тебе всякие штуки на кухне. Я это запросто смогу, потому что время у меня есть. А пообещать и не сделать, — я не из таких. — Я лихорадочно изыскивал возможность попасть к нему домой.

Вертер не обратил внимания на мои слова, возможно, оттого, что я говорил слишком тихо, и потому что мы прислушивались к приглушенной музыке по радио, доносившейся до нас из передних комнат.

Вечерело, когда мы вышли из дому и побрели втроем по улице. Уже зажглись уличные фонари. Вертер заявил, что ему нужно домой; мы по-прежнему не оставляли его. Он жил на верхнем этаже многоэтажного дома, на углу, где заканчивалась застройка и открывался вид на обширный парк, простиравшийся до самой дамбы.

— Да, ты знаешь, — громко сказал я, — когда задувает, тут много ветра: сразу заметно. У вас есть веранда?

Вертер, однако, ни одного из нас не пустил наверх. Когда он уже стоял в дверях, я подошел к нему вплотную и так, чтобы не слышал Дирк, торопливо спросил, когда мне можно будет прийти строить мельницу.

— По субботам после обеда ребятам можно ко мне приходить, — сказал он и закрыл дверь.

Вернувшись домой, я — чтобы хорошенько поразмыслить — отправился в садовый сарайчик, где хранил свои секретные записки. Там я написал карандашом на листке старой бумаги: «Создается клуб. Уже разосланы важные сообщения. Если кто-то станет пакостить, будет наказан. В воскресенье Вертер становится членом клуба». Я спрятал листок под ящик, где лежали другие исписанные бумаги.

В тот же вечер я обнаружил на кухне широкую цветочную вазу из прозрачного стекла, без граней и изгибов — в сущности, это был круглый аквариум: мне разрешили отныне использовать его в этом качестве. На следующий день я напустил туда наловленных после школы колюшек, вместо того, чтобы побросать их, как я обычно делал, на живые изгороди, в канализационные люки или на дорогу. Я смотрел на них сквозь стекло, которое их слегка увеличивало. Довольно скоро они мне надоели. Я, одну за другой, вытащил их из воды и кухонным ножиком отрезал им головы.

— Это казнь, — тихо сказал я, — потому что вы — опасные водяные цари.

Для этой операции я отыскал укромное, защищенное от случайных взглядов место в саду. Я вырыл ямку, в которой старательно, в ряд, похоронил мертвых рыбок, вновь соединив головки с тушками: перед тем, как забросать их землей, я навалил сверху листья старых засохших тюльпанов из гостиной.

После этого я вновь отправился на канал, за новой добычей. По пути назад собрался было дождь, однако так и не пошел. Когда я вернулся в сад, отрезание голов показалось мне вдруг делом хлопотным и трудоемким. И я принялся сооружать из конструктора приспособление, к которому намеревался прикрепить опасную бритву; однако при этом со мной произошел несчастный случай.

При сборке моя левая рука сорвалась, и указательный палец сильно проехался по лезвию: палец был рассечен от кончика до середины, и даже ниже; рана была глубокая и сильно кровоточила. У меня закружилась голова, мне стало дурно, и я вернулся в дом.

Мать перевязала мне рану.

— Это бритвой, — жалобно сказал я. — Я с ней не играл, а хотел кое-что смастерить.

Я понимал, что мелкие зверюшки, которые всегда всё друг другу рассказывают, наслали на меня эту напасть.

— Ты с этим поосторожнее, — сказала мать. — В стужу на улицу не ходи. Ты знаешь, что случилось со Спаандером.

(Это был один наш знакомый, с которым произошло нечто подобное. Он жил на Фроликстраат и зарабатывал на жизнь тем, что точил ножи-ножницы, бродя с тележкой по городу. Однажды этот человек, что-то затачивая на улице, порезал себе большой палец. Стоял трескучий мороз, пропитанная кровью повязка затвердела, и он сам не заметил, как палец отмерз, так что половину пришлось отнять. Хоть это к делу и не относилось, мать, завершив обстоятельное повествование о случившемся, вдобавок поведала мне, что сын его в единственной комнате, из которой состояло их жилище — на мне это неустанно указывали — не отвлекаясь на всякую болтовню, учился на преподавателя. «Вот видишь, какой молодчина!» — приговаривала она.

Я знал, что имейся в нашем доме хоть десяток комнат, я ничего бы не выучил. Всякий раз, когда этот человек заходил к нам, мне разрешалось осмотреть и ощупать обрубок пальца. Приходил он всегда один. «Жена у него — совершенная дуреха», — постоянно твердила мать. Вновь и вновь она рассказывала, что у этой женщины, по причине опущения чего-то там, отвис огромный живот, ввиду чего ей прописали медицинский корсет. Поскольку она ежедневно ходила на работу, а корсет ей мешал, она проносила его всего один день. «Когда она полы моет, у нее пузище до полу висит, — рассказывала мать. — А ей ведь тридцать четыре года. Ну не ужас ли?»)

Она еще раз дала мне подробные указания касательно моего происшествия с пальцем. — Ни в коем случае не ходи на мороз, — настоятельно повторяла она. Когда начало слегка подмораживать, она даже захотела, чтобы я все выходные просидел дома, но в конце концов нашлось решение: поверх повязки она надела мне чехольчик из голубой фланели, закрепив его на запястье двумя ленточками. Я снова стал целые часы проводить в саду.

Приспособление для рубки голов осталось неоконченным: детали, завернутые в газету, я припрятал в сарайчике. Вода в стеклянной вазе замерзла: рыбки закоченели в глыбе льда, у поверхности; ваза треснула. Я внимательно осмотрел рыбок.

— Это колдуны, — громко сказал я, — уж я‑то знаю.

Вазу со всем, что в ней было, я закопал в землю, как можно глубже. «Больше им наверх не вылезти», — подумал я. Тем временем наступила суббота.

В полдень я отправился домой к Вертеру. Было морозно, но безветренно. Стоя в подъезде, я не стал звонить сразу, а тщательно оглядел крашеную зеленую дверь. Над именной табличкой, гласившей «Й. Ниланд», имелась круглая эмалевая пластинка с пятиконечной зеленой звездочкой, окруженная надписью «Esperanto Parolata». Я прильнул ухом к щели почтового ящика, но не услышал ничего, кроме звона тишины. Сквозняк, скользнувший по моему лицу, донес смутный, переменчивый запах, которого я раньше нигде не слышал; он наводил на мысль о новых портьерах, ковровых покрытиях или обивке стульев, но с какой-то незнакомой примесью. «Этот запах был создан волшебной силой и хранился в бутылке», — сказал я про себя. Я позвонил в дверь.

Мне открыла рослая женщина с широким бледным лицом. Она осталась наверху лестницы, ничего не говоря и не спрашивая.

— Сегодня суббота и полдень, — крикнул я, — и мне можно прийти. Я к Вертеру. — Женщина не шелохнулась, лишь слегка кивнула. Я поднялся по лестнице. Когда я взошел наверх, она по-прежнему молчала, лишь изучающе смотрела на меня.

Вид у нее был чудной. Рот на морщинистом, старообразном лице, по-видимому, не закрывался полностью: оставались видны грубые желтые зубы. Глаза были маленькие, как у курицы или голубя: глубоко запрятанные, они смотрели пристально и двигались почти незаметно. Верхушку головы обрамляло облачко тусклых волос.

— Я — мама Вертера, — сказала она внезапно, улыбнулась и вдруг просеменила по полу, совершив пару танцевальных па: сперва я даже подумал, что она поскользнулась, но это было не так. В коридоре, куда выходили двери с матовыми желтыми стеклами, было сумрачно. Мне даже на миг показалось, что запах был вызван для того, чтобы одурманить меня и затолкать в сундук.

— Ты, я вижу, палец поранил, — сказала она. — Давай я осторожненько твою куртку сниму.

Помогая мне раздеваться, она по-прежнему несуразно пританцовывала.

— Ну, и кто же ты такой? — спросила она. — Вертеров дружочек? — Она ухватила меня сзади за шею.

— Меня зовут Элмер, мне разрешили в полдень прийти, это Вертер так сказал, — хрипло выговорил я. Вниз мне уже было не спуститься, поскольку мать Вертера стояла в проеме.

— Так-так, значит, Вертер сказал? — сказала она. — Ну, меня уж никто и не спрашивает. Вы все бузотеры.

А ты тоже бузотер?

— Я не знаю, — тихо сказал я.

— Ах вот как, не знаешь? — спросила она и, стиснув мои плечи, пару раз легонько шлепнула меня по попе, после чего затолкала в кухню.

Там, перед окном двери на веранду, стоял Вертер и смотрел на улицу. Он ел вилкой маринованные мидии из миски.

— Я Элмер, ты же меня знаешь, я собирался прийти, — торопливо сказал я. — Мы будем мельницу строить.

Кухня была обставлена весьма скудно. Там стоял лишь маленький деревянный стол.

Вертер, не отвечая, продолжал цеплять вилкой мидии и отправлять их в рот.

— Самое у них вкусное — это хоботки, — сказал он и поднял одного моллюска с бледным, слизеватым придатком. — Я их совсем напоследок ем.

— Хоботок у него самый вкусный? — спросила его мать, стоявшая у кухонной двери. — И ты его съешь? Какая низость. Вот тебе понравится, если я у тебя самое вкусное отъем? — Она ухмыльнулась и засопела. Вертер на секунду уставился на нее, затем захихикал.

Мать Вертера дала мне вилку.

— Бери, чего захочешь, — сказала она. — Можешь отрывать у них хоботки, если тебе невкусно. — Тут Вертер захохотал в голос. Я подцепил мидию, но повернул ее так, чтобы не потянулась полоска слизи, и быстро запихнул в рот. Мидия мне не понравилась, и я ограничился выуживанием кусочков лука. Мать Вертера следила за моими движениями.

— Вертер, нам надо начинать строить мельницу, — сказал я. Мне хотелось пройти на веранду. Он не ответил.

— Если вдруг кто умеет хорошо строить мельницы, нужно этим пользоваться, — продолжал я. — Глупо, если не пользуешься. А кто много знает про мельницы, он тут же становится главный. — Я говорил тихо, потому что его мать прислушивалась. Вертер спросил ее, можно ли нам пройти на веранду и приступить к работе.

— Нельзя, — отрезала она. — Не надо мне там никаких стружек и всякой пачкотни: от всего этого хлама, который вы тащите в дом.

— Ты вот как выйдешь из кухни, мы, наверно, все равно начнем мельницу строить, — сказал Вертер.

— Да? — спросила он. — Тогда придется опять тебя наказать, как Адама. И твоего миленького дружочка тоже.

Вертер сначала было хмыкнул, но затем уставился в пол. Его мать подошла ко мне и громко сказала:

— Элмер, — (меня удивило, что она сразу запомнила мое имя,) — это такие бандиты: просто настоящие разбойники.

Она схватила с каминной полки кусок грязного белого картона — по всей вероятности, незаполненный листок старого отрывного календаря, — перевернула его и, подойдя к окну, принялась расшифровывать записанный чернилами текст.

— Я тогда, лет пять назад, время от времени записывала, что они делали, — сказала она. Затем стала читать вслух: — «Я на кухне, и слышу, что Вертер в саду. Да-да. Он там с Мартой. Он на качелях. Когда он на качелях, Марта тоже хочет на качели, а пока она на качелях, он опять хочет на качели. Что за издевательство!» Мы тогда жили на Таюндорп Остзаан, — заметила она в сторону. — Ты там бывал?

— Нет, не бывал, но я знаю, где это, — сказал я осторожно.

Она принялась читать дальше:

— «Повсюду лежит снег, так что развлечений хоть отбавляй. Гадкие забияки. Вертер сильнее, поскольку в основном влетает Марте. Она проигрывает. Я стою в кухне и слышу, и вижу все это, хотя они думают, что я ничего не вижу и не слышу. А я все вижу. Хотя они думают, что я не вижу, чертенята этакие».

У нее, видимо, было плохое зрение, потому что она поднесла картон близко к глазам. Быстро пробежав текст, она продолжала:

— «Вот и лето. Все растет и цветет. Вертер ушел с Мартой в бассейн. Вчера в спальне они плавали без воды. Ему подарили новые плавки, синие. И уж как он горд!»

Здесь, похоже, текст заканчивался. Повисло молчание. Вертер смотрел в окно. Его мать положила картон на место, чуть постояла недвижно и внезапно сказала, глядя в стол:

— Мне было забавно это писать. Это удобно, потом ведь можно всегда перечитать.

— А когда точно это было? — спросил я.

— Лет пять назад, — ответила она.

— Да, — сказал я, — а день там стоит, дата?

— Нет, — сказала она, — это все, разумеется, в шутку. Тут недавно был кое-кто, и он сказал, как здорово, что это все записано. Кто это был, а, Вертер?

Тот задумался. Мы, все трое, стояли молча.

— Пойдемте внутрь, — сказала она и подтолкнула нас в соседнюю комнату; там не было ничего, кроме стола с сеткой для пинг-понга и четырех кресел. Я оставался стоять в нерешительности, поскольку не знал, проходить ли нам дальше, в комнату окнами на улицу, — раздвижные двери в нее были открыты, — но невысокий человечек, сидевший к нам спиной в красном плюшевом кресле, поманил нас. Это был отец Вертера.

Я заметил его, лишь когда он пошевелился.

— Давайте-давайте, Вертер, заходите и садитесь, — сказал он, — только смотрите, что делаете. — У него было обветренное, желтоватое морщинистое лицо и низкие брови. Серые глаза казались не то усталыми, не то печальными. Создавалось впечатление, что он говорит через силу, словно это его изнуряет. Плечи были узкими. Я решил, что он ниже ростом, чем мать Вертера.

Он определенно не занимался ничем, кроме размышлений, поскольку на круглом столике перед ним не было ни книг, ни газет, и он не курил. Я не знал, подавать ли ему руку, и посему, беспомощно потоптавшись на месте, уселся в одно из кресел. Вертер остался стоять у окна.

Если помещение, через которое мы вошли, было почти пусто (лишь тонкий коврик на полу), эта комната оказалась набита вещами: по меньшей мере шесть столиков, покрытых кружевными салфетками, скамейки и подставки для ног; повсюду, где только можно, лежали вязаные крючком подушки. Обои были темные, с рисунком из крупных коричневых осейних листьев. Висели штук восемь светильников: два металлических, два — вырезанных лобзиком, в виде остроконечных колпаков, и четыре цилиндрических, из пергаментной бумаги, с рисунком в виде парусников. На каминной полке, над очагом, — от исходящего от него тепла трепыхалась салфетка, — между двумя гномиками, пастушкой и грибом из фарфора стояла медная статуэтка обнаженного рабочего с молотом через плечо.

— Только ручки кресла ногтями не царапайте, — сказала мать Вертера. Она вернулась в кухню.

— Ты ходишь в ту же школу, что и Вертер? — спросил его отец.

— Нет, — отвечал я, — я просто его друг, надеюсь. — В этот момент в комнату ворвалось солнце и ярко осветило его голову и тонкую шею, также покрытую морщинами. Среди волос виднелась небольшая плешь, кожа там была в струпьях и казалась воспаленной. При виде ее я ощутил смешанное чувство ненависти и сострадания.

Вертер отошел от окна.

— Вот школу закончу, пойду на литературно-экономический, в ВГШ[1], — сказал он. — А чему там вообще учат?

— Всяким языкам, — сказал его отец. — Прежде всего языкам.

— Каким языкам? — продолжал расспрашивать Вертер.

— Французскому, немецкому и английскому, — кратко ответил человечек. Руки его двигались по сторонам кресла, словно пощипывая материю. Я заметил, что кожа со внутренней стороны его туфель отстала от подошвы.

— И совсем никакого эсперанто? — спросил Вертер. Его отец лишь покачал головой.

— А что это, вообще говоря, за язык такой? — спросил я, обращаясь и к Вертеру, и к его отцу.

Тот выпрямился и сурово взглянул мне в глаза.

— Ты в самом деле хочешь знать, или так просто, любопытствуешь? — спросил он. — Если ты действительно интересуешься, я тебе расскажу.

— Да, я очень хочу знать, — сказал я.

Он опять с некоторым сомнением посмотрел на меня.

— В прошлом веке, — сказал он тогда, — если хочешь точно знать, то в 1887 году, один очень большой человек — я не имею в виду, что он был высокий, а хочу сказать, он был очень крупный ученый — он составил этот язык из всяких разных других. Вертер, ты же знаешь, кто это такой.

— Заделгоф, — сказал Вертер.

— Доктор Заменгоф, — поправил его отец. — Людвик Лазарь Заменгоф. Если тебя заинтересовало, я еще больше расскажу. Этот человек жил в Белостоке, в русской Польше. Там говорят на четырех, а то и пяти языках. И он решил положить конец путанице, и составил мировой язык, эсперанто. Он из каждого языка взял понемногу. «И» — это «кай», для примера. «Кай» взято из греческого. Вот так он это сделал.

— Табличка на двери, со звездочкой, это оттуда, — сказал Вертер.

— Если кто-то приезжает из другой страны, и он учил эсперанто, мы можем разговаривать и понимать друг друга, — продолжал его отец. — Это великое достижение доктора Заменгофа. — Он замолчал. — Но все еще слишком мало тех, кто хотел бы взяться за это дело, — сказал он задумчиво, как бы про себя. — Потому что я слишком часто встречаю знакомых, которые меня об этом расспрашивают. Но когда я им говорю: идите, учите язык, они этого не делают. Слишком трудно запоминать все эти слова, говорят они.

Он зажал руки в коленях и уставился на ковер.

— А ты хочешь учить язык? — внезапно спросил он меня.

— Не знаю, — ответил я. — Я не знаю, смогу ли я.

— Не обязательно начинать сразу, — сказал он, — а вот если я тебе сейчас дам брошюру — это такая маленькая книжка — ты же разберешься, что к чему?

— Не знаю, — сказал я.

— Это не эсперанто, — продолжал он, — там просто написано, как доктор Заменгоф это все придумал. Очень интересно. Я тебе сейчас ее дам; но ты отдашь обратно? Потому что для тех, кто хочет купить, она стоит пятнадцать центов. — На мгновение мне показалось, что он собирается встать и отыскать брошюру, но он остался сидеть.

— Мы пойдем в пинг-понг поиграем, — сказал Вертер. Он увел меня в комнату, через которую мы прошли, сдвинул крышку стола и достал из ящика ракетки и шарик.

— Я не знаю, как нужно, — сказал я. Он стал объяснять мне правила, но я слушал лишь вполуха, краем глаза поглядывая на улицу; по веранде на другой стороне сада бродила большая овчарка, которая время от времени взлаивала и всякий раз просовывала голову между прутьев решетки, отчего застревала и, подвывая, пыталась освободиться. Я подумал, что ей некуда было деваться, и она даже не могла перепрыгнуть через балюстраду — такой короткий у нее был поводок.

Мы начали игру. Отец Вертера оставался сидеть в той же позе, в какой мы его застали.

Как только мы чуть-чуть разыгрались, из кухни вышла мать Вертера. Она остановилась у стола, провожая взглядом шарик. Постояв немного, она стала хватать шарик, но в последний момент промахивалась.

— Мам, ты всю игру испортила, — сказал Вертер. Рука ее тут же замерла в воздухе, и мать уставилась на Вертера.

— Ты такой милый, когда в раж входишь, — сказала она, — ты вообще красивый мальчик. Или красивый парень, лучше сказать. — При этих словах Вертер перестал метать шарик и кинул быстрый взгляд на отца в другой комнате. Тот по-прежнему сидел неподвижно, спиной к нам. Шарик упал на пол позади Вертера. Его мать проворно подхватила шарик и притворилась, что хочет убежать с ним. По требованию Вертера она, однако, положила его на стол.

— Такие штуки, это здорово, — сказала она мне. — Я люблю потеху, так же, как и вы. Мы когда играли на улице, такое вытворяли! А ты как думал? Веселиться, это я за двоих умела. Духом я еще молодая, знаешь.

Она выхватила у меня ракетку и заняла мое место.

— Теперь я против тебя, Вертер, — сказала она. Верхняя часть ее тела быстро затряслась, словно под музыку.

Они начали играть. Четыре раза промазав по шарику, она швырнула ракетку на стол, хотя партия была еще не окончена.

— Вертер — чемпион, — сказала она, — поздравляю. — Она стала приближаться к нему с протянутой рукой, но, когда Вертер захотел пожать ее, сделала обманное движение и, оставив без внимания его руку, вцепилась ему в промежность. Он хихикнул и отпрыгнул.

— Прекрасный Вертер, — сказала она. Он отскочил к раздвижным дверям и глянул на отца. Тот повернул голову.

— Вы слышали? — спросил он.

— Чего, пап? — боязливо спросил Вертер. — Я ничего не слышал.

Наступило краткое молчание. Мать Вертера взяла ракетку и стала размахивать ею туда-сюда, словно дирижируя. Я смотрел в пол. «Сундук раскрывается», — подумал я.

Снаружи послышался какой-то рев. Время от времени тон делался выше. На мгновение мне показалось, что это низкий гудок, но потом я догадался, что это, должно быть, голос.

— Это тут, на улице, перед домом, — сказал отец Вертера. Он поднялся с места. Мы вслед за ним подошли к окну.

На тротуаре у сквера стоял худощавый человек в темно-зеленой косматой куртке. Его костлявое, обветренное лицо казалось ожесточенным. В правой руке у него был зажат большой жестяной рупор: я знал, что это мегафон. Как только мы расположились у окна, он поднес мегафон ко рту и издал протяжный, низкий звук, прозвучавший как «Хэй!» Медленно повертев головой, он выкрикнул: «Война близится. Будьте начеку!» Затем быстрыми шагами удалился и скрылся за углом.

Я не знал, смеяться мне или скорбно молчать. При этом я сознавал, что не смогу прямо сейчас понять всего случившегося, и что есть вещи, которые остаются неразгаданными, отчего поднимается туман страха.

— Это чокнутый Верфхаюс, — сказал Вертер. — Он на Ондерлангс живет.

Его мать с жалостливой миной покачала головой.

— Ненормальная наклонность, — сказала она. — Ненормальная наклонность.

Отец Вертера, ничего не сказав, вернулся на свое место. Я перепугался, что он сейчас примется искать брошюрку (я решил, что он станет читать ее вслух и, если я чего-то не пойму, затолкает меня в какую-нибудь бочку или в мешок).

— Идем на кухню, — тихо сказал я Вертеру — Мне нужно срочно поговорить с тобой наедине.

Мы отправились на кухню. Там было тихо, только слабо шипел газ под чайником. С улицы тоже не доносилось ни звука.

— Я сделал всякие разные открытия, — сказал я. — Тебе я могу рассказать. Если ты сейчас же пойдешь ко мне домой, я тебе кое-что покажу, что-то очень важное. А еще у меня есть склеп, настоящий. — Я жаждал как можно скорее уйти из его дома. Он согласился, но сперва хотел вернуться и сказать.

— Не надо, — с нажимом сказал я, — потому что это тайна. Враги могут прознать и станут преследовать нас.

Мы бесшумно спустились по лестнице и поспешили прочь. У меня дома мы сперва побродили по саду. Слабенький ветерок почти беззвучно шевелил кусты. Повисев на ветке ракитника, пока она не обломилась, мы воткнули ее стоймя в землю. Затем Вертер спросил, что это за склеп. Я привел его в сарайчик, усадил на истертую циновку и занавесил вход старым джутовым мешком, чтобы никто не мог заглянуть снаружи.

— Это склеп Глубокой Смерти, — сказал я. Вертер не ответил, он вяло смотрел в сумерки. — Нам надо организовать клуб, — сказал я. — Тогда мы станем рыть склепы. Потому что они очень нужны.

Я внезапно вспомнил, что накануне нашел дохлого скворца и завалил листьями в уголке сада.

— Идем на улицу, — сказал я, — церемония начинается.

Мы отыскали мертвую птичку, после чего я развел костер из щепок. На нем я сжег тельце, клокотавшее бурыми соками. Остался странно пахнувший обгорелый комочек; я положил его в коробочку из-под фиников в форме лодки. Я быстро набросал горку земли, прорыл в ней туннель, оканчивавшийся тупиком, и укрепил стенки дощечками: туда затолкал коробочку; закрыв вход, я присыпал вершину холмика мелким пеплом.

«Тайная птица предана земле», — пропел я про себя. Я повторил эту фразу много раз, но не осмелился произнести ее вслух.

— Нам нужно организовать клуб, — вновь сказал я. — Если мы слишком долго будем ждать, появятся вражеские клубы, сам знаешь. — Я опять увел его в сарайчик, где зажег свечу. Потом я записал наши имена в старой карманной книжке-календаре, которую достал из-под ящика.

— Теперь существует клуб, — сказал я, нараспев прочтя вслух наши имена. — Он называется «Клуб Склепов», КС. Каждому, кто член клуба, мы в его саду можем склеп вырыть. Это очень важно.

— Ты же понимаешь, — продолжал я, — что должен быть председатель, ну, например, чтобы сообщать, что будет собрание. И лучше всего, если это будет тот, кто основал клуб.

Вертер кивнул, но я не думал, что он слушал внимательно. Я встал и прислонился к стене.

— Я — председатель, — сказал я, — это уже записано. Ты — секретарь, но это должно оставаться в тайне. Разумеется, ты — секретарь, но председатель заботится обо всем, что должно быть сделано: это всегда так. — Вертер поинтересовался, ограничиваются ли члены клуба только лишь рытьем склепов.

— Члены клуба еще строят мельницы, — сказал я, — это очень похоже на рытье склепов, ты же понимаешь. Потому что если кто умеет рыть склепы, кто первый это придумал, тот и главный всех мельниц. А если кто захочет клубу навредить, тому пипку отрежут. Теперь я точно расскажу, что это будет такой за клуб.

Однако, не зная, что говорить дальше, я отыскал какие-то старые шнурки, разделил их между нами и поджег. После того, как они сгорели, мы втянули в себя запах тлеющих шнурков. Я задул свечу, и в темноте мы, размахивая руками, принялись рисовать огненные полосы и круги, отсвечивавшие бледнолиловым; долго мы так сидели, думая о своем. Мне было грустно.

— Айда на пески, — сказал Вертер. Он отправился за Дирком.

Мы пошли туда втроем.

Когда мы добрались до площадки за дамбой, поднялся ветер, время от времени взметавший облачка пыли. По пути мы запрыгивали в котлованы, пытаясь отыскать что-нибудь, забытое землекопами, но там никогда не было ничего, кроме разных дощечек или полузакопанных газет.

Мы подошли к просторной, довольно глубокой яме, я уговорил их залезть туда и посидеть вместе со мной. Было холодно; ветер швырнул нам в волосы облачко песка.

— Это — первое собрание клуба, — сказал я. — Председатель будет держать речь. — Я немного подождал. — Дирк, ты должен что-нибудь сказать, а потом предоставить слово мне, — сказал я, — потому что ты назначаешься помощником секретаря. — Тот, однако, ничего не отвечал, только выдергивал корешки какой-то травки. Головы нам опять присыпало песком.

— Ты можешь стать помощником секретаря, — продолжал я, — об этом я позабочусь. Разумеется, это должно оставаться в тайне, но председатель заботится обо всем, что должно быть сделано. Теперь предоставь слово председателю.

Он по-прежнему молчал. Я обратился с той же просьбой к Вертеру.

— Элмер, твоя речь, — сказал тот.

Я встал и начал:

— Уважаемые присутствующие. Мы основали клуб. Он называется КС. Стало быть, есть клуб, но он существует только-только. Это не должен быть такой клуб, в котором мы только члены: это должен быть влиятельный клуб. Те, кто просто на бумаге члены, нам такие не нужны. И такие члены, которые, когда их председатель просит что-то сказать, а они не говорят, такие нам тоже совсем не нужны. Пусть себе выходят из клуба.

— Надо бы вон то дерево повалить, — сказал Дирк, указывая на сквер позади себя. Он вытащил из кармана длинную крепкую веревку.

— Ты — враг клуба, — сказал я. — Тебя нужно связать. Мы схватили его, накинули ему на лодыжки петлю, уже завязанную на веревке, и стали таскать его кругами. Он плачущим голосом умолял нас отпустить его. Вместо этого мы вылезли из ямы и перетащили его через край на веревке. Теперь он завопил в голос, потому что веревка врезалась ему в кожу. Мы отпустили его и бросились бежать. Убедившись, что он не идет за нами, мы спокойно пошли дальше по голой равнине.

— Он сам виноват, — сказал я. — Он хотел навредить клубу, потому что он шпион; так часто бывает: притворится, что хочет вступить в клуб, а потом бежит и все рассказывает врагам.

Мы пришли к заболоченному участку, прозванному нами «чащей». Там в неглубоком коричневом ручейке, который бил из земли и через поросший тростником пруд стекал в канаву, мы сложили из камней дамбу, так что получился мутный водопадик. После этого мы вновь ее разрушили и, укрывшись за кустами бузины, стали швыряться камнями в стайки воробьев, покуда не подбили одного. Кто попал в него, сказать было невозможно. Раздавленная, казалось бы, птичка слабо затрепетала, когда Вертер поднял с нее камень. Мы хмуро смотрели на нее.

— Это тайная птица шпионского клуба, — сказал я, — потому что они его основали. Они очень подлые: сами боятся что-то делать и посылают птиц, чтобы письма забирать.

Мы ждали, когда птичка умрет, чтобы предать ее огню, но содрогания не прекращались. В конце концов я споро соорудил костерок из прошлогоднего тростника и попросил Вертера возложить на него птичку.

— Это наказание за шпионство, когда наш клуб строит водопады, — сказал я после того как Вертер выполнил мою просьбу. Я зажег охапку, но пламя постоянно гасло. В конце концов я растратил все спички, и мы бросили костер дотлевать. Начало смеркаться. Мы возвращались в подавленном молчании.

Неподалеку от дома Вертера мы зашли в бакалейную лавочку, и он купил лакричных конфет. Сначала я хотел подождать снаружи, но Вертер настоял, чтобы я вошел. Там было темно и пахло сырой землей.

Пока мы ждали, чтобы кто-то к нам вышел, я уже верил в то, что за прилавком скрывается люк, ведущий к обширным подземельям. Там живут земляные существа, которые прокрадываются среди древесных корней, как между колонн. Незаметно для Вертера я обеими руками вцепился в штангу, тянущуюся вдоль прилавка, чтобы меня неожиданно, не дав возможности сопротивляться, не утащили под землю.

Наконец вышла маленькая, бледная седовласая старушка и стала отвешивать нам лакрицу.

— Скажите, сударыня, — вдруг медленно, глуповатым голосом спросил Вертер. — Как, вообще-то, делают лакричные конфеты?

Женщина сказала, что не знает.

— Лакричные конфеты делают из специальной муки, — сказал я. — И из пахучих трав, которые растут под деревьями: они — самое главное; потому что муки тут совсем мало. — На самом деле у меня не было ни малейшего понятия о процессе изготовления лакричных конфет. — Странно как-то, — продолжал я, — что ты ничего об этом не знаешь. Ты вообще дурак какой-то.

Когда мы вышли на улицу, я сказал:

— Можно оставаться в клубе, если много знаешь. Иначе ты должен выйти из него. Потому что дураки нам в клубе не нужны. — Мы бесцельно побрели дальше, посасывая лакрицу. — Надо, чтобы у нас хороший был клуб, — глухо добавил я.

Мы зашли в укрытие на конечной остановке автобуса. Там, дрожа, уселись на грязном полу и довольно долго молчали. Наконец, я спросил, просто для того, чтобы что-то сказать, сколько лет его сестре. Я никогда еще ее не встречал.

— Девять скоро будет, — сказал он. Ветер усилился и со свистом скользил вдоль деревянных стен.

— У меня есть брат, он из дому убежал, — сказал я, — он сейчас на корабле. — Как только я убедился в том, что Вертер меня слушает, я продолжил: — Ему столько же, сколько и мне.

Вертер спросил, почему он убежал.

— Тут целая история, — ответил я, — и она очень грустная. — Я немного выждал.

— Никому еще не рассказывал, — продолжал я, — а вот сейчас захотелось тебе рассказать, но никому не говори. — Он пообещал. — Хорошо, — сказал я, — но если я тебе расскажу, а ты все выдашь, тебя зарежут до смерти, понимаешь? — Он кивнул. — Вообще-то поздно это все рассказывать, — сказал я, — поскольку день клонится к вечеру: уже подступает тьма. (Эти восемь слов, припомнилось мне, я где-то вычитал.)

— Этот мой брат был сущий негодяй, — начал я, — потому что он всегда пакости делал. Рыбкам головы отрезал. И тогда мама заперла его в подвале. Он оттуда выбрался через окно, когда ночь была. Почти ничего с собой не прихватил, только одеяла со своей кровати. — Я немного подождал и прибавил: — Думаешь, мне здорово такое вот рассказывать? Тогда ты очень ошибаешься. Это очень ужасно. Поэтому я сегодня такой грустный. Знаешь, как его зовут?

Я опять немного выждал. Мне не сразу удалось выдумать имя.

— Его зовут Андре, — сказал я затем. — А корабль назывался «Благоденствие». Это означает, что они плывут вперед. (Это название я прочел на землечерпалке). — Он уплыл очень далеко, но, когда вернется, привезет с собой зверюшку, и она будет моя.

Шофер автобуса прогнал нас из укрытия. Мы побрели ко мне домой.

— Однажды Андре привез мне попугая, — сказал я, — он его купил. И попугай все повторял за нами. Но он умер. Ведь все звери умирают.

Дома я опять позвал его с собой в сарайчик.

— У меня дома состоится большое торжественное собрание членов клуба, — сказал я, — нам нужно это обсудить.

Мы вновь уселись за джутовым мешком на циновке, я снова зажег свечу и сказал:

— Это очень ужасно, что тогда с моим братом случилось, но нельзя постоянно печалиться. Поэтому завтра в полдень состоится праздничное собрание клуба у меня дома. Я подготовлю здоровскую программу. Смотри, вовремя приходи: иначе может получиться, что ты придешь, а все уже началось. Я выступлю с торжественной речью.

— А Марте можно со мной? — спросил он.

— Можно, конечно, — медленно и веско сказал я. — Мы ее сделаем кандидатом в члены клуба. А потом она и в клуб вступит.

Наплывало молчание; холод начал сковывать нас.

— Я покажу тебе карточки моего брата, — сказал я и попросил его подождать, пока я схожу в дом.

В комнате, где было уже темно, моя мать дремала у окна. Я осторожно снял со стены рамку, в которой под стеклом было размещено много маленьких фотографий. Снимая ее, я слегка толкнул оба выдутых яйца, висевших по обеим сторонам рамки на тонких железных проволочках. (Это было большое белое страусиное яйцо, и другое, поменьше, черное яйцо эму. Всякий раз, когда мы толкались или кидались чем-то, моя мать вскрикивала: «Острожно, яйцо страуса! Осторожно, яйцо эму!»)

По пути в сарайчик я выбрал маленькое фото босоногого мальчика с большой собакой, снятое в каком-то парке. (Я не знал, кто это был.)

— Это Андре, — сказал я, — тот самый брат, о котором я столько грустил и теперь еще грущу. — Вертер внимательно рассмотрел фото, но потом принялся изучать и остальные. — Они к делу не относятся, — сказал я и резко выхватил рамку у него из рук. При этом она стукнулась о дверной косяк, отчего стекло в одном углу треснуло. Я ничего не сказал и столь же неприметным образом вернул фотографии на место.

Уходя, Вертер объявил, что придет завтра. Я довел его до выхода из сада и пробурчал какое-то прощание.

До обеда я из добытой в кладовой циновки мастерил палатку на краю сада, у соседского велосипедного сарая; посреди нее положил на землю тяжелый кусок бетона.

— Это — середина башни, — тихо сказал я. Поставив на камень старую потрескавшуюся сковородку, я разжег в ней костер из щепок. Затем погрузился в задумчивость. Поднялось много дыма. Я взял старую синюю обложку какой-то тетради, разгладил ее и, вернувшись в палатку, написал мелом: «Андре, брату. На корабль. На Борт, стало быть. Ему отдадут это письмо». Я свернул бумагу и сунул ее в огонь.

Тут случилось нечто странное: в соседском саду раздались шаги, смолкшие у самой палатки. Я накрыл сковородку крышкой. Послышалось ворчание, и тут же на палатку опрокинулось ведро воды. Я сидел, замерев, не издавая ни звука. Вода не проникла внутрь, но, громко журча, стекла вниз. После этого шаги удалились, загремел засов и хлопнула дверь. Я решил, что между бросанием в огонь письма и выплескиванием воды могла существовать некая волшебная связь, но не мог ее понять. Я сидел, дрожа, пока меня не позвали есть.

— От него воняет, — сказал мой брат, когда я уселся за стол, — ну прямо селедка копченая. Только мерзости всякие делает. Это должна быть мерзость, иначе он не сделает.

Следующий день я провел, украшая нашу с братом общую спальню. Я прикрепил кнопками к стенам подобранные на улице еловые лапы и перевил их полосками белой бумаги. Потом я собрался протянуть шнур для лампочек.

Мне уже довольно давно было позволено купить в велосипедном магазине звонковый трансформатор за шестьдесят центов, но я до сих пор не пользовался им, поскольку моя мать не доверяла этому прибору. Теперь же это было можно, при условии, что я его заранее покажу одному знакомому, жившему по соседству, маленькому горбатому портному по имени Раббейн: у него была репутация человека, сведущего в электричестве.

— Да, обычный трансформатор, — сразу же сказал он, однако надолго задержал меня, рассказывая, как соединять контакты, хотя это все было четко описано на бакелитовом ящичке. Его жена, терзаемая ревматизмом, едва способная пошевелить вздувшимися пальцами, вгляделась в прибор подслеповатыми глазами и сказала:

— С этими вещами не шути.

Ее муж спросил меня, знаю ли я, что бывают такие люди, которые снимают крышки со стопконтактов и шутки ради хватают пальцами проводки.

Тут же он рассказал мне, что случилось с ним пару дней назад. В своей рабочей комнате, выходившей окнами в сад, он самостоятельно протянул всякие провода, свободно висевшие в комнате, как бельевые веревки. И вот в полдень он раскраивал что-то, приподняв ткань, чтобы свет падал лучше, и перерезал шнур от лампы. Раздался треск, вспыхнуло пламя, его сильно тряхнуло, и тут же произошло короткое замыкание. Сбежались соседи из ближайшего сада и описали этот световой феномен как «фонтан синего огня». Сам он убежден, что жизнь ему спас старый слой лака на ручках ножниц.

Придя домой, я установил трансформатор и соединил его с тремя велосипедными лампами, которые наполовину укрыл за сосновыми ветками. На куске картона я цветным мелком написал: «Вступайте в ряды КС» и повесил его среди зелени. Наконец, я включил ток. Затем попросил отца прийти и взглянуть.

Он, засунув руку в карман, смотрел с кривоватой усмешкой.

— Что такое КС? — спросил он.

— Это тайна, которую знают только посвященные, — сказал я с напускным триумфом, но в действительности мной овладела подавленность. Начиналась оттепель, моросил мелкий дождь.

За столиком на лестничной площадке я уселся писать программу, которая выглядела следующим образом: «1. Председатель открывает собрание. 2. Председатель приветствует собравшихся и излагает цель собрания».

После этого я ничего придумать не сумел и долго сидел, уставясь в полутьму. В конце концов я добавил следующее: «Речь, в которой будут затронуты следующие пункты: а) влиятельный клуб; б) никаких потенциальных членов; в) никому не разрешается потешаться над членами клуба и председателем; г) будет учрежден департамент по строительству и технике, прежде всего по мельницам, которые работают от силы ветра; начальник департамента называется «строитель мельниц»: это должен быть кто-то, кто уже построил много мельниц». Я все аккуратно переписал и скатал бумажку. После этого осмотрел украшения и горящие лампочки. Вокруг было тихо; только словно издалека время от времени доносились с улицы детские голоса или лай собаки: как будто серое небо, точно тусклый войлок, заглушало всякий шум.

После трех часов пополудни явились Вертер и его сестра. Это была бледная, одутловатая девочка с плоским лицом. На ней было вязаное платье из оранжевой шерсти, еще более подчеркивавшее неуклюжесть ее фигуры. Она разговаривала почти шепотом и то и дело хихикала. Мы уселись в спальне на кроватях.

Освещение я заранее погасил, но теперь вдруг включил его. Марта сказала: «О-о»; Вертер молча и безразлично озирался.

Я встал, зашел за стол и развернул свою бумажку.

— Настоящим объявляю большое праздничное собрание клуба КС открытым, — сказал я и несколько раз хлопнул по столу линейкой.

— Войдите, — сказала Марта и захихикала.

— А Дирк что, не придет? — спросил Вертер.

— Не думаю, — кратко ответил я.

— Как председатель, я приветствую почтенное собрание и кандидата в члены клуба, — сказал я.

— Приветик, — сказал Вертер.

— Я изложу цель нашего собрания, — продолжал я. —

В наши намерения не входит устраивать одни лишь праздничные полуденные вечеринки: мы будем устраивать также и другие собрания, чтобы обсуждать серьезные вещи. Нам нужен солидный, сильный клуб, значительный клуб. Пассивные члены нам не нужны. Нам не нужны члены, которые всего лишь на бумажке, а сами только надо всеми издеваются. Следующий пункт, который я хочу обсудить, это тот факт, что есть такие члены, которые издеваются над другими членами клуба или над председателем. Это недопустимо. Достопочтенные члены клуба! Учреждается департамент по строительству и технике, прежде всего по мельницам, которые работают от силы ветра; начальник департамента называется «строитель мельниц»: это должен быть кто-то, кто уже построил много мельниц. Или тот, кто может очень хорошо протянуть электрическую проводку для лампочек, потому что это все связано. Вот что я хотел сказать, — я скомкал бумагу и уселся рядом с Вертером. — Дневное собрание открыто, — туманно закончил я.

Прошло полминуты; все молчали.

— Когда начало? — спросил Вертер.

— Слишком мало народу собралось, — ответил я. — Жаль проводить всю программу только для пары присутствующих.

Тогда Вертер предложил пойти и привести Дирка. Мы втроем отправились к нему домой.

Он открыл нам сам и молча застыл в дверях.

— Я обращаюсь к тебе, — сказал я. — Недавно мы были на дамбе, и там случились не очень-то приятные вещи, — начал я. — Не имеет смысла здесь разбираться, кто виноват, — продолжал я. — Но сегодня у нас здоровское праздничное собрание, у меня дома. Ты, конечно, понимаешь, что нельзя обойтись без помощника секретаря: вся верхушка должна присутствовать. Это будет прекрасный день, который навсегда останется в нашей памяти. И я еще буду держать здоровскую речь.

После некоторых уговоров он отправился с нами. Когда мы вновь поднялись наверх, моя мать принесла чай с сахарными крендельками. После того, как мы его выпили, воцарилось молчание, которое, казалось, никогда не кончится. Я подошел к окну и взглянул на небо. Незаметно я спустился вниз, чтобы отыскать брата.

— Мы сидим наверху, и у нас нет никакой программы, — сказал я. — Не хочешь сыграть нам на мандолине?

— Нет, — сказал он.

— Но у нас нет никакой программы! — с нажимом сказал я.

— Нет, — повторил он, — не буду

Я еще долго уламывал его, но он упорно противился. Когда я вновь вернулся в спальню, оказалось, что кто-то отворил встроенный шкаф. Я запирал его, но оставил ключ в замке. Шкаф служил мне для двух целей: поскольку в нем было темно и тихо, я орудовал там своим членом или же лепил из глины горшочки, кувшинчики и пепельницы, и оставлял их на просушку. Яркая лампа без абажура освещала небольшое пространство, так что я мог полностью закрывать за собой дверь; (в основном я запирался на ключ изнутри).

Все забрались туда и вытащили горшочки наружу, чтобы разглядеть их при дневном свете.

— Мы не разобьем, — сказал Вертер. Он осмотрел донышко одной пепельницы, на которой обнаружил буквы: Ф. С. Ф.

— Что это означает, Фэсэфэ? — спросил он. Это было сокращение от «Фабрика Старинного Фаянса», но я не осмелился сказать этого.

— Да просто буквы, — ответил я.

— Но тут все время одно и то же, — настаивал он, рассматривая другие предметы.

— Ну и что, — сказал я. — Ладно, давайте это всё снова уберем.

Они собрались было убрать предметы на место, но Вертер уронил один горшочек, который разлетелся на куски до неузнаваемости, накрошив кучу порошка.

— Какая жалость, — сказал Вертер, застыв на месте и уставясь на осколки. Я в досаде заметался туда-сюда. Когда все было расставлено по местам, я закрыл шкаф, сунул ключ в карман и уселся на кровать. В комнате снова повисло молчание.

— Пойдемте теперь все на улицу, — сказал я и выключил лампочки. Мы протопали вниз по лестнице и молча двинулись к входной двери.

— Мне еще уроки делать, — глухо сказал я.

Они продолжали стоять в дверях.

— Уходите, — сказал я, — я останусь тут. У вас гадкие привычки.

Дирк пошел домой, но Вертер и его сестра все еще стояли. Я, ничего не говоря, дал им пару крепких тычков, отчего они взвыли, потом быстро отскочил в дом и хлопнул дверью.

В пустой спальне я долго стоял у окна. С сосновых ветвей облетали редкие иголки. «Тишина плывет под парусами», — подумал я.

На следующий день был дождь. В полдень я нашел в почтовом ящике письмо от Вертера. Текст гласил: «Элмер. Больше не приходи ко мне домой. Я не шучу. Ты толкаешься, потому что ты подлый. С клубом покончено, потому что я больше не хочу. Вертер». Это было написано карандашом на половине листа, вырванного из школьной тетради.

Я тут же вызвал на улицу Дирка и показал ему листок, но при этом размахивал им и держал подальше от него, так что он не мог толком ничего прочесть.

— Это кое-что секретное, оно только что пришло, — сказал я. — Это письмо. Нужно немедленно устроить собрание.

Мы отправились в сарай. Там я дал ему прочесть текст.

— Ты, как преданный член клуба, конечно же, понял, что происходит, — сказал я. — Он — очень ужасный шпион. Он проник в клуб, чтобы все рассказать врагам: таким образом он хочет развалить клуб. Он уже давно этим занимается. Он у председателя открыл шкаф, чтобы разбить красивые вещи. Это для того, чтобы навредить клубу. Мы должны спрятать список членов клуба в потайном месте.

Дирк продолжал смотреть на письмо, но ничего не говорил. Читая, он небрежно ковырял болячку на колене.

— Ты знаешь, что клуб, в котором двое членов, это очень хорошая вещь? — спросил я. — Это, вообще говоря, лучше, чем три члена.

Дирк выронил записку и стал шарить по земле, пока не нащупал пустую жестянку из-под сиропа; он попытался ногтями приподнять крышку. Внезапно я возненавидел его.

— Ты тоже должен выйти из клуба, — сказал я. — Он тебя тоже подстрекает, я отлично это вижу. Ты тоже хочешь, чтобы клуб прекратил свое существование. С этой минуты ты исключен.

Дирк ничего не сказал и продолжал возиться с крышкой. Я встал.

— Тебе придется покинуть собрание, — сказал я. — Если ты снова захочешь вступить в клуб (но это очень сложно), тебе придется послать письмо председателю и попросить прощения. Ты это сделаешь?

Я не оставил ему возможности для ответа, а начал сдержанно пинать его.

— Ты все развалил, — сказал я. Он не вставал, и я за руки поднял его и вытолкал наружу. Я смотрел ему вслед, пока он молча плелся прочь.

Дождь перестал, но воздух был влажный; царило безветрие, хотя над крышами медленно плыли гряды облаков. Я вышел из сарайчика. На куске картона я написал: «Кругом враги клуба». Я прикопал его, сложив в крошечный квадратик, и обозначил место веткой, сломленной с куста бузины.

На следующий день я с Дирком и Вертером не разговаривал. Поскольку холода не кончались, я больше не ходил в сарайчик, но частенько забирался на чердак. Там я подолгу сидел в одиночестве. Я назвал это место «Очарованный Замок» и приколотил гвоздями к двери картонку, на которой цветным карандашом вывел эти слова.

Однажды в среду, в полдень я впустил в дом маленького серого кота, который, кашляя, сидел под дождем на крыше. Я запер зверька в ящике большого рундука и оставил его там на несколько часов. Когда я вновь открыл ящик, дно, обклеенное обоями в цветочек, оказалось перепачкано вязкой слизью. Я снова выбросил кота на крышу, с которой он, чудовищно кашляя, пропал из виду.

— Он кашлял и потому должен быть подвергнут пыткам, — громко сказал я, глядя вслед коту через одно из маленьких окон. Я частенько стоял там, созерцая улицу и размышляя.

Когда мне было нечем заняться, я расковыривал на чердаке мягкую штукатурку и топором колол ее в куски. Всякий раз после этого меня охватывала печаль, и, если у меня был с собой стеклорез, я пытался выцарапать свое имя на оконном стекле, но по большей части мне это не удавалось; тогда я снова выходил на улицу.

На улице, что проходила позади нашей, в доме, задний садик которого граничил с нашим, поселился мальчик по имени Маартен Схеепмакер. Вскоре после его переезда я как-то в полдень разводил костер. Он подошел и спросил, разрешают ли мне это. Таким образом мы познакомились. Мне было позволено приходить к нему домой.

Он был того же возраста, что и я, но меньше ростом и полнее. Одевался он очень неопрятно, а его жидкие жирные волосы нуждались в хорошей стрижке. К тому же у него уже пробивались реденькие усы. Он распространял какой-то сильный телесный запах, — я списывал это на тот факт, что дома он кутался также, как и на улице, и даже в помещении его куртка была застегнута до самого горла. Я охотно ходил к нему, поскольку у него были странные, любопытные привычки.

В его маленькой комнате, выходившей окнами на улицу, с потолка до уровня плеч свешивались на тонких железных проволочках кости мертвецов, а под стеклянным колпаком на клочке белой ваты лежали груди, отбитые от женской статуэтки розового фарфора: расколотые остатки лежали рядом в коробочке. Кровать его стояла посреди комнаты, и он из полотенец и ковриков соорудил себе балдахин, а стены были сплошь заклеены вырезанными из газет и открыток видами, изображавшими закаты солнца над горными ландшафтами.

Кроме кровати и одного стула, в комнате не было больше никакой мебели, поскольку все остальное пространство было занято хламом, через который приходилось переступать: Маартен любил мастерить и строить.

Я считал его изобретателем. Когда мы только что познакомились, он рассказал мне, что на обводном канале можно наловить кучу рыбы, если устроить подводный взрыв. На моих глазах он изготовил сложный механизм, состоявший из старой банки из-под какао, в которую были вставлены два намагниченных гвоздя; между кончиками висела цепь из железных опилок. К каждому гвоздю был приделан электрический шнур, — хорошо изолированный, он выходил из банки таким образом, что не оставалось промежутка, куда могли бы попасть вода или воздух. На дно банки Маартен заранее насыпал толстый слой смеси хлората калия и сахара.

— Это одно из опаснейших взрывных устройств, — сказал он.

Через эту конструкцию, поместив ее под воду, он намеревался пропустить из батарейки ток, который заставит опилки раскалиться, и заряд бы тогда воспламенился. Мы закончили подготовку, но тут вошла его мать.

Это была маленькая, некрасивая женщина с усталым лицом и тусклыми, неухоженными волосами. Я сперва счел ее опасной, но она оказалась добродушна. Услыхав, как мы обсуждаем наш план, она встревожилась.

— Что я скажу домашним Элмера, если вас заберут? — спросила она. — Знаете ли вы, что за такие вот штуки уже сколько людей расстреляли? — Она запретила нам выполнять то, что мы задумали, и вышла из комнаты.

Я не понял ее заявления, но, повторяя его про себя, почувствовал, как во мне растет гнетущее уныние. Я больше не хотел, чтобы план осуществился.

— Давай лучше что-нибудь другое поделаем, — сказал я. — Кстати, нужно организовать клуб: ты, наверно, и сам это знаешь. Это очень важно. Мы останемся здесь и немедленно его организуем.

Я произнес эти слова тихо, но взволнованно, внимательно глядя на Маартена.

— Председателем должен быть кто-то, кто уже раньше создавал клубы, — сказал я, — он тут же назначит мастера. Это тот, кто хорошо умеет строить всякие штуки. Он делает для правления и председателя разные вещи, которые они могут оставить себе. И он еще такую лампу сделает, которая не гаснет. (Я действительно считал, что такое возможно.)

Маартен, похоже, не слушал.

— Может, ты не любишь клубы, — со знанием дела сказал я, — но со мной было то же самое. — Маартен, ничего не говоря, изучал банку. Он объявил, что хотел бы, чтобы взрыв состоялся.

В сумерках мы со всеми принадлежностями отправились на берег. Однако, когда мы подсоединили ток, ничего не произошло. Вытащив устройство из воды, мы обнаружили, что только проводки всплыли на поверхность: банка со всеми деталями исчезла. Я сделал вид, что разочарован, и сказал Маартену, что я об этом думаю: сборка была неудачной, отчего все и разлетелось прежде, чем был пущен ток. Маартен, однако, горячо заверил меня, что взрыв состоялся, но на очень большой глубине, отчего газы сконденсировались и растворились до того, как смогли достичь поверхности. Он брызгал, когда говорил, и стирал капли с подбородка, поскольку от возбуждения пускал слюни.

Я несколько сомневался, что устройство воспламенилось; все-таки мне казалось, что этого не произошло, однако спорить не хотелось. Меня занимал вопрос, верил ли Маартен своему собственному объяснению. Определить этого я не мог, но понимал, что в любом случае он был огорчен.

Мы вернулись назад; Маартен пригласил меня зайти, но я распрощался. На чердаке я начал составлять документ. Вверху на листе бумаги написал: «Новый клуб, в который Маартен должен вступить. Он должен стать его членом». Я остался сидеть в раздумьи, но больше не знал, что писать. Я сложил бумагу и засунул ее в плоскую картонную коробочку, где уже лежали тринадцать центов; я спрятал ее возле оконца в крыше, под черепицу.

В другой раз, субботним днем, Маартен позвал меня сделать ракету. У него где-то завалялась небольшая самолетная бомба, деревянная, выкрашенная серебристой краской, с четырьмя стабилизаторами сзади; это была его старая детская игрушка.

Он просверлил в заднем конце отверстие и вколотил туда банку. Ее он наполнил той же смесью, как и в предыдущем эксперименте; чтобы смесь не высыпалась, он заклеил отверстие бумажным кружком, сквозь который пропустил фитиль: пропитанную спиртом нитку.

— Она сразу хлопнет и взлетит вверх, или сперва зашипит? — спросил я.

— И то, и другое, — ответил он. — Она должна махнуть вверх метров на двадцать восемь, а то и выше.

В саду мы из нескольких кирпичей соорудили подпорку и установили ее в улочке за кухней. Маартен поставил на стабилизаторы устремленную ввысь ракету, положил под нее комок бумаги, который сперва поджег с серьезным выражением лица; после этого мы осмотрительно отошли назад.

Огонь добрался до фитиля и заряда, и банка, шипя, начала изрыгать огонь. Заклубился дымок, который быстро рассеялся.

— Она пустая, — сказал я. Маартен схватил банку. На мостовой появилось горелое пятно, серовато-синее, с белыми краями.

— Ее хватило только чтобы набок свалиться, — сказал я, но Маартен не согласился со мной. — Она за что-то зацепилась, — решительно объявил он. Маартен утверждал и настаивал на своем утверждении, что бомба и тогда, когда стояла прямо, и тогда, когда лежала, зацепилась за что-то и не смогла сдвинуться с места. Я не поверил, но не хотел этого говорить.

— Давай ее еще раз начиним, а потом опять запустим, — сказал я, но он отверг это предложение.

— Я должен снова все проверить, — веско сказал он. — Кстати, она должна сперва остыть. Или ты думал, что она изнутри не нагревается?

Он совершенно не позаботился о том, чтобы сохранить эксперимент в тайне, так что его отец, подошедший к окну в задней комнате, все видел. Однако на улицу он не вышел и даже пальцем не шевельнул. Это был толстый, грузный человек с одутловатыми щеками и мешками под глазами; у него были короткие, ежиком, волосы. Мне показалось, что он похож на старую мышь из книжки сказок, которую я все еще хранил. С отсутствующим, сонным видом он таращился в сад.

Было уже сильно за полдень, и начинало смеркаться. Я тщетно сопротивлялся подступающей грусти.

Маартен осмотрел заднюю часть бомбы и поковырял ее. Я страстно желал сбить его с ног или порвать одежду: тогда, подумал я, он бы заплакал, почти неслышно.

Я объяснил, что мне пора обедать, отправился на чердак и, стараясь не шуметь, принялся дальше рубить стенку. Камешки я собрал в кучку, потом проделал дыру и расковырял ее железкой. Затем написал свое имя на старом ярлыке от чемодана и, свернув его, засунул в отверстие. После этого решил заткнуть дыру старой газетой. Когда я рвал ее на клочки, мне попалось сообщение о смерти, из которого я машинально прочел несколько строк. Последняя перед подписями фраза гласила: «Он совершил свои паломничества». Над этим я надолго задумался. Я медленно повторил слова про себя и стал тихонько напевать строчки. Я вырвал из газеты сообщение, тщательно разжевал его и затолкал комочек в дыру. Потом поискал стеклорез, но не смог его найти. Прижавшись лбом к оконцу и возбуждая свой член, я чутко прислушивался к звукам в доме. «День полон предзнаменований», — непрерывно повторял я про себя. Я решил пригласить Маартена на чердак.

В другую субботу, в полдень, мы сидели в его комнате. У нас зародился план — пойти ловить уток в парке на протоке, тянувшейся вдоль кладбища. Осенью и зимой народу там было мало. Оказалось, что у Маартена был водяной пистолет, из которого можно было стрелять дротиками или свинцовыми пульками, но, хотя они легко пробивали картонную коробку, в которую мы палили, чтобы поупражняться, оружие било недалеко. Маартен, однако, был убежден, что мы можем смертельно ранить из него птицу, животное и даже человека.

— Ты думаешь, из него нельзя кого-нибудь убить? — спросил он. — Да легче легкого. Просто зависит от того, в какое место попадешь.

На человеческом теле, поведал он, есть восемь мест, попадание в которые может вызвать смертельный исход. Я спросил его, какие же это места, но он не ответил.

— Можешь за сто метров прицелиться, — сказал он, — и все также сильно шарахнет.

Мы решили пострелять в яблоко; дротики и пульки не пробили плод насквозь, но, почти не повредив кожицу, исчезли в серединке, где их было трудно отыскать. Я усомнился в дальнобойной силе оружия.

Чтобы получить какое-то представление о возможностях пистолета, мы, согласно условленным правилам, начали стрелять друг в друга; разойдясь по противоположным сторонам комнаты, мы стали целиться друг в друга под балдахином: таким образом было исключено, что мы можем задеть лицо. Мы использовали дротики. Маартену по жребию выпало стрелять первым.

Он попал мне в грудь, посередине. Дротик, не повредив одежду, оставил на коже маленькое, идеально круглое пятнышко. Оно лишь чуть-чуть кровоточило и почти не болело. Я пришел в ярость, но не показал виду.

Сам я целился очень долго, но знал, что выстрел будет неудачным. Я попал Маартену в грудь, справа, но даже не задел кожу. Когда я подошел к нему, чтобы взглянуть на результат, оказалось, что заряд попал в пачку бумаг в его внутреннем кармане. Правда, он пробил почти все листки. Мной овладело желание отнять у Маартена эти бумажки, чтобы он умолял их вернуть: мне казалось, что они содержат некие тайны. Однако делать этого я не стал.

Вечером, после ужина, когда стемнело, мы отправились в путь. Мне был доверен пистолет, и я нес его, прижимая к голому телу.

Перед нами простирался опустевший парк, не огороженный решеткой. Поскольку разбит он был лишь несколько лет назад, там еще ничего не подросло: мы могли смотреть поверх кустов и низких деревьев. Моросило.

Мы сошли со шлаковой дорожки и побрели по травянистой обочине, так что шаги были почти не слышны.

Вскоре мы добрались до места, где на берегу жались друг к другу десятки уток. Я взвел курок и прицелился в стаю. Несколько уток встрепенулись от выстрела и бросились к воде, но больше ничего не произошло. Я зарядил пистолет вторым дротиком и передал его Маартену. От его выстрела вся стая с кряканьем взмыла в небо. Мы стали высматривать дальше, но нигде не было больше ни единой утки. Потом мы немного послонялись, чтобы посмотреть, нет ли в парке еще чего-нибудь интересного, но ничего не нашли.

— Через слой перьев не прострелишь, — сказал я. Затею я объявил делом безусловно увлекательным, но бесполезным. Маартен убежденно оспаривал мои аргументы. Он уверял меня, что я промазал, но его выстрел задел в грудь одну из уток, отчего кругом должны были разлететься мелкие перья.

— Ты же видел? — спросил он. — Что перьев этих полно вокруг летало?

— Не особо заметил, — ответил я туманно; я знал, что такого быть не могло.

Он прибавил, что раненная птица не сможет летать, она медленно спустится на землю, чтобы истечь кровью. На следующий день мы, полагал он, точно ее найдем. Мы молча пошли назад.

Мы отправились к нему домой. Родителей дома не было. Он не стал включать свет в своей комнатке, а зажег свечу. Затем снял с потолка патрон и прикрепил к проводке какую-то штуку, испускавшую потрескивающие голубые искры. Это устройство он извлек из ящика. Как только все заработало, Маартен задул свечу, и мы стали молча наблюдать.

Это были два собранных из конструктора рычага, к каждому концу которых были присоединены угольные электроды от старой батареи; электроды были тесно придвинуты друг к другу; между ними висело голубое трескучее пламя. Все это было смонтировано на дощечке, которую Маартен поставил на пол. Он пригласил меня присесть рядом с ним на край кровати и посмотреть. Полотенца балдахина мы сдвинули в сторону.

— И ток-то не сильный, — сказал он. — Я туда поставил сопротивление. Можешь спокойно потрогать контакты, тебя не ударит. — Он уговаривал меня прикоснуться к ним, но я не решился. Чтобы отвлечь его внимание, я спросил, выключается ли аппарат сам по себе; на это он мне не дал ответа. Я почуял запах искр и уставился в темноту. Лицо Маартена было едва различимо в голубоватой тьме.

Чуть позже вернулись его родители. Маартен быстро спрятал прибор, но свечу зажигать не стал. Прислушавшись, он попросил меня сидеть тихотихо. Мы едва дышали. Его мать заглянула к нам, попробовала включить свет и что-то пробормотала; она так и осталась стоять в дверях. Я сжимал руками промежность и вслушивался в зазвеневшую тишину. Сердце мое колотилось, поскольку я полагал, что, когда нас обнаружат, последует что-то ужасное.

Она ушла, но Маартен по-прежнему не зажигал света. Мы так и сидели в темноте.

— Говорить будем очень-очень тихо, — сказал он. Я раскрыл рот, но промолчал. Расширенными глазами таращась в темноту, я тискал свою штуковину, чтобы определить, когда станет больно. Я решил, что мне пора удирать.

— Мне нужно домой, — торопливо сказал я, — а то взбучку зададут.

Маартен выпустил меня через окно. Я побежал домой и забрался на чердак. Хотя электрический свет был в порядке, я зажег свечу, которую хранил в рундуке. После этого я распахнул оконце, достал из-под черепицы картонную коробочку и вынул из нее листок бумаги. Окошко я оставил открытым, чтобы слушать как стучит где-то калитка (потому что поднялся ветер).

«Я — в Очарованном Замке, — написал я карандашом на обратной стороне листка, — но это дом-корабль Смерти. Я знаю: он будет поглощен бездной».

Внутрь пробрался сквозняк, от которого затрепетало пламя свечи, так что тень от моей головы заметалась по белой стене. Она походила на большую черную птицу без крыльев, но по воле таинственной силы все же могла летать и поджидала меня, чтобы причинить зло.

Складывая бумагу, я задумался, где бы мне ее лучше всего припрятать. Запихивать туда же, где лежала свернутая этикетка, показалось мне рискованным, поскольку мой брат мог обнаружить дыру. Место под черепицей выглядело столь же малонадежным: соседские мальчишки могут заметить из своих садов, как я прячу коробочку, и выдать это место моему брату. Я решил, что нужно сложить ее в крошечный квадратик и носить в кармане штанов. Тринадцать центов я оставил в коробочке, которую вернул на место. Пока не пришло время идти в постель, я сидел при свече.

На следующее утро, к полудню, явился Маартен и позвал меня искать подбитую им утку. Мы немедленно отправились в путь. На случай, если мы заметим в воде рыбок, я прихватил сетку и банку из-под варенья. Погода была пасмурная, как за день до того: казалось, что уже с утра начинает смеркаться.

Мы тщательно обшарили территорию, на которой побывали накануне вечером, но ничего не нашли. Другого я и не ожидал и только машинально поглядывал вокруг. Серое небо придавало воде канала матовый, неясный цвет; я не исключал возможности, что на дне, покрытом водорослями, живут водяные чудища (как я уже давно заподозрил), которые могут подняться наверх, чтобы схватить нас за наши штуковины и затащить в глубину. Поэтому я время от времени посматривал на водную гладь.

Когда нам пришлось прекратить поиски, Маартен объявил, что мы опоздали и птицу уже унес кто-то другой. Я не стал спорить. Мы пошли дальше, добрались до узкого неглубокого рва и начали ловить сачком рыбу. Смотреть там было особенно не на что. Правда, я поймал продолговатую, похожую на жука тварь с маленькими клешнями. Длиной она была в половину указательного пальца. Я не осмелился притронуться к ней и поднял ее при помощи двух палочек; после этого я забросил ее как можно дальше от воды, в траву. Однако на этом я не успокоился, так что отыскал тварь и каблуком втоптал ее в землю.

— Это подлая тварь, я читал, — сказал я Маартену. — Ее нужно было убить.

На самом деле я хотел предотвратить возвращение жука в воду, потому что тогда он уж точно сообщил бы обо мне водяным чудищам.

Вскоре мы пришли к обмелевшему месту, где кто-то пытался построить дамбу: повсюду в воде валялись связки веток и камни, вода была неглубока. Там я обнаружил большую граммофонную трубу в форме чашечки цветка, большей частью скрытую водой. Мы ее вытащили. В самом широком месте она была диаметром в добрых три четверти метра. Снаружи — выкрашена зеленой краской, изнутри — нежно-розовой. Краска там и сям облупилась.

— Это моя, — сказал я, — потому что я ее нашел. Если, например, ты что-то найдешь и первый на это покажешь, тогда это твое.

Я начисто ополоснул трубу, вытряхнул из нее воду и потрубил. Потом начал дурачиться.

— Послушайте, люди, — закричал я, — сейчас перед вами выступает великий слон Джамбо. Привет, придурки! — Тем временем мы отправились дальше. Трубу я положил раструбом назад себе на плечо так, что время от времени мог дуть в нее. «У кого есть такая труба, тот очень могущественный», — думал я.

— Маартен, — сказал я, — послушай. Мы как-то уже говорили про клуб, но теперь точно нужно, чтобы он был. Мы совсем не должны ждать, — ты же отлично знаешь, что они повсюду создают враждебные клубы. — Он не отозвался на мои слова, и я продолжал: — Если мы организуем клуб сегодня, у нас уже сразу есть труба. А клуб с трубой — это очень хорошо, сам знаешь. Мы можем в нее трубить, когда начинается собрание. Ясное дело, лучше всего, когда это делает председатель. Тогда видно, что это хороший клуб.

Маартен слушал меня вполуха. Моим сачком он выудил несколько рыбок из рва и пустил их в банку.

— Если у нас есть клуб, мы можем и рыбу удить, и вместе сделать пруд, — сказал я, уже наполовину упав духом.

В этот момент нам встретился незнакомый мальчик в синем комбинезоне. Он был на целую голову выше меня, с бледным, костистым лицом и очень светлыми волосами. Недобро ухмыляясь, он подошел ко мне, остановился, оглядел трубу и постучал по ней указательным пальцем. Меня пробрала дрожь.

У него были маленькие, глубоко посаженные глаза. На верхней губе я заметил болячки, словно у него было какое-то воспаление кожи. Он ухмыльнулся, опять постучал по трубе, на этот раз чуть сильнее, и, не обращая внимания на Маартена, спросил, где я ее взял. Я судорожно вцепился в инструмент и сразу не смог придумать, что ответить.

— Мы ее достали из канавы, — сказал я. — Она там давно лежала, потому что ее выбросили: она ничейная. — Я хотел говорить дальше, но не знал что. Я смотрел на Маартена, но он молчал.

— Ну, если хочешь знать, то она моя, — сказал мальчик. — Не ваше дело, что я тут когда-то оставил. Слышь, малявка? Быстро давай ее сюда.

— Она нам очень нужна, — тихо сказал я, уже понимая, что труба потеряна. Мальчик вцепился в трубу, вырвал ее у меня из рук и ушел. Мы стояли и смотрели ему вслед. Потом пошли домой. Дождь, накрапывавший чуть заметно, теперь стал сильнее.

— Это ничего, — сказал я, — все равно дрянь была какая-то. Никому она не нужна. Сам видишь. У меня, вообще-то, дядя есть: у него всяких труб полно; я их сколько хочешь могу получить.

Маартен не отвечал; подняв банку, он рассматривал рыбок.

— Мы должны сегодня, прямо сейчас, организовать клуб, — сказал я. — Тогда мы создадим армию, ведь у всякого хорошего клуба она есть. Председатель клуба станет главным: это всегда так.

Маартен встряхнул банку и продолжал рассматривать рыбок.

Когда мы подошли к моему дому, я пригласил его подняться на чердак. Там я распахнул оконце и показал ему коробочку под черепицей.

— Это — тайник клуба, — сказал я. — Все, что записано, мы храним тут: это пещера, потому что никто не может до нее добраться.

Я нашел бумагу, положил ее на рундук и пригласил Маартена вместе со мной составить первый документ.

— Сначала у нас должна быть армия, — сказал я, — потому что клуб без армии — это ничто. — Я попросил его подождать и быстро набросал несколько строк. После этого прочел вслух: «1. Есть армия клуба, которая может еще и выслеживать. Например, если кто все время крадет трубы, мы его выследим. И тогда его арестуют». Я видел, что Маартен смотрит на заткнутую дыру в стене. Дождь перестал; по небу проплывали светлые пятна.

— Значит, клуб основан, — продолжил я вслух. — Он называется Новый Армейский клуб, Н. А. К. — Это последнее предложение я написал после цифры 2. Маартен, как мне показалось, теперь слушал, но я не верил, что он был увлечен.

— Ты же понимаешь, что это очень важно, что мы организовываем армию? — спросил я. — Если клуб хочет, мы этого гада, который нашу трубу украл, в тюрьму посадим. Потому что я знаю, как его зовут и где он живет.

— Ну, и кто это? — спросил Маартен. Этот вопрос меня смутил.

— Это должно оставаться тайной, — сказал я, — потому что армия еще не совсем готова. — Что я имел в виду, мне самому было не вполне ясно. Я быстро сложил бумажку, убрал ее в картонную коробочку и положил обратно под черепицу. — Она очень надежно спрятана, — сказал я. — Стало быть, не бойся, что кто-то ее найдет. А если, например, дождь пойдет, она не намокнет, потому что над ней — черепица. — Я тут же взял банку, которую Маартен поставил на пол, и выплеснул ее на крышу. Маартен ахнул, но затем вместе со мной спокойно смотрел, как рыбок смыло водой, и они исчезли в кровельном желобе. «Они полетели на землю, потому что это очень грязные твари», — сказал я себе. Банку я выкинул в сад, где она, не разбившись, упала на землю. Я закрыл оконце и зашел за рундук, словно за прилавок. Оттуда я следил за Маартеном, продолжавшим смотреть в окно. «Он — кот, и его нужно посадить в сундук», — подумал я.

— Тебе не обязательно прямо сегодня становиться членом клуба, — убедительно сказал я. — Если ты не совсем уверен, можешь подождать до завтра. Потому что сразу вступить в клуб — это довольно просто, но тогда, возможно, ты будешь только потенциальным членом.

Маартен принялся ощупывать дыру в стене и вытаскивать клочки бумажного комка. Я заставил его прекратить это.

— Есть кое-что еще, что должно быть занесено в правила клуба, — сказал я, — в чужом доме ничего нельзя портить. Кто это делает, должен выйти из клуба. — Я немедленно записал: «3. Если в чьем-то доме собрание, никто не имеет права что-то портить. Кто это делает, должен выйти из клуба». — Я прочел это Маартену, взял топор и принялся отбивать штукатурку на стене, возле дыры. Внезапно Маартен сказал, что ему нужно домой, и ушел. Пока он спускался по лестнице, я украдкой смотрел ему вслед, а потом вновь бесшумно пробрался на чердак. Взяв бумагу, которую хранил в кармане, я перечеркнул текст на обеих сторонах и написал: «Пытки растений. Можно ветку, когда она на дереве еще растет, прибить гвоздями к изгороди. Тогда она умрет медленной смертью. Можно еще ее надрезать и напустить в нее чернил, тогда у нее будет совсем другой цвет и она умрет, потому что это будет длиться очень долго». Я оставил пробел и написал чуть ниже, с новой строки: «Если найдешь гриб, можно спичками развести под ним огонь. Тогда он изжарится снизу, пока еще в земле, потому что он там еще сидит». В последнем параграфе я написал: «Если на растении сидят пауки, нужно тоже развести под ним огонь. Тогда они больше не убегут». Сложив бумагу, я засунул ее на грудь, под рубаху, поскольку счел, что карман моих штанов — место недостаточно надежное.

Я зазвал наверх нашего кота, серого с белыми пятнами, и некоторое время гладил его. После этого принес снизу пару бисквитов и поставил высокий квадратный ящик, в котором прежде хранился чай, в шатком равновесии на край лестницы, отверстием к себе. Я скормил коту пару бисквитов и бросил остатки в ящик. Зверек залез туда и, своей тяжестью нарушив равновесие, вместе с ящиком скатился вниз. Я внимательно следил за падением. Затем вернулся на чердак, чтобы перечесть написанное о растениях. Собираясь вновь сложить бумагу, я услышал, что мой брат идет наверх, так что я ее проглотил.

С утра в понедельник снова шел дождь; в полдень небо было все еще затянуто. Вернувшись из школы, я хотел было пойти на чердак, но оказалось, что моя мать развешивала там белье. Несмотря на холод, я пошел в сарай. Основательно продрогнув, я поджег консервную банку со спиртом и стал смотреть на разреженное, неподвижное пламя.

— Это благочестивое пламя, — сказал я торжественно. Я поймал паука-косиножку и бросил его в жар. — Со всех сторон приносятся жертвы, — сказал я нараспев. Время от времени я поглядывал в сад Маартена.

Увидев его, я загасил спирт и равнодушно направился к нему. Маартен был в дождевике, стоял и смотрел в небо.

— Будет дождь? — спросил он.

— Думаю, что да, — сказал я, — но не сильный. — И торопливо продолжил: — Это не страшно, когда плохая погода, потому что у меня есть клубное помещение для собраний; мы всегда можем туда. — Маартен продолжал смотреть в небо. — Это там, — сказал я, указывая на сарай. — Может, какие члены клуба и думают, что оно не очень хорошее, потому что там холодно, но мы можем там развести огонь. Пламя в банке. Оно стоит перед председателем, и оно не гаснет, и все равно туда не нужно ничего бросать. — Я пригласил его пойти и посмотреть, но он сообщил, что ему надо сходить к часовщику, чтобы забрать кое-что из починки. Я пошел с ним.

По дороге мы долго не разговаривали. В конце концов я нарушил молчание.

— Ты все еще можешь вступить в клуб, — сказал я. — Или тебе не нравится название «Новый Армейский Клуб»? — Я обратил его внимание на то, что можно устроить новое собрание. Когда он ответил, что клуб, состоящий из двух человек, да еще живущих по соседству-бессмыслица, я предложил ему завербовать новых членов.

— Да не хочу я ни в какой клуб, — сказал Маартен в конце концов. Мы надолго замолчали. И вновь я заговорил первым.

— Ты что, сразу начинаешь трусить? — спросил я.

— Вовсе нет, — ответил он.

— А я все же подумал, что ты не такой уж храбрый, — напирал я. — Ты, вообще говоря, не кажешься уж очень храбрым. Я никогда не верил, что ты в самом деле смелый.

Он ничего не ответил. До самой лавки мы не обмолвились ни словом.

Нам нужно было свернуть в узкую улочку. У лавки мы остановились: в витрине было выставлено такое, что мы засмотрелись: сложное орудие, которое я сперва принял за весы. При ближайшем рассмотрении, однако, это оказалось механизмом без какого-либо определенного назначения, смыслом которого было озадачивать или развлекать публику.

Крупные и мелкие металлические шарики время от времени падали в медную чашу, при этом большая стрелка показывала их вес. Затем шарики скатывались в углубления лопастей колеса, вращавшегося под их тяжестью. Движение этого колеса передавалось торчащей из механизма очень длинной стреле, и она двигалась вверх-вниз на несколько сантиметров. Стрела поддерживала две огороженные заборчиками параллельные дорожки, по ним безостановочно носилась то вверх, то вниз гоночная машинка: на концах эти дорожки соединялись между собой хитроумно устроенными поворотами, позволяющими машинке, не врезаясь в стенки и не переворачиваясь, разворачиваться и ехать обратно. Машинка меня растрогала. Это был красный автомобильчик с белым номерным знаком W 13. На черном флажке, который держал водитель, значились голубые буквы: Дорога Смерти. На голове у него был шлем, а лицо закрывала кожаная маска. Перед всем этим стояла табличка с написанным печатными буквами текстом: «Этот Двигатель, Автодорожные Гонки, собран из 871 детали за 14 месяцев (все детали также изготовлены самостоятельно). Руками шахтера-инвалида, который таким образом желает обеспечить свое пропитание. Открытки по 20 центов за штуку или у Й. Схоондермана, Бейкенплейн 8. За 10 штук 1,75 гульденов».

Кругом были разложены выцветшие открытки, изображавшие механизм. Они сильно запылились.

— Красивая штука, — сказал я. В действительности я ощущал подступавшую великую печаль. — Мне нужно кое-кого навестить, — сказал я торопливо, когда Маартен собрался войти в лавку, — я забыл: у меня времени больше нет. — Прежде чем он смог что-то ответить, я рысцой припустил с улочки. Уверившись в том, что теперь он меня не нагонит, я отправился на канал у дороги и, стоя там, стал внимательно высматривать плывущие деревяшки, но ни одной не обнаружил. В портике я остался поджидать Маартена. Когда он прошел мимо, я, приотстав, проследовал за ним до самого дома. «Я преследую его, но он не знает, что я иду за ним», — сказал я себе.

Подойдя к дому, я тщательно осмотрелся и обнаружил Маартена в его саду. На чердак я пойти еще не мог, поэтому решил некоторое время погулять. Было не слишком холодно; моросил тепловатый дождь. Я прошелся мимо дома Вертера и направился в парк возле дамбы. Там, оглядевшись для уверенности, я удалился в небольшую рощицу.

Тут и там была покрытая мхом сочная земля, засасывавшая мои ботинки. Я подыскал место, с которого, не заметный прохожим, мог бы наблюдать за домом Вертера. Я примостился на трухлявом пеньке, — сидеть на нем было больно, — и погрузился в раздумья. У меня обнаружился огрызок карандаша, но бумаги не было. Однако на земле я нашел влажную коробку из-под сигар. На ней я написал: «Я сижу в шпионской башне и наблюдаю за домом Вертера. В настоящий момент я ничего не вижу. Если увижу опасность, пошлю гонца». Я смял коробку и каблуком втоптал ее в землю.

Едва покончив с этим, я услышал приближающийся смех и крики. Я увидел, как по широкой гаревой дорожке пробегает женщина, то и дело замедляющая движение, чтобы покружиться. Сперва я подумал, что она оглядывается, но затем понял, что это некая комбинация танцевальных па. Прежде чем я смог присмотреться, она уже пробежала мимо. Я вылез из кустов, чтобы взглянуть ей вслед; как только я выбрался на дорожку, появилась компания из без малого тридцати улюлюкающих детей, которые явно ее преследовали. Я затесался среди них и вместе с ними помчался за женщиной. Мы начали нагонять ее. Та, достигнув улицы, остановилась на тротуаре. Преследователи — на некотором расстоянии от нее. Я был среди самых последних.

Женщина обернулась, сделала поклон и обеими руками вцепилась в подол юбки. Когда она вновь распрямилась, я увидел, что это мать Вертера. Мне стало очень страшно. В ужасе, что она разглядит меня в толпе, я ссутулился и подогнул колени. «Она без пальто», — подумал я.

Она принялась быстро крутиться, громко притоптывая. Внезапно задрала юбки на голову, при этом чуть не потеряв равновесие. Вновь опустив их, она на мгновение застыла, после чего стала двигаться короткими, сдержанными шажками, напевая при этом.

Из ближайшего подъезда вышли две женщины, на одной была белая, словно у медсестры, шапочка. Вторая была в пальто. Они осторожно взяли мать Вертера под руки.

— Госпожа Ниланд, идемте-ка скоренько домой, — сказала женщина в шапочке. — Уж очень холодно. И поздно. Скоренько идемте домой.

Они не отпускали ее. Она пыталась сопротивляться, но не слишком сильно. Мы подошли ближе.

— Я танцую под музыку, — сказал мать Вертера. — Я — танцовщица Агата. — Она произнесла это обычным, деловым тоном, но тотчас же добавила с ненавистью:

— Всякие не должны думать, что знают, как танцевать. Танцевать — это не то, что некоторые думают.

Женщины мягко и настойчиво стали уводить ее.

Темное цветастое платье развевалось на ветру, вздымавшем пушистые волосы. Мне хотелось убежать, но я не мог себя заставить.

Внезапно она начала кричать.

— Образование! — восклицала она. — Это вовсе никакое не образование. Это вообще ни на что не похоже! — Лицо у нее было утомленное и пылало, но она постоянно улыбалась. Женщины быстрее потащили ее вперед и подвели к двери дома.

К нам уже присоединились взрослые, среди которых был владелец табачной лавки, что на углу. Он смотрел, но ничего не говорил.

Я машинально продолжал стоять, пригнувшись, хотя это было уже не нужно. Какая-то девочка пихнула меня так, что я упал.

— На горшке что ли сидишь какаешь? — сказала она.

В доме Вертера закрылась дверь. Я медленно отошел на несколько шагов и отправился домой. Я понимал, что предстоит о многом подумать.

После еды я развел в саду костер в старой бочке и остался стоять возле нее. Стенки раскалились докрасна. Я крикнул Маартену, чтобы тот пришел посмотреть. Мы помочились на железо, так что поднялись клубы пара. Когда огонь догорел, Маартен предложил пустить по воде стоявшую в его саду большую коробку, а изнутри ее поджечь. Мы взяли с собой все необходимое и отправились на канал. Коробку, наполненную древесным углем, кусками картона и сухими ветками и отягощенную камнем из мостовой, мы установили в равновесии на воде, подожгли и оттолкнули от берега. Поскольку ветер дул в другую сторону, коробка медленно вернулась назад. Мы снова подтолкнули ее, но и в этот раз она медленно вернулась. Маартен сказал, что если бы у него был пневматический пистолет, он смог бы парой выстрелов пустить коробку на дно. Та медленно догорела до ватерлинии, пропиталась водой и с шипением погасла, после чего затонула. Мы уселись на берегу.

Несмотря на темноту, мы видели поднимавшийся над кладбищем дым, который шел в нашу сторону. Он пах чем-то тлеющим, не до конца прогоревшим. — Они там кости жгут, — сказал Маартен. — Мертвец как лет семь полежит в земле, на нем мяса уже не остается. — Он прибавил кое-какие детали. Кости, висевшие в его комнате, он, по его словам, добыл из больших куч на кладбище, когда замерзли рвы. Кто-то ему при этом помогал. Они прихватили еще и головы, но потеряли их, потому что на обратной дороге стали играть ими в футбол, не зная, что работники кладбища отправились вслед за ними. В последний момент им удалось убежать, но черепа пришлось бросить. Уже начинало подтаивать, и, когда они вернулись, лед треснул.

Я не знал, правдив ли был его рассказ. Под конец он поведал, что на некоторых головах были еще целы волосы. Эта деталь, решил я, не могла быть выдумкой, так что я поверил всей истории. «День имеет три знака», — сказал я себе: я полагал, что танцы матери Вертера, возвращение горящей коробки и рассказ Маартена про кости мертвецов таинственным образом связаны.

Придя домой, я позвал Маартена с собой на чердак и включил свет. Однако поднимаясь наверх, я уже страстно мечтал остаться один. Маартен искательно огляделся и принялся осматривать рундук.

— Это секретный сундук, — сказал я. — Тебе нельзя его трогать. — Я зашел за рундук и достал бумагу и карандаш. — Мне тут как раз нужно записать кое-что насчет клуба, — сказал я, глядя на бумагу так, словно там было написано какое-то сообщение. — Почтальон принес срочное послание. Мне нужно с этим разобраться, но при этом другим не-членам присутствовать нельзя. — Я в раздумье посмотрел на него. — Ты должен уйти, — заключил я, — ничего не поделаешь.

Маартен ушел, не произнеся ни слова. Когда он спускался по лестнице, я сказал: — Тебе нельзя больше сюда приходить, потому что я не могу общаться с врагами клуба.

Я зажег свечу, выключил свет и написал: «Армейский Клуб. Что может делать Клуб. Мы можем пускать по воде горящие коробки. Это здорово, чтобы изводить водяных монстров. 2. Ходить на кладбище, когда подмораживает, и брать кости и черепа. Когда не подмораживает, мы строим плотину. Это должно быть сделано членами, которые много знают про рытье и строительство. Главным назначается предводитель, это председатель клуба. 3. Смотреть в лесу, если, например, кто-то быстро пробегает и начинает танцевать. Это видно, потому что она без пальто». Последний пункт поверг меня в глубокую задумчивость. Я поставил под написанным дату, спрятал бумагу под черепицу и взял новый лист. Я решил послать Вертеру письмо и написал: «Вертер, мне нужно срочно с тобой поговорить, потому что это очень важно. Надвигается опасность. Жду тебя завтра в четыре часа. У твоего дома, на углу. Элмер».

Мне разрешили ненадолго выйти на улицу. Когда я подошел к подъезду дома Вертера, на меня пахнуло тем же запахом, который я ощутил в его доме. Я открыл почтовый ящик, но, вместо того, чтобы бросить туда письмо, прислушался, наблюдая за улицей. Всего лишь сквозняк прошелестел по моему уху, и я ничего не уловил. И все же я продолжал вслушиваться. Через некоторое время в одной комнате раздался грохот шагов и приглушенные голоса. Я решил было открыть дверь отмычкой и присесть на нижней ступени лестницы, но не решился.

Внезапно где-то наверху, в коридоре, распахнулась дверь и послышался голос матери Вертера. «Я обладаю большей властью, чем вы думаете, — сказала она громко. — У меня есть зеленые драгоценные камни, которые…» (тут я упустил некоторые слова). После этого дверь с довольно сильным грохотом захлопнулась; я еще слышал голоса, но они были слишком слабыми, чтобы разобрать их. В конце концов я бросил письмо в почтовый ящик и пошел домой.

На следующий день, после полудня, я ждал Вертера на означенном месте. Я ушел сразу после занятий и знал, что встречу его, поскольку он ходил в частную школу, до которой было минут двадцать пешком. Заметив его приближение, я ринулся ему навстречу и пошел вместе с ним, по дороге пустившись в длинное объяснение.

— Это очень ужасное недоразумение, — сказал я. — Нужно его прояснить. Мы вовсе не враги, но есть кое-кто, и он хочет разрушить клуб: он сеял раздор. (Последнее выражение я где-то недавно вычитал.)

Вертер не сердился и слушал меня благосклонно.

— Завтра утром мы должны собраться, — сказал я.

Мы подошли к крыльцу моего дома. Там он в нерешительности остановился.

— Нам надо поговорить, — сказал я, — это необходимо. — Внезапно его мать просунула голову в маленькое окошко, которое вряд ли могло находиться в комнате или на лестнице. Она заговорила с нами.

— Привет, ребята, — со смехом крикнула она.

Я не был уверен, нормально ли это или же очень странно.

— Мам, ну ты прямо как акробат, — сказал Вертер. Он хмыкнул, но тут же пристально посмотрел наверх.

Его мать шутливо потрясла головой, выставила подбородок и спросила:

— Это не дружочек ли твой Элмер? Вы опять там что-то затеваете? Такая симпатичная парочка. Идите-ка наверх.

Вертер заколебался, но, когда мать повторила приглашение, мы поднялись по лестнице. Она уже стояла в проходе, поджидая нас. Я, внимательно оглядевшись, прикинул, где могло находиться окошко, и пришел к выводу, что, очевидно, в уборной.

— Я смотрю, смотрю вниз, — сказала она, — но ничего не вижу. Я, вообще говоря, хотела вам на головы воды плеснуть. Тебе бы это понравилось, Элмер? — спросила она.

— Это было бы ужасно смешно, — сказал я, уставясь в пол, — но пока еще холодновато.

Мне было не по себе.

Мы прошли в кухню.

— Холодная вода — это хорошо, когда страшные сны, — сказала она. — Вертер, расскажи своему дружку, что тебе всякий раз снится.

Опершись одной рукой о подоконник, она сделала несколько семенящих па.

— Расскажи давай, — настаивала она. — Странный парнишка, правда? — сказала она и схватила Вертера за волосы. — Ты тоже такой странный? — Она тут же вцепилась и мне в волосы и легонько встряхнула мою голову. Я не осмеливался шелохнуться.

— Ну, — сказал Вертер, — как будто за мной все время гоняется один парень. У него здоровущий хлебный нож, и он хочет мне губы пополам порезать. — Он сделал указательным пальцем жест, каким призывают к молчанию.

— Но мы же ходили к доктору, Вертер, — сказала его мать. — Да, Элмер, — сказала она, повернувшись ко мне, — мы с Вертерчиком ходили к доктору. Он сверхчувствительный. Его каждый день или вечер нужно купать в холодной воде. Я сейчас напущу воды в кадку. Он, разумеется, должен совсем раздеться.

В этот момент пришла домой сестра Вертера.

— Можете вместе искупаться, — сказала его мать, — тогда вода будет не такая холодная. — Красным резиновым шлангом она стала напускать воду в большую кадку, которую принесла с веранды, и велела Вертеру и Марте раздеваться.

— Ты запросто можешь с ними искупаться, — сказала она мне.

— Да не надо, — сказал я. — Я утром в ванне сидел. — (Но это было неправдой.)

— Ты спокойно можешь еще разок выкупаться, — сказала она. — А потом вы малость порезвитесь, чтобы хорошенько обсохнуть. Потому что сразу одеваться не обязательно.

Она говорила с кажущимся равнодушием, но в действительности в ее голосе слышалось какое-то давление, отчего меня пробрал мороз. Вертер и Марта начали раздеваться. Они складывали одежду на кухонный табурет. Я заметил, что Вертер раздевается очень медленно и то и дело растерянно озирается. Мать велела ему поторапливаться.

— Ты никогда не должен стесняться чего-то на твоем тельце, — сказала она. — Это же совершенно обычное дело. Элмер с вами искупается, или как?

— Нет, не сейчас, — торопливо ответил я, — это не обязательно.

— Ну, не хочешь, не надо, — продолжила она, — но это очень тебе полезно. Тебе ведь тоже порой снятся всякие ужасы, нет?

— Мне однажды кит приснился, — сказал я. Тут же пожалев о сказанном, я понял, что мне придется отпираться. — Но это было совсем не страшно, просто забавно, — торопливо прибавил я. Я прикинул, как бы выскочить из дома, но этого не сделал, поскольку мог поскользнуться на лестнице. Марта, уже раздетая, объявила, что замерзла, и ушла в свою комнату.

Мать Вертера уточнила, что сразу им садиться в воду не обязательно: перед этим можно еще побегать голышом.

— Пойдите-ка еще в комнату поборитесь, — сказала она. — А я приду погляжу, кто победит.

Вертер, однако, не решался снять белье.

— Нет, правда же, не прячь ты свою штучку, — сказала она. — У твоего дружка тоже есть такая. Или нет?

Я слабо кивнул и стал искать хоть слово для ответа, но ничего не мог придумать. Я попытался незаметно пробраться в угол кухни. Однако она внезапно подошла сзади, обхватила мою шею одной рукой, а другой, через мое плечо, стала шарить пониже; шею мне обдавало ее дыхание. Я стоял, не шелохнувшись: я знал, что при малейшем сопротивлении она всадит мне в шею тонкий клинок или длинную иглу, которая достанет до костного мозга. Через несколько секунд она нашла то, что искала. После этого она отпустила меня и отскочила к окну. Лицо ее раскраснелось. Вертер смотрел в воду кадки. На секунду повисло молчание.

— Эта штучка, которая у вас, она для кое-чего нужна, — сказала она. — Ей кое-что делают, и в этом ничего такого странного нет. Птички тоже это делают.

Входная дверь отворилась, и кто-то стал подниматься по лестнице. Это был отец Вертера. Он заглянул в кухню, но ничего не сказал. Мы видели, как он прошел в гостиную, но и ее оставил очень быстро и поднялся наверх. Оттуда он немедленно вернулся назад, вошел в кухню и остановился в молчании. Я подумал, что надо бы поздороваться, но не осмелился.

Он стоял молча, словно ему нужно было внести ясность в некие запутанные соображения.

— Мать, — наконец сказал он, ни на кого не глядя, — завтра утром придет тетя Трюс и заберет Марту и Вертера в маленький цирк. — Он выговорил эту фразу неуверенно, уставясь через окно на веранду. Мать Вертера ничего не ответила; казалось, она не слушала.

— Агата, — позвал он.

Она вдруг взглянула на него.

— Кто заберет Вертера и Марту? — спросила она. — Это что еще такое? Зачем это нужно?

Вертер, теперь совсем голый, стоял у двери веранды. Я представил, что будет, если он выйдет на улицу и спрыгнет вниз. «Дохлой птицей он станет», — подумал я, глядя на него. Я чувствовал, что ему холодно.

— Агата, — сказал отец Вертера, — я говорю, чтобы ты запомнила. Когда Трюс придет, они должны быть готовы. Они тогда сразу и поедут.

— Это что же, они в цирк с ней пойдут? — спросила она. — Да я тоже пойду, какие дела.

— Агата, — произнес отец Вертера, на этот раз немедленно, — нам же завтра утром нужно быть дома? Мы должны обсудить кое-что, мы же договаривались? Ты отлично знаешь.

— О, — сказала она, да. — Завтра утром мы дома. Как мило. Но если в цирке весело, я, наверно, все-таки тоже пойду: совсем на чуть-чуть. — Она улыбнулась и стала говорить все тише и тише, пока незаметно не смолкла.

— Вертер, — сказал ее муж, — слушай. Я тебе говорю на случай, если мать забудет. Утром после завтрака вы должны остаться дома, не ходить на улицу и не пачкаться.

— Да, — сказал Вертер, не спуская глаз с отца. Тот продолжал:

— А потом придет тетя Трюс, заберет вас и пойдет с вами в такой маленький цирк. Запомните?

— Вертер завтра утром хотел ко мне прийти, — внезапно сказал я. — Я сперва за ним зайду, а потом он пойдет ко мне. — В тот момент я не знал, в самом ли деле я произнес эти слова.

— Ну, тогда ты тоже пойдешь с ними, — быстро сказал его отец. — Вертер, ему тоже можно с вами.

Мать Вертера стояла, покачиваясь, и с застывшей улыбкой смотрела на циновку.

— А что это, куда мы пойдем, пап? — спросил Вертер.

— Ну, Вертер, — ответил тот, — это такое варьете, цирк в миниатюре. С маленькими зверюшками. Там есть человек с собакой, которая прыгает сквозь обруч. Вы можете остаться поесть у тети Трюс. Агата, им можно поужинать у Трюс.

Мать Вертера, которая определенно не слушала, начала тихонько хихикать. Внезапно, ни к кому особенно не обращаясь, она сказала:

— А вы думали, что это образование? Это вовсе никакое не образование. Это вообще ни на что не похоже. — Она застыла на месте.

— Вертер, оденься, — сказал его отец, — и иди в дом. Отнеси свою одежду к печке.

Вертер ушел. Я хотел последовать за ним, но не решился. Мы остались втроем. Мать Вертера замурлыкала что-то под нос.

— Мальчик, тебе домой не пора? — спросил его отец.

— Да, вообще-то пора, — сказал я, улыбнувшись, чтобы не ударить в грязь лицом. Он положил мне руку на затылок, вывел из кухни и закрыл за нами дверь. Не очень сильно, но неотвратимо он подталкивал меня вперед. Мы вышли в коридор.

— Поторопись-ка, — сказал он, — не то опоздаешь. — Он не смотрел на меня. Я сошел на первую ступеньку.

— Сударь, — спросил я, — во сколько я завтра должен быть здесь? Мне ведь тоже можно пойти? — Я не исключал возможности, что он тычком, может, даже и по шее, спустит меня с лестницы. Он немного поколебался, но сказал, что мне нужно прийти в два часа.

— Как тебя зовут? — спросил он. Я назвал свое имя, попрощался и поспешил вниз, поскольку опасался, что он пойдет искать брошюру.

Дома я рассказал о приглашении.

— Мы с тетей Вертера идем в маленький цирк, — сказал я.

— Что за цирк? — спросила мать.

— Это цирк в миниатюре, — сказал я, — такое маленькое варьете с кучей мелких зверюшек. С обезьянками и кроликами. И еще там собачки, которые прыгают через обруч.

— Но ты же не узнал у этой тети, можно ли тебе с ними? — озабоченно спросила она.

— Конечно, совсем нет, — сказал я. — Этой тети там не было, они сами сказали, что мне с ними можно.

На другой день мать дала мне 35 центов, завернутых в бумажку.

— Отдашь этой тете, — сказал она мне. — Негоже ходить за чужой счет.

Через бумажку я прощупал, что это были пятнадцатицентовик и монетка в двадцать центов.

Когда без десяти два я позвонил в дверь дома Вертера, открыл его отец.

— Я Элмер, — сказал я. — Я сегодня с вами иду.

— Ты не мог бы немного подождать внизу? — спросил он.

Это продлилось очень долго. Время от времени я думал, что они уже ушли. «И как это отец у них днем дома?» — думал я. Наконец, вышли Вертер и его сестра. Их сопровождала женщина, немного похожая на мать Вертера, только помоложе. У нее были такие же маленькие глаза, но рот — обыкновенный, а волосы — сколоты в пучок. Я хотел было протянуть ей руку, но для этого времени не оставалось.

— Ребятки, опаздываем, — сказала она, — пошли скорее.

Сильно задувало, шел дождь. По дороге на автобусную остановку нам пришлось идти против ветра, так что мы не разговаривали. В автобусе тетя обратилась ко мне:

— Так ты, стало быть, дружок, Элмер? Славно, что ты с нами пошел. — Я было протянул руку, чтобы передать ей деньги, но тут автобус тронулся. Во время поездки мы не разговаривали. Тетя Вертера то и дело раздавала нам мятные конфетки.

На конечной мы вышли и отправились на трамвайную остановку. Подсохло. Под стеклянной крышей остановки было тихо. Вертер и его сестра уселись на узкой скамейке, их тетя между ними. Я бродил взад-вперед неподалеку от них. Они тихо переговаривались.

— Да, — сказала тетя Вертера, — я немного поживу у вас. Хотите? — Я прислушался.

— У мамы нервы, — продолжала она, — вы, наверно, это тоже заметили. Такое случается, когда очень устаешь. Я приеду вам немножко помочь. Не нужно пугаться и паниковать, когда она говорит что-то непонятное, — продолжала она. — Это потому, что она устала, и тогда мысли путаются. Вы же знаете, что я имею в виду: спрашиваешь одно, а в ответ получаешь совсем другое.

— Да, — сказал Вертер полушепотом. Он беспокойно шарил взглядом по сторонам. Я приготовился передать деньги, но тут подошел травмай, так что мне это не удалось.

Целью нашей поездки оказалось низенькое, похожее на кафе здание, на котором неоновыми буквами значилось «Арена». Я не мог представить себе, что это цирк, поскольку там не платили на входе. Я хотел сказать об этом тете Вертера, но она с такой уверенностью провела нас через вращающуюся дверь, что я счел: она знает, куда идет.

Мы вошли в низкий, просторный зал, однако стулья там были не как в театре или кино — рядами, а составлены вокруг столиков. Внутри было человек тридцать-сорок, они что-то ели, пили и смотрели представление, частично происходившее в зале. Там стоял человек с устрашающей физиономией. У него была несоразмерно большая голова, волосы подняты дыбом, глаза устремлены на кончик носа. Носки его туфель были повернуты друг к другу. Его освещали яркие цветные снопы света. Он молчал и, казалось, выжидал. Люди хихикали. Как только мы уселись за столик, грянул оркестр, и человек беспомощным, протяжным голосом запел: «Я — тупой, я болван, дурачина Йопи!» Он кривил рот, словно его рвало.

Оказалось, что это был конец номера, поскольку занавес упал и люди захлопали. Из нас четверых смеялась только Марта.

Я впился взглядом в прейскурант на столе. Самым дешевым был лимонад, стоивший пятьдесят пять центов. Я ужаснулся и хотел было отложить листок, но тетя уже заметила, что я просмотрел его, и спросила, чего бы мне хотелось.

— Ничего, совсем ничего, — торопливо ответил я. Между тем занавес поднялся для нового номера. Это было нечто вроде спектакля; я его не понял. Началось это так: в комнате с ширмой за письменным столом сидели в ожидании двое мужчин в белых куртках. Из карманов у них свисали тонкие резиновые шланги.

— Тяжкая жизнь у докторов, — сказал один.

— И никогда никакая симпампушечка на прием не придет, — сказал второй.

Тетка Вертера подозвала кельнера и попросила программу, но таковой не оказалось.

— Просто идет представление, потом начинается что-то другое, — ответил он. Тетка Вертера заказала кофе для себя и лимонад для нас троих.

Представление продолжалось. Явилась полная дама с девушкой, очевидно, своей дочерью. Дама желала, чтобы ее осмотрели, и стала раздеваться за ширмой. Несколько раз она высовывалась из-за ширмы, чтобы взглянуть влево-вправо; при этом оказывалось, что она сняла еще какую-то деталь одежды, которую развешивала на ширме. Всякий раз, когда она появлялась, люди громко смеялись. Девушка стояла, засунув пальцы в рот и глядя в пол.

— А ты умеешь играть в папочку и мамочку? — спросил ее один из докторов.

— Это как? — спросила девушка глупым, скучным тоном. Люди за столиками загоготали.

Я оцепенел и решил больше не смотреть. С огромным трудом я глотал лимонад, коловший в носу. Тетка Вертера это заметила.

— Если не хочешь, не пей, — сказала она. Я вытащил свои деньги и решил, не разворачивая, сунуть их ей в сумку.

Между делом я исподтишка наблюдал за Мартой и Вертером. Марта все, что происходило в представлении, находила ярким и забавным. Она безостановочно смеялась. Вертер же застывшим мрачным взглядом смотрел перед собой.

Один из докторов исследовал даму, оставшуюся в одном корсете и туфлях, с помощью шлангов, в которых я распознал стетоскоп. При этом он бормотал какие-то замечания, при чем тут и там раздавались смешки, но мы сидели чересчур далеко, чтобы расслышать.

Мне хотелось как можно ловче бросить завернутые деньги в сумку тетки Вертера, но я промахнулся, и они упали на пол. Она услышала звук и подняла их.

— Это со столика упало? — спросила она меня.

— Не знаю, — ответил я.

— Наверное, кто-то забыл, — решила она, развернув бумажку. Меня пронзил ужас, поскольку оказалось, что это записка. Тетя прочла:

«Молочник, полтора бидона, будьте добры, рассчитаемся завтра». Больше там ничего не было, так что я немного успокоился. Она решила, что владельца искать бессмысленно.

— Можете купить себе на них вкусненького, — сказала она.

Доктор закончил осмотр и объявил, что дама здорова. После этого он осмотрел дочь, которая раздеваться не стала.

— Ей совершенно необходимо кое-чего впрыснуть, — сказал он.

— Эй, эй, с чего вы это вдруг взяли, — воскликнула мать, — она ведь даже не разделась.

— Ну, — сказал другой доктор, — это по ней сразу видно.

После этого мать и дочь собрались уходить.

— Ваша дочь должна завтра в полдень зайти на прием, одна, — сказал первый доктор.

— А это дорого? — спросила мать.

— Нет, ничуть, — уверил ее доктор, — это мы ей задаром сделаем.

— А ей это не повредит? — спросила дама.

— Нет, ничуть, — уверил доктор. — Оно, правда, бывает, что распухнет маленько, — сказал другой доктор, — да потом все само собой пройдет.

Присутствующие взвыли. Тетка Вертера подозвала кельнера.

— А зверюшки будут? — спросила она, — собака с обручем?

— Нет, сударыня, — ответствовал человек, — это было на прошлой неделе.

— А что же теперь такое? — продолжала она.

Ей объяснили, что программа состояла из скетчей, чечетки и акробатики. Вертер во время беседы казался напряженным. Внезапно мне пришло в голову, что он, возможно, думал о том же, что и я, и вероятно, — о чем никто не знал — (потому что это была тайна) мы с ним были братья.

— Это нам не очень-то подходит, — сказала его тетя. — Мы уходим.

Я изо всех сил налег на лимонад. Представление достигло финала: дама с дочерью, ушедшие за кулисы после аплодисментов, появились вновь, и оркестр разразился дребезжащим грохотом. Внезапно все четверо нацепили парики, сделанные словно из половых тряпок или из ваты, и подступили к краю сцены. Музыка сменилась на медленную, заунывную мелодию. При этом все четверо принялись вихлять бедрами и слаженно запели:

— Делать укольчики мы не устаем! А игла сломается — пальчиком проткнем!

В конце они раскланялись под грохот барабанов. Мы вышли на улицу.

— На прошлой неделе было очень мило, — сказала тетя Трюс, — но это нам не очень-то подходит.

Я спросил себя, куда мы идем.

— Идите-ка купите себе что-нибудь, — сказала она вдруг, дала Вертеру деньги и отправила нас в продуктовую лавку. Там было довольно много народу.

— Вертер, — сказал я, пока мы стояли в очереди, — ты должен в воскресенье пойти со мной к моим дяде и тете. Я с тобой ходил, значит, в воскресенье тебе со мной можно. Ты это вполне заслужил.

Мы купили фиников и кислых карамелек и отдали за это всю сумму. Я хотел опять попросить его сопровождать меня в воскресенье, но к тому времени мы уже вышли из магазина и направились к его тете. Она одобрила наши покупки. Заморосил дождь. Вертер раздал финики, но мне они пришлись не по вкусу.

— Я пойду домой, — сказал я. Тетя попыталась уговорить меня остаться у них, но я не согласился.

— Мне опять нужно пораньше домой, — сказал я. В конце концов она сдалась и спросила, есть ли у меня деньги на трамвай.

— Да, конечно, — сказал я, хотя у меня ничего не было. Она было захотела отвезти меня назад, но я сказал, что хочу еще рассмотреть пару витрин и сам сяду на трамвай. Я ушел, наскоро помахав рукой. Когда они уже немного отошли, я бегом догнал их и спросил Вертера, пойдет ли он со мной в воскресенье. Прежде чем он успел ответить, я уже отбежал, но в этот краткий момент его тетя протянула мне карамельку, и я ее взял. Я отправился домой пешком, очень длинной дорогой, безо всякого удовольствия посасывая карамельку.

— Ты отдал деньги этой тете? — спросила мама.

— Да, они у нее, — сказал я.

— Тебе понравилось? — спросила она.

— Да, было весело, — тускло сказал я и пошел на чердак. Там я написал Вертеру записку следующего содержания: «Вертер. Ты должен пойти со мной в воскресенье, потому что это очень весело. Ты должен прийти ко мне домой как можно раньше. Когда ты придешь домой, письмо будет уже в почтовом ящике». Когда я вышел опустить письмо, лил дождь, такой же, как тогда, когда мы отправлялись в цирк. Перед домом Вертера стояла белая машина, окруженная какими-то беседующими людьми. Я прошел мимо них, ступил на крыльцо и бросил письмо в почтовый ящик. Сразу после этого я услыхал шум на лестнице и срывающиеся на крик буйные голоса. «Теперь спокойненько держите, — сказал высокий мужской голос, — и не выпускайте». Я слушал через щель почтового ящика. Раздались удары, звуки, словно кто-то оступался и боролся. В этот момент ко мне подошел человек из группы, стоявшей возле машины, и прогнал меня прочь. Я бросился на край парка, нашел место, где раньше сидел в кустах и высматривал, и уселся на пенек. Так же, как и раньше, я подглядывал за домом Вертера. Однако ничего особенного не происходило. Кусты были недостаточным прикрытием, так что вскорости я промок и отправился домой.

Этим же вечером Вертер пришел занести ответ, который вручил моей матери. Она позвала меня, но, когда я подошел к двери, Вертер уже исчез. Письмо гласило: «Дорогой Элмер. Я охотно пойду с тобой в воскресенье. Я сам приду, тебе не нужно заходить за мной. До воскресенья я еще к тебе зайду. Тебе не надо приходить ко мне домой. Вертер». Это письмо меня озадачило.

На неделе он не появился. Я решил, что он забыл о нашей договоренности, и начал писать новое письмо, но уничтожил его.

В воскресенье, расположившись для наблюдения на чердаке, около половины третьего я заметил приближающегося Вертера. Мы отправились в путь. — Тебе точно понравится, — сказал я, — поэтому я тебя и позвал.

Правда заключалась в том, что мне не хотелось одному идти к моим дяде и тете. Они попросили мою мать прислать меня в это воскресенье. Жили они на втором этаже на Твейде Оостерпаркстраат.

Мой дядя торговал на рынке золотыми рыбками. Его товар располагался в больших корытах на веранде позади дома. Когда я, сидя на корточках, разглядывал рыбок, сновавших среди водорослей, мое настроение всегда ухудшалось, и я чувствовал подступающее одиночество. Дом стоял почти на углу, и с веранды открывался вид лишь на глухую выбеленную стену. (В садах частенько стелился жиденький голубой дым.)

По дороге мы мало разговаривали. Было сумрачно, однако сухо и безветренно. Я уже знал, что день будет скверным.

Моя тетя сердечно поприветствовала нас и дала нам по куску рождественского пирога. Дяди дома не было. Она села у окна и достала свою цитру. Под струны она положила трапециевидный нотный лист, на котором были не ноты, а кружочки, соединенные причудливой линией. Если уложить листок точно, кружочки, лежащие каждый под своей струной, покажут, какую струну трогать.

Она, как всегда, начала с песенки про лягушку, которую съел аист; пела она медленно и громко.

Вертер подхихикивал и слушал с дурацким выражением лица. Я прислонился к двери алькова.

В конце одной строфы, где прозвучали последние два слова «Сударь Аист», я больше не мог сдерживаться, и мне пришлось перевести взгляд на медную вазу с павлиньими перьями на маленьком трехногом столике у входа в альков. Я знал, что возросла великая печаль, и вышел на веранду. Все было так, как я и ожидал. И на этот раз висел туманный шлейф дыма между рядами домов. Я посмотрел на кадки, намочил в воде палец и глянул на стену. Я знал, что должен вернуться в дом, но выхода в этом не будет.

— Это — стена, — вслух сказал я, — а это — кадки. Цитра в доме, и песня на ней. А в вазе — павлиньи перья. — Я хотел тихонько пропеть эти слова, но у меня не получилось. Через кухню я вернулся в дом; тетя все еще пела. Не зажигая света, я прошел в уборную и сел там в ожидании. В конце концов я вышел и остался слушать в коридоре. Песня кончилась, но цитра все еще играла что-то другое, без пения. Я бесшумно спустился по лестнице и отправился на ближний пешеходный мост над железной дорогой. Там я стоял около часа, глядя, как мешается с облаками дым локомотивов. В конце концов я вновь спустился с моста и устроился на углу, откуда мог наблюдать за домом. Я ждал там, потому что мне не хотелось снова идти наверх. Прошло много времени, прежде чем Вертер вышел.

Я незаметно следовал за ним по разным улицам. Затем напугал его, наскочив сзади. Он слегка рассердился, но ненадолго.

— Я думал, ты ушел куда-то что-то забрать, — сказал он. — Где ты был?

— Не могу тебе пока рассказать, — сказал я, — даже если бы захотел: это некоторое время должно оставаться в тайне.

Вертер ничего не ответил, и я сказал, чтобы заполнить паузу:

— По мне, так скучища у них. Тебе понравилось там, наверху?

Он вяло ответил, что не понравилось. Мы шли дальше.

— Мы переезжаем, — вдруг сказал он. — На Слингербеекстраат. Это на План Зюйд.

Я не ответил. Он рассказал, хотя я ничего не спрашивал, что переезд состоится на неделе. Он даже назвал номер дома.

Я долгое время молчал. Потом произнес:

— С перездом надо осторожно, а то бывает, люди переедут, а потом оказывается, что новый дом куда хуже прежнего.

После этого ни один из нас ничего не сказал.

— Знаешь, почему я остался на улице? — спросил я его после паузы. — Потому что мне с тобой сегодня было скучно. Вообще говоря, ты всегда скучный. — Прежде чем он ответил, я рванулся бежать и спрятался за углом. Я опять его напугал, но при этом налетел на него, и он упал. Он слегка поцарапал обе ладони. Я извинился и объяснил, что это произошло случайно, но в действительности я был доволен, что он поранился.

С этого момента мы шли молча. Он мрачно смотрел в землю. Я несколько раз пытался рассмешить его, но у меня ничего не вышло. Подойдя к дому, мы распрощались, пробурчав что-то невнятное.

После этого я с ним не разговаривал. Однако каждый день, после школы, проходил, не звоня в дверь, мимо его дома.

На шестой день в окнах уже не было занавесок. Вернувшись домой, я достал лист бумаги, но только повозил по нему пером. Затем взял велосипед брата и поехал на Слингербеекстраат.

Висел легкий туман, и уличные фонари зажглись рано. Я помнил номер.

Это была квартира в нижнем этаже, на углу. На двери уже была приколочена табличка с зеленой звездой.

Я, не слезая с велосипеда, медленно проехал вдоль окон, а потом повернул назад.

— Они живут в темноте, — тихо сказал я.

Дома я бродил по саду за домом и сбивал замерзшие головки осенних астр. После этого взял на чердаке топор, чтобы дробить тонкие ветви на живой изгороди.

Амстердам, январь-апрель 1949