Веселые будни. Дневник гимназистки

Опять гимназия. — Резинка. — «Мальчик у Христа на елке»

Люблю я свою гимназию, да еще как две недели праздников носу туда не показывала, особенно приятно было всех повидать. Страшно у нас там уютно, и компания наша «теплая», как ее называет Володя.

Люба почему-то в класс не явилась, и Шурка Тишалова упросила Евгению Bacильевну позволить ей ко мне переселиться. Весело с Шуркой сидеть, вот сорвиголова, прелесть! Дурачились мы с ней целый день.

Учительницы за праздники отдохнули, тоже веселенькие. Краснокожка чего-то так и сияет, a Терракотка опять в новое платье нарядилась, с длинным-предлинным хвостом. Входит она сегодня на урок, a я за ней, бегала воду пить, ну и запоздала. Чуть-чуть было в ее хвосте не запуталась. Ну, думаю, подожди: взяла ее шлейф и за кончики приподняла. Она себе идет, и я за ней — важно так ступаю.

Класс весь валяется от хохота, но это не беда, a вот что я не удержалась да сама фыркнула — это лишнее было. Терракотка остановилась и быстро голову повернула, так что я едва-едва ее хвост выпустить успела, да, по счастью, вместе и свой носовой платок уронила, что в руке держала. После питья ведь рот-то надо вытереть, ну, вот платок в руке и был.

— А вы что тут делаете? — говорит.

A у меня уж вид святой, губы подобраны, и я прямо на нее смотрю.

— Пить, — говорю, — Елена Петровна, ходила, а теперь платок уронила, a они, глупые, смеются. Что же тут смешного, что платок грязный будет? — уже повернувшись к классу, говорю я.

Терракотка, кажется, не верит, но не убить же меня за то, что платок уронила!

— Ну, и жулик же ты, Стригунчик, — шепчет Шурка. — И как это ты такую святость изображать умеешь?

Шурка по старой памяти называет меня «стригунчиком», но это зря, потому что с некоторых пор мне волосы наверху завязывают бантиком, a остальные заплетают в косу. Волосы мои сильно подросли и меньше торчат, но противный Володька, уверяет, что моя «косюля кверху растет».

На большой перемене мы с Шуркой все караулили, как бы нам вниз улепетнуть, страшно хотелось повидать Юлию Григорьевну и мадемуазель Линде. Шурка — та только Юлию Григорьевну любит, но я, как вам известно, к обеим не совсем равнодушна.

Караулим-караулим у лестницы, никак минутки не выберешь, то наверху какая-нибудь «синявка» торчит, то внизу. Перегнулись через перила, видим: по лестнице марширует какой-то учитель, высокий, чумазый, на голове реденькая черная шерсть наросла, a посередине большущая лысина, блестящая такая, как солнце сияет.

— Давай пустим! — говорит Шурка, и, прежде чем я даже успела ответить, Тишалова согнула пополам большую стиральную резинку, и та щелк! — прямо в лысину учителю.

Что дальше было, не знаю, потому что мы пулей отлетели к двери приготовительного класса и от смеха почти на корточки садились. Все-таки немножко страшно — ну, как жаловаться пошел?

— Спрячемся-ка в залу, Шура, там не найдут, — говорю я.

— Глупости! Посмотрим лучше, где он и что сталось с резинкой.

Осторожно опять перегибаемся через перила. «Его» нет, a резинка лежит на ступеньках. Молодец, не забрал ее.

Тогда мы храбро идем вниз, потому теперь имеем право — наша резинка там, не пропадать же ей.

Спустились с лестницы чинно, подобрали резинку. Шурка брезгливо так взяла ее двумя пальцами.

— Подозрительная, говорит, чистота. Может, он лысину мажет чем, помадой или маслом там каким… Брр… Недаром же она у него так блестит, хоть в зеркало смотрись. Еще все свои рисунки промаслишь. Фи! Под кран ее, под кран.

— Мойся, деточка, мойся, милая, это полезно, — приговаривает Шурка, оттирая резинку мылом.

— Ну ладно, теперь сойдет, вот только вытру еще полотенцем.

И если бы вы видели ее татарскую мордашку! Серьезная такая, подумаешь, и правда, дело делает. Молодчинище, люблю я ее.

Окончив с ванной, мы бегом летим по коридору, но ни Юлии Григорьевны, ни мадемуазель Линде нет — завтракать пошли. Правда, ведь и они есть хотят. С горя стали мы расхаживать да ученицам косы вместе связывать; в нашем этаже это неудобно, потому что косюли все больше коротенькие, на мою похожи, редко на хорошую наткнешься, a там длинные, их связать можно. Смешно потом, умора! — хотят разойтись — не тут-то было. Тпрру! Злятся — хорошо!

За русским уроком Барбос объявил нам, что через две недели юбилей нашей гимназии и устраивают ученический литературный вечер, в котором участвовать будут все классы. На наш класс дано три вещи: сказка Достоевского «Мальчик у Христа на елке», стихотворение «Бабушка и внучек» Плещеева и стихотворение «Запоздалая фиалка» Коринфа Аполлонского [58] (кажется, не переврала?). Все это нам прочитали и начали выбирать, кому говорить. Хотеть, конечно, все хотели — еще бы! А Танька так уж сама не знала, что ей сделать, чтобы ее взяли. Да нет, матушка, как-нибудь без тебя обойдутся, авось не провалят.

Барбос с Евгенией Bacильевной долго торговались, наконец порешили: «Запоздалую фиалку» скажет Зернова, она хорошо декламирует, да потом как-то даже и неприлично обойти первую ученицу — правда? «Бабушка и внучек» будут трое говорить: бабушку — Люба (хотя ее и не было, но про нее не забыли, потому она тоже мастер по этой части), внучка — Штоф, у нее такая славная мальчишеская стриженая головенка, a за рассказчика — Шура Тишалова. Сказку же «Мальчик у Христа на елке» скажет… Отгадайте кто?.. Ну?.. Муся Старобельская!

Вы себе представить не можете, как я рада! Так рада, так рада! Это такая прелестная вещь — чудо! Никто, никто во всем классе у нас ее не знал, даже не читал; верно, что-нибудь еще совсем-совсем новое.

Рассказывается, как один бедный маленький мальчик приехал со своей мамой в большой город. Мама его умерла, a он все будит ее, думает — она спит. Кушать хочется ему, пить, a кругом темно так. Страшно ему стало, и он вышел на улицу, a там холодно-холодно, мороз трещит, a он в одном костюмчике. Но кругом так красиво, светло, лавки, куклы, игрушки, что он и про холод забыл, стоит и любуется перед витриной. A все-таки кушать хочется! И вдруг ему грустно-грустно так становится и страшно, что он один. И хочет он уж заплакать, да как посмотрел в одно окно, так и ахнул: елка до потолка, высокая, a кругом танцуют мальчики и девочки, смеются; на столах торты, пряники. Кушать ему так хочется, и холодно, бедному, болеть все начинает! Вдруг его какой-то большой противный мальчишка ударил кулаком. И бедный малюська упал, но вскочил, живо-живо побежал и спрятался на одном дворе за дровами. Присел он, головка кружится, но так тепло ему делается, и вдруг видит он чудесную светлую до неба елку, и кто-то зовет его. Он думал, что это его мама, но нет, это был Христос, у которого в этот день всегда елка для тех деток, у которых здесь, на Земле, никогда своей не бывало. Христос берет этих деток к себе, делает светлыми, ясными ангельчиками, и они порхают кругом Христовой елки, a мамы их радуются, глядя на них. Ну, одним словом, мальчик этот замерз, умер и встретился на небе со своей мамой.

Ну разве не прелесть? Только, конечно, я не умею так хорошо сказать, как там написано. Вот это и велено мне выучить, не все сразу, понятно, потому там больших четыре страницы, a первый кусочек.

Мамочка тоже очень рада, что меня выбрали и что такую чудесную вещь дали говорить. Сейчас за дело, иду с мамочкой вместе учить, чтобы не оскандалиться и с шиком ответить. Бегу…

Да, только еще два слова. И когда это я отучусь спрашивать при посторонних, чего не следует? Сколько уже раз себе слово давала, да все забудешь и ляпнешь. Так про «маму римскую», конечно, мне интересно было знать, действительно ли она так называется. Я первым делом за обедом и спроси. A тут, как на грех, дядя Коля случился, — вы знаете, что это за типчик! — так теперь он мне житья не дает.

И действительно же я отличилась, такую ерунду спросить! Откуда же там «маме» взяться? Ведь папа-то сам из ксендзов, a они жениться не смеют. Дядька противный меня теперь иначе как «мамой римской» и не называет.

Правда, дура… Pardon… Это у меня само сорвалось… Впрочем, перед кем же извиняться? Ведь я не про кого-то другого, a про самою себя все сказать можно.